Русская песня в изгнании. Глава I. Я тоскую по родине… (Максим Кравчинский, 2007)

Что особенного в «эмигрантских песнях»? В чем причина «бума на эмигрантов» во времена СССР? Почему, наконец, многие имена популярны и сегодня? Для ответа на эти вопросы придется вернуться к истокам.

Массовый исход беженцев из России датируется 1919 годом. Уезжали с надеждой вернуться. Верили – месяц, год, пусть два, но всё образуется. Снова будет «малина со сливками» в подмосковных усадьбах, «ваше благородие» и подарки на Рождество. Первое время эмигрантское общество пытается сохранить традиции, верность привычному укладу жизни. Основной костяк первой волны составляют привыкшие к дисциплине солдаты и офицеры. Стараниями лидеров белого движения, многочисленных родственников царской династии и разномастных политических деятелей организуются общественные и военные союзы, созываются съезды, избираются всевозможные «теневые кабинеты министров», «правительства в изгнании», призванные едва ли не воссоздать Российскую империю на новых берегах.

Как известно, все наивные попытки закончились ничем. Слишком сильны были противоречия между разными группами эмигрантов. Как пишет в воспоминаниях о «русских в Париже» Е. Менегальдо: «Официально учредить Русское государство в изгнании эмигрантам не удается, зато они преуспевают в другом: создают различные структуры, необходимые для жизни сообщества, и одновременно происходит настоящая экспансия самобытной русской культуры».

Интерес ко всему русскому в послереволюционные годы в мире беспримерно велик. Реагируя на спрос, оживляются представители различных видов искусств, способных отразить пресловутый «русский дух». Европейцы азартно увлечены нашим балетом, кинематографом, театром, литературой, живописью, музыкой. На этой волне в 1922 году открывается в Париже, на улице Пигаль, первое «русское кабаре» «Кавказский погребок». Каких-то пять-семь лет спустя таких «погребков» расплодится больше сотни. В каждом заведении поют и играют, развлекая публику. Востребованность, с одной стороны, и жесткая конкуренция между коллегами-артистами – с другой позволили развиться русской жанровой песне в самостоятельное явление.

«Публика европейских столиц была слишком избалована и не прощала слабостей, с которыми в России привыкли мириться, – отмечают в уникальном труде о Ф. И. Шаляпине “Душа без маски” Елена и Валерий Уколовы. – Дефекты внешности, голоса, скованность на сцене, пенсионный возраст, убогость наряда или вкуса исключали какую-либо возможность успешно закрепиться в Париже. Так, пришлось вернуться в Россию молодой Юрьевой и знаменитой Тамаре, а в конце концов и Вертинскому. Драматично сложилась там артистическая судьба Зины Давыдовой, с большими трудностями сталкивались Плевицкая и Настя Полякова. И, напротив, жестокую конкуренцию на ресторанной эстраде преодолевали люди, в России никогда бы не поднявшиеся на нее. Среди них были бывшие графы и графини, князья и княгини. Так, в ресторане подвизались сын и внучка Льва Николаевича Толстого, внук князя Сергея Михайловича Голицына. Выяснилось, что в русских салонах они “наработали” и романсовый репертуар, и незаурядную манеру его исполнения. Чиниться же в условиях эмиграции не было смысла. Любовь к потерянной родине объединила, сблизила и уравняла всех русских».

Обучение музыке, вокалу было для элиты дореволюционной России вещью неотъемлемой и в повседневной жизни само собой разумеющейся. Я вспоминаю «заметку на полях», оставленную Романом Гулем в воспоминаниях о его общении в Нью-Йорке с бывшим главой Временного правительства А. Ф. Керенским.

«Как-то прохаживаясь у нас по большой комнате, – пишет Гуль, – Керенский вдруг пропел три слова известного романса: “Задремал тихий сад…” Голос – приятный, сильный баритон. “Александр Федорович, – говорю, – да у вас чудесный голос!”

Он засмеялся: “Когда-то учился пенью, играл на рояле, потом все бросил… И вот чем все кончилось”».

Не будь Керенский известным политиком и общественным деятелем, глядишь, тоже записал бы в изгнании пластинку и назвал… допустим, «Побег».

О побеге Керенского от большевиков ходит легенда: якобы он бежал на автомобиле американского посольства, переодевшись в женское платье (по другой версии – «сестрой милосердия»). На самом деле член партии эсеров некто по фамилии Фабрикант буквально в последний момент принес в кабинет Керенскому «матросскую форму», переодевшись в которую, оба чудом добрались до авто и укрылись в подготовленном доме, в лесу.

А впрочем, шутки в сторону.

Угнетенное душевное состояние «художников», необходимость выживать в новых условиях подталкивали их к созданию выстраданных песенных и поэтических шедевров. Я бы сказал, совершенно особого ностальгического репертуара, где тесно переплелись тоска по вынужденно оставленной родной земле, зарисовки о новом пристанище и «русская клюква» для местной публики. Старинные романсы и известные композиции, и те на чужбине звучат иначе. Меняется смысловой акцент, настроение. Представим исполнение молодым красавцем Юрием Морфесси «Ямщик, не гони лошадей!» на Нижегородской ярмарке в каком-нибудь 1913 году (пример абстрактный) перед праздными, сытыми и довольными горожанами или тот же романс, напетый им перед бывшими бойцами Добровольческой армии в белградском кабаке. Тут уж действительно «прошлое кажется сном» и точит «боль незакрывшихся ран».

В СССР тем временем начинают проникать записанные на Западе пластинки эмигрантов. Неофициальное всенародное признание Петра Лещенко, Александра Вертинского, Константина Сокольского и отчасти Юрия Морфесси случается в середине 40-х годов. После Победы на руках у населения оказывается огромное количество трофейных патефонов и, конечно, пластинок к ним. Вторая причина популярности «заграничных» исполнителей – в практическом отсутствии альтернативы им на отечественной эстраде того времени. К 1945 году «цыганщина» уже не звучит в Стране Советов. В опале Вадим Козин, Изабелла Юрьева, Лидия Русланова. Леониду Утесову про «одесский кичман» петь больше не позволяют. «Жестокий романс» признается чуждым жанром для «строителей светлого будущего».

Немаловажен для разжигания любопытства и банальный фактор «запретного плода» в отношении песен эмиграции. Практически всё приходящее с Запада (а особенно сделанное экс-соотечественниками) воспринималось с болезненным любопытством. Песни «бывших» служили замочной скважиной в параллельную для советского человека реальность. Они давали возможность мечтать, слушая по-русски про «прекрасную Аргентину», «далекий Сан-Франциско», «чужое небо» и сознавая, как же все это чудовищно далеко от нас во многих смыслах.

По мере развития индустрии звукозаписи властям в Совдепии все труднее бороться с «музыкальной заразой». Голоса переписываются на «ребра», еще при Сталине создаются целые синдикаты по тиражированию самопальных пластинок.

Поэт и издатель из Санкт-Петербурга Борис Тайгин рассказывает о своей деятельности в подпольной студии звукозаписи «Золотая собака», действовавшей с 1946 года в Ленинграде. На трофейных и самодельных аппаратах они тиражировали популярную музыку с целью перепродажи. На каждую пластинку ставился «фирменный штамп», служивший гарантией качества. Доходный бизнес продолжался несколько лет, пока в 1950 году трое «пайщиков-концессионеров» не были арестованы и осуждены на сроки от трех до пяти лет лишения свободы. В одном из пунктов обвинительного заключения Б. Тайгину инкриминировалось «изготовление и распространение граммофонных пластинок на рентгенпленке с записями белоэмигрантского репертуара, а также сочинение и исполнение песен, с записью их на пластинки, хулиганско-воровского репертуара в виде блатных песенок». Деятельность «криминального трио» продлилась с перерывами (на новые сроки некоторых участников) до 60-х годов, пока спрос на «песни на ребрах» не исчез окончательно, вытесненный магнитофонной культурой.

Следующий период «моды на Россию» произойдет в 60-х годах. СССР пребывает на пике могущества, как никогда ни прежде, ни потом в современной истории.

Выросло поколение, которое помнит, как русские вошли в Европу и покончили с фашизмом. Вся планета потрясена sputnik(ом), и Гагариным, и Хрущевым с ботинком в ООН… Имидж, как сказали бы сегодня, нашей страны был очень привлекательный: сильный, далекий, эпатажный и загадочный. Вновь возникает спрос на образ «русского». Раз публике интересно – западная индустрия шоу-бизнеса откликается мгновенно, благо с кадрами проблем нет. Рынок «славянских голосов» в те годы широк и многообразен: сербы, поляки, болгары, потомки русских эмигрантов. Они работают со «старым», привычным и проверенным репертуаром, во многом повторяя друг друга. Тем не менее незаурядность вокальных данных, талант, артистизм позволяют некоторым исполнителям стать заметными фигурами в мировой музыкальной культуре того времени. Рубашкин, Ребров, Иванова, Клименко, Зелкин берут уже только профессионализмом.

Потомки первой волны, они перепевают известное от «отцов» вновь, но для них это лишь материал. Человеческого страдания тут не услышать. Они берут шармом, который придает акцент в песне, новым, коммерческим, псевдорусским звучанием, всё тем же таинственным ореолом «белогвардейской эмиграции». Но не трагичной, сердечной правдой человека, изгнанного из своей страны. Поэтому и нет ни одного значимого автора во второй волне, не о чем им было писать, не знали они ни языка толком, ни России.

Третья волна эмиграции, плавно перейдя в четвертую или какую уже по счету, является самой массовой на сегодня. С середины 70-х щедрым потоком хлынули к нам, теперь уже из-за океана, а не Европы, творения современников: Токарева, Успенской, Гулько…

Популярность брайтонских шансонье была невообразима. В первые гастроли времен перестройки стадионы не вмещали всех желающих увидеть и услышать «веселую мишпуху». И все же правомерно ли ставить на одну доску творчество вынужденных изгнанников начала века и добровольных его последней трети? Как ни парадоксально, но, скорее, да.

Сегодня легко говорить, что брежневская эмиграция «ехала за колбасой», что она «экономическая» и т. д. Да, большинство никто не выгонял, но все же уезжали не «за», а «от»: лицемерной системы, постоянного страха, невозможности самовыразиться. Что, согласитесь, для лиц творческих профессий так же необходимо, как утолить жажду в жаркий день. Впрочем, даже согласившись с экономической подоплекой отъезда, нельзя забывать, что дорога обратно для этих людей была закрыта «железным занавесом». Уезжали в другой мир, прощаясь навсегда. Поэтому вновь рождаются пронзительные, талантливые произведения, ищутся новые формы.

