Часть I
О языковом статусе ритма
Глава 1
Обоснование дериватологического подхода к изучению ритма
С конца 60-х – начала 70-х г. XX века в языкознании, как известно, происходит «смена парадигмы» [Кубрякова 1986; Караулов 1988]: язык исследуется не только и не столько в целях изучения его системно-структурных свойств, сколько для познания его коммуникативно-динамической сущности.
В рамках коммуникативного подхода к изучению языка выделилось несколько направлений: функциональная грамматика, прагматика, лингвистика текста, теория речевых актов и др. К числу лингвистических дисциплин, изучающих динамическую природу языка, принадлежит и дериватология – общее учение о производности лингвистических единиц, разрабатываемое в трудах таких исследователей, как Е. С. Кубрякова, В. С. Храковский, Л. Н. Мурзин, Л. В. Сахарный и др.
Первоначально дериватология понималась лишь как учение об образовании слов, однако в процессе обнаружения общих закономерностей образования производных единиц разных уровней появилась возможность более широкой трактовки предмета дериватологии, а именно: ее центральным понятием стало понятие производности, теперь уже распространяемое не только на словообразование, но и на синтаксис, семантику, а впоследствии – на текст. Таким образом, предметом дериватологии являются процессы образования единиц – от слова до текста, «деривация как таковая» [Мурзин 1984]. При этом установление отношений производности между единицами не исчерпывает деривационного исследования, но по сути выступает в качестве материала для изучения механизмов образования языковых единиц. Важной особенностью дериватологии является ее ориентированность на текст, поскольку любые единицы языка возникают в процессе текстообразования.
Следует, однако, отметить, что деривационные процессы активно изучаются в сфере словообразования, синтаксиса, лексики и практически не изучаются на фонетическом материале. «Понятие производности, – указывает Л. Н. Мурзин, – не было распространено только на область фонетики, хотя, думается, есть основания обнаружить отношения производности и между фонетическими единицами» [1984: 81]. Между тем подтверждение этого предположения существенно обогатило бы общую дериватологическую концепцию.
Установление отношений производности между фонетическими единицами должно, очевидно, способствовать и дальнейшему более успешному моделированию процессов образования единиц в ходе порождения текста.
Понятно, что сама звуковая сторона текста – явление неоднородное: звуковой строй языка, как известно, допускает как чисто фонетический, так и фонологический подходы, которыми, однако, не исчерпывается весь звуковой строй. Обстоятельно изучены и продолжают активно исследоваться во многих новых аспектах сегментные средства языка – звуки (артикуляторная база языка, комбинаторика звуков речи, их акустические параметры, фонологические системы и т. п.). Что же касается суперсегментных единиц, они изучаются преимущественно как самостоятельные фонетические системы, как бы автономно.
Так, при изучении интонации как системы интонационных средств языка по существу не ставится задачи установить связи интонационных средств с другими суперсегментными средствами. Аналогично исследование акцентной системы языка осуществляется, как правило, вне связи ее с интонационной и слоговой системами.
Между тем, существование целостной системы суперсегментных средств языка, которая, как будет показано, находит свое воплощение в ритмической организации текста, не вызывает сомнения.
Очевидно, что исследование суперсегментных средств как системы способствовало бы и дальнейшему изучению лингвистической природы отдельных суперсегментных единиц. Отметим, кстати, что такой подход является не только значимым для фонетики как таковой, но и представляет очевидный интерес для теории дериватологии, поскольку такие единицы, как слог, такт (фонетическое слово), фраза (синтагма), период, фоноабзац и т. д., будучи единицами сложными, производными, являются удобным объектом для первой попытки установления деривационных отношений в области фонетических явлений.
Рассматривая природу ритма как фонетического явления, мы по сути имеем дело с просодическим ритмом, поскольку именно в просодии – «самом высоком уровне человеческого языка» [Жинкин: 60] – реализуется система суперсегментных языковых средств.
Термин «просодический ритм» не встречался нам в специальной литературе, при этом, по существу, многие исследователи обращаются к этому явлению. Можно сказать, что идеи теории деривационных отношений нашли свое отражение в ряде работ, хотя сами эти отношения и не описаны в соответствующих терминах.
Из множества исследований, так или иначе обращающихся к проблеме ритма, мы остановились лишь на тех, в которых ритм рассматривается применительно к организации речи, к ее звуковой стороне[2]. Нас будут интересовать работы, имеющие в качестве материала прозаические тексты, поскольку природа поэтического ритма достаточно хорошо описана, а сам поэтический ритм является, на наш взгляд, предметом стилистического описания (см. об этом ниже).
