Русские женщины привилегированных сословий в Италии и на Лазурном берегу Франции. Глава 1. Формирование и развитие российской диаспоры в итальянских государствах (В. П. Олейникова, 2011)

1.1.Зарождение и развитие русско-итальянских политических и социально-культурных связей

Официальный интерес к Италии со стороны России впервые проявился в XV веке. Сложная ситуация в Европе, общая турецкая опасность, заставлявшая искать надежных союзников, коммерческие интересы стали причиной нескольких дипломатических поездок как из Флоренции в Москву, так и обратно. Плыли по довольно сложному маршруту: из Архангельска вокруг континента до Ливорно, а затем оттуда добирались до Флоренции[51]. Со своей стороны папский Рим имел намерение обратить Русь в католическую веру[52]. Интерес к Италии у русских никогда не угасал, ибо это была не только заинтересованность в поиске торговых партнеров и политических союзников против серьезного врага – Турции, но также искреннее признание того, что «римские храмы далеко превосходят остальные всего мира красотой, вложенным в них трудом и великолепием»[53].

Во второй половине XV в. Московское княжество, собрав вокруг себя разрозненные земли Северо-Восточной Руси, освободилось от Ордынской зависимости. Новый статус потребовал соответственного архитектурно-эстетического оформления, что стимулировало рост интереса к изучению итальянского опыта. Из Италии в Россию поехали купцы и мастера как пушечного, так и строительного дела, впоследствии часто не возвращавшиеся[54]. Русские бояре видели почти в каждом шпиона Папы Римского, а потому назад их не желали отпускать.

Папа Сикст IV способствовал заключению брака между Иваном III и племянницей последнего византийского императора Зоей Палеолог. В этом поступке также проявилось желание иметь союзника в борьбе против Турции. В мае 1472 г. русские послы прибыли в Рим на переговоры, где были хорошо приняты папой. В базилике святого Петра было совершено бракосочетание через доверенное лицо. Зою отправили в Россию, где она получила имя Софья[55]. С этого момента, по мнению итальянского журналиста Д. Пуччо, «при царском дворе подул ветер перемен… Невесту Ивана III сопровождала многочисленная свита из доверенных лиц, среди которых были и венецианские врачи Антон Немчина и Леон Жидовин»[56]..

Софья предложила пригласить итальянцев для возведения в Кремле нового храма Успения Богородицы. Итальянские архитекторы должны были перенести изысканные формы Ренессанса в российскую столицу. По «научению» воспитателя Софьи – кардинала Виссариона – посол великого князя С. Толбузин доставил А. Фьорованти, главного архитектора Болоньи, имевшего на Апеннинах известность инженера-специалиста по выправлению и укреплению заваливающихся башен. В 1484 г. – через 5 лет после окончания работ над собором – Фьорованти, теперь уже как специалист в области артиллерии, был отправлен помогать другому итальянцу – А. Фрязину – строить стены Кремля[57].

Уже на рубеже XV–XVI веков лучшие умы Италии понимали, что на их родине архитектура Возрождения оказалась сильнее в теории, чем на практике, что неоднократно отмечалось историками архитектуры. «Ренессанс XV в. во многих отношениях был более велик в том, что он хотел сделать, чем в том, что он действительно сделал»[58], а потому «архитектурное сотрудничество» Италии и России оказалось чрезвычайно выгодно как для начинающих русских мастеров, так и для опытных итальянских творцов[59]. Гениальные работы итальянцев по переустройству Московского Кремля повлияли на развитие русской архитектуры на рубеже XV–XVI вв., что затем повторилось в начале XVIII столетия, а также в его конце.

В архивах также сохранились сведения о поисках политического и торгового сотрудничества. В 1526 г. на переговоры между Василием III и польским королем Сигизмундом I … был приглашен и представитель папского престола Джан Франческо ди Потенца[60]. Русскому послу было поручено предложить папе Григорию XIII «быти в единачестве и в докончанье и против басурманских всех государей стояти заодно хотим».

Царь Иван IV обещал предоставить свободный проезд итальянским купцам через Россию в Персию и Индию. Уже в середине XVI в. в Москве торговал флорентиец Д. Тедальди, пользующийся доверием Ивана Грозного. Именно с его слов иезуит А. Поссевино[61] писал о российском царе: «Иван Грозный вопреки тому, что о нем говорят, человек современных взглядов. Его постоянная забота – это вывести свое государство из той обособленности, от которой оно страдает»[62]. В 1602 г. по просьбе великого герцога Фердинанда I царь Борис Годунов дал разрешение на торговлю в русских землях уроженцу Флоренции С. Луссию с сыновьями[63].

Великое герцогство Тосканское более других итальянских государств, продолжало прагматично сближаться с Россией. Одним из самых ярких примеров были инициативы по развитию главного порта государства – Ливорно. В 1592–1593 гг. Фердинанд I Медичи издал два указа, получившие общее название «Ливорнийское законодательство» («Legge Livorniana»). Герцогство нуждалось в развитии морской торговли и экономики, поэтому коммерсантам, принадлежавшим к некатолическим религиям, гарантировалась свобода культа, в том числе погребений. Организованное православное греческое кладбище в Ливорно и поныне остается единственным самостоятельным православным некрополем на итальянской территории. Учрежденное в 1778 г., оно пользовалось покровительством российских властей. На гравюре конца XVIII в., изображающей ливорнийское кладбище, начертано: «Sotto l'alta protezione di S. M. Paolo l'Imperatore di tutte le Russia» («Под высочайшим покровительством Е. И. В. Павла, Императора Всероссийского»). Среди погребенных в Ливорно были подданные Российской империи, скончавшиеся во Флоренции, Риме, Пизе, Неаполе[64]. Первая официальная делегация из России посетила Ливорно по пути в Венецию в декабре 1656 г. Посольство возглавляли И. Чемоданов и дьяк И. Постников. Губернатор Ливорно Серристори сообщал герцогу Леопольду во Флоренцию о распорядке дня московских послов, прикрепляя к своим письмам сводки из газет[65]. Интерес к нравам северной державы проявился в 1657 г. в нескольких городах Италии, где вышли произведения: «Путешествия по Московии» А. Олеария и «Московия» Р. Барберини.

Сложность отношений с Венецианской республикой объяснялась нерешительной позицией русских царей в вопросе оказания помощи в ее борьбе с турками. У венецианского посла Альберто Вимина да Ченеда, проделавшего огромный путь, чтобы склонить Россию на союзничество, осталось неприятное впечатление от «политики невмешательства» царя Алексея Михайловича. Неудивительно, что посольство И. Чемоданова оказалось безрезультатным, русским было отказано в праве беспошлинной торговли[66].

Петр Великий изменил не только направление русской внешней политики. Огромное внимание он уделял проблемам градостроительства, поэтому стремился, как приглашать в Россию итальянских зодчих, так и готовить в творческой атмосфере Италии свои инженерно-архитектурные кадры, ибо «заботился дать образование дворянам больше, чем другим сословиям»[67].

В благодарность за союз в борьбе с Портой Петр попросил Венецию принять нескольких «недорослей» для обучения морскому делу и артиллерии[68]. Он помнил об отрицательном опыте правления Бориса Годунова, когда ни один из русских студентов, посланных на обучение в Европу, не вернулся, и все же рискнул[69].

Среди первой группы, отправленной для учения в Голландию, Англию и Италию, были члены видных придворных семей, 23 человека имели княжеский титул[70]. Таким образом, начиная с петровского времени русские еще сильнее сосредоточили свое внимание на Италии как стране, «…где следовало совершенствоваться художествам, откуда можно было приглашать архитекторов, живописцев, скульпторов, декораторов для оформления обеих столиц»[71]. Италия стала одним из самых важных пунктов в топографии путешествий петровского времени – дипломаты посещали Рим, Флоренцию, Мальту; молодые дворяне в Венеции учились морскому делу, в Падуе – медицине, в Рим изучать различные искусства поехали П. Ерохин, Т. Усов, Ф. Исаков, П. Колычев, И. Мордвинов[72].

Своего сподвижника П. Толстого Петр Великий направил в Италию для «обучения навигацкой науке». Любознательный Петр Толстой не только в совершенстве овладел итальянским языком, но и вел дневник своего двухлетнего путешествия. Один из потомков в этой связи писал о Петре Андреевиче: «Вообще он все сравнивал с тем, что знал и видел в России». Не могла не поразить его Венеция, где «водяные улицы», да к тому же «саней и вовсе не знали». По всей Италии привлекли внимание Толстого монастырские библиотеки и аптеки. В Падуе осмотрел аптекарский огород. Очень понравилась неаполитанская академия, где насчитывалось более 4 тысячи студентов, которые «… учатся до философии и до богословия и иных высоких наук и анатомии»[73]. Проявляя большой интерес к книгоиздательству в библиотеке одного монастыря обнаружил прекрасно изданный фолиант на латинском языке: «История Московская». На досуге перевел «Историю о настоящем управлении Турецкой империи». После возвращения на родину П. А. Толстой стал известным политиком, сделав свою карьеру на «неаполитанском деле» царевича Алексея[74], ибо за мастерски проведенную операцию по захвату беглого царевича был удостоен в благодарность графского звания[75].

В этот же период к политико-дипломатическим мотивам отъезда добавились не только образовательные и религиозные, но и выезд очень незначительной части молодежи по «романтическим» причинам: одни чувствовали «зов дальних морей», другие искали «лучшей доли». К концу XVIII столетия по всей Европе, как столичной, так и провинциальной, окончательно сложилась еще один обычай – традиция выезжать за границу для завершения теоретической части программы обучения. В Россию эта «мода» на образовательные поездки молодых людей проникла опять-таки из Европы. Согласно идеям европейского просвещения образование и усвоение достижений предшествующих культур должно было идти как теоретически, так и путем непосредственного знакомства с их памятниками и, в первую очередь, с памятниками античных культур. Как писал в 1779 г. французский литератор Ж. Ж. Лаланд: «В Италии красивых, важных и уникальных вещей больше чем во всей остальной Европе»[76].

В 1791 г. во время путешествия «с целью изучения искусств и наук древности» скончался в Риме 24-летний дворянин из Ливонии Вильгельм фон Гроте, заведующий императорскими конюшнями Екатерины II. Благодаря стараниям его родного брата Фридриха, на могиле был установлен мраморный саркофаг. Погребение сына рижского купца на кладбище Тестаччо в Риме является самым старым среди сохранившихся захоронений российских подданных в Италии[77]. Впоследствии традиция посещать Италию в рамках общеевропейского путешествия распространилась среди русской знати всех возрастов. «Два города – Рим и Неаполь, казавшиеся воплощением эстетических и моральных ценностей Южной Европы, олицетворяли собою итальянский миф единства природы и искусства. Входящие в обязательную культурную программу для всех путешествующих по Европе, эти города были также вожделенной целью русских художников, интересовавшихся, прежде всего, классической античностью и поздним итальянским Возрождением. В начале XIX в. особое значение начинает приобретать Флоренция»[78].

В то же время все больше развивалась традиция приглашать итальянских архитекторов и художников в Россию. Одним из первых по рекомендации ландграфа Гессен-Гамбургского Петр I пригласил графа Ф. Санти – пьемонтского дворянина, который в 1722 г. был определен «для отправления геральдического художества», т. е. составлять геральдику российских городов. В 1739 г. российскую столицу посетил итальянский просветитель Франческо Альгаротти в составе делегации, прибывшей на свадьбу Анны Леопольдовны. В дневнике путешествия, легшем в основу книги «Письма о России», автор писал о харизматической миссии Петербурга, как «окнище (finestrone – В. О.), вновь открытом на севере, из которого Россия смотрит в Европу»[79]. Данная аллегория впоследствии была использована А. С. Пушкиным[80].

В списке всемирно известных итальянцев, строивших Петербург – имена архитекторов Ф. Растрелли, А. Ринальди, Дж. Кваренги, К. Росси[81]. Как уже было отмечено выше, среди них было немало и художников, ибо в XVIII веке влияние иностранных мастеров было так велико, что «практически все наши художники были либо их прямыми учениками, либо копиистами. Так, летом 1756 г. императрица Елизавета Петровна пригласила художника Пьетро Деи Ротари, известного портретом вышеупомянутого графа пьемонтского Франца Санти»[82].

Выступления итальянских артистов, особенно оперных певцов, также становилось неотъемлемой частью жизни русского двора. Это привело к организации в Санкт-Петербурге постоянной итальянской колонии, состоявшей, в основном, из зодчих и артистов.

Священник датского посольства писал: «Императрица содержит итальянскую труппу, состоящую примерно из 70 оперных певцов. Им выплачивают очень большое жалование… Они ведут жизнь, подобную знатным особам»[83]. В 1735 г. в Петербург со своей оперной труппой приехал неаполитанец Франческо Арайя, осуществивший постановку нескольких опер. Во второй свой приезд (уже при Елизавете Петровне) Арайя пробыл в России до воцарения императрицы Екатерины II – до 1762 г. Он, как и его коллеги, умел приспосабливаться к вкусам новой публики. Неаполитанские композиторы – Пиччини, Йоммелли… – славились по всей Европе тем, что умели трансформироваться под «стиль» французов, немцев, русских. В 1755 г. в Москве Ф. Арайя написал музыку для первой русской оперы «Цефал и Прокрис», что стало событием в истории музыкальной культуры. Либретто оперы было написано на русском языке А. П. Сумароковым. «Санкт-Петербургс-кие ведомости» писали: «Происходящее … увеселенье … великолепием возбуждает общее удивление. Шестеро молодых людей российской нации … представляли сочиненную полковником Сумароковым и придворным капельмейстером господином Арайем на музыку положенную оперу Цефал и Прокрис»[84].

В. П. Одоевский отмечал творческую деятельность и других мастеров оперного искусства: «С царствования Елизаветы Петровны (1741–1761) у нас появились итальянские певцы и капельмейстеры, между прочим, Галуппи, славный тогда преимущественно как сочинитель опер буффа»[85]. В открытом при Екатерине II «Эрмитажном театре» капельмейстерами были Сарти, Паизиелло, Чимароза, Галуппи. В оркестре играли Лолли, Виотти, Буньяни, Роде; пели примадонны Габриелли, Маркези, Тоди, Можорлети, Шевалье, Мандини[86]; танцевали Ле Пик, Дюпор, Росси, Сантини, Канциани. Декорации для театра писали Гонзаго и Губерти[87]. За техническую часть отвечал Бригонци. Перечень фамилий говорил о вкусах двора, что учитывалось при организации императорского театра. Так, на сцене театра в Эрмитаже, была поставлена комедия «Обманщик», сочиненная Екатериной II по поводу выступлений А. Калиостро и его супруги Л. Феличиане. И аристократы, убедившиеся в 1778–1780 гг. в незаурядных способностях Калиостро, вынуждены были принять мнение императрицы в качестве истины в последней инстанции и занести имя мага в разряд, «потерпевших неудачу» в России[88].

