Глава 1. Истоки «левого патриотизма»
§ 1. Патриотическая идея в оценках российской революционной интеллигенции XIX века
С момента своего появления на политической арене коммунистическое движение заявило о себе как сила интернациональная, призванная объединить рабочие массы наиболее развитых капиталистических стран для совершения общеевропейской, а в перспективе – мировой пролетарской революции. В «Манифесте Коммунистической партии», написанном К. Марксом и Ф. Энгельсом в 1848 г., четко обозначались «национально-государственный» статус пролетариата в условиях господства буржуазно-капиталистических отношений и будущее этого ведущего революционного класса после завоевания им политической власти: «…Рабочие не имеют отечества. У них нельзя отнять то, чего у них нет. Так как пролетариат должен прежде всего завоевать политическое господство, подняться до положения национального класса, конституироваться как нация… Национальная обособленность и противоположности народов все более и более исчезают уже с развитием буржуазии, со свободой торговли, всемирным рынком, с единообразием промышленного производства и соответствующих ему условий жизни. Господство пролетариата еще более ускорит их исчезновение»[3].
Соответственно, идеи государственного патриотизма, национального патриотизма вообще трактовались основоположниками «научного коммунизма» в сугубо отрицательном контексте – как порождение буржуазного общественно-экономического строя, а такое понятие, как «нация» являлось, по сути, синонимом буржуазии, пришедшей в своё время к власти в результате революционного переворота. Подобная оценка понятий «Отечество» и «патриотизм» на протяжении десятилетий служила предметом острой полемики в европейских интеллектуальных кругах. Не остались от нее в стороне и русские марксисты. Г. В. Плеханов в статье «Патриотизм и социализм» (1905 г.) попытался дать свою трактовку знаменитым словам К. Маркса из «Манифеста»: «Слова «рабочие не имеют отечества» написаны были в ответ идеологам буржуазии, обвинявшим коммунистов в том, что те хотят «уничтожить отечество». Ясно, стало быть, что у авторов Манифеста речь шла об «отечестве», понимаемом в совершенно определенном смысле, т. е. в том смысле, который придавали этому понятию буржуазные идеологи… Так как по условиям современного мирового хозяйства социалистическая революция, которая положит конец господству капитала, должна быть международной, то в умах сознательных рабочих идея отечества, объединяющего в одно солидарное и полное «исключительности» целое все классы общества, по необходимости должна уступить место бесконечно более широкой идее солидарности революционного человечества, т. е. «пролетариев всех стран». И чем шире делается могучая река современного рабочего движения, тем дальше отступает психология патриотизма перед психологией интернационализма»[4].
Вопрос об отношении к идеологии государственного и национального патриотизма рассматривался западноевропейскими марксистами и их последователями в России с точки зрения решения конкретных задач социальной борьбы. Идея Отечества, чувство «национальной привязанности», в своей буржуазной интерпретации, по мнению левых интернационалистов, разобщали народные массы, являлись препятствием на пути к их революционной организации и поэтому подлежали осуждению. Подобное отношение к патриотической идее было также характерно и для многих представителей русского революционного движения XIX столетия, развивавшегося под влиянием западноевропейской просветительской и социалистической мысли.
«Патриотизм» господствующего дворянского сословия, его культура, религия традиционно являлись для российских революционеров официальным идеологическим обоснованием существующих в стране социально-политических порядков. Уваровская «теория официальной народности», консервативная «охранительная» публицистика, попытки внедрения элементов русского национализма в имперскую идеологию при Александре III, дискриминационная политика в отношении «инородцев», позиция Православной Церкви, благословлявшей действия правящих кругов, – все эти проявления «великодержавного» курса царской власти в области идеологии, религии, культуры и национальных отношений служили объектом беспощадной критики со стороны левой интеллигенции – от революционных демократов 1840-х гг. до русских марксистов начала XX века. В этом отношении показательно высказывание А. И. Герцена, характеризующее идеологическую политику Николая I: «Россия, патриотизм были всего лишь средством укрепить самодержавие, народ никогда не обманывался насчет национализма Николая; ярчайшее выражение его царствования – девиз деспотизма: «Пусть погибнет Россия, лишь бы власть осталась неограниченной и нерушимой»»[5].
Зачастую антипатриотизм являлся своеобразным «ответом» оппозиционно настроенных слоев российского общества XIX столетия на существующий идеологический «патриотический» официоз. При этом понятия «угнетающее самодержавное государство» и «Родина» нередко отождествлялись. Такая негативная оценка России, ее национальной истории представителями дворянской и «разночинной» интеллигенции берет свое начало в знаменитом первом «Философическом письме» П. Я. Чаадаева (1829 г.), в котором он, по его же словам, оказался «желчным в отзывах о родине», утверждая, что русские «миру ничего не дали, ничего у мира не взяли»[6]. «Как сладостно отчизну ненавидеть!! / И жадно ждать ее уничтоженья», – восклицал философ-эмигрант эпохи Николая I В. С. Печерин[7]. Спустя полвека ему вторил русский поэт В. Я. Брюсов, разделявший леворадикальные взгляды своего времени: «Родину я ненавижу, – / я люблю идеал человека»[8]. Поэт-народник П. Ф. Якубович в стихотворении «К Родине», написанном на каторге, отвергал саму идею любви к своей отчизне, обрекающей ее сынов на страдания: «За что любить тебя? Какая ты нам мать, / Когда и мачеха бесчеловечно-злая / Не станет пасынка так беспощадно гнать, / Как ты детей своих казнишь, не уставая?»[9].
Подобное отношение к своей стране формировалось не без влияния западной культуры и идеологии. В представлении русских «западников» («правых» и «левых») Европа являлась оплотом передовой современной цивилизации и родиной наиболее прогрессивных социальных и политических учений. В разработке собственных идеологических концепций русские революционеры опирались на труды своих западных учителей. Это касалось и национального вопроса. Понятие «национальность», наполняющее патриотическую идею реальным культурно-этническим содержанием, также виделось отдельным представителям революционной интеллигенции препятствием на пути осуществления мечты о «всемирном социалистическом братстве». Так, М. В. Буташевич-Петрашевский, следуя учению западноевропейских социалистов-утопистов, считал, что «социализм есть доктрина космополитическая, стоящая выше национальностей: для социалиста различие народов исчезает, есть только люди»[10].
Показательно, что в трудах ряда ведущих революционных мыслителей 1820–50-х гг. официальному патриотизму противопоставлялась идея подлинного «народного» патриотизма. Русский народ (прежде всего крестьянство) рассматривался ими как один из наиболее бесправных и угнетаемых в Империи и поэтому провозглашался потенциальной движущей силой в национально-освободительной борьбе и в будущих великих социальных преобразованиях. Подобные взгляды отчетливо просматриваются в программных документах и художественных произведениях декабристов, публицистике и письмах В. Г. Белинского, А. И. Герцена, статьях и поэзии Н. П. Огарева.