Одной из центральных идей в области природы ритма является идея об иерархии ритмических единиц: «Ритмическая организация речи представляет собой сложную систему, построенную по иерархическому принципу (меньшие ритмические единицы входят в большие)» [Антипова 1984: 18]. Понимая ритм как «периодичность сходных и соизмеримых единиц» [там же], А. М. Антипова и представители возглавляемой ею школы по изучению ритма[3] пришли к выводу, что «любой речевой сегмент может стать ритмической единицей, если он оформлен как сходная и соизмеримая единица» [Антипова 1984: 5]. Вообще вопрос о ритмических единицах занимает едва ли не главное место в исследованиях: от речевых колонов, анализируемых в свое время Б. М. Томашевским и в современных трудах М. М. Гиршманом, до акцентных рядов, выдвигаемых в качестве основных ритмических единиц Н. В. Черемисиной.
Неразработанность вопроса о ритмической единице как таковой выражается в том, что практически для каждого вида, типа, стиля речи выдвигается своя номенклатура единиц, которые обнаруживают урегулированность только в данной речевой разновидности.
Исследователи ритма стремятся определить ведущие единицы ритма в изучаемых ими текстах, но особенно важно для теории деривационных отношений, когда ставится задача проанализировать взаимодействие этих единиц. Такого рода проблемы решаются в современном языкознании на материале английского, немецкого, французского, китайского языков[4].
Русская прозаическая речь также становилась предметом исследований, связанных с проблемами ритма. Здесь в первую очередь необходимо отметить монографию Н. В. Черемисиной «Вопросы эстетики русской художественной речи», в которой ритмико-фигурное строение определяется как «закон ритмической организации художественной прозы» [1981: 49]. В работе обосновывается необходимость разграничения интеллектуальных и физиологических основ ритма, а также описываются функции и значение ритмических фигур.
К основательным исследованиям в области ритмической организации русского художественного прозаического текста может быть отнесена монография М. М. Гиршмана «Ритм художественной прозы», выполненная на стыке лингвистики и литературоведения.
Ряд работ посвящен исследованию русской разговорной и диалектной речи. Так, исследования Н. Н. Розановой дают представление практически обо всех возможных регуляторах ритма в русской разговорной речи – от порядка слов и их фонетической деформации до появления дополнительного ударения в служебных словах.
Особый интерес представляют наблюдения над ритмической организацией текстов вологодских говоров, описанные в тезисах симпозиума по структуре текста Р. Ф. Пауфошимой: выбор ритмической структуры слова «задается ритмом фразы». Так, например, слово пироги в разных фрагментах текста у одного и того же диктора имеет различное акцентное оформление: были гороховые пи́роги пекли и пироги́ были красивые [Пауфошима: 32]. Эта зависимость акцентной структуры слова от акцентной структуры фразы в целом, безусловно, свидетельствует об отношениях подчинения и включения, устанавливающихся между словом и фразой.
Вообще сам факт объяснения структурных особенностей единиц низших уровней в терминах структурных единиц высших уровней свидетельствует о возможности дериватологического подхода к исследуемому явлению.
В связи с этим необходимо остановиться на одном из принципиальных вопросов теории речевого ритма – вопросе о соотношении ритма и интонации. Известно, что традиционно речевой ритм рассматривался как компонент интонации. Однако его роль как организатора высказывания в целом становилась все более очевидной. По-видимому, результатом противоречия между традицией и новым знанием и являются суждения подобные следующему: «Трудность анализа ритма как компонента интонации заключается в том, что ритм представляет собой на акустическом уровне сложную структуру взаимодействия физических параметров всех компонентов интонации (выделено нами. – В. В.)» [Харченко: 14]. Из приведенного высказывания следует, что если в структуру ритма включаются все компоненты интонации, в нее включается и сам ритм, поскольку он тоже компонент интонации.
Здесь, по-видимому, имеет место некоторое смешение чисто терминологического порядка. Всякое просодическое средство характеризуется определенной организацией своей структуры, которую и принято называть ритмической. Говорят о ритмической структуре слова, фразы. Даже структура слога может трактоваться как ритмическая в силу повторяемости элементов слога в разных сочетаниях. С того момента как объектом лингвистического анализа стал текст, понятие ритма расширяется и в определенной степени отрывается от традиционного. Ритм текста невозможно свести к ритму составляющих текст единиц. И сколько бы мы ни описывали ритмическую организацию речевого такта, синтагмы или фразы, мы не приблизимся к познанию ритмической структуры текста. Следует, вероятно, согласиться с выводом И. С. Харченко, что «в структуре ритма участвуют все просодические средства» [1979: 14], в том числе и интонация, которая тоже относится к просодическим средствам языка.
