Михаил Петрович Погодин (1800–1875)
Какие великие свойства русского народа! Какая преданность вере, престолу! Вот главное основание всех великих деяний. Русский крестится, говорит: Господи помилуй! – и идет на смерть. Каких переворотов не было в России! Иноплеменное двухсотлетнее владычество, тираны, самозванцы – и все устояло, как было, опираясь на религию. Покажите, вы, подлые, низкие души, вы, глупые обезьяны, французы в русской коже! Покажите мне историю другого народа, которая бы сравнялась с историею нашего народа, языком которого вы стыдитесь говорить, подлецы! Петр! Петр! Ты все унес с собой!
Запись в дневнике Погодина от 29 января 1821 г.[70]
Если бы, кажется, об России не было известно ничего, кроме того, что она произвела Петра, Суворова и Ломоносова, и тогда она имела бы право на бессмертие. Ни древняя, ни новая история не представляют им равных.
Запись в дневнике Погодина от 11 декабря 1821 г.[71]
…преданность к религии, к царскому сану – главное свойство русского народа, которым он отличается в продолжение почти десяти столетий от европейских…[72]
Удивителен русский народ, но удивителен только еще в возможности. В действительности он низок, ужасен и скотен. Что можно из него сделать! Как Петр мог произвести такую реформу.
Запись в дневнике Погодина (1826).[73]
Европа себе, мы себе <…> Россия есть особливый мир, у ней другая земля, кровь, религия, основания, с ловом – другая история. Мы должны учиться, вот главное, и заботиться о том, чего у нас нет, что у других есть и чего нам не надо. <…> Русский человек имеет такие способности, каких не имеют ни немцы, ни французы, ни англичане.
Письмо к С. П. Шевыреву. Февр. – март 1832 г.[74]
Из нравственных сил, – говорит Погодин, – укажем, прежде всего, на свойство русского народа – его толк и его удаль, которым нет имени во всех языках европейских, его понятливость, живость, терпение, покорность, деятельность в нужных случаях, какое-то счастливое сочетание свойств человека северного и южного. Образование и просвещение принадлежат почти кастам в Европе, хотя открытым для всех, но все<-таки> – кастам, и низшие сословия, с немногими исключениями, отделяются каким-то тупоумием, заметным путешественнику с первого взгляда. А на что не способен русский человек? Представлю несколько примеров, обращу внимание на случаи, кои повторяются ежедневно перед нашими глазами. Взглянем на сиволапого мужика, которого вводят в рекрутское присутствие: он только что взят от сохи, он смотрит на все исподлобья, не может ступить шагу, не задевши; это увалень, настоящий медведь, национальный зверь наш. И ему уже за тридцать, иногда под сорок лет… Но ему забреют лоб, и через год его уже узнать нельзя: он марширует в первом гвардейском взводе и выкидывает ружьем не хуже иного тамбур-мажора, проворен, легок, ловок и даже изящен на своем месте. Этого мало: ему дадут иногда в руки валторну, фагот или флейту, и он полковой музыкант, начнет вскоре играть на них так, что его заслушается проезжая Каталани или Зонтаг. Поставят этого солдата под ядра, он станет и не шелохнется, пошлют на смерть, пойдет и не задумается, вытерпит все, что угодно; в знойную пору наденет овчинный тулуп, а в трескучий мороз пойдет босиком, сухарем пробавится неделю, а форсированными своими маршами не уступит доброй лошади, и Карл XII, Фридрих Великий, Наполеон, судьи непристрастные, отдают ему преимущество перед всеми солдатами в мире, уступают пальму победы. Русский крестьянин сделает себе всё сам, своими руками, топор и долото заменяют ему все машины; а ныне многие фабричные произведения изготовляются в деревенских избах. Посмотрите, какие узоры выводят от руки ребятишки в школе рисования и мещанском отделении архитектурного училища! Как отвечают о физике и химии крестьяне-ученики удельных и земледельческих школ? Какие успехи оказывает всякая сволочь в Московском художественном классе! А сколько бывает изобретений удивительных, кои остаются без последствий за недостатком путей сообщения и гласности. Глубокое познание книг Священного Писания, философские размышления по отношениям богословия к философии принадлежат к нередким явлениям в простом народе. Молодое поколение русских ученых, отправленных заниматься в чужие края при начале нынешнего царствования, заслужило одобрение первоклассных европейских профессоров, которые, удивляясь их быстрым блестящим успехам, предлагают им почетное место в рядах своих. Все это доказательства народных способностей».
