Русская идея и американская мечта. Глава II. ОБРАЗЫ НАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕИ (Э. Я. Баталов)

По зову сердца и властей

Осознание того, что Русская идея как исторически сложившийся феномен, доставшийся нам в наследство от предков, есть нечто отличное от Национальной идеи (а ее называли по-разному, в том числе, как мы уже говорили, и Русской идеей), на поиски которой бросилось постсоветское российское общество и в которой оно видело путь к спасению страны и народа, – это осознание пришло не сразу. Даже сегодня, когда пик дискуссии позади и многое уже прояснилось как в нашей жизни, так и в наших головах, продолжают иногда смешивать одно с другим. И все же путаницы стало меньше, и Русскую идею, о которой говорили Федор Достоевский, Владимир Соловьев или Николай Бердяев, теперь уже более твердо отделяют от Национальной идеи, о которой рассуждали наши современники – Никита Моисеев, Виктор Аксючиц, Всеволод Овчинников и еще сотни и тысячи никому не известных граждан, предлагавших собственные «рецепты» спасения Отечества.

Впрочем, результаты поисков спасительной Идеи, которыми были наполнены 90-е годы и которые не окончены и сегодня, по-своему интересны и поучительны. Они помогают понять, что традиционная Русская идея жива, и предметно представить себе культурный и политический контекст ее нынешнего существования, а значит, и возможные пути «диалога» с ней и воздействия ее на наше нынешнее общественное сознание. Поэтому прежде чем перейти непосредственно к анализу Русской идеи и сравнению ее с Американской мечтой, имело бы смысл окинуть мысленным взором дискуссии последних лет…

12 июля 1996 г. Борис Ельцин, обращаясь к соратникам по борьбе за президентский мандат, сказал наконец то, что многие в России давно хотели услышать от Кремля: стране нужна Национальная идея. И сформулировать ее следует как можно скорее, желательно – в течение года…

К тому времени, когда поступил этот «госзаказ», среди российской интеллектуальной элиты уже полным ходом шли поиски новых идеологем. Толковали о «новой идеологии», «русском пути», но чаще всего – о Русской идее, Национальной идее и т. п. «“Русская идея” – без нее тоже не выжить! Не может же 160-миллионный народ, оказавший волею судеб огромное влияние на всю мировую историю, не представлять себе своего будущего. Хотя бы в форме правдоподобной легенды». Так писал в своей программной статье «Русская идея. Ее возможное будущее», опубликованной еще в январе 1991 г., видный российский ученый Никита Моисеев¹.

Разговоры о Русской идее пошли в советском обществе не случайно. Уже с конца 80-х годов отечественные философы и литераторы, стремившиеся восстановить подлинную историю русской мысли второй половины XIX – начала XX в., начинают публиковать и интерпретировать забытые, а то и вовсе не известные советской общественности работы Вл. Соловьева, Л. Карсавина, Вяч. Иванова, Н. Бердяева, других мыслителей, писавших о Русской идее и связывавших с ее осуществлением будущее России. Нужен был только внешний толчок, чтобы дискуссия была переведена в политический регистр и выведена на массовый уровень, а само это понятие – Русская идея – получило широкое распространение. Таким толчком оказался распад Советского Союза и последовавший за ним кризис российского общества, охвативший все его сферы: материальную, идейную, духовную.

С начала 90-х годов споры о Русской идее, Национальной идее выплескиваются на страницы массовых периодических изданий, а в ее обсуждение включаются не только историки и философы, но также известные литераторы, политики, экономисты и т. п.: Леонид Абалкин, Виктор Аксючиц, Лев Аннинский, Вадим Кожинов, Лев Копелев, Никита Моисеев, Андрей Нуйкин, Лев Тимофеев, Николай Шмелев и многие другие. При этом позиции, с которых участники дискуссии подходили к Русской идее и интерпретировали ее, воспроизводили едва ли не весь спектр идейных и политических ориентаций, сложившийся к тому времени в нашем обществе.

Ретроспективно можно выделить – с известной долей условности – по меньшей мере три последовательно сменявших друг друга этапа на пути перехода от ориентации на марксистскую интернациональную идею к ориентации на российскую Национальную идею.