Вопрос о приоритете ритма не есть вопрос чисто теоретический. В плане решения задач дериватологии он оказывается принципиальным вопросом, от решения которого зависит возможность или невозможность деривационного подхода к ритму. Поскольку «процессы образования языковых единиц рассматриваются в пределах дериватологии как процессы речемыслительные, психологические по природе» [Мурзин 1984: 14], особую ценность приобретает утверждение Н. Д. Климова о том, что ритм – это всегда только та структура, которая воспринимается как таковая человеком [Климов 125]. Как, при каких условиях непрерывное движение речевого потока предстает в восприятии человека как расчлененное? Поставить такой вопрос и означает обратиться к ритмообразованию, а не только к структуре ритмической организации. Понятно, что интонация при таком подходе оказывается лишь одним, хотя и важным, условием такой организации движения, которое воспринимается как ритмическое.
В работах Н. Д. Климова мы находим идеи, прямо выходящие на признание динамической природы ритма: сюда относится идея целостности характеризуемого ритмом объекта. «Последовательность элементов движения может быть названа ритмичной только в том случае, если она представляет собой целостность (выделено нами. – В. В.), части (элементы) которой находятся в определенной связи друг с другом, в определенных воспринимаемых отношениях» [1982: 130].
Идея целостности как необходимого условия наличия ритмической организации имеет и обратную силу: всякая целостность так или иначе ритмически организована. Тем самым снимается вопрос о ритмичных и неритмичных текстах, а ритм действительно получает статус универсальной лингвистической категории.
Вообще авторы, исследующие ритм, каждый раз должны решать для себя принципиальный вопрос о лингвистическом статусе ритма: одни считают ритм универсалией, другие относят его к области стилистических средств. В трудах последних можно найти немало интересных наблюдений о различных способах и средствах ритмизации. Так, например, в целом ряде работ Г. Н. Ивановой-Лукьяновой рассматриваются приемы оценки степени ритмичности текстов. О зависимости использования разных видов ритмов от характера произведения говорит О. В. Долгова в своей работе «Семиотика неплавной речи». Стилистические функции ритмизации рассматриваются на материале английской научной (Т. Н. Шишкина) и художественной прозы (О. Н. Филимонов).
Однако особый интерес для нас представляют те исследования, в которых акцент делается на самостоятельных функциях ритма, лежащих вне намерений автора.
Понимаемый таким образом ритм оказывается первичным по отношению к сегментным средствам языка, что проявляется прежде всего в опережающей во времени ориентации на него как в процессе порождения, так и в процессе восприятия речи, причем более отчетливо эта роль ритма прослеживается в патологии и онтогенезе речи (А. А. Леонтьев). Экспериментальные исследования показали, что «при распознавании речи человек относительно быстро определяет тип ритмических структур, а частные характеристики согласных и гласных уточняются им позже. Точно так же в процессе собственно высказывания сначала программируются обобщенные артикуляторные программы целостных ритмических структур, а частные артикуляторные характеристики уточняются потом дополнительно» [Чистович: 220].
Динамический подход к ритму находим в работе М. Г. Харлап. Рассматривая сущность поэтического ритма, автор утверждает, что она заключается «не в устойчивой повторяемости (то есть в конечном счете статике) и не в рациональных соотношениях, а в захватывающей силе устремления вперед, в трудно объяснимом «чувстве жизни»; «вопреки распространенным представлениям именно неповторимость (“нельзя дважды вступить в один и тот же поток”) есть существенный признак ритма» [Харлап: 14–15]. Разводя пространственный и временной аспекты ритма, автор указанной работы склонен связывать ритм только с временными структурами. Однако представляется, что гармония статического явления, в данном случае пространственной структуры – не выдумка и не фикция. Если статика есть момент динамики, то совершенно очевидно, что в явлении, схваченном статически, отразился процесс его создания, а значит, можно говорить и о «ритме статики» как частном случае динамического ритма. Мы будем здесь иметь дело все с тем же первым констатирующим этапом собственно динамического исследования – структурным аспектом.
Необходимо отметить, что уже на этом первом этапе вопрос о принципиально динамическом подходе, а точнее сказать – потенциально динамическом, оказывается отнюдь не праздным: решая чисто номенклатурную проблему единиц ритма, необходимо четко разграничивать собственно языковые, системно значимые ритмические единицы и единицы, объединяющиеся в систему ритмических приемов (приемов ритмизации текста).
Предпринятое Е. Куриловичем разграничение функций языка на функцию сообщения, с одной стороны, и функции выражения и обращения – с другой, при котором последние не относятся к теории знаков и носят спонтанный характер, как нельзя лучше соотносится с определением стиля М. М. Бахтиным: «Единство приемов оформления и завершения героя и его мира и обусловленных ими приемов обработки и приспособления (имманентного преодоления) материала мы называем стилем» [1977: 157]. По сути дела, стилистика в качестве своего объекта имеет именно функции «выражения и обращения», поэтому, когда рассматривается ритмизация – особый речевой прием, – это практически не имеет отношения к проблемам языковой системности. Обосновывая дериватологический подход к ритму, мы можем сказать, что нас интересует не «преодоление материала», а сам этот материал, его природа, сущность. Ясно, что возможные пути, средства, методы «преодоления материала» могут многое сказать (и говорят!) о нем самом: какие возможности предоставляет материал, что он позволяет совершать над собой. Иными словами, исследования стиля оказываются замкнутыми в конечном счете на выводах о языковой системности.