Для декабристов было характерно признание русских главенствующей нацией России. Основными факторами, способствовавшими формированию национального патриотизма как одной из главных составляющих идеологии декабризма, являлись: влияние идей европейских просветителей второй половины XVIII века и Великой французской революции, противопоставивших народный (буржуазный по своей сути) «национализм» прежнему пониманию патриотизма как выражения «дворянской преданности» своему монарху; осознание того, что русские являются наиболее угнетаемым народом Российской империи; осуждение «антинациональных» проявлений в политике Александра I (в частности, его намерения присоединить в 1817 г. к подвластной царской короне польской территории исконно русские земли); неприятие «иностранного засилья» (прежде всего, немецкого) в высших слоях царской бюрократии[11]. Именно «немецкая централизация» в последние годы правления императора вызвала, по мнению поэта и революционера Н. П. Огарева, ответную реакцию в русских патриотических кругах: «Петербургская централизация была наследие немецкое; вызвав русские силы на свет, она осталась немецкою… Немецкая централизация в Петербурге проникнулась духом татарщины и была уродливым соединением кнута с шпицрутенами, грабежа с канцелярией. Противодействующие ей силы выразились в том блестящем меньшинстве, из которого возникло 14 декабря; оно соединяло в себе чутье русского народного социализма с французско-либеральным понятием гражданского права, требовало освобождения крестьян и колебалось между республикой и конституционной монархией…»[12].
Особое влияние на формирование патриотических взглядов декабристов имели события Отечественной войны 1812 г., в которой многие из них приняли участие. Как отметит впоследствии М. И. Муравьев-Апостол, «именно 1812 год, а вовсе не заграничный поход создал последующее общественное движение, которое было в своей сущности не заимствованным, не европейским, а чисто русским»[13]. «Мы были дети 12 года», – скажут о себе позднее первые революционеры России[14]. Отечественная война 1812 г. оценивалась декабристами как событие, оказавшее решающее влияние на формирование национального самосознания русских. Декабрист И. Д. Якушкин писал: «Война 1812 г. пробудила народ русский к жизни и составляет важный период в его политическом существовании»[15]. По мнению декабриста А. Е. Розена, «народная война вызвала такую уверенность в народной силе и патриотической восторженности, о коих до того времени никакого понятия, никакого предчувствия не имели»[16]. Более сотни будущих представителей декабристского движения участвовали в Отечественной войне 1812 г., 65 человек сражались на поле Бородина[17]. Именно декабристы первыми указали на народный характер этой войны, явившейся, по их мнению, определяющим событием в формировании гражданственности и патриотизма в русском обществе. «Наполеон вторгся в Россию, тогда народ русский ощутил свою силу, тогда пробудилось во всех сердцах чувство независимости, сперва политической, а впоследствии народной. Вот начало свободомыслия России», – отметит позднее декабрист А. А. Бестужев[18]. Ярко проявившийся в годы войны патриотизм русских, стремление к национальной независимости могли бы стать, по мысли декабристов, прочной основой для будущих социальных преобразований. Свержение самодержавной власти, ликвидация крепостнических порядков, социальное освобождение народа рассматривались участниками движения 14 декабря как задачи, от решения которых зависела историческая судьба Российского государства. Тем болезненнее была реакция многих декабристов на бесправное положение народа-победителя. Н. И. Тургенев писал: «Можно ли будет без сердечной горести видеть то, что я всего более люблю и уважаю, русский народ, в рабстве и унижении?»[19].
Декабристы стремились создать собственную патриотическую идеологию, которая служила бы теоретическим обоснованием революционного движения и социальных преобразований в новой России. Как справедливо отмечал историк В. А. Федоров, патриотизм декабристов «коренным образом отличался от официального». По мнению ученого, декабристы «главную свою задачу видели в борьбе с феодально-абсолютистскими порядками и считали, что прогресс нации может быть обеспечен лишь коренными политическими преобразованиями… Борьба за эти преобразования рассматривалась ими в первую очередь как глубоко патриотическая задача «спасения» России»[20]. Показательно, что первая декабристская организация называлась Союз спасения или Союз истинных и верных сынов Отечества. Одной из главных задач этого тайного общества было «отстранение иноземцев от влияния в государстве»[21]. Патриотическая идея стала одной из основополагающих компонент в идеологии декабризма. Это находило свое выражение даже в личных документах членов Тайного общества. Так, декабрист М. Ф. Орлов в письме С. Г. Волконской подчеркивал: «Прежде всего, каждый русский должен быть русским во всем. Во всем должна господствовать идея родины. Именно ей он должен посвятить свои усилия, свои успехи, свои надежды»[22]. К. Ф. Рылеев полагал, что для приема нового члена в Северное общество необходимым условием являлась бы «пламенная любовь к России» и готовность пойти «для благ ее… на всякое самоотвержение»[23]. Примечательно, что в современной российской историографии обозначилось направление, выделяющее «государственнический» и даже «националистический» характер идеологии декабристов. Так, историк С. М. Сергеев отмечает: «Декабристы, подобно своим отцам, отнюдь не чувствовали себя «лишними людьми», «государственными отщепенцами»… Будущие члены Тайного общества… были готовы пойти на прямое неповиновение верховной власти во имя интересов государства, истинными выразителями которых они себя ощущали. Служение Отечеству перестало быть для них синонимом служению монарху, их патриотизм – уже не династический, а националистический, патриотизм граждан, а не верноподданных»[24].
Постреволюционная Россия виделась многим декабристам как государство русского народа. Так, в программном документе Южного общества «Русская правда» (1823 г.), составленном П. И. Пестелем, даже предлагались меры по ассимиляции всех малых народов новой революционной республики с русским народом. Руководитель Южного общества утверждал, что «в отношении к различным народам и племенам, Россию населяющим, беспрестанно должно непременную цель иметь в виду, чтобы составить из них всех только один народ и все различные оттенки в одну общую массу слить так, чтобы обитатели целого пространства Российского Государства все были Русские»[25]. Далее П. И. Пестелем указываются «многоразличные способы» к достижению поставленной цели «русификации» народов страны: «Средства общие состоят главнейшее в том, чтобы, во-первых, на целом пространстве Российского государства господствовал один только язык Российский (имеется в виду русский язык – А. К.). Во-вторых: так как ныне существующее различие в названиях народов и племен, Россию наполняющих, всегда составлять будет из жителей Российского Государства отдельные друг от друга массы и никогда не допустит столь для блага отечества необходимого совершенного в России единства, то чтобы все или различные имена были уничтожены и везде во всеобщее название Русских воедино слиты»[26]. Показательно, что русской ассимиляции по данному проекту подлежали и «народы кавказские» (народы Северного Кавказа – А. К.). Данные народы подразделялись на два разряда: «мирные» (находившиеся под властью России) и «буйные» (сопротивляющиеся русской экспансии). Если первой группе возможно было «дать российское правление и устройство», то вторую, по мнению Пестеля, следовало «силою переселить во внутренность России», сломив их сопротивление и также предоставив ей права российского гражданства[27].
Эти жесткие меры, предлагаемые автором «Русской правды», не являлись свидетельством его ксенофобии. Как отмечает историк О. И. Киянская, Пестель считал, что «любое национальное своеобразие: культурное, религиозное или политическое – уничтожало принцип равных возможностей. И поэтому народам предоставлялся выбор: либо слиться с русскими, приняв их образ жизни и формы правления, либо испытать на себе много неприятностей – вплоть до выселения из страны»[28]. В современной российской историографии приводится и другое истолкование «русификаторского» проекта, предлагаемого П. И. Пестелем. По мнению историка Н. Д. Денисовой, подобные взгляды являлись реакцией декабристов на дискриминационную политику, проводимую правительственными кругами Империи в отношении русского народа. Автор монографии, посвященной национально-правовым аспектам «Русской правды», отмечает: «Российское правительство начала 19 века… старалось по возможности облегчить участь нерусских народов, особенно тех, которые были недавно присоединены. Подобное стремление можно было бы только приветствовать, если бы в результате несоразмерная тяжесть государственных расходов, военных и трудовых повинностей не ложилась преимущественно на русский народ… Таким образом, на практике существовала явная диспропорция соотношения прав и обязанностей русского народа и других народов России – не в пользу первого (что представляло собой грубое и недопустимое нарушение принципов, на которых, как считал Пестель, должно быть основано государственное устройство). Принадлежность к русской нации не давала никаких особых преимуществ ни народу, ни знати… Ставя задачу создания единой нации, которая в конкретных условиях данной страны могла означать лишь русификацию, Пестель обязан был учесть это обстоятельство»[29]. Конечной целью будущего государственного и национального переустройства для Пестеля являлось «построение единой и неделимой России», в которой все племена и народы сольются в единый русский народ[30].