В мемуарной литературе сохранились исторические анекдоты об увлечении императорского Петербурга итальянской певческой школой. Так, французский мыслитель и моралист Николя де Шамфор в своих «Анекдотах и характерах» рассказывал о том, как императрица Екатерина II возжелала «иметь» в Петербурге вышеупомянутую певицу Габриели. Та запросила «пять тысяч червонцев на два месяца». Императрица приказала передать, что она подобного жалованья не дает ни одному из фельдмаршалов. «В таком случае, – парировала итальянка – пускай ее величество своих фельдмаршалов и заставляет петь»[89].

Пик популярности итальянских певцов совпал с гастролями великой Анжелики Каталани, посетившей столицу России в 1823 г. А 6 января 1825 г. итальянская прима участвовала в открытии в Москве здания Большого театра. Получив наслаждение от пения московских цыган, певица – в знак восхищения – подарила шаль цыганке Стеше, о чем написал А. С. Пушкин:

Не отвергай смиреной дани,

Внемли с улыбкой голос мой,

Как мимоездом Каталани

Цыганке внемлет кочевой[90].

Вершина же увлечения итальянским балетом (и начало создания русского) пришлась на 1830-е гг. Именно в это время приехала в Россию дочь известного итальянского танцовщика Ф. Тальони – выдающаяся романтическая балерина Мария Тальони, которая танцевала в Петербурге пять сезонов подряд, с 1837 по 1842 г. «Марию Тальони, – писал один из русских критиков, – нельзя называть танцовщицей: это – художница, это – поэт в самом обширном значении этого слова. Появление Тальони на нашей сцене принесло невероятную пользу всему нашему балету, и в особенности нашим молодым танцовщицам»[91].

К итальянскому творческому бомонду российской столицы постепенно стало присоединяться и торговое сословие, за благонадежность которого давали свои поручительства посольства. Например, Санкт-Петербургская управа Благочиния выдала билет для свободного пребывания в Санкт-Петербурге уроженцу из Милана конфетчику П. Аквати, который предоставил поручительства от неаполитанского министра дуки (герцога – В. О.). Серра Каприолы «на основании Высочайшего Манифеста ноября от 30 дня 1806 г. об иностранцах, по виду из комиссии для разбора иностранных учреждений»[92]. Итальянская колония «до 1828 г. была гораздо многочисленнее. Самый видный… был не из торгового сословия, а живописец и поэт Тончи… По части старинных картин был Бачи-Галуппи. Крупными виноторговцами были Нольчини, Ториани, Джулиани… Де Доменичис, профессор итальянской литературы при Московском университете, Кампиниони – скульптор, Монигетти – торговец гастрономических припасов, Диотти – оптик … Курти – макаронный фабрикант, Мориани, Томазини, а позднее Сапьенца, все трое – учителя пения… Потомство их обрусело. А. Нольчини переселился в Смоленск, держал гостиницу и был даже городским головою»[93].

Таким образом, «итальянцы и все итальянское было вокруг, входило в моду, веяло Европой и легкостью»[94]. Росло увлечение итальянским языком. По воспоминаниям А. П. Керн: «Мы вместе читали, работали и учились итальянскому языку у господина Лангера, тоже лицеиста»[95]. Биограф А. С. Пушкина, П. В. Анненков писал: «Пушкин успел выучиться на Юге по-английски и по-итальянски – и много читал на обоих языках», причем, в основном, поэт учился говорить по-итальянски в общении с многочисленными «носителями языка», в которых не было недостатка в Одессе[96].

С XVIII в. участились заграничные гастроли и итальянских цирковых артистов. О них историк цирка Д. Жандо писал: «Отсюда родом… (из северной Италии – В. О.) знаменитые семьи итальянских артистов, которые объехали весь свет и оставили наследников во всех концах земного шара»[97]. В России их привлекала и щедрая оплата их таланта, и горячий прием со стороны неизбалованных русских зрителей. Многие гастролеры осели здесь навсегда, положив начало цирковым династиям – Феррони, Танти, Валери, воспитав целую школу акробатов, борцов, клоунов, наездников. Цирк братьев Труцци, созданный в XIX столетии, пользовался огромной популярностью и в начале XX в., с успехом гастролируя в 1906 г. по России[98].

В итоге, благодаря отправке дипломатических миссий в итальянские государства, налаживанию контактов с Папой Римским, работе итальянцев в России и созданию итальянской колонии в Санкт-Петербурге, шло узнавание двух народов и укрепление социально-культурных и политических связей. Более того, как верно отметила исследователь С. А. Тетдоева, Санкт – Петербург стал ярким примером проявления такого процесса развития межкультурных связей, как «стимулированная диффузия», когда одна культура не просто проникает в другую, а стимулирует в ней творческие процессы»[99]. Диалог культур и традиции дружеских отношений должны были способствовать установлению и развитию официальных взаимоотношений между Российской империей и государствами Италии, созданию дипломатических служб, представляющих интересы своих государств и покровительствующих частным интересам своих подданных, выезжавших за границу.

1.2.Установление дипломатических отношений, оформление законодательной базы выезда русских подданных за рубеж

Попытка оформить юридические отношения между Российским государством и его подданными, выезжавшими за пределы своей страны, впервые была сделана Петром III в манифесте 1762 г. «О дарованиях вольности свободы всему российскому дворянству», определившим статус русских дворян, пожелавших находиться за рубежом (о других сословиях в эпоху крепостничества не могло идти и речи). Данным документом была констатирована необходимость возврата на Родину для исполнения своих служебных обязанностей в случае надобности: «Кто ж, будучи уволен из нашей службы, пожелает отъехать в другие Европейские государства, таким давать нашей иностранной коллегии надлежащие паспорты… с таковым обязательством, что когда нужда востребует, то б находящиеся дворяне вне государства нашего явились в своем отечестве, когда только о том учинено будет надлежащее обнародование. То всякой в таком случае повинен со всевозможной скоростию волю нашу исполнить под штрафом секвестра его имения»[100]. Таким образом, именно своей готовностью исполнять гражданские обязанности, лицо дворянского происхождения получало гарантию неприкосновенности его недвижимой собственности во время отсутствия на территории России.

Российские же дворянки (в отличие от европейских) получили право отчуждать собственность и управлять ею уже в 1753 г. – со времен правления императриц. В имущественном положении русской женщины сложилась феноменальная ситуация – имущественная самостоятельность при полном личном подчинении мужу. Это доказывают источники права: «После смерти мужа вдова могла требовать от его родственников возврата своего имущества… За долги мужа жена не отвечала. Задолжавший отец семейства отвечал самолично за свой долг, без привлечения к взысканию жены и детей».

В XVIII в. Сводом законов Российской империи была установлена полная раздельность имущества супругов[101]. В 1775 г. обручение и венчание были объединены в один акт, что продолжило укрепление независимого положения русской женщины. Приданое стало имуществом жены, которым муж не имел права пользоваться и распоряжаться. Получая в личное дарение земли с крестьянами, «благодаря которым они могли жить совершенно независимою жизнию»[102], дворянки-женщины, как и мужчины, могли также воспользоваться правом выезда. Одной из первых получила имения и другое имущество княгиня Е. Р. Дашкова в награду за ее службу[103]. Вскоре она воспользовалась правом вольного путешествия по Европе.

Но такие дарения для женщин в ту эпоху были скорее исключением, чем правилом. Дворяне гораздо чаще и в больших масштабах, чем дворянки, «пожинали весомые плоды в награду за службу государству». Реально обладая широкими правами владения и распоряжения имуществом, формально замужняя дворянка не могла ни работать, ни путешествовать без разрешения мужа (но могла уже выступить с предложением о совместном путешествии – В. О.). С 1700 по 1749 г. среди 105 человек, получивших пожалования из дворцовых земель, имелось только 12 женщин[104]. Но именно «при императрицах» женщинам в больших масштабах стали жаловаться «земли с крестьянами и другие … награды, благодаря которым они могли жить независимой жизнью. … Чаще стали появляться такие брачные союзы, в которых главою дома были не мужья, а их жены»[105].

Дворяне же (и дворянки), уезжавшие за границу без разрешения монарха, могли подвергнуться конфискации имущества. Европейцы в своих записках отмечали: «Если русский сумеет хитростью выехать из страны, ему запрещают вернуться, а все его имущество конфискуют»[106]. Тем не менее, документ с восторгом был встречен большинством дворян: «Пребывание на Родине приобретает особую ценность с тех пор, как император оказал нам отменную милость. Даровав свободу жить, где нам угодно. Это не значит … чтобы я не желал познакомиться со светом и, особенно, с Италией»[107].

В начале же 1763 г. Екатерина II, недовольная первоначальным текстом манифеста, назначила комиссию для пересмотра этого закона, так как он «в некоторых пунктах еще более стесняет ту свободу, нежели общая отечества польза и государственная служба теперь требовать могут, при переменившемся государственном положении и воспитании благородного юношества». В переработанном виде этот акт появился в 1785 г. как «Грамота на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства».

Жалованная грамота дворянству окончательно определила права и привилегии дворянского сословия, ставшего главной опорой престола после подавления бунта Пугачева. Дворянство оформилось как политически господствующее сословие в государстве, имевшее право беспрепятственно отъезжать в другие европейские государства и поступать там на службу при условии возвращения в Россию по первому требованию. Представители же других сословий составляли скорее исключение и выезжали чаще в качестве «обслуживающего персонала». При этом русские дворяне должны были подтверждать свое звание подобающим поведением, рискуя лишиться его вместе со всеми привилегиями, если поступали «не по-дворянски»[108]. Екатерининская «Жалованная грамота дворянству», гарантируя помещикам защиту от конфискации имущества по чьему-либо произволу, одновременно давала «широкое законодательное обоснование для лишения прав дворянства». Но на практике конфискация имущества производилась редко. Она предусматривалась, в основном, в наказание дворянам, виновным в государственной измене[109].

Представительские интересы государства и дворянства за рубежом Екатерина II оформила созданием 21 дипломатического представительства, часть из которых работала на территории Итальянских государств[110].

Дипломатические кадры во всем мире традиционно набирались из среды аристократов: в российском ведомстве иностранных дел служили или родовитые дворяне или иностранцы. К дипломатическому корпусу, в соответствии с решением «церемониального департамента», должны были принадлежать жены и дети дипломатов до 16 лет, на которых распространялся соответственно дипломатический иммунитет[111]. По замечанию французского посла Л. Ф. Сегюра, «во всех столицах европейских, исключая однако Париж и Лондон, ввелось в обычай, что иностранные послы и министры … делаются душою общества того города, где живут. Они обыкновенно деятельнее, нежели местные вельможи, оживляют общество, потому что держат открытые дома и часто дают роскошные обеды, блистательные пиры и балы»[112].

Таким образом, впервые в истории России знатные женщины получили возможность воздействовать на своих высокородных мужей не только внутри государства, (создавая женские «лобби» при дворе), но и за рубежом, принимая непосредственное участие (а порой и путем скрытого воздействия) в формировании отношений с тем или иным итальянским государством. Почти все дипломатические представительства империи в Италии стали организовывать свои церкви, номинально входившие в епархию Санкт-Петербурга.

Паспортная же система в Российской империи начала формироваться в 1765–1795 гг., когда людей, переселявшихся в другие места, обязывали получать в уездных управах «пропускные письма» и «отпускные билеты», со временем получившие название паспортов. Паспорта (passeporti в переводе с итальянского и французского – «разрешения на проезд через порт» – В. О.) выдавались исключительно при переездах, в основном, за границу.

В начале ХІХ в. паспортную систему ввели на всей территории Российской империи, причем установленного образца паспортов не было. Император разрешил губернским властям самим определять содержание и форму паспортов, но обязательно записывать основные личные данные и приметы (рост, цвет волос и глаз, овал лица и т. д.), срок действия документа (от полугода до трех) и цель путешествия. Паспорт выдавали гражданам всех сословий и обоих полов после достижения 25 лет.

Отрицательной же чертой в сближении России с Европой было увлечение дипломатической знати не столько светской культурой Запада, но сколько западноевропейским бытом. А. С. Пушкин в повести «Арап Петра Великого» высмеял щеголя Корсакова, вывезшего из-за границы лишь парижские моды и пристрастие к французским словам. Этим грешили даже такие выдающиеся люди, как дипломат князь Б. И. Куракин. Он так пристрастился к итальянскому языку, что «воспоминания написал на какой-то смеси русского языка с итальянским»[113].

Неаполитанское королевство – первое из итальянских государств установило прямые дипломатические отношения с Россией: «добившись независимости от австрийской короны в 1734 г. это государство пыталось обрести союзников в условиях сложного европейского равновесия»[114]. В 1776 г. испанский посол в Вене Магони передал полномочному представителю русского двора князю Д. М. Голицыну желание «его неаполитанского величества завести и содержать ближайшее между обоими дворами дружеское сношение через собственных министров»[115]. А. К. Разумовский официально представлял интересы Петербурга в Неаполе с 1777 по 1785 г.[116]. Именно благодаря дипломатии Разумовского в 1787 г. был заключен первый русско-неаполитанский торговый договор. Первый неаполитанский посол в России Муцио да Гаэта герцог Сан-Никола, по словам Екатерины II, «говорил по-русски как русский», перевел на итальянский язык «Россиаду» Хераскова, а также «Поучения» Екатерины своему внуку Александру. Его дипломатическую миссию при Екатерине и при Павле продолжил герцог Серра-Каприола, отличавшийся умом, политическим опытом, умением находить контакты с русскими людьми и ставший одним из авторитетных европейских дипломатов. Посол Сегюр отмечал, что «Серра-Каприола, нравился всем своим добродушием и веселостью. Красавицу жену его убил климат, к которому он сам… так привык, что, поселился в России и женился на дочери князя Вяземского, одного из значительнейших лиц при дворе Екатерины»[117], породнившись с представителями российского дворянства. «Дочь герцога … вышла замуж за графа С. Ф. Апраксина»[118]. Герцог скрупулезно описывал все происходящее в Петербурге в докладных записках неаполитанскому королю. Отчеты ныне хранятся в Неаполитанском государственном архиве и свидетельствуют об особенностях итальянского восприятия окружающей действительности, уделяющего большое внимание бытовым мелочам[119].

Сардинское же королевство, как и большинство итальянских государств, не проявляло инициативы в налаживании связей с Россией, опасаясь негативной реакции со стороны Англии и Франции[120]. Для изучения возможности установления отношений в мае 1770 г. в Турин неофициально был направлен А. И. Нарышкин. Несмотря на неудачные переговоры, постоянно предпринимались новые попытки к сближению с Сардинией. Это было обусловлено необходимостью дислокации русской эскадры на завершающем этапе войны с Турцией в портах Лазурного берега, принадлежащего в то время Савойской династии. В 1782 г. были установлены дипломатические отношения России с королевством Сардиния, и посланником при дворе Витторио Амедео III Савойского был назначен друг французских просветителей князь Дмитрий Алексеевич Голицын. В 1783 г. вышедшего в отставку Д. А. Голицына сменил князь Н. Б. Юсупов – будущий директор Эрмитажа. Затем были установлены отношения с республикой Венеция (1782 г.) и герцогством Тоскана (1785 г.)[121]. Создаваемые посольства и консульства были обязаны покровительствовать прибывавшим русским, ибо в конце XVIII столетия запросы русской знати возросли настолько, что все большее число дворян включали Италию в маршруты своих странствий. Итальянские правительства признавали выдаваемые посольствами документы. Европейская репутация Италии как сокровищницы искусства все более учитывалась именитыми русскими путешественниками. Посещение ее стало дорогим и престижным, именно потому, что преследовало образовательные и эстетические цели.

