Поход на Ригу и переговоры под Вильно
15 мая 1656 г. царь отправился из Москвы в поход против шведов[335]. В поход вместе с царем двинулась большая армия, проделавшая вместе с ним военную кампанию 1655 г. во главе с прежним главнокомандующим Я.К. Черкасским. Ядро армии составляли 18 тыс. солдат и 26 тыс. дворянского ополчения. В обозе везли тяжелые стенобитные орудия[336]. Как «дворовые воеводы» с царем ехали его ближайшие советники Б.И. Морозов и И.Д. Милославский[337]. Через Полоцк и Витебск войска двигались к Западной Двине.
Другой крупный корпус во главе с кн. А.Н. Трубецким из Новгорода через Псков двигался к такому важному административному центру шведской Ливонии, как Дерпт (Тарту)[338]. К армии А.Н. Трубецкого присоединились войска, стоявшие в Новгороде и Пскове[339]. Для действий на северо-западном направлении, в Карелии и на побережье Финского залива, оставалась совсем небольшая часть военных сил. На побережье Финского залива действовали пытавшиеся осаждать Орешек отряды из 600–700 человек, в Карелию был послан отряд из 1000 солдат и 170 стрельцов[340].
Хотя, судя по записке, составленной шведскими послами, одной из целей войны провозглашалось возвращение русских земель, потерянных в годы Смуты, туда, где находились эти земли, были направлены сравнительно незначительные военные силы, которым так и не удалось овладеть ни одним из утраченных новгородских пригородов[341].
Другой важной целью войны, судя по сведениям, собранным шведскими послами, было добиться для России выхода к Балтийскому морю. Распределение сил на разных театрах военных действий показывает, что летом 1656 г. в Москве были намерены добиваться такого выхода не на побережье Финского залива, а в устье Западной Двины. Конечно, здесь играли свою роль те соображения, что такой крупный порт, как Рига, гораздо труднее было бы блокировать, закрыв путь в широкое море, чем новгородские пригороды на побережье Финского залива. Однако не меньшее значение имело другое. Установление русской власти над главной речной артерией, ведущей из белорусских земель к Балтийскому морю, и над главным портом, через который сельскохозяйственная продукция поступала с этих земель на европейский рынок, способствовало бы окончательному закреплению в составе Русского государства территорий Великого княжества Литовского, занятых во время военных кампаний 1654–1655 гг.
Свою и так достаточно большую армию, двигавшуюся к Западной Двине, царь намерен был дополнительно усилить за счет своих новых литовских подданных. Посылка в марте 1656 г. в Великое княжество Литовское Замятни Леонтьева была первым шагом в этом направлении. С началом военной кампании за ним последовали и другие.
Предпринятые шаги были двоякого рода. Во-первых, на русских воевод возлагалась обязанность собирать шляхту на смотры, проверять ее готовность к службе и высылать ее в «полки»[342]. Во-вторых, приказы набрать военные отряды и прийти с ними к царю направлялись и влиятельным лицам – «полковникам» из местной среды. Так, к С. Масальскому в Гродненский повет 30 июня была послана грамота с «указом» набрать на службу 500 гусар и явиться с этим отрядом в Полоцк. Царь обещал возместить понесенные им расходы и выплатить гусарам «заплату». В тот же день аналогичная грамота была послана в Лидский повет к «полковнику» Якубу Кунцевичу[343].
Меры эти не везде привели к желаемым результатам. Так, созванная 13 июля в «съезжую избу» шляхта Ковенского повета заявила, что они «люди бедные, разоренные», «на ево государеву службу поднятца нечем»[344], просила через своих посланцев освободить ее от службы и шляхта Ошмянского повета[345], а из соответствующих распоряжений царя видно, что еще и 12 августа, когда уже полным ходом шли военные действия, отряды полковников К. Рудомины и Я. Менжинского не прибыли «в полк» к Алексею Михайловичу[346].
И все же существенные результаты были достигнуты. Так, уже 15 июня во время пребывания царя в Смоленске было выплачено жалованье большому отряду смоленской шляхты во главе с ротмистром кн. Петром Друцким Соколинским[347].5 июня царь распорядился выплатить жалованье участвующей в походе полоцкой шляхте в таком размере, в каком оно ранее было выплачено витебской шляхте[348]. Принял участие в походе и полк К. Носовского, на грабежи которого жаловались жители Курляндии[349]. Я. Кунцевич также набрал отряд людей «гусарского строю», получил поручение охранять границу от шведов и «сорок» соболей за службу[350].
Большая часть «литовских» отрядов присоединилась к передовому корпусу во главе с С.Л. Стрешневым[351]. С участием в русском войске литовских «полковников» связывали, по-видимому, определенные планы. Так, 19 июня полоцкий воевода кн. Д.А. Долгорукий получил приказ писать «к полковникам в поветы о походе к Браславлю и к Динаборку, и к Икажну». Воевода должен был сообщить царю, «у полковников что учинитца в зговоре под городами»[352]. Очевидно, литовские «полковники» должны были убедить население этих городов, входивших ранее в состав Речи Посполитой, сдаться без боя русской армии. Как показал последующий ход событий, расчеты эти оказались необоснованными.
Приходившие в царскую ставку сообщения говорили о том, что условия для похода на Ригу сложились благоприятные. Царю и его советникам было известно, что польское войско осадило Варшаву, где находился большой шведский гарнизон во главе с фельдмаршалом Виттенбергом и ряд советников Карла Густава. Стало известно и о намерениях Карла Густава и его союзника, бранденбургского курфюрста, соединенными силами идти к Варшаве, чтобы выручить осажденных, нанести поражение вражескому войску и «польского короля неволею привесть в мир»[353]. Позднее пришли сообщения о капитуляции шведского гарнизона в Варшаве, но одновременно и о приходе соединенных сил союзников к польской столице[354]. В таких условиях, когда дело шло к сражению под Варшавой, наместник Ливонии М. Делагарди не мог ожидать значительной помощи ни от Карла Густава, ни от курфюрста. Шотландец Александр Лесли, намеревавшийся поступить на русскую службу, писал в августе 1656 г. из Кенигсберга одному из офицеров русской армии, полковнику Англеру, что М. Делагарди все время просит помощи, «а свейскому королю помочи граф Магнусу учинить нелзе». По его сведениям, в Ригу был послан лишь один «неполной полк»[355]. Перебежчики из Риги также сообщали, что в городе «служилых людей есть немного, и то худые»[356].
Для русского правительства особое значение должны были иметь сведения, доставленные в июле 1656 г. возвращавшимся от Карла Густава и проезжавшим через места будущих военных действий Назарием Алфимовым. Он сообщил, что к М. Делагарди пришли офицеры армии и заявили, что «служить, де, им королю не с кем», так как их солдаты погибли в боях в Жемайтии. В ответ на это, по его словам, граф Магнус заявил, что «служилых людей взять негде», а рижские горожане заявили, что не намерены защищать город от русских войск». «И он, де, граф Магнус, – заканчивал Н. Алфимов свое сообщение, – хочеть бежать за море, корабли, де, у него готовы»[357]. Все эти сообщения должны были вызывать надежды на быстрое и успешное окончание похода на Ригу.
Надежды эти могло укрепить только знакомство с грамотой Карла Густава, которую привез Н. Алфимов. Конфликт с Россией ставил Карла Густава после неудач при попытке подавить восстание на польских землях в трудное и опасное положение, поэтому он приложил усилия, чтобы избежать столкновения.
По-видимому, понимая, что именно позиция шведской стороны по вопросу об установлении границ привела к резкому охлаждению русско-шведских отношений, он сообщал, что Магнус Делагарди и «великие» послы получат все полномочия «для подлинных рубежей розводу с вашими царского величества бояры и думными людми»[358]. Король обещал провести расследование и наказать виновных в пограничных столкновениях: «И будет то сыщетца подлинно, и им наказание учиним – безо всякие нашиє… милости». Он сообщал, что полковник Волакс наказан и отстранен от должности[359].
Как представляется, в сложившейся ситуации документ должен был быть воспринят в царской походной ставке как свидетельство слабости противника. Вместе с тем, поскольку полковник Волакс был только отстранен от должности, а членов Таллинского магистрата за ущерб, нанесенный «государеве чести», король казнить отказался[360], у царя и его советников появилась «законная» причина для ведения военных действий.
Приходили и известия (хотя и не такие многочисленные) о возможном вступлении в войну Дании. Как узнал Н. Алфимов, проезжая в начале июня через Мемель, датский король принял Д. Мышецкого «с великою честью»[361]. Один из родственников полковника Англера получил в начале июля письмо от голландского купца из Кенигсберга, что в Дании снаряжаются две большие эскадры. «А чаем, – писал автор письма, – что пойдут х Колывани или к Ругодиву, чтобы государю царское морское пристанище было». Он же сообщал и о мобилизации в Дании сухопутных военных сил[362]. Александр Лесли также сообщал, что шведы «опасаютца от датцкого короля»[363]. Эти сообщения позволяли надеяться на то, что миссия Д. Мышецкого в Копенгагене может увенчаться успехом. С выходом в море датских эскадр шведский флот уже не смог бы помогать Риге.
Вырисовывались в этом плане и другие благоприятные возможности. Тот же Александр Лесли сообщал о приходе к Гданьску голландского флота, положившего конец блокаде гданьского порта шведами. «А как царское величество, – писал А. Лесли, – подступит под Ригу, и ис тех, де, кораблей будут на помочь царскому величеству под Ригу»[364].
Ход начавшейся военной кампании подтверждал сообщения о слабости шведских военных сил в бассейне Западной Двины. Как видно из отписок царю С.Л. Стрешнева, командовавшего передовым корпусом русской армии, корпус двигался по течению Западной Двины, не сталкиваясь с каким-либо сопротивлением шведских войск. Когда 20 июля «полк» С.Л. Стрешнева подошел к Оникштам, стоявшие в городке шведы побежали, бросив пушки и продовольствие[365]. Шведское войско стало «обозом» в 40 верстах от Риги[366], но с приближением русских войск шведский командующий в конце июля «из обозу побежал к Риге»[367]. Первое столкновение «полка» С.Л. Стрешнева со шведами произошло лишь 7 августа[368].
Однако надежды на то, что перед лицом мощной, хорошо снаряженной армии шведские крепости на Западной Двине сдадутся без боя, не оправдались, а их осада оказалась не таким легким делом. Хотя русские войска подошли к Динабургу уже 18 июля[369], город отказался капитулировать, шведский гарнизон упорно сопротивлялся и лишь 31-го числа город был взят штурмом[370]. Следующая крепость на Двине – Кокенгаузен (Кокнезе, рус. «Куконос») была укреплена гораздо сильнее, чем Динабург[371], она также отказалась капитулировать, и пришлось 29 июля начать ее осаду[372]. Таким образом, расчеты московских политиков оказались правильными в том отношении, что войска не встретились с серьезным сопротивлением шведской армии, но надежды быстро продвинуться к Риге оказались нереальными. Задержка во времени давала возможность шведским военачальникам укрепить Ригу и подготовиться к осаде.
Одновременно с подготовкой похода к главной цели военной кампании – Риге шла подготовка к мирным переговорам с представителями Польско-Литовского государства. В походе царя сопровождали не только его ближайшие советники, но и один из руководителей Посольского приказа дьяк Ларион Лопухин и члены русской делегации на будущих переговорах под Вильно во главе с кн. Н.И. Одоевским[373].
В конце весны – начале лета внимание русских правящих кругов привлекли события в Жемайтии, где началось восстание против шведов. Известия о восстании виленский воевода кн. М. Шаховской получил в середине мая 1656 г. Это – сообщения, что шведские гарнизоны в Жемайтии перебиты и восставшие выбирают себе «полковников». Так, отряд, собравшийся под Кейданами, избрал полковником Юдицкого. На следующий день от кн. Андрея Курбского стало известно, что литовские отряды во главе с выбранными полковниками осадили Биржи – главный центр шведской власти в Жемайтии[374]. Эти события привлекли внимание потому, что у царя и его советников были известные основания рассчитывать, что, освободившись от власти шведов, шляхта Жемайтии подчинится власти Алексея Михайловича. Как сообщал М. Шаховской, он посылал, начиная с февраля 1656 г., помимо поветов, находившихся под его властью, «и в Вилькомирской повет, и в ыные поветы, и в Кейдано пешево салдацкого строю начальных людей» приводить население к присяге на имя царя, и эти старания увенчались известным успехом[375]. В другой отписке, полученной 1 июня, М. Шаховской обращал внимание советников царя на то, что целый ряд участников восстания («писарь, де, Великого княжества Литовского Станкеевич з братом своим родным с писарем жмудским и многою шляхтою») перед его началом посетили Ковно, где они принесли присягу царю, и намерены вывести жен и имущество на земли, контролируемые русскими властями[376]. Отписка заканчивалась словами: «А в войске, де, жмудском говорят вся шляхта, что хотят быть под твоею царского величества высокою рукою»[377].
Такие сообщения продолжали поступать и позднее. Так, приехавший 17 июня в Полоцк щляхтич Ошмянского повета Казимир Вилейка сообщал, что «слышал от каштеляна смоленского Кирдея да от писаря Станкевича да от – ыных ото многих людей разных чинов, что Жмуиди хотят быть под государевою высокою рукою»[378].
Такие сообщения вызвали к жизни ряд попыток русских властей использовать положение, сложившееся в Жемайтии, в своих интересах. Так, уже 21 мая виленский воевода послал «капитана да ротмистра», чтобы «шляхту от жмуцких краев и иных поветов призывать… под… государеву высокую руку». Воевода обещал раздать этой шляхте во владение земли короля, Януша Радзивилла и Виленского епископа[379].
Этот шаг воевода предпринял по собственной инициативе, но уже 27 мая только что вернувшийся из войска Сапеги М. Сухтицкий был послан с той же целью «к Жмоцкому рубежу»[380]. 10 июня датировано распоряжение царя Виленскому воеводе послать в Жемайтию одного из своих «капитанов», чтобы «учинились под государскою высокую рукою». Текст соответствующей грамоты был отправлен 13 числа[381]. В тот же день указание послать своего представителя в Жемайтию получил и А.Л. Ордин-Нащокин.
Настойчивость, проявленная русскими властями, вполне понятна. Подчинение Жемайтии – одной из тех немногих земель Великого княжества, которые еще не подчинялись русской власти, привело бы к тому, что на мирных переговорах, срок начала которых приближался, предметом обсуждения стал бы только вопрос об отношениях между Русским государством и Польским королевством.
А.Л. Ордин-Нащокин со всей ответственностью отнесся к исполнению данного ему поручения. Он отправил в Жемайтию знакомого курляндца Дирка Лемберга. Для успеха миссии он снабдил посланца «листом» к одному из влиятельных жмудских каноников от его дяди[382]. О результатах этой поездки нам ничего не известно. Больше мы знаем о посольстве, которое к литовскому войску под Биржи отправил кн. М. Шаховской. В его состав вместе с русскими офицерами вошли духовные лица обоих исповеданий – православного (игумен монастыря в Евье Пахомий и священник Данило Дорофеев из Виленского монастыря Св. Духа) и католического (игумен Иван Кризостом Глинский, «Жмудлинковского монастыря каталицкие веры»). Посольство двинулось в путь 25 июня[383]. Уже после его отправки, 27 июня, и полоцкий воевода кн. Д.А. Долгорукий получил царский «указ» отправить своих посланцев в Жемайтию[384]. Посланцы М. Шаховского благополучно добрались до литовского лагеря под Биржами, но итог переговоров оказался неутешительным. Полковники и ротмистры заявили, что «хотят быть у польского короля попрежнему, потому что, де, у них ныне король есть»[385]. Посланцы вернулись в Вильно 16 июня, и к этому времени стало ясно, что расчеты на подчинение Жемайтии нереальны.
В отличие от советников царя А.Л. Ордин-Нащокин увидел в событиях, происходивших в Жемайтии, серьезные поводы для беспокойства. Докладывая об исполнении данного ему поручения, он обращал внимание на то, что после взятия Бирж литовские войска хотят идти «под Диноборок». Он советовал скорее выслать войска к Браславлю, Икажно и Динабургу[386].
Как бы то ни было планы относительно Жемайтии не осуществились, и это следовало учитывать при составлении инструкций русской делегации на переговорах под Вильно.
Работа над «большим наказом» для послов была завершена 10 июня во время пребывания царя в Полоцке[387].13 июня, когда состоялось торжественное «освящение» отобранного у униатов храма Св. Софии[388], в этом храме русские представители во главе с кн. Н.И. Одоевским были «у руки» перед отъездом на место переговоров[389].
«Большой наказ»[390], врученный послам при их отъезде, содержал прежде всего подробное изложение причин, заставивших Алексея Михайловича принять решение о войне, набрать войско и нести немалые расходы на его содержание. «Великие» послы должны были также сформулировать предварительные условия мира: передача под русскую власть всех «городов» Великого княжества Литовского, возвращение в них всех тех людей, которые «вышли в корунные городы»; выплата царю возмещения за понесенные убытки. Остальное содержание документа было посвящено детальному обоснованию русской версии причин войны и изложению позиции русской стороны по ряду второстепенных сюжетов (о перебежчиках, купцах и др.).
Изложенные условия представляли собой максимум того, чего могли рассчитывать добиться на переговорах русские представители, и их следовало объявить на первом этапе переговоров, чтобы выяснить реакцию на них другой стороны и чтобы была возможность от чего отступать в случае необходимости.
Те реальные условия мира, которых следовало добиваться на переговорах, были изложены в другом документе – «тайном наказе», который был отправлен послам 4 августа со стольником Ф.Г. Ртищевым[391]. В «тайном наказе» повторялись те же условия мира, что и в «большом наказе»: присоединение к России всего Великого княжества Литовского и выплата контрибуции. При этом, правда, возможны были некоторые нюансы. Так, можно было бы согласиться на то, чтобы «навечно» отошла к России лишь часть Великого княжества к востоку от реки Березины – «Белая Русь», а остальная территория вошла бы в состав Русского государства лишь временно – на 18 или 20 лет. Кроме того, русская сторона могла отказаться от возмещения за убытки, которое разоренная страна явно не могла выплатить, если Русскому государству в виде такого возмещения будут переданы Брест Литовский, Слуцк, Быхов и Жемайтия, т. е. все те еще немногие территории Великого княжества, которые еще не находились под русской властью. В этой связи в «тайном наказе» отмечалось, что некоторые «из них осажены и быть под… государскою высокою рукою вскоре имеют». Таким образом, непременным условием мира было включение всей территории Великого княжества Литовского (на тех или иных условиях) в состав Русского государства.
