Глава 3
Бои на Днепре
Первым взводом нашей роты командовал лейтенант Гетц. Еще во Франции мы стали с ним друзьями. Это был высокий крепкий мужчина из Швабии. До войны он учился на агронома. Ему потребовалась вся его ловкость, чтобы добиться моего перевода в свой взвод, поскольку мне становилось все труднее выносить Цанглера.
Взвод расположился на отдых в лесочке у Фебровки. Гетц встретил меня радушно, похлопал по плечу и сказал:
– Ты будешь у меня угломерщиком. Вот тебе жареная курица. Сломай себе ветку с вишнями. Попробуй сотовый мед.
Солдаты в его взводе жили хорошо и держались друг за друга. Батальоном, к которому они были приписаны, командовал решительный майор Варт родом из Хайльбронна. Какая разница с жизнью при штабе роты и обозе! Все ели и пили одинаково, каждый точно знал свою задачу, все движения были отточены. Люди не испытывали от службы душевных перегрузок. Гетц, как толковый начальник, добивался всего, чего хотел. И если все старались избегать Цанглера, который не переносил, чтобы люди сидели без дела, то отношение к Гетцу было совсем иным. Он, например, когда видел, что его солдаты обливаются потом, говорил:
– Снимите куртки.
Гетц мыслил простыми категориями и был прирожденным лидером. Цанглер никогда не позволял, чтобы кто-то протянул ему свой кусок мыла и полотенце. Гетц делал это с детской наивностью и на «ты» разговаривал с солдатом Фербером, австрийцем из Инталя. Когда мы забивали свинью, Фербер всегда получал кусок на пробу, а мы с нетерпением ожидали его оценки: какое получилось мясо? Сочное ли оно или пересушено? Пересолено или переперчено? Потом все трапезничали в свое удовольствие. Большой рост, тучная фигура и природная сила Фербера, а также его сельскохозяйственные познания вызывали всеобщее уважение.
Мы шли от одной деревни к другой, от одного двора к другому в едином строю. Никто не мешал своему соседу. Гетц мудро распорядился, чтобы люди чередовались. Кто ехал на повозке, кто на лошади, но пешком не шел никто. Он хотел, чтобы его взвод всегда находился рядом с ним, поэтому унтер-офицер Блум, курьер Фельдер, два радиста, коновод и я всегда были у него под рукой.
Иногда, когда остановка затягивалась, Гетц давал распоряжение организовать обед для людей и лошадей. На грязевых щитках передков расставлялись банки, хлеб, куски жаркого, горшочки с маслом.
– Курить и жрать можно всегда, – любил повторять он. – Фербер, принеси мне кусок сала. Я только что был впереди у моста и спросил, сколько еще ждать. В ответ они только пожали плечами и сказали: «Ждите». Вот мы и ждем.
Для лошадей у нас всегда был запас травы.
Через четыре дня мы оказались в районе села Роги. Здесь располагались тыловые подразделения 1-й танковой группы Клейста, дошедшей сюда из района Бердичева. Мы наблюдали, как танки, заправившись горючим и пополнив боекомплект, снова уезжали вперед, поднимая облака пыли. Создавалось впечатление, что танкисты были больше техниками, чем воинами. Они очень радовались нашему признанию их заслуг по уничтожению противника. Количество подбитых вражеских машин можно было подсчитать по числу колец на пушках их танков.
Первое время мы болтались без дела и решили осмотреть 10 подбитых русских танков, стоявших на высотке южнее нас. Экипаж каждой машины состоял из четырех человек. Убитые продолжали сидеть на своих местах: кто за рычагами управления, кто у орудий и пулеметов. Наводчики все еще сжимали колеса наведения, а заряжающие так и остались возле пушек. Их кожа обуглилась от огня. Пропитанное маслом обмундирование превратилось в осыпающийся серый пепел. Черные лица танкистов напоминали негров, следов от ранений на телах почти не было. Похоже, что смерть наступила мгновенно, так как огонь охватывал подбитые танки сразу.
Рядом со мной стояли Блум и Хюбл. Унтер-офицер Хюбл был командиром огневого расчета. Он понимал толк в стрельбе, и в его обязанности входило обучение рядовых. Унтер-офицер Блум являлся первым угломерщиком и организовывал измерения. Кроме того, ему было поручено заботиться о фураже для лошадей. Хюбл, старый кадровый унтер-офицер, и миниатюрный Блум, родом из Карлсруэ, часто спорили друг с другом.
– Я бы не хотел на этом ехать, – проговорил Блум.
– А разве у тебя есть водительские права? – откликнулся Хюбл.
– Водительские права… – презрительно бросил Блум. – Да у меня дома машина стоит!
– У тебя машина? Целый парк, наверное!
– Можешь не сомневаться. Машина у меня есть.
– И я должен этому верить? А ты веришь? – обращаясь ко мне, вопросил Хюбл.
– Это нельзя проверить, – уклончиво ответил я.
Блум стал обходить танк кругом.
– Что за человек, – бросил Хюбл, – но расчеты делать он умеет.
Блум производил расчеты в уме, а мы потом заносили их в таблицы для стрельбы. Для Хюбла это оставалось загадкой.
– Я не верю ни одному его слову, – тихо сказал он мне.
Между тем Блум взобрался на русский танк и заглянул внутрь.
– Черт побери! – воскликнул он. – Что за глупцы? Почему они не покинули машину?
Мы посмотрели на него и спросили:
– Там еще кто-то есть?
– Конечно! Все четверо. И все на своих местах. Поджаренные, словно жаркое из свинины.
– Не говорите так! – воскликнул Хюбл. – У каждого из них дома остались матери или жены!
– По их позам можно судить о том, что произошло, – не обращая внимания на Хюбла, продолжил Блум. – Это были фанатики!
– Ну и дурак же ты! – отреагировал Хюбл.
– Это коммунисты, что для них жены… Глупцы!
Блум свесил голову в люк и долго что-то там рассматривал. Затем послышался его голос:
– Смотри-ка! Они напоминают поджаренные кабаньи туши с хрустящей корочкой. Это говорит о том, что человек является падалью. Думаете, что Господь такое бы допустил? Это лишний раз доказывает, что его нет.
