Глава 4 В игру вступают ясновельможные паны
Итак, Марфа, Филарет и Пафнутий придумали самозванческую интригу. Но как материализовать ее? Русский народ, вопреки мнению позднейших романистов и историков, напрочь забыл об угличской драме. И явление самозванца в любом русском городе не только не приведет к бунту, но и будет мгновенно пресечено. И тут сработал естественный рефлекс отечественного заговорщика всех времен – «заграница нам поможет».
Правда, в большинстве случаев от «заграницы» проку было мало. Не помогла они ни Святополку Окаянному, ни Колчаку с Деникиным и Врангелем, ни старгородскому «Союзу меча и орала», да и нынешним «демократам» не очень-то помогает.
Не стал бы исключением и чернец Григорий, если бы он бежал бы не на запад, а на север к шведам или на юг к турецкому султану или персидскому шаху. В любом случае он стал бы лишь мелкой разменной монетой в политической игре правителей означенных стран. В худшем случае Отрепьев был бы выдан Годунову и кончил жизнь в Москве на колу, в лучшем – жил бы припеваючи во дворце или замке под крепким караулом и периодически вытаскивался бы на свет божий, дабы немного пошантажировать московитов.
Но Гришке сказочно повезло – он попал на большую воровскую «малину» («яму»). Называлась эта «малина» Речью Посполитой, а местные авторитеты (воры в законе) – ясновельможными панами.
Юрий Мнишек. Гравюра Л. Килиана
В Речи Посполитой монархия была выборной, а власть короля – номинальной. Увы, подробный рассказ о ситуации в Польше выходит за рамки нашей темы, а интересующихся читателей я отсылаю к своим более ранним работам[13].
Здесь же отмечу, что польские магнаты фактически были независимыми государями в своих владениях. Они создавали частные армии, зачастую более мощные, нежели королевское войско (без ополчения). Паны могли годами воевать с соседними государствами притом, что у короля с оным государством был «вечный» мир. Так, семейство Вишневецких с 1590 г. по 1603 г. воевало с Россией за города Прилуцк и Сиетино.
После целого ряда приключений Гришка Отрепьев попал под «опеку» прожженного жулика сандомирского воеводы Юрия Мнишека. В ходе ряда авантюр в 50—60-х годах XVI века пан Юрий сказочно разбогател, но к 1603 г. он разорился и был вынужден продать часть владений и вернуть часть долгов на сумму 28 тысяч злотых.
Чтобы выйти из затруднительного положения, Мнишек нашел одно лишь средство – выгодно выдать замуж своих дочерей. Он не давал за ними приданого, но, тем не менее, находил им богатых и покладистых мужей. Его старшая дочь Урсула вышла замуж за старосту Кременецкого Константина Константиновича Вишневецкого, вполне способного поддержать своего бедствующего тестя.
В 1603 г. младшей дочери Юрия Мнишека Марине исполнилось 18 лет. О ее жизни до встречи с самозванцем нам ничего неизвестно, за исключением того, что она приняла первое причастие в Самборском монастыре бернардинцев.
Вопреки легендам, Марина не была красавицей. Польский историк Казимир Валишевский писал: «Марина была похожа на воеводу [отца]: тот же высокий лоб, ястребиный нос и острый подбородок; но тонкий рот и плотно сжатые губы, которые были как будто созданы не для приманки поцелуев, неприятно дополняли сходные черты. И только довольно красивые, продолговатые, словно миндалины, глаза и грациозно выгнутые брови несколько смягчали это сухое, черствое лицо»[14]. Вдобавок Марина была тщедушна, ее рост составлял где-то 153–155 см.
Марина Мнишек.
Неизвестный польский художник. XVII век
Внешность, плюс долги, а главное, репутация отца не позволяют нам думать, что Марина «у ног своих видала
Я рыцарей и графов благородных;
Но их мольбы я хладно отвергала».
Мнишек был готов сплавить дочь кому угодно. И вдруг произошло событие, которое круто изменило не только жизнь кланов Мнишеков, но и всю историю польско-русских отношений.