Одновременно мирное соглашение должно было закрепить вхождение в состав Русского государства Войска Запорожского во главе с Богданом Хмельницким, так чтобы граница проходила по Южному Бугу. Одновременно на польско-литовскую сторону налагалось обязательство «мест пустых и жилых, где бывали городы, за рекою Бугом не заседать». Кроме того, договор должен был наложить на польско-литовскую сторону обязательство вернуть православной церкви в Речи Посполитой все имущества, отобранные у нее и переданные униатам, и обеспечить ей все необходимые условия для свободной деятельности. Такие решения должны были быть подкреплены специальным постановлением сейма.
Кроме сформулированных таким образом условий мира «тайный наказ» включал и другие важные предложения. Поскольку по условиям мира все Великое княжество Литовское должно было войти в состав Русского государства, то Алексей Михайлович предлагал, чтобы сохранилось «случение» между Польским королевством и Великим княжеством Литовским, избрать его преемником бездетного Яна Казимира. Он обещал щедро наделить «чинами и богатством» всех, кто будет содействовать его избранию, и гарантировать сохранение шляхте ее традиционных «прав» и «вольностей». Характерно, что при этом не предусматривалось каких-либо изменений условий мира в пользу польско-литовской стороны. Избрание царя на польский трон должно было закрепить успехи, достигнутые во время военных кампаний 1654–1655 гг., а никак их не уменьшить.
Кроме того, царь в «тайном наказе» говорил о своем желании продолжать войну с Карлом Густавом, чтобы «вперед его пронырство лукавственное не ширилося». Вместе с тем он был готов признать Яна Казимира «дедичным королем» шведским – законным правителем Швеции и обещал ему военную помощь, «чтобы ему… на королевстве шведцком утвердитись». В наказе, однако, подчеркивалось, что это обещание не касается Ливонии – «Вифлянт», «которые належат к стороне нашего царского величества пограничным городом, так ж и к городу Риге, который за помощью божиею… вскоре под нашею царского величества высокою рукою утвердитись имеет»[392].
Содержание этого документа не оставляет сомнений в том, что, по представлениям царя и его советников, на переговорах под Вильно побежденной стороне будут продиктованы очень жесткие условия мира, которые фактически означали бы включение одной части Польско-Литовского государства в состав России и подчинение другой (с избранием Алексея Михайловича будущим польским королем) русскому политическому влиянию.
В выборе такого курса царя и его советников утверждали имевшие место во время похода обращения к царю литовской шляхты. 17 июня царь принял посланцев шляхты Лидского повета, которые приносили Алексею Михайловичу поздравления, как «государю нами избранному»[393]. В переданном царским советникам письме от «всего рыцерства» снова говорилось, что шляхтичи «похотели царя его милость принять за государя»[394]. Как своего государя шляхтичи просили царя выдать «привилей» с подтверждением прав и вольностей[395] и ходатайствовали о созыве «большого сейма», на котором были бы решены накопившиеся вопросы и принято решение, «как збирать денежная казна на жалованье ратным людем»[396]. Посланцы даже привезли список шляхтичей, которые, получив от царя «королевщины», не платят «кварты»[397]. Шляхта Лидского повета явно рассматривала власть царя как постоянную, а не временную.
Некоторые компенсации, как будто предлагавшиеся с русской стороны, были явно нереальными (никто в 1656 г., конечно, не мог думать всерьез о том, что у Яна Казимира есть какие-то шансы утвердиться на шведском троне) и могли заинтересовать в лучшем случае лишь монарха, но не Речь Посполитую, совершенно не заинтересованную в том, чтобы вести войну ради утверждения Яна Казимира на шведском троне. К тому же такая война не сулила и никаких приобретений, так как «Вифлянты» с Ригой должны были войти в состав Русского государства.
Содержание документа также ясно показывает, что по убеждению его составителей ко времени начала переговоров русские войска добьются новых значительных успехов и это окончательно заставит представителей Речи Посполитой согласиться на русские условия. В сознании русских политиков Россия уже выступала как господствующая держава, главный центр власти на территории Восточной Европы, решительно оттеснивший на задний план Польско-Литовское государство. Такие представления наложили свой отпечаток на шаги, предпринятые русским правительством по отношению к соседним правителям, которые были ленниками Речи Посполитой, – курляндскому герцогу Якобу и бранденбургскому курфюрсту (и одновременно прусскому герцогу) Фридриху Вильгельму.
В мае герцог Якоб отправил в царскую ставку своего посланца Георга Фиркса с просьбой обеспечить безопасность герцогства в условиях разворачивавшейся в бассейне Западной Двины войны. На встрече 6 июня с Н.И. Одоевским, С.Л. Стрешневым и Л. Лопухиным посол обещал, что герцог не будет оказывать никакой помощи врагам царя, и просил выдать ему для герцога грамоту с обещанием «его боронить» от «неприятеля»[398]. Однако к явному удивлению посла советники Алексея Михайловича заметили, что обещания герцога не имеют для них особенной цены («и ево вспоможенье не страшно») «и за то ево, князя, оборонять не за что»[399]. Иное дело, если герцог принесет присягу и станет вассалом царя, тогда «на него никакой неприятель наступить не посмеет»[400]. В грамоте, посланной герцогу 11 июня, царь с ударением подчеркивал: «И тебе б к тому без всякого сумненья быти склону»[401]. В ответ на разъяснения Фиркса, что герцог Якоб – вассал польского короля, от советников царя последовали слова: «и князю ждать и на польского короля надеетца нечево»[402]. В июле в царскую ставку прибыл бранденбургский гонец А. Шуберт с просьбой принять посла, которого к Алексею Михайловичу направляет курфюрст[403].
Приездом гонца в царской ставке воспользовались, чтобы, не дожидаясь этого посла, направить к курфюрсту вместе с Шубертом дьяка Григория Карповича Богданова со своими предложениями. Как видно из врученного ему наказа, Г. Богданов должен был предложить Фридриху Вильгельму быть у царя «в подданстве под его государскою оборонною высокою рукою», «так же, как он был у полского короля и свыше того». От имени царя он должен был обещать курфюрсту защиту от всех возможных врагов. При этом он должен был обещать, что при заключении мирного договора с Речью Посполитой царь «князя Бранденбурского со всем его владением от полского короля во всем уволнит вечными времены». Одновременно от имени царя дьяк должен был гарантировать курфюрсту защиту его владений от шведов[404].
Шаги эти логично вытекали из общей позиции, занятой русским правительством. Если Польско-Литовское государство утрачивало роль политического лидера в Восточной Европе, превращаясь в подчиненного союзника России, то естественно было предлагать его ленникам стать ленниками более могущественного монарха, которому к тому же через некоторое время предстояло утвердиться и на польском троне.
Такие перемены, однако, лишь ожидались, хотя и в скором времени, однако соглашения, которые бы их оформляли, еще не были заключены, и это заранее предопределяло осторожное отношение польских ленников к таким предложениям. Имели место и другие важные обстоятельства, которые советники царя не приняли во внимание и которые способствовали тому, что предпринятые шаги не привели к желаемым результатам. Если герцог курляндский благоразумно уклонился от обсуждения сделанного ему предложения о «подданстве», то у курфюрста сделанные предложения вызвали резко враждебную реакцию. Советники царя совсем не приняли во внимание, что курфюрст, один из главных князей Священной Римской империи, участник выборов главы христианского мира – императора, тяжело переносил тот факт, что по части своих владений – Прусскому герцогству – он является вассалом польского короля. Одна из главных целей, которую преследовал курфюрст во время политического кризиса в Восточной Европе, было избавить свои прусские владения от вассальной зависимости. В этих условиях предложение царя, чтобы курфюрст вступил с ним в такие же вассальные отношения, как пред этим с польским королем, было им воспринято с явным раздражением. В разговорах с советниками Фридрих Вильгельм говорил о «высокомерии» и «упрямстве», с которым посланец царя требовал, чтобы курфюрст признал себя вассалом Алексея Михайловича[405]. Раздражение смешивалось со страхом. Царь был могущественным правителем, одержавшим в предшествующие годы ряд побед, а его армия находилась в опасной близости от прусских границ. Враг, который находится так близко, – писал он, – может нанести большой вред[406]. Некоторые детали начавшихся переговоров могли это беспокойство лишь усилить.
Не решаясь сразу и резко отклонить предложения царя, курфюрст ссылался на то, что ему необходимо обсудить этот вопрос со своими сословиями и с его союзниками – голландцами. В ответ на это Г. Богданов поинтересовался, как курфюрст мог вступить в союз с голландцами без разрешения своего сюзерена – польского короля[407]. Это указывало, что зависимость от царя может оказаться гораздо более тяжелой, чем почти формальная зависимость от польского короля.
Курфюрст был всем этим так обеспокоен, что решил искать поддержки у традиционных союзников – голландцев. В письме от 15 сентября своему голландскому резиденту Вейману он писал, что «Московит» вторгся в Ливонию с такой огромной армией, что дело может скоро закончиться завоеванием этой страны («bald ganz verloren», как он выражался), а ему предъявляются требования признать себя вассалом царя. Хорошо известен, – писал курфюрст, – обычай этого народа: «что он однажды потребует, тем попытается силой овладеть». Резидент должен был добиваться от Генеральных штатов принятия мер, чтобы удержать русских «в их старых границах» и чтобы «весь христианский мир» (ganze Christenheit) не пострадал от их опасного соседства. Резидент должен был также просить о посылке на помощь курфюрсту голландского флота[408]. Следуя инструкциям, Вейман встречался с представителями штатов, убеждая их, что весь христианский мир должен объединиться и взяться за оружие и не позволить такой варварской нации («solche barbarische Nation») расширять свои границы[409]. Однако ему скоро пришлось убедиться, что в середине XVII в. подобные лозунги уже не обладают такой действенностью, как ранее. 10 октября 1656 г. он с огорчением сообщал курфюрсту, что ненависть к шведам в Голландии так сильна, что здесь не обращают внимания на успехи русских и их не беспокоит «утрата Риги»[410]. Генеральные штаты соглашались оказать курфюрсту лишь дипломатическое содействие, да и то соответствующего решения резидент добился лишь в октябре 1658 г., когда вся обстановка изменилась и Генеральные штаты и курфюрст стали членами антишведской коалиции[411].
Одна деталь переговоров заслуживает особого внимания. В ответ на заявление курфюрста, что предложения царя он должен обсудить с голландцами, дьяк сказал, что, подчинившись царю, курфюрст не должен будет бояться никакого неприятеля: у царя достаточно людей и денег, а когда у него будет гавань, он построит столько кораблей, сколько ему будет нужно[412]. Говоря так, Богданов, конечно, хотел убедить курфюрста, что тому не нужно бояться голландцев и их флота, но его слова одновременно показывают, какие планы связывали в царской ставке с занятием Риги.
Действия русских политиков в июне-июле 1656 г. показывают, что в их сознании сохранялся образ Речи Посполитой, бессильной и распадающейся, с которой можно не считаться. К лету 1656 г. это уже в значительной мере не соответствовало действительности. Большая часть Польши была уже очищена от шведских войск, и Карлу Густаву, чтобы нанести поражение противнику, пришлось вступить в союз с Бранденбургом, уступив курфюрсту часть польских земель. Это означало, что русские представители, выехавшие в Вильно, вряд ли могли рассчитывать на легкий успех.
Одновременно с русской готовилась к переговорам и польско-литовская сторона. Инструкция для представителей Речи Посполитой была подготовлена почти одновременно с русской, она датирована 7 июля н. ст. Единственной серьезной уступкой, на которую соглашалась польско-литовская сторона, было возвращение Русскому государству Смоленской земли, утраченной им в годы Смуты. На этом участке должно было произойти возвращение к границам конца XVI – начала XVII в. На территории Смоленщины землевладельцы должны были в течение трех лет сохранять за собой свои владения с тем, чтобы иметь возможность их продать в течение этого срока. Ян Казимир должен был сохранить титул «князя Смоленского». Что касается Войска Запорожского, то оно должно было вернуться в состав Речи Посполитой на условиях Зборовского договора.
В инструкции было также отведено заметное место вопросу о союзе против Швеции и его условиях. Стороны должны были взять на себя обязательство не заключать сепаратных соглашений. Кроме того, должны были быть разграничены сферы интересов: для Речи Посполитой – Пруссия и Ливония, для России – Ингрия, т. е. территория захваченных шведами бывших новгородских пригородов. Говорилось и о вознаграждении Алексея Михайловича за счет какой-то «соседней провинции», если Яну Казимиру удастся утвердиться на шведском троне.
Наконец, при заключении договора должен был быть принят во внимание особый характер отношений Речи Посполитой и Крымского ханства. Если бы Россия начала войну с Крымом, то Речь Посполитая в соответствии с положениями договора 1654 г. должна была помогать ханству, а если бы Крым начал войну с Россией, Речь Посполитая осталась бы нейтральной[413]. Тем самым ясно давалось понять, что союз между государствами должен ограничиваться их отношениями со Швецией.
Таким образом, комиссары должны были добиться заключения мира и союза против Швеции на выгодных для польско-литовской стороны условиях за счет минимальных территориальных уступок. Предполагалось, что ради перспектив завоевания Ингрии Россия добровольно откажется не только от большей части земель, занятых во время кампании 1654–1655 гг., но и от Украины.
Представляются правильными соображения Л. Кубалы, что содержание инструкций отражает настроения в правящих кругах Речи Посполитой после освобождения Варшавы, что имело место за несколько дней до завершения работы над инструкциями[414]. Капитуляция шведского гарнизона польской столицы способствовала росту надежд на быстрое и успешное окончание войны. Ян Казимир, собравший под стенами Варшавы многочисленное войско, рассчитывал в решающей битве с войсками союзников нанести им поражение[415]. Решительный перелом в ходе войны должен был заставить Россию пойти на уступки и одновременно открыл бы перспективы раздела (на выгодных для польско-литовской стороны условиях) между будущими союзниками прибалтийских провинций Швеции. Представления сторон об условиях будущего мира и союза резко расходились, что должно было очень скоро проявиться на переговорах под Вильно.
Пока представители обеих сторон двигались к столице Великого княжества Литовского, где должны были начаться мирные переговоры, русская армия осадила Кокенгаузен (Кокнезе). Не овладев этой крепостью, нельзя было двигаться к Риге, но, хотя пока нельзя было действовать по отношению к этому городу военной силой, Алексей Михайлович стремился добиться мирного подчинения Риги. В осуществлении такого замысла большое место отводилось курляндскому герцогу Якобу.
В обстановке начинающейся русско-шведской войны, когда большая русская армия приблизилась к границам Курляндии, герцог Якоб продолжал прилагать усилия к тому, чтобы сохранить в разгоравшемся конфликте нейтралитет и спасти свою страну от военного разорения. Этого удалось добиться его посланцу Георгу Фирксу[416]. Курляндский герцог заявил, что не станет помогать противникам царя, и просил обеспечить безопасность княжества во время войны. Царь согласился удовлетворить пожелания герцога, и во время похода воеводам неоднократно посылались грамоты с приказом не вступать на территорию Курляндии и не наносить ущерба ее жителям[417].
Однако царь не собирался оказывать такие благодеяния безвозмездно. В ответ на милости со стороны царя герцог должен был оказать содействие мирному переходу Риги под власть царя. Побудить герцога к активным действиям в этом направлении должен был А.Л. Ордин-Нащокин, посланный в Курляндию 27 июня 1656 г.[418]. Поручение воеводе Друи такой важной дипломатической миссии позволяет думать, что во время похода он вошел в окружение царя, в число лиц, подававших царю советы и тем самым влиявших на направление русской внешней политики. Не исключено, что и план мирного присоединения Риги был разработан при участии самого русского посланца. От А.Л. Ордина-Нащокина приходили обнадеживающие сообщения, что установление русской власти над Ригой – дело реальное.
На дороге в Курляндию А.Л. Ордина-Нащокина встретили и дали ему конвой литовские «полковники» во главе с С. Комаровским. Полковники сообщили, что ими перехвачен гонец М. Делагарди, который послан просить помощи у шведского короля. «А служилых людей в Ыфлянтех нинеча, – говорили полковники, – тысяча пеших да семьсот конных и с теми, де, людьми Риги не уберечь»[419]. Позднее, уже в столице герцогства – Митаве от людей, бежавших из Риги, он узнал, что «до Риги сторожевые места свеяне покинули и служилые… люди бегут в рознь». На рижан также произвел впечатление приход к Гданьску выступившего против шведов голландского флота[420].
Герцог Якоб 31 июля в Митаве принял царского посланца с большим почетом: «грамоту целовал и поклонился до земли»[421]. Русские предложения А.Л. Ордин-Нащокин изложил ему на «тайной» встрече, состоявшейся 4 августа. От имени царя герцог должен был обещать рижанам возвращение им городских привилегий, которые «ныне свейской король и Магнус нарушили», а также «в промыслех торговых повольности… во всее царского величества земле»[422]. Герцог дал согласие вступить в переговоры с рижанами, сообщив Ордину-Нащокину, что между ними и шведским гарнизоном происходят столкновения. «Рижане стерегут сами по валу, а служилым людем, что з графом Магнусом в обозе, в городе быть не доверивают». Он выражал уверенность, что поход русских войск к Риге завершится полным успехом. Когда русские войска подойдут к Риге, то Магнус «поедет за море или х королю». Город не может ждать помощи ниоткуда. На море шведские корабли не пропустит голландский и датский флот, «а сухим путем к Риге шведу итти и литовские люди учнут на него приходить»[423].
Уверенность в скором падении города проявилась и в высказываниях курляндского канцлера М. Фелькерзама, встретившегося с А.Л. Ординым-Нащокиным на следующий день, 5 августа. Он спрашивал, нельзя ли будет курляндцам принять под свою защиту рижан, «которые в приятельстве с ними живут, а в первые часы (после взятия города. – Б.Ф.), хто захочет укрытца от ратных людей». Канцлер также сообщил, что герцог послал рижскому магистрату грамоту, «чтоб служилых людей, которые с граф Магнусом в обозе, чтоб в Ригу не пущали»[424]. Это было не совсем то, чего желал царь, но эта грамота могла рассматриваться как первый шаг в желательном для русской стороны направлении.
3 августа А.Л. Ордина-Нащокина посетил секретарь приехавшего в Митаву бранденбургского посла, а 4 августа с ним встретился и сам посол, сообщивший, что он хотел бы, чтобы царь принял его[425]. Секретарь говорил о намерении курфюрста выступить как посредник между царем и Карлом Густавом. Появление в Митаве бранденбургского дипломата не было случайностью. Фридрих Вильгельм был встревожен появлением вблизи от границ Пруссии большой русской армии во главе с царем, ведущей войну с его союзником – шведами. Положение было тем более опасным, что в соответствии с соглашением с Карлом Густавом курфюрст должен был с главными военными силами оставить Пруссию, чтобы принять участие в совместном походе к Варшаве.
