Глава 4
Не оглядываться
Констанцер забил жирного петуха и предложил мне ножку от него. Я завернул ее в газетную бумагу и положил в багажную сумку на седле. Мы приготовились к маршу. Колб сварил компот из черной бузины на швабский манер. Вкус у него был кисло-сладким и терпким. Мы подшучивали над ним, а Колб, не обращая на нас внимания, с озабоченным видом ложечкой наполнял компотом свою фляжку.
Наконец колонна двинулась вперед. Мы проследовали через реку Тясмин и болотистую деревню, мимо пяти ветряных мельниц. Наш полк в полном составе поднялся на холмы над Днепром. Река уходила вдаль, и ее воды причудливо переливались в свете уходящего дня. С корабля, идущего вверх по реке, доносилась песня русских солдат. Спустились сумерки, и мы продолжили марш в южном направлении.
В наши возы с боеприпасами было впряжено по 6 упряжек. Микш, со своей свисающей бородкой, как у татарина, управлял тяжелой упряжкой со стороны левой тягловой лошади, взбадривая коней дикими яростными криками и ударами длинного бича. Он заставил спешиться молодых солдат и сам взял вожжи в руки. Чтобы объездить шестерку лошадей, требуется как минимум неделя, а у нас на это отводилось всего три дня. Так что править лошадьми, по сути, было некому.
Под утро мы вошли в деревню, название которой я не запомнил. Хюбл, злой как черт, сразу же завалился на кровать. И чего ему не хватало? Колб вылил из фляги свой компот в миску и стал замешивать блинчики, а мы с Эрхардом принялись расспрашивать молодую темноволосую агрономшу, игравшую нам на гитаре, откуда она так хорошо знает немецкий язык.
– Мой отец был немцем, – ответила она.
– Вы немка?
Она рассмеялась и ответила, что училась в Киеве, мать у нее русская и сама она чувствует себя русской.
– А вы коммунистка?
Девушка опять рассмеялась и заявила, что коммунистов как членов партии мало.
– Но в марксизм я верю. А что такого?
На мои вопросы, есть ли у нее украинская литература, она принесла мне томик Шевченко с прозой и стихами на немецком языке, изданный в Москве. Перевод осуществили авторы с немецко-еврейскими фамилиями. Это был чисто книжный немецкий язык. Правильный и без грамматических ошибок. Скорее всего, переводчики изучали его в школе и никогда не разговаривали с настоящими немцами. Иногда в переводе проскакивали характерные еврейские выражения. В длинном и подробном предисловии говорилось, что Тарас Григорьевич Шевченко считается на Украине выдающимся современным национальным писателем. Он жил с 1814 по 1861 год и долгое время провел в ссылке, поскольку выступал за отмену крепостного права. Если верить авторам, это было его величайшей заслугой. Вторым его достоинством, по их утверждению, был горячий украинский патриотизм и любовь к родине.
Подлинные мотивы поступков писателя тщательно затушевывались. Борьба против крепостничества обосновывалась авторами его страданиями от помещика-тирана (похоже, что Шевченко родился крепостным), а его борьба за право говорить на родном языке и иметь собственную нацию выдавались ими за «любовь к родине».
Перевод стихов по языку походил на смесь творений Шиллера и Гейне в стиле модерн. И все же можно было заметить, что Шевченко действительно являлся великой фигурой славянской сердечности, взращенной на народных балладах и эпосе, хотя и не имевшей большого литературного значения.
Агрономша не заглядывала в данную книгу, она читала Шевченко на украинском, но ее отец-немец, прекрасно владевший украинским языком, любил пробежаться по страницам этого томика.
Конец предисловия представлял собой хвалебную оду Сталину. В нем утверждалось, что украинский народ безмерно благодарен великому вождю за то, что он претворил в жизнь все идеалы писателя. Я зачитал ей введение к книге.
– Вполне может быть, – ответила она. Воспоминания о собственной истории на Украине были почти полностью стерты. Интересно, найдется ли здесь хоть кто-то, кто помнит мир Шевченко?
Я спросил ее, довольны ли украинцы.
– Что вы имеете в виду? – пожала плечами она.
Мне хотелось услышать ее мнение о том, испытывают ли украинцы сейчас чувство счастья и удовлетворения от происходящего.
– Жизнь такова, какая она есть, – ответила агрономша. – Могло бы быть и лучше. Только вот вопрос: при вас действительно будет намного лучше?
Она родилась в 1914 году, и словами переубедить ее в том, что мир совсем иной, чем тот, к которому она привыкла, было невозможно.
Все складывалось удачно. В день мы проходили по 30 километров[56]. Как-то вечером к нам приехал майор фон Треско, который все еще командовал полком. Поскольку Хельцл и Фукс знали, что он любит устраивать праздники и быть на них среди рядовых, то на лугу они организовали обильный стол с жареной свининой. Треско то сидел, то стоял среди нас, разговаривая со многими людьми. Когда же они начали жаловаться на то, что их одолели вши, он засунул руку под рубашку, поймал жирную вошь, пожал плечами и раздавил ее.
В воскресенье состоялась месса по погибшим, которую проводили два духовных лица. К удивлению некоторых офицеров, весь полк захотел принять причастие, что и было сделано. Даже Эрхард, поддавшись на мои теологические уловки, дал себя уговорить и пошел на отпущение грехов.
– Я не делал этого уже три года, – сказал он.
– Тогда самое время, – подзадорил его я. – Завтра ты сам можешь сыграть в ящик.
Процедура всеобщего отпущения грехов произвела большое впечатление, и многие были рады закрыть таким удобным образом свои счета перед Богом. Тут опять появился Треско и стал рассказывать, что раненого Цанглера отправили на родину, признав его негодным для дальнейшего прохождения службы. Я слушал его с большим удовольствием.
Мероприятия по воодушевлению солдат продолжались. Их организаторы умело воспользовались душевным состоянием бойцов, их реакцией на пережитый страх в состоянии телесного благополучия, когда человек становится более восприимчивым, как, например, при принятии чашечки чая или кофе после тяжелой физической нагрузки.
Дни становились все холоднее. Я заставил всех наших 30 лошадей хорошенько попотеть и отправился на новом коне на прогулку. Повозки были отремонтированы, орудия разобраны, почищены и собраны вновь. Пришли мешки с почтой за последние недели.
Было по-осеннему прохладно, и к тому же зарядили дожди, когда мы переправлялись через Днепр недалеко от Кременчуга. Город, раскинувшийся на северо-восточном левом берегу реки, имел вытянутую форму и, по всей видимости, пришел в запустение еще в мирное время. Рядом со старыми домами виднелись большие поленницы и козлы с пилами. Мостовые были вымощены булыжником. Повсюду стояли ларьки.
Проследовав город, мы расположились в небольшом селе и наблюдали, как мимо нас, лязгая гусеницами, проходили танки танковой армии Клейста[57]. В ее состав входила одна итальянская дивизия, укомплектованная из неаполитанцев и полностью моторизованная. Это было самым лучшим из того, что мог послать нам Муссолини. Множество низкорослых мужчин с кислыми лицами и черными волосами производили впечатление предприимчивых людей. Их саперы воздвигли прекрасный мост длиною в 100 метров над коричневыми водами реки Псел.
В течение дня мы прошли 35 километров, все это время я провел в седле. Затем проследовали село Ковали, где нам навстречу шли длинные колонны русских военнопленных.
Нам никак не удавалось насладиться покоем, Хюбл и Колб опять поругались. Затем разговор перекинулся на повара, награжденного ранее крестом за военные заслуги. Готовил он действительно отвратительно, и наше терпение лопнуло.