В начале же XIX в. в связи с изменением политической обстановки образовательные поездки на Запад стали организовываться не так часто, они реже санкционировались государством. И все же европейская жизнь для аристократов уже перестала быть чуждой и загадочной. Старомосковский уклад очень медленно, но все же уходил в прошлое: выезд русских в Италию увеличился не только по служебной линии, но и по личным причинам в связи с тем, что Франция из-за наполеоновских войн временно утратила роль мирового культурного центра.

Война 1812 г. дала огромный толчок развитию идейной и общественной жизни в России. Большое количество русских людей непосредственно прикоснулись – в движении русской армии на запад – к европейской жизни, и это живое знакомство с Западной Европой гораздо сильнее повлияло на русскую душу, чем увлечение Западом в XVIII веке: «По возвращению домой военное общество стало принимать новые нравы. Прежняя пустая жизнь, попойки, карточная игра сменились иным время провождением: вместо карт явились шахматы, место кутежей – чтение иностранных газет, офицеры ревностно следили за политикой»[122]. Ощущение русской политической мощи не только поднимало чувство собственного достоинства, но и ставило остро вопрос о внесении в русскую жизнь всего, чем политически Запад импонировал русским людям.

С 1812 г. в России начался процесс «кристаллизации» политических движений, закончившийся восстанием декабристов[123] и наступлением «николаевского времени», выразившегося в Италии как период русского романтизма середины XIX в. Передовые дворяне в условиях «николаевского режима», обреченные на бездействие, в поисках своего «я» приходили к выводу, что остается «одно средство – путешествовать»[124] и, помимо участия в военных действиях начинали вместе с представителями творческой интеллигенции активно ассимилироваться с «beau monde» на курортах и столицах итальянских государств и центральной Европы[125]. Как не вспомнить метаний лермонтовского Печорина с его типичными ментальными рефлексиями «героя времени». Более или менее долгое нахождение «на водах» стало считаться «хорошим тоном», ведь в Российской империи середины XIX в., кроме необжитого Крыма и нескольких кавказских городов, еще не было своих признанных мест отдыха.

Казалось, сам «воздух Средиземноморья» вдохновлял на новые свершения, а потому в середине XIX столетия такие итальянские города как Ницца, Сан-Ремо, Мерано, Венеция, Флоренция, Рим, Неаполь продолжали оставаться излюбленными местами отдыха привилегированной публики из России, где царствующие особы, знатные персоны, люди искусства, подолгу проводили время. С конца XVIII века и мелкопоместные русские дворяне стали выезжать в европейские страны. Представители русского духовенства при создаваемых православных храмах в Италии начали вести метрические книги, где фиксировали факты рождения, смерти и бракосочетания российских граждан. По мере либерализации рос авторитет и влияние творческой молодежи, стажировавшейся в Риме и Неаполе.

Возникновение же первой «русской колонии» в Италии – в Ницце – относится к 1774 г., когда русская военно-морская эскадра под командованием Орловых облюбовала бухту Вильфранш (итал Виллафранко) как постоянную стоянку на Средиземном море. Орловы заплатили князю аренду за 50 лет вперед и оборудовали «русскую батарею», лазарет, канатную мастерскую[126]. А с начала XIX века этот небольшой приморский городок стал излюбленным местом не только кратковременного отдыха, но и длительного проживания семейств русских аристократов и иных состоятельных эмигрантов.

Вскоре появились первые русские аристократы во Флоренции, Риме, Неаполе. В основном состав колоний наших соотечественников был самым аристократическим. Он был «невелик – не более ста семейств, но не менее половины из них относились к самым известным и титулованным фамилиям старых дворянских родов и высших кругов чиновничества»[127]. Общественная и интеллектуальная жизнь там развивалась под влиянием не только знатных представителей русского бомонда – Бутурлиных, Волконских, Демидовых, но и творческой молодежи, стажировавшейся в Риме и Неаполе. Официальные же отношения между двумя странами продолжали развиваться в основном в виде визитов царствующих особ и членов правительств.

Александр I вернул дворянам привилегии, отмененные Павлом I, и, главное, восстановил действие «Жалованной грамоты дворянству». Уже в первой половине XIX века были случаи использования крепостными юридического права прекращения крепостной зависимости русских людей, находившихся за границей. Так, камердинер В. С. Трубецкого Великанов, оставив «барина» из-за его «запальчивого» характера, «сделался в 1830 годах комиссионером и полубанкиром приезжавших в Италию русских путешественников и в 1839 г. имел уже в Каррарских горах собственную каменоломню». Приписавшись в России к 1 гильдии, Великанов поставлял мрамор для отделки Исаакиевского собора, храма Спасителя в Москве и других городах[128].

В начале XIX века выезд русских в Италию продолжал расти, несмотря на то, что в итальянских государствах, в связи с нарастанием революционно-демократических настроений в Европе, ужесточили контроль как в приграничных областях, так и внутри столиц: «господствовала в то время система паспортов. «Gli passaporti» – слышалось на каждом шагу»[129]. Иностранец же, «думающий посетить священный град Бари, должен был сначала испросить на то позволение от кардинала-архиепископа, папского нунция (посланника – В.О.), а потом от нашей миссии и, наконец, от полицейской префектуры»[130].

Но, несмотря на эти сложности, дворяне и творческая интеллигенция продолжали вливаться в «beau monde» на курортах и в столицах итальянских государств. В Ниццу, Сан-Ремо, Лидо, где уже проживало немало состоятельных россиян, устремились и представители первой волны политэмигрантов, прибегнувших к невозвращенчеству как к акту протеста против репрессий правительства после 14 декабря 1825 г. Но выезжать могли только очень обеспеченные дворяне, ибо заграничный паспорт при Николае I уже стоил 250 рублей за полгода пребывания, а «в сороковых годах наложена была плата на заграничный паспорт в 500 рублей, с целью ограничить число уезжающих русских, стремившихся пожить в Европе. Но даже эти меры помогали мало»[131]. Н. В. Гоголь в 1838 г. из Рима в письме к своему другу А. С. Данилевскому отмечал: «Здесь теперь гибель, толпа страшная иностранцев и между ними немало русских»[132]. Российские дворяне, хорошо зная, что в каждом законе есть исключения, нашли способы освобождаться от оплаты заграничного паспорта: «Те освобождались от этой платы, кто представлял свидетельство от авторитетных докторов, что болезнь их пациента безотлагательно требует лечения заграничными водами. Понятно, что все богатые люди добывали себе легко такие свидетельства и даром получали паспорты»[133].

На культурно-политическое сближение не могло не влиять заключение брачных союзов между представителями ведущих аристократических семейств Италии и России. Иностранные наблюдатели в России замечали, с какой легкостью дворяне, меняя место проживания, продавали родовые владения, не выказывая большой преданности фамильным традициям, если на карту была поставлена финансовая выгода. Август фон Гакстгаузен писал, что русский дворянин «тотчас избавится от своего наследства, если увидит в этом выгоду».

Невзирая на стремления государства отучить дворян расставаться с родовыми землями, русские аристократы распродавали фамильное имущество в масштабах, поражавших заграничных путешественников, причем поведение женщин-помещиц в точности воспроизводило мужское[134], чему, несомненно, способствовало право русских дворянок реализации своего права на экономическую самостоятельность.

Представители не только столичного, но и провинциального дворянства приобретали роскошные виллы, с размахом отдыхали, вели дела и порой предпочитали российским зарубежные банки. Так, в архивном фонде нижегородских помещиков Шереметевых хранится письмо Адольфа де Равье Сморкревского к Ольге Дмитриевне Шереметевой, в котором содержится предложение о покупке ее римского имения. Другое письмо – из банка Шумахера в Риме, датированное 13 января 1843 г., адресовано В. П. Шереметеву. В нем сообщается о финансовых операциях банка с участием капитала «монсиньера Базиля де Шереметефа», размещенного в этом банке[135].

С увеличением количества «русского зарубежья» в отношении лиц, выезжающих на постоянное место жительства и, соответственно, переводящих за границу свои имения, был создан Свод Законов о сборах с имений, переводимых за границу. В нем рассматривалось и положение с собственностью, принадлежавшей иностранцам, «служившим в России», ибо в российских столицах к тому времени не только работали европейские посольства, но и были организованы иностранные колонии (как мы видели на примере итальянской).

В Приложении к Своду Законов, изданном в 1839 г., в параграфе 687 указывалось, что «10 % вычету подлежат также по правилам Свода Законов о состояниях, вывозимых за границу, капиталы лиц женского пола, которые, вступив в брак с иностранцами, не состоящими ни в службе в России, ни в подданстве, оставляют по браку отечество и вступают по мужу в чужеземное подданство»[136].

Лица, оставлявшие православную конфессию, лишались российской недвижимости вообще. Появление данного Приложения к Своду Законов свидетельствовало, на наш взгляд, о том, что браки русских дворянок с иностранцами стали в это время распространенным явлением. Автором были обнаружены архивные свидетельства пристального изучения и конспектирования данного устава знатными итало-русскими семействами[137]. Порядок сохранения имущества, остающегося после русского подданного за границей и после иностранного подданного в России, был определен в конвенции России и Италии от 16 (28) апреля 1875 г[138].

Количество граждан «русского зарубежья» к середине XIX века возросло настолько, что Европа стала знакомиться с девиантными[139] чертами русского характера: с понятиями «русский гонор» и «русский революционер». Николай I, всю жизнь опасавшийся революционных настроений в России, не мог не ввести в первый уголовный кодекс России – Уложение о наказаниях уголовных и исправительных от 15 августа 1845 г. – специальные статьи, распространяющие действие «сего уложения на российских подданных, находящихся вне государства», и выдачи иностранными правительствами лиц, «совершивших преступные деяния за границей, … для суда над ними в России», хотя общепризнанным принципом международного права в то время был принцип невыдачи политических преступников[140]. Только позднее царскому правительству удалось добиться изменения этого положения при заключении ряда международных договоров[141].

Благодаря реформам Александра II были убраны запреты на выезд из России, заграничный паспорт подешевел, но несколько скоропалительными выглядят суждения современных публицистов о том времени, когда, якобы, паспорта «за 5 целковых не /выправлял/ себе разве что ленивый…»[142].

Хорошо известно, например, что выездные документы покидавших страну иногда даже не были до конца оформлены[143], а при Александре III стоимость загранпаспорта вновь поднялась, но немного – до «пятнадцати рублей в каждое полугодие»[144]. Был определен «срок дозволеннаго пребывания всех вообще русских подданных за границею, с узаконенным паспортом … пятилетний… Ходатайства русских подданных о дозволении им пребывания за границею долее установленных в законе сроков (ст. 189–191, 207, по Прод. 208–210) разрешались Министром Внутренних Дел. 1904 Апр. 19 (собр. узак., 801, I, ст. 48.)[145].

Отсутствие соответствующего документа могло привести к лишению российского гражданства, а имущество уехавшего переходило в опекунское управление. Государственный налог, взимавшийся с официально выезжавших, превышал 25 рублей и, естественно, что при таких порядках выезжать обычным путем за границу и жить там могли лишь состоятельные люди. Поэтому мы рискнем оспаривать бытующее в современной историографии мнение о данной эпохе как стадии чрезмерной демократизации России, когда «впервые в истории за рубеж огромная масса русских отправляется не в виде армии, но в штатском»[146].

Нельзя не отметить, что по мере расширения социального статуса выезжавших (к дворянам присоединялись купцы, интеллигенция, разночинцы), общественная и интеллектуальная жизнь русских за рубежом в конце XIX века в отличие от середины XIX столетия попадала под влияние крупных представителей мыслящей интеллигенции – писателей, журналистов, врачей (живших не за счет личных капиталов, а за счет литературного труда, уроков в семьях и др.) – а не продолжавшего шиковать и рефлексировать дворянства.

Многие политэмигранты – подобно А. И. Герцену и Н. П. Огареву – перед выездом распродавали свою недвижимость в России и переводили состояния в Европу. Часть уезжавших часто возвращались обратно, так и не создав за рубежом налаженного быта, особенно после Манифеста 17 октября 1905 г., ставшего своеобразной конституцией буржуазной России, провозгласившей амнистию политическим заключенным, способствовавшей возвращению на родину многих эмигрантов[147]. Вернулись почти все представители народнических демократических партий.

Несмотря на активное общение между двумя народами – после начала процесса Рисорджименто и провозглашения в марте 1861 г. Итальянского королевства во главе с Виктором Эммануилом II – официально Российская империя некоторое время отказывалась признавать единую Италию. «Турин использовал все средства – прессу, дипломатию, организацию давления на Париж и Лондон – для того, чтобы добиться немедленного дипломатического признания Россией»[148]. Установление дипломатических отношений произошло только в июне 1862 г.

В роли посла новой Италии в Россию прибыл Константино Нигра, проработавший в России 6 лет над развитием «наилучших из возможных отношений». В июне 1881 г., за год до отъезда, подводя итог своей дипломатической деятельности, он написал знаменитую фразу, часто определявшую линию взаимоотношений двух стран: «Россия и Италия не в состоянии доставить друг другу «ни особых радостей, ни особых неприятностей («non troppo bene, non troppo male» – В. О.)… Эти 2 страны слишком удалены друг от друга и слишком несхожи, чтобы поддерживать интенсивно сердечные или, напротив, враждебные отношения. Россия стремится распространить свое влияние на «теплые моря», Италия вынашивает балканские амбиции, однако, они не могут быть не конкурентами, ни соумышленниками… Не было, да и не будет никогда такой пары, как Италия-Россия. В данном случае нет тех условий, какие обычно… подталкивают государства либо на путь дружбы, либо вражды»[149].

В начале XX века официальная Россия, обеспокоенная нарастанием революционных процессов, пыталась все же строить новые отношения с молодым итальянским государством. Итальянская пресса, сообщая, что король и император соединены не только семейными узами, но и взаимной симпатией, заявляла, что присоединяется к сердечным речам русских газет, утверждающих, что не может существовать никакого антагонизма между интересами обеих стран и что ничто не мешает искренней дружбе между ними[150]. В июле 1902 г. король Виктор-Эммануил III посетил Россию, где встретился с Николаем II в Петергофе[151].

В конце 1909 г. уже состоялся официальный визит российского императора в Италию. Встреча царственных особ состоялась в загородной королевской резиденции под Турином, в Раккониджи. Кроме царственных особ и председателя итальянского правительства Д. Джолитти, присутствовали послы Титтони и Извольский[152]. Было подписано соглашение 1909 г. между Россией и Италией по поддержанию статус-кво на Балканах. Сила эффекта этого договора определялась тем, что Италия и Россия изначально принадлежали к двум противостоящим лагерям европейской политики. Был осуществлен важный шаг в сближении народов двух столь разных стран.