Уже в июне курфюрст располагал сведениями о разрыве между Россией и Швецией и начавшемся походе русских войск в Ливонию[426]. В этих условиях возникла необходимость обезопасить Восточную Пруссию от возможного нападения русских войск, а также принять другие меры, которые обеспечили бы осуществление планов союзников, связанных с их совместным походом в Польшу. В этой связи была достигнута договоренность с шведами о выступлении курфюрста в качестве посредника в русско-шведском конфликте. Карл Густав выразил готовность дать русской стороне «сатисфакцию» за причиненный ущерб[427], и представители Бранденбурга могли на него ссылаться.
Достижения этих целей должно было добиться посольство во главе с Йонасом Казимиром Эйленбургом. Он получил свои инструкции 10 июля н. ст.[428]. Главной задачей, возложенной на Эйленбурга, было заключение русско-бранденбургского договора «о дружбе». В инструкциях подчеркивалось, что это должна быть не «охранная грамота», подобная той, что была дана в 1655 г. Л. Киттельману, а настоящее соглашение, договор со всеми необходимыми условиями. В договор должны были войти обязательства курфюрста не помогать врагам царя в войне против него ни деньгами, ни провиантом, ни снаряжением и не заключать с ними направленных против царя союзов и соответствующие обязательства со стороны царя. Это означало, что составители инструкций и не скрывали от посла обязательство курфюрста не оказывать никакой помощи Швеции в войне с Россией. Таким образом, курфюрст явно жертвовал интересами своего шведского союзника, чтобы обезопасить Восточную Пруссию от нападения русских войск.
Вместе с тем на Эйленбурга было возложено решение и другой задачи, связанной с общими интересами союзников. Эйленбургу было поручено заявить о желании курфюрста выступить в качестве посредника в отношениях между Россией и Швецией. При этом он должен был ссылаться на обещание Карла Густава предоставить русской стороне «удовлетворение» за нанесенный ущерб. За предложением посредничества стояли важные для союзников практические цели. Вместе с тем посланец не вез с собой никаких письменных заявлений ни курфюрста, ни Карла Густава о «сатисфакции» для русской стороны.
Судя по высказываниям Эйленбурга во время его контактов с русскими политиками, на него возложена была еще одна задача, не зафиксированная в его инструкциях. Он должен был проявить заботу об интересах «протестантов» в Польско-Литовском государстве. Обращение к этой теме давало возможность внести осложнения в отношения между Россией и Речью Посполитой.
Первые известия, полученные Эйленбургом в дороге, показывали, что его миссия не будет легкой. Адам Шуберт из Митавы предупреждал его об опасности путешествия, так как шведы напечатали в Риге текст Кенигсбергского договора и русские несомненно уже знают о соединении шведских войск и войск курфюрста. При курляндском дворе, судя по его словам, также находили время для поездки Эйленбурга неподходящим[429]. Когда 1 августа Эйленбург прибыл в Митаву, сюда пришли сообщения о битве под Варшавой, когда польско-литовская армия сражалась с соединенными силами шведского короля и курфюрста[430].
Еще до возможной встречи с советниками царя, не имея полной уверенности, что она состоится, Эйленбург постарался изложить цели своей миссии А.Л. Ордину-Нащокину. О своих разговорах с русским дипломатом он сообщил курфюрсту в своем донесении[431]. Он говорил и о стремлении курфюрста «обновить» старые договоры с царем и о его желании выступить посредником в конфликте между Россией и Швецией. Кроме того, он просил, чтобы на переговорах в Вильно русское правительство позаботилось о правах «протестантов» в Польско-Литовском государстве. Обращением к этому вопросу Эйленбург воспользовался, чтобы настраивать собеседника против польских политиков. Подчеркивая общность интересов «евангеликов» и лиц, держащихся «греческой религии», он обратил внимание А.Л. Ордина-Нащокина на то, что Ян Казимир и сенаторы после возвращения во Львов заявили, что не допустят существования в стране какой-либо другой веры кроме католической. А.Л. Ордин-Нащокин осудил религиозные преследования (отметив, впрочем, что православные подвергались преследованиям и в Шведском королевстве), одобрительно отозвался о намерениях курфюрста заключить договор и выступить в качестве посредника. По-видимому, Эйленбург полагал, что произвел на русского дипломата благоприятное впечатление. Однако в своей отписке царю А.Л. Ордин-Нащокин изложил предложения бранденбургского посланца очень кратко, но зато нашел нужным обратить внимание царя на то, что Фридрих Вильгельм «всеми силами вспоможенье чинит на польского короля свейскому» и что, как он узнал в Митаве, именно из Пруссии в Риге ожидают помощи: «Прусских, де, государь, людей на помочь ждали в обоз дву тысечь»[432]. Совсем неприятной для Эйленбурга оказалась встреча в Митаве с Д.Е. Мышецким, возвращавшимся из путешествия в Данию. Д.Е. Мышецкий потребовал от посла объяснений, почему курфюрст послал на помощь в Ригу «несколько тысяч человек», а когда тот это отрицал, то Мышецкий сослался на письмо шведского резидента в Гамбурге. Мышецкий требовал, чтобы курфюрст запретил вербовку шведами войска в своих владениях[433].
Хотя уже 4 августа царь дал согласие принять бранденбургского посла[434], Эйленбург не торопился в дорогу. Лишь 21 августа он обратился к царю с просьбой дать ему конвой для проезда из Курляндии в царскую ставку[435], которая сразу же была удовлетворена[436].
Собеседники А.Л. Ордина-Нащокина в Митаве (среди них был и укрывшийся в Курляндии венденский воевода М. Корф) подчеркивали, что следует «промысл учинить вскоре к Риге», «спешно надобно» идти к этому городу, пока не закончены работы на городских укреплениях[437]. Однако царь Алексей не смог последовать этим советам. Русская армия задержалась под Кокенгаузеном, который был взят приступом лишь 14 августа, и это не могло не повлиять на исход борьбы за Ригу.
К этому времени в селе Немежа под Вильно начались русско-польские переговоры. Начинались они в неблагоприятных для польско-литовской стороны условиях. В трехдневной битве под Варшавой (28–30 июля н. ст.) польская армия потерпела поражение и вынуждена была отступить, войска союзников заняли польскую столицу. Под воздействием происшедшего направившимся на переговоры комиссарам было отправлено письмо с предписанием внести в будущий союзный договор новое условие – русская сторона должна была предоставить в распоряжение Яна Казимира 10 тыс. «пехоты доброй»[438]. Это показывает, какие уроки извлекли польские военачальники из опыта неудачного сражения, но ясно, что это распоряжение могло лишь усилить трудности, стоявшие перед представителями Польско-Литовского государства.
Среди политической элиты Речи Посполитой были люди, отдававшие себе отчет в том, что вряд ли удастся заключить мир и союз с Россией на тех условиях, которые предлагались в инструкциях. Это особенно беспокоило тех политиков, которые были связаны с австрийским правительством, а оно было заинтересовано в том. чтобы Речь Посполитая скорее заключила мир с Россией, хотя бы ценой значительных уступок, чтобы сосредоточить свои силы на войне со Швецией. Эта ориентация получила отражение в письме, которое отправил комиссарам Речи Посполитой подканцлер коронный А. Тшебицкий. В этом письме от 22 августа н. ст. он изложил свои соображения о том, каких условий мира нужно было бы реально добиться на переговорах. Подчеркивая необходимость как можно скорее заключить мир с Россией, он обращал внимание комиссаров на то, что лишь при этом условии император обещал помощь против шведов. Он предлагал заключить мир с установлением границы по Западной Двине или по Березине, т. е. предлагал пойти на гораздо большие уступки, чем это предусматривалось в инструкциях. Если бы и такие уступки русскую сторону не устроили, следовало бы заключить перемирие на 7–8 лет, только бы был заключен союз против Карла Густава[439]. Эти суждения, заметно расходившиеся с указаниями двора, даже если они и вызывали понимание некоторых членов делегации, не могли, конечно, лишить инструкции их обязательной силы.
Направлявшиеся в Вильно русские послы новых указаний не получали, но они столкнулись с важной инициативой, исходившей из среды новых литовских подданных Алексея Михайловича. 19 июня, еще на пути к Вильно, кн. Н.И. Одоевскому было вручено письмо, написанное скарбником Мозырского повета Анджеем Францишком Юшкевичем. Автор письма предлагал созвать в тех поветах Великого княжества Литовского, которые оказались под властью Алексея Михайловича, сеймики, которые выбрали бы послов, принявших затем участие в переговорах. По мнению автора письма, эти представители местной шляхты должны были обратиться к комиссарам Речи Посполитой, а возможно, и к самому королю с настоятельной просьбой присоединиться к ним и избрать Алексея Михайловича преемником Яна Казимира, будущим королем польским. Такое выступление, по убеждению автора письма, приведет к тому, что и оставшиеся поветы Великого княжества к ним присоединятся. «А панове корунные, видя таково соединение Великого княжства Литовского, – писал автор письма, – имеючи на себе казаков жестоких, по нужде бы до воли его царского величества приклонились»[440].
Послы отослали письмо царю, и когда эта инициатива получила одобрение со стороны царя, в поветы были разосланы тексты соответствующих грамот, составленных в царской ставке[441]. В них шляхте отдельных воеводств и поветов рекомендовалось созвать сеймики, избрать на них по двух послов от каждого воеводства и повета и прислать их под Вильно. Это было нужно для того, чтобы «выборные люди» «государскую милость и жалованье к себе выславляли» и убеждали «рыцерство» «Коруны полские», чтобы она от Великого княжества Литовского «не отлучалась», избрать на польский трон Алексея Михайловича. Одновременно в грамоте указывалось от имени царя: «стольного города Вильно и всего Великого княжества Литовского уступать ничего не будем», а «выборным людям» рекомендовалось заявить польско-литовским участникам съезда, что они подчинились царю и не желают иметь иного государя. Содержание этих документов ясно показывает, что накануне начала переговоров царь и его советники намерены были твердо настаивать на позиции, сформулированной в «тайном наказе».
Так как представления сторон, вступивших в переговоры под Вильно, о возможных условиях мира и союза резко расходились между собой, с началом переговоров обе стороны ожидали неприятные неожиданности. Для польско-литовской стороны эти неожиданности начались еще до официальной встречи обеих делегаций.
Так, гонец, присланный великими послами к комиссарам, сказал в разговоре «у стола», что «царь не приказал уступать его величеству королю ни Вильны, ни Литвы и вообще ничего»[442], а 8 августа другой гонец заявил, что именно Алексей Михайлович является великим князем литовским[443]. Когда 12 августа начались переговоры, то довольно скоро выяснилось, что эти высказывания отражают официальную позицию русской делегации. Однако и русских великих послов ожидали неприятные неожиданности. Польско-литовская сторона упорно не хотела идти на уступки. Первые заседания были заполнены спорами, в которых одна сторона возлагала на другую ответственность за войну, тогда же стороны изложили условия мира, которые взаимно исключали друг друга. Переговоры быстро зашли в тупик. Стороны не могли прийти к соглашению ни по одному из обсуждавшихся вопросов. Поднимался вопрос об окончании переговоров и о «разъезде»[444]. В этих условиях в конце третьего заседания Н.И. Одоевский еще неофициально, за рамками переговоров поднял (пока в самой общей форме) вопрос об избрании царя на польский трон[445].
В своей отписке царю Н.И. Одоевский сообщил, что побудило его предпринять такой шаг. Один из дворян – членов посольства Ян Корсак сообщил М. Сухтицкому, что он якобы привез комиссарам от короля предложение избрать царя его преемником, «а король, де, и вся Посполитая Речь на то позволяют». Об этом же говорили и другие лица из свиты комиссаров. Как докладывал Н.И. Одоевский царю, когда он сделал это заявление, то «польские… послы у тому слову стали веселы и с нами… учели говорить поласковее»[446].
В конце августа в царской ставке под Ригой были получены отписки Н.И. Одоевского о первых встречах с польско-литовскими комиссарами и их первой реакции на его предложение избрать на польский трон Алексея Михайловича. В грамоте от 25 августа, написанной уже в лагере под Ригой, царь одобрил инициативу послов, предложив и дальше действовать «по тайному наказу»[447].
Царю и его советникам было известно, что Н.И. Одоевский говорил польским послам «о случание обоих великих государств», но было неясно все же, как отнесутся к этой инициативе представители Речи Посполитой.
Указания, направленные царем великим послам, предусматривали два возможных варианта действий. Предполагалось, что представители Речи Посполитой о «избрании» царя «желательство свое объявят», т. е. согласятся избрать Алексея Михайловича на польский трон. Предлагалось похвалить представителей польско-литовской стороны за их согласие «высокими словами», характерными для слога бумаг, выходивших из-под пера самого Алексея Михайловича[448]. Вместе с тем следовало заявить, что «превысокому и великому сему делу малым временем совершитися невозможно», в частности, потому, что для этого необходимо созвать земский собор с участием «от вышних чинов даже и до нижних». Вместе с тем послы получили право обещать, что в случае его избрания Алексей Михайлович «изволит многие городы Княжества Литовского уступить». Великим послам предписывалось договориться о заключении с комиссарами Речи Посполитой перемирия «на пол-года и болыии» и соглашения о союзе против Швеции. В соглашение должно было быть включено обязательство сторон не вести сепаратных мирных переговоров со шведами.
Что касается главного вопроса – вопроса об избрании царя, то для заключения соответствующего соглашения послы Речи Посполитой должны были прибыть в Москву. Об этом послам следовало «договариватца всячески накрепко». Русские послы должны были направиться в Варшаву «о совершении дела», т. е. уже для ратификации королем и «чинами» Речи Посполитой подготовленного в Москве соглашения. Если бы комиссары Речи Посполитой на предложение об избрании царя не реагировали («не объявят»), то послам следовало заключить перемирие, во время которого Речь Посполитая должна была отправить в Москву посольство для обсуждения поднятых русской стороной предложений.
В документе очевидно желание царя и его советников отложить решение поднятых на переговорах под Вильно вопросов: о избрании царя на польский трон и об условиях мирного договора между Россией и Речью Посполитой. Единственно, чего следовало добиваться послам, это заключение соглашения о союзе против Швеции с обязательством не вести сепаратных переговоров со шведами. Заключение такого соглашения предотвратило бы опасность выхода Польско-Литовского государства из войны.
Почему царь и его советники добивались отсрочки? На этот счет можно высказать лишь общие соображения. Возможно, в ставке под Ригой считали, что после успешного окончания военной кампании на Западной Двине переговоры с Речью Посполитой можно было бы вести с более сильной позиции. О том, как в походной ставке оценивали общий характер отношений с Польско-Литовским государством, явно говорит предложенная в грамоте процедура переговоров – послы Речи Посполитой должны были приехать в Москву и никаких альтернативных вариантов не предусматривалось. Это ясно показывает, что, по представлениям царя, содержание соответствующих соглашений должно было быть определено только в русской столице. Правда (и в этом можно видеть определенную реакцию на поведение комиссаров Речи Посполитой на первых заседаниях), в случае своего избрания царь обещал уступки на территории Великого княжества Литовского, но объем этих уступок должно было определить само русское правительство, руководствуясь своими интересами. В грамоте не выражалось никаких сомнений в том, что польско-литовская сторона согласится на предложенную процедуру переговоров. Образ Речи Посполитой времени «Потопа» продолжал жить в сознании русских политиков[449]. Имело значение и то, что этот этап переговоров проходил в условиях, когда русские войска в Ливонии добились новых заметных успехов. После того, как 1 августа был взят штурмом Кокенгаузен, русская армия двинулась к Риге. Попытка М. Делагарди остановить русские войска перед городом оказалась неудачной, и он отступил. 22 августа воеводы «взяли у Риги большой земляной город» – укрепления, спешно построенные, чтобы защищать город еще на подступах к нему, – и начали «для приступу копать шанцы»[450].
Время, когда русская армия двигалась к Риге, и первые дни осады оказались заполнены очень интенсивными дипломатическими переговорами. Среди них для царя и его советников особое значение имели контакты с Данией. 9 августа в царскую ставку прибыл Д. Мышецкий с датским послом, уже на следующий день царь принял их обоих[451], что ясно показывает, какое значение царь придавал результатам этой миссии. Какого рода сведения привез в царскую ставку Д. Мышецкий, можно судить по содержанию его статейного списка. Посланец был свидетелем прихода в Зунд голландского флота, направлявшегося на помощь осажденному шведами Гданьску. Командующий флотом адмирал Обдам сообщил ему, что получил приказ идти к этому городу, чтобы «над шведскими людьми учинить промысл». Сотрудники королевской канцелярии сообщили Мышецкому о том, что существует датско-голландское соглашение о совместной помощи Гданьску[452]. Когда в Копенгагене стало известно о начале русско-шведской войны, один из советников короля в беседе с Мышецким выражал пожелание, чтобы царь овладел Ригой. Это, – говорил он, – привело бы к росту торговли на Балтийском море и к пополнению казны обоих монархов: «[от] таких великих торгов царскому величеству в пошлинах будет прибыль большая, а у королевского величества с тех же Кораблев в проезжих пошлинах в Зунте будет прибыль»[453]. В царскую ставку приходили сообщения, что датский флот вышел в море и потопил шведские корабли, идущие к Риге[454].
Поэтому Д. Мышецкий уже 17 августа был отправлен снова в Данию. В грамоте Фредерику III[455] царь, сообщая об успехах русских войск и движении его армии к Риге, призывал датского короля уже «нынешним летом» начать войну со Швецией «и быти б в войне обоим великим государем и одному без одного года два или три не миритца». Из этих слов видно, что в начале осени 1656 г. русское правительство добивалось тесного союза с Данией и предполагало в перспективе возможность длительной, может быть, в течение нескольких лет, войны со Швецией.
Вместе с тем текст этого документа показывает, что, считая, что в скором времени он станет хозяином Риги, царь стремился обеспечить и своим новым ливонским и литовским подданным и русским купцам полноправные условия для участия в международной торговле на Балтийском море. Царь просил датского короля «поволити нашего царского величества всяким купецким людем с товары Варяжским морем ходить и всяки товары торговать и товары на товары менять и с собою вывозить… и с товаров никаких пошлин имать не велеть». Заинтересованность датских политиков в союзе против Швеции правительство Алексея Михайловича стремилось использовать, чтобы обеспечить своим подданным возможность свободной и беспошлинной торговли во владениях Датского королевства.
Согласно наказу Д. Мышецкий должен был ехать через нейтральную Курляндию, где ему не угрожало нападение «польских и свейских людей»[456].26 августа он был в Виндаве, откуда в начале сентября должен был выехать в Копенгаген[457]. В царской ставке рассчитывали, что такие шаги приведут к появлению датского флота в рижском порту и защитники города будут вынуждены капитулировать.
