ИДЕЙНЫЙ ИМПОРТ КАК ФОРМА СУЩЕСТВОВАНИЯ РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ В XIX-XX ВВ
Русская философия возникла, конституировалась в формате идейного импорта с Запада и продолжает существовать как скрытое, в большинстве случаев безотчетное, перелицовывание основных философских форм Запада. Подобный тезис, который мы собираемся здесь развернуть и привести аргументы в его поддержку, не является "нападками" на русскую философию, высокомерным отношением к ней, хотя совершенно определенно найдутся те, кто воспримет эту тему довольно болезненно. Что ж, сама устойчивая болезненность подобной реакции свидетельствует о том, что ее причина реально существует.
Мы не одиноки в отношении доминирования в философской жизни заимствований. Такое всегда имело место при становлении высокоразвитых культур, формировавших свои высшие слои (к коим относится и философия, и наука) через ученичество у предшественников. На засилье "греческого", "латинского", "китайского", "французского" идейных влияний в свое время жаловались древнеримские, средневековые, японские, немецкие (!) мыслители.
Периоды становления национальной философской традиции – процесс долгий, растягивающийся, как правило, на несколько столетий. И всегда он происходит в формате "идейного импорта", т. е. какое-то время (1-2 столетия) национальная философская мысль находится под необоримым чужеземным влиянием наиболее развитого, престижного типа (типов) философствования. В России период становления национальной философской традиции сначала затянулся вследствие особенностей предшествующего развития58, затем, возникнув в XIX в., традиция русского философствования была насильственно прервана революцией 1917 г., как и в 1991 г. – традиция только-только оформившейся недавно советской философии. В итоге мы уже два столетия по сути дела топчемся на месте. Отдельные яркие исключения не могут изменить общей картины.
Как известно (Р. Коллинз), идейный импорт всегда подавляет собственные оригинальность и самобытность, пресекает возможность собственных "слабостей и ошибок", из которых и вырастает свое характерное философствование. Вместе с тем, идейный импорт как "первоначальная форма накопления национального философского капитала" с самого начала предстает и формой осознанного противостояния этому влиянию.Последнее проявляется в препарировании импортируемого: уже всегда берут, акцентируют лишь то, что резонирует с первородным, национальными смыслами. Конечно, национально адаптированная чужеземная идея остается в принципе, в структуре, той же, однако здесь уже появляются некие существенные моменты, обертоны, вариации, аранжировки, из которых затем и вырастает действительно самобытное.
Мы же никак не можем вырваться далее круга идейного импорта и вновь и вновь отскакиваем от рубежа, колеи, борозды, за которой следует новое и самобытное, в привычное и знакомое перелицовывание. Как игла патефона на заезженной пластинке, как герои знаменитых лент, застрявшие в каком-то дне, затерянном во времени59.
Только XIX в. можно назвать временем формирования философии в России – не как ментальной особенности национального духа (мудрости), а академической дисциплины в сфере институционального образования. И это время есть время преобладания идейного импорта и его перелицовыванных форм.После 1917 г. ситуация была усугублена прерыванием только-только сформировавшейся традиции (так называемой "русской религиозной философии" линии Вл. Соловьева) и возвращением в состояние примитивного подражания одной из философских систем XIX в. (марксизм). Начинать пришлось сызнова уже в 90-х гг. XX в. в состоянии глубокого идейного кризиса и раздрая между попытками реанимации самобытной традиции, захиревшей в инокультурье и также уже не корреспондирующей с постсоветскими реалиями России и новым девятым валом идейного импорта60. В этой связи имеет смысл вернуться к истории отечественной философии последних двух столетий в контексте идейного импорта.
У истоков становления российского философского духа в начале XIX в. мы находим сильнейшую, если не сказать "роковую", страсть к спекулятивной красоте классической немецкой философии. Страсть понятна и оправдываема, если вспомнить о том, что именно в то время немецкая философия выдвинулась в лидеры мировой философии. Это положение было завоевано не только гносеологическими и онтологическими новациями, но и, может, в большей мере посредством лидерства в "университетской революции" (Р. Коллинз), в ходе которой ученые во главе с представителями философского факультета завоевали университетскую автономию и так называемые "академические свободы".