Подобный путь решения национального вопроса в «Русской правде» П. И. Пестеля служил в советской историографии декабризма объектом жесткой научной критики. Так, историк Н. С. Прозорова писала о пренебрежительном отношении Пестеля к национальной культуре и национальным языкам народов России[31], историк Р. X. Яхин подчеркивал «дворянскую ограниченность» автора «Русской правды»[32]. Ведущий декабристовед, академик М. В. Нечкина утверждала, что политическая идеология Пестеля, «его взгляды на национальный вопрос носили на себе печать великодержавности»[33]. Б. Карташев и В. Муравьев даже заявили, что «национальный вопрос Пестелем разрешался шовинистически»[34]. Однако, как справедливо отмечает историк Н. Д. Денисова, «у Пестеля же, наоборот, предусмотрено слияние всех народов России в единый русский народ, так что о ненависти и речи быть не может»[35].
Являясь убежденным сторонником централизованного унитарного государства, П. И. Пестель категорически отвергал принцип федерализма: «Легко убедиться можно в решительном преимуществе неразделимого образования государства над федеративным, особенно применяя оное к России при обширном ее пространстве и большом количестве племен и народов, ее населяющих»[36]. Федеративная форма устройства республики, по мнению автора документа, могла бы стать помехой и для идеологии государственного патриотизма, необходимой для объединения всех граждан страны: «Слово государство при таком образовании будет слово пустое, ибо никто нигде не будет видеть государства, но всякий везде только свою частную область; и потому любовь к отечеству будет ограничиваться любовью к одной своей области»[37]. Кроме того, исторический пример «удельной системы» в Древней Руси (эту систему Пестель называл «видом федеративного устройства») показывал, что страна «горькими опытами и долголетними бедствиями жестоко заплатила за сию ошибку в прежнем ее государственном образовании»[38]. Несмотря на то, что в другой программе декабристов – «Конституции» Н. Муравьева (1825 г.) первоначально провозглашалась федеративная форма будущего государственного устройства, как необходимое средство противодействия чрезмерному усилению центральной власти, в окончательном (третьем) варианте документа принцип федерализма фактически отвергался. Предполагаемые автономные державы превращались в «области, равные нынешним генерал-губернаторствам», а их столицы – в обычные административные центры, подчиненные верховной государственной власти[39]. Таким образом, к моменту своего выступления декабристские организации склонялись к учреждению унитарной формы государственного устройства после прихода к власти. В «Конституции», также как и в «Русской правде» население страны провозглашалось русским: «Русскими почитаются все коренные жители России и дети иностранцев, родившиеся в России»[40]. Тот же принцип распространялся и на построение социальной структуры будущего государства: «Названия и сословия однодворцев, мещан, дворян, именитых граждан заменяются все названием Гражданина или Русского»[41]. Каждый гражданин был «обязан носить общественные повинности, повиноваться законам и властям отечества и явиться на защиту Родины, когда востребует того Закон»[42].
Следование идеям русского патриотизма нашло свое отражение и в литературном творчестве декабристов. Участники тайных революционных обществ, многие из которых были талантливыми литераторами, обращались в своих произведениях к героическому прошлому русского народа, черпая в нем реальные исторические факты, которые способствовали бы пропаганде в обществе идей свободолюбия, национальной независимости, любви к своей Отчизне. Эти мотивы отчетливо проявились в «Думах» К. Ф. Рылеева («Димитрий Донской», «Иван Сусанин», «Волынский»), стихотворениях П. А. Катенина («Мстислав Мстиславич»), А. А. Бестужева («Михаил Тверской») и др. Глубоко патриотическими по своей идейной направленности явились «Письма русского офицера» декабриста Ф. Н. Глинки, повествующие о подвиге русского народа в Отечественной Войне 1812 года. В своих пропагандистских сочинениях, написанных для простонародья, декабристы поднимали тему «иноземного засилья» в царской бюрократии эпохи Александра I и в русском обществе тех лет, тем самым оценивая существующий политический порядок как антинациональный (например, в агитационной песне «Царь наш – немец русский» К. Ф. Рылеева и А. А. Бестужева)[43].
Уже после подавления восстания 14 декабря 1825 г. участники движения на допросах открыто декларировали свою приверженность патриотической идее, как моральной основе своей политической деятельности. Так, в показаниях следственной комиссии поэт и декабрист В. К. Кюхельбекер отмечал: «Взирая на блистательные качества, которыми бог одарил народ Русский, народ первый в свете по славе и могуществу своему, по своему звучному, богатому, мощному языку, коему в Европе нет подобного, наконец по радушию, мягкосердию, остроумию и непамятозлобию, ему пред всеми свойственному, я душой скорбел, что все это подавляется, все это вянет и, быть может, опадет, не принесши никакого плода в нравственном мире!»[44]. Член общества Соединенных славян Я. М. Андреевич заявил следователям: «Желая блага своему отечеству, видя его угнетаемо несправедливостями… решился отыскать причину злополучия моих соотечественников и, найдя, истребить оную, хотя бы самому стоило жизни»[45]. В своем письме к родителям, написанном незадолго до казни, П. И. Пестель сделал следующее признание, излагающее мотивы его политической деятельности: «Настоящая моя история заключается в двух словах: я страстно любил мое Отечество, я желал ему счастья»[46]. Декабрист А. А. Бестужев в письме Николаю I утверждал, что члены тайного общества решились на переворот, основываясь «вообще на правах народных и в особенности на затерянных русских»[47]. Об униженном положении русских и искусственно создаваемых препятствиях, не позволяющих представителям коренной национальности занимать значимые государственные посты, писал молодому императору П. Г. Каховский: «Мне мало известны способности государственных людей, но как ревностному сыну отечества простительно надеяться, что у нас, конечно, нашлись бы русские заместить места государственные, которыми теперь обладают иностранцы. Очень натурально, что такое преобладание обижает честолюбие русских и народ теряет к Правительству доверенность»[48].
Идеологи народничества А. И. Герцен и Н. П. Огарев, позиционировавшие себя правопреемниками декабризма, также считали русское население Российской империи ведущей силой революционных преобразований. Историческая роль, которую суждено будет сыграть русскому народу, представлялась теоретикам общинного «крестьянского социализма» как проявление своеобразного «революционного мессианизма»[49]. Так, в статье 1849 г. «La Russie» («Россия») А. И. Герцен утверждал: «Россия приходит к жизни как народ… гордый своей силой, в эпоху, когда другие народы чувствуют себя усталыми и на закате… Множество народов сошло с исторической сцены, не изведав всей полноты жизни, но у них не было таких колоссальных притязаний на будущее, каку России»[50]. Герцен предрекал великое будущее России, русскому народу, как «молодой» европейской нации, которую еще не затронуло разложение буржуазного «мещанского» Запада, и которой суждено сказать свое «новое слово» в социалистическом преобразовании мира: «Национальный элемент, привносимый Россией, – это свежесть молодости и природное тяготение к социалистическим установлениям»[51]. «Просвещенная Европа», по мысли бывшего представителя радикального западничества, после подавления революций 1848 г. исчерпала свой политический и идеологический потенциал: «Роль теперешней Европы кончена; после 1848 года она разлагается с неимоверной быстротой»[52]. Как справедливо отмечал биограф Герцена В. А. Прокофьев, «убежденный в том, что умирающая Европа завещала грядущему миру социализм, Герцен отвернулся от полутрупа, он ищет, откуда придет этот грядущий мир. Именно духовная драма, пережитая Герценом на Западе, заставила его повернуться к нему спиной, обратить все свои взоры, возложить все надежды на мир славянский, на Россию»[53].
