РУССКАЯ ФИЛОСОФИЯ TODAY
§ 1. РЕФЛЕКСИВНОСТЬ КАК СОСТОЯНИЕ ЗРЕЛОСТИ В РАЗВИТИИ И ПРОБЛЕМА "САМОБЫТНОЙ ФИЛОСОФИИ"
Осознанное владение и распоряжение собой, вместе с пониманием своего места, своей ограниченности и своего отведенного срока, – это, собственно, и есть философия. Это пиковое, зрелое состояние "формы" в каком-либо развитии, можно сказать словами Аристотеля – его "форма форм": "плод" у растений, "монотеистический бог" религиозных эволюций, "государство" в социальном развитии, рациональность взрослости в индивидуальной человеческой биографии. Это состояния "рефлексии", в самом широком, приложимом ко всякому органическому развитию понимании, есть достижение полноты соответствия в возможном развитии содержания какого-либо целого, его самооформления в рамках какого-либо качества. Конечно, подобное понимание философии метафорично и пользуется объективистскими конструкциями идеализма (Аристотель, Гегель), однако позволяет иллюстрировать важные качества философии, как и вообще зрелой формы любого развития: установление "обратных связей" в устойчивом разворачивании качества (рефлексивности) и ее имманентно-поздний, завершающий характер.
Десять лет назад, готовя раздел о русской философии в своем учебном пособии, я начинал его сакраментальной фразой: "философия – запоздалая гостья в российском доме". Я имел в виду, что Россия уже имела почти тысячу лет своей государственной истории, но лишь к XIX в. обзавелась своей профессиональной светской философией. Известно, что наши наиболее рьяные патриоты возводят начало отечественной философии именно к истоку государственности и принятия православия. Почитается как бы зазорным иметь государство, религию, традиции и мораль и не иметь философии. Меж тем, похоже, это абсолютно нормальное состояние для всех известных развитых региональных ли, национальных ли систем философии. Каждая из них имела в своем развитии в среднем от полутысячелетия до тысячелетия предваряющей духовной, не-философской стадии, будь то мифа или политеистических верований – для первичных, материнских цивилизаций "осевых народов" – либо эклектики заимствований, детского подражания и рабского копирования – для вторичных цивилизаций, развившихся под влиянием того или иного варианта "осевых идей".
Прежде чем появились первые системы китайской, индийской и авраамистской мысли, эти народы имели около тысячелетия раннегосударственной и духовной эволюции, принесшей, как известно, свои фундаментальные цивилизационные изобретения, в том числе и в ментальных конструированиях реальности. Для классиков древнегреческой мысли (Сократ, Платон, Аристотель) начало греческой государственности и самостоятельного духовного развития (Гомер и др.) – уже седая древность, отстоящая более чем на полтысячелетия. Более тысячелетия Западная Европа пребывала в духовном плену эклектики платонизма и аристотелианства, прежде чем в Новое время здесь стали появляться собственные системы философии (британский эмпиризм, французский материализм, немецкий идеализм и т. п.), выражающие их цивилизационную и ментальную специфику осознанного владения и распоряжения собой. Потому тысячелетие религиозного пленения умов и эклектики, равно как и последующие столетия засилья философского импорта в духовной жизни, – явления скорее закономерные и естественные.
Лишь обязательно после многовековой духовной эволюции на базе государственной самостоятельности возникает и укрепляется через национальные образовательные институты то или иное состояние рефлексивности национального сознания – на базе либо духовно-религиозного (Дальний и Ближний Восток), или же конфликтного духовно-светского развития (Греция, Западная Европа, Россия), – то, что мы считаем философией.
Ствол "единой мировой философии" существует разве что в воображении Гегеля и его последователей, хотя, надо признать, это довольно удобная модель для амбициозной нации или амбициозной философствующей личности. Вместе с тем, видовое державное единство разума сообщает и созвучия (последовательности, стратегии мысли) и общие паттерны – в его региональных (Восток-Запад) и национальных состояниях рефлексивности.