В творческих поисках «третьей эмиграции» во многом очевидна перекличка с традициями эмиграции парижско-константинопольской. Слышится звон «стаканчиков граненых» с пластинки Лещенко на 78 оборотов и новых авторских «граненых стаканчиков» Токарева с аудиокассеты. «Я тоскую по родине… Я иду по земле чужой…» – поет Алла Баянова, а сквозь полвека ей вторит новый эмигрант: «Русь! Ты мне приснилась! Вновь я шел к былому…» Как дань предкам практически в каждом американском альбоме периода расцвета Брайтона звучит белогвардейская тематика.

В современном Нью-Йорке и Лос-Анджелесе «кабаре рюс» на новый лад, едва ли не больше, чем в Париже 20-х. В каждом свои шоу-программы.

Всё повторяется, движется по кругу, забывается и приходит вновь.

Наличие мелодического ряда и легкость восприятия сделали «русскую песню» главным видом выражения пресловутой «русской души» для западного слушателя. В сотнях голливудских и прочих киноверсий русской классики ВСЕГДА звучат «Очи черные», «Две гитары» или «Налетчик Беня-хулиган» (в современном уже фильме о «плохих русских» эпохи 90-х).

Очевидица «русской культурной революции» в Париже 20-х Е. Менегальдо показывает и оборотную сторону медали такой популярности: «Всевластие русской моды – что, казалось бы, может быть лучше для русских, живущих во Франции? Однако оно имеет не только положительные стороны: именно благодаря этой моде возникли клише: “нищие белогвардейцы” и “загадочная русская душа”, которые пришлись всем по вкусу и прочно вжились в сознание французов… Средоточие под крышей одного “русского кабаре” и кавказцев, и цыган, и русских порождает в ту пору обобщенный образ выходца из бывшей Российской империи». Такое обобщенное восприятие «наших» сохранилось на Западе и сегодня. Раз вы говорите по-русски – значит, вы «русский». Иностранцам не понять, что общее языковое пространство объединяло в себе сотни национальностей от аварцев до якутов. Брайтонский певец-юморист Ян Балл откликнется на это парадоксальное явление шуточной строчкой: «Кто там был “жид” – здесь “русским” стал…» «Искусство, вынужденное подстраиваться под вкусы широкой публики, неизбежно скатывается к банальности, штампу, – продолжает Е. Менегальдо. – При этом коммерческий успех ресторанных цыган лишь усугубляет трудности артистов, работающих в серьезных жанрах и видах искусства». Такая вот ложка дегтя от непосредственной участницы событий. Что ж, всегда интересно знать разные мнения.

Череда великих и трагических событий на «исторической родине» в ХХ веке порождала стойкий интерес к «этим странным русским» в остальном мире, рикошетом возвращалась мода на «русскую экзотику» к «эмигрантам», позволяя им выживать и развиваться, а их песни, попадая к нам, замыкали цепочку связи с покинутой отчизной.

Рассказ о пестром мире эмигрантских шансонье начнем с гениального и неповторимого А. Н. Вертинского, чьи творения проверены временем и давно вошли в алмазный фонд русской культуры.

Первый

Петр Лещенко, Юрий Морфесси, Алла Баянова, Надежда Плевицкая, Иза Кремер, Поляковы, Жорж Северский – вот самые яркие звезды первой волны.

Александр Вертинский во время Первой мировой войны

«Старшим братом» в этой плеяде по праву считается Александр Николаевич Вертинский. Он родился в Киеве в 1889 году, рано потерял родителей. В юности освоил гитару, пел «цыганские романсы», пытался сочинять сам. Начинал как автор коротких рассказов, публиковался в журналах, снимался в массовке. В 1913 году поступил на службу в небольшой театр миниатюр в Москве, где пришел первый успех, но началась мировая война. Вертинский под именем Брата Пьеро два года провел медбратом в санитарном поезде. За время службы Александр повзрослел, расстался с пагубной привычкой к кокаину, с которым у него был бурный «роман» перед войной. Кстати, старшая сестра Вертинского Надежда, не сумев разобраться в личных проблемах, умерла в 1914 году от передозировки этого наркотика.

Собирая материалы для книги в зарубежных архивах, я неожиданно наткнулся на воспоминания некоего Георгия Пина, впервые опубликованные в журнале «Шанхайская заря» (№ 1301 от 16.02.1930 г.) под названием «Антоша Бледный. Воспоминания москвича». По невыясненным причинам автор упорно называет Александра Вертинского Антоном, но своей художественной и мемуарной ценности от небольших неточностей эти заметки, на мой взгляд, не теряют.

Из-за их безусловной редкости и экстремального содержания я решил, что будет правильно привести данный текст без купюр.

Антошу Бледного знала вся почти московская богема среднего пошиба: студенты, статисты театров и кино, хористы и хористки, газетные сотрудники, игроки и вся веселая гуляющая полуночная братия.

Высокая худая, но веселая, стройная фигура, Антошин тонкий профиль лица, серовато-голубые с поволокой глаза, непринужденность, обходительность и манеры, указывающие на воспитание, запоминались тем, кто встречался с ним в полумраках всевозможных ночных кабачков, пивных и московских чайных, за пузатыми и солидными чайниками, базарными свежими калачами и булками, за «выпивоном с закусоном», за разговорами и бестолковыми спорами.

Антоша Бледный издавна был завсегдатаем этих мест, он врос как бы в них своей фигурой, и если когда-либо случалось, что он отлучался из Москвы на несколько недель или даже дней – то отсутствие его замечалось.

О нем спрашивали, его разыскивали, а когда он неожиданно появлялся опять, засыпали градом вопросов и радостных удивлений.

– Антоша!.. Друг!.. Откелева?.. Живой?.. Садись. Уже сегодня-то ты на-а-аш!..

Жизнь Антоши в течение многих лет протекала таким вот образом и без каких-либо изменений к лучшему.

Фактически другой специальности, кроме беспременных участий в кутежах, компаниях и проч., у Антоши не только не было, но и на долгое время не намечалось.

Он очень нуждался всегда, и нередко бывали случаи, когда шатался он без крова, ночуя по знакомым. Правда, номинально он имел даже службишку – поденного статиста в киноателье Ханжонкова, и иногда москвичи безразлично наблюдали за появлением знакомой Антошкиной фигуры в той или иной из выпущенных ателье фильмов, где он исполнял всегда безличные роли.

Необычно было видеть его в числе свиты какого-либо короля, князя или графа, облаченным в парадную форму кавалергарда, в числе гостей на придворном балу, затянутым в шикарный фрак с белоснежным жилетом и в цилиндр; или еще в каком-либо картинном эпизоде.

– Его!.. Антошку!.. – которого вся почти Москва не видала никогда ни в чем, кроме длинных потрепанных сероватых суконных брюк и такой же рубашки-толстовки с ярким галстуком.

Этот костюм дополняли потертая фетровая шляпа и излюбленная папироса «Ю-Ю» фабрики Шапошникова за шесть копеек десяток.

Антошу прозвали Бледным. Почему? Надо сказать, что он вполне оправдывал свое прозвище и был в действительности таким: настолько бледным, что на первый взгляд казалось, будто посыпано его лицо толстым слоем пудры.

Причина бледности крылась в злоупотреблении наркотиками. Кокаин он употреблял в исключительном количестве. Рассказывали, будто грамма чистейшего «мерковского» кокаина хватало ему не более как на одну-единую понюшку. Нюхал он его особым, «антошкиным» способом, изобретенным им самим, чем он искренне тогда гордился, и уже потом получившим широкое распространение. Грамм кокаина Антошка аккуратно разделял на две половины. Затем вынимал папиросу, отрывал от нее мундштук, вставлял его сначала в одну ноздрю, вдыхал через него одну половину порошка, растирал старательно после понюшки все лицо, потом то же самое проделывал с левой стороной носа.

Были, как водится, и недостатки у Антоши, но, в общем, его любили, и знакомые из кожи вон лезли, чтобы угостить его, угодить ему. Антоша угощался не стесняясь: пил, ел, кутил и развлекался. Но, развлекаясь, развлекал и других: был остроумен, полуприличен, себя, как говорится, не пропивал и… безумно нравился женщинам.

Он был ласков, задушевен, нежен, покорен, уступчив и… грустен подчеркнутой «романтической» грустью, грустью этой он мог растрогать любую женщину и с нею вместе тут же поплакать о промелькнувшем, утраченном счастье, о чем-либо несбыточном, о далеком…

А когда Антоша «занюхивался», он… пел. Собственно, даже не пел, а полу-пел, то есть, точнее, больше декламировал, чем пел, и лишь в самых ударных и чувствительных местах с надрывом брал высокие певучие ноты. Голоса у него было немного, но слушатели находились, и своеобразная выразительность его полупения кое-кому нравилась.

О, ничто не указывало на него как на талант в масштабе, захватившем вскоре почти всю Россию. Талант этот таился в нем и не обнаружился бы никогда, если бы не… случай.

В начале 1915 года кабаре «Альпийская роза» на Дмитровке считалось излюбленным местом сборища московской богемы. Здесь можно было встретить многих – купцов, военных, студентов, наезжих провинциалов, чиновный люд, артистов, золотую молодежь.

Зрительный зал редко пустовал. Выступления Икара, Мильтона и Араго привлекали многих. Немало шума поднималось и вокруг весьма откровенных балетных постановок в кабаре.

А одно имя царило над всеми, только что названными, и если даже оно было одно только в театре, все равно зал был бы переполнен и дрожал бы от взрывов аплодисментов. Имя это было… Вертинский.

Григорий Владимирович Молдавцев, антрепренер и владелец кабаре «Альпийская роза» на Дмитровке, природным чутьем настоящего театрала сразу же оценил по достоинству представшую перед ним однажды вечером высокую худую фигуру Антоши Бледного.

Молдавцев умел разбираться и знал настроение и вкусы тогдашней московской, а значит, и вообще российской публики.

Одним внешним видом Антоша уже был для Молдавцева находкой, но это был лишь примитив, и его надо было еще отшлифовать, обработать и тогда выпустить на сцену.