Осуждая «допетровский» и «петербургский» деспотизм (при общей положительной оценке преобразований Петра I), А. И. Герцен обозначал последний не только как антинародный по своей сути, но, прежде всего, как антирусский, антиславянский. Характеризуя высший бюрократический слой эпохи Николая I в работе «О развитии революционных идей в России» (1851 г.), ее автор отмечал: «Русское правительство – не русское, но вообще деспотическое и ретроградное. Как говорят славянофилы, оно скорее немецкое, чем русское, – это-то и объясняет расположение и любовь к нему других государств. Петербург – это новый Рим, Рим мирового рабства, столица абсолютизма; вот почему русский император братается с австрийским и помогает ему угнетать славян. Принцип его власти не национален, абсолютизм более космополитичен, чем революция»[54]. Романовская монархия «рода Гольштейн-Готторпов», состоящая в союзе с Австро-Венгрией и Пруссией, покровительствуя «немецким своякам и дядям», являлась, по мнению Герцена, главным препятствием к общеславянскому единству. Это единство может быть достигнуто только в результате социальной революции, когда «сгруппировавшись в союз свободных и самобытных народов, славянский мир вступит, наконец, в истинно историческое существование»[55]. Следуя идее революционного панславизма, Герцен задается вопросом: «Не имеем ли мы право считать Россию зерном кристаллизации, тем центром, к которому тяготеет стремящийся к единству славянский мир, и это тем более, что Россия покуда единственная часть великого племени, сложившаяся в сильное и независимое государство?»[56]. Единая славянская республика – ««союз свободных и самобытных народов» должна будет организована на основе «федерализации», поскольку «централизация» противна славянскому духу»[57]. Однако, именно царизм являлся главным препятствием для естественного исторического тяготения славянских народов к объединению, центром которого могла бы стать Россия. Как подчеркивал А. И. Герцен, «свободная федерация» славян невозможна при самодержавии, поскольку Николай I своей политикой предает интересы братских славянских народов, «предоставляет помощь и золото палачам славян… Он боится всякого движения, всякой жизни; он боится национального сознания, он боится пропаганды»[58].
Другой теоретик революционного народничества М. А. Бакунин, также являвшийся сторонником идеи панславизма и осуждавший германские абсолютистские режимы (к которым он причислял и русский царизм), в отличие от А. И. Герцена, не рассматривал Россию как возможный центр объединения для создания будущей славянской федерации. В своей статье «Основы новой славянской политики» (1849 г.) он утверждал, что политика освобожденного от иноземного порабощения славянства станет не политикой государств, а политикой «независимых свободных людей», которые «основывают свое новое могущество на неразрывном и братском союзе всех народов, составляющих славянское племя, и не будут искать никакой другой централизации, кроме той, которая вытекает из соединения всех славян»[59]. В статьях Бакунина конца 1840-х – начала 1850-х гг. все отчетливее стали проявляться элементы революционного анархизма, отрицалась идея государственности, объединение славянских народов сводилось к созданию абстрактной свободной федерации с общим гражданством. В противоположность этой точке зрения, А. И. Герцен в «Письме русского к Маццини» (1849 г.) подчеркивал ведущую роль России, как «сильного и независимого государства» в сплочении славянских народов после революции. «Россия – это организованный славянский мир, это славянское государство. Именно ей должна принадлежать гегемония» – писал он[60]. Примечательно, что тремя годами ранее, указывая на «искусственный» характер и «безнациональность» Австрийской империи, друг Герцена, литературный критик В. Г. Белинский также писал о той роли, которая предначертана историей России – единственному независимому славянскому государству: «Мы скажем, что решительно не верим в возможность крепкого политического и государственного существования народов, лишенных национальности, следовательно, живущих чисто внешнею жизнию. В Европе есть одно такое искусственное государство, склеенное из многих национальностей; но кому же не известно, что его крепость и сила – до поры и времени? Нам, русским, нечего сомневаться в нашем политическом и государственном значении: из всех славянских племен только мы сложились в крепкое и могучее государство… В народе, чуждом внутреннего развития, не может быть этой крепости, этой силы. Да, в нас есть национальная жизнь, мы призваны сказать миру свое слово, свою мысль»[61].
В годы Крымской войны, несмотря на враждебные выпады в свой адрес английской, французской и немецкой печати, революционер-эмигрант А. И. Герцен постоянно подчеркивал, что остается патриотом своей Родины, верящим в великое будущее русского народа, призванного сплотить славянство в революционной борьбе. Так, в своей речи «Народный сход в память Февральской революции», произнесенной в Лондоне в феврале 1855 г., Герцен, в ответ на выдвинутые против него «бургграфами революции» обвинения в панславизме и приверженности к России и «русскости», заявил: «Мне стали ставить в укор любовь мою к славянам, мою веру в величие их будущности, наконец, самую мою деятельность… Доселе никогда еще не требовали ни от одного выходца или изгнанника, чтобы он ненавидел свое племя, свой народ… Если б я ненавидел русский народ, если б я не верил в него, меня бы не было здесь»[62]. По свидетельствам современников, речь Герцена, посвященная революционному движению в России, произвела огромное впечатление на западную аудиторию[63]. Внимательно следивший за драматическими событиями Крымской кампании «лондонский изгнанник» с восхищением писал о подлинном героизме русских солдат, противопоставляя его политическому режиму Николая I с его псевдопатриотической риторикой: «Год, который был так беспощаден для царя (1855 г. – А. К.), показал нам снова неисчерпаемую, здоровую мощь русского народа. Как все это странно и полно глубокого значения! Русь оживала в то время, как он отходил, и отходил от того, что не имел веры в свой народ[64]. Он знал Альму и Евпаторию[65], но крымской Сарагосы[66], но богатырской защиты Севастополя не предвидел… Воздух 1612 и 1812 годов повеял в России при вести о неприятельском нашествии, и ни один человек не поверил турецко-крестовому походу за «просвещение и свободу»[67]. Как полагал А. И. Герцен, события войны послужат существенной политической активизации российского общества[68].