Вопросы самоидентификации определяют, формируют качество взрослости не только индивидуального либо национального сознания, но и любой профессиональной области. До тех пор, пока философы увлечены доказательствами преимуществ своих школ и направлений (как правило, "иноментального"происхождения) или же разработкой своих узкоспециализированных "делянок", они занимаются более "дискурсом", нежели "рефлексией". Иначе говоря, они выстраивают свои мыслительные последовательности, строят аргументы и конструкции в рамках принятых ранее (в период своей профессиональной социализации) схем и методологий, ставших для них необсуждаемыми очевидностями, само собой разумеющимся, их собственной самоидентификацией77. То, что он является, может быть, всё же сначала "русским философом", не приходит большинству сообщества в голову, кроме разве что тех, для кого профессиональная делянка – "история русской философии". Меж тем и для француза, и для немца, и для индийца с китайцем прилагательное, свидетельствующее об этнической составляющей философа, отнюдь не зазорно, но органично и почетно. Вместо того, чтобы пытаться стать "историческим народом" в философии, мы принимаем за чистую монету рассуждения представителей народов, уже утвердившихся в истории мировой философии (как преемственной последовательности народов, удачливых в философии), строя свои идентификации на иллюзорно-космополитической почве, а на деле же пополняя колониальные ряды добровольных вассалов тех или иных мировых философских метрополий.
Поэтому надо всё же разобраться в том, что же сегодня собой представляет сообщество людей, профессионально занимающихся преподаванием и исследованиями в области философии, – "русскую философию" или же "философию в России"? Вопрос сакраментальный, подымаемый активно еще в первых десятилетиях прошлого, ХХ в. и инициировавший первые классические "Истории русской философии" (Н. Лосский, В. Зеньковский), уже сам по себе свидетельствующий о достижении русской философией стадии рефлексивного состояния. Вместе с тем, впоследствии более полувека он почитался неуместным, местничково-ограниченным. Советская философия, считавшая себя правопреемником марксизма, лучшего продолжения предшествующего универсалистского прогрессивного ствола единой общечеловеческой философии, и воспитала нынешние поколения отечественных философов в убежденности, что философ, как и пролетарий, не имеет отечества. Сциентистская установка, полагающая объединяющим началом сообществ людей, ведущих исследования, одинаковый предмет изысканий и универсальные методы его препарирования, также утверждает, что ученый (физик ли, биолог или же философ) – прежде всего гражданин мира, интернационального мира научного сообщества, потом же, в качестве вторичного, не основного признака, – представитель какой-либо конкретной нации и культуры.
Похоже, всё это может быть верным в отношении именно научных дисциплин, которые способны установить (или же, по крайней мере, создать доказательную видимость) параметры некоторой количественной "объективности" своих предметных областей, отграничив их от сфер идеологии и массовых психологических предпочтений. Кроме тех из них, которые это сделать не в состоянии в силу своей имманентно идеолого-психологической природы, таких как философия, история, социология, психология, экономика или же литературоведение. Философия так долго почиталась за "науку", что была названием для обширнейшего комплекса знаний, многие разделы из которого получили дисциплинарную независимость и сходный с естественнонаучным статус "объективности". Сейчас из философии ушли практически все те дисциплины, в которых хоть как-то, с горем пополам, но можно отчасти использовать количественные методы исследования (социология, психология, логика). Осталась сплошная "идеология и психология" – разумеется, в широком смысле этих понятий, т. е. знание, оперирующее "ненаучными" качествами: "лучше", "интереснее", "духовнее", "важнее", "злободневнее" – квалификациями, устанавливаемыми, осознанно либо нет, заинтересованными субъектами в виде "исконного", "очевидного" и "достойного". Философия – квинтэссенция психологии, индивидуальной и национальной. Разумеется, речь идет о традиционно-приоритетных – метафизической, этической и эстетической – частях философского знания и проблематике78, имеющих "качественный" или же "идеолого-психологический" характер. Именно потому национально-психологическая, культурная, историческая идентификация философии просто необходима – это есть отслеживание истоков ее "качеств" или национально-культурных паттернов, лежащих в основах ее специфических метафизик, этик и эстетик.