Через несколько недель такой образ был создан, отшлифован и еще через месяц уже гремел на всю Москву.

Когда в один из субботних вечеров в промежутке между выступлениями Икара и Мильтона на сцену, задрапированную черными и темноватыми материями и погруженную в полумрак разноцветного освещения, медленно и как бы воздушно выплыла бесшумная анонсированная фигура паяца в желтом с бахромой шутовском колпаке и пышном жабо, переполненный зал пытливо смолк. Странно, признаться, было видеть угловатый грим лица страдальца с ласковой и нежной грустью в мимике и телодвижениях – в смешном шутовском наряде и колпаке.

И еще более странным показалось публике, что этот паяц вместо обычных трафаретных веселых фраз и шуток заговорил вдруг о тоске, о чем-то несбыточном.

Новый жанр затронул наболевшую чувствительность человеческих сердец и едко разбередил душу тоской о нежности, ласке и любви, придавленную господствовавшими тогда криками о войне и смерти, о могилах, о сиротах.

Психологически момент для выступлений Антоши был подобран более чем своевременно, и удачностью этого момента отчасти и объясняется невиданный еще в столице успех, сопутствовавший дебютам Антоши.

Уже пятое выступление нового кумира прошло как «бенефисное». Публика встречала и провожала его овациями. Сцену заполняли цветами и подарками. После каждого выступления театральные служители гуськом по специальным подмосткам заносили на сцену корзины цветов и букеты.

Артисту дарили цветы, портсигары, деньги, кольца. Женщины снимали с себя браслеты и бросали ему на сцену. Мужчины посылали трости с золотыми и серебряными набалдашниками. В корзинах с цветами обнаруживались и сюрпризы в виде живых мопсов, кошечек, попугаев и др.

Артист завоевал в один какой-нибудь месяц поклонение и стал популярнейшим человеком. Песенки его распевались без исключения всеми. Через бесхитростные, задушевные слова и напевы – Лилового Негра, Кокаинеточки, Трех Пажей и других песенок разочарованного во всем Пьеро – вышел на большую сцену новый артист – Антоша Бледный, он же – Антон Вертинский».

Как я упоминал выше, развиться популярности маэстро помешала начавшаяся в 1914 году война. Мужественно пройдя через лишения и испытания в качестве медбрата, в 1916 году артист вернулся в Москву и продолжил выступать на эстраде, но грянула новая беда – революция. Несколько лет Вертинский кочевал с концертами по обезумевшей стране, пока в 1920 году вместе с остатками армии Врангеля не отбыл в Константинополь.

Только в 1943 году ему удастся вернуться в советскую Россию, а до этого он объедет с концертами десятки стран мира, напишет много песен, будет выступать и в шикарных ресторанах, и «в притонах Сан-Франциско». Жизненный путь артиста на чужбине изучен мало. Основной источник – отрывочные воспоминания современников и мемуары самого маэстро, написанные для советского читателя, а потому, во многом самоцензурные. Читая между строк, понимаешь: несмотря на известность, «длинная дорога» художника была ох как нелегка. Простора для творчества не было. Приходилось выживать. Александр Николаевич предпринимает неудачную попытку открыть ресторан в Турции. В Бессарабии «по необоснованному обвинению вследствие интриг некой влиятельной дамы» оказывается в тюрьме, где покоряет сердца воров блатным «Александровским централом» и «Клавишами». Международный аферист Вацек, одно время разделявший камеру с Вертинским, позднее сумел передать ему крупную денежную сумму для подкупа чиновников и освобождения.

«Вацек сделал это бескорыстно, из любви к искусству…» – пишет в книге «Артист Александр Вертинский» В. Г. Бабенко. Выйдя наконец из заключения, в 1923 году певец отправляется «покорять Европу». Начав с Польши, он с успехом гастролирует по многим странам (Латвия, Германия, Франция) и в итоге оседает в Париже. Творческий и финансовый расцвет приходится именно на парижский период в его судьбе. Помимо мирового признания как артиста, он долгое время являлся совладельцем роскошного кабаре на Елисейских Полях.

С 1930 года Вертинского стали издавать на пластинках, которые, контрабандой попадая в СССР, создавали ему будущую аудиторию. После возвращения из эмиграции певец за четырнадцать лет, прожитых в СССР, даст тысячи концертов, снимется в нескольких кинофильмах, но не получит никакого актерского звания и не выпустит при жизни ни одной пластинки на родине[2]. Однако за свои кино-работы Александр Николаевич удостоился Сталинской премии. Видимо, поэтому его перу принадлежит стихотворение «Он», посвященное «отцу народов». «Чуть седой, как серебряный тополь, он стоит, принимая парад…» – пишет актер. Старые московские коллекционеры утверждают, что сохранилось авторское исполнение этой песни.

Сам не слышал, точно утверждать не могу. К слову сказать, «баловался стишками» и сам Иосиф Виссарионович. Да не просто занимался рифмоплетством, а действительно писал хорошие стихи. Было это, конечно, в юности будущего генералиссимуса, и свое вдохновение молодой человек записывал по-грузински.

Позже он категорически возражал против их публикации и даже сделал выговор Л. П. Берии, когда узнал, что тот готовит ему сюрприз к юбилею в виде книги и уже успел привлечь к переводу Бориса Пастернака и Арсения Тарковского.

Но и в ранге вождя Сталин отметился в поэзии. Скажем так, как соавтор. Всем известен памятник грузинской литературы «Витязь в тигровой шкуре».

В 30-е годы ХХ века его переводом занимался академик Шалва Нуцубидзе, но, как водилось в те времена, он был объявлен «врагом народа» и посажен в тюрьму. Оттуда переводчик начал слать письма «другу всех детей» с просьбой разрешить ему продолжить труд. Сталин разрешил: академику выдали бумагу и карандаш. Написанное за день каждый вечер забирали и отправляли в Кремль. Вождю понравился перевод, и Нуцубидзе освободили. У них состоялась встреча, на которой Сталин предложил заменить несколько строф в переводе поэмы. Свое желание он мотивировал утраченным в переводе акцентом на повторение одного звука, присущего грузинской поэзии. Академик почему-то согласился.

Сегодня, если открыть текст русской версии, можно прочесть несколько строф за авторством самого «вождя народов»:

Крупная историческая фигура и поэзия всегда рядом. В приступах сентиментальности или по иным душевным порывам призывали музу Сталин и Мао Цзэдун, Ким Ир Сен и Хо Ши Мин. В ответ они получали многочисленные оды в свой адрес. Писали их тысячи людей с огромным удовольствием. Что говорить, если даже Вертинский отметился в хвале вождю. Признаться, этот факт меня удивил. Но еще большее изумление я испытал, прочитав стихотворение «Моя клятва». Заканчивается оно так:

Попробуйте догадаться, кто автор! Вряд ли ответ будет правильным.

Написал эти строки Владимир Высоцкий. Случилось это в 1953 году по поводу известного мартовского события, и справедливости ради заметим, что было тогда Володе лет пятнадцать. Но как не стыкуются сегодня в сознании эти факты. Что ж, время было такое: все строем ходили.

Но стоп. За разными байками, порой к делу особо не относящимися, мы отклонились от курса и совсем забыли, что речь идет о жизни гениального артиста Александра Вертинского. Первые, самые трудные годы в изгнании у нашего героя теперь позади, и вот…

Конец 30-х годов

С 1925 года почти десять лет Вертинский подолгу жил и выступал в Париже. Он был востребован, успешен, обеспечен, но через восемь лет артист принял решение покинуть Европу и отправился покорять Америку. Некоторые биографы предполагают, что сделал это Александр Николаевич из-за появления на горизонте конкурента в лице Петра Лещенко. Что ж, такое вполне вероятно. Тиражи пластинок этого певца в 30-е годы были гигантскими, успех у публики колоссальный, и хотя репертуар был не столь утончен, как у Вертинского, публика тех лет предпочитала Лещенко едва ли не больше «печального Пьеро». Автор «Кокаинетки» относился к нему с раздражением. Александр Галич рассказывал любопытный эпизод. В один из вечеров он сидел с Вертинским за столиком в ресторане, и к последнему подошла восторженная поклонница со словами:

«…Александр Николаевич, Вы знаете, как мы все эти годы жадно ловили все то, что приходило к нам оттуда. Вот ваши песни, песни Лещенко…»

Лицо старого артиста окаменело: «Простите, кого?»

«Ну, вот Ваши песни и Лещенко», – щебетала дама.

«Простите, не очень понял, о ком вы? Был, кажется, такой… какой-то. Он что-то там пел в кабаках… Я друг Шаляпина, Блока, Рахманинова, среди моих друзей такого человека, как Лещенко, не было…»[3]

От кого же уехал Вертинский из Парижа?

Вы вспоминайте цыгана Петю!

Петр Константинович Лещенко родился летом 1898 года в крестьянской семье, в селе Исаево, что недалеко от Одессы. Отец умер, когда мальчику едва минуло три года. Мать позднее вновь вышла замуж за простого и, судя по многим воспоминаниям, доброго человека Алексея Алфимова. Он привил пасынку любовь к музыке и даже подарил ему свою гитару. Во время учебы в сельской школе маленький Петя, уже в ту пору отличавшийся приятным голосом, пел в церковном хоре.

Петр Лещенко: «Эх, Маруся, нам ли быть в печали…»

С началом войны 1914 года юноша поступает в школу прапорщиков в Кишиневе. Ситуация на фронте складывалась поначалу не в пользу стран Антанты, и, не дожидаясь окончания курса, командование отправило Лещенко в числе других учеников в действующую армию. По данным некоторых биографов, революция застала новоиспеченного офицера в госпитале, где он оправлялся после ранения. Период 1918–1919 годов в его жизни покрыт мраком. Есть основания предполагать, что он вступил в ряды Добровольческой армии и принимал участие в Гражданской войне на стороне белых. Сколь продолжительное время продолжалась «военная карьера» и каким образом завершилась, неизвестно. Так или иначе, но с весны 1920 года Лещенко зарабатывает на жизнь исключительно танцами и пением в составе различных трупп, разъезжая по Бессарабии (которая уже вошла к тому моменту в состав Румынии, сделав тысячи людей невольными эмигрантами). На афишах и открытках тех лет артист (почему-то) выведен под фамилией Мартынович. «Петрушка и Розика Мартыновичи – дуэт», – гласит подпись под рекламной фотокарточкой. Откуда взялась эта фамилия? Нет ответа. Хорошо знавшая Петра Константиновича певица Алла Николаевна Баянова вообще заявляет в своих воспоминаниях: «Мы с моим мужем Жоржем Ипсиланти много работали вместе с Лещенко еще тогда, когда он носил свою настоящую фамилию – Мартынович». Ни один из исследователей не соглашается с этими данными, но и окончательной ясности не вносит. Будем и мы считать, что это был только псевдоним, взятый по известным лишь его обладателю причинам, например, для гастролей по Югославии, – как объясняет этот казус Константин Сокольский.