Стремление к объединению всех оппозиционно настроенных к николаевской «немецкой» монархии русских патриотов привело А. И. Герцена к мысли о возможном союзе сторонников «крестьянского социализма» со славянофилами. Призывая своих недавних оппонентов оставить «ставшую отныне ребяческую борьбу, соединиться во имя России, а также во имя независимости», Герцен обозначает ту идеологическую основу, на которой, по его мнению, мог бы состояться политический союз: «А социализм, который так решительно, так глубоко разделяет Европу на два враждебных лагеря, – разве не признан он славянофилами так же, как нами? Это мост, на котором мы можем подать друг другу руку»[69]. Несмотря на явный утопизм этого предложения следует отметить, что надежды Герцена привлечь на сторону русских социалистов бывших «друзей-врагов» из славянофильского лагеря имели под собой определенную основу. Славянофилы, так же как и их недавние оппоненты – революционные западники 1840-х гг., перешедшие в последние годы николаевского царствования на позиции русского патриотизма и панславизма (А. И. Герцен, Н. П. Огарев, М. А. Бакунин) – выступали за самобытный путь развития России и русского народа, являлись сторонниками крестьянского общинного устройства как основы хозяйственной и социальной жизни деревни, обличали крепостнические порядки и «душевредный деспотизм» петербургской власти. Политический режим имперской России оценивался славянофилами как антинациональный по своей сути. И. С. Аксаков писал: «Детищам петербургского периода нашей истории ненавистнее всего… не революционеры, но люди, стоящие за русскую народность»[70]. Ему же принадлежат слова, характеризующие положение русского народа в Империи: «Народ и не подозревает, что он служит только орудием для исполнения замыслов, направленных против существенных интересов русской земли и русской народности, он и не подозревает, что он, в сущности, презираем. Его разумению недоступны те хитросплетенные узы, которыми опутывается его свобода, его жизнь, весь духовный мир России»[71]. Другой теоретик славянофильства, И. В. Киреевский указывал, что в имперской России «мнению русскому, живительному, необходимому для правильного здорового развития всего русского просвещения, не только негде было высказаться, но даже негде было образоваться»[72]. Так, в связи с усилением репрессивной политики властей в последние годы царствования Николая I (т. н. период «мрачного семилетья»), в марте 1849 г. был арестован деятель славянофильства Ю. Ф. Самарин. Как отмечает историк А. Левандовский, «Поводом к аресту послужили рукописные «Рижские письма», в которых Самарин весьма резко критиковал антинациональные, с его точки зрения, действия русской администрации в Остзейском крае». Вскоре после этого был арестован другой представитель славянофильского лагеря – И. С. Аксаков, «посмевший» в своей частной переписке выразить возмущение произволом властей по отношению к его другу и соратнику. Той же весной у его брата Константина и отца Сергея Тимофеевича произошло неприятное столкновение с московской полицией, вынудившей их «в соответствии с высочайшим указом» сбрить бороды и отказаться от ношения русской одежды»[73].
При всей схожести оценок положения русских в Российской империи, приверженности идее социального освобождения народа, неприятии «немецкого» петербургского деспотизма, стремлении видеть в крестьянской общине основу для будущей организации национальной и хозяйственной жизни государства, предполагаемый А. И. Герценом союз между его сторонниками и представителями «московского» славянофильского кружка не мог состояться в принципе. Герцен и его единомышленники выступали за революционное преобразование России на основах «крестьянского социализма», в то время как славянофилы являлись сторонниками постепенного решения крестьянского вопроса путем «реформ сверху». Преклонение перед личностью «коронованного революционера» Петра I[74] (при всем сугубо отрицательном отношении к построенной им «немецкой» империи), пропаганда современных западных просветительских идей, призывы к объединению с революционными силами Европы в борьбе за установление республиканской формы правления на территории бывших монархий, наконец, атеистическое мировоззрение Герцена – все это не могло способствовать объединению сторонников воссоздания «допетровской» православной Руси с идеологами «русского социализма». Вместе с тем следует отметить, что представители славянофильства приняли деятельное участие в общественном движении 2-й половины 1850-х – начала 1860-х гг., используя для пропаганды своих идей возможности «Вольной русской типографии». Так, И. С. Аксаков в 1858–1863 гг. тайно посылал корреспонденции для лондонских изданий А. И. Герцена[75]. Во второй половине 1850-х гг. своеобразным «информатором» и негласным сотрудником герценовских изданий являлся один из ведущих идеологов славянофильства Ю. Ф. Самарин[76].
Отдавая должное деятельности славянофилов 1840–50-х гг., являвшейся самобытным проявлением формирующегося общественного и национального сознания в годы николаевского царствования, А. И. Герцен впоследствии отметит: «С них начинается перелом русской мысли. И когда мы это говорим, кажется, нас нельзя заподозрить в пристрастии. Да, мы были противниками их, но очень странными. У нас была одна любовь, но неодинакая. У них и у нас запало с ранних лет одно сильное, безотчетное, физиологическое, страстное чувство, которое они принимали за воспоминание, а мы – за пророчество: чувство безграничной, обхватывающей все существование любви к русскому народу, русскому быту, к русскому складу ума. И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно»[77]. Один из ведущих теоретиков революционно-демократического направления 1850-х – начала 60-х гг. Н. Г. Чернышевский, не являвшийся сторонником общественно-политической концепции, которой придерживались славянофилы, вместе с тем указывал, что их идеи – своеобразное и новое выражение патриотической и социальной мысли, отличающееся от традиционных западных учений, оправдывающих власть капитала. В статье «Заметки о журналах (1857 г.) он писал: «Человек, любящий родину и принимающий выводы науки на Западе, должен, однако же, сказать, что столь общее отрицание всякой справедливости в славянофильстве неосновательно. Если уж должно делать выбор, то лучше славянофильство, нежели та умственная дремота, то отрицание современных убеждений, которое часто прикрывается эгидою верности западной цивилизации, причем под западною цивилизациею понимаются чаще всего системы, уже отвергнутые западною наукою, и факты, наиболее прискорбные в западной действительности, например, порабощение труда капиталу, развитие искусственных потребностей, удовлетворяемых роскошью и т. д.»»[78].
В трудах ведущих теоретиков народничества 1860–70 гг. П. Н. Ткачева и П. Л. Лаврова социализм «утратит» свои специфические «русские» черты и будет рассматриваться как сугубо интернациональная идеология. Так, в своей статье «Революция и принцип национальности» (1878 г.) П. Н. Ткачёв подчеркивал: «Невозможно в одно и то же время быть социалистом и оставаться националистом; между принципом социализма и принципом национальности существует непримиримый антагонизм»[79]. Другой революционер-народник П. Л. Лавров утверждал, что национальность – «не более, как случайное пособие или случайная помеха деятельности социализма»[80]. Теоретик «революционного панславизма» М. А. Бакунин с конца 1860-х гг. становится сторонником всемирного братства народов, предусматривающего преобразование «свободной федерации индивидуумов в коммуны, коммун в провинции, провинций в нации, наконец, этих последних в Соединенные Штаты сперва Европы, а затем всего мира» («Федерализм, социализм и антитеологизм», 1869 г.[81]).
Первая половина XIX столетия – время становления революционного движения в России. Основывающаяся на просветительских, а позднее и на социалистических западных учениях, идеология этого движения в условиях самодержавия получила свое патриотическое выражение – как национальное и демократическое.
Патриотическая идея приобрела качественно иное, противоположное официальному идеологическому курсу содержание, согласно которому главным ее «носителем» провозглашались не царствующая династия и ее политические институты, а сам народ. Русский патриотизм, ярко выраженный в идеологии декабристов, в произведениях В. Г. Белинского, А. И. Герцена, Н. П. Огарева, являлся не только признанием исторической роли русского народа, но и реакцией на его социальную и национальную дискриминацию в Российской империи. Русские, как наиболее угнетаемая самодержавной властью нация, должны были стать движущей силой будущего революционного переворота и главенствующим этносом нового государства (унитарной русской республики – по проекту П. И. Пестеля, или политическим центром общеславянской федерации, как полагал А. И. Герцен). Отвергая официальную версию истории России как идеологическое обоснование деспотической власти, декабристы, В. Г. Белинский, А. И. Герцен предрекали великую будущность русскому народу как главной силе грядущих революционных преобразований, опирающейся на традиции социальной и национально-освободительной борьбы. Следует также отметить, что эта концепция в корне отличалась от антипатриотических и нигилистических оценок оппозиционно настроенной к самодержавию интеллигенции, отвергавшей прошлое и ставящей под сомнение историческое будущее русского народа. В 1860 – 70-е гг. русская революционная идеология утратила свое патриотическое содержание.