– Повар! – орал Фербер. – Это не повар! Уж лучше я буду поваром! Сам трескает свинину, а нам подсовывает рыбные консервы!
– И мармелад! – поддержал его Рюкенштайнер. – Не забудь про мармелад! Проклятый мармеладный пруссак!
– Когда я был в штабе полка, – встрял Эрхард, – мой старый приятель писарь рассказал мне, что, пока мы находились на том чертовом острове, Мускат в тылу в двадцати километрах от нас охотился за курами.
– Ну да, – не выдержал Деттер, – а обоз на это время бросил в городе!
– Не говорите мне про этот остров! – взвился Хюбл. – Зачем только нас туда послали? Никто не знает ответа! Эти никчемные господа там, в штабах, совсем с ума посходили!
– У меня закончились сигареты, – перебил всех Бланк. – Одолжи мне свои, Вилли. Ну, чего стоишь? Подойди ко мне!
– Одолжить тебе? – отозвался Рюкенштайнер. – Попроси лучше у пруссака, а заодно мармелад и рыбные консервы!
Вечером нам должны были выдать шнапс в качестве доппайка. Мускат, проезжая мимо нас, выпятил грудь с крестом, остановился и соскочил с повозки. Мы поинтересовались, сколько ему пришлось пролить крови, чтобы заслужить эту награду.
– А что? – смутился Мускат. Он был пожилым человеком и не ожидал подвоха.
Никто не отозвался. Тогда он кивнул и поехал дальше.
– Куриной крови! Куриной крови! – вдогонку ему крикнул Рюкенштайнер.
Теперь до Муската стал доходить тайный смысл нашего вопроса. Он ничего не ответил и только прибавил скорости, направляясь в штаб. После гибели Шоберта Мускат временно замещал его на кухне нашего армейского корпуса.
– Ничего, подождем, пока танки Клейста возьмут Полтаву, – разрядил обстановку всезнающий Эрхард.
И действительно. По ночам нас будил рев моторов проходивших мимо нескончаемых тыловых танковых частей.
25 сентября мы подошли к Полтаве. Здесь Петр Великий наголову разбил армию Карла XII, покончив тем самым с господством шведов на Востоке. Вдалеке был слышен грохот канонады. Этой осенью Полтава долго сопротивлялась, прежде чем пасть. Будут ли тем самым перечеркнуты воспоминания истории?
День был чудесным. Поля уже были скошены. Урожай стоял в копнах и снопах, поливаемый дождями и грозовыми ливнями. С каждым порывом ветра из колосьев сыпались зерна. Стаи отъевшихся мышей так и шныряли мимо щипавших колосья лошадей.
Полтава раскинулась на большой равнине, обрывающейся на юго-востоке перед узкой речкой Ворсклой. Из-за дождей уровень воды в реке поднялся, залив прибрежные луга на востоке. Почва на ее западном берегу была болотистой. В восточном направлении от города лежали бескрайние поля, над которыми нависали низкие облака. И только вдалеке просматривалась темная кромка лесов.
Город представлял собой бурлящий перевалочный пункт. Здесь уже расположились штабы. На столбах висели флаги, а на каждом перекрестке виднелись таблички, стрелки и другие указательные знаки с номерами и прочими обозначениями, в которых и сам черт не разобрался бы. Обычная картина. Заметны были повышенные меры безопасности. Встречались представители разных частей и родов войск. И что особенно удивляло, так это то, что по улицам ездило множество машин.
С правой стороны при въезде в город виднелось сооружение, напоминающее крепость. Полтава была городом средней величины. Улицы в нем располагались квадратно-гнездовым методом. Дома были невысокими, с бельэтажами, что характерно для строительного стиля России XIX века. Перед ними красовались рядами посаженные липы и акации. Проезжая часть улиц была вымощена плотно подогнанными друг к другу булыжниками, по которым машины тряслись с жутким грохотом. При въезде и на выезде из города располагались современные многоквартирные дома, выполненные в ужасном бетонном стиле.
Старые и новые постройки выглядели запущенными и убогими. Но некоторые из них еще не утратили своего привлекательного облика, который они имели во времена Гоголя и Лескова. Летом в домах с большими деревянными террасами, наверное, было очень хорошо. Можно только представить, как по косогорам на крутых берегах реки прогуливались прохожие, любуясь открывающимся отсюда видом на богатые поля с пшеницей и кукурузой. А зимой в домах, скорее всего, жарко топились печи. Люди надевали доходящие до колен валенки и объедались жирной пищей. Небрежное отношение к Полтаве со стороны русских властей, скорее всего, объяснялось тем, что город все еще оставался сердцем украинского национализма, а возможно, и тем, что он не являлся индустриальным центром зажиточной сельскохозяйственной области. Промышленных предприятий здесь практически не наблюдалось.
В городе было проведено электричество. Когда мы входили в него поздним вечером, то тут, то там вспыхивал свет. Но водопровод имелся только в отдельных районах. Сейчас он, похоже, не действовал. У редких колодцев можно было видеть стоящих в очереди женщин и девушек с ведрами и наблюдающих за солдатами, ведущими лошадей к реке. По улицам взад и вперед проезжали тележки с кухнями и бочками с водой.
О великом прошлом города напоминал памятник Петру I. На краю небольшого парка со скамейками для отдыха стоял бюст Гоголю. Он был родом из этой губернии. Поскольку марш застопорился, я несколько минут посидел на его постаменте и выкурил сигарету, отдав дань уважения. Никто из моего окружения понятия не имел, кто это такой. Но этого и не требовалось. Достаточно того, что Гоголь был известен у нас в Германии. Кто-нибудь обязательно в будущем почтит его.
Мы спустились по склону, переправились через реку и двинулись по болотам дальше. Стояла глубокая ночь, и месяц иногда радовал нас своим светом. Затем мы свернули с главной дороги влево в какое-то село. Оказалось, что это рабочий поселок. К нашему огорчению, здесь не было ни стойл, ни корма для лошадей. Но жители встретили нас очень приветливо. Они работали на маленьких мукомольнях и предприятии по производству гвоздей. Ловкие мужчины были крепкого телосложения, с пронзительным взглядом ясных глаз, что вообще характерно для тружеников с их практичным отношением к жизни. Но в противоположность к русским крестьянам они были очень подвижными, выпускали собственную газету и смотрели на войну не как на нечто ужасное, а как на явление, пробуждающее внутренние силы людей. Такое отношение просматривалось при взгляде на их тщательно убранные маленькие жилища. Взбитые подушки, которые во всей России служили показателем благосостояния, ставились на кроватях как башни, а углы с иконами постоянно обновлялись свежей золотой краской. Ручки на дверях и оконных рамах были не деревянными, а железными или латунными. Здесь стояли кухонные плиты с начищенными до блеска поверхностями, а не печи с облицованными камнем отверстиями для приготовления пищи.
Женщина, в дом которой мы вошли, была настроена дружелюбно. Она поставила подогревать ужин, налила свежей воды, чтобы мы могли умыться, и положила полотенце. Ее муж угостил нас табаком и протянул полоски газеты, чтобы мы могли свернуть самокрутки. В свою очередь мы предложили ему попробовать наши, уже готовые, сигареты, которые он взял без ложной стеснительности. Дочка, настоящая красавица, сначала косилась на нас из темной комнаты, пока не убедилась в наших добрых намерениях.
Хозяева постелили себе на кухне, а нам отвели спальню, оставив дверь широко открытой. Мы настолько устали от долгого изнурительного марша, что с удовольствием легли бы в постель, но хозяин на хорошем немецком языке вовлек нас в разговор. В 1920-х годах он жил в Германии и бывал в Рекклингхаузене, Мюльхайме, Кельне и Нойсе. От Германии и немецкого образа жизни у него остались приятные воспоминания. Он утверждал, что те пять лет, которые он провел у нас, были самыми лучшими в его жизни. Никогда еще ему не приходилось так хорошо работать и так хорошо зарабатывать.