Письмо к наследнику-цесаревичу о русской истории.[75]
Немецких учителей <…> нельзя сравнивать с нашими: нужды их несравненно меньше; жить у них гораздо дешевле; учебные пособия и средства все под руками. В самом последнем городишке есть публичная библиотека, есть книжная лавка, есть ученое образованное общество. Кого найдет наш учитель в уездном городе? А на беду и с своими товарищами он не умеет жить в ладу. Не говорю уже о протопопе, об уездном лекаре! <…>
Как хорошо живут <…> немецкие пасторы! В каком довольстве и обилии! Сполна могут они посвятить себя заботам о нравственном и религиозном состоянии своих прихожан.
Год в чужих краях (Запись 11 февраля 1839 г.).[76]
Наблюдая одного немецкого чиновника, Погодин составил себе понятие о различии между чиновниками – русским и немецким, о достоинствах того и другого, равно как и недостатках, и заключил, что «настоящий чиновник должен соединять в себе обоих. Точность, исправность, добросовестность, трудолюбие – на стороне немцев; ум, сметливость, предприимчивость – на стороне русских. Один может замыслить, а другой исполнить».[77]
Песни – это наше сокровище, которым мы должны гордиться пред всеми европейскими народами, история наших чувствований, светлая часть нашей истории, залог национальности, драгоценный памятник и вместе источник народной поэзии, пред которым побледнеют все доселе знаменитые английские, немецкие, французские, итальянские подражания.
(Начало 1841 г.)[78]
Основа нашего народа есть словенская, но многие народы европейские подливали нам своей крови; может быть – даже все, если вспомнить, что земля наша была перепутьем для всех обитателей Европы. Может быть, это обстоятельство есть одна из причин нашего преимущества, телесного, нравственного, умственного.
Рецензия М. П. Погодина на книгу М. А. Максимовича «Откуда идет русская земля». 1837 (май 1841 г.)[79]
При выезде из Владимира Погодин… завел речь с ямщиком о нынешнем времени. По поводу этого разговора Погодин заметил: «Что за здравый смысл у русского народа! Умейте только заговорить с ним его языком. Как хорошо он знает свои нужды и средства удовлетворить им, а больше всего извлекать свои доходы. В любой деревне найдете вы знатоков своего дела – дайте только им возможность показать себя, заставьте их всех поговорить перед собою, и вы получите из их речей такую диссертацию и экспликацию, какой не сочинит вам ни один немецкий или английский управитель; вы выберете себе таких помощников, которые загоняют всех заморских безупречных философов. Но если вы назовете старостой первого встречного мужика, то, разумеется, легко попадете на пьяницу, лентяя или дурака».
<…>
Бедность, нужда, вот что развращает сначала народ и приводит его потом со ступени на ступень к кабаку и пропасти, над коей кружится голова, темнеет в глазах. О, много надо подумать прежде, нежели осудить какого-нибудь мужика-пьяницу или вора-лакея. Татары причинили вековечное зло нашему народному характеру, наложив свое тяжелое иго и приучив к низким хитростям рабства.[80]
За Белгородом начинаются малороссийские села. «Как я люблю их, – пишет Погодин, – с шоколатными кровлями, что за прелесть эти белые хаты в тени зеленых развесистых деревьев, рассыпанные по склону горы. Видно с первого взгляда, что обитатель их в дружбе с природою, что он любит свой домашний кров и не покидает его без крайней нужды. Совсем не то в Великой России; деревца вы не увидите часто подле избы, и редко сидит дома заботливый хозяин; он спешит с промысла на промысел. У него изба – только ночлег».
<…>
Малоросиянина не беспокоит жадность москаля; он счастлив внутри своей хаты под черемухою. Впрочем, и москаль не родился плутом, а сделан и сделался.[81]
Велик, уж нечего сказать, и наш ямщик! В краткие минуты отдыха я восхищался им. Это чуть ли не первый представитель русского народа в наше время по своей части. Что за дух, что за мысль, что за ум! Нет – у России еще много впереди.
Письмо к П. А. Вяземскому от 15 ноября 1842 г.[82]
Удивительное явление представляет она (Пруссия – Д. С.) в наше время. Чего недостает ей? Правосудие, средства для просвещения, личная свобода, свобода книгопечатания, слишком обширная, а она, недовольная, возмущается и не видит места успокоения!
<…>
Не менее Пруссии ненавидит нас и Германия. Лейпцигские, дрезденские и рейнские газеты… наполнены воплями против России. В них беспрестанно толкуют о страсти нашей к завоеваниям, об отвращении нашем от всякого образования, о безнравственности нашего низшего духовенства, о крестьянском рабстве, о жестокости с солдатами и крепостными людьми.