При отправлении Д. Мышецкий получил еще одно важное поручение. Он должен был просить у курляндского герцога разрешения привозить в русский обоз «продавать хлеб всякой и конские кормы, и сено, и овес». Вопрос о снабжении армии продовольствием приобретал все более важное значение по мере того, как русское войско переходило к правильной осаде рижской крепости, располагаясь на территории разоренной военными действиями городской округи. Эту часть миссии Д. Мышецкий выполнил быстро и успешно. Курляндский герцог такое разрешение дал[458]. 30 августа было заключено соглашение о поставках для русской армии продовольствия и фуража[459]. Посетивший в начале сентября царскую ставку канцлер герцога Мельхиор Фелькерзам привез сведения о заготовленных запасах (мука, овес, пиво), и А.Л. Ордину-Нащокину было поручено обеспечить их доставку «з границы до государеву стану»[460].
Цели миссии Фелькерзама этим не ограничивались. 9 сентября он беседовал о «тайных делах» с главными советниками царя Б.И. Морозовым и И.Д. Милославским[461]. Ранг собеседников показывает, какое значение придавалось этой встрече в царской ставке. От имени герцога канцлер обращался с пожеланиями, чтобы купцы из Митавы могли свободно торговать в Риге и чтобы Курляндскому герцогству были возвращены ряд пограничных земель, которыми «завладели насильством шведы»[462]. Эти пожелания, которые царь согласился удовлетворить после взятия Риги[463], отражают уверенность курляндского двора в том, что в скором времени царь станет полным хозяином на прилегающих к Курляндии землях шведской Ливонии. Это же представление распространялось на территорию соседней Жемайтии. Канцлер просил передать Биржи дочери Януша Радзивилла, «а шведов велел бы вывести»[464].
Ближайшие советники царя встречались с канцлером, конечно, не для того, чтобы выслушивать такие пожелания. После поездки А.Л. Ордина-Нащокина в Митаву в царской ставке появились надежды, что при содействии курляндского герцога Рига сможет мирным путем перейти под власть Алексея Михайловича. Такие надежды подкрепляли сообщения выходцев из Риги. Один из таких людей сообщал, что «сходятца в ратуше служилых людей начальные люди и мещане, а говорят, де, мещане, чтоб государю добить челом и город здать»[465]. Человек, бежавший из Риги 7 сентября, рассказывал, что рижские горожане «говорят меж себя, лутче бы им было коли здались»[466]. Содействия в этом в царской ставке ожидали от курляндского герцога, и М. Фелькерзам эти надежды не развеял. Он сообщил, что герцог «жалеет о Риге», а он, канцлер, «на то может приводить рижан, чтоб они великому государю… добили челом». Советники царя постоянно советовали «рижан на то приводить вскоре, чтоб они… город здали»[467].
Вместе с Фелькерзамом к герцогу Якобу был отправлен московский дворянин В.Я. Унковский. Он вез герцогу «жалованье» от царя «10 сороков соболей добрых» на 1000 руб. и предложение снова начать переговоры с рижанами. От имени царя он уполномочивался обещать им, что Алексей Михайлович «веры и прав и вольностей не нарушит и свыше и каждого пожалует по их достоинству, а которые похотят ити в Свейскую землю, и тех велит отпустить»[468]. Предпринятые шаги давали основание надеяться на скорую сдачу Риги.
Еще до начала переговоров с Фелькерзамом 29 августа царь принял в своей ставке посла курфюрста Фридриха Вильгельма Ионаса Казимира Эйленбурга[469]. Перед приемом состоялась его беседа с Ларионом Лопухиным, который расспрашивал посла о целях его миссии и об участии курфюрста в происходивших в Польше событиях. О целях миссии посол не сказал ничего нового по сравнению с тем, что было уже известно от А.Л. Ордина-Нащокина. Он лишь настойчиво выступал с предложением посредничества, постоянно подчеркивая склонность Карла Густава к миру: он не знает за собой никакой вины, «и царскому величеству войны с ним вести не за что», просит, чтобы курфюрсту сообщили, «в чом перед царским величеством его королевская неправда»[470].
Особый интерес для его собеседника представлял вопрос об отношениях курфюрста с Речью Посполитой и Швецией. Посол подробно объяснял, какие обстоятельства привели к тому, что курфюрст «учинился в згоде» с Карлом Густавом, но утверждал, что «присяги, де, и писменых крепостей меж… их не было». К этому он добавил, что в соглашении с королем было специально оговорено, что курфюрст сам не будет воевать с царем «и иному никому отнюдь помогать не хочет». Далее он подчеркнул, что курфюрст вообще хочет быть нейтральным в происходящих конфликтах («вперед никому помогать не хочет») «и свейскому королю своими людми не помогал»[471]. Все эти утверждения существенно расходились с реальными фактами. К осени 1656 г. между Карлом Густавом и Фридрихом Вильгельмом было заключено уже два письменно оформленных союзных договора и по второму из них курфюрст взял на себя обязательство в течение года поддерживать короля всеми своими силами. Во исполнение этих обязательств бранденбургские войска во главе с самим курфюрстом приняли участие в походе на Польшу и в битве под Варшавой. Лишь одно из утверждений Эйленбурга отвечало истине: во втором из соглашений было действительно оговорено, что Фридрих Вильгельм не обязан помогать шведам в их войне с Россией[472]. В царской ставке располагали достаточной информацией о подлинной позиции курфюрста[473]. Даже его зять, курляндский герцог, в разговорах с А.Л. Ординым-Нащокиным выражал надежду, что переговоры с Россией помогут оторвать курфюрста от союза со шведами[474]. Л. Лопухин не вступал в споры с послом, он только его выслушивал, задавая вопросы. Беседа должна была привести советников царя к заключению, что курфюрст хочет избежать конфликта с Россией и поэтому его посол так тщательно стремится скрыть связи Фридриха Вильгельма со шведами. Можно было поэтому не опасаться, что курфюрст попытается помочь Риге.
Вскоре после приема у царя состоялась 3 сентября встреча посла с боярином С.Л. Стрешневым и Л.Д. Лопухиным. Встреча ограничилась тем, что И. Эйленбург снова (на этот раз в присутствии С.Л. Стрешнева) подробно рассказал о целях своей миссии, а С.Л. Стрешнев и Л.Д. Лопухин лишь обещали, что передадут все это царю. «Речи» Эйленбурга лишь в двух небольших деталях отличались от того, что он говорил ранее. Так, боясь, очевидно, возможных осложнений в отношениях с Россией, посол заявил, что принесение присяги при мирном соглашении со шведами отложено «по генварь месяц». И это сделано, – объяснял Эйленбург, – потому, что «буде полской король поисправитца, и курфюрст, де, их от шведа отстанет и соединитца попрежнему с полским королем». Эти его слова он настоятельно просил сохранять в тайне[475]. В разговоре он еще сильнее подчеркивал готовность Карла Густава принять посредничество курфюрста: «и как в том поступати ему, королю, он укажет, и он и так делать готов». Если царь согласится на такое посредничество, то посол просил указать время и место проведения переговоров[476].
С.Л. Стрешнев и Л.Д. Лопухин просили передать предложения курфюрста в письменном виде, что посол и сделал. В итоге представителям царя был передан целый ряд документов:
1) текст договора Василия III с гроссмейстером Тевтонского Ордена Альбрехтом Гогенцоллерном 1516 г., как свидетельство старой «дружбы» предков курфюрста с правителями России[477];
2) проект договора о мире и «дружбе» между Россией и Бранденбургом (проект включал такие условия, как обязательство курфюрста не оказывать помощи шведскому королю или какому-либо другому противнику царя ни в какой форме[478]; 3) «письмо» с изложением высказываний Эйленбурга[479]; 4) грамота Генеральных штатов от 17 декабря 1655 г. с сообщением о том, что Генеральные штаты заключили союз с курфюрстом и просят для него «милости» у царя[480].
К сожалению, русские записи последующих переговоров не сохранились, а пересказ их содержания по дневнику И. Эйленбурга дает лишь отдельные, плохо связанные между собой фрагменты. Из них следует, что до следующей встречи посла с советниками царя прошло десять дней. Очевидно, в течение этого времени в царской ставке обдумывали, как отнестись к предложениям курфюрста.
На встречах, состоявшихся 13–14 сентября, представители царя заявили, что царь согласен заключить договор о «дружбе» с курфюрстом, и началось обсуждение содержания такого договора и процедуры его оформления. Некоторые детали этого обсуждения показывают, чего хотели добиться на переговорах С.Л. Стрешнев и Л.Д. Лопухин от посла Фридриха Вильгельма. Так, когда Эйленбург стал добиваться, чтобы царь собственноручно подписал текст договора, ему ответили, что это возможно, если курфюрст заключит с Алексеем Михайловичем оборонительный и наступательный союз. Таким образом, следуя советам курляндского герцога, русские представители предприняли попытку разорвать союз Бранденбурга со Швецией. Эйленбург ответил, что на этот счет у него нет инструкций, и обсуждение вопроса на этом закончилось. На следующий день, 14-го числа, посланцу предложили, чтобы курфюрст отдался под защиту царя, повторив предложения, уже сделанные ему через Г. Богданова, который к тому времени еще не вернулся в царскую ставку. Когда Эйленбург заявил, что курфюрст является самостоятельным государем, его спросили: разве курфюрст не находится «под защитой» императора – главы Священной Римской империи и не должен следовать его приказам? Об остроте развернувшихся споров говорит такая, сохраненная дневником Эйленбурга деталь, как предложение русских представителей, чтобы посол курфюрста дал письменное заявление, что его государь не является ничьим вассалом, что Эйленбург по понятным причинам делать отказался[481]. Это дает основание полагать, что на встречах 13–14 сентября была предпринята попытка добиться от представителя курфюрста чего-то большего, чем декларации о нейтралитете. Попытка эта оказалась безуспешной, и переговоры снова на несколько дней прервались. В Москве, вероятно, ожидали, как сложатся события под Ригой. В зависимости от их исхода можно было либо удовлетвориться соглашением о нейтралитете, либо вернуться к предложениям о «покровительстве» со стороны царя. Предложение о посредничестве курфюрста на этих встречах не обсуждалось. К этому времени царю и его советникам пришлось серьезно заняться вопросом об отношениях с Польско-Литовским государством.
Следуя избранной линии, Н.И. Одоевский на четвертом заседании, состоявшемся 18 августа, выступил уже с формальным предложением о избрании царя преемником Яна Казимира. В тексте его выступления, как оно передано в статейном списке, говорилось о том, что после своего избрания царь хочет жителей Речи Посполитой «содержать в своей государской большой милости и вольности их нарушивать ни в чем не велит»[482]. В польской записи переговоров, сделанной одним из комиссаров К.П. Бжостовским, «речь» Одоевского звучит гораздо более многообещающе: если это предложение будет принято, «тогда во всем прочем тотчас же согласимся», «будем жить в совершенной дружбе»[483]. На следующий день, согласно записи Бжостовского, Н.И. Одоевский принимал в бывшем монастыре бернардинцев приехавших в Вильно шляхетских послов, которые «согласились хвалить царя и просить» комиссаров избрать Алексея Михайловича[484]. Собравшиеся в Вильно послы из поветов, как сообщали великие послы царю, «польских и литовских людей, которые приехали с комиссары, наговаривали» избрать Алексея Михайловича. Более того, «великие» послы пригласили их в «государев шатер», чтобы во время переговоров они высказали свою точку зрения австрийским посредникам и комиссарам Речи Посполитой. Однако и те и другие отказались их выслушать. Комиссары заявили, что «та шляхта – люди простые, а не урядники, а урядники, де, Великого княжства Литовского, все у них в Польше, и тех, де, поветных послов слушать нечево»[485]. Таким образом, попытка советников Алексея Михайловича повлиять на представителей Речи Посполитой с помощью новых литовских подданных царя закончилась неудачей.
Ход переговоров скоро показал, вопреки надеждам Н.И. Одоевского и его товарищей, что сделанное заявление вовсе не привело к устранению разногласий. Следующее заседание, 20-го августа, было заполнено дипломатическими маневрами сторон.
Русская сторона добивалась того, чтобы вопрос об избрании царя на польский трон был принципиально решен до обсуждения всех других вопросов. Послы убеждали, что после этого «о всякой згоде говорить будет пристойнее», так как, когда царя изберут, то он «Коруне Польской и Великому княжству Литовскому всякого добра и соединения учнет хотеть так же, как и Московскому государству»[486].
Комиссары Речи Посполитой хотя и заявили, что у них нет инструкций на этот счет и они вообще не могут обсуждать вопрос о избрании преемника при живом монархе («то нам было б от всех государей христианских встыд и бесчестье»), попытались выяснить, на какие уступки пойдет в этом случае русская сторона, в частности, будут ли возвращены в состав Речи Посполитой Великое княжество Литовское, Малая и Белая Русь. Требования возвращения Великого княжества Литовского были сформулированы при этом в крайне резкой форме: «А Великое, де, княжество Литовское от Коруны Польской оторвать никому нелзе, а то б какой был мир, что им, глядячи свои именья в чужих руках, плакати, а самим по чюжим местам скитатися»[487]. Возвращение Великого княжества в состав Речи Посполитой выступало в этих высказываниях как «conditio sine qua non» при решении вопроса об избрании царя.
На следующем заседании, 22 августа, была достигнута договоренность, что в связи с новой, создавшейся в ходе переговоров ситуацией послы и комиссары обратятся к своим государям за новыми инструкциями. Помимо снова повторенного комиссарами требования вернуть Великое княжество Литовское под власть Яна Казимира «по ево живот», затрагивался и ряд других вопросов, связанных с планами выбора царя.
Русские послы говорили, что православные церкви и епископы должны «во всякой чести и в вольностях быть попрежнему», добавив к этому, что должна быть ликвидирована заключенная в 1596 г. в Бресте уния, предусматривавшая подчинение православных на территории Речи Посполитой власти папы, а комиссары заявляли, «по ся места короли на Польском королевстве бывали римские веры»[488]. Комиссары также заявили, что не может быть речи о признании наследственных прав Алексея Михайловича и его потомков на польский трон[489]. Тогда же комиссары подняли вопрос о возвращении в состав Речи Посполитой Запорожского Войска («государю их королевскому величеству Малой Русии и запорожских черкас уступитца нельзя»)[490]. Поскольку стороны должны были обратиться к своим правительствам за новыми инструкциями, все эти высказывания с обеих сторон носили характер предварительного обмена мнениями, но уже сам перечень выявившихся разногласий ясно показывает, что выдвижение кандидатуры царя вовсе не сняло препятствий на пути к заключению выгодного для русской стороны соглашения, как, по-видимому, рассчитывали в царской ставке.
После достижения договоренности об обращении за новыми инструкциями стороны вернулись к обсуждению условий будущего мира. Ход переговоров по этому вопросу, и так достаточно трудных, осложнило поведение австрийских посредников.
Они получили щедрые подарки от царя[491], и «великие» послы ожидали, что они будут выступать на их стороне, но поведение посредников их разочаровало и в своем статейном списке они указывали на «цесарских послов помогательство» полякам[492]. Обвинения эти не представляются обоснованными. На первом этапе переговоров посредники стремились добиться заключения мира, к которому стремилось австрийское правительство. Так как на этом этапе переговоров русская сторона отказывалась идти на какие-либо уступки, то посредники уговаривали именно русских послов отдать часть завоеванных земель[493]. Однако позиция посредников резко изменилась, когда возник вопрос о избрании Алексея Михайловича на польский трон, в чем Габсбурги совсем не были заинтересованы. На встрече 25 августа посредники заявили, что, если на переговорах речь пойдет о избрании царя, то они «тех речей и слушать не хотят и ис шатра пойдут вон»[494]. Хотя свою угрозу австрийские послы не привели в исполнение, их поведение во время переговоров изменилось. Как отметил в своем дневнике К.П. Бжостовский, посредники призывали представителей польско-литовской стороны быть твердыми, обещая им свою полную поддержку[495]. В итоге у комиссаров Речи Посполитой сложилось впечатление, что посредники ведут дело к срыву переговоров, которые приобрели нежелательный для австрийских интересов характер. В создании у своих восточных границ огромного мощного государства, будущая внешнеполитическая ориентация которого к тому же ясно не обрисовывалась, Габсбурги, конечно, совсем не были заинтересованы.
Так как члены польско-литовской делегации совсем не стремились к разрыву переговоров, то 28 августа по инициативе польско-литовской стороны произошла встреча послов и комиссаров без участия посредников[496]. На этой встрече была окончательно достигнута договоренность, что стороны будут просить у своих правительств новых инструкций[497]. Комиссары даже согласились на то, чтобы вопрос об избрании царя был решен до того, как будет урегулирован вопрос о границах: «как за помощию Божиею то доброе дело его царского величества о обраний учинитца, и в то время они у его царского величества и о тех поступошных городех милости просить учнут»[498]. Это заявление, несомненно, говорило о стремлении членов польско-литовской делегации, среди которых преобладали литовские политики, к заключению мира (даже ценой избрания царя), чтобы литовские магнаты и шляхта могли получить обратно свои земли. Об этом же говорит и другой шаг, предпринятый комиссарами во время переговоров. Они заявили, что дают согласие на возвращение Русскому государству всех земель, утраченных им во время Смуты, включая такие центры, как Новгород-Северский и Чернигов, при условии, как отмечалось в дневнике Бжостовского, «чтобы нам была возвращена вся Украина»[499]. Действуя так, комиссары явно превысили свои полномочия, за что подверглись критике даже со стороны одного из своих коллег[500].
Одной из причин уступчивости были приходившие известия об успехах русских войск и скором падении Риги. 1 сентября н. ст. К. Бжостовский отметил в своем дневнике, что русские войска уже осадили Ригу «и что жители хотят сдаться царю, а графа Магнуса в город не пускают». Другие известия говорили о его поражении в борьбе с русскими и даже гибели[501]. Предпринятые шаги не привели к намеченным целям. Уступки такого объема не могли удовлетворить русскую сторону. Переговоры прервались, обе стороны стали ждать инструкций. О ходе переговоров царя под Ригой известили в двух подробных отписках, охватывавших описание всего хода переговоров с 22 по 28 августа[502].
Реакцию на полученные сведения отразил текст грамоты, отправленной «великим» послам 13 сентября со стряпчим Кириллом Пущиным[503]. Послы должны были настаивать на принятии предложений, отправленных им 25 августа. Однако советники царя считали возможным, что послы Речи Посполитой «откладывать не похотят» и не согласятся на то, чтобы представители Польско-Литовского государства ехали для переговоров в Москву. На этот случай «великим» послам были отправлены новые указания.