В 1925 году на гастролях в Париже Петр Лещенко познакомился с обворожительной танцовщицей из Риги Зинаидой Закис, дочерью богатого латышского коммерсанта.

Летом 1926 года они сыграли свадьбу и вскоре отправились в длительный гастрольный тур по Европе и странам Ближнего Востока. Семейный дуэт стал выступать вместе: оба танцевали, а Петр иногда пел, заполняя паузы между номерами.

Яркую пару ждал бешеный успех: внушительные гонорары и восторженные отзывы прессы. В Ливане состоялось их знакомство с Николаем Левицким и его юной дочерью. Впоследствии Алла Баянова так вспоминала тот вечер:

«Впервые мы встретились на морской набережной в Бейруте. Он шел с дамой, и они вели вдвоем за лапки забавного шимпанзе в матроске. Так как они говорили по-русски, то отец мимо пройти, конечно не мог, и мы познакомились. Они тогда работали, вернее, заканчивали ангажемент, в том же ресторане, где должны были работать мы. Тогда Лещенко еще не пел, а только танцевал… Жена его – Зинаида Закис – была очень сильной классической балериной… Их выступления пользовались большим успехом.

Вот в Бейруте моряки подарили им этого Джонни-шимпанзе. Однажды этот Джонни надел новое, от портнихи, Зинино платье, порвал его при этом как следует, нацепил шляпку и напудрился. Видно, хотел очень понравиться своим хозяевам. Зина, когда увидела, во что превратилось ее платье, схватила этого злополучного модника и отшлепала его, как могла сильно.

Вечером, собираясь на работу в ресторан, они решили не рисковать и забрали обезьяну с собой. В программе был занят сначала сам Лещенко, а Зина выступала последняя.

Как только она осталась в гримерной одна, шимпанзе запер дверь, схватил ее в охапку и хорошенько отшлепал. Как она орала! Все перепугались, выломали дверь и спасли ее от обиженной обезьянки, но Джонни был силен, и Зина долго садилась боком, ко всеобщему смеху.

На следующий день Лещенко отдали своего шимпанзе первым попавшимся морякам…»

Гастроли семейного дуэта длились несколько лет, пока Зинаида всерьез не задумалась о ребенке. Звездная чета переехала в Ригу, где вскоре появился на свет их единственный сын. Именно в Латвии, начиная с 1930 года, берет старт вокальная карьера Лещенко. Нельзя сказать, что он сразу обрел успех у публики как исполнитель.

Первое время к Лещенко-певцу было довольно скептическое отношение, но мало-помалу он нашел себя: поставил голос и подобрал репертуар, в чем ему очень помог знаменитый композитор, «король танго» Оскар Давыдович Строк. Помните, «Ах, эти черные глаза…»? Эту и еще десятки других прекрасных композиций написал именно Строк. К сожалению, в советское время его имя было практически предано забвению, а сам маэстро так и не обрел при жизни заслуженной славы и уважения. Но именно он стал «крестным отцом» Лещенко, человеком, открывшим дорогу Петру Константиновичу к славе. С подачи Строка он записал десятки песен на рижской студии «Беллакорд». Авторство довольно большой части вещей на этих пластинках принадлежало и самому Петру Лещенко.

Тиражи пластинок Петра Лещенко в 30-е годы были огромными…

Дела у артиста пошли в гору, и в 1936 году гонорары позволили ему открыть на главной улице Бухареста шикарный ночной клуб. Он одевался у лучших портных, его слабостью стали элитные вина и роскошные женщины. По городу ресторатор передвигался на немецком авто марки DKW. Румынский король Карл (отец фактического правителя страны Михая) также оказался в числе поклонников артиста, и часто можно было видеть, как бронированный автомобиль монарха увозил певца в загородную резиденцию коронованной особы.

«Жить бы Петру Константиновичу и не умирать», как говорят в народе, но все карты спутала война.

В 1941 году Лещенко как гражданина Румынии призывают в армию. Он всячески уклоняется от призыва, но так или иначе в конце войны наденет военную форму румынской армии, которая, как известно, воевала на стороне Германии. В 1942 году певец получил приглашение сделать несколько выступлений в оккупированной

Одессе. Он согласился и на одном из концертов влюбился в юную аккомпаниаторшу Веру Белоусову. Страсть, видимо, была нешуточная – певец бросил жену с сыном и зажил с новой семьей.

«Цыган Петя»

В августе 1944 года Красная армия заняла Бухарест. На жизни Лещенко как артиста это отразилось не очень заметно. Почти семь лет они с молодой женой много ездили по Румынии, пели для советских офицеров. Но отношение к «эмигранту» у коммунистических властей все же было, мягко говоря, прохладное. В марте 1951 года Петра Константиновича арестовали прямо в фойе, во время антракта. Ему дали пять лет за службу на стороне врага и отправили в лагерь, где он умер в тюремной больнице 16 июля 1954 года. В своей последней записке родным из тюрьмы Петр Лещенко написал: «Приказываю всем долго жить». Очень уважаемый мною писатель и журналист Эдуард Хруцкий, знающий, кажется, всё про всех, приводит в своей трилогии «Москва уголовная» очень важную уточняющую деталь, касающуюся ареста и гибели певца: «В 1942 году в Одессу с гастролями приезжает Петр Лещенко. Эта поездка сделала его счастливым… и сыграла трагическую роль в его жизни. У него в Одессе объявился поклонник – известный боксер, чемпион СССР и немецкий лейтенант Олег Загоруйченко. Он держал в городе зал бокса, который на самом деле был разведшколой. Вполне естественно, что знаменитый боксер бывал на всех концертах своего кумира, дарил цветы, устраивал банкеты в ресторанах.

В 1944 году в Румынию вошли наши войска. Петр Лещенко пел перед бойцами, выступал в госпиталях, приезжал с оркестром на закрытые гулянки генералов.

А потом его арестовали за связь с одесской разведшколой.

Сидел он в румынском каторжном лагере. Знающие люди из госбезопасности рассказывали, что наш ГУЛАГ в сравнении с румынским был просто санаторием»[4].

Жестокие времена безжалостно перемалывали людские судьбы, невзирая на талант, положение и обстоятельства. Так же трагически оборвалась жизнь и блестящего исполнителя русской песни, невольного изгнанника – Петра Константиновича Лещенко.

Царский любимец

В 1957 году в Париже в нищете умер еще один блестящий артист – Юрий Спиридонович Морфесси.

Он родился в Греции в 1882 году, некоторое время спустя семья в поисках лучшей доли перебралась в Одессу. Мальчик довольно рано выказал способности к музыке: пел в церковном хоре и на частных вечерах у состоятельных горожан. Но всерьез о вокальной карьере до поры не помышлял, а готовился стать архитектором.

Юрий Морфесси.

Начало XX века

Всё, как водится, решил случай. Прогуливаясь как-то раз с друзьями в парке, Юра записал песню на чудо иностранной техники начала века – фонограф, уж очень ему не терпелось узнать, как же его голос звучит со стороны.

Оказалось, просто великолепно. Несколько дней спустя юноша был крайне удивлен, услышав, что ловкий владелец чудо-машины ставит его запись для гуляющей в саду публики, но уже за деньги. С того момента он решает всерьез заняться пением: не пропускает концерты заезжих знаменитостей, посещает занятия в консерватории и, как итог, дебютирует на профессиональной оперной сцене. Морфесси стремительно завоевывает популярность. Оперные подмостки сменяются на участие в модных опереттах и эстрадных представлениях. По приглашению маститого столичного певца Николая Северского Юрий Спиридонович выступает в постановке «Цыганские песни в лицах», много ездит по империи и вскоре становится подлинным любимцем публики.

Молодой исполнитель обласкан вниманием критиков и зрителей. Гонорары за выступления стремительно растут. Двери лучших залов страны гостеприимно распахнуты для талантливого артиста.

Незадолго до Первой мировой войны он пел даже перед Николаем II на его яхте «Полярная звезда». Самодержец был в восторге и сделал музыканту царский подарок – золотые запонки с бриллиантовым двуглавым орлом.

В 1917 году певец оказался в эмиграции. По многим воспоминаниям, до крайности остро переживал отъезд из России, потерю слушателя. «Сам не понимаю, как это я мог оставить Россию? Это было в Одессе… Кругом паника, хаос, все мечутся, куда-то бегут. Я тоже собрал чемодан, вышел на улицу. Все бежали в порт, пошел и я. А там толпа. Все штурмуют пароход. Подхватило и меня… Сам не знаю, как очутился на пароходе. Потом Болгария, Париж. Стал выступать в ночных кабаре… И вот теперь кочую по Европе. Ты знаешь, тяжело! Вот я пою русские песни, романсы, но уже понимаю, что делаю что-то не то… Теряю обаяние, аромат русской песни. Кругом незнакомые чужие морды, ничто не вдохновляет. Не может русский артист, будучи оторванным от своей родины. Он как бы без корня, не питается соком родной земли и поэтому душевно пуст. Вот так и со мной. Мельчаю… Это был крик души», – приводит воспоминания друга «князя цыганской песни» Константина Сокольского известный коллекционер и писатель Борис Савченко.

Юрий Морфесси, несмотря на значительную разницу в возрасте, очень дружил с К. Т. Сокольским (Кудрявцевым), называл ласково Соколенок и был с ним очень откровенен, как видно из приведенного выше диалога. Их дружба прервалась с началом Второй мировой войны: Сокольский уехал из Югославии в Ригу, где и прожил до самой смерти в 1991 году. А Морфесси остался на Западе. Большим другом Юрия Спиридоновича был также известный исполнитель Жорж Северский, сын оперного певца одного из первых российских авиаторов Николая Северского (Прокофьева) (1870–1941).