В начале 1903 г. было официально организовано первое «Российское общество туристов», о задачах которого сообщала пресса: «На днях в Министерстве внутренних дел последовало утверждение устава «Российского общества туристов». Цель общества – содействовать развитию в России туризма во всех видах, без различия способов передвижения. Общество будет устраивать экскурсии с образовательной целью, съезды и выставки по различным вопросам туризма, публичные лекции, образовательные беседы и чтения, создавать и издавать труды, могущие служить облегчением при путешествии, как-то: путеводители, дорожные книги, карты по географии, дорожники и тому подобное»[153]. Факт создания общества свидетельствовал о растущем интересе к путешествиям среди всех сословий, но малообеспеченные слои населения традиционно продолжали заниматься «трудовым туризмом».

Русская ассоциация вскоре стала секцией Международной ассоциации трудящихся русских эмигрантов, ибо среди русских, находящихся за рубежом в последней четверти XIX-начале XX вв., значительно увеличилось число трудовых (экономических) переселенцев. Но никаких законоположений, регулирующих эмиграционные потоки из России, не существовало. Экономическая миграция была, по сути дела, противозаконной и нелегальной. Трудовые элементы из России ехали на заработки, в основном, в Германию, Данию, Англию и за океан, а не в «Италию – страну бедноты, которой … здесь трудно, тесно и обидно, как и повсюду на свете», по замечанию географического сборника Европы, изданного в 1908 г.[154]. Неудивительно, что россияне, эмигрировавшие в США, уступали пальму первенства только итальянскому и австрийскому «пролетариату»[155].

Особенно выросло число эмигрирующих в годы Первой русской революции – газеты сообщали, что «эмиграция из Одессы и Бессарабии с приближением Пасхи все более… усиливается. На австрийской границе эмигрантам делаются всевозможные затруднения. Сюда наехали из России тысячи семейств»[156]. По официальным данным на 1905 г. в Италии проживало 2615 русских[157], но Италия продолжала оставаться страной «для русской эмиграции маргинальной»[158]. Первая мировая война и Октябрьская революция стали причиной разрыва двухсторонних отношений, восстановленных только 11 февраля 1924 г.

Таким образом, мы можем сделать вывод, что в конце XVIII столетия была сформирована законодательная база для выезда граждан Российской Империи за рубеж и установлены дипломатические отношения практически со всеми итальянскими государствами, что привело к трансформации отношений между нашими странами: в Италию поехало большое количество русских путешественников и эмигрантов. Но «состав русских эмигрантов в Италии по сравнению с другими странами был довольно специфичным – среди них преобладали представители русской аристократической среды»[159]. И среди них было немало женщин, причем первые «русские европеянки» в начале своей эпопеи «европеизации-эмансипации» всегда выезжали как женщины семейные, ибо замужние дворянки не могли путешествовать и реализовывать себя профессионально без разрешения мужа. Исключением стали представительницы Российского императорского дома, повлиявшие как на развитие официальных отношений между нашими странами, так и на ликвидацию маргинального положения женщины в российском обществе и рост статуса российской дворянки в Европе: они первыми стали выезжать без своих высокопоставленных супругов.

1.3. Представительницы Российского императорского дома в Италии

У Российского царского двора при организации матримониальных отношений уже с начала XVIII столетия были сформированы проевропейские настроения, выражавшиеся в том, что российские императоры «традиционно вступали в брак с немецкими принцессами. Все супруги принимали православие, новое имя, а при венчании и титул»[160]. Нежелание «воссоединения» с Рюриковичами было своеобразным признанием кризиса русского правящего Дома и – непосредственно после Петра I – был «заведен» обычай вступать членам императорской фамилии в брак с представительницами европейских владетельных домов (в основном, из Дома Гессен – Ганау – Кассель).

Уже в XVIII веке на российский престол периодически вступали женщины европейского происхождения, и это не представляло проблемы для русских людей. Оглядываясь на царствование Екатерины II, фрейлина А. Ф. Тютчева отмечала: «Екатерина II была не столько умной женщиной, сколько гениальным мужчиной; она была призвана к тому, чтобы влиять на людей, направлять их, управлять ими»[161]. Павел I исключил возможность очередного женского царствования в России посредством нового закона о престолонаследии 1797 г. Но в XIX веке русские уже привыкли оценивать своих властителей в чисто «гендерных терминах» и традиционно продолжали учитывать и влияние «цариц». Таким образом, воздействие авторитетных женщин на самом верху социальной пирамиды – в роли русской императрицы – разрушало выстраиваемое предыдущими веками «влияние идеологии обособленных сфер на гендерные традиции»[162], выражавшееся, в частности, в обостренном внимании к тому, чтобы авторитет женщин не выходил за определенные рамки.

Важным фактором в укреплении русско-европейских связей являлось также заключение морганатических браков с представителями Российского царствующего или владетельного дома, ибо такой брак считался «действительным во всех правовых отношениях, то есть законным, но сопровождался определенными ограничениями для одного из супругов. … Статья в Основных законах Российской империи с 1821 г. ограничивала в правах потомков данного брака»[163]. Дети не имели династических прав, не пользовались титулами, а потому, начиная новый род, получали новую фамилию.

Как пример сочетания консервативного понятия императорского долга и организации проникновения прогрессивных достижений Запада в «отсталую» Россию вошло в историю имя императрицы Марии Федоровны – супруги императора Павла I. Ею и сегодня восхищаются западные историографы. Урожденная принцесса Вюртембергская, обвенчавшись с наследником Российского престола 26 сентября 1776 г., во время путешествия по Венеции останавливалась в одном из самых красивых дворцов города – Ка да Мосто[164]. С восхождением на престол Павла I для Марии Федоровны был установлен новый регламент жизни, при котором ее «главной сферой должен был стать дом, а не двор и не государство»[165]. Но императрица со временем приобрела славу самой строгой, трудолюбивой и занятой дамы России, развернувшей активную деятельность. А. Ф. Тютчева признавалась: «Императрица, которая считается такой доброй, и цесаревна, вызывают во мне в тысячу раз более робости, чем император и великие князья»[166].

Общественное сознание русской аристократки в XVIII столетии проявлялась, в основном, в ее несколько «приземленной» благотворительной деятельности, в частности, в щедрых пожертвованиях на храмы. Организация же более целенаправленных форм благотворительности появилась благодаря филантропической деятельности Марии Федоровны. После кончины супруга она сохранила титул императрицы-матери, продолжая – в определенной мере – контролировать жизнь двора и столицы.

В 1823 г. младший сын Павла I и императрицы Марии Федоровны женился на родной племяннице императрицы – принцессе Фредерике, принявшей в православии имя Елены Павловны и обретшей славу благотворительницы и сторонницы отмены крепостного права. Получившая воспитание в пансионе мадам Кампан, бравшая уроки у Кювье в Ботаническом саду, княгиня, попав в Россию, стала «единственной ученой» в семье Николая I. Уделяя много внимания изучению итальянского искусства, в 1828 г. великая княгиня отправилась путешествовать по Италии. Во время остановки в Риме внимательно знакомилась с творчеством художников-пенсионеров Академии, поддерживая их своими заказами. В 1832 г. Елена Павловна посетила столицу Королевства обеих Сицилий – Неаполь, где выступила ходатаем об избрании в ряды Неаполитанской Академии художеств О. А. Кипренского. Современники вспоминали, что Елене Павловне, как и другим аристократам России, было свойственно «формальное» преклонение перед Европой, над чем «подтрунивали» передовые люди эпохи. Так, А. О. Смирнова-Россет вспоминала, что по прибытию великой княгини в Рим «все представлялись (члены русской колонии – В. О.) ей. Я спросила Николая Васильевича (Гоголя – В. О.):

«Когда же вы… пойдете к ней?» – «Нет, пусть… представится Балинский, а потом уж я, и какая у него аристократическая фамилия». Балинский был мой курьер, родом из Курляндии»[167].

Но передовые идеи не чужды были и самой Елене Павловне. В середине 50-х великая княгиня организовала в Риме либеральный салон, «постоянными посетителями которого были будущие активные деятели Александровских реформ – князь В. А. Черкасский, князь Д. А. Оболенский, граф Н. Я. Ростовцев. Часто собрания проходили и на via Gregoriana, в квартире князя Владимира Александровича Черкасского и его жены княгини Екатерины Алексеевны»[168]. В 1857 г. – во время посещения Вечного города – к ним присоединился и И. С. Тургенев, включившийся в обсуждение непривычных для себя политических вопросов.

Супруга Александра I, императрица Елизавета Алексеевна, оставаясь всю жизнь в тени своего мужа, так же незаметно ушла из жизни, передав титул императрицы дочери короля Пруссии, принявшей при венчании имя Александры Федоровны. Прусская принцесса венчалась с братом Александра I – Николаем I – в 1817 г. Была императрицей с 1825 по 1855 гг., после чего сохранила титул императрицы-матери. Сразу после поражения в Крымской войне и кончины венценосного супруга она, стремясь укрепить отношения между Пьемонтом и Россией, направилась в Геную и Ниццу, где была радушно встречена королем Виктором Эммануилом II.

Неподалеку от Ниццы в бухте Вильфранка были приобретены 40 га земли, формально выбранные для развития заграничного курорта для любимого внука, наследника престола Великого князя Николая Александровича. 26 октября 1856 г. в бухту Вильфранка вошел итальянский фрегат, на борту которого находилась Александра Федоровна, а вместе с ней – большая «свита» из морских инженеров, артиллеристов, фортификаторов, а также дипломатов и военных разведчиков[169]. Вдовствующая императрица и почти 400 человек ее свиты[170] незадолго до начала зимнего сезона 1856–1857 гг. арендовали практически все наемное жилье в городе. Организатор размещения русских – внебрачная дочь Николая I Жозефина Кобервейн – предлагала хозяевам вилл суммы, превышающие плату англичан.

Слабое здоровье императрицы сыграло важную роль в росте популярности итальянских курортов. В Ницце императрица выступила с инициативой построения русской православной церкви, которая «получилась очень красивой, благодаря изобилию мрамора в Италии»[171]. Часто она бывала и в соседнем Сан-Ремо.

В середине XIX в. – в связи с необходимостью поправки здоровья Александры Федоровны – царская семья выезжала и на Сицилию, ибо уже с 1840 г. императрица почувствовала не только признаки болезни Паркинсона[172], но и туберкулеза, от которого скончалась ее дочь Адини в 1844 г. (чахоткой болели две из шести сестер Николая I и все дочери его брата, великого князя Михаила – В. О.). Осенью 1845 г. императрица в сопровождении великой княжны Ольги Николаевны, проехав через всю Италию, расположилась на палермитанской вилле княгини В. П. Бутеры[173].

Перед поездкой для Александры Федоровны, давно желавшей побывать в Южной Италии, был построен Царский павильон в «помпейском стиле». Архитектор А. И. Штакеншнейдер и садовник П. И. Эрлер как бы готовили императрицу к путешествию. Во время пребывания в Неаполе она приобрела частицу мощей святого Николая, передав ее – по возвращению в Россию – в Никольский собор[174]. Здоровье императрицы после поездки окрепло. Прожив еще много лет, умерла 5 декабря 1860 г.[175].

Ее старшая дочь – великая княгиня Мария Николаевна – наследовала деятельный характер своего отца – императора Николая I. В 1852 г. она стала первой женщиной-президентом Императорской Академии художеств, председателем Общества поощрения художеств (основанном ею в последние годы жизни), через всю жизнь пронеся любовь к Италии. Не жалея средств, увеличивала стипендии и награды за лучшие работы в Академии художеств. Как свидетельствовала ее сестра Ольга «понятие о красоте было для нее врожденным, ее влекло к прекрасному»[176]. Биографы отмечают также, что Мэри также любила «красивых мужчин и кутил»[177], но второй – морганатический супруг старшей дочери Романовых – в семье не прижился. По словам А. Ф. Тютчевой, брак этот подвергал Марию Николаевну «настоящей опасности, если бы стал известен её отцу», и в подобном случае император вполне мог его расторгнуть, сослав Строганова на Кавказ и заточив дочь в монастырь[178].

После смерти Николая I брак был признан законным особым Актом, подписанным Александром II и Александрой Федоровной 12 сентября 1856 г. в Москве, но при этом остался тайным:

«1. Как второй брачный союз Великой Княгини Марии Николаевны, хотя и получающий ныне по воле Нашей, силу законного, должен однако же оставаться без гласности, то Ее Императорское Высочество обязывается каждый раз, въ случае беременности, удаляться на время родов, от столиц и других места пребывания Императорской Фамилии;

2. Граф Григорий Строганов может иметь помещение в С-Петербургском и загородных Дворцах Великой Княгини Марии Николаевны, но не иначе, как по званию причисленного ко Двору Ее. Он не должен являться с Нею, как супруг Ее, ни в фамильных, ни в иных собраниях Дома или Двора Нашего, а равно и ни каком публичном месте, и вообще пред свидетелями. Прогулки с Великою Княгинею запросто он может дозволять себе только в собственных садах Ее Высочества: С-Петербургскомъ и Сергиевском, но отнюдь не в Петергофском, и других Императорсикх, где они могли бы встречаться с гуляющими, или проезжающими и проходящими»[179].

Спасаясь от злоязычия большого света, супруги часто выезжали в Италию, где и родились их дети. В 1861 г. во Флоренции была приобретена у А. Демидова вилла «Куарто», украшенная с помощью художника и коллекционера К. Лифара с изысканно-артистическим вкусом, так свойственным Марии Николаевне.

Любовь к итальянскому искусству проявилась и при благоустройстве Мариинского дворца, подаренного ей Николаем I: кабинет и приемная были устроены в стиле флорентийского Ренессанса, а один из приемных залов назван Помпейским. Ее дети и внуки продолжили дело благотворительности и сохранили культурные отношения с Апеннинским полуостровом, а сын второй дочери, Евгении, в 1869 г. женился во Флоренции на Дарье Константиновне Опочининой – правнучке великого М. И. Кутузова.

Жизнь в Европе для супруги Александра II – императрицы Марии Александровны – стала, на наш взгляд, не столько отдыхом, сколько спасением от проблемных отношений с царственным супругом. Хотя она испытывала благодарность к императору за то, что он так возвысил ее – «принцессу Гессенскую» с сомнительной репутацией незаконнорожденной – и возвел на русский престол, в то время самый престижный в Европе. Но счастливое время, когда один за другим рождались дети, пришлось только на 1841–1851 гг.

Последующие сложные взаимоотношения ее с супругом нашли отражение в мемуарах высокопоставленных персон двора – фрейлины А. Ф. Тютчевой, великой княгини Ольги Николаевны, графа С. Д. Шереметева: «Мария Александровна чувствовала себя совсем одинокой среди русского двора и чуждых ей придворных… Чрезмерная свежесть влажного санкт-петербургского воздуха простудила ее: она рано заболела грудной болезнью, которая впоследствии свела ее в могилу»[180]. В 1865 г. в Ницце она присутствовала при кончине своего сына, цесаревича Николая. Появившиеся в этот период слухи о романах ее мужа, по мнению мемуаристов, «ее скорее удивляли (принимая во внимание семейный траур – В. О.), чем огорчали».