Само собой разумеется, старый жулик не мог упустить случая сделать свою дочь московской царицей.
Самозванец прекрасно понимал, что он него хотят. Он тайно принимает католичество и подписывает четыре договора: один – с королем Сигизмундом III и три – с Юрием Мнишеком о выплате огромных сумм и передаче десятков русских городов полякам. Как писал историк Соловьев, «Мнишек собрал для будущего зятя 1600 человек всякого сброда в польских владениях, но подобных людей было много в степях и украйнах…»[15]. Цитата приведена умышленно, дабы автора не заподозрили в предвзятости. Первоначально местом сбора частной армии Мнишека был Самбор, но затем ее передислоцировали в окрестности Львова. Естественно, что это «рыцарство» начало грабить Львовских обывателей, несколько горожан было убито. В Краков из Львова посыпались жалобы на бесчинства «рыцарства». Но король Сигизмунд вел двойную игру, и пока воинство Мнишека оставалось во Львове, король оставлял без ответа жалобы местного населения на грабежи и насилия. Папский нунций Рангони получил при дворе достоверную информацию о том, что королевский гонец имел инструкцию не спешить с доставкой указа во Львов.
Любопытно, что польские историки оправдывают поход этого сброда на Москву. Тот же Казимир Валишевский писал: «В оправдание Польши надлежит принимать в соображение то обстоятельство, что Московия семнадцатого века считалась здесь страной дикой и, следовательно, открытой для таких предприятий насильственного поселения против воли туземцев; этот исконный обычай сохранился еще в европейских нравах, и частный почин если и не получал более или менее официальной поддержки заинтересованных правительств, всегда пользовался широкой снисходительностью»[16].
Смутное время. Худ. С. Иванов
К моменту перехода русской границы в армии Мнишека было 1000–1100 польских гусар, сведенных в роты по 200 сабель в каждой, 400–500 человек польской пехоты, от 2000 до 3000 казаков и до 200 «москалей», то есть беглых русских.
13 октября 1604 г. войско самозванца переправилось за Днепр и стало медленно продвигаться к ближайшей русской крепости – Монастырскому острогу.
Пока мы говорили лишь о действиях самозванца и поляков. А как реагировал на это царь Борис? Начнем с того, что царь при первых же известиях о самозванце сразу установил личность самозванца и инициаторов авантюры. Немедленно к русским воеводам в пограничные городки и на сопредельные территории польским магнатам были посланы грамоты, извещающие о побеге инока Григория (в миру Юшки Отрепьева) и его самозванстве. Другой вопрос, что грамоты были составлены безграмотно, и давали возможность сторонникам Лжедмитрия оспаривать их содержание.
На Боярской думе царь прямо объявил, что подставка самозванца – это дело рук бояр. Эта фраза стала хрестоматийной и кочует из одной книги в другую, но, увы, пока никто из историков не попытался выяснить, кого конкретно имел в виду Борис. В целях пропаганды царю было выгодно объявить Лжедмитрия ставленником польских панов или иезуитов. Ведь и те, и другие ему помогали, и действовал самозванец в их интересах. «Внешнее» происхождение самозванца было на руку московским властям, с учетом неприязни русского народа к полякам и иноземцам вообще.
Однако Борис выбирает самый невыгодный в пропагандистском плане вариант – своим недругам внутри и вне страны он показывает, что измена проникла в высшие эшелоны власти. Значит, Борис знает, о чем говорит, и знает поименно устроителей смуты. Во все времена и во всех странах за такими обвинениями следовали репрессии. Но никаких репрессий на бояр и князей не последовало. Ни жестоких – с виселицами, колесами и колами, ни мягких – ссылок в деревню, отстранения от должности или лишения чинов.