Круг вопросов, которые мы здесь намерены обсудить, следующий. Взаимосвязь особенностей российского менталитета с наиболее часто выделяемыми качественными характеристиками русской философии по материалам дискуссий в отечественной философии начала ХХ в. мы рассматриваем в другой месте79.
Здесь же сначала мы попытаемся определить специфику основных источников складывания современного состояния отечественной философии: советской философии и рецепции идей русской эмигрантской, современной западной философии в 90 гг. ХХ в. Таким образом, "современной русской философией" мы называем философствование в России последних трех-четырех десятилетий. Далее мы намерены продиагнозировать состав поля интеллектуального внимания отечественной философии в плане основных мировоззренческих позиций. Нас также будут занимать вопросы:
→ о реальном распределении в сетях современного отечественного философского сообщества ресурсов власти и влияния;
→ об основных социально-психологических типах людей, имеющих в наши дни дело с философией.
§ 2. ИСТОКИ: СОВЕТСКАЯ ФИЛОСОФИЯ
Можно утверждать, что, несмотря на прошедшее пятнадцатилетие радикальных изменений в социально-экономической, политической и духовной действительности России, многие фундаментальные паттерны жизни предшествующей, советской, по-прежнему организуют наше мировосприятие, оценки и решения. Особенно это верно в отношении, может быть, наиболее консервативной сферы общественных явлений – философии. Справедливость тезиса Т. Куна о том, что парадигмы по-настоящему меняются лишь со сменой поколений ученых, здесь очевидна. Наше философское сообщество состоит в большинстве из людей, прошедших свою профессиональную социализацию в советское время. Выпускники философских факультетов 90-х, судя по рассказам деканов, ушли в другие сферы жизнедеятельности. Такое было и ранее, но не в таких масштабах, как в голодных и бандитских 90-х. Поголовье выпускников 2000-х еще невелико и это еще дети в профессиональном отношении, каковыми были и все мы в их годы.
Но ведь коренная ломка жизненных обстоятельств не могла не вызвать столь же болезненных трансформаций сознания нашего сообщества? Это бесспорно, однако не поняв качественной сути того, что называлось "советской философией" и предстояло "Большому взрыву" конца 80-х – начала 90-х гг., мы не поймем самой сути вышеозначенных трансформаций и того сегодняшнего состояния, ими вызванного. Итак, что же такое "советская философия", каковы источники, ингредиенты, основные свойства и фазы становления этого знаменательного феномена?
Еще Н. Бердяев и С. Булгаков подметили как авраамистские черты марксизма, так и его социокультурную трансформацию80 или его "ориентализацию" лишь в наполовину европейской стране81. В итоге марксизм как в целом рационалистическое, секуляристское, материалистическое учение трансформируется – прежде всего, усилиями В. И. Ленина, Л. Д. Троцкого и И. В. Сталина – в парарелигиозную82, мессианистскую доктрину.
Всё вроде остается как и в классическом марксизме: исторический материализм, учение о формациях и капитализме, сциентизм, – недаром Ленин всегда позиционировал себя в качестве последовательного ортодоксального марксиста. Вместе с тем, за счет незаметного на первый взгляд сдвига в интерпретации соотношения субъективного и объективного в транзитивных социальных процессах, концепция волюнтаризируется, эмансипационное воодушевление придает ей романтико-исключительный, почти революционно-сакральный вид. У Маркса пролетариат и так почти новый, исключительный подвид homo, создаваемый, правда, не биологической эволюцией,а социально-исторической, – спаситель человечества от отчуждения и антагонистических форм общественных отношений.
В российской же революционной субъективации, питаемой мощной фрустрацией индивидуалистической воли, веками подавляемой азиатским деспотизмом и коллективизмом, глубоким послепетровским социокультурным расколом образованных элит и народной массы, мазохизмом "долга перед народом", мессией становится партия и ее лидер (либо "коллективное руководство"). Уже "под партию", субъект, группу жертвенных революционеров либо подгоняются "объективные условия" (ленинская теория "слабого звена" в цепи империализма, последней и загнивающей стадии капитализма), либо, в пафосе религиозного нетерпения, прокламируется энтузиазм субъективного превозмогания, "разрыва" объективных условий в ситуации национального политического и социально-экономического кризиса. Кстати, Ленин здесь, по сути, предвосхитил важнейший тезис синергетики о резком, качественном возрастании роли случайности, субъективного в состоянии крушения прежней системы самоорганизации, состоянии крайней неустойчивости.