К концу XIX столетия, под влиянием западноевропейского марксистского учения, в среде российской радикальной интеллигенции распространяется сугубо интернационалистская трактовка социализма, ведущей силой и созидателем которого провозглашался «международный пролетариат». Однако, в условиях многонациональной Российской империи, при наличии наиболее многочисленного «государствообразующего» народа, русский («великорусский») вопрос, а также непосредственно связанные с ним вопросы отношения к патриотической идее и государству, оказали самое существенное влияние на идеологию и тактику революционной борьбы.
§ 2. Большевизм и русский вопрос в начале XX века
Большевики, позиционировавшие себя составной частью европейской социал-демократии («одним из отрядов всемирной армии пролетариата»[82]), уделяли национальным проблемам своей страны особое внимание. В 9-м параграфе Программы партии, разработанной на II съезде РСДРП в 1903 г., в соответствии с известным положением марксистской теории, признавалось «право на самоопределение за всеми нациями, входящими в состав государства»[83]. Однако практическое осуществление данного положения определялось необходимым условием: поддержка социал-демократией решения о государственном самоуправлении и отделении нации не должна была противоречить задачам «пролетарского интернационализма», т. е. классовой солидарности между рабочими разных национальностей в борьбе против существующего политического строя. Неоспоримым такое решение о самоопределении признавалось лишь в том случае, если оно вело к развитию революционной ситуации. Соответственно, поощрялся и национализм угнетаемого самодержавной властью конкретного народа. «В каждом буржуазном национализме угнетенной нации, – отмечал В. И. Ленин, – есть общедемократическое содержание против угнетения, и это-то содержание мы безусловно поддерживаем»[84]. Вместе с тем, признавая прогрессивный характер борьбы «угнетенных наций» за своё социальное и национальное освобождение, вождь большевистского крыла РСДРП делал существенную оговорку: «Принцип национальности исторически неизбежен в буржуазном обществе, и, считаясь с этим обществом, марксист вполне признает историческую законность национальных движений. Но, чтобы это признание не превратилось в апологию национализма, надо, чтобы оно ограничивалось строжайше только тем, что есть прогрессивного в этих движениях, – чтобы это признание не вело к затемнению пролетарского сознания буржуазной идеологией»[85].
Принцип «национального самоопределения» никак не распространялся на саму большевистскую РСДРП, которая В. И. Лениным проецировалась как жестко централизованная организация всего российского пролетариата. Всякие попытки национального «дробления» партии ленинским руководством решительно отвергались. Этим и объяснялась острая критика большевиками позиции Бунда и ряда других социал-демократических партий, провозглашавших себя выразителями интересов прежде всего своего национального пролетариата и стремившихся занять более автономное по отношению к ленинской РСДРП положение. Сторонники этого направления в российской социал-демократии фактически придерживались концепции «национально-культурной автономии», разработанной представителями «австро-марксизма» О. Бауэром и К. Реннером. По данной теории наличие персональной автономии предполагало также и создание политической организации по национальному признаку. Для большевиков – сторонников единой централизованной партии такой подход был абсолютно неприемлем. Показательны в этом отношении строки молодого партийного пропагандиста И. В. Сталина из его работы «Национальный вопрос и социал-демократия» (1913 г.): «Мы знаем, к чему приводит межевание рабочих по национальностям.
Распадение единой рабочей партии, разбивка союзов по национальностям, обострение национальных трений, национальное штрейхбрехерство, полная деморализация в рядах социал-демократии, – таковы результаты организационного федерализма. История социал-демократии в Австрии и деятельность Бунда в России красноречиво свидетельствуют об этом. Единственное средство против этого – организация на началах интернациональности. Сплочение на местах рабочих всех национальностей России в единые и целостные коллективы, сплочение таких коллективов в единую партию – такова задача»[86].
Принцип партийного «централизма» в известной степени проецировался В. И. Лениным и на форму национально-территориальной организации будущего пролетарского государства, которое рассматривалось как единая демократическая республика: «Марксисты ни в коем случае не будут проповедовать ни федеративного принципа, ни децентрализации»[87]. Это высказывание повторяло теоретическое положение классиков марксизма, также являвшихся сторонниками создания единого государства. Так, в 1891 г. Ф. Энгельс, рассматривая вопрос о форме будущего государства рабочих, отмечал: «Пролетариат может употреблять лишь форму единой и неделимой республики. Федеративная… уже становится помехой»[88]. Таким образом, основоположники марксистского учения и их наиболее радикальные последователи в России – большевики выступали за создание унитарного государства, как необходимой формы политической и экономической организации общества в условиях совершившейся революции и возможного враждебного окружения[89]. Как полагали идеологи коммунистического движения, после победы мировой революции разные типы союзных государств должны будут слиться в единую демократическую республику, а в перспективе – перейти от нее к безгосударственному общественному самоуправлению[90]. В ходе этого процесса произойдет сближение наций, которые после естественного разрушения государственных перегородок, экономической и культурной ассимиляции сольются в единую наднациональную общность.
Декларируемое большевиками право наций на самоопределение было не только ярким лозунгом, способствующим привлечению многонациональных масс России к борьбе с самодержавием, но и могло в перспективе стать основой для будущего воссоединения народов в условиях социалистического государства. Главным препятствием этому, по мнению Ленина, являлся «великорусский национализм», как неотъемлемая компонента национальной политики и идеологии царского режима. В декабре 1913 г., в письме к одному из руководителей закавказских большевиков С. Г. Шаумяну Ленин подчеркивал: «Отделение вовсе не наш план. Отделение мы не проповедуем. В общем мы против отделения. Но мы стоим за право на отделение ввиду черносотенного великорусского национализма, который так испоганил дело национального сожительства, что иногда больше связи получается после свободного отделения!»[91]. Решение национального вопроса, – как указывал в том же письме лидер большевизма, – заключалось в создании национальных автономных образований в рамках созданного народного государства.
Отношение большевиков к русскому населению Российской империи носило двойственный характер, определявшийся не только подчеркнутым интернационализмом их идеологии, но и тактикой революционной борьбы. Во многих теоретических документах и партийной публицистике «великороссы» обозначались как нация, «угнетающая» другие национальности самодержавной России, «окрещенной» большевиками, вслед за французским публицистом А. де Кюстином, «тюрьмой народов». В ленинских выступлениях встречается ничем не обоснованное даже с позиций «классового подхода» утверждение, что «великороссы» угнетают «большее число наций, чем какой-либо другой народ»[92]. Столь предвзятое отношение к самому многочисленному народу страны в известной степени провоцировалось «русификаторским» курсом правительства в национальных районах Империи, официальной пропагандой, крайним шовинизмом поддерживаемых властью «черносотенных» организаций. Хотя зачастую «великодержавная» политика властей проецировалась большевиками на все русское население. В. И. Ленин писал: «Возьмем позицию угнетающей нации. Может ли быть свободен народ, угнетающий другие народы? Нет. Интересы свободы великорусского населения требуют борьбы с таким угнетением. Долгая история, вековая история подавления движений угнетенных наций, систематическая пропаганда такого подавления со стороны «высших» классов создали громадные помехи делу свободы самого великорусского народа в его предрассудках»[93]. Следует также отметить и традиционно негативное отношение левых социал-демократов к наиболее многочисленному социальному слою страны – русскому крестьянству, которое в большинстве своем рассматривалось как «мелкобуржуазное» и «реакционное» (что соответствовало классическому определению основоположников марксизма). Вместе с этим, в теоретических работах большевистских лидеров подчеркивалась роль русского рабочего класса как передового отряда всероссийского пролетариата, призванного «освободить все человечество от позора царской монархии»[94]. Доля русских среди членов ленинской РСДРП, вступивших в партию до Февраля 1917 г., составляла 56,5 %, что также не могло не «корректировать» позиции ее руководства по «великоросскому вопросу»[95].