С этими словами Блум выпрямился и с громким треском захлопнул люк танка. Ему нравились разговоры и монологи такого толка. Он слыл убежденным атеистом. Душа у него, должно быть, была высечена из камня. И тем не менее Блум отказывал себе во всем, чтобы украсить дни своей престарелой матери.
– Покажите мне душу человека, – любил говаривать он, – тогда я в это поверю. Разумные животные? Согласен. Но душа к тому же еще и бессмертная?
Меня всегда поражало упорство в этом вопросе такого образованного и хитрого человека. Как-то раз он приказал забрать с собой кобылу. Возничие указали ему на то, что у нее жеребенок, которого будет трудно выкормить. К тому же он еще слишком слаб, чтобы самостоятельно бежать за матерью. Тогда Блум набычился, схватил жердину и прогнал малыша. Лошади заржали и полчаса не могли успокоиться. Кобыла взбесилась, а жеребенок издавал жалобные звуки. На лице Блума не дрогнул ни единый мускул. Он снова схватил палку и отогнал жеребенка. Когда наш взводный Гетц, которого Блум побаивался, узнал об этом, было уже поздно.
Весь день мы продолжали бить баклуши, и только поздним вечером поступил приказ заступить на охранение. Мне было поручено построить взвод, и Гетц начал пристрелку по ориентирам. Утром танковый полк изготовился для наступления. В его интересах стали работать пикирующие бомбардировщики. Мы выдвинулись в небольшую деревушку, где пехота заняла исходные позиции для атаки. Я участвовал в наступлении с передовой линии в первый раз и немного нервничал, лежа рядом с Гетцом и радистом среди пехотинцев в свежескошенном пшеничном поле. Огневые позиции нашего взвода располагались в низинке на краю деревни.
Еще рано утром я побрился и начал упаковывать свою бритву. Меня отвлек наш командир взвода Гетц, с которым мы не разлучались еще с Польши. Тогда он прибыл к нам из военного училища, хотя после окончания школы сначала планировал стать начальником железнодорожной станции или почтового отделения. Теперь Гетц был одержим карьерой кадрового офицера, но сталкивался с известными трудностями. Увидев меня с бритвой, взводный широко улыбнулся. Интересно, чему он так обрадовался? Тому, что я был рядом с ним?
Мы наступали по жнивью, над которым поднимался пар. Хлеба еще стояли в снопах, приготовленные для уборки. Захваченные врасплох сонные русские в серой униформе вылезали из окопов и со словами: «Война, война!», подняв кверху руки, следовали к нам в тыл. Потом по нас стали стрелять из минометов. Группы пехотинцев, продвигаясь вперед под огнем противника, стали чередоваться. Одни стреляли, а другие в это время двигались короткими перебежками. Я пережил еще несколько тягостных минут, когда наши солдаты попали под огонь русской артиллерии.
Гетц был впереди. Наконец он приказал:
– Сменить огневые позиции! По одному орудию вперед!
Они с Хюблом, командовавшим расчетами, понимали друг друга с полуслова. Блум тоже хорошо знал свое дело. Пока мы с Гетцем продвигались вперед, он вел стрельбу из оставшегося орудия[42].
Затем мы вошли в богатое по внешнему виду село, жители которого встретили нас с вымученными улыбками, имитируя дружелюбие, в то время как осколки от разрывов снарядов впивались в стены их деревянных домов. Быстро оставив село позади, наш взвод вышел на широкое поле с еще неубранным урожаем в ожидании комбайна, обнаруженного Блумом у стены дома, выкрашенного в белоснежный цвет.
После обеда наступление продолжилось. Пехота прочесывала пшеничное поле, а мы двигались вслед за ней и через три часа оказались возле другого села, лежавшего в глубокой низине. За ним начинался лес, на опушке которого закрепился противник.
– Иваны видят наше приближение, – проговорил Гетц. – Мы с Блумом останемся здесь, а вы со взводом займете позиции возле той рощи.
Противник открывал огонь по каждому движущемуся человеку. Я собрался с духом и прыгнул, затем бросился на землю, потом поднялся и побежал. По пути мне повстречался Хельцл, который направлялся в сторону лесной опушки.
– Я уже потерял одного солдата и четырех лошадей. Сзади еще жарче, чем здесь! – крикнул он на бегу. – Иваны ставят заградительный огонь. Гетц там?
– Да. Мне приказано привести взвод к роще.
– Не получится, – ответил он и побежал еще быстрее.
Я решил свернуть и двинулся по полю, засеянному клевером. Оно сменилось гороховым. Пошел дождь, и через несколько минут моя форма промокла насквозь. Сапоги прилипли к брюкам. Появился Хюбл.
– Самоубийство, – заявил он, выслушав приказание. – Здесь мы не пройдем.
Невдалеке разорвался снаряд, и мы ничком плюхнулись на землю.
– Вальберу оторвало голову, – не поднимаясь, проговорил Хюбл.
Вальбер являлся нашим возничим.
Три дня мы были под огнем, прячась в воронках от взрывов. Мне вспомнились рассуждения святого Августина о добре и зле. Здесь он видел большое таинство. Чего только стоит его высказывание, которое мы слабо понимаем, о том, что зло является отсутствием добра. Злая воля не проистекает из ее естества потому, что все, что происходит, происходит к лучшему. Она является следствием отхода от того, что Бог создал по своему подобию. Причины зла лежат в небытии. И Августин говорит образно. О том, что тьма является отсутствием света. Желание понять злобу равносильно вожделению, стремлению видеть темноту и слышать тишину. Получается, что мы были не просто фигурами в чьей-то великолепной шахматной партии.
Днем нас стали доставать пчелы, а ночью вши. Наконец русские отступили, и мы смогли передохнуть в избе. Наши танки стали подрываться на минах, а Деттер рассказывал об этом так, как будто радовался.
– Ты будешь счастлив, если мы проиграем войну? – осадил его Эрхард.
– Нет! Ничего подобного я не говорил, – испугался Деттер и убежал.
Эрхард рассмеялся и принялся формировать буханки с хлебом.
– Что за придурки! – за работой принялся рассуждать он. – Лично я верю в то, что у нас все получится. И если в Ингольштадте меня не взяли из-за непригодности, как ты говоришь, я все равно верил. А как иначе? Нет, пожалуй, я все-таки останусь на сверхсрочную службу.