Революционный субъективизм или "синергетический фактор" еще работал какое-то время в тех же, продолжающихся чрезвычайных условиях гражданской войны, однако моментально деградировал, "сдулся" в нормализующихся социально-экономических обстоятельствах (перерожденчество, НЭП и пр.). Тем более что эскалации российской революции в мировую не произошло, революционный джихад не получился. Роль субъекта развития в подобных ординарных условиях "объективно" должна была перейти к более подходящей социальной группе. На место фанатиков и экстремалов, аскетов и волюнтаристов, вполне уместных для преодоления кризисов, должны были прийти прагматики, ординарные, рационалистически мыслящие гедонисты – государство, бюрократия. Это, как известно, и произошло: партия стала государством, а ее члены – специфической бюрократией или номенклатурой. И хотя революционный субъективизм как основа большевистского, сиречь "советского", мировоззрения остался (коллективизация, индустриализация,Большой Террор и пр.), однако по мере смены поколений фанатиков (естественной и "лагерной") на поколение гедонистов-бюрократов происходит и обратная "объективация" марксизма как мировоззренческой концепции.
Происходила она, однако, не в духе классического Маркса, так сказать, "возвращения в истокам", а опять-таки в ориенталистском (или, если угодно, "евразийском") ключе. Мы строим социализм – и точка, делаем это быстро и успешно, вот, глядите: построили уже его материально-техническую базу, а вот достигли и стадии "развитого социализма". Да, это идет совсем не по Марксу: у нас легче начать, но труднее продолжить (Ленин), соответственно, все нестыковки – есть российская (евразийская) специфика. По сути, как в том типе мышления, которое называют по-разному: объективный идеализм (Платон, неоплатоники), магическое мышление (Шпенглер), магический реализм (латиноамериканский роман), самозачаровывание, которое поддерживается постоянно длящимся волевым героическим усилием. Параллельно социоматериальному создается новая объективная духовная действительность83, или, другими словами, создается новый словарь, новояз, в котором предметы, люди и отношения переописываются в соответствии с декларируемыми идеологическими конструктами. В принципе, жить в подобном дивном новом мире было вполне комфортно, можно даже сказать, "экзистенциально высокоценно", особенно в его романтической фазе. И если в обеих столицах имманентная роскошь правящего класса, "материалистическое влияние" Запада и всякие там рефлексии вынужденно терпимой интеллигенции как ржа разъедали нашу платонистскую конструкцию,то в провинции народ жил хотя и бедно, хотя и в раздражении от всё увеличивающегося зазора между словами и делом, но всё же в вере, в чаре, а может, и в единении "национальной идеи".
Но что же происходило собственно с философией? Важнейшая особенность советской философии в том, что это была не какая-то историческая, культурная разновидность чисто теоретического мышления, в общем-то праздного мышления, кое люди выбирают для самоидентификации, смыслополагания или же интеллектуального удовольствия. Это была господствующая идеология, государственная парарелигия и, одновременно, "национальная идея", весьма романтико-пафосная и гуманистическая в своем эгалитаристском измерении. Именно поэтому мы, собственно, и рассмотрели проблему трансформации, ориентализации марксизма84. В дальнейшем, как мы увидим, евразийские "родимые пятна" советского марксизма узнаваемы и на челе нашей современной философии. Но что можно сказать о неидеологической части советской философии – разумеется,в том аспекте, в каком он вообще возможен?