Н. А. Кривошеина, содержавшая в период расцвета «русского Парижа» ресторан «Самарканд», в своих мемуарах «Четыре трети нашей жизни» пишет о нем так:

«Жорж Северский (1896–1972) был почти профессионал; сын известного до революции в Петербурге опереточного певца Северского и брат знаменитого авиаконструктора…

В войну 1914-го года и он, и отец его, и брат – все были военными летчиками.

Он пел английские и американские песенки тех времен, как, например, репертуар гремевшего тогда на весь мир певца Маккормика, но и некоторые русские песни, и даже советские – братьев Покрасс. Голосок имел небольшой, сладкий, старательно учился английскому прононсу, был роста невысокого, с бледными глазами и чем-то неподвижным в лице. Успехом он пользовался немалым, особенно у высоких, крупных дам бальзаковского возраста…»

Взгяните на «портрет» Морфесси «кисти» А. Алексеева[5]! Любили, наверное, покутить на пару два записных «сердцееда»!

В конце 30-х годов Северский перебрался в США, где остался довольно популярным певцом. Hа общественных началах работал вице-председателем Общества бывших русских летчиков в Америке. Старший брат Георгия Александр Северский (1894–1974) превзошел отца и брата в области авиации.

Потеряв ногу в Первую мировую войну, он, невзирая на ранение, продолжил службу. В 1927 году стал гражданином США. Основал компанию, на базе которой сконструировал уникальный самолет-амфибию. В дальнейшем был советником правительства США. Считался лучшим военным специалистом по боям в воздухе. Удостоен многочисленных наград. Его именем названо одно из подразделений Нью-Йоркского технологического университета.

Николай Северский, певец и авиатор

Очень показательный монолог. Морфесси страдал. Причиной тому как творческое, так и личное одиночество. Юрию Спиридоновичу, мужчине яркому, видному, обласканному вниманием публики, не везло со слабым полом.

«Грек по происхождению, черноволосый и черноглазый красавец, он прекрасно знал свои достоинства и держал себя на сцене “кумиром”. Да и в жизни он “играл” эту роль: входил ли он в парикмахерскую, подзывал ли извозчика, давал ли в ресторане швейцару на чай – каждый жест его был величавым жестом аристократа… из провинциальной оперетты. И дамы критического возраста млели, а гимназистки и старые девы визжали у рампы», – делает яркую «зарисовку с натуры» в своих мемуарах конферансье А. Г. Алексеев. Действительно, в судьбе Юрия Морфесси достаточно места отведено любовным страстям. Пассии артиста – женщины, большей частью неординарные, с норовом, под стать кавалеру. Среди них роковая мулатка Монолита, неожиданно бросившая певца в разгар отношений. Или Женя Мельтен из Австрии, покончившая с собой при загадочных обстоятельствах. В 1911 году неизвестная красавица так ранит сердце артиста, что он решает застрелиться и даже приобретает для этого револьвер. Выручили друзья-музыканты. В веселых пьяных кабачках, за кружкой вина его печаль быстро улетучивается.

Последняя любовь пришла к Морфесси в конце 20-х в Югославии, где он имел тогда ангажемент. Ее звали Валентина Васильевна Лозовская. Она была едва ли не вдвое младше избранника, при этом обладала незаурядной индивидуальностью, силой духа и привлекательной внешностью. «Моя невеста оказалась редкой и необыкновенной русской девушкой. После семейной драмы – ее отец был замучен и убит большевиками – В. В. Лозовская, вдохновляемая жаждой мести, со своими братьями очутилась в рядах Добровольческой армии… Передовые позиции, три ранения, георгиевский крест, – так пишет о своей жене Юрий Спиридонович в книге личных воспоминаний. – Это женщинавоин… Еще и выдающаяся спортсменка. На состязаниях в плавании она побила рекорд мужчин-пловцов… Взяла первый приз на женских автомобильных гонках. И вот теперь – я у тихой пристани!»

Не сбылись надежды стареющего «светского льва». Короткое время спустя после шумной свадьбы выяснилось, что у Валентины сохранились отношения с прежним любовником, богатым югославом. Влюбленный муж пытался бороться: увез жену подальше от соперника, во Францию, в свою парижскую квартиру. Но где ему было тягаться с миллионером! «Молодая» сбежала обратно в Белград, предварительно обобрав Морфесси до нитки. Для него это было колоссальное душевное потрясение.

Юрий Морфесси – «стареющий светский лев»

Несколькими годами позже у него случился недолгий брак с ресторанной певицей Адой Морелли, который также закончился разводом и разочарованием.

Так и не нашел «седовласый наш баян» «тихой пристани». В покинутой Одессе остался сын Николай, которого он так и не увидел.

Скончался Юрий Спиридонович, всеми забытый, в маленькой квартире в Париже.

Закончилась одиссея русского грека. Остались в прошлом амурные терзания, ностальгия, мелкие стычки с собратьями по ремеслу.

При жизни он, как и Петр Лещенко, не особенно ладил с Вертинским, хотя, бывало, выступал на одной сцене. Каждый из них нашел место в собственных мемуарах, чтобы «ужалить» конкурента.

Однажды два артиста чуть не подрались, выясняя, кто же из них «круче» в музыкальном плане.

Семья авиаторов Прокофьевых-Северских.

В центре – Николай Северский, слева – старший сын Георгий, справа – Александр

«Мой приятель, Юра Морфесси, в свое время имел большой успех в Петербурге – как исполнитель цыганских романсов. Но, попав в эмиграцию, он никак не мог сдвинуться с мертвой точки прошлого:

– Гони, ямщик!

– Ямщик, не гони лошадей!

– Песня ямщика!

– Ну, быстрей летите, кони!

– Гай-да тройка!

– Эх, ямщик, гони-ка к “Яру”! и т. д.

– Юра, – говорил я ему, – слезай ты, ради бога, с этих троек! Ведь их давно и в помине нет.

Куда там! Он и слышать не хотел. И меня он откровенно презирал за мои песни, в которых, по его выражению, ни черта нельзя было понять», – пишет Александр Николаевич в воспоминаниях о коллеге и сопернике.

Время рассудило оппонентов: имя Вертинского переживает бог знает какую волну популярности, а Морфесси помнят сотня-другая любителей жанра, хотя и пел он когда-то перед Николаем Романовым.

А последний император музыку, судя по всему, уважал, и артисты довольно часто выступали в «царских палатах». Одной из державных любимиц была несравненная Надежда Плевицкая.

Курский соловей

Вспоминают, что самодержец, не скрывая эмоций, рыдал под звуки ее голоса и не раз одаривал его обладательницу дорогими украшениями.

Родилась Надя Винникова в 1879 году в деревеньке, что затерялась где-то в Курской губернии. Была двенадцатым ребенком в семье. Образование получила символическое, несколько лет провела послушницей в монастыре, а потом сбежала «от матушкинастоятельницы» с бродячими артистами.

Девушка становится солисткой хора, ездит с выступлениями по России. Первым мужем певицы стал поляк Эдмонд Плевицкий. Его фамилию она будет носить до конца жизни, несмотря на многочисленные браки, романы и увлечения. Судьба свела их в знаменитом «Яре», где оба зарабатывали на жизнь танцами.

Надежда Плевицкая

В 1909 году на Нижегородской ярмарке молодую певицу случайно услышал известный оперный тенор Л. Собинов, который стал ее «крестным отцом», отворив дверь на большую сцену.

Плевицкую ждал колоссальный, поистине всенародный успех: съемки в кино, записи пластинок, лучшие сцены империи, толпы поклонников, запредельные гонорары. Крестьянская девушка становится настоящей примадонной, весь мир лежал у ее ног, и это не избитая метафора. Она вошла в культурную элиту того времени. Ф. Шаляпин, С. Эйзенштейн, С. Коненков, С. Рахманинов восхищались народным талантом и щедро одаривали ее комплиментами.

«Помогай тебе Бог, родная Надюша. Пой свои песни, что от земли принесла, у меня таких нет – я слобожанин, не деревенский», – так подписал ей свою фотографию Шаляпин. Надежда Васильевна будет беречь снимок всю жизнь и хранить среди драгоценных реликвий, в числе которых были алмазные броши, пожалованные когда-то государем.

Николай Скоблин

В Первую мировую погиб ее второй муж, офицер Владимир Шангин. Она вновь выходит замуж, и снова за военного – поручика Юрия Левицкого. В Гражданскую он встал под знамена красных. В один из дней Плевицкую с мужем захватили в плен белогвардейцы армии Корнилова. Можно было прощаться с жизнью, да сыграла на руку известность Надежды Васильевны – ее узнал генерал Николай Скоблин. Он спас ее от верной смерти и влюбился как мальчишка. Впрочем, он им и был. Скоблин являлся самым молодым генералом Гражданской войны, ему было двадцать семь лет, а ей уже далеко за тридцать. С войсками Врангеля они бегут в Турцию. Летом 1921 года состоялось скромная свадьба, где посаженым отцом был генерал А. П. Кутепов. В дальнейшем супруги обосновываются в Париже. Где же еще! В эмиграции певица вновь выходит на сцену, ездит с гастролями по Европе, выступает в «Эрмитаже» вместе с Ю. Морфесси и А. Вертинским.

В США ей аккомпанирует сам Сергей Рахманинов. Особой популярностью среди эмиграции пользуется ее песня «Замело тебя снегом, Россия».

И все же концерты не давали больших денег, супруги жили скромно, как и большинство беженцев. Спасала лишь помощь богатого поклонника М. Я. Эйтингона, на чьи средства в 1930 году Надежда Васильевна выпустила книгу воспоминаний.

В отличие от Лещенко и Вертинского Плевицкая европейской публике была совсем неинтересна. Певица чрезвычайно скучала по России, хотела вернуться. Видимо, об этих настроениях стало известно советской разведке, да и активное участие ее мужа в деятельности белогвардейской организации Российский общевойсковой союз (РОВС) не могло не интересовать «органы». Надежде Плевицкой и «генералу Плевицкому» – как в шутку его звали в эмигрантской среде – разведчики предложили сотрудничество в обмен на финансовую помощь и содействие в возвращении на Родину. Они не смогли отказаться и в конце 20-х годов были завербованы. Надежда Плевицкая получила агентурный псевдоним Фермерша, а Скоблин – Фермер.

РОВС считался в СССР главной опасностью для новой власти.