Для нас в определенном смысле лежит непроходимая пропасть между языковым явлением и речевым приемом, которая, как это ни парадоксально, позволяет обнаружить органическую связь ритма «естественного текста» и, например, поэтического произведения: связь эта воплощается в едином механизме образования.
В силу этого мы рассматриваем тот ритм, который не имеет отношения к речевым приемам, а следовательно, не является собственно стилистическим средством. Можно даже сказать, что на первом этапе исследования необходимо отвлечься от «средств» в стилистическом смысле, чтобы сосредоточиться на единицах, входящих в такую систему, которая могла бы быть признана достаточно автономной: собственный механизм образования может иметь, по-видимому, только та система, которая характеризуется совокупностью определенных значений, выражающихся только средствами данной системы, в противном случае она может лишь участвовать в том или ином образовательном процессе.
В этом смысле показателен путь, который проделала лингвистика в своих представлениях об интонации. От положения некоторого добавочного, дополнительного средства выражения значений, уже выраженных лексически и синтаксически, интонация пришла к признанию ее самостоятельной ценности: «В интонологии 50-х – середины 60-х годов господствовала теория, согласно которой каждый тип синтаксических отношений должен обязательно иметь свой собственный коррелят. В дальнейшем оказалось, что этот параллелизм необязателен и что интонационный слой обслуживает свои автономные смысловые проблемы и обладает набором собственных средств для их решения. Тогда центром интонационных исследований стал поиск смысловых категорий, передаваемых интонацией как таковой» [Николаева 1983: 144]. Исследования показали, что интонация «содержательна сама по себе, в голом виде, а мелодемы – как готовые структуры – хранятся в памяти» [Норк, Адамова]. По всей вероятности, изучению ритма был уготован подобный путь, который, впрочем, скорее всего является универсальным путем становления любой категории формы – от подчиненного положения до статуса автономии[5]. Во всяком случае, уже сейчас, когда только складывается ритмология как отдельная отрасль языкознания, обнаруживаются такие свойства ритма, которые убедительно свидетельствуют о самостоятельной ценности ритмической системы языка, ее автономности. Так, например, Д. С. Ивахнов, основываясь на гипотезе К. Тарновского о психофизиологических механизмах восприятия ритма, делает вывод, что «ритмическая структура силлабо-тонических метров может восприниматься безотносительно их лексического наполнения» [Ивахнов: 119].
Есть все основания полагать, что ритм, играющий, по утверждению В. Матезиуса, даже более важную роль в организации высказывания, чем актуальное членение [Mathesius: 155], соотнесенный с процессом текстообразования (а не только фразо- или синтагмообразования), представляет собой действительный предмет дериватологического описания.
Это становится тем более очевидным, что дериватологический подход не входит в противоречие и с философским осмыслением ритма как пространственно-временной категории. Здесь особую ценность представляет идея о развитии применительно к ритму, поскольку любой вопрос о механизмах образования в конечном счете выходит на проблему развития.
Для трактовки ритма как лингвистической категории большое значение имеет вычленение и разграничение двух противоположных тенденций в развитии ритма: тенденция сохранения качественных свойств ритма, выражающаяся в повторяемости периодов ритма, и тенденция направленности ритмически организованного процесса, выражающаяся в приобретении периодами ритма новых качественных связей в своей структуре. «Единство и борьба вышеуказанных тенденций и составляют относительно самостоятельную форму существования ритма, являясь в то же время источником его эволюции (возникновение, стабилизация, регрессия в аритмию)» [Комаров: 89].
Представление о ритме как о саморазвивающейся системе как нельзя лучше укладывается в рамки одного из постулатов дериватологии: «Деривация есть особого рода развитие – переход одних единиц в другие» [Мурзин 1984: 18]. Поэтому особый интерес представляли бы исследования в области неметрических признаков ритма: «динамических особенностей слога, характера слоговых переходов, контрастивности выделения ударного слога», – читаем в работе Н. Д. Климова «О понятии неупорядоченного речевого ритма». Понятно, что перечень неметрических, а по сути дела, собственно ритмических, то есть динамических, признаков ритма можно было бы продолжить. Сюда относятся все просодические характеристики единиц ритма, взятые в динамическом аспекте. Так, например, рассматривая вопрос о русском ударении, который не раз становился предметом серьезных научных исследований[6], можно обнаружить связь между подвижностью русского ударения и системой ритма: скорее всего, подвижное ударение есть уступка языка ритмическому закону сочетания слов в рамках единиц, больших, чем слово, – здесь язык как бы отдает жесткую акцентную норму в жертву гармонии высшего порядка. Эта в определенной степени «слабость» просодии слова (нефиксированное ударение) оборачивается силой просодии фразы, которая принимает на себя ответственность за гармоническую сторону текста.