Многие источники того времени говорят чуть ли не о болезненной страсти к немецкой философии (Канту, Фихте, Шеллингу, Гегелю) многих русских мыслителей, становившихся в одночасье кантианцами, фихтеанцами, шеллингианцами или гегельянцами. Верно, подобные явления можно объяснить разными причинами: свободолюбивым духом немецкого идеализма, становившегося формой выражения соответствующих потенций духа российского; разработанностью, систематичностью, зрелостью немецкого мышления – образца организованности, логичности, железной убедительности для всегда менее причинноорганизованного, "разболтанного" российского духа; и, наконец, запретностью плода, – западное философствование, начиная с вольтерианства XVIII в. и в последующем, всегда было под прямым полицейским запретом, что сообщало занятиям этой философией яркий вкус опасного приключения и чуть ли не божественного откровения. Практически все российские интеллектуалы первой половины XIX в. были под влиянием либо, по крайней мере, переболели страстью к тому или иному немецкому философу.
Прежде всего, конечно, это "западники", чье название, вообще говоря, достаточно условно, памятуя о том, что большинство из них мутировали во второй половине своей жизни (если доживали до более или менее почтенного возраста в российских экстремальных условиях) в свои идейные противоположности. Страстность русских натур по отношению к, казалось бы, сугубо метафизическим вопросам, о которых позже будут говорить как о национальной черте мышления, их увлекаемость идеями извне, в которые они буквально бросаются очертя голову, чтобы потом так же яростно отринуть свою бывшую любовь, ярко продемонстрировал Виссарион Белинский. Известен его "гегельянский период", когда, ознакомившись с учением Гегеля61, он резко поменял свою мировоззренческую позицию. А ведь он был кумиром, чуть ли не мессией и оракулом в одном лице для разночинной интеллигенции и студенчества, т. е. под прессом славы и обожания, – к чему, казалось бы, меняться?62
Особенно впечатлил Белинского "железный" тезис Гегеля: "всё действительное разумно, всё разумное действительно". На время неистовый оппозиционер превратился чуть ли не в соглашателя под святцами Гегеля. Затем, после "помутнения" Гегелем, Белинский с той же страстью увлекся идеями других немцев.
Более устойчивыми, можно сказать "пожизненными", гегельянцами были такие культовые фигуры среди интеллектуалов XIX в., как Александр Герцен, Михаил Бакунин, Аполлон Григорьев, Николай Страхов, Борис Чичерин, Николай Дебольский и др. Фейербахианцем был Николай Чернышевский. Характеризуя вторую половину XIX в. в отношении, историки русской философии (Н. Лосский, В. Зеньковский) подбирают благозвучные названия, типа "период ученичества" у западной философии. В это время формируется университетская философия в России – как известно, "становой институциональный хребет"национального философствования, и, соответственно, растут как грибы российские университеты в крупных губернских городах. Появляющаяся философская профессура ориентируется, естественно, на наиболее продвинутые тогда образцы философствования. Почти синхронно с Западом у нас появляются русские позитивизм, вульгарный материализм, атеизм, персонализм, неокантианство, неогегельянство, марксизм и пр.
Но что говорить о явственных, прямых заимствованиях, если в скрываемом (переворачиваемым на себя) идейном импорте можно заподозрить и тех, кто громче всех критиковал Запад, его рациональность и философию, кто осознанно поставил цель создания самобытной русской философии. Честь и хвала им, конечно, за это. Однако, дабы не пленяться национальными мифами, необходимо указывать и на то, что сами они ни на йоту не продвинулись в деле реального создания "русской философии", и как раз потому, что даже в своем "националистическом проекте" безотчетно следовали лекалам всё того же немецкого националистического проекта. Я имею в виду немецких романтиков с их консерватизмом, иррационализмом и националистической мистикой. Наши (А. Хомяков, И. Киреевский) опять следовали очередной философской моде, говоря об "иссушающем рационализме" Запада, отсутствии искренности и любви. Все эти песни как раз в то время и раньше распевали и немецкие романтики. Соответственно, и построения наших доморощенных консервативных романтиков посвящены ностальгическим историософским спекуляциям об особом национальном духе (правдивость, соборность, мессианство, телеологизм) – кальке с подобных мотивов их германских первоисточников.