Хозяин стал сравнивать условия жизни в России с нашими. Отрицательные стороны у русских он видел в том, что рабочие при их высоких заработках могут мало что купить. Если сельские жители, получавшие вознаграждение за свой труд по большей части зерном и картошкой, могли изготовить себе одежду, обувь и постельное белье сами, то городской рабочий за одну пару обуви вынужден был вкалывать шесть недель.
– В Германии, – заявил он, – соотношение зарплаты и цен вполне допустимы.
Даже это было известно русскому рабочему. И если предположить, что он никогда не бывал за границей, то слышал он достаточно. Эксплуатируемый европейский пролетарий в 1913 году жил в двадцать раз лучше, чем житель Советской России сегодня.
– Почему такое стало возможным? – спросили мы его.
– Это явилось следствием профсоюзного воспитания рабочих в Германии, – ответил он.
– Как вы думаете, рабочий класс в России более готов к свержению существующего строя, чем сельские жители?
– Посмотрите на наших сельских тружеников, – улыбнулся он. – Какие они медлительные, смиренные, не умеющие себя организовать. Любой крестьянин боится перемен. А вот рабочему классу, если большевизм исчезнет, нечего терять. Он и так живет хуже некуда.
Эти слова были правдой. Хозяин с чувством гордости и одновременно горечи провел нас по своему хозяйству, показал, что он сделал собственными руками, и подчеркнул, что куры и козы, которыми заведовала его жена, помогают делать жизнь дешевле и обеспечивают независимость от денег, которые ничего не стоят в любом тоталитарном государстве.
Тогда мы поинтересовались, мыслят ли подобным образом другие русские или так думает только он, который научился критическому взгляду на происходящее за границей?
– Вовсе нет, – заверил он. – И хотя так рассуждать могут немногие, но чувствуют они то же самое.
Невероятно. В далекой украинской глубинке нашелся рабочий, который разбирался в политике и социализме лучше, чем Шпенглер, Ортега и другие признанные мыслители Запада. Его дом украшали трогательные пошловатые картины, но он был грамотным марксистом, не проповедующим учение, конечно, а просто человеком, способным самостоятельно мыслить и превращать свое жилище в зеркало состояния своего бытия.
На следующее утро на двух лодках нам пришлось запасать сено с болот. За этой работой нас и застал приказ о начале дальнейшего движения. Мы срочно построились и вовремя вышли на основную дорогу, чтобы пристроиться к главным силам. В глаза бросился сияющий от счастья Хан, в петлице которого красовалась красно-белая орденская ленточка. Ему только что вручили долгожданную награду. Наконец-то его заслуги были отмечены, а то он не переставал завидовать другим, которые хвалились своими знаками отличия.
– Знаешь, – сказал он, когда я поздравил его, – кадровому военному это нужнее, чем вам, резервистам.
По новой дороге, не обозначенной на карте, мы дошли до маленькой деревушки, передохнули пару часов, двинулись дальше и прошли еще 20 километров. С наступлением темноты показалось село Войновка. Ночь спустилась рано, пошел дождь, хорошо еще, что не было ветра. Пролетел русский бомбардировщик и на несколько минут осветил местность, сбросив осветительные бомбы на маленьких парашютах. Мы сидели на лошадях, затаив дыхание. Было непонятно, то ли он нас заметил, то ли просто так на всякий случай сбросил на дорогу четыре бомбы, которые разорвались в поле справа и слева от нас. К счастью, осветительные бомбы погасли, так как наши лошади от испуга встали на дыбы и попытались рвануть вперед. Зенитки вслепую палили в небо. Самолет только один раз показался под облаками, осветив себя, когда выпустил несколько очередей трассирующих пуль.
Впереди нас телегой управлял возничий из обоза Часны, словак с оттопыренными ушами и жабьим ртом. Кожа на лице у него выглядела так, как будто в нее попал целый заряд дроби. Скорее всего, он заснул, так как колонна внезапно остановилась перед кукурузным полем. Мы сначала подумали, что это обычная остановка.
Когда Часны проснулся и не услышал впереди ни единого шороха, то понял, что свернул не туда. Пришлось срочно разворачиваться и по темноте практически на ощупь искать нужную дорогу. Перед нами на востоке все было тихо и черно, а сзади подпирала ничего не подозревающая половина всего нашего полка, если не больше. Проходил час за часом – тишина, куда-то пропал и посланный нами на разведку Микш. Тогда я поехал сам, но тоже безрезультатно. Создавалось впечатление, что всех поглотила русская ночь. Наконец пропажа обнаружилась. Мы наткнулись на наши роты. Оставалось только удивляться, как им удалось столь бесшумно уйти далеко вперед. Колонна отдыхала. Мы увидели стоящих и лежащих солдат. Это были наши люди. Удивительно, что они даже не заметили нашего отсутствия.
Я направился к дому, казавшемуся пустым. Но не тут-то было. На скрип от открывшейся двери проснулся Фукс, узнал меня и, кивнув, опять заснул. Тогда я стал втискиваться в темноте между спящими на полу и наткнулся на Рюкенштайнера.
– А, это ты? Ложись сюда!
Мне бросились в глаза странные продолговатые мешки, стоявшие прислоненными к стенам. Через пару минут мои глаза привыкли к темноте, и я понял, что передо мной – люди, спящие стоя. Время от времени в разбитые окна просовывались лошадиные морды, скаля зубы. То были кони, которые снаружи щипали сено с крыши. В помещении стояли холод и сырость. Никто не разговаривал, слышался только густой храп.
В половине четвертого утра колонна снова двинулась вперед. Мы проследовали небольшое село, переправились через речку и пошли по болоту. Болотная грязь жирно блестела, отражая лучи розового восходящего солнца и контрастируя с белыми шапками созревшего камыша. Лужи уже стали подергиваться тонкой корочкой льда. Ленивые водяные птицы проснулись и подняли шум. Затем мы прошли по крохотному мостику, слыша вдали разрывы снарядов, и, поднявшись по косогору, попали под сильные порывы утреннего ветра.
Нам приказали занять позиции возле поселка Чутово. Высоты все еще были заняты противником. Пришлось возвращаться, снова идти по мостику и через болото. До Чутова мы добрались в обход без особых происшествий, поймав по пути бегающих без присмотра лошадей. Толстый Констанцер угостил нас мясом и салом.
Поселок Чутово казался серым и покинутым в порывах холодного степного ветра под каплями нескончаемого моросящего дождя. Половина поселка была еще занята противником. Передний край проходил по руслу ручья, делившего населенный пункт надвое.
Жаркое из свинины еще не было готово, когда мы увидели отходящую назад пехоту.
– Что случилось? – крикнул кто-то из нас пехотинцам.
– Иваны идут!
Моторизованный взвод противотанковых пушек быстро проехал мимо в направлении главной дороги, ведущей на оставшуюся в тылу Новофедоровку. Мы не получали никакого приказа. Неужели про нас забыли?
Хюбл приказал приготовиться к отходу, но до наступления сумерек мы не смогли выбраться из села, так как все пространство до Новофедоровки находилось под огнем русских минометов. К вечеру нам стало ясно, что наши войска покинули Чутово. Тогда было решено выбираться через западную окраину поселка.
– Русский танк! – вскрикнул кто-то.
Нам стало не по себе. На центральной улице послышался шум моторов. Хюбл, Колб и я стали держать военный совет. Поскольку про нас явно забыли, то мы решили действовать самостоятельно. Взвод повернул назад и стал выбираться на главную дорогу. Но там стоял русский танк, выкрашенный в темно-зеленый цвет, с красной звездой на башне.