Последнее означает, что даже относительно "неидеологическое" форматировалось общим характером, строем целостного учения, что, собственно, и называется "тоталитаризмом". Учение о спасении не может не иметь сакральных особ, мессий в качестве гарантов его истинности и авторитетности. Большие мессии передают свою благодать, харизму и всё вообще сакральное по эстафете своим преемникам, маленьким мессиям, политическим вождям. При постулировании "коллективного разума" – класса ли, партии ли – всё равно в качестве источника верификации новых суждений реальной высшей инстанцией всегда был лидер и его небольшое окружение. Потому наши советские бонзы решали не только социально-экономические, идеологические вопросы, но и духовные: что ставить в кино, рисовать художникам, как писать писателям и поэтам, о чем размышлять философам. Причем вся система должна была допускать как можно меньше непредвиденного.
Авторитаризм и консерватизм советского идеологического комплекса, составной частью которого была философия, сообщал ей черты, напоминающие признаки средневековой схоластики: анонимность, строго ограниченное число тем и заданные рамки их обсуждения, нарциссизм, соединенный с консерватизмом, назидательность и дидактизм85.
Политическое первородство марксизма определило и особенности института авторитета в советской философии. Он моноцентричен и нацело совпадает с политической фигурой ныне здравствующего вождя, который, при удачном раскладе кооптируется к лику святых: Маркса – Энгельса – Ленина (Сталина). Соответственно, священное писание – труды основоположников, причем в советской системе ценностей "свой святой" явно имел тенденцию перетягивать "одеяло значимости"на себя: ленинизм – марксизм ХХ в. Ленинское руководство (ЦК)во главе с очередным верным86 ленинцем – формально менее ранговая авторитетная инстанция, чем "святая троица", но на деле и была актуальным центром авторитетности. Во-первых, это своего рода "инкарнация" троицы (хранитель идей), во-вторых, что еще важнее, – собор, единение всех коммунистов, пролетариев, чья живая практика и безошибочное классовое чутье, постулированное в качестве одного из центральных догматов Первым (Марксом), формулирует единственно возможную истину.
Кто еще мог осмелиться впасть в грех гордыни и отпасть от тотально отлитого мировоззрения, предложив что-либо не в "развитие" идей, а нечто особенно обособленное? Истина уже сформулирована. Да, она "творчески развивается в соответствии с живой революционной практикой коммунистического строительства", однако всё это достигается не самовлюбленным индивидом, а коллективно. И в интересах Движения плоды коллективного творчества "по умолчанию" приписываются ныне здравствующему лидеру. Тотальность его места требовала, чтобы он был не только великим руководителем, экономическим стратегом, лучшим другом советской детворы, но и великим философом.
Положение о принципиальной анонимности советской философии не означает того, что в это время не было реальных выдающихся мыслителей. Отнюдь, но именно те, о коих упоминают как отличимых оригинальностью взглядов и силой убеждения, могли остаться в памяти коллег и потомков именно благодаря своей разной по градации оппозиционности. Их преследовали, запрещали, репрессировали, мягко выдавливали и т. п. Одни стали мучениками, другие мимикрировали, третьи вросли в систему.
В это же время (30-50 гг. ХХ в.) сложилась и еще одна инстанция авторитета, ставшая после краха советской системы единственной реальной структурой власти в философском сообществе. Она покоится на трех "китах": академической структуре87, журнальной88 и управленческо-образовательной89. Значительность философская в современной плюралистичной среде за ними признается, может быть, и не большая, однако реального влияния осталось в достатке, и им же по наследству и по месту нахождения (Москва, Садовое кольцо) досталась функция представления "русской философии" в академических структурах западной философии.