Послы должны были снова повторить предложение об избрании Алексея Михайловича преемником короля Яна Казимира при его жизни, но при этом были указаны и некоторые конкретные условия такого соглашения. От имени царя великие послы должны были обещать, что Алексей Михайлович подтвердит все «права» и «вольности» шляхты, выдав ей «диплом» соответствующего содержания, и не будет изменять традиционные порядки иначе как по решению сейма. Царь обещал также освободить всех пленных, вернуть захваченные пушки, заключить с Речью Посполитой союз («случение сил и войск») против Карла Густава, Фридриха Вильгельма и других врагов Речи Посполитой. Царь также обязался передать «ныне во владенство королевскому величеству» земли в Ливонии «по Двину реку по Курлянской стороне». Имелись в виду польские владения в Ливонии, занятые сначала шведами, а затем – русскими войсками во время похода 1656 г.
Но главное место среди предложений царя занимало обещание, после того как сейм примет решение о его избрании и оно будет соответствующим образом оформлено, «уступить королевскому величеству и Речи Посполитой стольный город Вильну и Княжество Литовское». Это, однако, не означало, что Алексей Михайлович был готов согласиться на возвращение к границам Речи Посполитой перед Смутой даже на территории Белоруссии. В грамоте не только подчеркивалось, что «Белая Русь» должна остаться под властью царя, но и были приведены очертания ее западной границы с Великим княжеством Литовским. Украина («гетман Богдан Хмельницкой с Войском Запорожским з городами и з землями») также должна была войти в состав Русского государства. Если бы на предложенные условия комиссары Речи Посполитой не согласились, следовало вернуться к первоначальным предложениям – заключить соглашение о войне против шведов с обязательством не заключать сепаратного мира, а переговоры об избрании царя на польский трон перенести в Москву.
Несмотря на эти оговорки в конце грамоты, в царской ставке ожидали скорого и успешного окончания переговоров. Неслучайно с Кириллом Пущиным была отправлена к великим послам еще одна грамота[504], содержавшая указания, куда ехать, когда «великого государя дело… совершитца». Великие послы должны были «съезжати» царя во Пскове или в Новгороде. Эти указания говорят и о том, что в царской ставке ожидали скорого падения Риги и возвращения царя в Россию. Комиссары Речи Посполитой на переговорах обнаружили явную заинтересованность в заключении соглашения. Царь и его советники пошли на значительные уступки, согласившись без войны вернуть Польско-Литовскому государству значительную часть занятых русскими войсками территорий Великого княжества вместе с его столицей – г. Вильно. Эти уступки должны были привести к заключению соглашения, которое прочно связало бы Россию с Речью Посполитой, подчинив последнюю русскому политическому влиянию.
Вместе с Кириллом Пущиным к «великим» послам выехали посланцы гетмана Хмельницкого, присланные им для участия в переговорах. Хорошо известно, что смена политического курса русского правительства весной 1656 г. привела к появлению серьезных трений в отношениях между гетманом и Москвой. Конечно, имело свое значение, что с гетманом не консультировались при принятии столь важных политических решений и о них он узнал от ехавшего к Яну Казимиру через Чигирин гонца Федора Зыкова. В грамоте, отправленной царю в начале июня 1656 г., он указывал, что было бы неплохо, если бы и ему «известно было и на котором месте тот съезд исправлятися будет»[505].
Большее значение имело то, что обоснованность принятых в Москве решений вызывала у гетмана серьезные сомнения. Его оценки международного положения получили ясное выражение в тексте грамоты, посланной им к царю со своими посланцами И. Скоробогатым и О. Федьковичем. Герман настойчиво обращал внимание царя на то, что поляки вовсе не отказались от своих прежних планов. Они «и ныне, – как писал гетман, – промышляют на нас и на веру православную». Правда, сейчас Польско-Литовское государство из-за войны со Швецией нуждается в передышке и может даже заключить мир на выгодных для русской стороны условиях, но потом, «шведа выгнав», они «всеми силами» обратятся против России. Поэтому они ищут военной помощи у всех соседей, и прежде всего у трансильванского князя Дьердя Ракоци, которого обещают взять на Королевство после смерти Яна Казимира[506]. К весне 1656 г. эти сведения уже не отвечали действительности, но их появление в грамоте Хмельницкого, конечно, не было случайностью. Видимо, что-то зная о планах избрания Алексея Михайловича на польский трон, он пытался таким способом убедить царя не верить обещаниям поляков, которые предлагают свой трон разным государям.
Справедливость его оценок должны были подкрепить конкретные сведения, изложенные в наказе его посланцам[507]. Они должны были сообщать сведения о враждебной деятельности польских дипломатов в разных странах, направленной против России и Украины. Так, они должны были сообщить о польском гонце в Крыму, который добивался, чтобы татары помогли Речи Посполитой, доказывая, что в противном случае царь и казаки завоюют Крым. Передав все эти сведения, посланцы должны были спросить царя, не прикажет ли он гетману идти войной на Польшу. С помощью таких способов гетман пытался добиться отказа русских политиков от принятых решений.
Вместе с тем гетман не хотел, чтобы переговоры о мире происходили без участия его представителей. Поэтому он просил царя сообщить о месте и времени переговоров, чтобы он мог прислать на них своих послов.
Уже после отправки И. Скоробогатого и О. Федьковича к Хмельницкому в том же июне 1656 г. прибыл посланец царя стольник В.П. Кикин. Как видно из ответной грамоты гетмана, царь официально известил его о созыве съезда под Вильно и запрашивал гетмана, «межи какими б городами черкасскими и полскими рубеж учинить»[508]. На этот вопрос гетман ответил, что необходимо, «чтоб рубеж княжства Российского по Вислу реку был, аж до Венгерские границы». Ясно, что такое требование польско-литовская сторона не могла принять, и на переговорах под Вильно оно не выдвигалось.
В своей грамоте гетман снова приводил сведения о враждебной деятельности польских дипломатов и убеждал царя, что поляки будут затягивать переговоры, пока не будет заключен мир со Швецией, а затем возобновят войну[509]. Вместе с В.П. Кикиным гетман отправил также письмо Б.И. Морозову. Зная о влиянии боярина на своего воспитанника царя, Хмельницкий убеждал его, что «ляхам» верить нельзя, они «ныне на время примиритися хотят, а потом все земли на православную веру и на государство его царского величества побужати будут». Уже не довольствуясь сообщениями, которые могли бы подтолкнуть русских политиков к правильному решению, он в этом письме выразил открытое несогласие с русской политикой: нужно не начинать войн «со многими землями, а только ляхов воевать»[510]. Грамоты, отправленные с В.П. Кикиным, были получены в царской ставке 26 июня, посланцев гетмана царь принимал «в шатре» 6 июля. Судя по всему, предостережения Хмельницкого не были услышаны.
В конце июня 1656 г. гетман направил посольство во главе с сотником Р. Гапоненко для участия в переговорах. Посланцы должны были первоначально посетить царскую ставку, чтобы они от царя получили «указ, как ся имеет справливатися на съезде»[511]. Остается неясным, почему для участия в столь серьезных переговорах вместе с важными сановниками и России и Речи Посполитой были отправлены посланцы во главе с простым сотником.
Исследователи давно отметили и другую странность. Из всех сложных вопросов межгосударственных отношений в украинских предложениях был затронут лишь один. Гетман настаивал на том, чтобы король и паны рада принесли присягу, что не будут наносить никакого вреда Войску Запорожскому и не будут побуждать к таким действиям другие государства. Против этого в царской ставке не могло быть каких-либо возражений, тем более что подобное условие русское правительство по собственной инициативе поместило в наказы посольству Н.И. Одоевского.
Все другие предложения гетмана касались положения православных на территории Польско-Литовского государства. Гетман настаивал на том, чтобы уния была ликвидирована, а церковные имущества, находившиеся в руках униатов, «православным пущены были», чтобы православной церкви были возвращены и другие утраченные ею имущества и епископские кафедры. Православные священники должны были быть освобождены от налогов и подчиняться суду только своего епископа. Православная шляхта и мещане должны были получить свободный доступ к земским «урядам» и городским должностям. Православным должна была быть обеспечена свобода богослужения[512].
Одно из главных требований гетмана – о возвращении православной церкви утраченных ею имуществ – было зафиксировано уже в наказе посольству Н.И. Одоевского[513]. В ходе самих переговоров 22 августа, еще до получения предложений гетмана великие послы добивались и ликвидации унии, и свободного доступа православных к «урядам»[514]. Неудивительно, что, пересылая 13 сентября великим послам предложения гетмана, царь предписал, чтобы они «о тех статьях с полскими комисары… договор чинили»[515].
Вместе с тем отношение к разным предложениям гетмана было не одинаковым. Следовало категорически настаивать («стоять крепко») на том, чтобы православным была обеспечена свобода богослужения и чтобы православные священники были освобождены от налогов и подчинялись суду только своего епископа. Что касается свободного доступа православных к «урядам» и городским должностям, то об этом следовало «стоять как мочно».
Главными среди условий, предусматривавших решительное улучшение условий жизни православных в Польско-Литовском государстве, были требования ликвидировать Брестскую унию и вернуть православной церкви утраченные ею имущества. В этом отношении царь предписывал, если комиссары Речи Посполитой будут упорно возражать, «отложить до иных съездов»[516].
Эти указания позволяют уточнить представления о позиции, занятой царем и его советниками в ходе переговоров с Речью Посполитой к середине сентября 1656 г. Новый материал подтверждает предварительный вывод об обозначившихся поисках компромисса, об отходе от максималистской позиции, зафиксированной в «тайном наказе». Ради достижения главных целей – избрания царя преемником Яна Казимира и признания «Малой» и «Белой» России частью Русского государства – царь и его советники готовы были удовлетвориться минимальными уступками для православных на территории Польско-Литовского государства. Впрочем, решение поднятых вопросов лишь откладывалось, но не снималось с повестки дня. Поиски компромисса были налицо, однако мог ли такой компромисс удовлетворить правящие круги Речи Посполитой?
От царя и его советников, вероятно, не укрылось несогласие гетмана с избранным внешнеполитическим курсом, которое он, о чем говорилось выше, выражал в разных формах. Однако в грамоте, присланной с В.П. Кикиным, гетман выражал готовность подчиниться принятым решениям, а позднее прислал своих представителей для участия в мирных переговорах. В той же грамоте говорилось и о готовности Войска Запорожского принять участие в войне со Швецией. Все это позволяло в царской ставке не придавать наметившимся разногласиям серьезного значения.
Официальное предложение о выборе царя преемником Яна Казимира создало для польско-литовской стороны новую ситуацию. Необходимо было определить свое отношение к этому предложению и дать соответствующие указания комиссарам Речи Посполитой.
Правда, такая постановка вопроса не была новостью для политической элиты Речи Посполитой. Уже с весны 1656 г. распространялись слухи о таких намерениях Алексея Михайловича[517], и в дальнейшем среди сенаторов появились сторонники такого решения. Как отметил З. Вуйцик, интерес к поискам соглашения с Россией подтолкнул ход переговоров со Швецией, начавшихся в августе 1656 г. при посредничестве французского посла А. де Люмбра. На переговорах выяснилось, что Карл Густав добивается уступки Королевской Пруссии[518], обещая заключить с Речью Посполитой союз против России и поделиться отобранными у Русского государства землями. Отдать в руки шведов выход к Балтийскому морю магнаты и шляхта Речи Посполитой не могли. В этой связи один из влиятельных польских политиков Ян Лещинский писал, что он скорее согласится на избрание царевича преемником Яна Казимира, если «Москвитин» поможет победить шведов[519]. Уже в этих высказываниях проявились некоторые характерные черты политической линии элиты Речи Посполитой в вопросе о преемнике («sukcessorze») Яна Казимира: соглашение, союз с Россией, но при сохранении самостоятельности Польско-Литовского государства, без установления персональной унии.
Эти черты нашли свое отражение в решении собравшихся в Люблине сенаторов, которое стало ответом на предложение русской стороны. К этому предложению пришлось отнестись со всей серьезностью, так как, сообщая о нем, комиссары обращали внимание на то, что русские представители не желают обсуждать каких-либо вопросов, пока не получат ответа[520].
Политическая элита Речи Посполитой оказалась перед трудным и сложным решением. Главным источником того, что происходило на совещаниях в Люблине, является письмо К. Паца К. Бжостовскому от 14 сентября н. ст.[521]. Литовские участники съезда, бывшие на нем в явном меньшинстве, предложили избрать преемником Яна Казимира малолетнего царевича, сына Алексея Михайловича, при условии, если царь признает на будущее право шляхты свободно выбирать монарха и сразу даст деньги на выплату жалованья коронному и литовскому войску. В случае согласия царя они предполагали созвать «посполитое рушение» – дворянское ополчение, которое можно было бы превратить в сейм.
Заслуживает внимания сообщение К. Паца, что эти предложения одобрила королева, которая поручила ему передать комиссару, что царевич будет для нее как родной сын. Одобрение Людовикой Марией этого плана станет понятно, если учесть, что царевич по условиям мира должен был переехать в Польшу, принять католицизм и быть отдан на воспитание королю и королеве. Об интересе королевы к такому соглашению с Россией говорят, как увидим далее, и другие, независимые от письма К. Паца источники. Учитывая последующие планы и действия Людовики Марии, можно полагать, что не последнюю роль играли при этом расчеты на укрепление при поддержке отца царевича – царя – королевской власти в Речи Посполитой.
Вместе с тем К. Пац отметил в своем письме, что эти взгляды не нашли понимания у коронных сенаторов, преобладавших на совещании в Люблине. «Мы, – писал К. Пац своему корреспонденту, – не хотим позволить… отдать так много поветов, и хотим скорее вести переговоры о преемнике». Из этих слов видно, что польские политики уклонялись от решения вопроса о преемнике, предпочитая пожертвовать для заключения мира часть территорий Великого княжества Литовского. Литовские же магнаты и шляхта готовы были согласиться на избрание царевича, чтобы мирным путем вернуть себе утраченные в военных кампаниях 1654–1655 гг. земли.
Решение сенаторов было отправлено комиссарам 14 сентября н. ст. с сопроводительным письмом коронного канцлера. Комиссарам предписывалось отклонить предложение о избрании царя. Что касается избрания царевича, то король и Речь Посполитая не против этого, но к этому можно вернуться лишь после заключения почетного («ucziwego») мира. В том же письме был сформулирован и ряд условий, которые в этом случае будут предъявлены кандидату: принятие католической религии, отказ от наследственных прав на трон, возвращение всех утраченных Речью Посполитой земель, выплата огромных сумм из царской казны[522]. Обосновывая такое решение, коронный канцлер С. Корыцинский (в дальнейшем выступавший как один из главных противников соглашения с Россией) дополнительно указывал, что в случае избрания царя Австрия откажется от заключения союза с Речью Посполитой и против нее выступят Крым и Османская империя[523].
Отклоняя предложение об избрании царя (или царевича), комиссары одновременно должны были добиваться возвращения Речи Посполитой Украины и заключения союза против шведов на условиях, сформулированных в более ранних инструкциях. Очевидно, мир должен был быть заключен за счет уступок на территории Великого княжества Литовского, чего и опасались Пац и другие литовские политики. Характерно, что в своем письме коронный канцлер рекомендовал комиссарам ни в коем случае не разрывать переговоров, а в случае возникновения трудностей запросить новых инструкций[524]. Очевидно, сами инициаторы такого решения не были уверены, что на основе их предложений удастся добиться заключения мира и союза с Россией. Вместе с тем одновременно с решением сенаторов король также отправил комиссарам письмо, в котором выражалось его согласие на переговоры об избрании царевича[525]. И это письмо, и письмо Паца Бжостовскому показывают, что споры о направленности внешней политики Польско-Литовского государства отнюдь не считались законченными.
В этой обстановке споров через несколько дней после принятия решения сенаторов (14/24 сентября) в королевскую ставку прибыл русский гонец А.И. Нестеров, который был послан сообщить Яну Казимиру об успехах, достигнутых в походе против шведов. 27 сентября пристав сообщил гонцу, что король «кручинится» на канцлера Стефана Корыцинского и заявил ему: «не буду твоих слов слушать»[526]. В происходивших спорах настроения сенаторов стали меняться. 23 сентября н. ст. К. Пац мог уже сообщить Бжостовскому, что и литовский канцлер А. Радзивилл, и архиепископ гнезненский А. Лещинский соглашаются на избрание царя и к ним готов присоединиться ряд других сенаторов[527]. В происходившие споры включился находившийся во Вроцлаве Ян Лещинский. В своих письмах архиепископу он доказывал, что именно после заключения соглашения с Россией Австрия станет оказывать помощь Речи Посполитой. Как и литовские политики, он был убежден, что с избранием царя Польско-Литовскому государству будут возвращены все утраченные земли на востоке. Правда, избрание царя создает опасность для судьбы польских «вольностей» в будущем, но гораздо важнее, что в настоящем страна избежит опасности раздела между враждебными соседями. «Кто любит отчизну, – писал он, – не должен и не может быть противником сукцессии московской»[528].
В спор включились и комиссары. В письме от 25 сентября н. ст. они подробно опровергали доводы коронного канцлера. Они утверждали, как и Ян Лещинский, что император Фердинанд III станет оказывать помощь Речи Посполитой только после заключения ею мира с Россией. Также, возражая против утверждения канцлера, они писали, что соединенные государства стали бы «страшны» для Османской империи и «еретиков». Они обращали внимание на то, что в царской ставке находятся курляндский и прусский послы, и если они добьются заключения мира между Россией и Швецией, Речи Посполитой придется плохо[529].
Затронута была в письме и другая важная тема. Комиссары писали, что в Литве многие, в том числе и «великие имена», с нетерпением ждут завершения переговоров и не стесняются открыто заявлять комиссарам, что, если мир не будет заключен, «хотят принадлежать царю и находится под его властью» [530]. Одно из таких «великих имен» может быть названо. 19 сентября первый сенатор Великого княжества Литовского, великий гетман и виленский воевода Павел Сапега сообщил через пристава ехавшему в королевскую ставку А.И. Нестерову, что, если мир не будет заключен, то «он, гетман Павел Сапега, хочет ехать служить к великому государю… со всею Литвою и со всеми городы Великого княжества Литовского»[531].
Активизация сторонников соглашения с Россией привела к открытому выступлению главного противника соглашения – коронного канцлера Стефана Корыцинского. Канцлер выступил с официальной запиской, в которой развивал и дополнял выдвинутые ранее аргументы. Канцлер снова доказывал, что избрание царя (или его сына) приведет к ухудшению отношений с соседями: союз с татарами будет разорван, ухудшатся и отношения с возможными союзниками – Данией, Голландией и Австрией, которые (особенно Австрия) вовсе не заинтересованы в усилении «московского могущества». С Россией, – указывал канцлер, – Речь Посполитая сможет вести войну гораздо успешнее, чем со Швецией: «есть что у них взять; есть что и добыть». Кроме того, канцлер полагал, что надежды на мирное возвращение утраченных земель тщетны – царь ничего не уступит.