В поисках душевного покоя, а также спасаясь от петербургского климата, она стала выезжать на европейские курорты на долгое время, о чем «Русская Ривьера», печатное издание Южного берега Крыма, писала: «Императрица покинула родину, променяв Ялту на заморские курорты. И вот теперь все русские аристократы согласно новой императорской моде оставляют свои несметные денежные сокровища на чужбине»[181]. В 1868 г. императрица отдыхала на озере Комо, повелев разместить на вилле д’Эсте знаменитую походную церковь во имя Рождества Христова[182].

В 1870-е годы она открыла для себя маленький городок Сан-Ремо, который стал известен благодаря уникальным климатическим условиям. В 1872 г. состоялось открытие железной дороги Генуя – Сан-Ремо, и императрица в конце 1874 г. совершила свою первую поездку по приглашению Адели Роверицио ди Роккастероне и банкира Антонио Рубино, позднее получившего назначение на должность российского вице-консула[183]. Мария Александровна остановилась в «Отель де Нис», который не смог вместить всю свиту, а потому были арендованы виллы по соседству[184]. Известно о нанесенном имтератрице визите вежливости итальянским королем Виктором-Эммануилом II в ответ на ее посещение королевского дворца в Риме за несколько лет до этого[185].

Письмо жителя Сан-Ремо Альберта Амельо своему отцу Джузеппе, генуэзскому судье, передает то неизгладимое впечатление, которое производило на местных жителей присутствие высокой гостьи: «Мне постоянно кажется, что это сон, когда говорят об императрице всея Руси, а я вижу ее почти каждый день, прогуливающейся по улицам Сан-Ремо. … Она просто отвечает на все приветствия, таким свободным и естественным образом, как будто находится в своей… оранжерее… Она делает все возможное, чтобы на зиму уехать из России, всегда предпочитая Италию, язык которой она хорошо знает… Ей нравится этот климат, и она постоянно в движении»[186].

Письма писателя А. К. Толстого, состоявшего в дружеских отношениях с царской семьей, передают подробности, свидетельствующие о существенной разнице между эмоционально-душевным состоянием императрицы в Сан-Ремо и ее петербургским «холодным» настроением. Так, в письме от 21 января читаем: «Императрица кажется здорова на вид. … Вчера играли в шараду в костюмах… Очень было хорошо!».

В письме от 24 января автор пишет: «Вчера читал Попова… Мадам М. визжала, а императрица смеялась до слез»[187].

О том, что императрица осталась довольна своим пребыванием на итальянской Ривьере, свидетельствовал и тот факт, что по возвращении в Ниццу после своего первого посещения Сан-Ремо она опять ездила в этот город несколько раз в том же году, а в знак своей признательности мэру и населению городу Мария Александровна подарила набережной, созданной в 1867–1871 гг., сто пальм, остающихся и по сей день украшением Corso Imperatrice. Эта набережная была названа так в честь русской императрицы по решению городской администрации от 6 марта 1875 г.[188].

Последняя поездка для лечения была предпринята в Канны. Когда императрица вернулась оттуда, все были поражены, как плохо она выглядит[189]. Канны стали последним городом, который посещали обе супруги Александра II – официальная и морганатическая. Здесь две неординарные женщины пытались найти покой и отдых.

В 1866 г. император окончательно отвернулся от тяжелобольной императрицы, увлекшись 19-летней Екатериной Долгорукой из рода Рюриковичей. Семья Долгоруких, обескураженная частыми свиданиями девушки с императором, решила отправить ее в 1867 г. к жене ее брата Михаила в Неаполь[190]. Маркиза, как опытная в «любовных делах» неаполитанка, сделала все, чтобы не скомпрометировать девушку. Но, по мнению некоторых исследователей, поездка была организована по предложению царя, который предоставил ей необходимые средства для отъезда вместе со своей золовкой Луизой Черчемаджоре, маркизой Вульчано на лето в Италию[191]. Судя по письмам, Александр II сразу после отдыха в Неаполе предложил им совершить поездку в Париж, куда сам собирался отправиться по приглашению Наполеона III для участия во Всемирной выставке[192].

По возвращению в Петербург Долгорукая стала фрейлиной императрицы, сопровождая Александра во всех заграничных поездках. Дети от фаворитки указом от 11 июля 1874 г. были признаны более знатными по титулу, чем дети от незаконнорожденной принцессы Гессена.

Представляется достаточно правдоподобной интересная версия о том, что император заказал портрет фаворитки лучшему портретисту второй половины XIX столетия И. Н. Крамскому. Тот изобразил одинокую красавицу в коляске на фоне Аничкова дворца, где проживал с семьей наследник Александр Александрович. Портрет был создан как вызов врагам Долгорукой. Художник решился выставить работу только через 3 года после гибели Александра II в 1883 г., назвав «Неизвестной». Лучший женский портрет второй половины XIX в. был приобретен коллекционером П. Третьяковым[193].

После смерти Марии Александровны Александр II думал об отказе от престола и переезде в Ниццу с семьей. После же трагического теракта 1 марта 1881 г. Александр III сделал все для организации скорейшего выезда Долгорукой за рубеж. Поселившись в Ницце с детьми, она через 10 лет приобрела виллу «Жорж»[194]. Стремясь увековечить свой роман с императором, надиктовала воспоминания[195]. Оставила о себе добрую память у местных жителей, благодаря внимательному отношению к русскому приходу (в русской церкви хранится вывезенная из России окровавленная рубашка Александра II, которая была на нем в момент покушения)[196]. В некрологе отмечалось, что в Ницце Екатерина Михайловна была известна, «как человек, заботившийся о бездомных животных и добившийся устройства специального водоема, где собаки и кошки могли попить в жару»[197].

Традиционные связи императорского семейства с Лазурным берегом поддерживались и супругой Александра III, принявшей в православии имя Марии Федоровны. Принцесса Дагмар – дочь короля Дании Кристиана IX – была ранее невестой наследника престола цесаревича Николая Александровича, старшего брата Александра III, к которому после смерти брата в 1865 г. в Ницце перешел титул цесаревича и рука его невесты. Датская принцесса стала женой Александра в 1866 г., что нарушило традицию российского Императорского дома выбирать для наследников престола невест из владетельных домов немецких государств. В 1881–1894 гг. она носила титул супруги-императрицы, а с 1894 г. – императрицы-матери.

Весь 1896 год вдовствующая императрица решила провести на Лазурном Берегу, в Кап Дай, надеясь, что целебный климат побережья поможет Великому князю Георгию, больному туберкулезом. Общественность предложила в память о скончавшемся в Ницце наследнике престола и для удовлетворения религиозных потребностей русской общины строить новый храм, что нашло поддержку у Марии Федоровны, хотя Александр III не поощрял строительство православных церквей за рубежом, в частности, в Италии и Франции.

Как уже отмечалось выше, отношения между Россией и Италией стали налаживаться в начале XX века. 30 июня 1902 г. король Виктор-Эммануил прибыл в Петергоф[198]. В том же году император Николай II во многом под влиянием матери дал согласие на постройку Православной Церкви в Бермонд-парке в центре Ниццы, так как эта территория была выкуплена еще императором Александром II сразу после смерти старшего сына. Вилла, в которой скончался Николай Александрович, была снесена, а на ее месте возведена мемориальная часовня в византийском стиле: «Сей соборный храм сооружен… щедротами государя императора Николая Второго и его Августейшей матери вдовствующей Императрицы Марии Федоровны. Освящен 4/17 декабря 1912 года»[199].

Супруга же Николая II – Александра Федоровна – посещала Италию вместе с братом еще до своего замужества. «Тогда будущая императрица побывала во Флоренции и наслаждалась беззаботными днями, осматривая… все достопримечательности, включая галерею Уффици. Они посетили монастырь Сан-Марко и видели алтарь работы Фра Анджелико. Впечатления от увиденного императрица пронесла через всю жизнь.

Итальянский «след» заметен в архитектуре нового Ливадийского дворца в Крыму[200]. Во время поездки в Италию Александра Федоровна купила акварели, копии со скульптурных творений Луки делла Роббиа и копию с «Мадонны» Боттичелли. Последняя картина стала одной из немногих личных вещей, которые царская семья увезла с собой в ссылку. «Мадонну» императрица повесила над своей кушеткой во время пребывания в Тобольске»[201].

В целом, налаживание контактов в среде космополитического великосветского бомонда закладывало основы будущим геополитическим отношениям. Но в андроцентристской политической теории вклад женщин всегда оказывался на периферии анализа межгосударственных отношений, тогда как именно женщины – представительницы Российского царского дома внесли значительный вклад, как в развитие дружески-теплых отношений между Россией и Италией, так и в феминизацию русского великосветского общества: не будучи профессионально подготовленными женщинами-политиками, но приобретая – после смерти высокопоставленных царственных супругов – статус императрицы-матери, они с еще большим достоинством представляли интересы России в Европе, что наиболее весомо выразилось в усилении русского военного присутствия в середине XIX века в ареале Средиземноморья.

В итоге, их привязанность к Лазурному берегу влияла на позитивное развитие отношений между странами, что ярко проявлялось в формировании облика «русской Ниццы», ставшей символом русского присутствия в Европе. С другой же стороны, благодаря своему статусу, женщины Императорского Дома могли позволить себе выезжать в Европу без сопровождения высокопоставленных супругов, становясь первопроходцами на ниве женской эмансипации.

1.4. Образование и повседневная жизнь «русских колоний» на Апеннинском полуострове

В конце XVIII века в Европу из России стало приезжать много образованных людей, что поражало европейских интеллектуалов. В Италии начали формироваться постоянные «российские колонии», немаловажную роль в жизни которых играли и представительницы прекрасного пола, ибо в России за пятьдесят лет женского образования и европейского воспитания появились новые женщины, желавшие получить свою долю общественного уважения и увидеть «мир».

Наиболее известные русские поселения были сформированы в Сардинском королевстве, Папском государстве, Королевстве Обеих Сицилий, Тосканском герцогстве.

История появления российских граждан в Сардинском королевстве и его главных городах – Турине и Ницце, как уже отмечалось, отличалась от развития итало-русских отношений в других городах Южной Европы, ибо в основе изначального интереса к этому месту лежали не курортно-туристические устремления респектабельных граждан, а военные планы Российской империи во время русско-турецких войн. Наибольший же след в истории российско-сардинских дипломатических отношений оставил Александр Михайлович Белосельский – образцовый дворянин и отец семейства – ранее уже состоявший на дипломатической работе в Саксонии. А. М. Белосельский славился своими чрезмерно романтическими взглядами, из-за чего и «пострадала» его служебная карьера за границей, прерванная Екатериной II в 1792 г. по причине его восторженных «депеш» о Французской революции как выдающемся историческом событии.

Благодаря стараниям посла А. М. Белосельского был создан один из старейших российских некрополей в Европе. В связи с кончиной супруги[202] скорбящий муж обратился к первому консулу Франции – Наполеону Бонапарту (Пьемонт в это время уже находился под протекторатом Франции – В. О.) по поводу тревоги за сохранность могилы жены, так как православное захоронение на католическом кладбище противоречило законам страны. Просьба о выкупе части территории кладбища Сан-Ладзаро для организации захоронений русских, была решена положительно[203].

Возможно, именно потеря матери создала в душе княгини З. А. Волконской «зародыш… религиозного мистицизма»[204]. Но, по мнению автора, нельзя забывать и о влиянии отцовских романтических увлечений на воображение юной Зинаиды. В своем отечестве он по распоряжению Павла I получил приставку к фамилии – Белозерский и был избран почетным членом двух Академий.

После вступления на трон Александра I посланником к королю Сардинии был назначен князь П. Г. Гагарин. Княгиня А.P. Гагарина, фаворитка скончавшегося Павла I, последовала за мужем в Италию. Собственно данное императорское решение было мотивировано не столько познаниями князя о Северной Италии (он состоял командиром в армии Суворова во время знаменитых походов), сколько желанием удалить от двора любовницу отца Александра I. Она скончалась в Турине 25 апреля 1805 г.

Старейший город Сардинского королевства Ницца стал принимать граждан Российской империи с конца XVIII столетия при посольстве вышеупомянутого князя Н. Б. Юсупова, который должен был заботиться о благосклонном приеме русских торговых судов и военных эскадр в бухте Виллафранко[205]. Россия использовала основной порт Сардинского королевства до конца XVIII века. Сардинское королевство в этот период еще сохраняло свое автономное положение по отношению к Франции и являлось одним из высокоразвитых итальянских государств, что привлекало высокопоставленных российских путешественников.

На побережье королевства Сардиния в это время уже проживали такие выдающиеся представители русской аристократии как Вильегорские, Мещерские, Соллогубы, Смирновы… Когда Савойская династия встала во главе процесса Рисорджименто, часть владений пришлось подарить Франции в «благодарность за поддержку» процесса освобождения Италии от австрийского господства… Полоса побережья Средиземного моря от границы с Италией на востоке до залива Фрежюс на западе стала превращаться в крупный центр сосредоточения путешественников и эмигрантов из России[206].

В результате тайного договора между Турином и Петербургом после Крымской войны Россия поддержала идеи Савойского короля по объединению Италии, а «бухта Орловых» вновь стала вторым Севастополем – русской военно-морской базой России на целых 14 лет, когда А. М. Горчаков вторым циркуляром от 19 октября 1870 г. в одностороннем порядке денонсировал унизительные условия Парижского мира, и Россия вновь восстановила свой флот и базы на Черном море»[207].

В ноябре 1856 г. прибыл в Вильфранко паровой корвет «Олаф» с экипажем в 360 человек, русские построили каменный дебаркадер и больницу для моряков. Ницца же преобразовалась в западноевропейский «филиал» царского двора[208].

Вслед за венценосными особами на Ривьеру приехало большое количество наших соотечественников. По официальной статистике уже «к середине 50-х годов XIX века в Ницце проживали 104 семьи иностранцев, из которых русских было… 30 семей, англичан – 19, французов – 24 и прочих национальностей – 21.

Русских было много относительно других иностранцев»[209]. Наши соотечественники, стремясь ассимилироваться с европейской знатью, посещали общегородские гуляния по случаю церковных и светских праздников, а также частные музыкальные и танцевальные вечера.

В то же время сохранялся и традиционно-российский образ жизни: совершали семейные прогулки по городу, посещали православные церкви в воскресные и праздничные дни. В декабре 1859 г. на улице Лоншан был заложен первый православный храм во имя Св. Александры и Св. Николая, поражавший своей красотой, благодаря изобилию итальянского мрамора.

Уже в 1858 г. священник русской церкви крестил здесь 23 ребенка и предал земле также 23 православных верующих. В ней было проведено 10 бракосочетаний. Самым многолюдным… стало бракосочетание князя Н. А. Орлова, сына князя А. Орлова. Блестящий генерал женился на Екатерине Трубецкой[210].