Все более активное массовое участие русского населения в революционной борьбе постепенно меняло отношение к нему со стороны интернационалистов-ленинцев. Так, в январе 1917 г. в докладе, посвященном годовщине событий первой русской революции, В. И. Ленин, в частности, отмечал: «Революция создала революционный народ, руководимый революционным пролетариатом». Благодаря ей «новый дух повеял во всей массе русского народа. Только теперь крепостная, пребывающая в медвежьей спячке, патриархальная благочестивая и покорная Россия совлекла с себя ветхого Адама, только теперь русский народ получил действительно демократическое, действительно революционное воспитание»[96]. Однако «русский фактор» в представлении большевиков не имел самостоятельного значения и рассматривался как одна из составляющих общероссийского пролетарского движения. Любая попытка национальной «интерпретации» социализма воспринималась как покушение на основы марксистской теории и отступление на позиции буржуазного национализма. Как подчеркивал Ленин, «буржуазный национализм и пролетарский интернационализм – вот два непримиримо-враждебных лозунга»[97].
Поддерживаемый правящими кругами и декларируемый крайне правыми партиями («Союзом русского народа» и др.) русский национализм, по мнению большевистских руководителей, являлся одним из главных препятствий на пути к социальному освобождению многонациональных пролетарских масс России и реализации права наций на самоопределение. В резолюции по национальному вопросу, принятой на Поронинском совещании ЦК РСДРП в сентябре 1913 г., указывалось, что принципиального отстаивания права угнетенных наций на самоопределение требует «дело свободы самого великорусского населения, которое неспособно создать демократическое государство, если не будет вытравлен черносотенный великорусский национализм, поддерживаемый традицией кровавых расправ с национальными движениями и воспитываемый систематически не только царской монархией и всеми реакционными партиями, но и холопствующим перед монархией великорусским буржуазным либерализмом»[98].
Вопрос об отношении к «черносотенному» русскому национализму, как одной из важнейших идеологических составляющих самодержавной политики, был конкретизирован В. И. Лениным в том же 1913 г. в цикле теоретических статей по национальному вопросу. Так, в своей статье «Рабочий класс и национальный вопрос», обличая союз буржуазии с наиболее реакционными силами, объединившимися против революционных пролетарских масс, он отмечал: «Россия – пестрая в национальном отношении страна. Правительственная политика, политика помещиков, поддерживаемых буржуазией, проникнута вся насквозь черносотенным национализмом. Политика эта направлена своим острием против большинства народов России, составляющих большинство ее населения[99]. Теперь буржуазия боится рабочих, ищет союза с Пуришкевичами, с реакцией, предает демократизм, отстаивает угнетение или неравноправность наций, развращает рабочих националистическими лозунгами. Один только пролетариат отстаивает в наши дни истинную свободу наций и единство рабочих всех наций»[100]. Как видно из вышеизложенного, именно «черносотенный великорусский национализм» властей и их буржуазных политических «попутчиков» продолжал, по мысли Ленина, оставаться едва ли не главным идеологическим врагом угнетаемого пролетариата и национальных меньшинств. В более поздней статье «О праве наций на самоопределение» (1916 г.) вождь большевизма в дискуссии с Р. Люксембург дает еще более резкую характеристику русскому национализму как выражению феодально-самодержавной идеологии: «Увлеченная борьбой с национализмом в Польше, Роза Люксембург забыла о национализме великорусов, хотя именно этот национализм и страшнее всего сейчас, именно он менее буржуазен, но более феодален, именно он главный тормоз демократии и пролетарской борьбы»[101].
Стратегия революционной борьбы, направленная на разрушение Империи и ликвидацию ее политических институтов, требовала нанести главный удар по великодержавию и национализму, – главным, по мнению большевиков-ленинцев, идеологическим основам существующей власти, которым не должно быть места в будущем интернациональном пролетарском обществе. «Ни одной привилегии ни для одной нации, ни для одного языка!», – призывал своих соратников В. И. Ленин, – «Ни малейшего притеснения, ни малейшей несправедливости к национальному меньшинству! – вот принципы рабочей демократии»[102]. Только интернациональное сплочение рабочих, как полагали идеологи большевизма, могло бы стать прочным залогом победоносной революции и построения общества социальной справедливости.
Русская национальная культура также рассматривалась вождем большевизма с позиций ее «соответствия» задачам классовой борьбы. Для воспитания пролетариата годились лишь «демократические и социалистические элементы» этой культуры. «Черносотенная и клерикальная» культура являлась таким же идеологическим оружием в руках господствующих классов, как и национализм[103]. Исходя из этого, В. И. Ленин в статье «Критические заметки по национальному вопросу» подчеркивал: «Может великорусский марксист принять лозунг национальной великорусской культуры? Нет. Такого человека надо поместить среди националистов, а не марксистов. Наше дело – бороться с господствующей, черносотенной и буржуазной национальной культурой великороссов, развивая исключительно в интернациональном духе и в теснейшем союзе с рабочими иных стран те зачатки, которые имеются и в нашей истории демократического и рабочего движения»[104]. Соответственно, для эффективной революционной пропаганды, изобличающей пороки эксплуататорского строя, могли быть пригодны лишь произведения русских классиков «демократического направления» (В. Г. Белинского, Н. Г. Чернышевского, Н. А. Некрасова и др.), антиклерикальная публицистика Л. Н. Толстого, сочинения «пролетарских» писателей (Максима Горького, Демьяна Бедного и др.). Творчество и взгляды «архискверного» (по выражению В. И. Ленина) «реакционера» Ф. М. Достоевского[105] и большинства представителей дворянской и буржуазной культуры вряд ли могли быть полезны для решения этих задач[106]. Такое нигилистическое отношение левых радикалов к «духовным основам» Российского государства – патриотической идее, религии, национальной культуре, – постоянно вызывало враждебную реакцию не только у официальных властей, но и у представителей «правого» политического лагеря.
С началом Первой мировой войны в августе 1914 г. большевистская РСДРП – единственная европейская социал-демократическая партия, заявившая о своей антивоенной позиции, фактически оказалась в политической изоляции. Социалисты западных стран, ведущие деятели II Интернационала, большинство представителей российских оппозиционных партий либо встали на путь шовинистической пропаганды, либо провозглашали идеи патриотического «оборончества». Признанный теоретик русского марксизма и один из меньшевистских лидеров Г. В. Плеханов выдвинул лозунг «защиты Отечества»[107]. Русско-германская война была объявлена официальными российскими властями «Второй Отечественной».
В сложившихся условиях большевики были поставлены перед необходимостью более четкого обозначения своей антивоенной позиции и разоблачения «предательской» роли «социал-шовинистов» – представителей русской и зарубежной социал-демократии, выступивших на стороне воюющих правительств. В октябре 1914 г. в Женеве публикуется Манифест ЦК РСДРП «Война и российская социал-демократия», написанный В. И. Лениным. Отмечая империалистический и захватнический характер разворачивавшейся мировой бойни, В. И. Ленин подчеркивал: «Захват земель и покорение чужих наций, разорение конкурирующей нации, грабеж ее богатств, отвлечение внимания трудящихся масс от внутренних политических кризисов России, Германии, Англии и других стран, разъединение и националистическое одурачение рабочих и истребление их авангарда в целях ослабления революционного движения пролетариата – таково единственное действительное содержание, значение и смысл современной войны. На социал-демократию прежде всего ложится долг раскрыть это истинное значение войны и беспощадно разоблачить ложь, софизмы и «патриотические» фразы, распространяемые господствующими классами, помещиками и буржуазией, в защиту войны»[108]. Лениным был выдвинут лозунг превращения империалистической войны в гражданскую. Лидер большевиков считал, что для успешной борьбы рабочего класса и всех трудящихся масс России наименьшим злом было бы военное поражение царской монархии, что ускорило бы ниспровержение существующего строя.