– Боже! – вырвалось у Хюбла.
Мы по очереди стали наблюдать за танком из-за угла. Непрошеный гость стоял в сотне метров от нас и медленно ворочал башней из стороны в сторону.
– Он нас не видит, – заявил Блум. – Может быть, проскочим?
– Глупости, – ответил Хюбл. – Тогда нас наверняка заметят.
– Давайте шарахнем по нему, – предложил я.
– Не годится. Кто знает, сколько их еще позади него. Надо прорываться!
Мясник Констанцер побелел как полотно, а Микш стал нервно разминать сигарету.
– Слушай приказ! – решил Хюбл. – Фербер со скаковыми лошадьми галопом направляется на Новофедоровку! Вы с орудиями и телегами с боезапасом следуете по новой улице! Колб и я с солдатами прикрываем отход!
Возничие начали движение, по дуге выехали из поселка и уже было достигли отвалов песка у строящейся дороги, как по нас открыла огонь артиллерия. В отчаянии я обогнал повозки и с трудом добился ровного шага упряжек. Возничий передовой упряжки явно хотел припустить лошадей в галоп и побыстрее преодолеть оставшиеся 5 километров. Мне пришлось согнать его с лошади и сесть самому. По счастью, песчаные отвалы были достаточно высокими и прикрыли нас с обеих сторон.
Далеко впереди я увидел скачущего с лошадьми Фербера и спокойно бредущую по полю колонну русских пленных, построенную по 6 человек. Их конвоиры, заслышав свист снарядов, ничком падали на землю, а пленные продолжали идти как ни в чем не бывало. Одна упряжная лошадь упала.
Мы распрягли ее и оставили лежать. При въезде в Новофедоровку я остановился и доложил о происшедшем Хельцлу.
Он ухмыльнулся и сказал, что наши орудия только что остановили русские танки, а пехота, тесня противника, возвращается в поселок. К сожалению, мы потеряли одну противотанковую, одну тяжелую и две легкие пехотные пушки. Однако есть надежда, что их нам доукомплектуют.
От нечего делать я заглянул в какой-то большой амбар, наполовину заполненный зерном. На сердце было тяжело, так как двое наших получили осколочные ранения. Как выяснилось позже – легкие. Три лошади поранили себе ноги, и две из них ужасно хромали.
Вскоре объявился Колб с солдатами. Они все были перепачканы с головы до ног, так как пытались спасти орудие, но только потеряли двух лошадей. Поздно ночью заявился Хюбл.
– Еще немного, и они бы нас прикончили, – сказал Бланк. – Мы были на волосок от гибели.
– Танки?
– Пехотинцы. Они шли целыми толпами.
– А что делали наши солдаты?
– Сбежали! Только их и видели! Кругом бегало много лошадей, и мы хотели их поймать, чтобы запрячь. Но тут появились иваны, и всех солдат как ветром сдуло. Сказался испуг от танков.
– Как так? – удивился Хюбл. – Взяли все и разбежались! Как можно?
– Вот так, – начал оправдываться Констанцер. – Хотел бы я видеть, что стали бы делать вы, господин фельдфебель, если бы на вас надвинулся танк со своей пушкой. Ведь совершенно непонятно, видит он тебя или нет. Лично я натерпелся!
– То же чувствовали и иваны! А вы как думали? Когда подошли наши штурмовые орудия, они задали такого стрекача, что только свист в ушах стоял. Такое стало возможным потому, что, когда 3-й батальон стал отступать, 1-й продолжал держаться. Вот противник и не выдержал.
– Наверное, наши вбили хороший клин в их фронт.
– И Эрхард, вы уже слышали? Прямое попадание по орудию. Всех насмерть!
– Эрхарда тоже?
– С ним все хорошо, а вот остальные убиты. Подумать только, господин фельдфебель, прямое попадание в орудие!
Улица Новофедоровки была завалена обломками. Село, оставленное жителями, казалось вымершим. Везде виднелись какие-то балки, ветки, груды мусора, трупы животных, стояли разбитые машины. Ветер носил пучки соломы с крыш убогих домов с выбитыми стеклами и поднимал в воздух тучи пуха. Последний был, скорее всего, из разорванных подушек и перин, к которым добавлялись перья от битых петухов, кур и гусей.
Весь следующий день мы отлеживались в амбаре, а орудия, телеги и лошади стояли под расположенными рядом навесами. Снаружи было не разгуляться, потому что противник сразу же открывал огонь. Это не радовало, так как сильно затрудняло обслуживание лошадей, которых надо было кормить и поить. В обед Микш с ведрами решил прошмыгнуть к колодцу. Я раздавал товарищам еду из котла, как вдруг раздался грохот. Над гумном, куда мы повалились, появился тонкий синеватый дымок от разорвавшегося снаряда. Послышались стоны. Одному мне пришлось перевязать плечо, другому маникюрными ножницами отделить от сустава руку, которая болталась на куске кожи, а Пфаффелю, крестьянскому пареньку из Моравии, смотревшему на меня остекленевшими от боли глазами, обработать ногу. Он был одним из тех, кто никак не мог понять, почему они должны зарабатывать деньги для пушечных фабрикантов. Недавно мы захватили у русских несколько орудий, на которых красовалось клеймо крупповских заводов[58].
– Что бы это значило? – спросил тогда Пфаффель.
– Это зенитные орудия, которые русские получили от нас два года тому назад. А теперь они нас ими же и обстреливают. История повторяется. Вспомни снаряды, произведенные по крупповской лицензии в Харькове, осколками которых в Карпатах был убит твой отец в 1915 году.
– Да пошел ты… – огрызнулся в ответ Пфаффель.
И вот теперь он лежал без ноги.
Хозяйственный Фербер быстро сообразил подводу для раненых. Внезапно Колб, помогавший мне при перевязке, побледнел как смерть и рухнул на пол, потеряв сознание. Осколки поразили ему руку и бедро. Его сразу положили к остальным. Тут мой взгляд остановился на Фельденгуте.
«Спит, что ли?» – пронеслось у меня в голове.
Он лежал, распластавшись на спине. Ранений заметно не было. Только расстегнув ему рубашку, мы увидели на груди в области сердца небольшое отверстие от осколка. Смерть была мгновенной.
Поздним вечером мы вернулись в Чутово и заняли позиции. Нам удалось даже обнаружить забитую свинью, которую русские почему-то с собой не взяли. Все 14 человек набились в тесную жарко натопленную комнату. Стали одолевать вши. Из щелей вылезли спрятавшиеся было на зиму мухи.
Здесь мы провели половину октября. Пехотинцы играли в карты, и только скрытые от глаз противника часовые курсировали взад и вперед по траншеям. Вторую часть поселка продолжали удерживать русские. Беспрерывно шел дождь, и всеми овладела осенняя хандра.
– Мы взяли в плен два миллиона русских. Сколько же их всего? – спросили меня товарищи по оружию.
– Сто семьдесят.
– Миллионов?
Тут, на мое счастье, прибыл Минглер из обоза, располагавшегося в трех часах езды от нас в Войновке. Он привез продовольствие, боеприпасы и почту. Фольксдойче Минглер был родом из Кронштадта[59], некоторое время работал у румын в качестве служащего и говорил на многих балканских и славянских языках. У него хорошо получалось пускать пыль в глаза и выдавать себя за знатока в области приготовления блюд, утопического социализма и финансов.
В это время самый молодой из нас, Книттель, рассказывал о том, что его отец, дворник по профессии, не мог позволить себе направить своего сына на учебу в гимназию и ему пришлось стать продавцом мороженого.