Мне пришлось в который раз попытаться отговорить его от этой затеи.
В близлежащий лес невозможно было зайти. Кругом лежали тела убитых, которые стали разлагаться, издавая тошнотворный приторный запах. В среду около полудня налетела буря с проливным дождем, и дышать стало легче. Я читал Августина. Неужели справедливые войны ведут только мудрецы? А как же те, кто заботится о своем человеческом достоинстве? Разве они должны печалиться из-за того, что их принуждают участвовать в справедливых войнах? Если бы такие люди считали их несправедливыми, то они не стали бы в них участвовать. Зло, чинимое врагом, гонит мудреца на войну! И такое зло человек должен оплакивать. Тот, кто терпит эти мучения, кто без смятения души думает об убитых, что является бедой, достоин сожаления, даже если он считает себя счастливым, поскольку потерял человеческие чувства.
В 6 часов вечера, когда было еще светло, мы двинулись дальше и проследовали мимо хутора, черного как головешка. Марш длился 8 часов. Потом нам дали 2 часа для отдыха. Чтобы согреться, мы с Блумом завернулись в брезентовое полотно от палатки и, прижавшись друг к другу, уснули крепким сном. От него я узнал, что артиллеристы по радио перехватили сообщение англичан о том, что наша дивизия потеряла 18 процентов офицеров и 11 процентов рядовых.
Затем подъем, снова 40-километровый марш по разъезженным танками дорогам и по полям с подсолнечником, высоченным, словно деревья в лесу. Ощущения, прямо скажем, не из приятных. Ямполь, Калиново Болото и другие отдаленные поселения с названиями, похожими на заклинания, по которым пролегал наш маршрут, производили безрадостное впечатление. Это были остатки былого богатства и изобилия. Их деревянные домики с остекленными верандами напомнили мне прежний баварский город Штраубинг во времена династии Виттельсбахов.
Под Златополем мы остановились на отдых у тутового дерева и решили полакомиться его плодами. Оно стояло рядом с песчаной дорогой, и я, взобравшись на него, уселся на сук, словно мытарь Закхей[43]. Мимо дерева проходила наша дивизия, и мне удалось увидеть нескольких боевых товарищей, с которыми мы вместе были в Польше и во Франции.
Кукуруза, огурцы, дыни и арбузы придавали местности южный колорит. В атмосфере витал приятный аромат. Несмотря на то что лето кончилось, поля стояли неубранными. По несобранному урожаю можно было судить, насколько плодородной здесь была земля. Дальше тянулись бесконечные болота, и воздух дрожал над необъятными просторами, посреди которых протекала невидимая отсюда красивая речка Тясмин со своими быстрыми и чистыми водами. Вокруг Днепра, как и у всех больших рек на Востоке, было много различных ручьев и речек, обвивших его большое и широкое русло словно паразиты (они образовывали разветвленный речной бассейн). Самым важным здесь был его приток – река Тясмин.
На больших островах среди болот и речек закрепились остатки разрозненных русских войск, половину которых составляли подразделения, пробившиеся из окружения. Они здорово досаждали нам, минируя дороги, взрывая мосты и стреляя из чердачных окон, а также различных тайных укрытий. В недосягаемых из-за болот местах они оставили небольшие группы с тяжелым вооружением.
Когда багровый диск солнца опустился за горизонт, мы двинулись дальше. Скоро нам стало ясно, что время, проведенное под тутовым деревом, не пропало зря: вся наша дивизия стояла перед минным полем в ожидании, когда минеры проделают в нем проходы.
В течение целого часа марш продолжался в направлении какой-то деревни. Вначале было видно только пять ветряных мельниц, похожих на голландские, крылья которых разрезали отдающее в зелень небо подобно ножницам. Вблизи стало ясно, что они стояли на гребне, позади которого лежала широкая долина, в которой раскинулось большое удивительно чистое село. На полях и приусадебных участках желтели тыквы, дыни, кукуруза, зеленели арбузы и огурцы. Сбоку каждого дома виднелись накрытые тентом места для молотьбы и общипанные скотом выпасы. Удивительно, но здесь почему-то не было ни одного дерева. Тут тоже протекала речка шириной около 12 метров со странным названием Гнилой Ташлык. Спрятавшись среди высокого кустарника, она дугой огибала село. Наш взвод свернул с главной дороги и остановился на боковой улочке, ведущей к реке. Нам очень хотелось искупаться и смыть с себя дорожную грязь.
Мы расположились в доме, в котором проживали пять темноволосых девушек: Вера, Мария, Хивря, Наташа и пятая девушка, имя которой мы так и не смогли разобрать, несмотря на все наши старания. Они только что вернулись с поля после уборки урожая. Мать следила за каждым их шагом строгим, хотя и дружелюбным взглядом. Но ей не стоило опасаться ни меня, ни Гетца, ни Блума. Вскоре она смягчилась и даже спела, подыгрывая себе на балалайке. Девушки, одетые в безрукавки, стали ей подпевать.
Это взволновало Блума, его потянуло на философию, и он заговорил со мной о Хайдеггере[44], которого, по его заверению, он слушал во Фрайбурге. Поражаясь осведомленности Блума, я заметил, что Хайдеггер наверняка был бы тронут пением девушек, народной музыкой и первозданной поэзией. Но Блум принимал только критическую сторону философских учений и для разрешения нашего с ним спора позвал Гетца. Тот только улыбнулся и сказал, что мало разбирается во всем этом.
Было забавно наблюдать за тем, как наши мужчины стали окружать хор из девушек во главе со своей матерью. Они не понимали ни единого слова в их пении. Один наш солдат, который, хотя и был родом из Силезии и немного владел местным языком, попытался было коротко передать содержание песен, но безуспешно. Тем не менее очарование от пения прекрасных девушек растопило лед отчуждения, возникшего вначале, и смыло налет солдатской грубости. У песен, у поэтов их написавших да и у самого этого народа была своя, настоящая история. И сейчас все, что ей противоречило, ушло.
С приходом подлинного просвещения все наносное исчезает и проступают очертания истины. Отсюда и сохранение истоков, которые не смогли поколебать у русского народа попытки навязать ему догмы марксистского учения, как у немецкого – гитлеровского. Эти учения народами были восприняты как сиюминутная данность, которая не затронула их исторические корни. Все наносное связано с той или иной трактовкой истории. Я так и сказал Блуму, что утверждение о том, что «история» правит миром, является губительной сутью всякого ложного учения.