Руководство ОГПУ принимает решение похитить руководителя Союза генерала Кутепова. На пустынной парижской улице его запихнули в автомобиль, где он оказал отчаянное сопротивление и был убит прямо в салоне машины. Труп борца с большевизмом доставили в советское посольство и растворили в ванне с кислотой. Преемником Кутепова стал генерал Е. К. Миллер. В 1937 году чекисты решили повторить с ним тот же трюк. К операции привлекли звездную чету.

А. П. Кутепов

Николай Скоблин заманил «шефа» на встречу якобы с представителями немецкого посольства, роль которых играли агенты ОГПУ. Руководитель РОВСа был схвачен и переправлен в кузове грузовика в портовый город Гавр, откуда на советском теплоходе «Мария Ульянова» генерала доставили в СССР, где в 1939 году он был расстрелян.

Казалось, всё прошло гладко, но наученный горьким опытом предшественника предусмотрительный Миллер оставил подробную записку с деталями предстоящей встречи. Таким образом, поимка Скоблина была делом времени. Тем не менее Николай Владимирович сумел скрыться и, по некоторым данным, погиб в Испании.

А Надежда Васильевна в 1938 году предстала перед судом. Процесс был открытым. Какими только оскорбительными эпитами не награждали ее газетчики!

Как только не отзывались о ней бывшие соотечественники и поклонники!

Отношение современников-эмигрантов к поступку певицы с пугающей, прямо-таки ядовитой ненавистью выводит в своих мемуарах писатель Роман Борисович Гуль:

«Знаменитую исполнительницу русских народных песен Н. В. Плевицкую (Н. В.) я слыхал многажды. И в России, и в Берлине, и в Париже не раз. Везде была по-народному великолепна. Особенно я любил в ее исполнении “Смеркалось.

Я сидела у ворот, А по улице-то конница идет…” Исполняла она эту песню, по-моему, лучше Шаляпина, который тоже ее пел в концертах.

В Париже Н. В. со своим мужем генералом Н. Скоблиным жили постоянно. Но не в городе, а под Парижем, в вилле в Озуар-ля-ферьер. Концерты Н. В. давала часто. Запомнился один – в пользу чего-то или кого-то, уж не помню, – но помню только, множество знатных эмигрантов сидели в первых рядах: Милюков, Маклаков, генералы РОВСа, Бунин, Зайцевы, Алданов (всех не упомню). Надежда Васильевна великолепно одета, высокая, статная, была, видимо, в ударе. Пела как соловей (так о ней сказал, кажется, Рахманинов). Зал стонал от аплодисментов и криков бис. А закончила Н. В. концерт неким, так сказать, эмигрантским гимном:

И со страшным, трагическим подъемом: Замело! Занесло! Запуржило!..

Гром самых искренних эмигрантских аплодисментов. “От души”. Крики искренние – “Бис!”, Бис!”. И кому тогда могло прийти в голову, что поет этот “гимн” погибающей России – не знаменитая белогвардейская генеральшапевица, а самая настоящая грязная чекистская стукачка, “кооптированная сотрудница ОГПУ”, безжалостная участница предательства (и убийства!) генерала Кутепова и генерала Миллера, которая окончит свои дни – по суду – в каторжной тюрьме в Ренне и перед смертью покается во всей своей гнусности.

Как сейчас слышу ее патетические ноты, как какой-то неистовый, трагический крик: Замело!.. Занесло!.. Запуржило!..»

«Замело! Занесло! Запуржило!»

Прочитал этот отрывок, и сразу мне вспомнились строки Аполлона Григорьева:

Некогда обожаемую артистку современники были готовы едва ли не растерзать…

Приговор вынесли очень жестокий – ДВАДЦАТЬ лет тюрьмы.

Она и скончалась в неволе осенью 1940 года в состоянии, близком к помешательству.

P. S., или «последняя гастроль»

Агент Фермерша

Казалось бы, можно ставить точку в похождениях звездной дамы, но не все исследователи биографии Плевицкой склонны так считать. Прозаик Е. Арсеньева в документальной новелле «Лукавая жизнь» пишет:

«О смерти Плевицкой не имеется точных данных. Говорят, она была отравлена и немцы, захватив Францию, эксгумировали труп. Зачем? А еще говорят, что Надежда Васильевна не умерла в тюрьме, что ее убили сами фашисты: привязали к двум танкам и разорвали…

Но говорят также, что смерть Плевицкой была инсценирована, что на самом деле она, как и Скоблин, была не только агентом ОГПУ, но и работала на Третий рейх, а поэтому фашисты освободили ее, тайно вывезли из Франции, и в шестидесятые – семидесятые годы следы ее обнаружились в Латинской Америке, где спаслось большинство бывших сотрудников германских спецслужб… Далеко же залетел “курский соловей”».

Так по-разному «легла карта жизни» первых российских шансонье.

Последние из могикан

В Москве, на Старом Арбате, живет необыкновенная женщина. Судьба ее авантюрна, терниста и очень красива. Именно это сравнение приходит мне в голову. «Красота» – как нечто совершенное и очень яркое. Когда листаешь книги, посвященные ее жизни и творчеству, захватывает дух. Огромное временнóе пространство, населенное самыми заметными персонажами русской культуры, с самых первых годов века ушедшего до нынешних дней, где наша героиня была не простым наблюдателем, а непосредственной участницей событий, предстает перед нами. Запросто, по-дружески и без прикрас рассказывает она о Федоре Шаляпине и Александре Вертинском, Петре Лещенко и Никите Балиеве, Оскаре Строке и Константине Сокольском. Думаю, многие догадались, что моя маленькая интродукция посвящена Алле Николаевне Баяновой.

Алла Баянова

Очень уважаемые и авторитетные исследователи, такие как В. Бардадым или А. Гиммерверт, называют датой ее рождения май 1914 года. Однако многие, да что там многие, практически все коллекционеры и просто «продвинутые» поклонники жанра утверждают, что в наступившем году (2007) Алла Баянова справит 100-ЛЕТНИЙ ЮБИЛЕЙ. Для любой женщины простительны небольшие мистификации, связанные с возрастом. К тому же если и сегодня она артистка. Поет со сцены чистым, молодым голосом, а иногда и пританцовывает. Внося «корректировки» в биографию, она прежде всего заботится о публике, а никак не о своем самолюбии. В этом плане очень показательна история со знаменитым цыганским певцом Владимиром Поляковым.

Дина Верни, Шарль Этьен и Серж Поляков

В конце 70-х в Париже в довольно преклонном возрасте он приступил к записи своей последней пластинки, которую, как и сольный проект Алеши Димитриевича, финансировал Михаил Шемякин. К 1979 году, когда вся студийная работа была закончена и альбом готовился к выходу, между исполнителем и продюсером состоялся такой разговор.

«Миша! – вкрадчиво сказал Поляков своим роскошным басом. – У меня есть к тебе маленькая просьба, так сказать, деликатного свойства».

«Какая, Володенька?» – насторожился Шемякин.

«Видишь ли, когда мы начинали пластинку, мне было девяносто четыре, а теперь уже девяносто шесть… Ты напиши на конверте, что мне все-таки еще девяносто четыре, а то мне людям неудобно будет пластинку дарить. Скажут, что уже возраст… Ну, ты же понимаешь, ведь я – артист!»[6]

Позволю себе отступить ненадолго от персоналии Аллы Николаевны и добавить несколько слов о цыганской семье, которую представляет Владимир.

Хор Поляковых был известен еще в царской России, по выступлениям в знаменитом ресторане «Яр». Братья гениальной певицы Насти Поляковой Егор и Дмитрий вместе с двумя племянниками, бежавшими с ними из России, организовали во Франции новый хор, «уже не такой большой, но хороший». В 20-е годы ему нет равных во всем Париже. Димитриевичи еще колесили в своем фургоне по соседним странам, а Поляковы уже срывали громовые овации в «Кавказском погребке» и «Эрмитаже».

Настя с успехом гастролирует по Европе: Германия, Австрия, Югославия.

В США дает концерт в Белом доме для президента Рузвельта. Правда, последний, по отзывам очевидцев, «ничего не понял».

Да, «счастье было», но…

«Настя Полякова умерла в Нью-Йорке в бедности», – такой фразой заканчивает свой рассказ о «великой цыганке» летописец первой эмиграции Р. Б. Гуль. Следом за ней, в конце 40-х, уходит и Дмитрий.

Настя Полякова

Племянники певицы – родные братья Владимир и Сергей тоже были музыкантами. Старший, Володя, до конца своей долгой и бурной жизни «пел в кабаке», хотя в юности больше увлекался бегами, чем музыкой. Он скончался в начале 80-х в возрасте почти 100 лет! Младший, Сергей, совмещал талант виртуозного гитариста и увлечение живописью. Не сразу, но он стал профессиональным и очень успешным художником. Бросил выступать в ресторанах, сотрудничал с Диной Верни, заключил выгодные контракты с галереями, разбогател и даже купил себе «Роллс-Ройс».

А брату Володе подарил личного арабского скакуна для участия в скачках, но азартный родственник проиграл дорогой подарок на том же ипподроме на второй день после дебютного заезда своей лошадки.

Абстрактные полотна кисти Сержа Полякова сегодня оцениваются в сотни тысяч долларов. И все же душой, даже будучи модным живописцем, он остался «на сцене», остался артистом. Случайно мне на глаза попался анонс выставки его работ во Франции. «Интересные работы Сергея Полякова (1900–1969) были выставлены на стенде парижской галереи… Тех, кто интересуется работами этого своеобразного художника, ожидало приглашение на выставку его произведений, которая проходит в небольшом французском городке… Интересно отметить, что организаторы выставки указывают год рождения Сергея Полякова 1900-й, а не 1906-й (как в русской справочной литературе). Как они утверждают, Сергей Поляков при жизни сам не поправлял, когда год его рождения указывался как 1906-й. Возможно, это было связано с его музыкальной деятельностью – до 1952 года он зарабатывал на жизнь игрой на гитаре преимущественно в русских кабаре в Париже. И ему хотелось быть на сцене «вечно молодым». После того как галерея Бинг “взяла его на контракт” в 1952 году, он навсегда распрощался со своей второй профессией. Однако ясности в вопрос, касающийся года своего рождения, вносить не стал».

Не будем забывать о «виновнице» этой главы и вернемся к биографии Аллы Баяновой.