Впрочем, я не нахожу особой трагедии в подобном "конфузе", который не является новостью для тех, кто более или менее ориентируется в истории отечественной философии и чье мировоззрение не заперто в националистическом чуланчике. Повторю, импортеры заведомо не могут создавать свое, яркое, отличное от импорта, ибо они, увы, знают, "как правильно". Если человек переводит достойные с его точки зрения философские тексты, транслируя чужое содержание в свой культурный контекст, то он уже захвачен, увлечен этими идеями, которые исподволь, незаметно становятся и его мыслительным масштабом, мировоззренческой матрицей. Известно, что многие выдающиеся философы на дух не переносили не то что переводить, излагать, но даже читать произведения других, даже и вполне достойных коллег по философскому цеху. Переводчики, перелагатели-сказители – фигуры всегда второстепенные в отношении философской оригинальности63.
Вместе с тем, без идейного импорта появление самобытной национальной философии просто невозможно, весь вопрос лишь в длительности периода зависимости и формах его преодоления.
Славянофилам принадлежит несомненная заслуга в "проговаривании" задачи создания национальной философии, независимой от чужеземных влияний, опирающейся на собственные ментальные традиции, выражающей специфическое "российское" отношение к миру, особенности его рационализации.Конечно, в глобально-антропологической перспективе прав Гегель и иже с ним, кто говорит об "одной философии", выражающей в целом единообразную архитектонику человеческого разума. Вместе с тем, была и, похоже, будет еще какое-то достаточно длительное время ситуация национальных аранжировок, когда единые и одни проблемы философского и религиозного разума имели и пока будут иметь разные этнокультурные формы своих постановок – в зависимости от исторических особенностей складывания и функционирования того или иного культурного типа рациональности64.
Потому правомерны пока еще разговоры о национальных философиях, которые концептуализируют итоги не какой-то отвлеченной чистой рефлексии как таковой, а являются схематизациями рефлексивных проникновений всегда в контексте повседневности национального духа. Потому "как"65 и "что"66 ставят во главу угла философы, часто определяется, фигурально выражаясь, "молоком их матерей". И чем более молода национальная философия, менее самостоятельна, тем более явственно влияние этого, в общем-то чуждого "чистой" (т. е. общечеловеческой) философии, "нацфактора". Парадокс, но эта "националистическая начинка" исторически молодой философии накидывает на себя концептуальные облачения иноземного духа. И, наоборот, чем более развита и зрела национальная философия, тем более она близка к идеалам философии общечеловеческого духа; примеры тому – так называемые "классические" типы национальных философий: древнегреческой и немецкой, первых мощных явлений будущего интегрированного человечества67.
Потому понятен, оправдан тот националистический задор, который присущ славянофилам. Кроме него ничего и не было, однако и его достаточно. Именно этот задор, породивший националистическую философскую мифологию (соборность, православная имманентность, мессианство), и является необходимым истоком любой национальной духовной традиции. Эти националистические задор и мифология – не философия, а скорее набор эмоций, однако именно они обеспечили главное – стартовый эмоциональный капитал необходимой самоуверенности и основательности: "Мы сами, мы можем, ибо не хуже, но даже лучше и проникновеннее"68.
Авторитет Вл. Соловьева как основателя одной из ведущих традиций отечественной философии – традиции русской религиозной философии – бесспорен. Однако надо прояснить, что в творчестве и личности Вл. Соловьева сделало его таковым и каковы его отношения с идейным импортом, а также его роль в отношении других возможных традиций в развитии отечественной философии.
Я полагаю, что глубоко правы те исследователи отечественной философии, которые говорят о ярком отпечатке русского национального духа в творчестве, биографии и личности Вл.Соловьева. Тип религиозного пророка, человека, захваченного мистическими началами жизни, бескорыстного, безалаберного, буквально изнывающего от невозможности решения предельных вопросов, желающего всерьез жить "по правде" и заботящегося о мире в целом. Именно подобную матрицу национального характера затем неоднократно воспроизводили в своих произведениях о русской философии и о русской душе философы конца классического этапа (30-50 гг. ХХ в., эмиграция).
Таких людей было и есть много в среде отечественной интеллигенции XIX-XX вв. и они составляют ее гордость и цвет. Были они и до Соловьева, и в его время, однако – и, думаю, это произвело, в силу эффекта новизны, серьезное, глубокое, учительское воздействие на генерацию постсоловьевских религиозных философов – впервые в России появился философ европейской философской выучки, вдобавок к тому пишущий много, хорошо, по-европейски последовательно и систематично.