Первый этап – от «научного социализма» к «демократическому, гуманному социализму», включающему в себя «общечеловеческие ценности» – приходится на начало и пик перестройки. То был период широкого распространения среди думающей части общества иллюзий о возможности, опираясь на «новое мышление», радикально преобразовать советский социализм и при этом уберечь его формационное качество. «…Советский народ в ходе перестройки еще раз решительно и мощно проголосовал за социализм, – утверждал М. Горбачев в докладе на XIX Всесоюзной конференции КПСС. состоявшейся в июне-июле 1988 г. – Да, мы отказываемся от всего того, что деформировало социализм в 30-е годы и что привело его к застою в 70-е годы. Но мы хотим такого социализма, который был бы очищен от наслоений и извращений прошлых периодов и вместе с тем наследует все лучшее, что рождено творческой мыслью основоположников нашего учения, что воплощено в жизнь трудом и усилиями народа, что отражает его надежды и чаяния. Мы хотим социализма, который вбирает весь передовой опыт мирового развития, в полной мере опирается на достижения человеческого прогресса»².

Это была не только дежурная риторика. Никто, даже самые смелые мечтатели из числа так называемых прорабов перестройки, тогда и представить себе не мог, что пролетит всего три года и советский социализм рухнет вместе с Советским Союзом. А нашим интеллектуалам придется вместе с политиками мучительно думать над тем, чем и как заполнить образовавшийся ценностный вакуум. Но тогда, в 1988-м, и советская политическая система, и идеосфера, сложившаяся в годы советской власти (в том числе официальная социалистическая идеология), хотя и переживали острый кризис, в целом сохраняли структурную и функциональную устойчивость. Сохранялась и традиционная система общенациональной идентификации и исторического целеполагания. Правда, она несколько изменилась по сравнению с 60-ми и 70-ми годами, когда советские граждане, отождествлявшие себя с советским народом как новой социальной общностью, должны были считать (и многие действительно считали), что «рождены, чтоб сказку сделать былью»; перестроить мир на основе принципов равенства и справедливости; первыми проложить путь в коммунизм – «светлое будущее человечества»…

Теперь, с началом перестройки, утверждалось, что мы движемся к светлому будущему в образе гуманного демократического социализма. А наша историческая цель – вместе с другими народами отстаивать дело мира; способствовать демилитаризации и гуманизации международных отношений; развивать сотрудничество между народами.

Однако очень скоро стало очевидно, что эти изменения не спасают положения. Серьезные неудачи экспериментов по «соединению» «реального социализма» с такими ценностями, как рынок, конкуренция, гражданское общество, правовое государство и т. п., которые теперь стали квалифицироваться как общечеловеческие, не могли не ставить под сомнение саму возможность радикального реформирования социализма и неизбежно вели к дискредитации и разрушению социалистического идеала. К тем же результатам вела в условиях гласности и работа по «очищению» социализма: она открывала все новые и новые темные пятна и в самом ленинизме, и в послесталинской истории советского общества, не говоря уже о сталинизме и сталинщине³, которые, как становилось ясно, имели социалистическую природу.

Таким образом, несмотря на то, что советская система национальной самоидентификации еще сохраняла какую-то силу и даже притягательность для значительной части советского общества, ситуация разрушения существующей идеосферы и возникновения идейного вакуума становилась очевидной. Об этом все громче говорят и ортодоксы типа Нины Андреевой, выступившей с нашумевшей статьей «Не могу поступаться принципами», и представители так называемых национально-патриотических сил, как, например, Юрий Бондарев, который, выступая на XIX партконференции, сравнил перестройку с самолетом, «который подняли в воздух, не зная, есть ли в пункте назначения посадочная площадка»⁴. Правда, речи о Русской идее как новой полноценной альтернативе марксистской идеи пока еще не идет.

Второй этап – от «демократического, гуманного социализма» к либеральной демократии западного типа – приходится на конец 80-х – начало 90-х годов. В этот период становится уже совершенно очевидно, что марксистско-ленинская идеология и политическая система, сложившаяся в Советском Союзе, радикальной перестройке не поддаются. И настойчивые попытки внести в них принципиальные изменения путем демократизации и насыщения «общечеловеческими ценностями» (сводившимися реформаторами все более и более к ценностям либеральным) ведут к неизбежному краху и советской идеосферы, и советской политической системы.