Он поинтересовался:
– Тогда кто правит миром?
К моему удивлению, Гетц избавил меня от необходимости отвечать, за что я был ему бесконечно благодарен, четко произнеся на чистейшем швабском диалекте:
– Господь.
На следующий день мы двинулись дальше. Наш путь проходил через Лузановку, Малую Смелянку и Великую Яблоновку. Наконец показался полностью разрушенный город Смела. Нам там делать было нечего.
Здесь, в долине самого Днепра с песчаной почвой, встречались настоящие барханы высотой до 10 метров. Среди этих гор движущегося песка затерялись странные деревни с кособокими домами. В общем, полная противоположность тому, что мы видели раньше, когда шли по украинскому чернозему. Тут на песчаных полях царила нищета, а там было богатство.
Песок доставлял немало хлопот, и нам с трудом приходилось преодолевать одну дюну за другой в надежде, что эта последняя. Время от времени вдали справа от нас просматривались солнечные блики, отражавшиеся от поверхности большой воды. Это был Днепр, вторая по величине после Дуная река в Европе[45]. Ее ширина, вероятно, составляла 1000 метров, а берега были пологими и песчаными. Возникало даже сомнение, судоходна ли она, так как песчаные мели, частично поросшие деревьями и кустарником, доходили до ее середины.
Как-то вечером мы стояли возле большого города Черкассы с мостами через реку. Он был наполнен русскими воинскими частями, и через оптику нам удавалось рассмотреть бесконечные колонны машин, отходящих по автомобильным мостам с деревянными настилами на восток. Надо признать, что русские – изрядные умельцы в ремесленном производстве. Сооружения, которые мы строим только при помощи техники, они возводят руками в короткие сроки. В этом отношении Россия напоминает фараоновский Египет. С помощью лопат и тележек здесь прокладываются большие каналы и железные дороги без оглядки на то, имеется ли в лагерях для заключенных достаточное количество рабочих, соответствует ли ручной труд велению времени[46].
Эти деревянные мосты через Днепр чем-то напомнили мне мосты в Баварии через Изар и Мангфалль. Только здесь, учитывая подъезды к ним, они были намного длиннее. Таким мог бы выглядеть Рейнский мост Цезаря, который представлял собой каркасную конструкцию из параллельных носителей, укрепленных на сваях. Он хорошо сочетался с плоской местностью, уходящей в бесконечную даль. Как и у всех русских рек, у Днепра восточный берег не был крутым.
Город располагался большим полукругом перед предмостным укреплением, развернутым в западную сторону, и регулярно подвергался бомбардировкам нашей авиацией. Он представлял бы собой великолепный вид на тихий городок, если бы не рев моторов бомбардировщиков и зарева пожарищ с поднимающимися клубами черного дыма. Мы медленно продвигались с юга вдоль реки по дюнам к упорно сопротивляющемуся городу. За три дня батальон, к которому был прикреплен наш взвод, потерял 74 человека убитыми. Погиб и его командир, последний кадровый офицер в батальоне.
Мне навстречу попался Вайбл, старый товарищ, которого я знал еще с Польской кампании. Руки у него были все в бинтах, а в глазах стояли слезы. Он хотел стать офицером, но теперь этим мечтам пришел конец. Вместе со своим пулеметным расчетом ему пришлось штурмовать крутой берег Днепра. Русские стали забрасывать их ручными гранатами-лимонками, но они все-таки пробились и выполнили поставленную задачу. В петлице форменной куртки Вайбла уже блестела орденская ленточка.
Я производил замеры на позиции у Хюбла и Колба и, лежа на соломенной подстилке, впал в полудрему. Мне даже стали сниться воспоминания о Берлине и Вене. Вдруг совсем рядом раздался истошный крик. Вскочив, я увидел застывшего как столб Колба и лежащих рядом с ним троих солдат. Все трое были ранены и громко стонали. Среди них оказался и столяр Брайтзаммер, который считал, что вши возникают в результате смешивания опилок с мочой. Хюбл, бледный как смерть, выбрался из своего окопа.
– Ствол разорвало, – заикаясь, предположил Колб. Но ствол был в полном порядке.
Фербер стал осматривать укрытие, замаскированное подсолнухами, по цвету походившими на львиную шкуру.
– Похоже, что по недосмотру разорвалась наша граната, – пробормотал он.
Мы ошалело посмотрели друг на друга.
– Прямое попадание противника, – отрезал Хюбл. – Пойду доложу Гетцу.
Он так и сделал. Сказка о вражеском прямом попадании нашла понимание. Мы перевязали раненых и осторожно оттащили в сторону. По счастливой случайности осколки лишь задели их, не причинив серьезного вреда, но вызвав обильное кровотечение. Брайтзаммер закурил и, глядя на меня счастливыми глазами, прошептал:
– Похоже, для меня война закончилась. Ты как думаешь?
– Может быть. Не забудь своим и про нас написать.
– Обязательно напишу и пошлю пачку сигарет, – отшутился он.
Возвращаясь на наши передовые позиции, на одной из дюн я увидел оседланную русскую лошадь, обгладывавшую куст чертополоха. И хотя она мне не очень понравилась, я быстро вскочил в деревянное седло и дал ей шпоры. Она заржала, поднялась на дыбы и галопом помчалась прочь, не слушаясь поводьев. Пришлось попытаться вразумить ее ударами по шее плоскостью штыка от винтовки. Внезапно из облака пыли вынырнул огромный танк. Лошадь испугалась, вновь поднялась на дыбы и крупом задела какой-то забор. Я не стал искушать судьбу и спрыгнул.
– Что вы здесь делаете? – послышался громкий голос. – Взбирайтесь скорее к нам. Вам что, жизнь не мила?
Человек, протянувший мне руку, чтобы подтянуть меня на броню, оказался моложавым полковником Филиппом.
– Вы следуете не в ту сторону, – насмешливо проговорил он.
Полковник отличался отчаянной храбростью, и это его качество было хорошо известно среди солдат. Он достал карту, сориентировал меня и ссадил на ближайшем перекрестке. Больше мы с ним не встречались.