Конечно, проблематика и акценты у него менялись, однако общий концептуальный каркас, опирающийся на рефлексивно проработанный, категориально отшлифованный оригинальный материал, оставался одним и тем же: религиозно-экзистенциальное отношение к миру.
Проблема его отношения к идейному импорту, или же, проще говоря, проблема степени оригинальности его творчества, заключается в соотношении в базисных положениях его концепции элементов классики, контекстуальных элементов парадигм его философской эпохи и собственно авторских элементов. Элементы философской классики есть во всех концепциях, даже в учениях со статусом "великих". И у Платона, и у Канта, и у Хайдеггера мы явно видим подобные необходимые ингредиенты, которые уже не стоит переоткрывать, изобретать заново.Элементы классики "не считаются" идейным импортом, хотя в свое время они и могли быть таковыми. У Соловьева общепризнанно такими элементами являются "платонизм" (через его учителя проф. П. Д. Юркевича), "шеллингианство" и "каббалистические мотивы".
Идейным импортом всё же принято обозначать те философские идеи, которые контекстуальны эпохе, в которой живет тот или иной рассматриваемый философ. Они могут прямо или косвенно заимствоваться. Прямо – усвоение, но выражение в виде своих авторских смысловых вариаций и аранжировок. Хотя новая идея захватывает конкретного философа-имярека, однако он полагает, что изначальная, авторская форма изложения весьма неудачна или же неубедительна, что он ее понял, выражает неизмеримо глубже, обстоятельнее, и его интерпретация,по сути, есть новая, более совершенная идея в сравнении с оригиналом. В качестве иллюстрирующего примера можно привести историю с "изобретением" идеи "абсолюта" Шеллингом и ее "заимствованием" Гегелем. Таким образом, говоря о "прямой форме заимствования", мы имеем всегда в виду именно подобное переинтерпретирующее развитие идеи. Плагиат в среде первоклассных философов как-то не принят.
Выражение "косвенное заимствование" мы употребляем для обозначения явлений одновременного открытия, изобретения в ситуациях общего культурного пространства, когда идеи буквально "носятся в воздухе" и действительно вызревают в нескольких головах практически в одно и то же время. Это вызывает затем болезненные и неприглядные тяжбы о приоритете, подозрительность и завистливость (Ньютон и Лейбниц – дифференциальное исчисление бесконечно малых).
Так вот, судя по всему, "идейным импортом" в учении Соловьева можно квалифицировать один из существеннейших элементов его онтологической конструкции – положение о конкретно-личностном характере Абсолюта. Я затрудняюсь определить характер заимствования: прямой либо косвенный, однако перекличка, можно сказать "созвучие", с центральным тезисом английского неогегельянства (Ф. Брэдли) о "конкретных универсалиях" трудно оспорить.
В пользу "косвенного" варианта говорят обстоятельства существования самостоятельной, уже оригинальной философско-идеалистической среды в России (гегельянство в России: Юркевич, Чичерин, Дебольский и др.). В среде платоников, шеллингианцев и гегельянцев вполне также могла носиться соответствующая идея. В пользу же "прямого" варианта говорит обстоятельство нахождения Соловьева в 1875 г. в Лондоне на стажировке, вблизи центра английского неогегельянства, где уже восьмью годами раньше появилась первая значительная работа Ф. Брэдли "Этические исследования"69.
Почему важно установление этого события "идейного импорта" в творчестве Соловьева? Ведь налицо бесспорно самобытные национально-культурные концептуализации особенностей российского отношения к предельным вопросам: богочеловечество, София, теургия и пр.
Я полагаю, что и здесь, в феномене якобы "основания", имела основное значение общая закономерность становления молодой национальной философии: специфическое самобытное содержание развивается в импортированных концептуальных формах. Положение о конкретных универсалиях, которое, можно сказать, "экзистенциализирует" понимание всеобщих логических форм, смысла истории и существование человека, на мой взгляд, фундировало философскую систему Соловьева и явилось также удачной понятийной формой для выражения российских ментальных особенностей: этически насыщенных рациональности и коллективизма, эмоциональной открытости, эстетического пафоса, амплитудности нравственных оценок и т. п. Всем этим качествам молодого, "варварского" национального духа не место в зрелом, "иссушенном" рационализме, ренессанс же западной душевности в ее полнообъемности (философия жизни, персонализм, экзистенциализирующее неогегельянство) предоставил подходящий шанс соответствующих концептуальных форм.