Именно так и происходит в конце 80-х – начале 90-х годов. Сначала в результате «бархатных» революций в странах Восточной Европы распадается мировая социалистическая система. Вслед за ней распадается и сам Советский Союз. Распадается и советская идеосфера. Политические и нравственные ценности, жизненные установки, социальные идеалы – все или почти все, что создавалось в течение долгих лет и усваивалось гражданами – поколение за поколением – в процессе социализации, оказалось низвергнутым и дискредитированным. Фундаментальные для каждой нации, каждого народа вопросы: «Кто мы такие, что мы за народ?», «Куда держим путь?», «Каково наше место и наша роль в мире?» – повисают в воздухе.

Казалось бы, образовавшийся идейный вакуум мог быть заполнен с помощью новых идейных ценностей, на которые часть советского общества стала ориентироваться с начала 90-х годов, когда ранний горбачевский лозунг «Больше социализма!» сменился лозунгами «Больше капитализма!», «Больше либерализма!», а лидеры страны стали говорить о необходимости вхождения России в «семью «цивилизованных народов» и построения «цивилизованного общества», подразумевая под последним капиталистический строй в тех его формах, которые сложились в последние десятилетия на Западе.

Однако уже первые либерально-демократические реформы, начатые российскими властями, показали (а последующий ход событий только подтвердил это), что быстро и безболезненно заполнить идейный и духовный вакуум новым содержимым не удастся ни при каких обстоятельствах. Став ориентиром для сравнительно небольшой части россиян, либерально-демократические ценности оставались чуждыми основной массе населения⁵ и уже по этой причине не могли лечь в основу новых идейно-ценностных систем. Иначе говоря, проблема национальной самоидентификации, поиска социального и политического идеала оставалась открытой.

Призыв Ельцина найти в оперативном порядке Национальную идею прозвучал как сигнал к массированной мозговой атаке и переходу к новому, третьему этапу на пути идейно-политической самореидентификации российского общества. Правительственная «Российская газета» объявила открытый конкурс на «общенациональную объединительную идею» (другое название – «Идея для России»), в котором приняли участие, судя по опубликованным материалам, сотни россиян со всех концов страны. В дискуссию включились «Независимая газета», «Известия», «Московские новости», «Век», «Вечерняя Москва»… По стране прокатилась волна научных конференций, «круглых столов» и «слушаний», посвященных Национальной идее⁶. В ее обсуждение включились радио и телевидение⁷. Появились новые книги о русской идее⁸.

Ныне накал публичных страстей ослабел, но тема, похоже, все-таки не исчерпана⁹. И проблема не решена. Какая проблема? Ответ очевиден: проблема самореидентификации России. Ведь за спорами о Национальной идее скрывались попытки понять, что за общество существует в «этой стране»; что за народ живет в «этом обществе»; каково его этническое лицо (точнее – лица); что представляет собой Российское государство; каковы место и роль России в мире («Что мы?», «Кто мы?», «Зачем мы?»). А поиск ответов на все эти вопросы есть не что иное, как поиск – очередной поиск – Россией своей национально-государственной идентичности.

Как это часто случается в подобного рода исканиях, в которых преобладает стихийно-хоровое начало, велись они бессистемно и хаотично. Не было даже общего языка. Одни говорили о Русской идее, другие – о Российской идее, третьи – о Национальной идее, а еще – об Общенациональной идее, Идее для России, Объединительной идее и т. п. При этом кто-то воспринимал эти понятия как синонимы, кто-то считал, что между ними не существует ничего общего. Да и сам призыв Кремля отыскать Национальную идею был встречен в обществе далеко не однозначно.

Можно выделить по меньшей мере семь аргументов, опираясь на которые российские политики, обществоведы, другие участники дискуссии отвергали Национальную идею как таковую, а ее поиски рассматривали как занятие бессмысленное, если не контрпродуктивное.