Как же так? Знать тех, кто предал царя, предал государство, навел на страну ляхов, и оставлять их на руководящих постах? Тут могло быть лишь два варианта – или царь Борис сошел с ума или бояре – организаторы самозванческой интриги, уже не играли никакой роли в управлении государством. Тогда ими могли быть только Романовы с родственниками. Они и так были наказаны. Большинство братьев Никитичей умерло в ссылке, а старший брат уже давно не был Федором Никитичем, а был иноком Филаретом. Правда, Иван Грозный вытаскивал из монастырей и казнил многих вельмож, принявших постриг. Но Борис был умнее и прекрасно понимал, что, скажем, четвертование, Филарета ничего уже не исправит, но сильно повредит престижу царя в глазах народа. Поэтому Борис и не стал уточнять, кто именно затеял дело с самозванцем. Бояре же, надо думать, правильно поняли Годунова, и не стали задавать глупых вопросов. Расставим точки над «i» – в конце 1604 г. большинство бояр не любило Бориса, но, с другой стороны, в Москве не было бояр, любивших Романовых и желавших их возвращения.
Наши историки до сих пор не могут толком ответить на вопрос – почему беглый монах с четырьмя-пятью тысячами разношерстного войска мог успешно воевать с лучшими воеводами и огромными ратями Московского государства? Болтовня о том, что народ де не любил царя Бориса, не мог простить ему отмены Юрьева дня, надеялся на доброго царя Димитрия и т. д., право, несерьезна. Она годна лишь для сентиментальных девиц, да интеллигентов-образованцев, охотно распевающих: «…кавалергарда век недолог…», но не представляющих, чем кавалергард отличается, к примеру, от гусара. На самом деле никого из народа, то есть крестьян, посадских и т. п., кого современные историки понимают под народом, ни в войске самозванца, ни у царских воевод не было. И там, и там воевали профессионалы – дворяне, боевые холопы, стрельцы, гусары, казаки и др.
Династию Годуновых погубила недооценка противника и полнейшая безграмотность в стратегии войны, как царя, так и его воевод.
Посмотрим на карту. Кратчайший путь из Польши в Москву лежит через Смоленск, Вязьму и Можайск. Ареной всех предшествующих русско-польских войн традиционно была смоленская земля. По этому маршруту в 1609 г. двинулся на Русь король Сигизмунд, в 1610 г. – Жолкевский, в 1611 г. – Ходкевич, в 1618 г. – королевич Владислав, а в 1812 г. – Наполеон.
Однако в 1604 г. Лжедмитрий и Юрий Мнишек пошли кружным путем через Чернигов и Новгород-Северский, то есть на 300–350 километров южнее, чем это обычно делали завоеватели, шедшие с запада на Москву. Сделано это было не случайно. На берегах Десны и Сейма еще со времен Ивана III строились многочисленные крепости и остроги, предназначенные для защиты южного «подбрюшья»
России как от поляков, так и от крымских татар. Естественно, что сидеть в маленьких гарнизонах было скучно, шансов на чины и награды было мало. Туда отправляли опальных и проштрафившихся дворян и стрельцов. Дисциплина в крепостях и острогах была низкая, жалованья на жизнь не хватало, и служилые люди часто промышляли разбоем.
В XIX веке в районах засечных линий XVI–XVII веков возникали курьезные ситуации. Вот, к примеру, приговорят местные власти крестьянина-однодворца к наказанию плетьми, а тут бежит его жена и машет какой-то древней грамотой. Тут и выясняется, что сей мужик – прямой Рюрикович или Гедиминович, и пороть его никак нельзя. Замечу, что тут нет ничего удивительного. Молодой княжич в чине рынды мог быть в украинном[17] городе сотником. А через два года его вызывали в Москву, производили в стольники и оставляли при дворе или отравляли в небольшой город воеводой. Но, увы, частенько княжича и забывали: умер влиятельный отец или дядя, или весь род в опалу попал. И вот сотник на всю жизнь застревает в украинном городе, женится на дочке сотника, а то и простого стрельца. И пошло-поехало, и после ликвидации крепости в XVIII веке потомки княжича становятся обывателями или крестьянами-однодворцами.
Появление же царевича Димитрия для большой части служилых было манной небесной. А серьезно, каким другим способом они могли получить богатство, чины, покинуть остроги, вокруг которых постоянно рыщут злые татары и не менее злые ляхи и переселиться в хоромы в Москве?
Конец ознакомительного фрагмента.