Также важно обратить внимание на обстоятельство идейного импорта в философии Соловьева и потому, что оно нормализует понимание становления отечественной философии, вводя ее в "общесоциологическое русло". Эмигрантская русская религиозная философия (Бердяев, Лосский, Зеньковский) сформировала миф об уникальной, сугубо самостийной, сугубо аутентичной "русской душе", форме русской философии – религиозной, православной философии "линии славянофилов – Соловьева". По сути же были принижены, а то и ошельмованы другие, светские традиции развития философского духа в России. Ну а о нашей склонности к уникализации собственной духовности и душевности и говорить не приходится – это наше слабое место: любим мы, чего греха таить, периодически удивляться своим достоинствам, находя их там, где другие народы видят обычно ущербность.
Так или иначе, но Соловьев стал подлинным основанием, знаменем, эмоциональным капиталом той традиции, которая стала называться "русская религиозная философия". Наконец-то, после столетия ученичества появились философы, не только обходившиеся практически без идейного импорта, но и сами ставшие экспортерами идей на Запад! И всё было бы хорошо, если бы не два "но". Эта традиция тоталитарно подавила другую, с ней конкурирующую. И она, увы, была насильственно пресечена на родине, а большинство людей, ее представлявших, стали изолятами на чужбине, с чьей физической смертью фактически прервалась и традиция.
Другая отечественная философская традиция, сложившаяся также в начале ХХ в. в виде группы молодых философов вокруг журнала "Логос"70, предложила альтернативный проект развития русской философии. Отечественная философия должна стать высокопрофессиональной, академичной, что означает серьезное, глубокое изучение европейских философских традиций и кропотливую, длительную, систематичную работу по исследованию – созданию национальных философских проектов. Это вместо заклинаний о своей "априорной" самобытности и исключительной ценности в сравнении с "бездуховным Западом", столь свойственных философам славянофилосоловьевской традиции (в то время "путейцы": Бердяев, Булгаков, Флоренский). "Логосовцы" говорили о надуманности самого понятия "национальной философии", утверждая, что есть единая мировая философия, однако признавали возможность национальных особенностей в постановке, акцентах в решениях общих онтологических, гносеологических, этических проблем.
Вполне ожидаемо, что идейный импорт здесь культивировался, произведения современных им немецких философов неокантианского и феноменологического направлений считались высшими образцами и стандартами "правильного" философского творчества. Выходящее за эти пределы нерационально (а то и "иррационально"), ненаучно, рыхло, нелогично – в конечном счете, это "не философия", а "метафизика" или же просто "треп"71.
Подобное прямое следование идейному импорту, его сакрализация или же "парадигмализация" либо вообще подавляет самостоятельное творчество, либо резко сужает диапазон его возможностей. И действительно, мы не видим крупных, оригинальных работ с какими-либо самостоятельными онто-гносеологическими или антропо-этическими построениями у представителей логосовской традиции начала – первой половины ХХ в. Только критика либо история философии. Однако эта традиция важна для понимания реальной и возможной истории отечественной философии. В противовес консервативному религиозному романтизму с отчетливыми духовно-тоталитарными тенденциями славянофило-соловьевской линии, она несла утверждение светских, рациональных, либерально-демократических идеалов философского познания и общественной жизни. Понятие "аутентично русской философии" вовсе не тождественно религиозной, православной, как то утвердилось с подачи самих историков религиозного направления и как-то быстро, без серьезного обсуждения, "по умолчанию" было усвоено российской философской общественностью 90-х гг.ХХ в.
Вместе с тем, бесспорно, что славянофило-соловьевская традиция принесла много оригинальных, независимых от идейного импорта с Запада идей (софиология, консубстанциальность, несотворенная свобода, соборность и т. п.). Вопрос лишь в степени их общечеловеческой применимости и конвертируемости в мировое философское концептуальное пространство. Другими словами, кому они, кроме нас, нужны? Если не нужны, то это не "философия", а "национальная мифология", т. е. проходят они "по другому ведомству". Стоит напомнить, что отечественная философия вошла в историю мировой философии именно в 20-30 гг. ХХ в. как раз через творчество тех наших философов (Бердяев, Шестов), которые сумели свое, русское, вместить в западноевропейские ментальные рамки и понятия. Они смогли стать экспортерами72 идей онтологической первичности личной свободы, бунта как единственно возможного пути аутентичной персонализации и т. п.