Аргумент первый. Конструирование Национальной идеи лишь затрудняет поиск путей вывода страны из кризиса и препятствует консолидации интеллектуальных сил, способных решить эту задачу. Общество нуждается не в туманных идеях, а в научно выверенном социальном идеале, который мог бы быть положен в основу соответствующих стратегических разработок. Как утверждали эксперты Центра управленческого проектирования, выход России из кризиса связан, в частности, с появлением в стране «субъектов развития». А важнейшим условием появления таких субъектов «является возникновение общественно значимых идеалов, или проще – общественного идеала… некто как потенциальный «субъект развития» должен осознавать весь комплекс задач по «обустройству России», охватывать мысленным взором все уровни этой сложной работы, среди которых – анализ эмпирического материала, теоретизирование и проектирование, философско-методологическая рефлексия, мировоззренческое самосознание». А вместо этого, утверждали эксперты Центра, обществу навязывается мысль «о необходимости поиска некой национально-государственной идеологии – новой «русской идеи»… Ставится задача изготовить «интеллектуальную конфетку», соответствующую вкусу современного массового сознания и предназначенную для употребления частично политизированными слоями российского общества». Но попытки конструирования «некой национально-государственной идеи («русской идеи»)… не принесут желаемого результата, более того – будут контрпродуктивными, так как в еще большей степени сузят круг участников позитивных социальных процессов и общественно-политической жизни»¹⁰.

Аргумент второй. Попытки разработать, а тем более реализовать на практике Национальную идею (которая нередко понималась как идея этническая) в такой многонациональной стране, как Россия, неизбежно привели бы к обострению отношений между населяющими ее народами. Как писал один из участников дискуссии, «любая национальная идея, великорусская особенно, в нашем многослойном общественном пироге-ливере вредна и несет раздор со смутой… Реформаторам нужна демократическая идеология, а не национальная идея. Она, и только она, способна помочь разрешить наши проблемы»¹¹.

Аргумент третий. В Национальной идее нет надобности, поскольку имеется ее функциональный аналог – Конституция РФ. Документ, обязательный к исполнению не только для всех субъектов Федерации, но и для всех граждан страны независимо от национальности.

Эту позицию отстаивал, в частности, публицист и писатель (в прошлом – пресс-секретарь Ельцина) Вячеслав Костиков. Призыв к созданию Национальной идеи – это, по сути, заказ на создание «новой идеологии для России». Предприятие, как утверждал он, бессмысленное вдвойне. Во-первых, «разработка государственной идеологии является антиконституционной». А во-вторых, новую идеологию нет нужды придумывать еще и по той причине, что «она в России уже есть. Это фундаментальные основы новой российской конституции, являющейся, по сути, главным идеологическим документом страны. Заложенные в ней идеи выстраданы поколениями российских демократов и реформаторов. Это плод эволюции и современного востребования российской либерально-консервативной мысли. В ней сочетается мировой и российский опыт демократии»¹².

Костиков был, разумеется, не одинок. Многие считали возможным удовольствоваться Конституцией РФ, тем более что она была принята совсем недавно и, следовательно, как полагали сторонники этого подхода, вобрала в себя все ценное, что могла предложить России власть и общественность. Высказывалась даже точка зрения, что нет необходимости обращаться ко всей Конституции: достаточно принять в качестве Национальной идеи отдельные ее положения – прежде всего идею правового государства¹³.

Аргумент четвертый. Поиск Национальной идеи как руководства общества к действию означает отход от ориентации на общечеловеческие, демократические ценности. За этими попытками скрывается стремление националистов и шовинистов противопоставить Россию «семье цивилизованных народов», установить в стране авторитарные порядки, вернуться к единомыслию. Именно так оценивал ситуацию Дмитрий Лихачев: «…общенациональная идея в качестве панацеи от всех бед – это не просто глупость, это крайне опасная глупость! Разве гитлеровская идея не была национальной? Я категорически против такого подхода…»¹⁴

Аргумент пятый. Национальная идея, возможно, и была бы полезна для России, но ее не родить по заказу, не сконструировать путем мозговых атак. Как и все живое, она должна быть выношена обществом и явиться в мир в «положенное» время. «На мой взгляд, – делился размышлениями экономист Олег Богомолов, – здесь мы ошибочно пытаемся идти революционным путем, натужно прикладываем какие-то волевые усилия, хотя всем ясно, что идея, надуманная и до остатка сформулированная, заверенная печатью и подписью, вряд ли сплотит россиян»¹⁵.

Так думали многие: в «верхах»¹⁶ и в «низах»;¹⁷ среди тех, кто руководствуется здравым смыслом, и тех, кто, будучи профессионалом и имея некоторое представление о том, как рождаются мифы, выступающие в роли национальных идей, отдает себе отчет в том, чем чреваты попытки во что бы то ни стало «найти» Идею¹⁸.