«Выход» на текст любой касающейся ритма проблемы доказывает принципиальную деривационную природу ритма, что в полной мере соответствует другому постулату дериватологии: деривация протекает в ходе производства (воспроизводства) текста; текстообразование, опирающееся на деривационный процесс, аналогично производству сложного объекта [Мурзин 1984: 18].
И наконец, третье постулированное в дериватологии утверждение, что «деривационный процесс принадлежит онтологии, а не гносеологии языка, потому он развивается по законам двух типов – детерминистским и статистико-вероятностным» [там же], может служить одновременно как методологическим, так и методическим основанием дериватологического подхода к изучению ритма.
Статистико-вероятностные методы в исследованиях, посвященных организации звуковой стороны высказывания, занимают едва ли не первое место. Так, например, «возникновение в речи «пауз колебания» Ф. Лоунсбери связывает с общей проблемой выбора речевых единиц и планирования предложения в целом, а также с проблемой вероятностного перехода от одной речевой единицы к другой. Речевые паузы тем короче, как считает Ф. Лоунсбери, чем выше вероятность появления следующей речевой единицы и чем сильнее навыки говорящего» (цит. по [Николаева 1970: 169]).
Как видим, представление о ритме как о процессе, механизме образования просодической стороны текста может опереться на целый ряд идей, конструктивных как для ритма, так и для дериватологии – науки о производстве лингвистических единиц:
– идею системности, которая в отношении к ритму звучит как идея иерархического (в конечном счете – уровневого) построения;
– идею целостности, вне которой теряет смысл возведение ритма в статус собственно лингвистической категории, поскольку ритм имел бы лишь компонентный характер;
– идею соотнесенности ритма с текстом как конечным объектом лингвистического исследования;
– идею развития формы, которая применительно к ритму наполняется актуальным и современным лингвистическим содержанием.
Глава 2
Ритм как просодический признак текста
Понятие суперсегментности в лингвистической литературе
Среди множества различий между звуковыми единицами русского языка важнейшим считается разграничение сегментных и суперсегментных звуковых единиц. Известно, что под сегментными (или линейными) единицами понимаются «звуки языка или их сочетания, располагающиеся последовательно друг за другом» [Матусевич: 14], «это как бы куски (сегменты) речевой цепи» [Панов 1967: 31][7], в то время как суперсегментные единицы, к которым относят обычно ударение и интонацию, оказываются «как бы “разлитыми” поверх звукового ряда» [Панов 1979: 16]. Суперсегментные (или нелинейные) единицы отличаются от линейных тем, что не могут существовать сами по себе, отдельно от звуков речи (сегментов), а только вместе с ними, откуда и их название – суперсегментные (иначе – сверхсегментные). Они как бы накладываются на линейные отрезки: линейный отрезок можно обособить, произнести отдельно, а суперсегментный – только вместе с ним [Матусевич: 15].
Последнее замечание представляется спорным: как произнести линейный отрезок звукового ряда «отдельно» от суперсегментной единицы, например слово отдельно от ударения? Очевидно, автор хотел подчеркнуть зависимый характер суперсегментной единицы, ее вторичность по отношению к сегментным единицам. Между тем думается, что в рамках фонетики практически невозможно решить вопрос о приоритете ударения или слова, поскольку само слово с позиций этой науки является словом фонетическим, то есть тактом, который по природе суперсегментен, и в этом смысле оказывается понятием, синонимичным ударению.
Такого рода синонимию можно обнаружить и между понятиями «фраза» и «интонация». Характеризуя суперсегментную систему русского языка. М. В. Панов называет единицами и ударение, и такт, и фразу, и интонацию [Панов 1979]. В то же время ударение и интонацию нередко называют суперсегментными признаками, звуковыми отличиями, своего рода качествами других единиц, природа которых в плане разграничения сегментности / суперсегментности не всегда оказывается достаточно определенной. В самом деле, акустические параметры речевого сигнала, объединяемые обычно в понятие «интонация» – частота основного тона, интенсивность, длительность, – несут в себе и сегментную информацию[8], то есть соотносятся и с сегментными единицами. Следовательно, характеризуемая интонацией суперсегментная единица должна иметь принципиально иную природу.
Проблема теоретического обоснования разграничения сегментных и суперсегментных звуковых единиц русского языка почти не разработана. Хотя еще в 1948 г. П. С. Кузнецов в статье «К вопросу о фонологии ударения» обратил внимание на глубокие, существенные различия между звуком и ударением как единицами языка. В задачи П. С. Кузнецова не входило исследование данной проблемы как таковой, однако он впервые, насколько нам известно, показал, что некоторые звуковые признаки реализуются на отрезках больших, чем звук. Так, например, ударение реализуется лишь в пределах целого слова. На существование звуковых единиц, реализующихся на таких отрезках речевого потока, как слово и высказывание, и на необходимость рассматривать эти единицы в качестве особой категории П. С. Кузнецов указывал в статье «К вопросу о фонематической системе французского языка».