Здесь, на Днепре, мы впервые почувствовали на себе применение русскими тактики нанесения массированного минометного огня. Днем свободно передвигаться стало очень трудно.
Наш наблюдательный пункт находился на плоской вершине небольшого холма, поросшего коноплей. В утренних сумерках наступавшая пехота уже через какую-то сотню метров напоролась на минное поле. Нам хорошо были видны разрывы от мин и взлетающие в воздух тела. Уцелевшие с опаской вернулись на исходные позиции. Мы расположились за старым домом у подножия холма. Впереди раскинулся город Черкассы с красивыми деревьями в садах. Самих домов видно не было, над деревьями возвышались только несколько башен и труба сахарного завода. Через каждые 10 минут над нашими головами с громким ревом пролетали тучи самолетов, ведя огонь из всех своих пулеметов и пушек. Появились саперы и, обливаясь потом, обезвредили более 400 коробчатых мин[47]. При каждой находке они прятались в укрытие. Между тем по мосту в восточном направлении продолжали двигаться вереницы машин противника. Наша артиллерия не наносила по ним ударов, поскольку была надежда взять мост целым и невредимым.
Внезапно из штаба роты прибыл Эрхард. Он сдал дела по хлебопекарне, чтобы быть среди нас и, по его выражению, «не пропустить самого главного». Эрхард сразу же принялся строить планы, как захватить мост. Ему очень хотелось заслужить Рыцарский крест, а более подходящего случая могло и не представиться. Эрхард служил уже четыре года, многое повидал и рвался совершить военный подвиг. Его отец, простодушный крестьянин, любивший пропустить рюмочку хмельного и игравший по праздникам на цитре[48], будучи добрым католиком, привил ему нелюбовь к различным политическим партиям и уважение к военной службе. Эрхард лучше всех знал географию и все больше склонялся к тому, чтобы стать кадровым военным.
Казалось, что мост совсем рядом и его можно достать выстрелами из винтовки. Мы представляли себе с различными комментариями, как в качестве ударной группы внезапно пробьемся к нему по берегу и как этому удивятся русские.
Свой подвиг по взятию моста мы не успели осуществить. Противник просто оставил свои оборонительные позиции в виде системы располагавшихся полукругом одиночных окопов и минных полей перед ними. Город без боя был взят с юга. Как и большинство русских поселений, он занимал большую площадь и имел планировку, напоминающую шахматную доску. Улицы были песчаными с возвышающимися тротуарами, главные улицы вымощены булыжниками или имели деревянное покрытие. Теперь, когда русские ушли, население занялось грабежами, растаскивая пачки с табаком с махорочной фабрики, мешки с сахаром с сахарного завода и увозя на телегах доски, лежавшие в штабелях на берегу. Грабители забирались в брошенные зажиточные дома. Особо ценились у них антикварные клетки для птиц, мягкие стулья царских времен, остекленные шкафчики и другие предметы роскоши.
Дома в старинных Черкассах в основном были каменными и, как потом я узнал из Малой советской энциклопедии, построенными в стиле «украинского барокко по проектам Растрелли». Здесь имелись школы, детские сады, библиотеки и одна гимназия, в которой мне в один из дней удалось основательно покопаться в библиотеке. Это занятие отняло у меня все послеобеденное время. Я обнаружил большое количество трудов по естествознанию, географии, математике и коллекцию книг немецких, французских, английских классиков в солидных переплетах. Среди них произведения Гете, Шиллера, Вольтера, Дидро и Шекспира на языке оригинала, напечатанные в Москве. Здесь я нашел и упомянутую выше Малую советскую энциклопедию.
В ней, в частности, утверждалось, что современный антисемитизм является французским измышлением. В 1850 году во Франции появились протоколы «пути Сиона»[49], а Казимир Великий привел из Германии евреев в Польшу – предков говоривших по-немецки восточных евреев. На этом языке в 1933 году говорило 72,6 процента русских евреев (население города Черкассы составляло 40 тысяч жителей, из них ровно треть были евреями). Первыми организаторами погромов в этой стране явились греки из Одессы, которые видели в евреях конкурентов. Самыми страшными стали погромы, продолжавшиеся с 23 по 27 апреля 1881 года. Тогда от рук черни погибли тысячи евреев[50]. Это явилось историческим моментом: еврейство решилось на переезд в Австрию и Америку. С другой стороны, евреи, оставшиеся в России, примкнули к революционному движению. Из их среды вышло много террористов, покушавшихся на царя в последующие десятилетия. Эти покушения, в свою очередь, вызвали погромы, организованные государством. Министр Плеве приказал полиции провести полицейские погромы в Кишиневе, Гомеле и 30 других более мелких городах. С 18 по 20 октября 1905 года на Украине прошло 700 планомерно подготовленных полицией погромов. Знаменитый погром в Белостоке с 1 по 3 июля 1906-го, унесший жизни более 200 человек, был устроен армией. С началом мировой войны армия провела множество погромов во многих малых городах, считая евреев немецкими шпионами. Воевавшие против Красной армии войска Деникина и других белых генералов в общей сложности убили 200 тысяч евреев. Советы были друзьями евреев, ведь наибольшее число областей их проживания приходилось на новые приграничные республики, бывшие ранее территориями Румынии, Польши и Литвы[51].
С меня было достаточно. Евреи являются амаликитянами[52] современного мира. Однако в Писании сказано: «Не плачьте над мертвыми и не скорбите о них. Плачьте о том, кто тянет вас туда, ибо он никогда не воскреснет и не увидит своего отечества».
Тут я вспомнил о Блуме с его нигилистскими взглядами, и мне так и захотелось ему сказать: «О, Блум, как же тебя называть? Назови мне свое подлинное имя, благочестивый шваб. Разве твои загадочные отцы не сидели пополудни в воскресенье над Писанием? Разве они не читали стенания и прорицания, которые должны осуществить их потомки? Вспомни об украинской дождливой ночи, когда мы лежали, укрывшись брезентом, и ты с иронией рассуждал о своих предках, благочестивых швабах, отвечая на мои вопросы. Как же мне называть тебя, Иеремия?[53] Тебе не суждено воскреснуть и увидеть свой родной Карлсруэ, Иеремия Блум!»