Здесь же в 1865 г. отпевали скончавшегося на вилле «Бермонд» наследника русского престола – цесаревича Николая – в окружении семьи. Император Александр II, принимал на вилле «Пейон» французского императора Наполеона III[211].

По мере увеличения численности колонии церковь на улице Лоншан перестала вмещать во время богослужений прихожан. В 1860-е гг. число русских семейств, проводивших зиму на Лазурном Берегу, уже достигло двух тысяч, а в зимний период 1881–1882 гг. в Ницце постоянно проживало более двух с половиной тысяч россиян[212]. Наиболее обеспеченные из них – князья Апраксины, Лобановы-Ростовские, Кочубеи и другие – начали строить виллы на мысе Антиб и в Ницце. «За первое десятилетие массированного русского присутствия население Ниццы выросло на 83 % (средний показатель по Франции – 6 %), причем до 60 % жителей города составляли русские»[213].

Всего в 1859–1912 гг. на юге Франции было создано четыре культовых места для православных верующих: это церковь Николая Чудотворца в Ницце, открытая в 1859 г., Архангело-Михайловская церковь, открытая в 1894 г. в Каннах, церковь Иконы Божьей Матери, открытая в том же году в Ментоне, а также Свято-Николаевский собор в Ницце, открытый в 1912 г.[214].

Нигде на территории итальянских государств не было построено так много русских храмов, как здесь. Этот факт свидетельствовал о существовании не только особого имперского интереса к данному месту и популярности среди дворянского сословия, но и о доброжелательном отношении властей Сардинии (а впоследствии и Франции – В. О.) к притоку россиян.

Лояльным отношением властей Сардинского королевства воспользовались появившиеся здесь вслед за русскими аристократами, морскими офицерами и провинциальным полусветом частные предприниматели, а потому, в отличие от других курортов (Сан-Ремо, Мерано) сюда стали приезжать не только недомогающие представители дворянского сословия России, но и «прожигатели» жизни, о которых «Вестник Русской Ниццы» писал: «Русская Ницца имеет даже своих финансовых тузов, которым принадлежат и доходные дома, и роскошные виллы»[215].

Среди новых богачей наиболее сильную память оставили о себе «железнодорожные короли» П. Г. фон Дервиз и К. Ф. фон Мекк. Страстный любитель музыки, будучи сам музыкантом, фон Дервиз имел в Ницце (а также и в Лугано) частный оркестр, составленный из набранных в Германии и Франции музыкантов, концерты которых пользовались большой известностью. А «Русские карнавалы» Дервиза впоследствии сравнивали с «русскими театральными сезонами» Сергея Дягилева в Монте-Карло.

Своими успешным сотрудничеством с театром казино Монте-Карло труппа Сергея Дягилева была во многом была обязана своим успехом директору театра Раулю Гинсбургу. В 1892-м г. царь Александр III рекомендовал его принцу Монако Альберту I на столь ответственный пост. Принц Альберт был просвещенным монархом, выдающимся ученым-океанографом, покровителем искусств.

Большой любительницей оперного искусства была и его американская жена, принцесса Алиса Хейн. Именно она обратила внимание монарха на успехи Гинсбурга в Ницце, поддерживая и в дальнейшем большинство начинаний удачливого импресарио. В считанные годы при новом директоре Монте-Карло превратилось в один из музыкально-театральных центров Европы, принимавшим значительное количество известных артистов из России.

В театре состоялись премьеры таких балетов Дягилева как «Призрак розы», «Нарцисс», «Бабочка»…[216]. Начиная же с 1910 г., «Русский балет» постоянно останавливался в Монте-Карло на репетиционный период, готовясь к зимнему сезону.

По воспоминаниям А. Ю. Смирновой-Марли, «Славилась в русской «колонии» Ментона балерина Мариинского театра Юлия Николаевна Седова. Многие из ее школы затем попадали в балет Монте-Карло Дягилева. И я туда метила, но надо было еще школу закончить. А это была знаменитая русская школа «Александрино», которая находилась под покровительством Великого князя Андрея Владимировича, навещавшего нас вместе со своей женой Матильдой Кшесинской»[217].

Местное население, восхищаясь русским искусством, при этом не всегда воспринимало как явление благоприятное российскую знать, продолжавшую сорить деньгами «в местах с мягким климатом». Тем не менее, в 1892 г. в Ментоне было завершено строительство Русского дома-санатория. Соседство великосветской аристократии с лечившимся здесь провинциальным полусветом очень точно уловил отдыхавший в Ницце в 1897–1898 гг. А. П. Чехов:

«Смотрю я на русских барынь, живущих в Pension Russe, – рожи скучны, … себялюбиво праздны, и я боюсь походить на них, и все мне кажется, что лечиться, как здесь мы (то есть я и эти барыни), – это препротивный эгоизм»[218].

Помимо «золотой» молодежи сюда стремились попасть и представительницы передовой российской интеллигенции, которые неординарным поведением также шокировали местную публику. Олицетворением русского феминизма стал образ художницы М. К. Башкирцевой, жившей в Ницце. Другая талантливая художница-карикатуристка – А. А. Хотинцева – неоднократно приезжала в Русский пансион и гостила у А. П. Чехова, поражая «местных» также неординарностью поведения:

«Здесь считается неприличным пойти в комнату к мужчине, а я все время сидела у Антона Павловича»[219].

Многие курортники подобно Башкирцевой и дочери Дервиза умирали от туберкулеза во цвете лет, отчего расширялась территория местных кладбищ, хотя большая часть скончавшихся на Лазурном Берегу желали быть захороненными на родине. Среди них – финансовый покровитель П. И. Чайковского – Надежда Филаретовна фон Мекк. Обострение туберкулеза сопровождалось тяжелыми душевными переживаниями, вызванными слухами по поводу заболевания ее кумира. Современные исследователи объясняли ее скорый отъезд на свою виллу в Ниццу нежеланием давать объяснения по поводу странной «азиатской холеры» великого композитора, вызванной «судом чести» светского Петербурга[220].

Фон Мекк пережила «дорогого друга» всего лишь на три месяца. После отпевания в соборе Св. Николая ее тело было отправлено в Россию, так как Надежда Филаретовна, как и многие другие, не пожелала быть захороненной на кладбище Кокад.

Русский некрополь был организован на склонах одноименного холма во второй половине XIX века, ранее приобретенного Российской империей для размещения артиллерийской батареи. Здесь были погребены вторая супруга Александра II княгиня Е. Долгорукая, брат декабристки М. Волконской полковник А. Раевский, друг А. Пушкина, С. Сазонов – министр иностранных дел России, княгиня Е. Сербская, генерал от инфантерии Н. Юденич, известный хирург С. Воронов, изучавший проблемы омоложения на опытных обезьянах[221], Елизавета Кочубей, благодаря которой появилось в Ницце здание известного музея имени Жюля Шере.

Елизавета Васильевна Кочубей (1821–1897 гг.) начала строить особняк в Ницце в 1878 г., но из-за нехватки денег недостроенный особняк пришлось продать, и в 1925 г. здание оказалось во владении города.

Тремя годами позже здесь был открыт музей имени Ж. Шере, «отца афиши и плаката», работавшего в Ницце в последние годы своей жизни. Е. В. Кочубей была олицетворением светской львицы, она увлекалась музыкой, сочиняла романсы, некоторые из которых стали популярными, как замечают историки. Ее можно назвать «дважды Кочубеем Российской империи» – эту фамилию она носила и до замужества. Она была дочерью В. В. Кочубея, полковника, участника Отечественной войны 1812 г., а позднее стала невесткой светлейшего князя В. П. Кочубея, известного русского государственного деятеля. Этот сановник имел 12 детей, и один из его сыновей женился в 1839 г. на своей троюродной племяннице[222].

На Каннском кладбище Гран-Жас так же нашли последний приют как представители высокородной аристократии и разбогатевших буржуа, так и интеллигенции – Лобановы-Ростовские, Барятинские, Хованские, Дервизы, Фаберже. Могилы боевых генералов присоединились к ним после Гражданской войны: Туманов, Церпицкий, Ванновский.

Послереволюционная эмиграция устремилась на Лазурный берег не только по причине мягкого климата, но и потому, что в 1913 г. здешняя колония превратилась в самое большое русскоязычное образование в Западной Европе – она насчитывала 3 300 человек[223]. Кроме того, в 1920-е гг. еще имелись значительные площади необработанной земли, цены на которую были невелики. Русские, приобретая землю, начинали заниматься сельским хозяйством.

Другой крупной русской диаспорой стало российское общество в Риме. Формирование постоянного интереса к этому городу определялось не только его статусом столицы Папского государства, но и значительным культурным наследием разнообразных временных эпох. Поселение российских граждан начало формироваться в столице Папской области одновременно с организацией русской «колонии» в Тоскане, но костяк римской коммуны составили, в отличие от Флоренции, пенсионеры Российской Академии художеств[224]. Причем состав обеих «колоний» трансформировался, ибо члены диаспор постоянно путешествовали по Италии, нанося визиты друг другу и открывая для себя новые места. Пенсионеры попадали под надзор российских послов, а также выделенных для этой цели чиновников. Одним из первых был послан наблюдать за молодыми людьми камергер Ю. В. Кологривов[225].

В 1817 г. с назначением президентом Академии художеств А. Н. Оленина положение с «пенсионерством» значительно изменилось в лучшую сторону. Рост количества русских художников приветствовал посланник в Риме с 1817 г. – А. Я. Италийский – старейший российский дипломат[226].

В последние годы жизни А. Я. Италийского под его началом служил знаменитый поэт К. Н. Батюшков, оставивший о своем начальнике великолепную характеристику[227], а «заботливость» о пенсионерах отразилась в письмах живописца С. Ф. Щедрина, который был выделен А. Н. Олениным в числе трех(!) выпускников, достойных представлять «три знатнейших художества» в Италии (вместе со скульптором С. И. Гальбергом[228] и архитектором В. А. Глинкой).

С возникновением же в 1820 г. Общества Поощрения художников (ОПХ) появился еще один канал, по которому можно было получать стипендию и стажироваться в Италии[229]. Первыми пенсионерами общества стали братья Брюлловы[230]. К. П. Брюллов стал идейным вдохновителем творческой жизни русской «колонии» в ее первый период 1820–1830 гг.[231].

В этот период пенсионеров стали поддерживать русские меценаты, в том числе и женщины. Среди них особенно выделялась только что переехавшая в Рим на постоянное место жительства княгиня З. А. Волконская, но друг княгини Н. В. Гоголь не сошелся характером с К. П. Брюлловым[232], что повлияло на отношения Зинаиды Александровны с великим художником.

Большое значение для художников имела поддержка со стороны семьи князя Г. И. Гагарина, приглашавшего римских пенсионеров «украшать» православную церковь в здании российского посольства, супруга которого – Екатерина Петровна (1790–1873 гг.), дочь статс-секретаря Екатерины II П. А. Соймонова, внучка историка И. Н. Болтина и сестра католического идеолога С. П. Свечиной – находилась при муже, выполняя обязанности жены дипломата и держа открытый дом. Салон посланника посещали О. А. Кипренский, К. П. Брюллов, В. А. Жуковский, А. И. Тургенев, Ф. И. Тютчев. По отзывам современников, Е. П. Гагарина отличалась высокими достоинствами. В. А. Жуковский характеризовал ее в одном из писем к Д. П. Свербееву как «очень замечательную и милую женщину»[233].

Второй период жизни «русской колонии в Риме», укладывающийся во временные рамки 1840–1850 гг., проходил под определяющим влиянием живописи А. А. Иванова. Точное число русских художников, в то время находившихся в Риме постоянно, назвать трудно, ибо некоторые приезжали лишь на определенное время, находясь в постоянных переездах по Италии. Но в письме от 28 декабря 1836 г. неизвестный адресат называет 20 коллег-художников[234].

Русские мастера, попадавшие в безмятежную атмосферу южных городов Италии из Академии художеств, где «царили» строгие педагоги и рутина обучения, наслаждались свободой. Скромные стипендии обеспечивали молодым людям все же безбедное существование, так как цены в Папском государстве «приятно удивляли», а соблазнов в Риме было множество. Н. В. Гоголь в письме к А. С. Данилевскому от 13 мая 1838 г. писал: «Что делают русские питторы (художники – В. О.), ты знаешь сам. К 12 и 2 часам к Лепре, потом кафе Грек, потом на Монте Пинчи, потом в Bongout, потом опять к Лепре, потом на биллиард»[235] (Н. В. Гоголь перечисляет известные места отдыха русских пенсионеров – В. О.). Иногда случались в Риме и «святые годы» – 1 раз в 25 лет. Так, в 1825 г. большой любитель театральной жизни С. Ф. Щедрин отмечал: «В Риме скука смертельная, нет никаких публичных забав, только видишь медленными шагами скитающихся богомольцев»[236].

В 1840 г. правительство России вынуждено было учредить в Риме должность «начальника над русскими художниками», назначив на эту должность секретаря при Российском посольстве П. И. Кривцова. В одном из отчетов Кривцов писал, что хотя он не может похвастаться «поведением наших художников», все же его взаимоотношения с творческими людьми пребывают в «той степени доверенной, без которой никакому начальнику невозможно обойтись»[237]. Вице-президент Академии Ф. П. Толстой проводил также много времени в мастерских художников, помогая не только морально, но и материально[238] колонии живописцев, ставшей к тому времени весьма неоднородной по национальному составу[239].

Художники стали собирать первую в Италии библиотеку, о чем сообщили посетившему в 1845 г. Рим Николаю I. Император не пожелал устраивать приемы для местного дипломатического корпуса и римской знати, а посвятил свое время осмотру памятников старины и знакомству с русскими художниками, проявив интерес к творчеству А. А. Иванова. Ему показали мастерскую художника, и Иванов услышал императорское одобрение: «Хорошо начал». В церемонии принимали участие посол А. П. Бутенев[240] вместе с сотрудником русской миссии Г. П. Волконским (племянником декабриста) и другими, а также дети сотрудников – Мария Бутенева (будущая супруга В. И. Барятинского)[241], Елизавета Волконская (будущий автор исследования «Род Волконских»).

Русские художники были отозваны из Рима в 1848 г. в связи с революцией в Европе, а в 1852 г. ушли из жизни одновременно самые известные русские деятели культуры, проживавшие в Риме, – К. П. Брюллов, Н. В. Гоголь, В. А. Жуковский. В Риме скончались многие пенсионеры-«невозвращенцы», принявшие решение остаться в Италии надолго[242].

В 1875 г. в Риме осели братья Сведомские – «милейшие и добрейшие художники. И около них ютилась вся колония русских художников»[243].

«Мастерская и их квартира были открыты для всех любителей искусства, и многие бездомные художники и соотечественники находили приют»[244].