В философской среде до сих пор ходят легенды о том, кто же на самом деле "ввел" знаменитое структурирование советской философии: диамат, истмат, научный коммунизм, этику, эстетику с научным атеизмом – с соответствующими хрестоматийными темами и канонами их представления. Вряд ли важно авторство, представляет интерес фундированность подобного членения. Как мне представляется, подобная структуризация тематического поля советской философии отчасти "объективно-закономерна" – как следствие высочайшего авторитета в марксизме деятельности и идей "основоположников" (Маркса и Энгельса). Отчасти же стихийно: кто-то, и не раз, мог первым концептуализировать, т. е. предложить, выразить идею о таком-то и таком-то членении марксистской философии, и она, идея, нашла понимание, соответствовала знаниям и ожиданиям марксистов, людей, для которых "философия" была тождественна концептуальным схемам Маркса и Энгельса. В этом смысле между основоположниками существовало своеобразное разделение труда: Маркс занимался "материалистическим пониманием истории" как методологией структуризации и типизации обществ в человеческой истории и, более детально, экономикой капитализма; Энгельс же обратил свой взор на естествознание, пытаясь сочетать традиционный материализм Просвещения, подновленный идеями позитивизма и эволюционизма, с идеями диалектики Гегеля. В итоге фундаментальное тройственное членение на диамат, истмат и научный коммунизм просто воспроизводило (и закрепляло) "разделение труда" между основоположниками, творцами "священного писания". Причем Первый ответствовал за генерирование наиболее важных для социально озабоченного и политически активного движения проблем общества, истории и "научного" формулирования Великих Целей; Второй же заполнял лакуны, образовавшиеся было в связи с первоначальным игнорированием наиболее абстрактной части мировоззрения – представлений о природе, ее законах и эволюции90.
Эта сложившаяся структура тематического поля марксистской философии в дальнейшем лишь транслировалась и подкреплялась в наиболее знаменитых защитах ортодоксии у Ленина ("Материализм и эмпириокритицизм") и у Сталина (гл. 4 "Одиалектическом и историческом материализме" в "Истории ВКПб"). Она была законсервирована до конца 50-х – начала 60 гг.вследствие жесткой борьбы с любыми возможными отклонениями и "железного занавеса". Ситуация стала меняться в 60-70 гг. – в условиях некоторого ослабления идеологического контроля и некоторого же "прохудения" железного занавеса. Конкретно-социологические, философско-культурологические, психоаналитические, системно-структурные, историко-научные ("философия науки и техники") исследования на Западе эхом отзывались и в СССР: молодое поколение гуманитариев с энтузиазмом стало разрабатывать эти подходы. Сначала их запрещали, замалчивали, вытесняли, затем пытались добавить дополнительные ниши в традиционную тематическую структуру советской философии, пристроив их либо в диамат (системно-структурные исследования), либо в истмат (социологию, культурологию, философию науки и техники). Более всего разбухал истмат, куда складировалась вся проблематика новых гуманитарных дисциплин, вычленяющихся из прежнего философского и "околофилософского" знания. В итоге, конечно, тормозилось их самоопределение и самостоятельное дисциплинарное развитие, а значит, позже наступала стадия теоретизации и высока была зависимость от идейного импорта. Лишь в последние 15 лет ХХ в. происходит постепенное разрушение структуры тематизации отечественной философии и запоздалое конституирование новых гуманитарных дисциплин "философского происхождения"91.
Некоторые из прежних "структурообразующих кристаллов"прежней тематизации оказались весьма стойкими к "щелочам"плюрализации и импортных нововведений. Особенно это относится к самой консервативной, "онтологической части" – диамату. По-прежнему во всех госстандартах изучения философии присутствует "сердцевина" позитивистско-эклектичного мировоззрения Энгельса: учение о материи и учение о развитии (диалектика). Это весьма странная ситуация, если принять во внимание то серьезное обстоятельство, что кроме отдельных ортодоксальных энтузиастов-изолятов никто в сообществе уже не разрабатывает концепции материи как субстанции или же диалектики, ее категории и систематизацию. Да, они были темами-фаворитами в советское время их идеологического культивирования, как и всего XIX в., что оправдывало их нахождение в программах и философского ликбеза, и философской профессиональной социализации, однако их анахронизм сегодня очевиден.
Я далек от "огульного охаивания" диамата – ядра советской философии92. Да, он был эклектичен и шаток в своих основаниях, однако именно в его тематическом поле шли важные творческие процессы, принесшие вполне оригинальные философско-теоретические плоды. Его эклектичность проистекала из приписывания модели гегелевской диалектики (учения о развитии) – концептуализации содержания интеллектуальных дискуссий в истории мысли – тотально всему сущему в виде абстрактного субстанциального "субъекта" материи. Развитие, или необратимое, качественное, направленное к усложнению изменение, присутствует, правда, и в обществе, и в мире живого, но и здесь подобная методология дает, в лучшем случае, скорее иллюстрирующе-метафорический (в обучении "гибкости" мышления), нежели какой-либо серьезный эвристический эффект.Применение же всего подобного абстрактного инвентаря (трех "законов", принципов и категорий) к неэволюционирующему,т. е. "неразвивающемуся", кроме как в наших представлениях, миру означало культивирование уж совсем наивного, в духе XIX в., телеологизма и антропоцентризма.