У бедных и вороватых жителей Черкасс были такие школы и детские сады, которые поразили нас. В детских садах нас удивили выкрашенные в разные цвета кроватки и низенькая мебель, а в школах – глобусы, карты и чучела зверей, которым позавидовала бы любая наша школа. Но народ жил бедно, молча, повинуясь инстинктам и без внутренней связи с системой, которая с большими усилиями и гордостью подарила им эти постройки. Действительно, все это было дано в «дар народу».
Понятно, что в современной России отсутствовали буржуазия и аристократия. Простите, но где интеллигенция? Где служащие, учителя, врачи? Где большое количество агрономов, земледельцев, обрабатывавших и возделывавших поля? Также не могло быть, чтобы отходившая в спешном порядке, больше похожем на бегство, армия, бросившая фабрики, склады и припасы[54], насильно увела их с собой. Только намного позже мне стало понятно, что эти люди эвакуировались, частично из-за страха перед немцами, а частично потому, что они просто не могли поступить иначе.
Великолепные школы и детские сады стояли на таких узких улицах, что по ним не могли проехать машины, и подчеркивали унылый вид стоящих в ряд жилищ советских людей. Им запрещалось применять в личных целях получаемый в школах багаж знаний и учености. Это было обучение, отладка приводных ремней и агрегатов государственной машины.
Мы с Гетцом попытались разыскать наш батальон и обнаружили его растянутым по берегу речного рукава. Он готовился к переправе на другую сторону. Пленные тащили большую лодку, единственную, которую удалось найти, загруженную боеприпасами. Вода была чистой, а течение – сильным. Глубина рукава в центральной его части достигала полутора метров. Нам тоже надо было переправиться на другой берег. И тут раздалась серия взрывов. Деревянный мост взлетел на воздух. Взрывы начались на восточном берегу и цепочкой побежали к западному. Как будто кто-то невидимый устраивал огненное представление. Всего потребовалось пару минут, чтобы от большого сооружения не осталось и следа. Гетц и я растерянно смотрели на плавающие в воде обломки. По дороге назад во взвод воздух сотрясла новая серия взрывов. Это взрывались оставленные русскими мины.
На другой берег нам вместе с батальоном удалось переплыть на небольшом саперном пароме. Ночь была такой темной, что хоть глаз выколи. Поступил приказ обмотать все имеющиеся металлические части, чтобы не вызывать лишнего шума. С собой мы взяли только два орудия и телегу с боеприпасами. Противоположный берег оказался песчаным, и колеса вязли в глубоком песке. Преодолев пологий склон, взвод в течение часа двигался по проложенной русскими дороге с бревенчатым настилом в зарослях кустарника. Тащить по ней орудия было делом нелегким.
Мы обливались потом и постоянно прислушивались. Затем по бревенчатому мостику преодолели еще один рукав Днепра. Далее начался лес. Месяц, появившийся было на небе, быстро скрылся за облаками. К нашему удивлению, противник не стрелял. Загадка разрешилась просто: впереди нас ждали подготовленные позиции с солдатами из другого нашего полка. Заявив, что здесь начинается ад, и пожелав нам удачи, они поспешили удалиться.
С рассветом мы с Гетцем выдвинулись на рекогносцировку, чтобы сориентироваться на местности. Впереди нашей позиции лежало болото шириной около 100 метров. По всем признакам оно было непроходимым. На противоположной его стороне находился противник в таких же, как у нас, окопах, вырытых в песке. Но у него было преимущество, поскольку в его распоряжении находилось несколько холмов, с высоты которых он мог наблюдать за нами. Выяснилось, что мы располагались на острове, вторая сторона которого являлась берегом другого притока Днепра. Днем было невозможно высунуть голову из окопа из-за непрерывного огня артиллерии, и молодые командиры рот почувствовали себя неуверенно, когда стало понятно, что передвигаться можно только по ночам. Гетцу обстановка внушила опасения, и он приказал мне вернуться на позицию, чтобы в случае чего я мог бы заменить его.
Возвратившись на огневую позицию, я нашел Хюбла в глубоком укрытии, перекрытом бревнами. Он так и не вылезал оттуда.
Рядом росли три искривленные сосенки и акация, образовывавшие треугольник и маскировавшие в определенной степени от авиационной разведки противника наши орудия, располагавшиеся всего в 8 метрах друг от друга. Сами мы прятались в одиночных окопах, вырытых позади позиции в небольшой впадине. Почва состояла из чистого речного песка, и копать было легко. Но на глубине около полутора метров начинала проступать грунтовая вода. Хюблу в его укрытии требовались все новые и новые пустые коробки и ящики из-под снарядов, чтобы не мокли ноги. Сверху окопы мы накрыли брезентовыми полотнищами. Хотя погода и была хорошей, и палило солнце, время от времени налетал ливень. Тогда окопы быстро начинали наполняться водой, и ее с большим трудом приходилось вычерпывать консервными банками. Мы ведь не ванны пришли принимать.
Русская артиллерия предпринимала огневые налеты каждые полчаса, и ночь не являлась исключением. В каждом случае число производимых выстрелов было легко подсчитать, обычно в одной серии по 16. Разрывы от снарядов ложились кругом на расстоянии 50 метров от цели. Если становилось ясно, что стрельба ведется по нас, то каждый бросался в свой окоп и прятался в нем, кто стоя, кто сидя. Земля дрожала, песок и осколки прорезали воздух, вверх поднимались клубы дыма. При приближении разрывов стенки окопов начинали осыпаться. Когда огневой налет заканчивался, то прежде чем вылезти из него, мы прислушивались, куда перенес стрельбу противник. Затем осматривали позицию и окрикивали товарищей в ожидании ответа. Раненых быстро оттаскивали, подносчики снарядов отправлялись в тыл, перебегая от укрытия к укрытию, курьеры, словно индейцы, начинали скользить по складкам местности. Одним словом, забот хватало всем и времени на перекуры почти не оставалось.
Сразу после огневого налета противника очень часто поступал приказ на проведение ответного или постановку заградительного огня, если начиналась атака вражеской пехоты. Тогда мы, разделившись на две группы, бросались к нашим орудиям. Три человека составляли непосредственно сам расчет гаубицы, четвертый подносил снаряды, а пятый распаковывал их и приводил в готовность для стрельбы.