Опираясь на разграничение, проведенное П. С. Кузнецовым, М. В. Панов теоретически обосновывает само понятие «суперсегментная единица». Предложенная им процедура проверки звуковой единицы на суперсегментность вытекает, во-первых, из системного представления о звуковой стороне языка, во-вторых, из необходимости определить структуру самой суперсегментной единицы. М. В. Панов пишет: «Если А и Б (два элемента, два признака, две сущности) образуют сочетания АБ и БА, но нет в языке сочетаний АА ББ, то сочетания АБ и БА образуют (каждое) единую, целостную, неделимую единицу» [1979: 69]. При этом признаки А и Б являются противоположными, в силу чего, зная один признак, мы всегда правильно определим другой. Таким образом, суперсегментная единица, «разлитая» поверх звукового ряда, то есть соотнесенная с определенным отрезком речевой цепи, существует в то же время в виде некоторых признаков, соотносимых с элементами данного отрезка. Так, признаки «ударность» и «безударность» реализуют ударение как суперсегментную единицу, соотносимую со словом в целом [Панов 1979].
Пользуясь процедурой М. В. Панова, легко убедиться в суперсегментности слога, несмотря на то что само слоговое качество как признак элементов данной суперсегментной единицы до сих пор остается предметом научных дискуссий. Множество, порой противоречивых, теорий слога не мешают ему выдержать проверку на суперсегментность, настолько универсальной оказалась описанная М. В. Пановым суперсегментная структура: для определения слога как суперсегментной единицы достаточно указать, что он всегда состоит из слогового и неслогового (или неслоговых) элементов.[9] По этим же соображениям суперсегментной оказывается и интонация. Предударная часть во всех интонационных конструкциях произносится на среднем тоне, поэтому «если дана определенная интонация ударной части, то нет выбора, какой быть заударной интонации: она уже этим выбором предопределена» [Панов 1979: 87].
Соотнесенность признаков суперсегментной единицы с определенными элементами отрезка звуковой цепи оказывается не только основанием для разграничения сегментных и суперсегментных единиц, но и основанием для обнаружения в них общей природы: решая вопрос об отношении звуков к фонеме, М. В. Панов обращается к таким суперсегментным единицам, как слог и ударение, и доказывает необходимость включения их в ряд фонемных (смыслоразличительных) единиц языка [Панов 1967: 167–190]. Тем самым, на наш взгляд, М. В. Панов внес существенный вклад в фонологию: разграничение сегментности / суперсегментности является, по всей вероятности, требованием фонетики, в то время как фонологически звуковая сторона выступает в системном единстве. Вопрос же о месте суперсегментных единиц в фонологии сводится к проблеме, глубоко и точно сформулированной П. С. Кузнецовым, но не ставшей специальным предметом его исследования, – необходимости установить понятие «предела реализации фонологических (то есть звуковых смыслоразличительных) противопоставлений» [Кузнецов 1970 б: 364].
Н. С. Трубецкой в «Основах фонологии» также поднимает вопрос о принципиальном отличии «фразоразличительных средств» от всех других смыслоразличительных средств языка и указывает, что «фразоразличительные средства являются самостоятельными знаками»; «предупредительная» интонация обозначает, что предложение еще не завершено, понижение регистра обозначает, что данный отрезок речи не связан ни с предыдущим, ни с последующим» [Трубецкой: 254]. К сожалению, проблемы фонологии, выходящей за рамки сегментных фонетических явлений, по сути дела просодической, суперсегментной фонологии не нашли отражения в том труде, хотя Н. С. Трубецкой и включал их разработку в свои планы. Нереализованными остались и идеи П. С. Кузнецова и Н. И. Жинкина относительно фонологического статуса просодических языковых средств. По-видимому, идея фонологичности просодии витает в воздухе с того момента, как суперсегментные единицы стали подвергаться лингвистической интерпретации, как раз и заключающейся в признании за такого рода единицами права решать круг своих собственных проблем смыслоразличения. Вне такого подхода суперсегментные единицы остаются акустико-физиологическими речевыми отрезками, о которых А. А. Реформатский писал: «… это тогда даже не факты речи, а факты речевого потока, струи и палки, подвергнутые сегментации» [1975: 187].
Вообще возведение единицы членения звукового потока в статус единицы языка обязательно связано с понятием языкового уровня [Реформатский 1975: 187]. Это положение, безусловно, является универсалией фонологии, как сегментной, так и суперсегментной, ибо требование установить для каждой суперсегментной единицы понятие предела реализации фонологических противопоставлений и есть требование рассматривать сущность суперсегментной единицы с позиций высшего по отношению к ней языкового уровня.