– И чему же ты научился? – ехидно поинтересовался Минглер.
– Научился? Чему я должен был научиться?
– Если ты такой умный, что считаешь себя способным учиться в гимназии, то зачем продавал мороженое, а?
– Разве это плохое занятие?
Все расхохотались, а у бедняги Книттеля на глаза навернулись слезы. Тогда Огаса, славившийся во взводе своим умением демонстрировать различные фокусы, стал подтрунивать над ним и расспрашивать о женщинах.
– Я холостяк, – ответил парнишка и разревелся, а мы расхохотались еще громче.
Среди нас был и бывший бродяга Финда, ставший в конце концов кондуктором трамвая. У него был чудесный голос, и раньше ему приходилось зарабатывать себе на хлеб пением.
– Это было хорошим занятием, – заявил он. – Я зарабатывал вдвое больше, чем работая кондуктором. Черт побери, как это было поэтично! Но нацисты запретили мне заниматься пением.
В последнее время он жил у своей сестры, которая, по его словам, была настоящей красавицей.
Констанцер без обиняков поинтересовался, где она живет. Финда хитро улыбнулся и назвал какую-то улицу. Мы начали шутить над тем, что красавица, по всей вероятности, распоряжалась денежным мешком своего брата, а Минглер, и тут продемонстрировав свои познания мира, прямо спросил Финду, правда ли то, что его уволили из венских кондукторов за кровосмешение. Тут вмешался Хюбл и попросил всех замолчать.
Важнее разговоров о женщинах был только футбол. О религии мы не говорили, а политика всем надоела. Еды было до отвала, а качество напитков оценивалось по содержанию в них сахара.
Наиболее авторитетным среди нас считался печник из Нижней Баварии Фербер, у которого в противоположность австрийцам вообще не было нервов. Они с Бланком понимали друг друга с полуслова. Эти двое частенько садились в каком-нибудь углу и, хихикая, тешили себя различными историями. Хюбл иногда присаживался к ним, чтобы сыграть в тарок. А поскольку им нужен был четвертый игрок, я давал себя уговорить принять участие в их игре.
Старшим среди возничих был Микш. Он кричал на них, указывал, когда кормить и поить лошадей, распределял порции и составлял график дежурств. По профессии Микш был виноделом из Южной Моравии. Я подшучивал над ним, рассказывая анекдоты о кислом вине, которое отказывался пить даже папа римский.
– Ему следовало бы сначала его попробовать, – возмущался он, смешно тряся головой. – И только потом судить о качестве! А еще святой отец называется!
– Ваше вино, скорее всего, действительно хорошее, – не отставал я. – Его ведь сразу же выпивают, не сходя с места. Что-то мне в Германии не попадалось моравское вино.
– Вся Вена пьет южноморавское вино, – цокая языком, заявлял Микш. – Его даже на «Граф Шпее»[60] поставляли.
Микш являлся коренастым мужчиной с большим ртом. Его другом и одновременно соперником считался Коглер, родом из той же местности. Коглер тоже хорошо разбирался в лошадях, но от Микша отличался бесхитростностью в словах и поступках. Лошади у него всегда были накормлены и считались лучшими во взводе. Однако говорить он предпочитал не о лошадях, а о клячах, а слово «живодер» являлось у него самым употребительным. Его круг общения был невелик, и он почти не получал писем из дома, не говоря уже о посылках. Коглер отличался скупостью, не курил и думал только о своих клячах.
Одна из наших повозок, ездившая за боеприпасами, увязла в грязи. Я затянул ремень с кобурой, проверил пистолет, вышел в темноту и направился к возничим. В кухонной плите у них бушевало пламя, в ведре варилась картошка, а рядом на противне шипели куры.
– Неплохо устроились! – заметил я.
В помещении стоял устойчивый запах навоза, пота и вареной картошки, поскольку двери и окна были плотно занавешены. На шатком столике коптила одна блиндажная свечка. У плиты суетился кузнец Крюгер, а возничие, устроившись в углу на седлах и стульях, мирно дремали.
– Необходимо вытащить телегу с боеприпасами, – пояснил я цель своего визита.
– Я поеду, – вызвался Микш.
– Мне кажется, что ваши лошади, Микш, слишком слабы для этого. Одна увязла по самые оси. Коглер, а вы что думаете?
Коглер только поскреб затылок. Ему было понятно, что только его лошади способны вытащить тяжелую телегу.
– Мои тоже справятся, – обиделся Микш. – Они хорошо тянут.
Он никак не мог успокоиться, жалея о гибели своих тяжеловозов и не желая мириться с тем, что ему выделили простых крестьянских лошадей.
– Я займусь этим, – наконец произнес Коглер.
На улице было черным-черно, когда мы с Коглером и лошадьми направились к телеге.
– Постарайтесь добыть для Микша хорошую упряжку, – попросил он. – А то Микш умрет от зависти, что у меня сохранились мои лошади.
Лично я не мог предпринять ничего серьезного в этом направлении, но обижать Коглера мне не хотелось.
– Хорошо. Я поговорю с доктором Шеделем.
Это был наш ветеринар.
Мы вытащили тяжелую телегу на сухое место.
Когда я вернулся, пришел Хан и призвал нас быть бдительными. В плен попал русский лейтенант, артиллерийский наблюдатель. Часовому было приказано отконвоировать его в тыл. По пути им пришлось спрятаться от русских самолетов в погребе, в котором уже сидели двое гражданских. С их помощью русскому офицеру удалось обезоружить конвоира, полоснув его по шее ножом. Однако конвоиру, несмотря на ранение в шею, удалось ускользнуть, поскольку русские замешкались, снимая его винтовку с предохранителя. Как бы то ни было, они ушли к своим. Произошедшее не исключение. Русские часто убегают от конвойных.
Хану стало известно еще кое-что.
– Первый батальон будет расформирован, – сообщил он.
– Это нам на руку, – отозвался Хюбл. – От него осталось не больше роты, но в нем сохранились отличные повозки и лошади. Надо позаботиться, чтобы и нам что-нибудь досталось.
С этими словами он собрался куда-то идти. У нас действительно не хватало 8 лошадей.
– Бесполезно. Полку нужно 200 лошадей, нам все равно ничего не достанется, – остановил его Хан. – Обычные крестьянские лошаденки не тянут тяжелые повозки.
Лошади были как драные кошки и походили на крыс. В упряжке не слушались, тянули тяжелые повозки по трое, четверо или даже шестеро и падали замертво. Они ели сено и солому, в то время как немецким лошадям вполне хватало на день два килограмма овса, которого, правда, уже давно не было. Мы кормили их рожью и пшеницей, а чтобы зерна набухли, предварительно аккуратно вымачивали их в воде. Процедура занимала двенадцать часов и была возможной только тогда, когда мы не находились на марше.
– Просто беда с этими лошадьми, – продолжил Хан.
Его поддержали другие солдаты, принявшись почем зря ругать местных лошадей. Раздались возгласы:
– Все части должны быть моторизованными!
Но и здесь Хан проявил лучшую осведомленность:
– Моторы в России выходят из строя. Недавно сюда с румынской границы своим ходом пришла танковая дивизия. Она оказалась уже небоеспособной.
– Чего стоит только эта грязь! – поддержал его Хюбл. – Если лошадь можно пришпорить, то мотор – нет. Он просто заглохнет.
Хюбл все же сходил в штаб и приехал из 1-го батальона на великолепной повозке с двумя крепкими лошадьми. На ней лежала четверть туши свиньи. Почти сто килограммов мяса и сала. Мы принялись готовить свиные отбивные.
– Как же удалось раздобыть все это? – поинтересовался я.
– Выменял на пятьсот сигарет, – рассмеялся Хюбл.