Говорю «некоторое представление», поскольку, судя по литературе, механизмы формирования современных общенациональных мифов остаются во многом не разгаданными. Не вполне ясен, в частности, вопрос о соотношении локального (национального) и глобального (интернационального) в генезисе такого рода мифов. Известный литературовед Лев Аннинский убежден, что «великие идеи захватывали Россию только в те моменты, когда русские были внутренне готовы ими зажечься. Вот два таких момента:

– идея Третьего Рима, с которой Русь вышла в мировые державы (по тогдашнему масштабу – в европейские, а азиатской она и так была);

– идея коммунизма, с которой Россия вышла в супердержавы нашего века…

Ни одна великая русская идея не была порождением русской почвы: идея всегда залетала к нам из «мирового интеллектуального вихря», мы только развешивали уши. А потом подставляли горб»¹⁹.

А откуда, спросим, «залетела» в заокеанские дали Американская мечта? Да все из того же «мирового интеллектуального вихря», между прочим. Залетела, конечно, не в готовом виде, а как «семя», которое, упав на благодатную почву, произросло, породив новый, дотоле не существовавший миф. «Семя» (европейские утопии) нашло «почву» (Америка), «почва», готовая к плодоношению, приняла «семя» и напитала его своими соками, породив Мечту.

Да ведь и в России было примерно то же. Разве советский марксизм был детищем Германии и Франции? Разве идея Третьего Рима родилась в Константинополе? И разве не мечтал Достоевский о том, чтобы Россия научилась – и в этом проявилось бы одно из ее предназначений – примирять идеи, рождающиеся за ее пределами? Да ей и учиться этому особенно и не пришлось бы: она всегда поступала так по естественному стремлению к выживанию. А что до «мирового интеллектуального вихря», так ведь практически все общенациональные идеи или, во всяком случае, большинство таковых рождаются человечеством, а нации их только адаптируют и аранжируют. Почти по классической формуле Михаила Глинки. И при этом – можно сказать и так – «подставляют горб». А может быть, все-таки вскакивают на ходу на Конька-Горбунка?

Однако вернемся к рассматриваемым аргументам. Итак, очередной, шестой по счету аргумент. Попытка выработать и навязать обществу некую Идею в качестве общенациональной, а значит, имеющей принудительный характер (пусть это принуждение было бы скрытым), есть не что иное, как попытка посягательства на права человека, на только-только обретенную свободу. Попытка, как сказала социолог Ксения Мяло, «научить страну ходить»²⁰.

Тщетно помощник президента Георгий Сатаров пытался убедить россиян в том, что «национальная идея – это то, что не может быть навязываемо государством, а должно исходить снизу, поэтому президент и не говорит: «Я вам дам национальную идею», а, наоборот, просит: «Найдите ее»²¹. Наученные горьким жизненным опытом, убеждающим, что в России государство (партия-государство) навязывало обществу свою идеологию, прикрываясь мнением «народа», «трудящихся масс», – наученные этим горьким опытом, многие видели в призывах «найти» Национальную идею изощренную попытку новой массовой индоктринации. «Цель государства, – писал молодой правовед С. Колядин, – обеспечение свободного развития каждого гражданина. А цель гражданина зависит от его личных убеждений. Значит, государство не должно навязывать ему никаких целей или идей»²².

И наконец, последний, седьмой аргумент. Поиски Национальной идеи лишены смысла по той простой причине, что такой идеи просто не существует. В противном случае она была бы давно уже найдена. Ведь в ее поисках принимали участие лучшие умы нации. «Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа!»

Николай Васильевич Гоголь в былые годы не получил ответа на свой вопрос, не получим и мы его в наше время.

Почему? Потому что этот ответ представлял бы собой по существу формулу общенациональной идеи. А единой такой формулы просто не су-щест-ву-ет!..

Общество – сложнейший объект с необозримым числом возможных явлений и процессов. Поэтому не удается для него определить единую формулу общенациональной идеи – такую, что охватила бы все стороны жизни общества»²³.