Из донесения Погодина министру народного просвещения (1842).[83]
Впрочем, программа остается прежняя: благоговение пред Русской историей, воздаяние должной чести Москве, как средоточию России, осуждение безусловного поклонения Западу при должном уважении к его историческому значению, сознание национального достоинства, уверенность в великом предназначении русского народа не только в политическом смысле, но и в человеческом, уверенность в величайших дарах духовных, коими наделен русский человек для подвигов на поприще науки и литературы <…>.
Из Объявления об издании «Москвитянина» в 1846 г.[84]
Погодин отпраздновал день своего Ангела-Хранителя в кругу своих старых друзей, сотрудников «Московского Вестника», и вот что записал в своем дневнике: «<…> пустота разговоров, а могли бы говорить о деле. Русское свойство».[85]
Да, у нас есть все свое – прекрасное, высокое, удивительное, чудесное, душевное, сердечное, чего нет нигде, и что уже на Западе устарело или ослабело, замерло. – Я сказал несколько слов выше о русском чтении, о русском пении, о русской живописи, о русском зодчестве: мы имеем и должны иметь свою музыку, свою поэзию, свою философию, потому что мы народ древний, самобытный, своеобразный, потому что Бог дал нам такой язык, какого не имеет никто, потому что Он вел нас по какому-то особому пути, которого мы разобрать еще не можем, потому что у нас была своя особая история.[86]
Наше дворянство не феодального происхождения <…> не может иметь той гордости, какая течет в жилах испанских грандов, английских лордов, французских маркизов и немецких баронов, называющих нас варварами. Оно почтеннее и благороднее всех дворянств европейских в настоящем значении этого слова, ибо приобрело свои отличия службою отечеству.[87]
В полтораста лет после Петра мы не убедились, что науки полезны. Какое разительное доказательство нашего варварства.
Запись в дневнике Погодина от 28 сент. 1849 г.[88]
Религиозность есть отличительное свойство русского народа, русской истории, русского быта. Я говорю не о народе больших дорог, городов и особенно столиц, не говорю о разных промышленных классах (хотя и они в минуты великие жизни перерождаются, возвышаются и возвращаются к своему первоначальному образу) – я говорю о народе вообще, составляющем большинство населения. Народ проникся религией с самого начала, и это составляло и составляет его силу, отличие, счастие, всё. <…> Религиозность, благочестие дышат на всякой странице нашей истории, кто не видит, не чует его, тот не понимает Русской истории, и русского народа.[89]
Ни в каком народе нет такого отвращения от формы, как в русском; ни в какой истории нет такого отсутствия формы, как в русской; и в этом отношении русская история представляет совершенную противоположность с западной: там господствует форма, и ей приносятся всякие жертвы <…> При всяком правиле у русского человека бывает непреодолимое желание уклониться из-под него, а не сообразовываться с ним, и они становятся часто указаниями не того, что делается, а наоборот, чего не делается. С другой стороны, многое происходит в русской истории, большею частию, неожиданно, вопреки всем расчетам и соображениям, действием русского Бога, который и живет в народном сознании: пользу принесет иногда враг, а друг насолит; зимою грянет гром, а летом завернет такая стужа, что надевай шубу.
(1850)[90]
…что, к сожалению, общё большей части из нас, что составляет как бы одно из прирожденных свойств нашего народного характера – именно, беспечность или равнодушие…[91]
Таковы русские люди! Глубоко они иногда падают, часто грязнут по неведению или ослеплению в тине разных гадостей, представляют много печального и прискорбного в своей жизни на разных ступенях ее, но всегда сохраняют в своем сердце, как мне кажется, предпочтительно пред всеми европейскими народами, эту божественную искру, способность подняться, исправиться, взлететь, воспарить… Вот что́ должно утешать всякого друга отечества при размышлениях о русской жизни, вот что́ служит ключом к объяснению многих происшествий нашей истории <…>.