Если первой начинала стрелять наша артиллерия, то это вызывало на той стороне большое беспокойство. Противник отвечал пулеметным и автоматным огнем, сея пули словно горох, которые со свистом впивались в песок. Они со свистом пробивали листву наших жалких деревцев, ударялись о щитки орудий, попадали в завалы пустых гильз от снарядов и проделывали досадные дырки в брезентовых полотнищах. Наша позиция была скрыта от прямой видимости, но это не сильно радовало. Огонь из стрелкового оружия беспрерывно велся по всей территории острова. Отсюда и наши потери.
Чтобы улучшить занимаемые позиции, наш 2-й батальон в первый же день с утра предпринял атаку через болото. Но солдаты, не пройдя и 30 метров, попали под ураганный минометный огонь. Пришлось отступить и перенести всю линию обороны назад под защиту высокой дюны. Пространство перед передним краем нами было оборудовано хитроумной системой ограждений, в возведении которых довелось принять участие и мне. Русские, хорошо разбиравшиеся в местности, неоднократно пытались взять эту никем не занятую полосу и не раз предпринимали атаки через болото, но пройти не смогли.
Наши основные артиллерийские части располагались далеко позади нас, у города Черкассы. Им было чем заняться, подавляя постоянно сменяющиеся батареи противника. Русские, скорее всего, разместили всю артиллерию, оставшуюся у них после переправы через реку, в лесочках на противоположном берегу Днепра.
В 10 часов утра русские предприняли контратаку и пробили нашу оборону справа от нас, там, где условия местности были для них более благоприятны. Они приблизились к позициям взвода, и от нас их отделяло всего каких-то 300 метров. Несмотря на то что огневой вал, предшествовавший атаке русских, прокатился и по нашей позиции, мы развернули орудия и начали стрелять прямой наводкой. С такими людьми, как Фербер и Колб, делать это было одно удовольствие. Тут связь с командиром оборвалась, и связисту пришлось идти ее восстанавливать. Но до этого Гетц успел услышать наш доклад и отдать команду: «Огонь!»
Коренастый связист, которому Гетц поручил найти обрыв, был родом из Моравии. Простой крестьянский парень с развитыми техническими наклонностями раньше служил возничим, и теперь ему предстояло убедиться, что тяжелый труд по уходу за лошадьми имеет свои преимущества. Но ему было все нипочем, и буквально через пять минут он восстановил связь. Мы доложили Гетцу, что под нашим огнем русская пехота залегла и сейчас ведет перестрелку с нашими пехотинцами. Гетц сообщил печальную весть о том, что пуля попала Блуму в левый глаз и через пять минут он умер.
Мы расстреляли весь наш боезапас. Я ожидал, что Гетц прикажет мне заменить погибшего Блума, но он, видимо, хотел остаться один на один со своим связистом. Мне было поручено организовать доставку на позицию боеприпасов, продовольствия и стереотрубы.
Переждав артиллерийский налет, я бросился в лес, начинавшийся в 100 метрах от нас, и по гати зашагал через джунгли сплетенных между собой веток. Деревянный настил оборвался возле трясины. Бревна были разбросаны и валялись в черной болотной жиже. Дорогу восстанавливала группа саперов, прокладывая новые бревна. По ней к месту разгрузки на краю леса должны были проехать машины с боеприпасами.
Я благополучно добрался до переправы, перебрался на другой берег и обнаружил обоз с боезапасом в комплексе глубоких подвалов. Город выглядел ужасно. Русские непрерывно обстреливали его, справедливо считая, что таким образом могут серьезно воспрепятствовать снабжению наших войск. Фукс сообщил мне, что полком теперь командует наш бывший ротный майор фон Треско. Я поинтересовался, как обстоят дела с продовольствием.
– Ваш повар сошел с ума, – угрюмо взглянув на меня, ответил Фукс.
Далее он поведал, что прибывший к нам четыре недели назад ефрейтор из Берлина со своей подводой трижды попадал на переправе под обстрел. В последний раз обе лошади шарахнулись и, прыгнув в воду, поплыли к берегу. Все котлы были пробиты осколками, а его самого пришлось отправить в лазарет, поскольку он непрерывно орал:
– Меня хотят убить! Меня хотят убить!
Там и выяснилось, что он тронулся.
– А что с боеприпасами? – спросил я.
– За два дня мы потеряли 40 лошадей. Среди них и ваша лучшая упряжка. Лошадей нет. Если мы еще два дня останемся в городе, то нам придется запрягать коров.
– А деревенские лошади есть? – спросил я, мне ведь надо было как-то доставить боеприпасы во взвод.
– Конечно. Но только сегодня ночью, – ответил он. – Я выделю вам три повозки, а Рюкенштайнер поведет колонну. Он хорошо разбирается в лошадях.
Вилли Рюкенштайнер, в прошлом маляр, полгода назад стал унтер-офицером и командовал отделением боевого питания, будучи одновременно скотником. Это был худощавый мужчина в очках в золотой оправе, который никогда не притрагивался к банкам с красками, хотя в армии его искусство было очень востребованным.
– Я не какой-нибудь там маляр, а художник, – говорил он. – Могу сделать декорацию, перенести на стену изображения людей и ландшафты, но красить повозки? Никогда!
Рюкенштайнер изъяснялся тирадами, пил, пока не падал со стула, и был пламенным патриотом Австрии, которого ничто не могло так оскорбить, как разговоры о том, что Гитлер был австрийцем. В 10 часов утра он любил съесть гуляш и играл в роте своеобразную клоунскую роль «отпетого австрийца». Он и сейчас носил начищенные до блеска легкие сапоги с серебряными шпорами. В искусстве верховой езды ему не было равных.
Фукс приказал ему построить колонну и ехать со мной.
– Ну что ж, – сказал он, – через Днепр так Днепр. Посмотрим, что из этого выйдет. Но лучше бы я отправился в кафе с Меланьей.
Рюкенштайнер подогнал три упряжки, в одну из которых были запряжены молодые лошади рыжей масти с такими же рыжими хвостами.
– Я возьму с собой своего скакуна.
– Ваш конь останется здесь. По ночам не менее опасно, – тоном, не терпящим возражений, отреагировал Фукс.