Иными словами, для суперсегментной единицы как единицы не только фонетической, но и фонологической должны быть установлены оппозиции, так же как это делается для сегментных единиц (заметим, кстати, что решение этого вопроса не входило в задачи настоящего исследования и, по-видимому, является весьма отдаленной перспективой).
Ясно, однако, что этот вопрос не может быть даже поставлен без достаточно четкого представления о суперсегментной единице как таковой и о признаках такого рода единиц. Так, например, квалификация ударения и как единицы, и как признака, а также вычленение на основе ударения такта, который тоже претендует на роль языковой единицы (см., например [Панов 1979]), не является, на наш взгляд, прерогативой терминологии.
Следует, по-видимому, провести последовательное разграничение известных фонетических явлений, относящихся к области суперсегментной фонологии (иначе говоря, просодики) на единицы и конституирующие эти единицы признаки. Понятие суперсегментности целесообразно использовать по отношению к единицам, а понятие просодики – по отношению к признакам, поскольку такое терминологическое разведение отражает и сущностные моменты обсуждаемых понятий: в единице подчеркивается ее строение, в признаке – акустико-перцептивные параметры. С этой точки зрения слог, такт, фразу следует квалифицировать как суперсегментные единицы, а слоговость, ударение, интонацию – как просодические признаки суперсегментных единиц.
Использование термина «суперсегментная единица» применительно к такту, а не к ударению, представляется правомерным уже потому, что сам статус суперсегментной единицы предполагает определенные специфические отношения между ее элементами (сегментами), на существование которых и обратил внимание П. С. Кузнецов: «…ударность определяется не абсолютной интенсивностью, а отношениями интенсивности (выделено нами. – В. В.) в пределах целого слова (раз один гласный определен как ударный, все остальные гласные того же слова тем самым определены как безударные» [1970: 362]. Именно такт воплощает в самой своей структуре отношения ударности / безударности, что позволяет квалифицировать его как суперсегментную единицу. Ударение же выступает в роли просодического признака.
Таким образом, при указанном подходе осуществляется нетрадиционное осмысление самого понятия «суперсегментная единица», которая понимается как состоящая из более чем одного сегмента, причем один – тень другого. При этом в роли сегментов разных суперсегментных единиц будут выступать различные отрезки звуковой цепи: звук для слога, слог для такта, такт для фразы и т. д.
Нам представляется, что понятие суперсегментности охватывает и более крупные единицы, чем такт и фраза.
Дериватологический аспект суперсегментности
Характеризуя суперсегментную единицу, М. В. Панов формулирует два критерия, по которым она определяется: наличие в ней двух признаков и предопределенность одного признака другим. Однако описание им таких единиц, как слог, такт и фраза, не всегда последовательно исходит из одного основания. В самом деле, если слог определяется слоговостью (фонетическая сущность которой до сих пор остается предметом научных дискуссий, что не мешает, однако, обнаружить в слоге два элемента – слоговой и неслоговой), такт – единоударностью (причем, хотя ударение и представляет собой сложнейший комплекс просодических характеристик, определить в такте ударный и безударный компоненты не составляет труда), то фраза характеризуется целым рядом таких изменений просодических свойств, при которых вызывает затруднение обнаружение во фразе двух компонентов, которые квалифицировались бы как противопоставленные признаки. М. В. Панов предлагает не учитывать в качестве компонента предцентровую часть фразы на том основании, что она всегда произносится на среднем тоне [Панов 1979: 87], однако предцентровая часть – как компонент суперсегментной единицы – может быть сравнима с безударными слогами в такте или с неслоговыми звуками в слоге.
Представляется интересным и важным привести классификацию суперсегментных единиц к одному основанию, которое бы отражало их принципиальную «деривационность»: возможность участвовать в процессе ритмообразования как в качестве исходных, так и в качестве результирующих единиц.
Наличие двух компонентов, определяющихся двумя просодическими признаками, является важнейшей структурной характеристикой суперсегментной единицы, что убедительно и показал М. В. Панов. Таким образом, эта характеристика оказывается первым признаком суперсегментной единицы. На наш взгляд, можно сформулировать еще по крайней мере второй и третий признаки: она имеет акцентную структуру (то есть один ее компонент всегда оказывается выделенным просодическими средствами) – второй; между ее компонентами существуют определенные отношения, варианты которых создают все многообразие данных единиц, – третий. Так, например, такт обладает всеми тремя признаками и в качестве его компонентов выступают ударный и безударный(е) слоги (1), при этом противопоставленность в рамках такта ударного слога всем безударным, сколько бы их ни было, позволяет все безударные объединить в один невыделенный компонент, противопоставленный выделенному – ударному (2). Установить все возможные типы отношений между компонентами такта не составляет труда (3). Таким образом, третий признак такта как суперсегментной единицы обусловлен возможностью простого подсчета типов тактов в русском языке, который, насколько нам известно, не был еще сделан в литературе[10]. Однако данные по типам слов как кодифицированного русского языка, так и спонтанной речи, приведенные в отчете по теме «Статистические характеристики спонтанной речи» Лаборатории экспериментальной фонетики Ленинградского университета (1985), позволяют считать, что число возможных типов тактов составляет 21–28, поскольку можно говорить о совпадении в среднем фонетического слова, каковым является такт, и слова – единицы лексической системы.