Критическое отношение к Национальной идее как таковой и к самим ее поискам определялось, как можно видеть уже по характеру аргументов, разнородными мотивами, в том числе интеллектуально-философскими: предмет Идеи не очевиден, попытки ее придумать, изобрести, синтезировать лишены смысла и т. п. Но преобладали все-таки политические мотивы. Это подтверждается и составом противников Идеи, большинство которых тяготело к правому флангу политического спектра и выступало в защиту демократии и либеральных ценностей. Их настораживало то, что среди апологетов Национальной идеи было много тех, кого называли «национал-патриотами». Их смущала переориентация с общечеловеческих ценностей на национальные, квинтэссенцией которых, как они полагали, и хотели сделать Национальную идею. Их смущало, наконец, то, что поиск последней был поддержан властями (в России это всегда смущало интеллигенцию) в лице Бориса Ельцина, который во второй половине 90-х утратил прежний ореол демократа и либерала.

Но противники идеи составляли, судя по тому, как шла дискуссия, меньшинство. И это было еще одно свидетельство существенных перемен в идейно-психологическом климате России, происшедших во второй половине 90-х годов, когда наступило охлаждение в отношениях с Западом, началась война в Чечне, а в коридорах власти стали все чаще вспоминать о евразийцах и евразийстве.

Россия, утверждали сторонники Национальной идеи – а среди них были известные люди, представлявшие едва ли не все слои общества и регионы страны, – нуждается в путеводной цели, в идеале, в сплочении вокруг каких-то общих задач. Эту роль, полагали они, и могла бы сыграть новонайденная Национальная идея, Русская идея. «Да, счастье было бы наше, если бы такую национальную идею мы могли бы сформулировать сегодня», – говорил А.И. Солженицын, отвечая 23 марта 1997 г. в телепрограмме «Итоги» на вопрос о его отношении к Национальной идее²⁴. «Национальные идеи, – утверждал политик Рамазан Абдулатипов, – воистину движущая сила народа по его продвижению к вершинам цивилизации. Объективные потребности, талант, культура, поиски наиболее перспективных проектов общественного развития воплощаются исторически в национальных идеях»²⁵. Поддержал поиски Национальной идеи, как уже говорилось, академик Никита Моисеев. Поддержал писатель Владимир Солоухин. Поддержал известный журналист Всеволод Овчинников. И это лишь некоторые из наиболее известных солистов, за которыми стоял мощный многоголосый хор. Голоса были разные, как и исполнявшиеся ими партии. Но все они сливались в гимн во славу Идеи, о которой знали только то, что она должна быть национальной и что ее необходимо во что бы то ни стало отыскать, зажечь ею массы и вывести их с ее помощью на светлый Путь…

Какая «национальность» у Национальной идеи?

Поиски Национальной идеи с самого начала обернулись неожиданными проблемами и для властей, и для многих из тех, кто включился в эту гонку. На протяжении десятилетий граждан СССР воспитывали в духе интернационализма, противопоставлявшегося одновременно и национализму, и космополитизму. «Вы прежде всего, – внушали им, – советские люди, а уже потом – русские, украинцы, татары, армяне, чуваши и т. п.». Понятие «русский», которое, как мы уже говорили, имело до революции широкий смысл, утратило его и стало синонимом одного из этносов, пусть и наиболее многочисленных, населяющих СССР. А понятие «национальный», которое в других, в том числе полиэтнических, странах используется как синоним «общегосударственного», «общенародного», воспринималось советскими людьми как синоним этнического. Ведь, как объясняли власти, в советских республиках строится культура «национальная по форме, социалистическая по содержанию».

Правда, уже в годы перестройки в общественный оборот были пущены такие словосочетания, как «национальный интерес», «национальная стратегия» и т. п., которые подразумевали отождествление «национального» именно с «общегосударственным», «советским». Однако сила укоренившихся за долгие десятилетия стереотипов была слишком велика, чтобы новое значение слова «национальный» быстро утвердилось в общественном сознании.

Неудивительно, что рассуждения о Национальной идее наводили многих на мысль, что речь идет о поисках некой этнической идеи. А если учесть при этом, что к моменту появления ельцинского «госзаказа» в стране уже на протяжении нескольких лет велись разговоры о Русской идее, причем изначальный, лишенный этнической основы смысл этого понятия был известен лишь сравнительно узкому кругу интеллектуалов, то не следует удивляться, что Национальная идея истолковывалась многими как идея этнических русских со всеми вытекающими отсюда последствиями. Так или иначе в 90-е годы в трактовке «национальности» искомой идеи (а в итоге и в отношении к ней) определились несколько, во многом исключающих друг друга, позиций, довольно точно отражавших кризис имперского духа.