Из статьи «Подвиг русского человека» (март 1853).[92]
За два дня перед отъездом из Эмса Погодин встретился на прогулке с германским профессором философии Вердером, которого одну лекцию он прослушал лет десять тому назад. Наш путешественник узнал его тотчас и возобновил знакомство. С особенным, живым участием расспрашивал Вердер о Грановском и других московских своих знакомых. С отличной похвалою отзывался Вердер о занятиях философиею некоторых наших студентов и уверял, что в способностях <их> он решительно отдает преимущество русским. <…>
«Противно смотреть, – писал Погодин, – на здешних <в Эмсе> работников: где-то встанут, где-то поднимут руки, где-то опустят их! Что за вялость, безучастие, скука на лицах. Ходят, как разваренные, примериваются, пробуют. То ли дело русские каменщики, плотники, печники, штукатуры в их белых или синих рубашках, подпоясанные, с песнями и веселыми разговорами. Работа именно кипит у них, и всякое дело мастера боится, не только мастера, но даже работника. А здесь, наоборот: всякий мастер боится, кажется, дела. Зато дело делается у них прочно, и не оказывается нужды переделывать, исправлять, чинить. Всякому своё».
(1853)[93]
Народы возненавидели Россию, и теперь русскому почти невозможно путешествовать, не подвергаясь самым чувствительным оскорблениям.
Из статьи «Взгляд на русскую политику в нынешнем столетии» (1854).[94]
Коснея в невежестве или в оковах схоластического учения, привыкая с малых лет под гнетом нужды и даже нищеты к жадности, завися вполне, с одной стороны, от начальства, с другой – от паствы, не получая никакого живого понятия о своих обязанностях, духовенство не столько распространяет образование и нравственность, сколько способствует невежеству и расколам.
<…>
…ум у нас притуплен, воля ослабела, дух упал, невежество распространилось, подлость взяла везде верх, слово закоснело, мысль остановилась, люди обмелели, страсти, самые низкие, выступили наружу, и жалкая посредственность, пошлость, бездарность взяли в свои руки по всем ведомствам бразды управления. Священный союз между царем и народом потрясен!
Из октябрьского (1854) политического письма Погодина.[95]
О, русский человек! Неужели тебе на роду написано, чтоб ты всегда криво впряг, да поехал так.
Погодин об устройстве юбилея М. С. Щепкина (1855).[96]
Через Страсбург и Брухсаль Погодин 30 сентября <1856> прибыл в Штутгарт.
«Город, – писал наш путешественник, – был пустёхонек. Все жители укатили в Капштат на гулянье по случаю, кажется, рождения короля. Я написал письмо к священнику и пустился также вслед за другими с моими молодыми людьми. А сколько там было народа – видимо-невидимо! И все веселятся. И все радуются. С грустью подумал о наших народных гуляньях: да что же, другие люди мы, что ли? Возвратились поздно вечером в шуме, гаме и толкотне».[97]
Слишком пятьдесят лет тому назад Карамзин написал «Исторические воспоминания и замечания на пути к Троице». Воспоминания Троицкая дорога пробуждает и ныне, разумеется, те же, потому что прошедшее неизменно, а замечания мыслящему путешественнику вспадают на ум совершенно другие и, с прискорбием сказать до́лжно, очень грустные <…> Другой век, другой взгляд на вещи – иные требования! Не грустно ли, в самом деле, видеть, что в пятьдесят лет времени, когда всё в промышленной, материальной Европе понеслось с такой быстротой вперед, на парах, когда не осталось, может быть, ни одной вещи домашнего обихода в первоначальном виде, <…> не грустно ли не найти только здесь, на такой богатой проезжей дороге, ни малейшей перемены к лучшему, никакого движения, кроме естественного, пешком, на колесах или санях! Всё то же и так же – те же раскиданные деревни среди пустырей, почти без одной зеленой ветки, те же, по местам ветхие, искривленные избы, те же на курьих ножках постоялые дворы, и точно так же скрипят в них ворота, и так же сквозит лестница, и так же трещит пол. Тот же опухлый с красным носом дворник вас встречает, тот же заспанный батрак отводит вам горницу, та же грязная баба приноси вам через час самовар, еще не вычищенный, чайник со сбитыми краями, разнокалиберные чашки на разнокалиберных блюдечках. Из окошка дует, на полу сор, на стульях пыль <…>.