Вместе с тем, именно здесь, в высокопрестижной области философского внимания93, возникают, развиваются интересные новации, сыгравшие важную стимулирующую роль как в становлении настоящего профессионального сообщества в нашей стране, так и в появлении его реальных креативных лидеров, школ, направлений.
Наиболее примечательные из них – это теория отражения и деятельностная концепция. Первая охватывала тематическое поле "онтологии и теории познания", вторая – "теории познания" и формирующейся, разрешенной после "открытия" "Экономическо-философских рукописей 1842 г." Маркса, марксистской антропологии. И хотя обе эти теоретические конструкции находились в концептуальных пределах философского материализма, они довольно серьезно расходились между собой в понимании процессов формирования идеального94.
Теория отражения, пытавшаяся материалистически интерпретировать происхождение и функционирование сознания, родилась из предположения-мысли Дидро-Ленина о том, что в глубинах еще неживой материи должно наличествовать некое простое универсальное свойство материальных объектов, которое является онтологически исходным для понимания генезиса психики и сознания. Это отражение – как сторона любого материального взаимодействия (корреляция "следов" столкновений), через которое, посредством которого осуществляется взаимоперенос, обмен информацией между материальными объектами. Идея "отражения" интересна именно как одна из плодотворных гипотез, ориентирующих исследователей на посюстороннее описание генезиса сознания, попытка замостить зияющий разрыв между жизнью и неживым миром.
Деятельностное понимание сознания фундировало в 70 гг.марксистскую антропологию как самостоятельную область советской философии, вычленявшуюся отчасти из истмата, отчасти из диамата. Разработка концептов "деятельности" и "практики" – целая диссидентская эпоха в развитии советской философии, породившая целую генерацию в той или иной степени нонконформно мыслящих философов – под штандартами Ильенкова, Леонтьева либо югославского философско-теоретического движения, объединявшегося вокруг журнала "Praxice".
Другое теоретическое движение, хотя и осталось в рамках ортодоксальной диаматовской схоластики, вместе с тем имело столь же важное креативно-формирующее воздействие на процессы конституирования самодостаточного, имеющего собственные традиции философского сообщества в нашей стране95, как и две выше отмеченные новации. Я имею в виду постоянно шедшие в 60-70 гг. дискуссии о порядке построения системы категорий диалектического материализма и о разных предлагаемых и реализованных вариантах ее конструирования. Гегельянский строй мышления предполагал, что философия должна быть стройной дедуцируемой системой категорий, и это привело к многим попыткам реализации этого теоретического императива. Период схоластики, как известно, наблюдается в эволюции многих интеллектуальных движений – как религиозных, так и светских, – и везде, наряду с явно негативными последствиями консервирования и стагнации, он несет и явно позитивное, подготовляющее последующий интеллектуальный прорыв. Это тщательная рефлексивная и философско-лингвистическая работа с категориями, понятиями в отношении выработки классических стандартов фундаментальных смыслов и коннотаций, что и есть, собственно, создание национального словаря сообщества, своих традиций употребления, использования, правил и образцов мыслительного конструирования96.
Дискуссия по проблеме систематизаций категорий диамата приводится здесь лишь в качестве наиболее показательного примера, поскольку фиксировала подобную определительную работу на самом фундаментальном уровне предельно общих понятий. Сходные, сообщество-образующие дискуссии (о предмете, системе категорий – гегелевский формат мышления), но уже в рамках философских дисциплин менее абстрактного уровня, проходили в истмате, этике, эстетике и научном атеизме.Подобные дискуссии выявляли лидеров – наиболее интересных творческих личностей и полемистов, которые до сих пор составляют костяк сообщества вместе с генерацией их более молодых коллег, вышедших на авансцену в конце 80-х – 90-х гг.ныне уже канувшего в Лету ХХ в.