У нас во взводе было 10 некурящих. В день экономия составляла 50 сигарет, которые шли в обмен на то, в чем мы нуждались.
– Это белые лошади, они слишком заметны, – заявил Коглер. – Ведь доктор Шедель знает каждый конский волос в полку.
– Позвольте мне позаботиться о том, чтобы он больше не беспокоился о белых лошадях! Я их перекрашу! – воскликнул Микш, который по своей второй профессии был торговцем лошадьми.
– В этом ты знаешь толк! – отозвался Коглер, и все расхохотались.
– А это не навредит лошадям? – решил уточнить Хюбл.
– Я не навредил еще ни одной лошади! – заверил его Микш, взял сивок под уздцы и удалился.
– Надо что-то дать Хану, чтобы он помалкивал, – сказал Хюбл. – Что мы ему дадим? Сигареты?
– Он же не курит!
– Свиную рульку?
– Он не употребляет мяса!
– Черт побери! Тогда, может быть, шнапс?
– Он не пьет спиртного!
– Бедняга! Но как сделать так, чтобы он молчал?
Я вызвался решить эту задачу, поскольку хорошо знал Хана, и на следующий день отправился к ветеринару, доктору Шеделю, где сдал ему двух больных лошадей.
– На днях вы получите замену, – буркнул он. – 1-й батальон расформировывают.
– Как здорово! – лицемерно поблагодарил я его. – Нам это так необходимо!
Мне пришлось пришпоривать лошадь, чтобы как можно быстрее доложить обо всем Хельцлу, который теперь командовал нашей ротой.
– Подождите! – распорядился он, выслушав мой доклад. – Через час я выезжаю в ваш взвод.
К моей великой радости, у меня появилось свободное время, и мне захотелось повидать Хана и Рюкенштайнера. Обоих я застал за допросом военнопленного. В углу с винтовкой в руках сидел Бургхард. Хан утверждал, что это партизан, поскольку пленного взяли здесь в тылу, и он хотел убить его.
– Палач! – бросил в ответ Рюкенштайнер. – Только что ты рассказывал мне о своей невесте, а теперь хочешь застрелить пленного?
– Что ты в этом понимаешь? Бургхард! Взять его!
Пленный все понял и, проглотив слюну, перекрестился на русский манер.
– Почему он должен умереть? За что? – спросил Бургхард и, не двинувшись с места, добавил: – Я не стану этого делать!
– Ты животное! – крикнул Хану Рюкенштайнер.
Тот рассвирепел и с кулаками стал надвигаться на Рюкенштайнера, одновременно крича:
– Убирайся вон! Бургхард! Выполнять приказание!
Но Бургхард даже не шелохнулся. Я попытался успокоить Хана и сказал ему:
– Пусть ротный решает.
– Но это я взял его! В бою!..
– Ты что, дурак? В каком бою? – рассмеялся Рюкенштайнер. – Здесь? За линией фронта?
Хан набросился на Рюкенштайнера, а я сказал Бургхарду:
– Скорее веди пленного в канцелярию!
Бургхард был родом из Мюнхена и слыл человеком набожным. Он понимающе кивнул и быстро увел русского. Тут налетели самолеты противника и стали бомбить нас. Мы бросились в близлежащий погреб в соседнем огороде. Здесь Хан снова принялся рассказывать о своей невесте и спрашивать нашего совета, стоит ли ему жениться?
В близлежащем сарае я наткнулся на стопку русских учебников и стал листать их. Они сплошь и рядом были напичканы политическими высказываниями и партийными штампами. За подобными рублеными фразами русский язык терял свойственную ему живость.
Уже наступал вечер, когда мы с Хельцлом поскакали во взвод. Во время Польской кампании он был моим фельдфебелем. Хельцл был настоящим солдатом и всегда соблюдал дисциплину.
– Я следую только приказам, – любил говаривать он.
Как-то раз я спросил Хельцла, будет ли он выполнять приказы, противоречащие его совести.
– Таких приказов для солдата не существует, – был ответ.
Мы скакали быстро и с наступлением темноты прибыли в Чутово. Я сопроводил Хельцла в расположение нашего взвода.
– Хюбл, я вынужден разочаровать вас, – начал он. – Вам придется убраться отсюда!
– Боже мой!
– Что?
– Так точно, господин лейтенант!
– Справа в двух километрах отсюда находится лощина. Иваны часто наведываются туда. Надеюсь, что это долго продолжаться не будет. Вам надлежит отправиться туда. Может быть, вы возьмете с собой только половину людей, а остальных оставите здесь? Потом будете меняться. Лучше делать это ночью, днем ротация невозможна.
– Так точно!
В вечерних сумерках мы провели разведку новой позиции. Она находилась в плоской лощине. Здесь паслось стадо овец. Виднелись загоны, обнесенные штакетником. Кругом был один овечий помет.
Ночью мы передислоцировались сюда и развели в сарайчике, возле которого разместилось наше орудие, костер. Стены этого сооружения были из палок, которые и пошли на топливо. Палки, видимо, пропитались овечьей мочой и при горении испускали едкий вонючий дым, от которого на глаза наворачивались слезы.
– Интересно, как здесь будет днем?
При утреннем свете мы внимательно осмотрели пологий склон. Там, по другую его сторону, на высотках располагалась наша пехота. Но здесь местность хорошо просматривалась противником. Стоило только высунуться из сарайчика, как тут же раздавалась пулеметная очередь. Как вести стрельбу в таких условиях?
Было сыро и ветрено. Поскольку днем огонь разводить было нельзя, мы оборачивали вокруг себя накидки, войлок и прятались в вырытых в сухом помете выемках.
– Сегодня вечером половина людей отправится назад, – заявил Хюбл.
Положение было ужасным. Мы проклинали войну. Пехотинцы, по крайней мере, имели окопы, а наше орудие открыто стояло в лощине. Вши кусали так, что даже лежать было невозможно. Похоже, запах помета вызывал у них повышенную жажду крови.
Вечером с половиной счастливейших на Земле людей я вернулся в поселок. Мы расположились у возничих. Они не очень обрадовались этому. Еще бы! Семь дополнительных ртов на свиные отбивные и жареную картошку. Возничие стали разводить свиней, коров и жили себе припеваючи. Ударил мороз, и выпал первый снег. Это случилось в ночь с 10 на 11 октября.
Через два дня я со своими людьми сменил команду, остававшуюся в сарайчике с овцами. За это время они вырыли окоп для орудия, отгородили небольшой угол в сараюшке и проконопатили стены. Наши товарищи научились поддерживать бездымный костер: палки на тлеющие угли они стали подкладывать понемногу. Один человек постоянно дежурил у плиты и следил за огнем. Каждая палка отдавала запахом овечьей мочи, кала и прицепившейся шерсти. А так как поддерживать огонь надо было постоянно, то в помещении стоял устойчивый смрад. Первые два часа мы каждые десять минут выбегали на свежий воздух, но потом привыкли и смогли заснуть. Финда даже попытался продемонстрировать свое искусство игры на балалайке. Мы не стреляли, и у нас оставалась одна забота: следить за целостностью телефонного провода, по которому была установлена связь с пехотой на высотках.
Нам не приходилось организовывать самостоятельное наблюдение. Стреляли мы по указанию пехоты по спущенным ею координатам целей. Было тихо, и вечером мы с Хюблом поднялись на высотку к пехотинцам, которые, сидя на корточках, мерзли в своих окопах. Их сменяли каждое утро и вечер, а по ночам привозили провиант. Нам попался на глаза окоп с прямым попаданием.