По дороге те же богомолки, подвязанные белыми платочками, и богомольцы с посохами в руках и котомками за спиною снуют гурьбами взад и вперед, и так же сечет их дождик, и так же печет их солнце, и так же тонут они в грязи <…> во времена мокрой погоды и задыхаются в пыли во время сухой и также находят себе приют только под редкими кустиками… А что они едят, что пьют? Отведайте их щей, отведайте их квасу! Домашние сухари, размоченные капельною водою – это их лакомство. Спросите, на чем они спят, что подкладывают под голову, чем прикрывают усталое тело? Те же по сторонам пустынные виды, в которых не на чем остановиться, не только потешиться, глазу. Только безобразные пожарища развлекают иногда зрение, с торчащими тубами, обрушенными печами и черными обгорелыми столбами, признаками недавнего пожара, без которого не проходит ни одного лета. <…>
Вы хотите остановиться на ночлег: ни одного часа вы не выдержите в душной комнате со спертым воздухом, в противном соседстве, на гадком диване; искусанные, израненные кровожадными насекомыми, лучше сказать, зверями плотоядными всех родов, от инфантерии, кавалерии и артиллерии, под музыку сверчков и кузнечиков, под пляску мышей с крысами вы бежите вон, чтобы улечься в вашей дорожной повозке <…> Привязанные лошади ржут без умолку, сонные ямщики окрикивают их крепкими словами, полупьяный сторож ходит с сальным огарком в руках, наводит на вас страх своей неосторожностью и междометиями языка и горла дополняет полуночный концерт. Рады, рады вы, когда прокричит петух и забрезжит утро, и вы можете пуститься в дальнейший путь. Перебранившись с хозяином или его работницей, которые запросят с вас за всё втридорога и, разумеется, спустят половину после крупного и досадного спора. <…>
А в Хотькове чуть погода нехороша, пробраться и не пытайтесь: тут надо колотиться, ушибаться, падать, тонуть на всяком шагу. Из Хотькова к Троице жизнь даже подвергается иногда опасности: такие бывают здесь выбоины, рытвины, ямы; грязь и слякоть от малейшего дождя летом, ухабы зимою, зажоры весной; ни монахи, ни монахини не заботятся для взаимной пользы угладить как-нибудь дорогу между своими монастырями. <…>
Как на дороге самой проезжей, где беспрестанно тысячи идут и едут взад и вперед, люди всех званий, состояний и возрастов, богатые, достаточные и бедные, где под руками, следовательно, все средства и удобства торговать, где всякая крошка, всякая капля, всякая щепка идет в цену, легко сбывается и доставляет барыш хозяину, в близком расстоянии от Москвы, как в пятьдесят лет времени не найти никакого улучшения, никакого усовершенствования, никакого устройства!
И если его нет по Троицкой дороге, у Троицы, так где же его искать? Какая местность представляет более задатков успеха для предприимчивости и награждает выгоднее труд? По крайней мере, обитатели Троицкой дороги, скажете вы, наживаются и богатеют, обдирая безответных путешественников и угощая их всякой дрянью? Ничуть не бывало; крестьяне живут так же бедно, как и соседи их по обеим сторонам. Сто тысяч богомольцев ежегодных в продолжение четырехсот лет не оказали никакого влияния на их благосостояние, и вы не заметите особенной разницы ни в одежде, ни в пище местного населения. Наживаются, да и то ненадолго, одни пришлые сбродные дворники, которые снимают постоялые дворы. Разбогатевши, они обыкновенно отъезжают восвояси, где их дети после смерти делятся между собою, потом пропиваются и, наконец, идут в батраки или солдаты. Иногда и отец, уставши работать, начнет под старость кутить, и нажитое всеми неправдами состояние берет дуван! <…>
Хороша и троицкая каменная гостиница! Лестница подметается, кажется, раза два-три в год; стены едва ли перекрашивались со времени построения. Какие лавки заскорузлые стоят по бокам. Сколько всякой нечистоты наросло на этих топорных досках. Дежурный должен отвести вам так называемый нумер. Он рассматривает вас с ног до головы, рассуждая про себя: можно ли уклониться ему, чтобы не дать вам порядочной комнаты, и выбирая трущобу, куда спустить вас следует, судя по вашему экипажу, платью, прислуге. Нельзя вообразить себе ничего унизительнее этого безмолвного испытания!
И вот ведут вас по темному грязному коридору в какую-то конуру с запачканными дверями, с непромытыми окнами, с запыленными стенами, с черным потолком и чернейшим полом. А мебель-то, мебель-то какая! Не к чему прислониться, негде присесть, негде прилечь, везде испачкаешься; даже взявшись за замок, чтобы отворить дверь, надо после обтереть руку. Для чего вы не чистите? Не начистишься! <…> Всего же обиднее, что несколько внутренних покоев содержатся в чистоте для почетных посетителей…
Вы спешите вон из своего противного вертепа – дорога лежит по площади, какой уже не найдете гаже во всей Европе – сор, грязь, пыль, вонь. Перед святыми воротами лубочные лавки с баранками, сайками, селедками, свечами, вонючею рыбою, мылом, всякой дрянью, а за святыми воротами открываются шпалеры нищих, сухих, хромых, увечных, которые выставляют вам напоказ свои изувеченные члены, свои смердящие раны и канючат на все голоса…
Грустное и тяжелое впечатление! Печальные мысли наполняют голову! Как в месте самом людном, при таком стечении народа, где всякий день наезжают путешественники, путешественники достаточные, не жалеющие денег, не найти удобства, покоя, удовольствия ни за какую цену? <…>
Сколько различных начальств имеют отношение, более или менее, к этой дороге, начиная от земской управы до Святейшего Синода! И никому в продолжение четырехсот лет не приходило в голову ни одной живой мысли, никто не сделал ни одного полезного указания! Всё обстоит благополучно, по казенному выражению, то есть всё неподвижно, всё находится в том же положении и теперь, как было при императрице Екатерине Алексеевне, Елисавете Петровне, при царе Алексее Михайловиче, при великом князе Василии Васильевиче Темном, при Дмитрии Донском. <…>
Да что же нам делать здесь?