Доводы сторонников соглашения были подробно изложены в ответе на эту записку Яна Лещинского. Если, – писал он, – мы хотим военной силой взять верх над неприятелями, следует вступить в союз с таким государем, который помог бы этого добиться. Путь к заключению такого союза – избрание царевича, который, по мнению Я. Лещинского, «имеет с нами больше общего, чем другие еретики». Избрание царевича приведет не только к победе над шведами и возвращению Пруссии, которую шведы добровольно не отдадут. Речь Посполитая вернет себе без войны утраченные земли и добьется «успокоения» казаков. При получении таких выгод, по его мнению, не имеет значения, что избрание царевича «vivente rege» (при жизни правящего монарха) нарушает польские «вольности». Прямо отвечая на доводы канцлера, он писал, что объединение сил обоих государств обеспечит Польше защиту от татар. Что касается реакции возможных союзников, то желательно, конечно, сохранять с ними дружеские отношения, «но не следует нам погибать из уважения к ним»[532].
Для исхода происходившей в правящих кругах борьбы было существенно, что император снял возражения против выбора царя, лишь бы был заключен мир и соглашение о совместных действиях против шведов[533]. Тем самым подтверждалась правота тех, кто утверждал, что лишь после заключения такого соглашения император станет оказывать помощь Речи Посполитой. Аргументы канцлера теряли свою силу в условиях, когда выяснилось, что Карл Густав не намерен отдавать королевскую Пруссию, а других союзников в борьбе со шведами, кроме предпринявшего поход на Ригу Алексея Михайловича, не намечалось. В этих условиях в сознании польской правящей элиты все более утверждалось представление о возможности выхода из кризиса и восстановления государства в прежних границах при помощи и поддержке России. При этом политики стремились избежать (по крайней мере, в близкой перспективе) установления персональной унии между Речью Посполитой и Россией, чему должно было служить избрание не царя, а царевича преемником Яна Казимира. Впрочем, по этому вопросу можно было отступить под давлением обстоятельств.
Процесс выработки условий соглашения нашел отражение в нескольких документах, написанных в первых числах октября н. ст. 3-го числа Ян Казимир сообщил комиссарам, что для решения вопроса о его преемнике будет созван сейм. Речь должна была идти об избрании царя. Комиссарам поручалось обсудить с «великими» послами вопрос о вере будущего монарха, так как польский король должен быть «римской веры». При всей важности этого документа в нем еще не содержалось тех условий, которые Речь Посполитая должна была предъявить будущему правителю. Затрагивался лишь один, но очень важный пункт. Царь должен был выступить посредником при успокоении казаков, их возвращении под власть Речи Посполитой[534]. Это еще раз показывает, что избрание царя должно было сопровождаться возвращением Польско-Литовскому государству утраченных территорий на востоке.
На следующий день, 4 октября, литовский подканцлер К. Пац сообщал К. Бжостовскому, что принципиальное решение о созыве сейма для избрания царя принято. Другого решения, писал он, быть не могло, так как нельзя допустить отделения от государства целых провинций и гибели «католических душ» под властью правителя-схизматика[535]. Нельзя не признать показательными эти враждебные выпады литовского политика по адресу государя, избрания которого он так активно добивался.
Условия соглашения с Россией (т. н. «Resolutio categorica») были приняты на совещании с сенаторами 5 октября н. ст.[536].
Предусматривалось два варианта соглашения. Первый в случае заключения обычного мирного договора. В этом случае можно было дать согласие на переход к России земель Великого княжества Литовского на восток от Западной Двины[537], но царь должен был одновременно признать права Речи Посполитой на Ливонию. Таким образом, выход к Западной Двине не должен был открывать для России выход к Балтийскому морю.
Принципиально иными должны были быть условия соглашения в случае избрания на трон члена династии Романовых. Комиссары должны были приложить все возможные усилия, чтобы добиться соглашения о избрании царевича, который должен был быть передан на воспитание королевским супругам в Польшу, когда ему исполнится 7 лет. Лишь в самом крайнем случае они могли согласиться на избрание самого Алексея Михайловича. Главным условием соглашения было «restitutio ablatorum», т. е. возвращение Речи Посполитой всех территорий, утраченных во время военных кампаний 1654–1655 гг., и восстановление ее верховной власти над Войском Запорожским. Отмечалось также, что царь должен принять католическую веру, «хотя бы по греческому обряду», но решение этого вопроса можно было бы отложить до коронации царя после смерти его предшественника. Обративший внимание на это условие Л. Кубала резонно полагал, что впоследствии, настаивая на его выполнении, правящие круги Речи Посполитой получили бы основания для отказа от принятых ими на себя обязательств[538].
Что же давало польским и литовским политикам основание рассчитывать, что ради проблематичного избрания на польский трон, которое к тому же могло бы быть реализовано лишь в более или менее отдаленном будущем, царь Алексей Михайлович откажется от своих многочисленных вполне реальных приобретений, в том числе и от протектората над Войском Запорожским. Инициатива царя, пожелавшего занять польский трон, вызвала в сознании представителей правящей элиты Речи Посполитой воспоминания о «бескоролевьях» второй половины XVI в., когда претенденты на польский трон, соперничая между собой, предлагали магнатам и шляхте различные выгоды. По аналогии полагали, что и царь пойдет на далеко идущие уступки, лишь бы добиться королевского трона.
Расчеты эти зиждились на неверном основании. Алексей Михайлович добивался избрания, чтобы ослабленная Речь Посполитая не подпала под нежелательное влияние кого-либо из соседей. При этом он вовсе не собирался отказываться ни от большей части своих завоеваний, ни от поиска выхода к Балтийскому морю на территории Ливонии. Царь и его советники были уверены, что ослабленная долголетней войной, неспособная вытеснить шведов со своей территории Речь Посполитая будет вынуждена принять выработанные в Москве условия мира, может быть, с небольшими уступками. Однако и они ошибались. Предпринятый ими шаг, как видим, привел совсем не к тем последствиям, на которые они рассчитывали. Тем самым новый этап переговоров обещал обеим сторонам новые неприятные неожиданности.
В течение некоторого времени после отсылки «Resolutio categorica» комиссарам под Вильно при польском дворе рассчитывали, что задуманный план будет осуществлен. Отсюда любезный прием, который был оказан в королевской ставке русскому гонцу А.И. Нестерову. Польный гетман С. Ланцкоронский, пригласив его в свою карету, уверял гонца в том, что сенаторы желают избрать царя преемником Яна Казимира, чтобы между Россией и Речью Посполитой был заключен союз и чтобы «пошли все обще на свейского короля»[539]. А К. Пац дал знать через пристава, что король и сенаторы не разделяют взглядов коронного канцлера[540]. Пристав, передавая гонцу слова короля, называл С. Корыцинского «хищником» и «волком», который «раздор чинит»[541]. Так через гонца царя и его советников хотели убедить в надежности обещаний относительно судьбы польского трона.
Вместе с тем у носителей высшей власти были свои планы, существенно отличавшиеся от планов сенаторов. Об этих планах они пытались известить царя через его гонца. Главную роль играла при этом королева Людовика Мария, а посредником между ней и гонцом выступал муж одной из ее придворных дам К. Пац. Он настоятельно советовал, когда будет собран сейм, который будет решать вопрос об избрании царя, чтобы русские «великие» послы специально обратились к королеве и просили ее о содействии. Она, – заверял подканцлер, – пользуется большим влиянием на сенаторов и сам Ян Казимир стал королем благодаря ее поддержке[542]. На планы, которые связывала королева с соглашением с Алексеем Михайловичем, проливает свет другой разговор гонца с К. Пацем. Королева сообщала через К. Паца, что она готова быть царевичу вместо матери, когда после смерти Яна Казимира он станет в Речи Посполитой «дедичным» – наследственным государем[543]. Эта характерная деталь, как представляется, определенно указывает на то, какие планы королевская пара связывала с возможным избранием на польский трон царевича.
Ян Казимир подобных слов не говорил, но на тайной, ночной аудиенции, где кроме гонца присутствовал только К. Пац, он недвусмысленно предостерегал царя против собственных подданных: «в Коруне Польской люди вольные, ныне хотя то и учинят, что царское величество в Коруну Польскую оберут… а впредь того в вольностях своих не здержат»[544]. Следует, однако, отметить, что все эти сведения стали известны царю и его советникам не ранее начала декабря 1656 г., когда переговоры под Вильно давно закончились.
Пока обе стороны готовились к возобновлению переговоров, в развитии событий вокруг Риги обозначились неблагоприятные для планов русских политиков перемены. Миссия В. Унковского вопреки ожиданиям закончилась полной неудачей. Хотя и этого посланца в Митаве встречали с большим почетом (герцог прислал за ним собственную карету)[545], но вести переговоры с рижанами герцог по существу отказался («к рижанам листа пронести от шведов не мочно и послать к ним от них никого нельзя»)[546]. Отправляя Унковского, ему поручали выяснить, «есть ли на море корабли… датского короля и Галанских статов»[547]. Полученные известия были неутешительны. Правда, выяснилось, что голландские корабли стоят под Гданьском, но они «с шведом не бьютца», голландские дипломаты пытаются выступать как посредники в мирных переговорах между Польско-Литовским государством и Швецией[548]. Что же касается датского флота, то «датцких… воинских кораблей нигде не слыхать»[549].
Известия эти отражали важные изменения в международной ситуации после прихода к Гданьску голландского флота. Карл Густав, оказавшийся в состоянии войны одновременно и с Речью Посполитой, и с Россией, не желал начинать и войну с Генеральными штатами. В итоге он пошел на уступки. Блокада Гданьска с моря была снята, было заключено соглашение, обеспечивавшее нейтралитет этого международного порта, и голландцы увели свои корабли[550].
Позиция Голландии оказала влияние и на позицию Дании. В этом смог убедиться Д. Мышецкий, добравшийся до Копенгагена в начале сентября. На встрече, состоявшейся 19 сентября, когда посол добивался, чтобы датский король выступил против шведов, «не мотчав, нынешним летом», он получил ответ, что датского короля связывают союзные обязательства с Голландией, а она, по слухам, заключила соглашение с Карлом Густавом, и королю «не дождав» от голландцев «прямые вести» «подлинного ответу учинити не уметь»[551]. 23 сентября посланцу вручили королевскую грамоту и «ответное письмо». В этих документах со ссылкой на действия голландцев, вступивших в мирные переговоры со шведами, подробно объяснялось, «для чего мы вскоре войны не зачнем»[552]. Предпринятая Мышецким 29 сентября новая попытка добиться ответа оказалась безрезультатной[553]. Таким образом, в сентябре 1656 г. ни голландский, ни датский флот не пришли к Риге, чтобы блокировать ее с моря. Шведские военачальники сохранили свободу действий на море, которой они и воспользовались.
В Митаве В. Унковскому сообщили, что Карл Густав проводит набор войск в Померании и получил помощь от саксонского курфюрста и намерен собранные войска отправить на помощь Риге «морем»[554]. Тогда же стало известно, что такая попытка увенчалась успехом. Когда В. Унковский еще находился в Митаве, М. Фелькерзам передал ему письмо одного из своих «знакомцев» с рассказом об этом. Трехтысячный отряд солдат из Швеции вошел на судах в Западную Двину и, несмотря на огонь русской артиллерии, благополучно достиг города. Письмо «знакомца» содержало и важные сведения о письме Карла Густава Магнусу Делагарди, в котором сообщалось, что вслед за этим контингентом в Ригу должен прибыть «кораблями» отряд из 2 тыс. кавалеристов во главе с генералом Дугласом[555]. В таких условиях трудно было ожидать мирной сдачи Риги, да и взятие города после прихода в него подкреплений становилось делом сомнительным.
Эти перемены наложили отпечаток на ход переговоров с послом курфюрста. Уже 18 сентября пристав сообщил И. Эйленбургу, что царь не только заключит договор с Бранденбургом, но и скрепит его собственноручной подписью[556]. 20 сентября текст соглашения был согласован обеими сторонами[557]. В условиях, когда успех под Ригой оказывался сомнительным, становилось ясно, что добиться каких-либо уступок в интересах русской стороны не удастся. Вместе с тем в сложившейся ситуации имело смысл лишить Карла Густава поддержки его бранденбургского союзника. Согласованный текст договора предусматривал обязательства Фридриха Вильгельма сохранять мир и дружеские отношения с царем и ни в какой форме не оказывать помощи его противникам. Аналогичные обязательства брал на себя и царь[558]. Заключение такого соглашения позволяло надеяться, что в случае продолжения войны Бранденбург не примет в ней участия на стороне Швеции. На встрече Эйленбург обратил внимание своих русских собеседников на то, что он не получал ответа на свою просьбу о защите прав протестантов на переговорах под Вильно и на предложение курфюрста выступить посредником между царем и Карлом Густавом. По первому вопросу Эйленбургу ответили, что соответствующие указания отправлены «великим» послам[559]. На предложение о посредничестве послу ответили, что царь готов начать мирные переговоры со шведами, если с просьбой об этом к нему обратится сам шведский король и предложит «удовлетворение» (satisfaction)[560]. Тем самым предложение о посредничестве было фактически отклонено. 23 сентября Эйленбург скрепил присягой текст договора, а 24-го состоялась прощальная аудиенция. Послу было пожаловано 4 сорока соболей[561].
Трудности, возникшие в ходе долгой и безуспешной осады Риги, заставили царя и его окружение изменить свое отношение к предложению курфюрста о посредничестве. 25 сентября уже после официального «отпуска» Эйленбурга посетили С.Л. Стрешнев и Л.Д. Лопухин, заявившие, что царь не желает кровопролития и при определенных условиях могут быть начаты переговоры, которые привели бы к заключению перемирия[562]. Но и этим дело не ограничилось. Когда на следующий день посол курфюрста готовился к переправе через Западную Двину, А.Л. Ордин-Нащокин предложил ему написать письмо Магнусу Делагарди с предложением начать переговоры о перемирии. Посол отправил гонца с письмом в Ригу, и 28 сентября он вернулся к Эйленбургу в Митаву с положительным ответом наместника. Тогда И. Эйленбург составил и отослал в царскую ставку проект соглашения о перемирии[563]. В нем предусматривалось прекращение во время мирных переговоров военных действий между Россией и Швецией не только под Ригой, но также в Ливонии, Ингерманландии и Финляндии и освобождение пленных в течение месяца после заключения перемирия; жители осажденных городов должны были получить возможность свободно входить и выходить и вести торговлю[564]. Эти шаги показывают, как пессимистически оценивали теперь в царской ставке перспективы борьбы за Ригу. Из-под Вильно также приходили неутешительные известия.
Переговоры возобновились 20 сентября после возвращения Кирилла Пущина из царской ставки. Как отметил в своем дневнике К.П. Бжостовский, после этого «москвитяне… удивительно как веселы были»[565]. По-видимому, «великие» послы решили, что после уступок, сделанных царем, они быстро и успешно закончат переговоры. Однако, когда на встрече они объявили новые условия мира, то получили ответ, что на таких условиях «миру статца нельзя, потому что у многих панов корунных, не токмо у литовских маетности в Княжестве Литовском и за Березою рекою в Белой России»[566].
То же, по существу, повторилось и на встрече 24 сентября, которая состоялась втайне от австрийских посредников на «шляхетцком пустом дворе от Вильны в дву верстах»[567].
Комиссары сообщили, что в Варшаве собирается съезд сенаторов решить вопрос об избрании преемника Яна Казимира. Мнения у сенаторов разные, но они приняли бы нужное решение, если бы стало известно, что царь откажется от Белой России, «а о Малой России они способ искать учнут». Кроме того, комиссары предложили русской стороне выступить с кандидатурой не царя, а царевича. Как отмечено в записи К. Бжостовского, его «королева могла бы принять за сына, а Республика не отказала бы в издержках на воспитание, чтоб он с польским, так сказать, впитывал нравы и обычаи нашего отечества»[568]. Более кратко и неясно составлена запись речи комиссаров в «статейном списке», но и здесь подчеркнута роль королевы, которая и убеждает Яна Казимира согласиться на избрание царевича, а после его смерти «царевич будет у ней, королевы, вместо сына, а она, королева, учнет его государское здоровье оберегать»[569]. Очевидно, что избрание царевича должно было привести к его отъезду в Речь Посполитую на воспитание к польской королевской паре. В этих высказываниях комиссаров проявилась их связь с интересами Великого княжества (забота о возвращении в первую очередь «Белой России») и их связь с планами королевских супругов, которые и делегировали их для участия в переговорах.
И одно, и другое предложения были для царя и его советников совершенно неприемлемы. Получив сообщения от «великих» послов, царь предписал им руководствоваться прежними инструкциями[570]. Конечно, этот обмен мнениями носил предварительный характер, комиссары еще не имели новых инструкций, но царь и его советники в ставке под Ригой должны были отдавать себе отчет в том, что перспектива скорого и успешного окончания переговоров не просматривается.
После встречи 24 сентября в переговорах наступила пауза до 8 октября, когда комиссары Речи Посполитой получили новые инструкции. В эти дни решался вопрос о судьбе Риги.
Присланный И. Эйленбургом проект соглашения о перемирии в конце концов не был принят царем, и русские войска стали готовиться к штурму города, но еще до завершения подготовки к штурму М. Делагарди 2 октября атаковал русские войска под Ригой и нанес им ощутимые потери[571]. 5 октября царь покинул свою ставку – «изволил… идти к Москве» и в тот же день последовал приказ войскам – «ис-под Риги из шанец и из городков отоитить»[572]. По осенней распутице армия медленно двигалась по Западной Двине к Полоцку, куда Алексей Михайлович прибыл 28 октября[573].
Вскоре после отъезда царя из-под Риги с царского «стана» на дороге к курляндскому герцогу 7 октября был отправлен вернувшийся из Пруссии дьяк Григорий Богданов[574]. Поручение ему, вероятно, дано было устно, но с чем оно было связано, можно узнать из грамоты герцога Алексею Михайловичу. В ней герцог выражал удовлетворение, что царь хочет «войну утолить» «и к миру помыслить»[575]. Речь шла, конечно, о мире со Швецией. Курляндский собеседник Г. Богданова канцлер М. Фелькерзам заверял его, что Карл Г устав «однолично миру хочет», и выражал пожелание, «чтоб перемирие взять и договоритца, где б вперед для мирного договору великими послами сьехатца». Г. Богданов в своем отчете царю высказал мнение, что герцог «в Ригу, чтоб перемирья учинить… говорить от себя пошлет»[576].