Вполне вероятно, что частотность типов тактов будет иной, чем частотность типов слов, однако в данном случае нас интересует лишь сама возможность такого подсчета и приблизительное число возможных типов. В русском языке самыми частотными оказались следующие типы: беда́, куда́ – 15,6 %; за́йцы, сту́льчик – 15,3 %; похо́же, това́рища) – 15,3 %; во́т, вми́г – 12,6 % [Фонетика спонтанной речи: 220].
Два последних признака – акцентная структура суперсегментной единицы и возможность установления типов единицы исходя из вариантов соотношений ее структурных элементов – имеют особое значение для решения поставленной задачи: связать понятие суперсегментности, с одной стороны, с проблемой ритмической организации, с другой – с деривационным аспектом ритмообразования.
Представляется, что именно акцентная структура суперсегментной единицы делает ее единицей ритмообразующей. Обратимся, например, к утверждению Б. М. Теплова, что ритм – это не что иное, как «временная структура любых воспринимаемых процессов, образуемая акцентами, паузами, членением на отрезки, их группировкой, соотношением по длительности» [Теплов: 269] и к данным экспериментальных исследований, обобщенным З. Н. Джапаридзе в книге «Перцептивная фонетика», из которых следует, что подход к фонетическим явлениям с точки зрения ритма означает подход с точки зрения «воспринимаемых ударов» [Джапаридзе: 37].
Таким образом, непосредственная связь суперсегментной единицы с ритмической организацией осуществляется через такой ее просодический признак, как акцентная структура.
В поисках же механизмов ритмообразования следует, по-видимому, опираться в основном на третий признак суперсегментной единицы, поскольку в принципиальной возможности установления типов отношений между ее компонентами открывается и принципиальная возможность обнаружить следы порождения суперсегментной единицы в процессе текстообразования[11].
Рассмотрим известные фонетические явления суперсегментной фонетики русского языка с точки зрения отнесения их к системе суперсегментных единиц (на основании трех сформулированных признаков), останавливаясь на специфике этой системы и определяя характер отношений между суперсегментными единицами разных уровней.
Известно, что элементарной (мельчайшей) частицей любой системы должна быть единица, неделимая далее с позиций данной системы. В этом смысле звук / фонема[12] вполне отвечает требованиям единицы сегментной системы, поскольку очевидно, что получаемые в результате членения звука / фонемы элементы (артикуляционные или акустические признаки звука, дифференциальные признаки фонем) принадлежат к иным системам (или подсистемам): свою основную смыслоразличительную функцию звук / фонема выполняет именно как цельная, неразложимая единица.
Суперсегментная система имеет, вероятно, целый ряд специфических свойств, одно из которых проявляется в определении элементарной единицы этой системы. Понятно, что эта единица должна иметь признаки, сочетающиеся по правилам суперсегментности, и быть неделимой с позиций данной системы.
Минимальной произносительной единицей, как известно, является слог. Невозможность распада слога даже в случаях афазии, приводящей к нарушениям плавности речи [Лурия], свидетельствует о действительной «минимальности» слога как единицы речевого потока. Это еще раз подтверждает принципиальное различие между звуком и слогом, принадлежащим разным системам: слог как суперсегментная единица состоит не просто из звуков, а из слогового и неслогового компонента[13].
Однако специфика суперсегментной системы позволяет квалифицировать слог лишь как мельчайшую единицу, но не элементарную, поскольку в данной системе мы имеем дело с целым рядом иерархически выстроенных элементов. Возникает необходимость уточнения понятия неделимости для суперсегментной единицы: элементы, образуемые в результате ее членения, не являются суперсегментными единицами с позиции того признака, который конституирует данную единицу. Так, например, такт, конституируемый ударением и состоящий из ударного и безударного слогов, не может быть расчленен на равноправные единицы – слоги, так как фонетическая сущность такта как суперсегментной единицы заключается в противопоставлении ударности / безударности в рамках данной целостной единицы; расчленить такт мы можем только на ударный и безударный(-е) слоги, а не просто отдельно на слоги как на единицы хотя и суперсегментные, но не имеющие еще признака ударности / безударности.
Конец ознакомительного фрагмента.