Родилась она, как я уже говорил, в Кишиневе, в Бессарабии. В 1918 году эти территории стали частью Румынии. Так не по своей воле семья оперного певца Николая Левицкого-Баянова оказалась вне границ Российской империи. Последовала долгая, как полярная ночь, череда переездов, скитаний и лишений. В начале 20-х они в Париже. Здесь маленькая, семилетняя Аллочка первый раз выходит на сцену вместе с отцом. Беспокойный характер гонит Николая Леонардовича по свету: Монте-Карло, Белград, Афины, Иерусалим… В Бейруте Баяновы знакомятся с Петром Лещенко, его сестрами и женой. Вместе выступают на сцене кабаре. Дружат, ссорятся, мирятся…

Юной девушкой, почти девочкой, в Париже Алла знакомится с А. Н. Вертинским, выступает с ним на одной площадке в шикарном «Эрмитаже», многому учится у маэстро. В этот период там работают Поляковы и Ю. Морфесси.

«Летели дни, спешили годы», и на красавицу артистку стали заглядываться молодые люди. Первым, еще детским чувством стал ее платонический роман с князем Андреем Оболенским. Случилось сие событие в Монте-Карло, где Баяновы подвизались музыкантами в «русском» ресторане «Абрек», а «сиятельный князь» был… паркетным танцором, то есть развлекал богатых дам. Отношениям не суждено было получить продолжение: Андрей Оболенский насмерть разбился на автомобиле.

В 30-е годы отчаянно тоскующий по родной Бессарабии Баянов-старший перевозит семью в Бухарест, поближе к родным местам. Дочь к этому времени – уже состоявшаяся певица, да к тому же более чем эффектная женщина. От поклонников нет отбоя, но своенравная девушка наперекор родителям выбирает себе в мужья бедного тапера из бара Жоржа Ипсиланти. Талантливый музыкант-самородок, он напишет для любимой немало красивых песен, популярных и сегодня. Их брак продлится недолго: новая страсть захватит «роковую женщину», и «молодые» вскоре разойдутся. Несмотря на популярность и любовь зрителей, жизнь Аллы Баяновой в Румынии складывалась нелегко. С началом войны «за исполнение русских песен» ее преследуют профашистски настроенные румынские власти и на год с лишним отправляют в лагерь, откуда, продав последнее, ее выкупят родители.

Два десятилетия спустя диктатор-коммунист Н. Чаушеску откровенно терроризирует певицу, фактически делая персоной нон грата на эстраде и снова «за исполнение русских песен».

Перед войной Алла Баянова выходит замуж за местного аристократа Стефана Шендрю. Неожиданное знакомство с богатым и влиятельным представителем бухарестской знати спасает ее тогда от повторного ареста. Казалось, всё наладилось. Супруги живут в огромном роскошном замке, ездят на дорогих автомобилях и обедают в лучших ресторанах, но смена режима в стране в конце 40-х годов вновь отнимает у нашей героини всё. С мужем они бегут из родового имения подальше от собственных слуг и крестьян, которые едва не убили их в порыве революционного гнева, скрываются у друзей в Бухаресте. Стефана ловят, сажают в лагерь, отпускают, снова хотят посадить. Отношения не выдерживают нагрузки, и семья распадается. Она возвращается на ресторанную эстраду, работает солисткой на радио, ездит с концертами по маленьким городкам, изредка записывает диски. Какимто фантастическим образом несколько раз певице разрешают выезд в капиталистические страны: Израиль, Франция, Австрия.

Алла Баянова

В начале 70-х в Вене Баянова недолго выступает в фешенебельном ресторане «Жар-птица», в том самом, где чуть раньше начинал звездную карьеру Борис Рубашкин. Но жить на Западе она не хочет. Родительская ностальгия передалась дочери: всей душой Алла стремится на родину. Следуют долгие отказы чиновников, мытарства по инстанциям. Впервые в СССР певица приезжает обыкновенной туристкой, дает полуподпольные концерты в провинциальных залах. Все меняется с приходом к власти М. С. Горбачева. С 1989 года Алла Николаевна постоянно живет в Москве и очень и очень счастлива. За двадцать лет на вновь обретенной отчизне сделаны тысячи выступлений. Аншлаг! Везде! Всегда!

Она спешит делиться накопленными сокровищами – песнями, опытом, воспоминаниями. В ХХI веке она последняя из той великой плеяды артистов, вдохнувших жизнь в само понятие «русская песня в изгнании». Совсем недавно (в сентябре 2006 года) у Аллы Баяновой состоялся очередной концерт в Санкт-Петербурге. Билетов не купить. Отзывы только восторженные. Вот так умеет «зажечь» Алла Баянова – «славянка с персидскими глазами», как назвал ее когда-то А. Н. Вертинский.

Живой бог русской музыки

Хаос октябрьских событий 1917 года с безумием, присущим любой стихии, разметал русский народ по странам и континентам. Бежали от страха, войны, голода и совершенного неприятия надвигающегося нового порядка. Первая волна русской эмиграции была очень пестрой и неоднородной. Зажиточные купцы и нищие крестьяне, бывшие дворяне и мелкие чиновники, офицеры, адвокаты, артисты и писатели, забыв о сословных различиях, были рады любой ценой оказаться на корабле, отходящем в Турцию, или в берлинском поезде. С армией Колчака бежала из Владивостока семья цыган Димитриевичей, на пароходах генерала Врангеля спасались Александр Вертинский и Надежда Плевицкая, уходили куда угодно, лишь бы подальше от Советов, многие звезды и звездочки… Да, в первой эмиграции оказалось немало творческих личностей, работавших в интересующем нас жанре русской песни, но даже самые яркие их имена блекнут рядом со сверкающей снежной шапкой Монблана в лице Федора Ивановича Шаляпина. Он и за кордон ушел не как все. Не было в его жизни ни «горящего моря», ни вагонов с людьми на крышах. Родину Шаляпин покинул с комфортом: отправился в 1922 году на гастроли в Париж, да и остался там. Будучи, безусловно, одной из знаковых фигур в русской культуре до революции, в эмиграции он стал одним из ее столпов. Имя Шаляпина рядом с чьим-то еще – это почти всегда «гигант и карлик», особенно когда имя лучшего русского баса возникает рядом с именами ресторанных исполнителей (каковыми, откровенно говоря, они и были в то время). С высоты своего положения Федор Иванович щедро давал характеристики своим коллегам, порой не самые лестные, а их уделом было внимать гению и радоваться, что вообще заметил. Когда речь идет о первых певцах-эмигрантах, то тут, то там обязательно возникает его фигура.

Федор Шаляпин

Каждый исследователь музыки начала века обязательно напишет, что Юрия Морфесси Шаляпин прозвал «баяном русской песни», Вертинского – «сказителем», Плевицкую называл ласково «жаворонком», а Лещенко – «пластиночным певцом», который «глупые песенки хорошо поет».

Большевики относились к Шаляпину без всякого уважения: в его особняке проходили постоянные обыски, «товарищи» не раз хамили великому артисту в лицо, сомневаясь в его таланте и полезности для нового строя.

Ф. Шаляпин и И. Торнаги. По легенде последний куплет знаменитых «Черных очей» на стихи Е. Гребенки Шаляпин дописал сам и посвятил своей жене-итальянке

Окончательно добил Федора Ивановича приказ выступить на концерте перед «конными матросами».

– Кто ж это такие? – недоуменно спрашивал Шаляпин у своего друга художника Константина Коровина.

– Не знаю, Федор Иванович, но уезжать надо… – отвечал живописец.

И Лещенко, и Вертинский с благоговением вспоминают, как при разных обстоятельствах они вставали на колени и целовали руку Федору Ивановичу.

В 1937 году великий бас приехал с гастролями в Бухарест, где Петр Лещенко владел фешенебельным ночным клубом, которое назвал в честь себя Barul Lescenco.

Потратив немало сил, он уломал директора Шаляпина устроить прощальный банкет именно в его заведении. В одной из книг, посвященных Петру Константиновичу, описана такая сценка:

«Когда великий артист вошел в ресторан, то его хозяин упал на колени перед гостем и поцеловал Шаляпину руку».

А. Н. Вертинский, вспоминая свою дружбу с гением, так описывает их последнюю встречу в Шанхае:

«Всем своим обликом и позой он был похож на умирающего льва.

Острая жалость к нему и боль пронизали мое сердце. Точно чувствуя, что я его больше никогда не увижу, я опустился на колени и поцеловал ему руку».

Встреча Шаляпина в Шанхае

Забавно, не правда ли. Мне в силу возраста и несколько иных музыкальных пристрастий тяжело судить о причинах такого обожествления Шаляпина его коллегами-артистами. Авторитет его в культурной среде был огромен и непререкаем. Я так и не смог ни понять, ни прочувствовать, что же за всем этим стояло. Да, он обладал незаурядным голосом, был, можно сказать, гением в своем деле, но целовать руки, ловить каждый взгляд, слово… Может быть, дело в том, что после Федора Ивановича и до наших дней никто так и не встал с ним рядом по масштабу дарования? Не знаю. Порой, читая воспоминания его современников о значимости мнения Шаляпина, у меня буквально отваливалась челюсть. Одно его слово могло убить человека! Я абсолютно сознательно не беру это страшное выражение в кавычки. Судите сами. Эту историю из воспоминаний Аллы Николаевны Баяновой я привожу практически без сокращений:

«…Был такой бас Диков[7].

Этот человек необычайно трогательно и самоотверженно был предан таланту

Шаляпина. Он его обожал! Он его боготворил!

Где бы Диков ни жил, первое, что он делал, – это вытаскивал из чемоданчика фотографии Шаляпина и превращал свою комнату в мини-мемориал, посвященный кумиру. В общем, этот человек жил, растворяясь в мире шаляпинских изображений. Он молился на Федора Ивановича!

В один прекрасный вечер по театру разнесся слух, что в зале Шаляпин и что в антракте он зайдет за кулисы. Балиев всех предупредил, чтобы встретили

Федора Ивановича достойно, но без лишней суеты. Балиев себе тоже цену знал. А мой отец идет к Дикову и говорит: “Слушай, у тебя же прекрасный шанс познакомиться с Шаляпиным, сказать ему о своей любви и пожать ему руку”.

А надо сказать, что Диков был очень неплохим певцом, но человеком крайне застенчивым…

В антракте Шаляпин действительно пришел за кулисы.

Высокий, красивый, он шел как полководец через шеренгу солдат-актеров, на ходу бросая актерам какие-то поощрительные комплименты.