Они смогли это сделать, найдя в опыте своего философского творчества золотую середину между идейным импортом (современного европейского категориального инвентаря) и собственным продуцированием. Бердяев и Шестов, в отличие от остальных наших философов-эмигрантов, занявших изоляционистские позиции, – активнейшие коммуникаторы: интенсивно общались с ведущими европейскими философами того времени73. Именно поэтому они смогли конвертировать некоторые свои идеи в западноевропейский философский оборот. Но лишь некоторые. В своей философской автобиографии ("Самопознание") Бердяев неоднократно сетует на большое непонимание и внутреннее отторжение тех его идей, которые он сам считал главными, они же – скорее "русскими заморочками". Что же говорить о других наших философах-эмигрантах, если наиболее популярный русский философ испытывал такой дефицит понимания? В итоге с физической смертью философов-эмигрантов эта традиция на самом Западе оборвалась (эпигоны и историки философии – не в счет). Возродится ли она в современной России именно как философское направление с серьезными работами в обозначенных концептуальных рамках, не как лишь историко-философская память?
Вернемся, однако, к идейному импорту как форме развития уже советской философии, философии с чистого листа, лишенной как своей "путейской", так и "логосовской" традиций.
Можно было бы ожидать, что советская "марксистко-ленинская" философия будет довольно открытой для идейного импорта. Исходящая из просвещенческих идеалов единого общечеловеческого разума, равенства и братства, гегелевских принципов единства человеческого духа, "одной истории, одной философии", она должна была бы "впитывать в себя всё лучшее и прогрессивное". Однако получилось с точностью до наоборот: советская марксистко-ленинская философия превратилась в закрытую, самодостаточную систему идей наподобие религиозной. Может быть, это произошло потому, что в марксизме, и особенно в ленинизме, существенно поражена в правах индивидуальная свобода человека.
При всех не лишенных диалектической грациозности реверансах в сторону "относительной самостоятельности", общественное бытие в марксизме всё же определяет общественное сознание, не говоря уже об индивидуальном. Сознание является не чем иным, как "испарением" материального жизненногопроцесса ("Немецкая идеология"). Отдельный человек, конечно, может иметь самую причудливую судьбу, однако социальные слои и классы своим объективным положением в системе общественного производства и социальных структур всё же обречены на вполне определенные – консервативные либо прогрессивные – точки обзора реальности, мировоззренческие позиции. Заведомо прогрессивная ситуация обзора – у носителей социального прогресса, представители других слоев могут довольствоваться лишь отдельными прозрениями и "переходом на службу прогрессивным классам".
Такой настрой характерен, как известно, для любой религиозной системы идей: мы заведомо правы, а все другие заведомо заблуждаются, хотя и не без некоторого позитива, который можно снисходительно включить в свои построения, но после соответствующего препарирования, поправления, переинтерпретации в терминах собственного учения. Потому и советская марксистко-ленинская философия (в широком понимании, включая и философов из "братских стран социалистического лагеря") оказалась очень замкнутой и консервативной мировоззренческой системой: истина, в принципе раскрывающая суть мироздания, истории и человеческой жизни, уже дана классиками в "откровении", всё остальное – лишь детализации. Отсюда та позиция железобетонной уверенности и превосходства, вызывавшая у западных философов в редких случаях коммуникации74 либо иронию, в лучшем случае, либо, как правило, раздражение.
Отсутствие нормальных профессиональных каналов идейного импорта привело к явлениям стагнации и схоластики.Отдельные имевшиеся ноу-хау, типа теории отражения или деятельностной концепции, были лишь эпизодами в унылом догматическом круговращении. Но свято место пусто не бывает. Идейный импорт – необходимая сторона любого партикулярного философского развития. Если нет его нормальных форм,то возникают его искаженные, уродливые проявления. Более того, парадоксально, но в условиях господства моноидеологического режима новая отечественная философия (советская)развивалась, по сути, в режиме доминирования идейного импорта. Только последний принял вид наглого откровенного плагиата, когда приемлемые или препарированные под приемлемые идеи прямо выдавались за свои75. В особенности процветал подобный плагиат в новых, становящихся у нас областях гуманитарного знания, отпочковавшихся от философии в течение ХХ в., таких как культурная антропология, социология, психология, экология, науковедение и т. п. В традиционных областях философии типа онтологии, гносеологии и социальной философии плагиаторам было трудно порезвиться, т. к. здесь существовал особо строгий пропускной режим, где пропуском было знание не только текстов классиков марксизма-ленинизма, но и, в большей мере, категориально-методологических схем, сложившихся как в практике преподавания, так и в творчестве видных советских схоластов. Последние, как и средневековые схоласты, были зачастую весьма неординарными, талантливыми людьми, создававшими настоящие шедевры в рамках заданного концептуального поля и господствующей парадигмы.