Рюкенштайнер прогнал возничего первой упряжки и сам взялся за вожжи. Я сел рядом с ним, чтобы показывать дорогу. Ночь была темной и дождливой. Легкой рысью мы направились к Днепру.
– Днипро, как говорят здесь по-украински, – большая река, – разговорился он. – Какой красивый город Черкассы. Представь себе, у казаков здесь была резиденция гетмана[55]. Тпру!..
Рюкенштайнер натянул вожжи. Мы начали осторожно спускаться к реке на переправу. Саперы закрепили повозки, и паром тронулся. Вдоль жестяных бортов парома клокотала вода. Двигался он медленно, чтобы не производить лишнего шума.
– Не шуметь, – предупредили нас. – Иваны стреляют по малейшему шороху.
Рюкенштайнер мрачно курил, пряча огонек от сигареты в кулак. Распряженные лошади, навострив уши, повернули морды в нашу сторону. Мы взяли их под уздцы. Внезапно мотор заглох, и нас понесло по течению. Секунды через две послышались выстрелы.
– Легки на помине, – буркнул Рюкенштайнер.
Мины с воем стали падать в воду невдалеке от нас. Наконец мотор завелся, и паром на полных оборотах устремился вперед. Впереди нас заплясал луч прожектора, который на берегу казался красной точкой.
– Крепче держите лошадей! – крикнули саперы.
Рядом разорвалась мина, подняв в воздух фонтан воды. Молодые лошади взвились на дыбы и прыгнули через борт. Рюкенштайнер заорал как бешеный и чуть было не последовал за ними. В этот момент паром мягко вошел в прибрежный песок. Лошади уже выбрались на берег и, увязая копытами, начали взбираться наверх, держа направление в сторону леса. Внезапно они чего-то испугались, остановились и галопом поскакали назад. Вода пенилась от работы винтов и в свете ламп походила на кровь.
– Выключите свет! – прокричал кто-то.
Недалеко разорвалось 8 мин. Грохот от разрывов отразился от леса гулким эхом. Затем вновь наступила тишина. Свет погас, и стало темно. Мы поймали убежавших лошадей, запрягли их и поспешили удалиться под спасительный покров ночи.
В эти дни, обычно часов в 12 ночи или в 3 часа утра, противник наносил по нас мощные огневые удары. Вокруг все грохотало, и складывалось впечатление, будто невидимый гигант перемешивает стальные кубики для игры в кости в огромном горшке. Дула наших орудий, которые вели ответный огонь, накаляясь докрасна, изрыгали языки пламени. И только пустые гильзы от снарядов отлетали в сторону. Слышались крики раненых. И все это безумие, как в театре, тускло освещалось мертвенным дрожащим светом магниевых осветительных ракет, висевших в воздухе ужасно долго на своих маленьких парашютах. Все вокруг было пропитано запахом вонючего дыма от разрывов снарядов.
Пришел Хан, в одиночку сгонявший за почтой, с сумкой, полной писем от родных и близких. Мы быстро разобрали их и вернулись в свои окопы, которые уже успели занять мыши. От отвращения у меня волосы встали дыбом, и я, с детства боявшийся этих тварей, поспешил выбраться наружу.
Весь день шел дождь, и нам пришлось вычерпывать воду из окопов пустыми консервными банками. Стали одолевать вши. А тут еще активизировались русские. По нас прокатился настоящий огненный вал. Возникший перед позициями, он прошел в направлении леса. Когда разрывы удалились, мы увидели, как в лесной чащобе стали возникать черные грибы, выкорчевывавшие деревья. Волнами налетали русские самолеты, стреляя из всех пулеметов и пушек. Мы, лежа в окопах на спине, вскинули винтовки, но куда там. Тем не менее нами владело чувство необходимости палить по ним. Так продолжалось до тех пор, пока одна из крылатых машин не отделилась от остальных, колом пойдя вниз. Из ее хвоста било пламя. В небе раскрылся парашют. Самолет перевернулся в воздухе и ударился об воду, подняв тучу брызг.
Внезапно на нашей позиции появился русский. Видимо, он сбился с пути. Заметив его, Фербер громко закричал, а Хюбл, как настоящий акробат, выскочил из своего убежища. Русский бросился к лесу, делая гигантские скачки. Тогда Хюбл выстрелил в него, и он упал. Больше мы его не видели ни живым, ни мертвым.
Во время Первой мировой войны было подсчитано, что в человека попадает только одна пуля из выпущенных 10 тысяч. Люди научились увертываться от осколков снарядов, использовать чувство опасности, вовремя отдергивать руку от того, что через две секунды могло взорваться.
Очередные разрывы снарядов срубили три наших деревца, маскировавшие орудия. Мы лежали под лафетами, и когда наступала пауза между залпами противника, Колб, Фербер и я начинали стрелять как заведенные по заранее рассчитанным целям.
Все атаки русских были отбиты. Снаряды, как будто кто-то забивал их ударом кулака, ложились в метре от нашего укрытия. Огненные вспышки, черные грибы от разрывов – все смешалось, и лес пропал из видимости в облаках густого дыма. Слышались возгласы:
– Не щелкай зубами!
– Брось мне сигарету!
– Сейчас бы ананасов!
– Лучше жаркое из свинины или тефтели!
– О мой бог!
Из Смелы к нам прибыл толстый, как боров, Констанцер, мясник из Вены, с красными глазами и весь покрытый веснушками.
– Смена позиций, – заявил он. – Чего вы смотрите на меня как идиоты? Вас ждут женщины, шампанское и сбитые сливки!
– Твоими бы устами да мед пить!
Тут послышались выстрелы. Это русские добивали своих раненых, которые пытались перебраться к нам. Вскоре все стихло.
Оказалось, что Констанцер не шутил. Через 5 дней нам было приказано отойти. Мы шли грязные и уставшие, но довольные и счастливые, что нам удалось вырваться из этого пекла живыми и здоровыми. Только Гетц во время переправы на другой берег потерял палец. Больше мы его не видели, а жаль!
Полк потерял 1200 человек. Всех сожрал Левиафан. А что взамен? Плач матерей, жен, детей, возлюбленных и траур. Безумие, одним словом. Кровавый след в истории, становящийся все шире и краснее, но в перспективе ведущий в никуда.