Помилуйте – дикие в пустынях и степях Африки и Азии находят что-нибудь сделать: один посадит тенистое дерево, другой выкопает глубокий колодезь, третий проведет чистую воду, построит караван-сарай… Везде что-нибудь да придумается, заведется, устроится.
Не наше дело, я принадлежу к Министерству Юстиции, я служу в Коллегии Иностранных Дел, я егермейстер, камер-юнкер…
Ну, да ты, мужик, – зачем ты не поставишь здесь скамейки, чтобы мог отдохнуть усталый пешеход?
Ну, да ты, баба, зачем ты не вынесешь ушата со свежею водою, чтобы утолить жажду, промочить запекшиеся уста утомившейся твоей сестры?
Ну, да ты, барин, почему ты не велишь сложить шалаша вот на этом открытом месте, не постлать постели из травы или соломы для бедных странников? <…>
Мы все, русское племя, не способны, сами по себе, ни к какому произвольному движению, ни к какому стремлению. Мы от природы слишком беспечны, ленивы, равнодушны, склонны ко сну, пока крайняя нужда не заставит нас поискать новых средств, пока какой-нибудь внешний удар не пробудит нас к действию, не вызовет к жизни наши богатые и разнообразные способности. Гром не грянет, мужик не перекрестится; вот, к несчастью, характеристическая наша пословица. Не наше дело, – вот клич, произведенный Историею нашего управления под стать нашей природной лени. Не наше дело! Так чье же оно? Петра Первого? Петр Первый, говорят иные, был лишний. Лишний? Ну, посмотрите на Троицкую дорогу. Что сделалось с нею, предоставленной самой себе, без Петра Первого? Нет, не только Петр Первый был у нас не лишний, но Петр другой был нам еще нужен, и не вина первого, если вместо другого последовали Екатерина, Анна, Елисавета… Этот другой Петр увидел бы, что первый сделал, действительно, лишнего или в чем ошибся по человеческой слабости и ограниченности, что должно быть исправлено или отстранено из его делания. Та же Троицкая дорога показала бы ему дурную сторону нововведений петровых: кабаки, харчевни, трактиры и ресторации, – вот этапы на пути прогресса к западной цивилизации, которые открыл он народу, ослабив значение духовенства, усилив влияние чиновничества, умножив бумажное делопроизводство, подчинив, разумеется без умысла, идею форме. <…>
Правительство, в свою очередь, по естественному ходу вещей, сосредоточась к великой пользе государства, в известном смысле, отдалилось настолько от окружности и приняло такую форму, что не может следовать за всеми проявлениями народной жизни, не может удовлетворять своевременно всех ее нужд, требований и желаний, ежеминутно возникающих. <…>
Граждане сами должны принимать участие в общественных делах и оказывать содействие Правительству, которое без них шагу ступить не может. Вот до какого решения дойдено в государствах даже самых неограниченных.
Но мы, русские, не понимаем еще, что такое гражданин и считаем его зверем, мы чуждаемся действий публичных, да и не чувствуем охоты, не умеем заниматься общественными делами, как показано выше: как же тут быть, что делать?
Из статьи «Заметки на Троицкой дороге».[98]
Гостя в Кирееве (близ Химок) у Ивана Федоровича Мамонтова, Погодин нередко посещал соседнее село Бусино. Впечатления свои от этих посещений он огласил печатно.
«Ну, вот, – сказал я однажды десятскому, – какое счастье Бусину, мужички-то разбогатеют. – Отчего же? – спросил он. – Как отчего, работа у них под боком (в Кирееве) и с таким верным расчетом, на наличные деньги. – Да они у нас не работают. – Как не работают, да кто же у вас работает? – Издалека: рязанские, можайские. – А они-то что? – Они ленятся.