Отдельным примечательным каналом идейного импорта было такое подразделение отечественной советской философии, как "критика современной буржуазной философии" – со своими кадрами, кафедрами и возможностями доступа к заветным, запретным текстам наших современных западных коллег. Профессиональный уровень здесь заведомо был выше среднего по стране – вследствие хорошей языковой подготовки и, главное, доступа к первоисточникам передовых мыслительных техник, новых тематик и алгоритмов решений. Потому-то именно они быстрее других пришли в себя после кризиса идентичности в отечественной философии начала 90-х гг. ХХ в. и последовавшего за этим почти десятилетия мировоззренческой прострации. "Пришли в себя" означает: попытались дальше работать в уже знакомом им поле идей, не в режиме "критики" или "истории философии", а в русле построения собственных учений. Получилось не очень самобытно, всё же они слишком хорошо знают первоисточники – это затрудняет творчество, в котором более полезна легкая невежественность в отношении предшественников.
Произведения жанра "критики современной буржуазной философии" заслужили в советское время популярность и быстро раскупаемые тиражи именно потому, что содержали обширные пересказы и цитаты критикуемых западных философов. Лучшие из "критического подразделения" оказались способными и к позитивному обсуждению вопросов, разумеется, при необходимо дежурном заключительном "развенчании". Благодаря этим первопроходцам поколение российских философов, проходившее профессиональную социализацию в 60-80 гг. ХХ века, оказалось всё же в принципе готовым к открытию железного занавеса и способным начать эпоху мировоззренческого плюрализма и философской самостоятельности. То есть мы уже знали, что и о чем говорят и пишут на Западе.
Знали, но и не предполагали, насколько отличны пересказы от настоящей философии. Магнетическо-парадигмальное воздействие марксистских текстов было привычным – на этом мы выросли в своей профессиональной социализации, так же как средний человек вырастает в привычной конфессиональной среде и "свой Бог" полагается "по умолчанию". Мы знали темы, проблемы, формальные идеи, но мы не знали, "как" это подано; оказалось, так же "хорошо", как и "по умолчанию" гениями-классиками марксизма.
Поток переводов, хлынувший к нам в 90-е гг. ХХ в., показал, что каждый неординарный философ способен так подать свои идеи, или же, что одно и то же, так выразить свою, из душевных глубин взросшую философскую веру (или соответствующие онтологические и гносеологические "полагания"), что эмпатический эффект подобного воздействия ошеломляющ. И не только на юношеские умы76.
Ситуация современной отечественной философии характеризуется практически тотальным господством идейного импорта либо прямым и косвенным эпигонством. Это не "плохо или хорошо". Это, похоже, "неизбежно". Неизбежно, как выравнивание философской культуры у нас и на Западе. Неблагодарное дело сравнивать профессиональные рефлексивные способности – в отечественной советской философии они были отнюдь не хуже всех остальных, но использовались в рамках концептуально очень ограниченной среды. Выравнивание и означает формирование чрезвычайно диверсифицированной концептуальной среды. Подобная среда, возникшая в течение одного десятилетия, – культурный шок для поколений философов 60-80 гг. и даже для 90 гг. ХХ в. Должны появиться поколения, для которых эта новая среда – родная и привычная. Наша задача – попытаться дать им первые образцы, опыты. Ситуация конца XX – начала XXI вв. практически воспроизводит ситуацию конца XIX – начала XX вв. Тот же поток переводов, та же прострация, те же первые опыты (Соловьев, Трубецкой) и первая поросль молодых философов. И у нас сейчас как в столицах, так и в разных региональных философских центрах есть люди, высвобождающиеся от завораживающего влияния идейного импорта, пробующие свои силы в самобытных философских опытах. В том – залог нормализации развития отечественной философии, перехода наконец-то к стабильному существованию на собственных ментальных и концептуальных основах.