Утром 17 октября противник внезапно оставил позиции. Мы послали ему вдогонку двенадцать снарядов, а потом и сами двинулись в направлении Харькова. Вместо выбывшего Колба к нам прибыл мой приятель Эрхард. Я очень обрадовался этому, и мы целый день на марше болтали о разных пустяках.
Шел дождь, и стало совсем темно, когда мы вошли в поселок городского типа Новая Водолага. Он был уже занят частями соседней дивизии. Недалеко слышались выстрелы. Это стреляли солдаты нашего 3-го батальона под командованием капитана Мэдера. Нам с Эрхардом долго не удавалось найти жилье для ночлега. Наконец, на наше счастье, дом нашелся почти у самой дороги. Хозяйка лежала в постели, раненная при бомбежке поселка нашими бомбардировщиками, и нас встретил ее муж, мрачный пожилой человек. Он говорил по-немецки, так как в свое время пять лет провел в Германии в качестве военнопленного. Хозяин показал нам карту, на которой Европа выглядела как жалкий отросток на теле огромного Советского Союза.
– Россия большая, а у вас только это. – Он очертил вязальной спицей на карте малую часть территории и покачал головой. – Через восемь дней начнется зима.
– Через восемь дней? Вы уверены в своих прогнозах?
– С точностью до дня. Восемь дней слякоти, а потом в первых числах ноября мороз.
– Очень хорошо, – отозвался Эрхард. – Тогда дороги подмерзнут и станут проходимыми.
Хозяин презрительно шмыгнул носом и сказал:
– Ваши лошади замерзнут, а моторам придется работать круглосуточно. А что на вас надето?
С этими словами он пощупал тонкую материю наших полевых шинелей и продолжил:
– При 20–30-градусном морозе нужна шуба. У каждого русского она есть.
Над городком пролетели 18 русских бомбардировщиков.
– Через три недели война закончится, – поднял руку большим пальцем вверх мужчина, реагируя на рев моторов. – Наши начинают, и с вами будет покончено. Вы, немцы, очень умные, но все время почему-то думаете, что остальные глупые…
Можно сказать, что тогда среди нас впервые появилась тень Наполеона, который сначала так же успешно продвигался в глубь России. И чем это закончилось?
Но мы наступали все дальше, упрямо преодолевая дорожную грязь. Кто не успевал, тот догонял нас вечером или ночью. Полки и рода войск перемешались. Пока одна половина рот стояла в пробке, другая половина в 30 километрах впереди вела бой. Случалось, что заданную позицию занимало только одно орудие. Тылы отстали, и целые батальоны вынуждены были по два, а то и три дня обходиться без продовольствия и корма для лошадей. Солдаты, как саранча, набрасывались на близлежащие деревни, чтобы разжиться хлебом. Не хватало боеприпасов и горюче-смазочных материалов, поскольку дороги не были способны пропустить гигантские моторизованные тыловые колонны. Быстро передвигавшиеся штабы дивизий и полков оставляли машины и пересаживались на лошадей. Многие высшие офицеры отвыкли от езды верхом и теперь выглядели довольно комично с перекошенными от боли лицами, страдая от потертостей, икроножных судорог, ревматизма и конъюнктивита. Вся армия была простужена.
Через нескончаемые сосновые леса мы дошли до Мерефы, городка, расположившегося среди бесчисленных болот по берегам впадающей в Северский Донец реки Уды. Из трех имевшихся мостов один был разрушен. Дороги с характерными для этой местности песчаными, глиняными и суглинистыми почвами были в плохом состоянии. Повсюду встречались бурные ручьи, глубокие промоины, так называемые овраги, возникшие в результате эрозии грунта, развитию которой никто не пытался воспрепятствовать. Обычно красивые ручейки в деревнях превращались за их пределами в стремительные потоки, глубиной до нескольких метров.
Дороги представляли собой месиво из грязи, в которой ноги увязали по колено. Поэтому мы предпочитали двигаться прямо по полям, делая короткие остановки через каждые 200 метров, давая отдых лошадям. Чтобы не загнать их, в упряжках периодически проводилась смена лошадей. Часть повозок распрягалась, освободившиеся животные впрягались в другие упряжки, которые выдвигалась вперед. Затем люди и лошади возвращались и подтягивали оставшиеся повозки к передовым. За день в течение 10, 12, а то и 14 часов нам удавалось преодолеть всего 3 или 4 километра. Беспрерывно шел дождь, и сапоги разбухали. Большинство из нас не отваживалось снимать их на ночь из опасения, что потом их невозможно будет натянуть на ноги. Как-то раз, когда генерал Мускат проезжал верхом вдоль колонны артиллерии, глубоко увязшей в грязи, все начали кричать громче, чем обычно, щелкать хлыстами и шлепать ими по грязи. Он несколько секунд наблюдал за нашими действиями, а потом заявил:
– Дети мои! Это долго не продлится. Потерпите еще немного!
Его слова мгновенно разнеслись по колоннам среди солдат, вызвав различные догадки: «Неужели нас сменят? Мы идем на зимние квартиры?»
Штабсбешлагмайстер[61] Фойгт, родом из Вены, служивший еще в австрийской армии, как-то вечером составил даже накладную для лошадей.
Леса давно окрасились в осенние краски. Мы продолжали продвигаться короткими отрезками, полукругом огибая Харьков с юга. Из небольшой железнодорожной станции, располагавшейся среди лесов, росших на песчанике, открывался вид на мост через Северский Донец. За ним был Чугуев. Затем последовал поселок Водяное, за которым песчаник кончался и снова начинался чернозем, впитывавший влагу как губка. Вновь пришлось двигаться, увязая по уши в грязевой каше. Все промокли насквозь. Судя по всему, от дождя досталось и противнику, с которым время от времени завязывались короткие перестрелки.
Брюки и сапоги прилипали к ногам. Ночью мы их по-прежнему не снимали, так как утром надевать на себя промокшую одежду было затруднительно. Мы брели все дальше, след в след. Время от времени марш приостанавливался часа на два. То совсем по непонятной причине. То из-за того, чтобы вытащить увязшую в грязи повозку, для чего приходилось запрягать в одну упряжку 8 лошадей. То из-за того, что орудие проломило ставший невидимым от грязи мост. Тогда приходилось нащупывать дорогу назад, и к обеду через дождевую завесу начинали проступать знакомые очертания нескольких верб, возле которых мы были еще утром.
Продвижение шло медленно, по-прежнему след в след. Лошади теряли в грязи подковы, копыта у них начинали гноиться. Повозки с фуражом и полевые кухни безнадежно отставали. Складывалось впечатление, что армия разбилась на бредущие вперед промокшие насквозь цепочки проклятых. Офицеры не появлялись на протяжении целых дней. Приказы не отдавались, цели не определялись. Места для постоя были уже заняты чужаками. Мы чувствовали себя брошенными, потерянными и преданными.
Как-то раз мне повстречался уставший полковник Дейч. Он ехал верхом в одиночестве. Я хотел было спешиться и отрапортовать, как положено по уставу, но он только махнул рукой и спросил, не знаю ли я, где мы находимся.
Не дожидаясь моего ответа, достав карту и ткнув пальцем в пустое пятно, тянувшееся на площади в 8 квадратных километров, полковник пробормотал:
– Где-то здесь находится полк. Хотел бы я знать где… Но, судя по всему, вам это тоже неизвестно. Верно?
Полковник невесело улыбнулся, кивнул мне и медленно поехал дальше.
Как-то вечером меня вызвали на командный пункт роты. Хельцл и Фукс сидели за картой. Соответствующие чины прибыли со всех четырех взводов.
– Мы становимся на зимние квартиры в селе Покровское, – заявил Хельцл и показал его на карте. – Вот здесь.
Я увидел крошечное село.