Познакомился в другой раз я со священником и нашел в нем человека очень порядочного, степенного, не без образования. – Помилуйте, батюшка, отчего ваши мужики не работают в Кирееве? – Кто же их заставит – вольные люди. – Нужда должна заставить. – Под городом они пробиваются как-нибудь и большой нужды не чувствуют. – Почему же вы не подаете им советов? – Не послушаются, да вот что я вам скажу: у нас строится церковь, разные материалы надо возить, и я не мог их убедить, чтобы они взялись привезти для своей церкви даже за плату. – Неужели нет у них начальства? – Есть, да вдалеке, притом начальству нет дела до их жизни. Начальство собирает подати, да судит жалобы.
И долго я ходил по полю, думая об этом разговоре. Бусино – да ведь так живет и вся Россия: мужики платят подати, многочисленные их начальники (которых столько, заметил мне кто-то, что и шапки надевать нельзя, потому что беспрестанно надо бы снимать ее для поклонов), многочисленные начальники заботятся только о предотвращении беспорядков. Народ остается без надзору, грубеет, обленивается, дичает в кабаках и под ферулой земской полиции. “Русская Беседа”, уважаемая мною весьма много, думает, что надо народ предоставить самому себе, что он придумает сам для себя лучше всех, что ему нужно. Нет, это неправда, народ недалеко уйдет, предоставленный самому себе; много, много, если он достигнет какого-нибудь материального благосостояния, выработает себе порядочные формы – не более. Соблазны так называемой цивилизации помешают ему остаться в своей патриархальной чистоте, если ему не останется никакой другой дороги, как по тем этапам, о которых я говорил в статье о Троицкой дороге: кабаки, харчевни, трактиры и ресторации! Мы живем не в то время, когда народ должен быть предоставлен самому себе. Обстоятельства переменились. Нет, не надо народ воспитывать так, как он воспитывался доселе, то есть отрицательно, а надо непременно его воспитывать и указывать ему прямую дорогу. Кто же может воспитывать народ? Духовенство, духовенство, которое само должно быть воспитано прежде. Я воротился мыслью к сельскому священнику: чего ему недостает? Ему недостает мысли, что первою обязанностью священника должно быть нравственное совершенствование его прихожан; он думает, что отслужил обедню, исполнил требы – вот и все его назначение. В избу, собственно, русский священник все еще не проникает; крестьянина он презирает с высоты своего учения и говорить с ним не умеет, не может ни наклониться к нему, ни приподнять его к себе; словом, он не проникнут идеей своего звания, которое знает он только в общих местах <…>. Католический священник, наоборот, стремится овладеть совестью своего прихожанина и властвовать там деспотически. Нам следовало бы найти середину, но мы ее не ищем и сердимся, если посторонний возьмется о ней намекать, не только указывать. Ну, вот и имеем утешение считать раскольников миллионами».[99]
<Нижний Новгород> Гулянье в Кремле и около городских стен прекрасное, но гуляющих нет, потому что у нас развита еще только жажда чая, вина, карт, нарядов, денег, но не развита жажда и прелесть удовольствий тихих, нравственных, духовных.
<…>
А наш несчастный мужичок плати оброк крупный или умирай на барщине, неси последнее исправнику, писарю, ставь подводы – ну, не мудрено, что с горя он начинает нерадеть о своем благосостоянии, предается праздности, привыкает к вину…
<Астрахань> Рыбный промысел есть главный в Астрахани и бывает иногда трудно найти рабочих: все бегут на промысел и получают по рублю серебром в день. Куда же деваются заработанные деньги? Большею частию в кабак.
Примечается какой-то разлад в душах, общее неудовольствие. Кажется, всякий желает сорвать на ком-нибудь сердце, излить свою желчь.
<…>
Деспотизм и подобострастие в духе русского человека нашего времени. Он пропитан ими до глубочайших фибров своего организма. Протяните веревку и поставьте солдата, которому не велите пропускать никого. Из него возникнет деспот, которому уже и сам чорт не брат. Мало того, что он никого пускать не будет за веревку, он будет рад никого не пускать, он будет рад толкнуть вас пошибче в грудь… Чем нужнее вам перебраться за веревку, чем ощутительнее ваши желания, тем ему слаще вам отказывать.
Все наши начальники – суть чиновники, делопроизводители, бумажники. Жизнию им некогда заниматься, подмечать ее явления, проникать в их причины, предугадывать следствия, прокладывать пути, облегчать сообщения. Да и вообще делать добро, кроме бумажного, – у них вечно связаны руки. Ничего не хотят они брать на свою так называемую ответственность и стараются только переваливать с больной головы на здоровую. Иметь все дела по бумагам очищенными, а там хоть трава не расти.