Когда он поравнялся с Диковым, отец подтолкнул того, и он, вдруг выйдя из шеренги, забыв всё, что хотел сказать о любви и преклонении, протянул Федору Ивановичу руку и, запинаясь, сказал: “А я бас Диков”. Шаляпин, не глядя, на ходу, отбросил его руку и произнес своим красивым голосом: “А кто вас об этом спрашивает?” Это, конечно, была шутка, но артисты обомлели: только что перед ними был приветливый гость их театра, и вдруг такое неуважение к человеку, к собрату по актерскому цеху… Никто ничего не мог понять, хоть Федор Иванович улыбался и смеялся.

Он, гений, прошел мимо, совсем забыв о маленьком человеке, который так и остался стоять с доверчиво протянутой рукой.

Антракт кончился, артистам надо доигрывать спектакль, и тут хватились:

Дикова-то нет. Самовольный уход означал конец актерской карьере в театре.

Дисциплина у Балиева была военной. А тут бас вдруг взял и ушел.

Актеры волновались, отец просто места себе не находил. Кое-как довели спектакль до конца. Отец в гриме мчится к швейцару: “Срочно извозчика! Срочно!” Вместе с отцом несколько человек вскочили на извозчика и – в гостиницу, где жил Диков.

Приехали. Им говорят: “Ключи у хозяина. Он ушел к себе”. Кинулись к двери. Стучали, стучали, потом выломали дверь. Среди фотографий своего бога висел бас Диков».

Это произвело такое страшное впечатление на всех. Гений мимоходом убил, не подозревая того, человека! Убил!» – вспоминает Алла Николаевна Баянова.

Я не хочу делать каких-либо выводов из приведенных выше историй, хотя они и произвели лично на меня сильное впечатление. Самое поразительное и в этих случаях, и в оценках, которые великий исполнитель давал своим, скажем так, «младшим» коллегам по цеху, что и сам Федор Иванович не чурался «цыганщины» и довольно часто исполнял «легкие песенки» в концертах, не говоря уже о выступлениях для «узкого круга». В период эмиграции он вообще был ВЫНУЖДЕН делать это для тамошней публики регулярно, так как разношерстная масса изгнанников не всегда была готова воспринимать только лишь высокое оперное искусство, которому бас отдавал предпочтение в России. Перед исполнением подобного репертуара он, как правило, всегда оговаривался, что всё это будет «в шутку», не всерьез, словно извиняясь за свое «падение». В десятках книг, посвященных Шаляпину, практически не найти упоминаний об исполнении им подобного репертуара. Может, и не было такого? Всё же было! Благодаря настоящим подвижникам русского романса семье Елены и Валерия Уколовых, издавших блестящую книгу «Душа без маски», мне удалось узнать очень многое об отношениях Шаляпина «с цыганским романсом в эмиграции».

В 1927 году в СССР началась настоящая травля «невозвращенца», закончившаяся лишением его звания народного артиста республики. Федор Иванович остро переживал обиду, но, с другой стороны, эти события позволили ему окончательно сбросить путы условностей и «не бояться окриков со стороны академических музыкантов и музыкальной общественности, зорко следившей за его поведением. В свои официальные программы Шаляпин по-прежнему не ставит “цыганщины”, но на банкетах, в салонах поет ее с еще большим удовольствием и с меньшей оглядкой, к тому же активно интересуется новинками в этой области».

На этой волне осенью 1927 года он даже записывает на английской фирме His Masters Voice знаменитую вещь «Очи черные» под аккомпанемент хора Д. И. Аристова и оркестра балалаек А. А. Скрябина.

«Более свободными и либеральными стали его взгляды и на эстрадных артистов.

Ведь его дочь Лидия за границей тоже выступала как исполнительница цыганских романсов. В 1924 году именно в цыганском жанре она гастролировала в Париже в качестве примадонны русского кабаретного театра “Золотой петух”…

Шаляпин свободно общается со своим старым другом А. М. Давыдовым, поет вместе с ним старинные романсы в русском ресторане. В Америке встречается с Настей Поляковой, и они вспоминают о своих встречах в “Стрельне”. Цыганская певица дарит ему свою гитару. А как он обрадовался, заметив на одном из светских раутов Надежду Плевицкую. Они обнялись как старые знакомые. Во время американских гастролей 1920-х годов он несколько раз пересекается с московским приятелем Б. С. Борисовым, с ума сводившим американскую публику своими песенками и романсами. Шаляпин с удовольствием слушает в русских ресторанах Парижа и Берлина известных ему по России эстрадных знаменитостей и перенимает у них цыганские новинки. С Морфесси Шаляпин был знаком еще по Петербургу. Как директор артистического кафе “Уголок” Морфесси приглашал его к себе на вечера. Именно из его репертуара Шаляпин перенимает такие романсы, как “Вы просите песен”, “Дни за днями катятся”[8], “Искорки пожара” и др… Условия эмиграции заставили и Шаляпина более терпимо относиться к русским певцам эстрадного жанра и даже ощутить с ними некую общность, независимо от их амплуа и высоты полета. Когда в Бухаресте он слушал Петра Лещенко или Константина Сокольского, он радовался успеху русской песни и романса. С жаром жал руки своим эстрадным коллегам и говорил: “Русская песня – это знамя, несите знамя русской песни!”»

Эмигрант первой волны В. А. Серебряков оставил воспоминания о концерте великого артиста в Шанхае в 1930-х годах: «…На банкете Шаляпин осчастливил всех присутствующих импровизированным концертом. Среди ужина Шаляпин встал и крикнул: “Пашка, выкатывай!” Тут же появился рояль, и Шаляпин, будучи уже немного навеселе, начинал петь. Аккомпанировал ему Жорж Годзинский[9]. В ходе банкетного выступления, видимо, по устоявшейся традиции Годзинский начал “Очи черные”, но Шаляпин остановил, попросил другую тональность и с большим жаром спел эту вещь. Последней вещью этого концерта стали “Две гитары”. Видно было, что и певец испытывает от них громадное удовольствие».

«Еще в 1922 году Шаляпин пришел к простой мысли, что главное – как петь, а не что петь», – заканчивают главу о творческих исканиях артиста в эмиграции Уколовы. «Лучше хорошо петь цыганские романсы, чем плохо классические» – и такие слова якобы звучали из уст певца в адрес критиков.

Что ж, даже будучи гением, Федор Иванович Шаляпин был прежде всего обычным человеком и все земное было присуще ему так же, как нам с вами. Да, где-то кого-то он обидел или задел ненароком, когда-то поменял точку зрения, кому-то не нравился, а другие обожествляли его… Это жизнь, и в ней хватает места для разного. Но главное, что оставил нам в наследство великий мастер, это русская песня.

Тяжелая судьба «легкого» жанра

Эстрада русской эмиграции первой волны ассоциируется у слушателя в основном с цыганским романсом, с непременными нотами грусти, тоски, ностальгии по утраченной отчизне. Веселые, шуточные, игривые песни практически не звучат в ту пору. Что ж, понять это явление можно: не до смеха было первым эмигрантам в Стамбуле, Париже или Берлине. Однако складывается ощущение, что вся эстрада конца ХIX – начала ХХ веков только и состояла, что из романсов, цыганщины или народных песен. Конечно, это не соответствует действительности. Публика всегда была охоча до праздника. С середины XIX столетия бурно развиваются самые разные жанры на российской эстраде: оперетта, шансонетки, куплеты, юмористические миниатюры. Среди представителей «легких жанров» было немало звезд первой величины. Они выступали с «интимными песенками», зарисовками на бытовые темы, куплетами на злобу дня в разросшихся, как сорняки на заброшенном огороде, кафешантанах, ярмарочных балаганах, театрах-буфф и кабаре. Критика, как водится, не жаловала их, обвиняя и в безвкусице, и в откровенной скабрезности текстов, а публика, напротив, была в восторге. В 1902 году произошло событие, добавившее дополнительной популярности простым песенкам городских окраин и отчасти легализовавшее этот жанр в целом. Самое непосредственное отношение к этому имел… «пролетарский писатель» Максим Горький. Осенью того года на сцене Московского Художественного театра состоялась премьера его пьесы «На дне», где главные герои, как известно, обитатели ночлежки для бездомных. Говоря современным языком, бродяги и бомжи. Успех постановки был невероятный. Образ обаятельного босяка, «без предела и правил», не боящегося ни Бога, ни черта, понравился публике, и представители популярной музыки того времени не замедлили перенести эту «маску» на эстрадные подмостки. С начала XX века сотни исполнителей начали выступать в «рваном» жанре. Это амплуа не требовало ни большого таланта, ни затрат. Заломленный или надвинутый по самые уши картуз, тельняшка, разодранные штаны, всклокоченные волосы и подобающая физиономия – вот и образ «босяка» и весь реквизит. Однако и здесь появились свои звезды, о которых говорила вся Россия. Исследователи обычно выделяют Станислава Сарматова (1874–1928), Юлия Убейко (1874–1920) и Сергея

Сокольского (1881–1918) (не путать с Константином Сокольским!). Кроме них, стоит отметить В. Валентинова, П. Троицкого, Г. Мармеладова, Л. Зингерталя и т. д. Были в «рваном» жанре и представительницы слабого пола с затейливыми псевдонимами: Ариадна Горькая, Катюша Маслова, Тина Каренина… Программа называлась «Дети улицы».

В зарисовке «Да, я босяк» С. Сарматов выходил на сцену и начинал:

Ему вторят куплетисты А. Смирнов и П. Невский:

На волне успеха горьковской пьесы и отмены цензуры после революции 1905 года стал формироваться жанр тюремных песен. Обрусевший швед, музыкант и этнограф Вильгельм Наполеонович Гартевельд (1859–1927) летом 1908 года отправился в длительную экспедицию по «Великому Сибирскому пути», посетил десятки тюрем, где записал более ста песен.

Я держу в руках «экстремально интересную книгу» – «Песни каторги» с подзаголовком «Песни сибирских каторжан, беглых и бродяг», изданную в 1909 году московским издательством «Польза». Данный проект, а также организованный Гартевельдом небольшой ансамбль, исполнявший собранный им репертуар, нужно, вероятно, признать точкой отсчета в становлении жанра именно «песен неволи», который позднее, слившись с куплетом, цыганским романсом и народной песней, сформировал «блатную песню», или, если угодно, в современном обозначении «русский шансон».

Конец ознакомительного фрагмента.