– В течение трех дней, – продолжал между тем Хельцл, – нам надлежит собрать в нем все наши отдельные подразделения. Из-за путаницы в других частях и подразделениях пройти туда будет довольно сложно. Вся армия располагается на узком участке. Пока одни части будут нести боевое охранение, другие будут отдыхать.
С этими словами Хельцл вручил каждому подробный план маршрута следования. Расстояния были крошечными и в целом не превышали 10 или 12 километров. Но для их преодоления нам давалось целых три дня. Хану и мне поручалось подготовить зимние квартиры для расквартирования.
1 ноября 1941 года мы расположились в селе Покровское на зимние квартиры. Было очень сыро. Лошадей нам удалось разместить в бывшей помещичьей усадьбе. Люди распределились по хатам, построенным на казачий лад. В каждом доме расселилось от 3 до 10 человек. Ежедневно на всех 30 имевшихся у нас телегах мы разъезжали по окрестностям в поисках сена, ржи, соломы, свеклы, репы и картофеля. Поскольку этим же занималась не одна тысяча повозок нашей дивизии, а военная полиция заворачивала только представителей чужих частей, поиски фуража и продуктов питания приобрели форму настоящего соревнования на скорость. У каждого обнаруженного разведчиками амбара, бурта, кучи соломы немедленно выставлялся часовой, охранявший в густом тумане найденное добро до тех пор, пока за ним не прибывала телега или лодка.
Все ремесленники роты были задействованы на проведении работ по гидроизоляции конюшен. В них устанавливались окна и двери, смолились крыши и выравнивались полы. Кузнец походной кузницы получил задание разыскать переносную печь для обогрева конюшен. К 4 ноября все черновые и грубые работы были завершены, а уже 5 ноября в течение пяти часов шел снег, накрыв землю снежным покрывалом высотой в десять сантиметров. Ночью ударил мороз, и дороги стали окончательно непроходимыми. Верхний слой жидкой грязи замерз, но не настолько глубоко, чтобы выдержать вес лошади и колес телеги.
Надежды на возвращение домой растаяли словно дым.
13 ноября столбик термометра опустился до минус 13 градусов. Дороги отвердели, и к нам стали поступать горы писем, свежие боеприпасы, кое-какие инструменты, кучи железных запчастей, а также фураж. Прибыло пополнение. Мы аккуратно разложили упряжь всех 160 лошадей. Каждая упряжь состояла из 32 частей. Все отдельные части были смазаны жиром и развешаны по своим местам, «по камерам», как в немецкой казарме. Так хотел Хельцл, старый фельдфебель. В них аккуратными стопками лежали седла, нагрудные шлейки, уздечки, вожжи, петли, нашильники, шлеи, подбрюшники и другие ремни, мундштуки, стремена, поводки, кнуты, гужи, остановочные цепи, цепи на подбородок, крепежи, хомутины, подпруги, псалии, трензеля, шоры, головные упряжи в сборке и по частям, сумки, полотняные мешки, ведра и прочее. Смотреть на все это было одно удовольствие! В сборе оставались только упряжи для телег и конное снаряжение курьеров.
Меня вызвал к себе Фукс и приказал в течение трех дней найти и опробовать средства для дезинсекции. Я очень обрадовался этому поручению и попросил освободить меня на эти три дня от несения службы. Получив одобрение, я отправился к себе в расположение и никем не отвлекаемый принялся читать франкфуртские газеты за последние четыре недели. Из них следовало, что дела разворачивались не так хорошо, как хотелось бы. На наступление зимы никто не рассчитывал.
Мой план по избавлению от вшей был составлен очень быстро. Я отправил Эрхарда к Вольфу, чтобы он на три дня отпросился от службы в качестве моего помощника по проведению дезинсекции. Затем мы растопили хлебопекарную печь, дали ей остыть примерно до 60 градусов и засунули в нее наши кальсоны, рубашки, пуловеры, носки, портянки и спортивные костюмы. Эти вещи нуждались в обработке в первую очередь. По моим расчетам, в результате таких действий мы могли избавить всю роту от вшей в течение 8 дней.
– Надо, чтобы дезинсекция продлилась четыре недели! – глубокомысленно изрек Эрхард, попыхивая сигаретой. Нам было приятно сидеть абсолютно голыми на печной лежанке, отгородившись от всех своими шинелями.
Когда мы открыли заслонку печи, то вытащили из нее опаленное коричневое тряпье. Пришлось доложить о не удаче.
– Вы слишком сильно раскалили печь, – заметил Хельцл. – Придумайте что-нибудь другое.
– Есть у меня одна идейка, – замялся я. – Но для ее осуществления потребуется служебный прибор.
– Ну, говорите же!
– У нас есть учебные патроны. Мы можем выкурить вшей газами. Но для этого необходимо хорошо изолированное помещение.
Хельцл и Фукс одобрительно кивнули. Мне вновь удалось выпросить для себя три свободных дня.
Когда я вернулся к Эрхарду, он только довольно ухмыльнулся. Три дня мне никто не мешал читать святого Августина. Потом мы с Эрхардом закупорили хлебопекарную печь, засунули в нее завшивленные вещи и запалили один патрон. Из печи повалил густой дым, и через две минуты из наших глаз брызнули слезы. Пришлось покинуть дом. Через час мы вернулись, раскупорили печь и проветрили помещение. Когда газ выветрился, обнаружилось, что вши остались живы. На этом наши эксперименты закончились.
Становилось все холоднее. 20 лошадей сдохли от истощения, голода и холода. Переносная печь не могла отопить все громадное помещение конюшни. Тогда кто-то предложил распределить лошадей по небольшим частным конюшням, но Хельцл отклонил данное предложение, поскольку это нарушало порядок несения службы.
Каждое утро в 5 часов нас будил дежурный унтер-офицер, а в 6 часов вся рота уже стояла в строю перед конюшней. Люди, словно куклы, застывали по стойке «смирно» на 20-градусном морозе. Из канцелярии без шинели появлялся гаупт-фельдфебель с блокнотом в руках и распределял личный состав для несения службы по следующим направлениям: поднос фуража, чистка оборудования, уборка и приведение в порядок помещений, несение наружной постовой службы, охрана и дежурство по конюшне. Хельцл считал этот церемониал, заканчивавшийся исполнением строевой песни, весьма важным. Хан с его чудесным голосом выступал в качестве запевалы и дирижера. Но, несмотря на все старания, создать иллюзию казармы не удавалось.
Однажды утром Рюкенштайнер явился на построение в старом тулупе из овчины. Дубленка была закреплена на груди тремя перекидными ремнями.
– Что здесь делает гражданский? – заорал Фукс, завидев Рюкенштайнера. – Пошел вон отсюда!
Рюкенштайнер снял свои очки. Меховая шапка-ушанка на его голове развязалась, и ее ушки распластались вдоль его щек.
– Очень холодно, господин гауптфельдфебель, – залепетал он. – У меня отмерзают уши и пальцы рук. А тонкая ткань шинели вообще никуда не годится.
С этими словами бедняга вышел из строя и строевым шагом направился к Фуксу.
– Я – такой же иван, только из австрийского Амштеттена на Дунае, – продолжал бормотать Рюкенштайнер.
Команда по добыче топлива доставляла из лесов сырую древесину. Единственным теплым местом во всей деревне была кузня. По утрам вместо кофе давали коричневатую водицу, в обед маслянистый суп, а на ужин треть буханки хлеба, селедку, мармелад, 20 граммов масла и 5 сигарет.
18 ноября в 12 часов дня была объявлена тревога: поступила информация о том, что русские начали подготовку к своему зимнему наступлению на Харьков. Пришлось срочно заново собирать седла и упряжь лошадей, а это без малого 20 тысяч составных частей.