Увеличение количества осевших на постоянное жительство, а также неожиданно скончавшихся, привело к тому, что уже в начале XIX века появились первые захоронения русских неподалеку от знаменитой Пирамиды, где за стеной Аврелиана конца III столетия с XVII века хоронили «изгоев». Описание этого мистического места оставили многие русские – А. Н. Бенуа, И. Е. Репин, но наиболее проникновенные строки о кладбище Тестаччо принадлежат журналисту М. Осоргину:

«Быть связанным с Римом – хотя бы узами смерти – мне всегда казалось честью. Низко склоняю голову и прошу мою судьбу оказать мне эту честь хотя бы за те мучительные годы, которые были и выпадут на долю наших поколений!»[245]

Ватикан строго соблюдал правила, касающиеся погребения католиков и представителей других конфессий: до Второго Ватиканского Собора «выходцев из России православного вероисповедании было запрещено хоронить на городских кладбищах»[246]. Особенно жестко правила соблюдались в самом Риме до 1870 г.: запрещалось изображение крестов и христианских эпитафий. Именно по этой причине отсутствует христианская символика на надгробии художника К. Брюллова.

Постоянные погребения православных российских подданных на Тестаччо стали организовываться в 1830-е годы, после того, как в Риме в 1836 г. открылась вышеупомянутая посольская церковь. Священники вносили сведения об умерших россиян в метрические книги, присылаемые из Санкт-Петербургской консистории и отсылаемые обратно. Копии метрик сохранились в архиве церкви в Риме, их анализ дает богатый исторический материал[247].

Здесь были погребены как малоизвестные люди, так и выдающиеся. Автором было обнаружено немало женских имен: балерины И. Русской, Е. А. Чернышевой, захороненной вместе со своим мужем-декабристом З. Г. Чернышевым, дочери Л. Толстого Т. Л. Толстой и его внучки Т. Альбертини, дочери Н. Огарева – А. Н. Ильиной. Заметно большое количество имен – представительниц русских аристократических фамилий: князья Барятинские, Волконские, Гагарины, Голицыны, Горчаковы, Трубецкие, Раевские, Шаховские, Щербатовы, графы Канкрины, Мусины-Пушкины, Соллогубы, Строгановы, Ферзены, Шереметевы, бароны Врангель, Ганы, Таубе и Тизенгаузены; Бибиковы, Володимеровы, Голенищевы-Кутузовы, Нарышкины; военные, дипломаты, крупные чиновники, путешественники. Среди них немало российских подданных из Остзейского края, Царства Польского, Великого княжества Финляндского, с Кавказа (среди которых – княгиня А. Г. Мачабели-Эристова из рода Багратионов). Здесь хоронили путешественников, застигнутых смертью во время возвращения из Святой Земли в Россию, священнослужителей православной церкви, дворовых людей, слуг. Среди скончавшихся по причине легочных заболеваний заметно преобладание женских погребений: княжен П. П. Вяземской, М. А. Оболенской, А. В. Гагариной, Н. В. Шаховской, дочери посланника при Священном престоле – А. А. Бутеневой, дочери писателя В. И. Даля – Ю. В. Даль.

В 1920-е гг. в Риме скончалось более 40 русских. В постреволюционную эпоху кладбищенская администрация в связи с изменением статуса эмигрантов начала оказывать «послабления в цене на места»[248]. Сегодня в списке захороненных на Тестаччо значатся 789 имен нашедших свой покой российских граждан[249].

Немало женских имен можно обнаружить при изучении архивов современной области Лацио, ибо многие русские аристократки селились по разным причинам вне пределов Рима. Данная группа дворянок, на наш взгляд, делала попытку интегрировать с итальянской провинциальной действительностью понятие русской дворянской родовой усадьбы. Кроме того, жизнь в провинции, на вилле, позволяла лучше воспитывать детей (исходя из идей Ж. Ж. Руссо). Не будем забывать, что в своей старой российской жизни многие женщин из мелкопоместной дворянской среды проводили большую часть своей жизни в усадьбе, не выезжая из нее. Там складывался особый образ жизни, нравы и бытовые традиции.

Имена женщин семейства Волконских-Раевских были хорошо известны здесь: неподалеку от Рима, на вилле Мути, в середине XIX века проживал вместе с семьей старший брат супруга «блистательной Зинаиды» – князь Николай Григорьевич Репнин-Волконский. Его жена, урожденная графиня Варвара Алексеевна Разумовская (1778–1864), известная благотворительница, много сделавшая для развития женского образования, в свое время повлияла на решение М. Н. Волконской следовать за мужем в Сибирь[250]. Вскоре в Папскую область переехали мать и сестры М. Н. Раевской-Волконской после получения «государева пенсиона» в 1835 г. и уплаты «долгов по имению». С. А. Раевская ввела дочерей в круг светского общества соотечественников, но об их жизни в Риме известно немного. Они старалась жить в связи с семейной драмой, не привлекая к себе лишнего внимания. Еще в юности «Алиона по нездоровью своему уже положила остаться в девках, а Софья бесценная, как ожидать по обстоятельствам, будет иметь ту же участь» (выражение Н. Н. Раевского из его письма сыну Александру 3 апреля 1829 г.[251]). Провидческие строки отца сбылись: обе так и не вышли замуж. Безвременная смерть младшего сына Николая подкосила С. А. Раевскую, скончавшуюся в 1844 г. Через несколько лет, в 1852 г., умерла во Фраскати Елена.

Только Софья Николаевна (1806–1881) дождалась встречи с семьей освобожденного декабриста, приехавших зимой 1859 г. в «Вечный город»[252] и встретивших за границей долгожданную отмену крепостного права. «Княгиня Марья Николаевна была дама совсем светская, любила общество и развлечения»[253] и, по приезду в Рим ей удалось организовать блестящее будущее сына Михаила, женив его на внучке Бенкердорфа Елизавете – своей двоюродной племянницы. Став сенатором, М. Н. Волконский демонстрировал отрицательное отношение к идеям декабристов, но при этом боготворил мать: «Обожаю матушку больше всего на свете: я рожден для жизни спокойной, и я хочу окружить дни ее старости тишиной и счастьем»[254].

Cупруга М. С. Волконского – Елизавета продолжила духовно-религиозные искания своей родственницы З. Волконской.

В 1857 г. под Римом породнились два выдающихся семейства России и Италии: Барятинские и Киджи в лице Антуанетты Витгенштейн-Барятинской и князя Кампаньяно, Марио Киджи Албани делла Ровере. Переехавшая к дочери Леонилла Витгенштейн-Барятинская помогала воспитывать внуков, формировать коллекцию дворца в Аричче, куда вошло значительное количество документальных материалов и произведений искусства[255]. Сохранившиеся и сегодня рисунки и акварели В. С. Садовникова и П. Ф. Соколова свидетельствуют о стремлении матери и дочери поддерживать русскую художественную школу. Они составляют основу крупнейшей постоянной экспозиции русского искусства XIX века в Италии. Альбом, посвященный римской выставке акварелей 1993 г., собранных во дворце Киджи (Аричча), был открыт работами В. С. Садовникова[256]. А 24 ноября 2011 г. состоялось открытие выставки «Живописные рисунки и обстановка из коллекции Витгенштейн-Барятинских во дворце Киджи в Аричче»[257].

С 1876 по 1889 гг. интересы Российской империи в Итальянском королевстве представлял действительный тайный советник К. П. Икскуль фон Гильденбанд (1818–1894). Король Умберто был настолько пленен красотой супруги русского посланника Варвары Ивановны, что однажды на главной улице Рима – Via del Корсо – появилась коляска, в которой король «примостился» на скамеечке у ног баронессы. Об этом стало известно в Петербурге, и посланник Икскуль подал в отставку в 1889 г.[258].

Во время представительского срока К. П. Искуля фон Гильденбанда, в 1887 г. на вилле Ланте распахнул двери литературно-научный и музыкальный салон Надежды Шаховской и ее мужа археолога Вольфганга Гельбига.

Слава салона объяснялась тем, что В. Гельбиг был настоящей знаменитостью, являясь крупной фигурой среди археологов и римских собирателей антиквариата. Сама же Шаховская была известной талантливой пианисткой, ученицей Клары Шуман. В основном, она давала частные концерты, хотя иногда выступала и для широкой публики. Благодаря связям с европейской аристократией и итальянским высшим обществом, в течение десятилетий вилла Гельбига-Шаховской была оплотом космополитизма, настоящим «перекрестком Европы». Частыми гостями здесь бывали Ф. Лист, Р. Вагнер, Э. Григ, А. Рубинштейн, Т. Моммзен, Г. д'Аннунцио, а так же многие другие. Сведения о салоне Гельбига можно найти в корреспонденции Ромена Роллан[259] и Райнера Мария Рильке[260].

С 1897 г. на пост российского посла в Рим был переведен из Турции видный дипломат А. И. Нелидов[261]. Супруга посла Ольга Дмитриевна Хилкова занималась коллекционированием. При Нелидове светлейшая княжна М. А. Чернышева по завещанию передала свой римский дом русскому православному приходу. Так была организована православная церковь во имя Святителя Николая Чудотворца.

С начала XX века авторитет российского дворянства так возрос среди итальянского бомонда, что его представительницы стали выходить замуж за русских аристократов. Так, российская пресса в 1902 г. сообщала, что «известная итальянская драматическая артистка Тина ди Лоренцо на днях вышла в Риме замуж за русского дворянина и помещика Евгения Лопухина»[262].

В Риме конца XIX-начала XX столетий объединили свои судьбы представили двух старейших династий Российской империи – Семен Семенович Абамелек-Лазарев и Мария Павловна Демидова[263], дочь князя Павла Демидова и княгини Елены Трубецкой, унаследовавшая от родителей титул княгини Сан-Донато, талантливая балерина. В 1885 г. князь Абамелек-Лазарев, посетив Рим, был очарован средневековой виллой, где сохранились дворец «Бельведер», «Охотничий домик» в мавританском стиле … и «домик Гарибальди»[264]. 28 мая 1904 г. князь приобрел виллу у племянников барона Б. Риказоли[265]. Супруги, благодаря помощи архитектора В. Моральди, смогли восстановить то, что осталось после разрушений, произошедших во время французской интервенции 1849 г.[266]. Во «Дворце муз» проживала сама М. П. Демидова: после смерти мужа в 1916 г. княгиня получила в наследство сразу две виллы – Абамелек-Лазаревых и Пратолино в Тоскане[267].

В начале же XX века в Риме проживало уже немало русских, из которых почти 40 человек были студенты[268]. В 1902 г. на церемонии, посвященной 50-летней годовщине со дня смерти Н. В. Гоголя была собрана значительная сумма для создания в Риме «библиотеки-читальни имени Гоголя», куда поступили книги от частных лиц, от Клуба русских художников и крупных издательств. «Московские ведомости» отмечали, что «есть много старинных исторических изданий XVIII в., представляющих значительную библиографическую ценность для любителей старинных изданий»[269]. Появление библиотеки стало свидетельством преобразования диаспоры в Риме в значительный культурный «форпост» Российской Империи за рубежом[270].

Одним из самых ярких семейств, связавших российскую и постсоветскую эмиграцию на карте Рима, стало семейство еще одного из Барятинских, брата Леониллы Витгенштейн – Виктора Ивановича, «человека чистой души и художника до мозга костей», вышедшего в отставку в чине капитана первого ранга[271]. Его неопубликованный дневник содержит свидетельства того, что российские дворяне на рубеже веков эмигрировали не только по причине идейных поисков, но и просто потому, что Петербург «отвратил»[272]. В начале века вместе с дочерьми и супругой он переехал в Рим, где разместился во дворце, принадлежавшем князю Киджи (замужем за которым была его племянница Антуанетта – В. О.).

Дочери пошли по стопам отца, переняв его художественные таланты. Старшая – Мария Викторовна занималась благотворительной деятельностью, будучи Председателем «Кружка поощрения молодых художников в Риме». Младшая дочь Ольга Викторовна более прославилась как художница. С 1927 г. она стала швейцарской гражданкой. Леонилла Викторовна, вероятно, названная так в честь своей тетки, вышла замуж за князя А. А. Голицина, отставного лейтенанта флота. Сестры всю жизнь были связаны между собой и были захоронены в одной могиле[273].

Дневник В. И. Барятинского (9 тетрадей) сохранила его невестка Софья Николаевна Каханова – супруга сына В. И. Барятинского – Виктора Викторовича[274], передав их затем княжне Е. В. Волконской[275]. С. М. Волконский с восхищением писал о Кохановой:

«Она разливала жизнь вокруг себя. Она имела настоящий дар смеха, не только для себя, но и для других»[276].

Материалы исследований показали, что русская диаспора в Риме была самой большой среди отечественных колоний в Италии, за исключением Ниццы, перешедшей к Франции.

После революции 1917 г. в Рим приехало значительное число новых «беженцев». Среди них была княгиня Зинаида Николаевна Юсупова (1861–1939) – дочь последнего князя Юсупова, мать Феликса Юсупова (одного их убийц Распутина), известная своей красотой, гостеприимным характером и большим собранием родовых драгоценностей. Ее сын написал в мемуарах, изданных в Париже в 1952 г.

«Покидая родину 13 апреля 1919 года, мы знали, что изгнание будет не меньшим из испытаний, но кто из нас мог предвидеть, что спустя тридцать два года ему все еще не будет видно конца… Совершилось небывалое в истории эмиграции: массы людей, по числу равные населению государства, покинули свою страну и разошлись изгнанниками по всему земному шару»[277].

Семья и в эмиграции жила «на широкую руку»: граф, генерал Ф. Ф. Сумароков-Эльстон «не умел считать деньги. Хотя за границу он приехал не с пустыми руками, но очень скоро все потратил. У него, например, никогда не было бумажника. Деньги лежали повсюду в конвертах, которые он раздавал не считая. Его верный слуга Гриша, зная этот недостаток барина, прятал его деньги и хранил, чтобы тот все не потратил. Кончилось все тем, что Феликс Феликсович под старость стал жить на сбережения своего верного Гриши»[278]. Вплоть до смерти мужа в 1928 г. Зинаида Николаевна жила в Риме, а затем переехала к сыну в Париж[279].

В связи с притоком новых эмигрантов в декабре 1920 г. в самом центре Рима был открыты Русский издательский дом Вейдемюллера и книжный магазин «Слово». Они располагались в доме № 18 на Пьяцца дел Пополо. Магазином руководили директор Русского Института в Риме (виа М. Аделаиде, 8) Карл Людвигович Вейдемюллер, его супруга Анна Григорьевна Айзенштадт, а так же поэт В. А. Субматов (работавший там продавцом). Ассортимент магазина был представлен тематически разнообразной, в основном, русской и французской печатной продукцией: «социальная гигиена, экономика, наука, история русской революции, транспортная промышленность, художественная литература»[280].

Некоторые документы свидетельствуют, что в книжном магазине «Слово» – в связи с малым объемом книг – количество продаж было ограничено; магазин имел достаточно однородный и узкий круг постоянных покупателей: его посещали не столько новые эмигранты, «сколько русские эмигранты, сторонники Керенского, уже давно проживающие в Риме»[281]. Среди посетителей был и Генеральный консул российского посольства в Риме Г. Забелло. Какое-то время был даже открыт читальный зал.