Такая радикальная «антигосударственная» позиция большевиков вызвала возмущение в российских политических кругах, разделявших лозунг «война до победного конца». Официальная власть получила «козырь» для усиления репрессий в отношении большевистской РСДРП. Легальная деятельность партии была фактически запрещена, в июле 1914 г. закрыт ее главный печатный орган – газета «Правда», в ноябре того же года были арестованы и после суда сосланы в Сибирь депутаты-члены большевистской фракции в Государственной Думе. В российской и «союзнической» англо-французской печати была развёрнута кампания против большевиков, по обвинению их в «антипатриотизме» и «предательстве» интересов своего Отечества.
В связи с выдвинутыми обвинениями В. И. Ленину пришлось конкретизировать позицию партии по вопросу о патриотизме. В статье «О национальной гордости великороссов», опубликованной в декабре 1914 г., лидер большевиков, стремясь опровергнуть доводы политических противников, дает новую – «пролетарскую» трактовку патриотической идеи: «Чуждо ли нам, великорусским сознательным пролетариям, чувство национальной гордости? Конечно, нет! Мы любим свой язык и свою родину, мы больше всего работаем над тем, чтобы ее трудящиеся массы (т. е. 9/10 ее населения) поднять до сознательной жизни демократов и социалистов. Нам больнее всего видеть и чувствовать, каким насилиям, гнету и издевательствам подвергают нашу прекрасную родину царские палачи, дворяне и капиталисты. Мы гордимся тем, что эти насилия вызывали отпор из нашей среды, из среды великорусов, что эта среда выдвинула Радищева, декабристов, революционеров-разночинцев 70-х годов, что великорусский рабочий класс создал в 1905 году могучую революционную партию масс, что великорусский мужик начал в то же время становиться демократом, начал свергать попа и помещика… Мы полны чувства национальной гордости, ибо великорусская нация тоже создала революционный класс, тоже доказала, что она способна дать человечеству великие образцы борьбы за свободу и за социализм»[109].
В отличие от официальной патриотической доктрины, согласно которой единение самодержавной власти и её «подданных» являлось гарантией величия Империи, по ленинскому определению, реальными вершителями судеб России, её социального освобождения и дальнейшего развития являлись рабочий класс и беднейшее крестьянство. При этом В. И. Ленин особо подчеркивал «великую социалистическую роль великорусского пролетариата, как главного двигателя коммунистической революции»[110]. Так патриотическая идея в большевистской интерпретации обретала своё народное, «классовое» содержание. Роль русского трудового народа (прежде всего, пролетариата) в революционной борьбе многонациональных масс России провозглашалась в статье определяющей. Подлинный патриотизм великороссов, по мнению лидера большевиков, должен был основываться на революционных традициях народа. Примеры военных, научных и культурных достижений русских за всю их многовековую историю в данной работе не указывались.
Отвергая предъявленные большевистской партии обвинения в ее «антипатриотизме» и «пораженчестве», В. И. Ленин предложил свою трактовку понятия «защита Отечества», которая определялась тактическими задачами революционной борьбы великорусского пролетариата в условиях империалистической войны: «Мы говорим: нельзя в XX веке… «защищать отечество» иначе, как борясь всеми революционными средствами против монархии, помещиков и капиталистов своего отечества, т. е. худших врагов нашей родины, – нельзя великороссам «защищать отечество» иначе, как желая поражения во всякой войне царизму, как наименьшего зла для 9/10 населения Великороссии, ибо царизм не только угнетает эти 9/10 населения экономически и политически, но и деморализует, унижает, обесчещивает, проституирует его, приучая к угнетению чужих народов, приучая прикрывать свой позор лицемерными, якобы патриотическими фразами»[111]. Таким образом, только революционная борьба против существующей самодержавной власти, социально-экономических порядков и «грабительской войны» – отвечала, по мнению лидера большевистской партии, коренным потребностям прогрессивного развития России, национальным интересам русского народа и являлась выражением подлинного патриотизма трудящихся масс.
Разрабатывая в годы Первой мировой войны теорию империализма, В. И. Ленин пришел к выводу о неравномерности экономического и политического развития ведущих и развивающихся капиталистических стран в условиях наступившей эпохи империализма. Эта неравномерность, в свою очередь, предопределяла разновременность созревания политических предпосылок для победы социалистической революции. По мнению В. И. Ленина, это опровергало классическую формулу основоположников марксизма о невозможности победы революции в одной стране и о возможности его победы лишь путем одновременной революции в наиболее развитых капиталистических странах. В условиях мировой войны, еще более обострившей противоречия капиталистического общества, победа социализма возможна, по утверждению лидера большевистского крыла РСДРП, даже в одной стране – «слабом звене» в цепи империалистических держав. В августе 1915 г., в статье «О лозунге Соединенных Штатов Европы», опубликованной в номере женевского «Социал-демократа» В. И. Ленин отмечал: «Неравномерность экономического и политического развития есть безусловный закон капитализма. Отсюда следует, что возможна победа социализма первоначально в немногих или даже в одной, отдельно взятой, капиталистической стране»[112]. Читавшим эту сенсационную, ломавшую устоявшиеся марксистские стереотипы статью, нетрудно было догадаться, что вождь большевистской партии имел в виду и Россию.
Это теоретическое положение, выдвинутое B. И. Лениным, вызвало негативную реакцию в социал-демократическом меньшевистском лагере. Лидера большевиков обвинили в отступлении от канонов марксизма. Сторонники Ленина – «левые циммервальдцы» Н. И. Бухарин, К. Б. Радек, Ю. Л. Пятаков также не поддержали теоретические новации. Не остался в стороне от развернувшейся полемики и давний политический оппонент Ленина Л. Д. Троцкий. В газете «Наше слово» он писал: «Рассматривать перспективы социальной революции в национальных рамках значило бы становиться жертвой той самой национальной ограниченности, которая составляет сущность социал-патриотизма… В социал-патриотизме… подвизается национально-революционный мессианизм, который считает именно свое национальное государство – по состоянию ли его индустрии или по его демократической форме и революционным завоеваниям – призванным ввести человечество в социализм или в «демократию»»[113]. Однако, как показали последующие события, то, что называлось меньшевистскими лидерами «социал-патриотизмом» обретет в революционной России реальное политическое содержание.
Эволюция взглядов российской революционной интеллигенции 2-й половины XIX – начале XX вв. на патриотическую идею прошла путь от полного ее отрицания, как идеологической основы существующего строя и монархии до первых попыток «патриотического» обоснования социальной борьбы рабочего класса – силы, на которую опиралась партия большевиков. Абстрактный, оторванный от национальной почвы и основывающийся на ультра-интернационализме социализм не мог служить эффективным пропагандистским «пособием» в деле революционного воспитания великорусского пролетариата. Уже в годы Первой мировой войны большевики-интернационалисты столкнулись с необходимостью создания собственной патриотической идеологии. После Октября 1917 г. и возникновения первой Республики Советов понятие «патриотизм» получит качественно иное содержание в условиях нового социально-политического строя.