Из тематических ингредиентов советской философии наибольший урон понес истмат97 в силу своей жесткой ортодоксальной связи с марксистским "материалистическим пониманием истории" и теорией общественно-экономических формаций. Если из диамата в современную, актуально преподаваемую философию вполне успешно перекочевали и материалистическая в целом онтология, и диалектика, и "основной вопрос философии" с подразумеваемой упрощенной историко-философской схемой деления всех и вся на "два непримиримых лагеря"98, то истмат "скукожился" до одного из возможных подходов к пониманию общества (формационного), а современная "социальная философия" представляет собой сейчас странный на вид винегрет из социологии, философской антропологии и культурологии.
§ 3. ИСТОКИ: РЕЦЕПЦИЯ В 90 ГГ. ХХ В. НАСЛЕДИЯ КЛАССИЧЕСКОЙ РУССКОЙ И СОВРЕМЕННОЙ ЗАПАДНОЙ ФИЛОСОФИИ
Другой, менее значимый по влиянию ингредиент, нежели базовый (советская философия), – знакомство с и вбирание в себя наследия русской философии XIX – первой половины XX вв.: религиозной и светской, до 1917, и эмигрантской, равно как и текстовое знакомство с современной западной философией. Эту рецепцию идей условно можно разделить на два характерных периода: общий культурный шок и последующую выборочную приватизацию рецепиируемого формирующимися теоретическими позициями. О чем здесь идет речь?
Публикация в конце 80 – начале 90 гг. ХХ в. основного массива работ русских философов произвела не меньший культурный шок, чем разоблачения сталинизма-ленинизма, коренных пороков и преступлений советского режима. Важным, однако, отличием влияния публикаций тиражами в десятки тысяч экземпляров произведений русских философов от "Огоньков","Литературных газет", "Детей Арбата", "Белых одежд" и пр. было то, что они имели позитивный эффект воодушевления гордости за страну, которая имеет таких мыслителей. Это было особенно важно в условиях обвальной мировоззренческой дезориентации, крушения прежних кумиров и идеалов. Мировоззренческие ориентиры: "Россия, которую мы потеряли", "возрождение традиций" временно стали гаванью спасения для тех, кто уже не мог или же просто не желал безропотно жевать либеральную жвачку. В начале 90-х русские философы (Бердяев, Ильин, Франк, Булгаков, Флоренский и др.), как и Солженицын, стали "апостолами" и символами самобытного пути развития России, прерванного большевистской революцией. Увлечение всем этим временно приняло почти что эпидемический характер99. Некоторые из сообщества оказались зараженными до полной потери советской самоидентификации. Как ни странно, к ним относятся и многие представители когорты историков русской философии. В советское время они прославляли материализм, западнический прогрессизм, атеизм революционных демократов и народников, клеймили "поповщину и идеализм" большинства русских философов. Культурный шок переоценки советских ценностей и рецепции идей грандов русской религиозно-идеалистической философии переключил реле их мышления на противоположный полюс: в течение 90-х был создан миф о том, что аутентичная (т. е. отвечающая менталитету русского народа) русская философия – обязательно религиозно-идеалистическая, православная. Сложился односторонний образ русской философии, в которой западнические или космополитические тенденции развития, которые есть всегда и везде в любой национальной философии, всячески умалялись, их значение девальвировалось. То, чем ранее восторгались, предали анафеме, возвращая наследие философов начала ХХ в., сделали акцент на безмерном возвеличивании линии Бердяева – Булгакова – Флоренского ("путейцы"), предав забвению значение философов "Логоса" (Яковенко, Гессен и др.). Подобный мировоззренческий крен имел и существенные идеологические следствия – как бы "метафизически" (из "онтологического строя"мышления русского народа) обосновывался особый путь России в пику Западу и его ценностям. Бурный рост национализма, ксенофобии, антизападного реваншизма – побочные следствия подобного перекоса. Такова противоречивая картина и издержки культурного шока, рецепции.
Конец ознакомительного фрагмента.