И все же магазину и издательскому дому Вейдемюллера было суждено недолгое существование: они вынуждены были закрыться уже в конце 1921 г., что косвенно свидетельствовало о начале оттока «новой русской эмиграции» из Италии. Это было связано во многом с тем, что многие беженцы, в отличие от «старой эмиграции», оставались здесь без всяких средств.

К 1929 г. в Риме проживало около 400 человек. «Русское посольство пришло им на помощь и предоставило свои свободные помещения для жилья. После признания большевиков итальянцами, эти лица были переведены в один большой дом… Перешли туда около 70 человек. Надзор за порядком был поручен католическим монахиням»[282].

Такая отзывчивость стала как проявлением заботы католической конфессии, так и продолжением традиции оказания гостеприимного приема русским.

Другая крупная русская диаспора складывалась веками в Неаполе и его окрестностях. Уже с середины XVIII столетия Кампания вызывала интерес как своими культурно-эстетическими особенностями, так природно-географическим материалом. Удивительные минеральные источники вулканического происхождения и сам Везувий – крупнейший вулкан континентальной Европы – привлекали выдающихся представителей российской аристократии. Одной из первых на Везувий поднялась Е. Р. Дашкова.

Но исторически судьбы Неаполя и России переплетались не только в виде туристских вояжей и официально-дипломатических визитов. Благодаря политике посла А. К. Разумовского, официально представлявшего интересы Петербурга при дворе короля Фердинанда IV, стали развиваться торговые отношения: в Россию из Неаполя поплыли лимоны (которые использовались тогда, в основном, для дубления кожи), орехи, изюм, оливковое масло, кораллы, вино. Из России в Неаполь – древесина, железо, зерно, кожа, воск, икра[283]. Но в 1784 г. Разумовский был отозван Екатериной II, и в 1785 г. в Неаполитанское королевство прибыл камергер Императорского двора – П. М. Скавронский.

Племянник Екатерины I прославился в южной Италии меломанскими увлечениями: «Во дворце посланника в Неаполе слуги, подавая кушанье или докладывая, пели… Даже гости… должны были говорить речитативом»[284]. Всецело отдаваясь музыке и коллекционированию произведений искусства, часть из которых отсылалась князю Г. А. Потемкину, Скавронский тем не менее укрепил и дипломатические связи. Так, при нем в дальнее путешествие для ратификации «Трактата дружбы, мореплавания и торговли» отправился маркиз Галло. В последние годы жизни Скавронский был болен, что мешало его семейству вести открытый образ жизни[285].

Во время наполеоновских войн историк Д. П. Татищев был «отправлен посланником к Неаполитанскому двору и подписал союзный договор; оттуда отозван в 1808 году»[286]. Татищев стал свидетелем борьбы Великобритании и Франции за Неаполь, в чем принимала участие и Россия.

После окончания войн южная Италия, особый менталитет ее жителей, мягкий курортный климат, теплое море стали притягивать наших соотечественников своей «непохожестью» на российскую действительность: сюда ехали, несмотря «на ужасно дорогую жизнь» («Il carovita e terribile!» – В. О.) и сложную политическую обстановку. То, что в Неаполе жизнь была дороже, чем в Риме и Флоренции, во многом объяснялось высоким уровнем жизни Неаполя при Бурбонах. Корреспонденция русских аристократов насыщена самыми восторженными эпитетами по отношению к «самому населенному городу Европы», сравнимому по элегантности только с Парижем, его «домам без крыш», «шумом» без радости для иностранцев. Шумливость и преступные повадки простых людей Неаполя отпугивали аристократов, проживавших, «вращаясь между англичанами и lazzaroni napoletani»[287].

С осени 1819 г. ситуация в Неаполе вновь накалилась и, по причине неспокойной политической обстановки и дороговизны жизни, президент Академии Художеств А. Н. Оленин после посещения Неаполя в 1819 г. предпочел, чтобы питомцы Академии останавливались «на постоянное место жительства» в Риме. Место посланника в Неаполе занимал тогда граф Г. Э. Штакельберг[288], имевший «стычки» со своим секретарем, выдающимся поэтом К. Н. Батюшковым, из-за своего тяжелого характера (рядовых дипломатов в посольствах и миссиях «можно было пересчитать по пальцам – почти везде их, как и в Риме, было двое: первый и второй секретари»[289].)

Но, в целом, жизнь в Неаполе, по сравнению с остальной Италией, оставалась более «веселой». По этим причинам состав российской «колонии» продолжал формироваться, в основном, по курортно-развлекательному принципу: здесь лечились как от легочных заболеваний, так и от «ипохондрии» (летом купаясь, зимой посещая старейший оперный театр в мире Сан-Карло). На побережье Неаполитанского залива имели дачи канцлер А. М. Горчаков, большие друзья Н. В. Гоголя, упоминавшиеся выше – Репнины-Волконские, на вилле которых в Кастелламаре ди Стабия отдыхал и сам писатель. Многие выдающиеся представители политики и культуры России здесь искали последнюю надежду на излечение, но, увы, не всегда находили. Здесь скончались поэт Е. А. Баратынский, дипломат П. П. Убри, князь А. И. Чернышев (один из организаторов партизанского движения в 1812 году), художник С. Ф. Щедрин и другие.

Пенсионер Российской академии художеств С. Ф. Щедрин в июне 1825 г. переехал в Неаполь. Именно неаполитанское пятилетие сделало его одним из лучших пейзажистов русского и мирового искусства[290]. Художник – маринист создал самые великолепные изображения этого удивительного края и принял участие в работе местной живописной школы «Позилипо».

По акварелям же А. П. Брюллова, приехавшего сюда в 1824 г., можно судить о составе русской «колонии» 1824–1825 гг., ибо в связи с наступлением очередного «святого года» в Риме в Неаполь переехало «много чужестранцев, из коих много было русских, которые, увидев несколько портретов /художника/, … пожелали, чтобы… сделал и для них»[291].

Среди них – княгиня и княжна Голицыны, Чернышевы, графиня Е. А. Воронцова, княгиня М. А. Гагарина с дочерьми, графини Е. Ф. Тизенгаузен и Д. Ф. Фикельмон. Их мать – супруга посланника в Тоскане Е. М. Хитрово – помогла в продвижении художника по карьерной лестнице. Семейство Ферзенов, вынужденное по семейным обстоятельствам дольше других оставаться в Италии, было сильнее привязано к его брату Карлу. Сохранилось письмо Ольги Ферзен-Строгановой из Неаполя в Рим к К. П. Брюллову: «Мы ждем вас с нетерпением, и надеемся, что вы согласитесь посвятить 3 или 4 дня вашим старым приятелям»[292].

Приехав в гости к Ферзенам, великий портретист создал жанровую сценку «Портрет Ольги Ферзен на ослике». Вообще, по картинам С. Ф. Щедрина, И. К. Айвазовского, А. П. Брюллова можно изучать и географию этого удивительного края.

Интерес русских к Неаполю достиг своего апогея в 1828 г., когда началось извержение Везувия. В 1829 г. в неаполитанский порт заходили русские суда. И все же многие русские дворяне могли бы поддержать мнение Л. Н. Толстого, прозвучавшее в «Анне Карениной»:

«… Неаполь, Сорренто хороши только на короткое время. И именно там особенно живо вспоминается Россия, и именно деревня»[293].

В количественном отношении население неаполитанской русской общины никогда не превышало «колонии» наших соотечественников в других местах Италии, но, в связи с увеличением количества иностранцев, осевших на постоянное жительство или скоропостижно скончавшихся, в 1826 г. было организовано по указу короля Фердинанда IV первое некатолическое кладбище, так называемое «Cтарое английское кладбище у церкви Санта-Мария делла Феде» (ex Cimitero degli Inglese di Santa Maria della Fede), несмотря на сопротивление местного католического духовенства. Оно, как принадлежащее еретикам, было устроено по бытовавшей традиции вне освященной земли, за городской чертой, и в угоду «ультракатоликам» в одном из самых непрестижных мест Неаполя[294].

Первое погребение подданного Российской империи (Александра де Лобри) произошло здесь уже в 1833 году[295].

В середине XIX века сотрудники Британского посольства (после объединения Италии – консульства) произвели перерегистрацию участков. С течением времени кладбище (несмотря на то, что тут хоронили некатоликов самых разных национальностей) получило у горожан название «английского» («degli Inglese»). Для этого были основания, ибо кладбище являлось собственностью Британского консульства, позиционировавшего интересы и других протестантских общин Неаполя. Кладбище было закрыто в 1893 г. из-за того, что его территория оказалась окруженной возникшей здесь жилой застройкой.

Уникальный мемориал, свидетельствующий о развитии отношений Неаполя с зарубежным миром, впоследствии был трагически оставлен без внимания. Поиски русских памятников в этих местах не дали никаких результатов, но благодаря стараниям историка М. Г. Талалая, был составлен список по архивным источникам, в первую очередь, по кладбищенскому реестру, хранящемуся в Генеральном консульстве Великобритании в Неаполе, список из 46 имен[296]. Таким образом, мы имеем возможность составить представление о количестве российских подданных, остававшихся в столице Королевства обеих Сицилий на постоянное жительство.

После объединения Италии русская церковь при императорской дипломатической миссии была также закрыта, и центром притяжения российской диаспоры на юге Апеннин стали дома влиятельных эмигрантов, тем более, что именам обеспеченных русских, останавливавшихся здесь, могли позавидовать многие города Италии. Среди них чаще встречались женские имена (в среде неаполитанской элиты считалось престижным жениться на русских аристократках – В. О.): Е. К. Солдатенковой – светлейшей княжны Горчаковой, внучки канцлера А. М. Горчакова, бывшей в разводе с состоявшим при Российском посольстве в Риме старшим лейтенантом В. В. Солдатенковым; Е. В. Ростковской, О. П. Вавиловой – супруги сенатора Ф. Палашано, Е. Альбрехт – жены литератора У. Арлотта, С. Г. Гольдберг – приятельницы М. Горького (из полицейских донесений известно, что она проживала по адресу Бернини, 45[297]), дочерей анархиста М. А. Бакунина – С. М. Каччополи[298] и М. М. Бакунина-Ольяроло. Некоторые из скончавшихся в Кампании были захоронены в Риме, в так называемых «семейных могилах»: Е. К. Солдатенкова вместе с Л. В. Костылевой и Марией Луизой Машия; брат и сестра Шереметевы, скончавшиеся в 1877 г.[299], исследовательница Помпей Т. С. Вершер[300].

Многие приезжали в Неаполь по причине тяжелейшего состояния здоровья. Так в конце 1882 г. сюда приехала писательница Стечина Любовь Яковлевна[301]. Когда она заболела, то ее покровитель – И. С. Тургенев – содействовал переезду ее на юг Италии, о чем сохранилась запись в его дневнике от 17/5 декабря 1882 г.: «Я всё сижу дома и мало кого вижу. Стечькину – умирающую – отправил в Италию. Были другие полумертвые россиане, Мейер, Павловский, Цакни»[302].

Стечкина поселилась не в божественном Сорренто, а в более провинциальном Торре дел Греко, расположенном ближе к Неаполю, вероятно, по совету самого Тургенева, который останавливался в этом городке в 1840 г. во время путешествия по Италии[303].

В 1902 г. приехал тяжелобольной писатель-маринист К. М. Станюкович, несмотря на болезнь, продолжавший работать. В Неаполе Константина Михайловича поддерживали его давние друзья: Н. К. Кольцов, Е. П. Мельникова (дочь писателя), В. Д. Веденский, его дочь Зинаида Константиновна. В своих воспоминаниях Н. Н. Фирсов пишет: «Последние полгода, проведенные им… в Неаполе, были жестоко мучительны. Он… с ужасом сознавал, что жизнь уходит»[304].

К. М. Станюкович был похоронен в Неаполе[305]. Самый большой венок на гробе был с надписью: «Станюковичу от русских», ибо в этот момент в Неаполе училось и работало достаточно много русских – в одном из старейших университетов Италии и на первой в мире морской зоостанции.

Станция была основана в 1872 г. знаменитым немецким биологом Антоном Дорном благодаря поддержке наших соотечественников и с этого времени немецко-русское семейство Дорнов, посвятившее себя изучению зоологии морских глубин, стало центром, притягивающим русских в Неаполе[306]. Дорн был женат на дочери саратовского губенатора М. Е. Барановской. По мнению многих исследователей, именно «большое приданое жены помогло ему основать Неаполитанскую зоостанцию»[307].

Успешные же результаты, полученные в Неаполе А. О. Ковалевским, И. И. Мечниковым, А. Н. Северцовым об истории развития многочисленных животных Средиземноморья, также «способствовали появлению этой станции именно на берегу Неаполитанского залива»[308]. Сообщество россиян на станции уступало лишь немцам и итальянцам и возрастало вплоть до 1914 года[309]. По этим 159 представителям России[310] складывалось благоприятное мнение о нашей стране»[311].

При сыне Антона Дорна – Рейнхарде Дорне, женившимся на москвичке Татьяне Романовне Живаго (дочери известного инженера-строителя Транссибирской магистрали), развитие интернациональных связей продолжалось. «Таня Живаго была хорошо известна в Москве прелестью ума и вдумчивой кротостью своего облика»[312].

Кроме наших соотечественников, приезжавших в Неаполь на время, несколько российских подданных входили в постоянный штат аквариума: инженер Петерсен; ассистент Дорна Е. А. Мейер. С момента открытия Аквариума до последних дней жизни кассой заведовала вдова русского полковника С. М. Буткевич – родственница поэта Н. А. Некрасова[313].

Начавшаяся в 1914 г. война поставила станцию как субъект международного финансирования в сложные условия. Весной 1915 г. Р. Дорн писал младшей дочери академика А. О. Ковалевского Л. А. Шевяковой: «Война застала станцию врасплох… Кроме научного состава служащих, ассистентов, нужно было прокормить 40 семей служителей станции… Одних русских было 9 человек, некоторые с семьями и не у всех было на что уехать»[314].

И все же станции удалось пережить все невзгоды, и в 1924 г. Р. Дорн полностью восстановил международный характер Неаполитанского аквариума[315]. В общем же хронологические рамки расцвета Аквариума, по замечанию историка С. И. Фокина, «полностью совпадают с тем особым временем, которое в истории русской культуры принято называть Серебряным веком.

Самая характерная черта Серебряного века русской культуры – это удивительное созвездие ярких личностей, утверждение, полностью применимое к науке как к составной части культуры и, в частности, к русской зоологии того периода[316].

Неудивительно, что именно в этот временной срез Неаполь посещали, как бы продолжая традиции романтизма XIX столетия, многие представители Серебряного века – А. Блок, И. Бунин, Л. Андреев, Ф. Шаляпин, С. Рахманинов, И. Репин и другие… Некоторые из них стремились поближе познакомиться с центром притяжения всех русских эмигрантов – А. М. Горьким, дом которого был открыт для всех. Итальянские социалисты в связи с приездом революционного писателя устроили в Неаполе митинг, к которому присоединилась русская колония, состоявшая, в основном, из студентов и насчитывавшая около 80 человек[317].

Конец ознакомительного фрагмента.