Езжал я много по разным сторонам и всякие моря переплывал. Об иных говорят: молода, в Саксонии не была. Нет, я был в Саксонии, был и в Пруссии, и во всякой неметчине, во Франции, в Англии, в Италии, да не один раз, а много раз, присматривался, прислушивался, расспрашивал – и вот, что вам скажу по чистой совести: нет во всем свете русского человека толковее, смышленее, удалее и добрее, ни в какой земле иностранной. Правду говорится: мужик у нас сер, а ум у него не чорт съел.[100]
…беспечный, расположенный к лености народный характер, которому все еще нужно внешнее и сильное побуждение для успешной деятельности.
Погодин М. Что всего нужнее для Министерства Народного Просвещения.[101]
Я вспомнил о дороге под Балаклавою. Мне случилось ехать туда из Севастополя осенью. Дорога была такая же невыносимая. Ямы, бугры, рытвины, косогоры; все разбито, взбудоражено; вдруг, не доезжая верст пяти до города, мы покатились, как по скатерти. Что это значит? – спросил я ямщика, – отчего дорога здесь такая великолепная? – Агличин сделал. – Какой агличин? – А вот как война была, так они и устроили эту дорогу, чтобы возить по ней было легче свои припасы. Меня бросило в жар при этих словах. Господи, Боже мой! Англичане под неприятельскими ядрами, на чужой земле, случась нечаянно и не думая оставаться, сочли нужным, полезным и возможным сделать дорогу даже на короткое время, а мы, хозяева, не могли собраться в продолжение многих лет устроить как-нибудь эти сообщения![102]
По Зауралью, обозревая казенные и частные заводы, хоть и очень мельком, порадовался на многие прекрасные проявления чисто русской натуры. Между управляющими, между купцами, между рабочими встречал я много таких особ, которые в любом комитете о нуждах края не ударили бы себя лицом в грязь, а, пожалуй, годились бы и куда-нибудь повыше. Крепкий и здравый смысл, какая-то сановитость, величавость, без всякой, впрочем, немецкой претензии, смешной и глупой, твердость, сознание своего достоинства, смышленость, ясность, находчивость, телесная крепость, сила, приятно поражали меня после впечатлений подмосковной лакейской, трактирной, тщедушной натуры.[103]
Еще не успели кресты пуститься в обратный путь, как уже пьяные показались на всяком шагу. И кто был между ними? Женщины, молодые и старые, мальчишки, седые старики. Отвратительное и вместе с тем грустное зрелище! Сорок кабаков предлагали упоение… во славу праздника. Дешевое вино разливалось потоками, сосуды всех родов, штофы, ковши, шкалики, рюмки красовались батареями на прилавках. Яркие цвета наливок и настоек бросались в глаза. Целовальники с разряженными женами и детьми зазывали посетителей и угощали, и посетители не заставляли себя упрашивать долго. Разливанное море. Сотни чайных палаток, харчевен, кофеен, ресторанов, балаганы с пьяными паяцами и охриплыми комедиантками, качели с объятиями, поцелуями и песнями, коньки с шарманкою, хороводы с наглыми ухватками. Боже мой, Боже мой! Что же это такое? Где прогресс? Где цивилизация? Смягчение нравов? Тихие удовольствия? Благородное веселье? Шум, гам, грубость, дикость? варварство! <…>
Мой ученый друг И. С. Аксаков настаивает в своих искренних, горячих, проникнутых любовию к Отечеству статьях, что народу, обществу, земству надо предоставлять как можно более свободы в их действиях и как можно менее прибегать к опеке правительства. Ну, вот посмотрите на Девиченское гулянье. Я наблюдаю его тридцать лет и говорю вам смело, что предоставленное самому себе, оно делается все хуже и хуже. Если никто не позаботится о том, чтобы оно приняло вид сколько-нибудь поблагообразнее, то оно окончится оргиями и вакханалиями, до которых, впрочем, остается уже недалеко.[104]
То-то и беда, что русские люди не умеют оставаться в границах, а всякий хочет по-своему! Недостаток воспитания!
Письмо к кн. П. А. Вяземскому от 10 мая 1866 г.[105]
…русский ум не немецкий; он может в один час сделать много, а если долго держать его над чем-нибудь, то он утомляется, а немецкий ум выдерживает дольше и т. д.
Из беседы М. П. Погодина с К. Н. Леонтьевым (1874).[106]