Еще до возвращения Богданова из Митавы на пути в Полоцк был предпринят другой шаг в этом направлении. 12 октября командующий русской армией Я.К. Черкасский прямо обратился к М. Делагарди с предложением начать переговоры о перемирии[577]. Эти шаги говорят, конечно, о стремлении хотя бы на время положить конец военным действиям, которые приняли неблагоприятный для русской стороны характер. В такой обстановке, существенно отличавшейся от той, когда русские войска начинали осаду Риги, возобновились переговоры под Вильно.
Новые указания о том, как вести переговоры, представители обеих сторон получили почти одновременно. 7 октября «великие» послы получили царскую грамоту с предписанием придерживаться прежних инструкций[578]. К. Бжостовский отметил в своем дневнике, что приехавший гонец вручил грамоту Н.И. Одоевскому во время службы, и, прочтя ее, «они с Лобановым открыто плакали»[579]. Ни эта грамота, ни другая, в которой послов извещали о заключении договора с курфюрстом[580], вряд ли могли вызвать у «великих» послов подобную реакцию. Возможно, гонец привез известия о тяжелом положении русских войск под Ригой. На день позже, 8/18 октября, получили новые инструкции комиссары Речи Посполитой[581].
На встрече, состоявшейся 9 октября, комиссары сообщили о принципиальном согласии короля и панов рады избрать Алексея Михайловича или его сына преемником Яна Казимира при условии, «будет великий государь его царское величество изволит поступитца х Коруне Полской и к Великому княжству Литовскому городов и земель по Поляновскому договору», т. е. царь должен был отказаться от всех земель, занятых русскими войсками во время военных кампаний 1654–1655 гг., и от протектората над Запорожским Войском. К тому же указывалось, что земли Великого княжества Литовского следовало «отдать… комиссаром ныне вскоре»[582]. Тайно встретившийся в тот же день с великими послами один из дворян литовского посольства Ян Корсак сообщил, что именно такие инструкции получили комиссары, «а болши, де, того поступатца отнюдь не велено»[583].
На следующий день, 10 октября, комиссары передали «великим» послам полный текст условий, на которых царь может быть избран будущим польским королем. Условия предусматривали, что царь при жизни Яна Казимира не должен вмешиваться во внутреннюю жизнь Речи Посполитой, что под властью царя в будущем должны сохраняться все традиционные институты и нормы права Польско-Литовского государства. На царя текст «статей» налагал следующие обязательства: «завоеванные поветы Речи Посполитой ныне тотчас уступить… как были перед войною», содействовать «успокоению» запорожских казаков, то есть их возвращению в состав Польско-Литовского государства, способствовать возвращению Ливонии в состав Речи Посполитой и вообще оказывать ей военную помощь против неприятелей[584].
Отчет о встречах 9 и 10 октября и текст «статей» «великие» послы немедленно отправили царю. Царь, находившийся в походе, получил эти сообщения 12 и 13 октября[585]. В сложившейся ситуации трудно было ожидать, что Речь Посполитая согласится принять русские условия мира, а средствами давления на нее русское правительство не располагало. Правда, царь и его советники предлагали «великим» послам, чтобы добиться своей цели, дать комиссарам крупную взятку («тысяч пятьдесят или шездесят и болши»), но, по-видимому, они сами слабо верили в успех такой попытки. В конечном итоге «великим» послам предписывалось, если не удастся договориться, заключить с комиссарами соглашение, которое предусматривало бы договоренность о прекращении военных действий («войне не быть») и обязательство обеих сторон не вести сепаратных переговоров о мире со Швецией. Что касается главного обсуждавшегося вопроса, царь предлагал направить в Варшаву «по зимнему пути» своих «великих» послов, чтобы в польской столице продолжить обсуждение условий избрания[586].
После неудачи под Ригой перспективы дальнейшей войны со Швецией выглядели неясными. Нельзя было допустить втягивание страны в войну на два фронта. Этому должно было помешать заключение перемирия с Польско-Литовским государством. Вместе с тем для России был опасен и преждевременный выход Речи Посполитой из войны. Этому должно было помешать внесенное в соглашение обязательство сторон не заключать сепаратного мира. В сложившейся ситуации решение вопроса об условиях, на которых Алексей Михайлович мог бы занять польский трон, приходилось отложить в надежде на то, что обстоятельства в дальнейшем заставят польско-литовскую сторону принять русские предложения.
Пока подготавливались и были доставлены «великим» послам эти новые указания, под Вильно продолжались переговоры. Русская сторона полностью приняла предложения польско-литовской стороны о сохранении под властью царя всех традиционных институтов и норм, включая право свободной элекции[587]. Предметом обсуждения стали вопросы о вероисповедании государя, о судьбе Брестской унии, о положении православных в Польско-Литовском государстве. В ответ на предложения русской стороны, изложенные в наказах и дополнительных инструкциях, комиссары Речи Посполитой предлагали, чтобы царь «по ссылке с папою и с патриархом» созвал собор «о соединении греческие и римские веры». В дальнейшем решение этих вопросов было отложено до рассмотрения на сейме[588].
На первый план в ходе переговоров выдвинулся вопрос о судьбе «Малой» и «Белой» Руси. Судя по записям, сделанным К. Бжостовским, комиссары 18 октября заявили, что «готовы окончить дело лишь бы только они получили от царя декларацию касательно возвращения отторгнутых земель»[589]. Русская сторона, однако, не шла на такие уступки[590]. Стороны в этом вопросе упорно держались своих позиций и переговоры фактически зашли в тупик.
В таких условиях не оставалось другого выхода, как добиваться соглашения на тех условиях, которые были указаны в царской грамоте[591]. На встрече, состоявшейся 20 октября, «великие» послы и выступили с предложением заключить соглашение о перемирии и совместных действиях против шведов, а решение вопросов об условиях мира и условиях избрания царя на польский трон «отложить до иного времени»[592]. В ответ на это комиссары пригрозили разрывом переговоров и возобновлением войны[593]. Говоря о «великих» послах, К. Бжостовский отметил, что после сделанного заявления «заметили в них большое смущение»[594].
Понимая необходимость заключения перемирия, Н.И. Одоевский прибег к маневрам, которые должны были побудить польско-литовскую сторону к заключению соглашения и продолжению переговоров. По свидетельству К. Бжостовского, 21 октября, встретившись с посланцем комиссаров «паном судьей Ошмянским», Одоевский и дьяки, «удалив свидетелей», заверяли его, «что все будет возвращено лишь бы только повидатца им с царем»[595]. 22 октября об этом же говорил комиссарам перешедший на русскую службу литовский шляхтич Ермолич[596]. Характерно, что эти эпизоды не получили никакого отражения в русском статейном списке, что показывает, что русская сторона рассматривала такие высказывания как сугубо неофициальные, ни к чему не обязывающие русскую сторону.
Судя по записи Бжостовского, вопрос о возможных уступках с русской стороны затрагивался и на заседаниях, состоявшихся 23–24 октября, но уже в ином контексте. Так, Одоевский предлагал шляхте и магнатам вернуться в свои имения на запад от Березины, если комиссары дадут обязательство, что на сейме Алексей Михайлович будет избран преемником Яна Казимира[597]. Бжостовский так подвел итоги этому этапу переговоров: «как с нашей стороны невозможно было, допустив избрание, согласиться на уступку Смоленска и Северской земли, так равно и от них для простого перемирия не могли мы вынудить уступки не только по Березину, но и по Неман»[598].
Если русскому правительству не удалось добиться своих целей, то и планы политической элиты Речи Посполитой выйти из кризиса без потерь и опираясь на поддержку России оказались нереальными. Хотя комиссары Речи Посполитой и угрожали разрывом мирных переговоров, в действительности Польско-Литовское государство было заинтересовано в мирной передышке в большей степени, чем Россия. Условия соглашения, которые предлагала русская сторона, ее также вполне устраивали. Если царь и его советники были заинтересованы в том, чтобы Речь Посполитая вела войну со Швецией, то Ян Казимир и сенаторы в еще большей степени были заинтересованы в том, чтобы Россия продолжала войну со Швецией, тем более, что мирные переговоры с последней оказались безрезультатными.
В таких условиях в течение двух дней (23–24 октября) был выработан и одобрен сторонами текст соглашения. Соглашение предусматривало, что для продолжения переговоров об избрании Алексея Михайловича на польский трон будет созван сейм, на который прибудут русские «великие» послы. На время до окончания этих переговоров между сторонами прекращаются всякие военные действия. Одновременно обе стороны взяли на себя обязательство «с… королем шведским с обеих сторон не миритца» и «с обеих сторон воевать» против Карла Густава и его союзника бранденбургского курфюрста («князя прусского»), если он «Речи Посполитой не покоритца» и не станет помогать царю и королю в войне со шведами. Особое условие обеспечивало для войск Польско-Литовского государства возможность в случае военной необходимости свободного прохода через земли Великого княжества Литовского, занятые русскими войсками «без шкоды и без выбирания стацеи» (расходов на свое содержание)[599].
Таким образом, Виленский договор, заключенный 24 октября 1656 г., был соглашением не только о перемирии, но и о союзе обоих государств против Швеции, хотя условия такого союза не были сколько-нибудь четко определены. В этом, очевидно, не были заинтересованы обе договаривающиеся стороны.
Переговоры под Вильно составляли лишь часть, хотя, конечно, наиболее важную, контактов «великих» послов с представителями политической элиты Речи Посполитой. Параллельно с ними «великие» послы вели оживленные переговоры с подскарбием и польным гетманом Великого княжества Литовского Винцентом Госевским. В рядах политической элиты Великого княжества – литовских магнатов Госевский занимал особое место[600]. Среди магнатов Великого княжества он был человеком новым. Лишь его отец, знаменитый участник событий Смуты Александр Госевский, сумел своей усердной службой Сигизмунду III добиться места воеводы смоленского, сенаторского кресла, что положило начало политической карьере этой семьи. Как «человек новый» в рядах правящей элиты В. Госевский стремился обеспечить себе расположение двора, который он поддерживал в его противостоянии могущественной семье биржанских Радзивиллов. Сам пост польного гетмана В. Госевский получил для того, чтобы противостоять влиянию великого гетмана Януша Радзивилла. Это привело, как уже отмечалось, к его аресту и передаче его шведским властям. Освободившись от шведского плена, он осенью 1656 г. взял на себя командование выступившим против шведов «жмудским войском» и развернул на границе с Восточной Пруссией активные военные действия против шведов и войск бранденбургского курфюрста. В это время он вместе со своим близким родственником К. Пацем возглавлял приверженцев «двора» в политической элите Великого княжества. Однако ориентацией на интересы «двора» особенности его политической позиции далеко не исчерпывались.
Владения, которые своей службой приобрел Александр Госевский и которые служили основой могущества и влияния семьи, находились, главным образом, на территории Смоленской земли. После военных кампаний 1654–1656 гг. все они оказались под русской властью. Правда, В. Госевский, освободившись из плена, занял вместе с «жмудским войском» владения Януша Радзивилла на территории Жемайтии, конфискованные за измену, и поселился в одной из его резиденций – Кейданах. Это было, однако, лишь временным решением. Возвращение смоленских владений было для польного гетмана необходимостью для сохранения своего высокого положения в обществе. Между тем было мало надежд на то, что Смоленская земля будет возвращена в состав Речи Посполитой путем войны. Мирные предложения на переговорах 1656 г. показывают, что правящая элита Польско-Литовского государства была готова примириться с ее утратой. Одним из возможных решений было попытаться сохранить за собой владения и в условиях, если Смоленская земля останется под русской властью[601]. Отсюда – стремление установить контакты с русскими властями и показать им свою ценность.
Первые контакты с русскими властями гетман пытался установить уже в августе 1656 г., отправив своего посланца к гродненскому воеводе Богдану Апрелеву. В отправленном с посланцем письме речь шла, прежде всего, о конкретных вопросах, возникавших в ходе ведения военных действий против шведских и прусских войск. Он просил, чтобы воеводы соседних городов помогали его войскам в борьбе со шведами и пруссаками, может быть, посылая к нему шляхту, которая служит царю. Речь шла и о пропуске через территории, находящиеся под русской властью, войск, которые гетман посылает в Жемайтию и в Ливонию. Однако уже в этом письме говорилось о том, что гетман всегда заботился об установлении мира между Россией и Речью Посполитой и что он выступает против сторонников мира со Швецией. Говорилось в нем также о «великих секретах и тайных пунктах», которые гетман хотел бы сообщить какому-либо доверенному лицу царя[602].
В ответ на эти предложения Алексей Михайлович 25 августа предложил «великим» послам направить такого доверенного человека к обоим литовским гетманам, Павлу Сапеге и Винценту Госевскому, с предложением перейти под власть царя. От имени царя такой посланец должен был обещать гетманам и шляхте разные «милости», подтверждение их прав, возвращение владений и пожалование новых «свыше королевского». Таким образом, уже после начала переговоров под Вильно была предпринята очередная попытка добиться мирного перехода остатков Великого княжества Литовского под русскую власть, тем самым был бы снят вопрос о Литве, как участнице будущих соглашений. Вместе с тем, учитывая, что такая попытка могла и не привести к успеху, особенно в условиях, когда мирные переговоры уже начались, составители грамоты сформулировали для такого посланца и программу-минимум: гетманы и шляхта должны были обещать, что на будущем сейме они будут поддерживать решения о избрании Алексея Михайловича будущим польским королем[603].
Посланец, поручик Данила Ильфов, был отправлен к гетману Госевскому 18 сентября 1656 г. Как видно из сделанной им записи переговоров, вопрос о переходе гетманов со шляхтой под власть царя не обсуждался. На первый план выдвинулся вопрос об избрании Алексея Михайловича на польский трон. Гетман выражал пожелание, чтобы переговоры об избрании царя «на комисие», т. е. на переговорах под Вильно, велись тайно, чтобы избежать преждевременной враждебной реакции соседних государств[604]. Он обращал внимание посланца на то, что в Речи Посполитой есть сторонники других претендентов на польский трон – австрийского, трансильванского.
Особый интерес для царя и его советников должны были представлять сообщения гетмана о существовании тайной договоренности между ним и некоторыми польскими сенаторами о избрании Алексея Михайловича на польский трон. «То, де, мы, – записал Д. Ильфов слова гетмана, – зделаем тайно, прибрав войско к рукам, и учнем в то время смелее говорить с теми своевольники». Гетман также выражал желание лично посетить царя, чтобы сообщить ему «обо всем добром деле»[605]. Тем самым перед русским правительством вырисовывалась еще одна возможная перспектива при решении вопроса о судьбе польского трона – подавление оппозиции с помощью подчиненного гетманам войска. Неудивительно, что в этих условиях вопрос об отношениях с гетманами стал приобретать для царя и его советников особое значение. Неудивительно, что в царских грамотах «великим» послам им предписывалось поддерживать сношения не только с Госевским, но и с Сапегой[606].
Как отмечено в статейном списке посольства, по окончании переговоров «великие» послы отправили к гетманам гонцов с сообщением о заключении договора и просьбой, чтобы они «государю послужили», содействовали принятию сеймом решения о избрании Алексея Михайловича. При этом гонцам «государевым жалованьем велели их обнадеживать самым большим»[607].
31 октября находившегося в Полоцке царя известил об итогах переговоров гонец «великих» послов Денис Остафьев[608]. Какова была официальная оценка итогов переговоров, показывают записи в дневнике царского похода. Так, 2 ноября во время молебна в Св. Софии «здравствовали государю царю Питирим митрополит с священным собором и бояре, и окольничьи, что обрали ево, государя, на Коруну Полскую и Великое княжество Литовское»[609]. Таким образом, согласно официально провозглашенной точке зрения под Вильно якобы состоялось принципиальное решение о избрании Алексея Михайловича на польский трон. Однако, как представляется, царь и его советники, как видно из указаний, направлявшихся «великим» послам, отдавали себе отчет в том, что эта официальная оценка была далека от действительности.
После событий, происходивших летом – осенью 1656 г., перспективы дальнейшего развития событий не вырисовывались достаточно ясно на обоих главных в то время направлениях русской внешней политики. В войне со Швецией были достигнуты определенные успехи, окончательно поставлен под контроль русской власти важный торговый путь по Западной Двине, но главные морские порты на Балтийском побережье оставались опорными пунктами шведской власти в Прибалтике. Снова стало ясно, как и в годы Ливонской войны, что, не обладая флотом, овладеть этими портами невозможно. Конечно, можно было бы ожидать, что, поскольку война на территории Польши затягивается. Карл Густав может быть вынужден пойти на уступки, но согласится ли он на такие уступки, чтобы у Русского государства появился надежный обеспеченный выход к Балтийскому морю? Меры, принятые Карлом Густавом для защиты Риги, должны были предостерегать от чрезмерного оптимизма на этот счет.
Текст соглашения, заключенного под Вильно, также не включал обязательств выбрать царя преемником Яна Казимира. Польско-литовская сторона обещала только созвать сейм для обсуждения этого вопроса и принятия решения, но оставалось неизвестным, каким оно будет. В еще большей мере оставалось неизвестным, на каких условиях магнаты и шляхта Польско-Литовского государства могут согласиться избрать Алексея Михайловича будущим польским королем. Те условия, которые выдвигались на мирных переговорах, были для русской стороны совершенно неприемлемы. Конечно, царь и его советники рассчитывали, что разоренная и ослабленная долголетней войной страна, у которой в борьбе со шведами не было других союзников кроме России, в конце концов примет на сейме русские условия, но добиться такого решения оказывалось гораздо более сложным и трудным делом, чем это казалось в августе 1656 г.
Одним из результатов смены курса и решения о заключении перемирия с Речью Посполитой стало серьезное осложнение отношений между русским правительством и Богданом Хмельницким. Это осложнение наступило в условиях, когда польско-литовская дипломатия прилагала серьезные усилия, чтобы испортить отношения между гетманом и царем.
Если с царем на переговорах в Вильно рассчитывали добиться соглашения, то Хмельницкого в Речи Посполитой (не без оснований) рассматривали как врага, который стремится к организации направленной против этого государства коалиции с участием Швеции. Поэтому в инструкции комиссарам от 18 августа н. ст. Ян Казимир предписывал им добиваться, чтобы царь приказал Хмельницкому прервать переговоры с Карлом Густавов и Дьердем II Ракоци[610].
К выполнению этой задачи комиссары приступили уже на встрече 18 августа, когда они сообщили «великим» послам, что гетман ищет поддержки шведского короля и трансильванского князя. Они пояснили при этом, что, поскольку между Алексеем Михайловичем и Яном Казимиром «чинитца згода», то гетман, «опасаясь на себя за свою измену всякого зла, хочет от его царского величества отстать и пристать либо к шведу или к Ракоцему»[611]. Таким образом, сообщения о таких переговорах были связаны с обвинениями, что, опираясь на поддержку этих государей, гетман хочет разорвать свое соглашение с Россией. Эти обвинения по адресу гетмана были повторены на встрече 24 сентября[612]. Стремясь подкрепить свои обвинения конкретными доказательствами, комиссары 7 сентября передали Н.И. Одоевскому и его товарищам тексты грамот Карла Густава Хмельницкому от 22 февраля и 23 июля 1656 г.[613]. Во втором из этих документов, написанном, когда уже полным ходом шла война между Россией и Швецией, король предлагал Хмельницкому прислать послов для заключения с ним договора о союзе и совместных военных действиях. Ряд обвинений по адресу гетмана был выдвинут во время пребывания А.И. Нестерова в Речи Посполитой. Так, о заключении союза Хмельницкого с Ракоци и правителями Дунайских княжеств говорил гонцу генеральный староста Жемайтии Е.К. Глебович, обращая внимание на то, что Ракоци и господари могут убедить гетмана «изменить» царю[614]. В кампанию эту включился затем и сам Ян Казимир. По его указанию гонцу вручили «письмо», присланное из шведского лагеря, в котором говорилось об отправке Карлом Густавом на Украину посла, чтоб «казаков перезвал к свейскому королю»[615]. На встрече с гонцом 16 октября и сам Ян Казимир говорил о том, что у Хмельницкого находятся шведские послы и он может «изменить» царю, как он «изменил» ранее королю, крымскому хану и султану[616].
Цели, которые преследовали при этом польско-литовские политики, очевидны. Ближайшая цель заключалась в том, как об этом говорилось в инструкции комиссарам, чтобы царь помешал Хмельницкому присоединиться к таким противникам Речи Посполитой, как Швеция и Трансильвания. Но имелась в виду при этом и другая цель. Убедившись в «ненадежности» гетмана, царь скорее согласился бы на возвращение Запорожского Войска под власть Речи Посполитой.
Действуя таким образом, польско-литовские политики стремились одновременно восстановить против русского правительства руководителей гетманства. О шагах, предпринятых комиссарами во время переговоров, важное свидетельство сохранилось в записи бесед И. Выговского с русским послом Бутурлиным в мае 1657 г. Комиссары «под сумненьем» (т. е. принеся присягу) сообщили казацким послам, что по заключенному договору Войско Запорожское должно вернуться в состав Речи Посполитой, а если не захочет, то царь должен будет, «случаен с ляхами, Войско Запорожское бить»[617]. Позднее Хмельницкому был прислан «фальсификат» соглашения, якобы заключенного под Вильно. В нем указывалось, что в первый год после своего избрания царь обязан уладить вопрос о возвращении Запорожского Войска в состав Речи Посполитой на съезде с участием гетмана и казаков. Король даст казакам амнистию, но «обыватели» Речи Посполитой должны вернуться в свои владения, а казаки уйти «за межи, написанные в статьях Белоцерковских» – договоре 1651 г., когда гетманство должно было быть ограничено территорией Киевского воеводства[618]. Цель этих шагов очевидна – приведя свидетельства о происшедшем якобы отказе русского правительства от Украины, внести разлад в русско-украинские отношения и заставить Хмельницкого, оказавшегося как бы в безнадежной ситуации пред лицом двух объединившихся больших держав, искать соглашения с Речью Посполитой[619].
В отношениях с русскими политиками польско-литовская сторона не смогла добиться успеха. Сигналы о «ненадежности» гетмана не произвели на царя и его советников впечатления. Это показывает содержание наказа А. Лопухину, отправленному в декабре 1656 г. в Чигирин с официальным сообщением о результатах переговоров под Вильно. В этом документе ничего не говорилось о каких-либо контактах Карла Густава с Хмельницким, а что касается Ракоци, то царь советовал гетману поддерживать с ним дружеские отношения[620].
Более эффективными оказались шаги, адресованные украинской стороне, хотя достигнутый результат не соответствовал тому, на который рассчитывали польско-литовские политики. Отчасти это было связано с тем, что послы Хмельницкого были отстранены от участия в русско-польских переговорах. Как и почему это произошло, во многом остается неясным. Можно высказать лишь некоторые предположения на этот счет. В своей грамоте царю гетман писал, что отправляет своих послов в царскую ставку под Ригой, чтобы они получили от царя «указ, как ся имеет справливатися на съезде»[621]. В царской ставке это, очевидно, поняли так, что гетман предоставляет на усмотрение царя, должны ли и в какой форме участвовать в переговорах его послы. В своей грамоте от 13 сентября, извещая «великих» послов о приезде к ним посланцев гетмана, царь не дал им никаких указаний относительно участия посланцев в переговорах[622]. Этот вопрос, очевидно, предоставлялся на усмотрение «великих» послов. Предпринятые ими действия привели, как известно, к недоразумениям и конфликтам.
Информацию о них мы черпаем из «Дневника» К. Бжостовского. Казацкие послы прибыли под Вильно с Кириллом Пущиным 18 сентября[623]. После этого состоялись встречи 20 сентября, затем 24 сентября, а затем 6/16 октября[624]. В связи с этой последней встречей К. Бжостовский отметил в своем «Дневнике», что «казакам очень не понравилось, что москвитяне приказали им вытти из комнаты»[625]. Позднее в записи о встрече 9/19 октября он зафиксировал, что «казаки ужасно рассердились на москвитян за то, что не хотели их принять»[626]. В мае 1657 г. И. Выговский жаловался на то, что «великие» послы не только не советовались с запорожскими посланцами, и не впускали их в посольский шатер, где велись переговоры, но и держали их «до шатровых поль задалеко»[627]. Московская версия произошедшего была иной. А. Лопухин должен был разъяснять, что казацких посланцев просили покинуть шатер, когда по предложению посредников – австрийских послов – в определенный момент переговоров в шатре остались только «великие» послы и комиссары, а посольские дворяне обеих сторон должны были выйти[628]. Даже если московская версия была ближе к истине, все равно следует констатировать, что та часть переговоров, где решались наиболее важные вопросы, протекала без участия посланцев гетмана. В такой обстановке у посланцев стали возникать подозрения, что на этих секретных совещаниях готовятся какие-то соглашения, направленные против Войска Запорожского. Наместнику Виленского Духова монастыря Дорофееву посланцы так и говорили, что «великие и полномочные послы говорят с нашим неприятелем, с польскими комиссары, а нас… к тому не призывают… и то, де, знатно, что мыслят на нас заодно»[629]. В таких условиях «доверительные» сообщения комиссаров попадали на уже подготовленную почву. Русские власти совершили в дальнейшем еще один промах. «Великие» послы после окончания переговоров известили Хмельницкого о заключении перемирия[630], но, по-видимому, ничего не сообщили о его условиях. Не привезли с собой таких официальных сведений и вернувшиеся послы гетмана[631].
На Украине с растущим беспокойством следили за происходившими событиями. Переговоры затягивались, посланцы не возвращались, и это вызывало тревожные слухи. Киевский воевода А. Бутурлин сообщал в Москву о раде, собравшейся в Чигирине в начале октября. Участники рады выражали беспокойство в связи с тем, что посланцы гетмана все не возвращаются, и боялись, что они «задержаны». Высказывались и предположения, что «великий государь указал их по-прежнему польскому королю отдать»[632]. Когда посланцы гетмана вернулись и собралась рада, они сообщили, что они узнали от комиссаров, после чего оборот дел принял драматический характер. Как рассказывал впоследствии О. Выговский, на раде полковники выражали свое возмущение принятыми под Вильно решениями, а гетман заявил, что, чтобы не допустить возвращения Войска Запорожского под власть Речи Посполитой, он готов принести присягу даже «бусурманскому» государю[633].
Еще не зная об этом, в Москве в декабре 1656 г. предприняли важный шаг для успокоения украинских политиков и сглаживания обозначившихся разногласий. 18 декабря датирован наказ отправленному в Чигирин А. Лопухину. Он должен был информировать гетмана и старшину о подлинном содержании заключенных под Вильно соглашений, которые ни в чем не ущемляли интересов гетманства, и тем самым положить конец распространявшимся слухам. Другая важная задача состояла в том, чтобы привлечь представителей гетмана к участию в продолжении русско-польских переговоров. Посланец должен был запросить у гетмана сведений о том, какова должна быть граница «черкасских городов и Коруны польской». При этом ему предписывалось лишь получить сведения от украинских политиков, а «их речей не переговаривать». Вместе с тем он должен был, даже если гетман не станет об этом говорить, просить Хмельницкого прислать «людей знатных и умных» для участия в посольстве, которое будет отправлено Алексеем Михайловичем на сейм в Варшаву. Он должен был заверить гетмана, что казацкие послы «все будут ведать»[634].
Как видим, в Москве предприняли большие усилия, чтобы снять напряженность в русско-украинских отношениях. Если этот шаг не привел к желаемому результату, то прежде всего потому, что причины наметившейся напряженности были гораздо более глубокими, чем вопрос об отношении к гетманским послам. Гетман продолжал расценивать положение, сложившееся на международной арене, совсем не так, как царь и его советники, и полученная официальная информация об итогах переговоров под Вильно не могла его успокоить. Получив еще до приезда А. Лопухина первые официальные известия на этот счет, он в грамоте царю от 9 декабря 1656 г. обращал внимание на то, что под Вильно русские дипломаты, по существу, ничего не добились. Как будто договоренность о выборе царя на польский трон достигнута, но «хто ведает, естли еще на сейме тот договор от всех чинов принят будет». Он выражал свое убеждение, что поляки «того договору николи не додержат» и заключили его только для того, «чтоб себе, мало отдохнув», приобрести союзников и возобновить войну с Россией[635].
Ясно, что гетман считал заключенный договор ошибкой, благодаря которой главный враг получил временную передышку, в которой он так нуждался. Следовать этой политической линии гетман не мог и не хотел.
Как показал, анализируя обширный круг источников, М.С. Грушевский, летом-осенью 1656 г., когда определилась смена русского внешнеполитического курса, Хмельницкий стремился к решению двух задач. С одной стороны, не порывая с Россией, он прилагал усилия, чтобы добиться изменения русской политики. Об этом уже было сказано достаточно много в предшествующем тексте. С другой стороны, стремясь к устранению опасности, грозящей со стороны Речи Посполитой, он стал укреплять связи с ее противниками. Главным из них летом-осенью 1656 г. был шведский король Карл Густав.
Правда, летом 1656 г. успешно завершились переговоры о союзе между гетманством и Трансильванским княжеством, но этот договор не вполне удовлетворял гетмана и полковников, так как не был прямо направлен против Речи Посполитой. Дьердь II Ракоци изъявлял желание выступить в качестве посредника при будущих переговорах Хмельницкого с Яном Казимиром[636]. В этих условиях контакты с Карлом Густавом приобрели особое значение. Важный шаг гетман предпринял 13 июля 1656 г., отправив с миссией к шведскому королю своего известного дипломата, игумена Даниила. Сама по себе отправка посла к монарху, с которым Алексей Михайлович находился в состоянии войны, была нелояльным актом со стороны гетмана по отношению к своему сюзерену. Еще более предосудительной была цель миссии. В грамоте, которую игумен Даниил повез в шведский лагерь, гетман ясно дал понять шведскому монарху, что не окажет никакой помощи противникам Швеции[637] (следовательно, и России). Еще более важные сообщения игумен Даниил сделал устно, сообщив о желании гетмана и казаков заключить союз с Карлом Густавом. Он даже заявил, что уже сейчас король мог бы рассчитывать на присылку 20 тыс. казаков, а к весне к нему на помощь придет 100-тысячное войско[638]. Нетрудно видеть, что уже летом 1656 г. политика Хмельницкого резко разошлась с русским внешнеполитическим курсом.
Когда в конце августа 1656 г. состоялась встреча шведского короля с игуменом Даниилом, этот монарх находился в довольно сложном положении. Хотя в трехдневной битве под Варшавой соединенным силам Карла Густава и курфюрста Фридриха Вильгельма удалось нанести поражение армии Речи Посполитой и победители заняли польскую столицу, польская армия потерпела неудачу, но не была разгромлена. Уже во второй половине августа начались нападения польских войск на шведские отряды. Не в состоянии удерживать под своей властью занятую территорию, союзники двинулись на север – курфюрст в Кенигсберг, шведская армия – на земли королевской Пруссии. Именно в таких условиях состоялась встреча Карла Густава с игуменом Даниилом.
Шведский правитель, остро нуждавшийся в новых союзниках, чтобы добиться решающего перелома в ходе войны, сразу реагировал на новые открывавшиеся перед ним возможности. О планах Карла Густава, связанных с Украиной, дают достаточно полное представление инструкции для послов, которые должны были вместе с игуменом Даниилом направиться в Чигирин, и врученный им же проект договора[639]. Соглашение предусматривало заключение военно-политического союза между Швецией и гетманством. Сразу после подписания договора Хмельницкий должен выслать на помощь Карлу Г уставу 20 тыс. казаков, а в случае необходимости выступить в поход со всеми своими силами. В шведской военной ставке полагали, что казацкое войско будет помогать шведам в войне не только с Речью Посполитой, но и с Россией. (Кроме того, Хмельницкий должен побудить крымского хана разорвать союз с Яном Казимиром, а если это не удастся, помешать татарским войскам прийти к нему на помощь.) Со своей стороны Карл Густав обещал уступить гетманству часть земель на территории современной Западной Украины.
До отправки этого посольства в Чигирин дело так и не дошло. 14 декабря гетман с беспокойством писал Карлу Густаву, что после отправки к нему игумена Даниила он не имел от шведского монарха никаких известий[640]. Сношения между двумя государствами, которые разделяли земли, подчинявшиеся Яну Казимиру, и вступившая в войну со Швецией Россия сталкивались с серьезными трудностями. Вероятно, учитывая это, Карл Густав направил копии документов, подготовленных для посольства в Чигирин, своему резиденту в Трансильвании Готхарду Велингу, полагая, что ему, возможно, удастся скорее вступить в контакт с казацкими политиками[641].
Вместе с тем возникшие трудности заставляли Карла Густава добиваться заключения и с Трансильванским княжеством союза, направленного против Яна Казимира и его сторонников в Польско-Литовском государстве. Решение этой задачи как раз и было возложено на Г. Велинга, прибывшего к двору Ракоци в середине августа 1656 г. В переговоры о создании коалиции противников Яна Казимира оказалось вовлеченным и казацкое посольство во главе с есаулом Иваном Ковалевским и писарем Иваном Грушей, которое прибыло в Трансильванию в сентябре для ратификации соглашения о союзе между Войском Запорожским и Дьердем Ракоци[642].
Как показывает анализ инструкций, врученных послам[643], неясность ориентации трансильванского князя заставила гетмана занять достаточно осторожную позицию. Он выражал готовность принять посредничество Ракоци при переговорах между Войском Запорожским и Речью Посполитой. В инструкциях также говорилось о переговорах под Вильно и что в Чигирине ожидают результатов этих переговоров. Вместе с тем в инструкциях очевидна и тенденция придать договору о союзе характер соглашения, направленного против Польско-Литовского государства. Вся ответственность за имевшие место в прошлом конфликты в самой категорической форме возлагалась на Речь Посполитую. Согласие на посредничество трансильванского князя сопровождалось важным замечанием, что гетману трудно верить в успех, так как поляки неоднократно нарушали заключенные с ними соглашения. Наконец, гетман выражал готовность предпринять совместно с князем общие действия для защиты православных и протестантов на территории Польско-Литовского государства от гонений со стороны католиков.
Хотя в документе Хмельницкий был назван гетманом «царского величества» и в нем выражалось пожелание, чтобы мир, который будет заключен при посредничестве Ракоци, был выгоден для царя, по существу, в нем нашла выражение та же политическая линия, расходившаяся с русским внешнеполитическим курсом, что и в его обращении к Карлу Густаву. Неслучайно в том же документе говорилось, что заключенный мир не должен принести ущерба и шведскому монарху.
В своей официальной части миссия посланцев Хмельницкого закончилась быстро и успешно. 7 сентября Дьердь II Ракоци подтвердил договор о союзе между Трансильванским княжеством и Войском Запорожским[644]. К этому времени, однако, внешнеполитическая ориентация Трансильванского княжества изменилась, так как уже в сентябре полным ходом развернулись переговоры о союзе между Трансильванией и Швецией. Ко времени встречи Дьердя II с казацкими послами принципиальное решение о заключении такого союза уже было принято, и споры шли лишь о том, как именно территория Польско-Литовского государства будет поделена между Карлом Густавом и его союзниками Дьердем II Ракоци и курфюрстом бранденбургским Фридрихом Вильгельмом[645]. Поэтому на переговорах, судя по кратким известиям в донесениях шведских послов, был поднят вопрос об участии казацкого войска в будущей войне с Речью Посполитой.
Вопрос об участии казацкого войска в войне стал затем предметом переговоров трансильванского посла Ласло Уйлаки, посетившего Чигирин в октябре 1656 г., с советниками гетмана И. Выговским и П. Тетерею. Хотя в разговорах с послом И. Выговский говорил, что в Чигирине нет известий о результатах переговоров под Вильно, решение об участии в войне с Речью Посполитой в Чигирине приняли, не дожидаясь этих известий. В конце ноября Ракоци получил сообщение, что гетман направляет ему на помощь трех полковников с войском[646]. Оставалось договориться о сроках совместного выступления, что стало предметом дальнейших украинско-трансильванских переговоров[647].
Как отметил М.С. Грушевский, присоединение Хмельницкого к формирующейся коалиции ускорило заключение договора о союзе между Швецией и Трансильванией, подписанного 6 декабря 1656 г. Г. Велинг 22 декабря выехал в Чигирин, чтобы заключить договор о союзе между Карлом Густавом и Войском Запорожским[648]. В январе 1657 г. под Белой Церковью стали собираться казаки Киевского, Переяславского и Белоцерковского полков, и это войско должно было направиться на соединение со вступившей на территорию Речи Посполитой армией Ракоци[649]. Здесь она должна была встретиться со шведскими и бранденбургскими войсками. Тем самым от дипломатических акций, расходившихся с русским внешнеполитическим курсом, Хмельницкий перешел к военному сотрудничеству с противниками Польско-Литовского государства, среди которых главным был находившийся в состоянии войны с Россией Карл Густав.
С формированием антипольской коалиции из Трансильвании, Швеции, Бранденбурга и Войска Запорожского в Восточной Европе сложилась совсем иная политическая ситуация, и русское правительство тем самым оказалось перед необходимостью определить свою позицию в новых, существенно отличных от прежних условиях. Поскольку сам процесс формирования антишведской коалиции прошел (несмотря на имевшиеся предупреждения) мимо внимания русских политиков, такая необходимость возникла перед русским правительством лишь в первые месяцы 1657 г., когда союзники направили свои войска на территорию Речи Посполитой.