Первую позицию можно условно обозначить как антирусско-этническую. Национальная идея истолковывается как русско-этническая, выражающая и защищающая эксклюзивные интересы этнических русских и уже в силу различия населяющих Россию этносов принципиально не приемлемая для многонационального российского общества. «…“Патриоты” России пекутся только о русских, стремясь объединить остальные народы России вокруг русской идеи. Это обречено на провал, – писал Ярулла Насифуллин из Набережных Челнов. – В одном лесу много разных деревьев, они приносят разные плоды, и глупо стараться получить от рябины плоды калины. Поэтому и татары или чуваши не могут думать и развиваться как русские или наоборот. В генетический код каждой нации заложены своя схема, свой путь развития. И вмешательство в развитие любой нации есть и тормоз, естественно, в развитии человеческой цивилизации»²⁶.

Надо заметить, что антирусско-этническая позиция возникла не на пустом месте, и борьба шла не с ветряными мельницами. Уже в первой половине 90-х годов в стране четко обозначилась другая позиция, трактующая искомую Национальную идею именно в русско-этническом духе, т. е. как идею, которая должна выражать и защищать интересы русского (великорусского) этноса. Этноса, который хотя и является государствообразующим, как подчеркивали сторонники этой позиции, однако не только не имеет никаких привилегий по сравнению с другими населяющими Россию этносами, но и находится в более тяжелом положении – демографическом, культурном, социальном – по сравнению с ними. А значит, должен подумать о самозащите, в том числе и на уровне Национальной идеи.

Эта позиция выражала интересы разных слоев и групп российского общества: и националистов, противопоставляющих этнических русских другим этносам, и тех, кто в принципе отвергал такое противопоставление, но полагал, что тяжелое положение русских требует позаботиться прежде всего именно о них. «Я говорю именно о “русской идее”, а не о “российской”, – уточнял военнослужащий Р. Шеховцев. – Мы еще не обрели устойчивого национального самосознания, чтобы говорить об идее, общей для всей совокупности этносов России. Я понимаю, что “русская идея” не может подходить и к татарам, и к чувашам, и к эвенкам. У каждого народа свои устои, свое миропонимание, и мы не вправе насаждать наши, навязывать их другим народам. Давайте сами обретем себя, а потом уже к окрепшей и мощной русской нации, как к магниту, потянутся и все остальные народы. Вот тогда и поговорим о «российской идее»²⁷.

Третья позиция – ее можно назвать этатистской – отвергает в принципе этническую трактовку Национальной идеи как социально несостоятельную и политически опасную в таком многонациональном обществе, как российское. Национальная идея трактуется как российская (общероссийская), выражающая интересы нации-государства. «Для России национальная идея, – по утверждению академика Леонида Абалкина, – может быть не иначе как «национально-государственной идеей». Это связано не только с ее многонациональным составом и федеративным устройством, но и с «державным» характером представлений о самой России»²⁸. Таким образом, Национальная идея, по убеждению сторонников этой позиции, могла бы выражать то, что объединяет все этносы, живущие на территории Российского государства, и воплощать в себе особенности прошлого, настоящего и будущего страны по имени Россия.

Нельзя не упомянуть еще об одной позиции, проявившейся в ходе дискуссии и созвучной духу традиционной Русской идеи. Это трактовка искомой Национальной идеи как общечеловеческой. Идеи, выражающей не узконациональные, эгоистические, а интернациональные интересы и ценности и указывающей на глобальные тенденции и задачи, решение которых актуально для всех и под силу только объединенному человечеству. Идеи, в которой бы совпадали русское, общероссийское и общечеловеческое²⁹. «Идея для России, – пояснял приверженец этой позиции философ К. Кушнер, – должна быть национальной и в то же время наднациональной, то есть выше национальной идеи… Идея для России должна быть привлекательной не только для народов России, но и для других народов мира»³⁰. По словам К. Кушнера, она должна «впитать в себя лучшие достижения человеческого разума и мировой культуры». Именно в силу ее содержания, а не потому, что миру были бы навязаны российские ценности, российское видение, эта Идея и сможет стать общечеловеческой.

Что стояло за этим предложением? Ностальгия по короткой романтической поре, когда в разгар перестройки Горбачев провозгласил ориентацию на общечеловеческие ценности? Или страх перед возможной духовной агрессией националистических сил? Или искренняя убежденность в единстве базовых интересов и ценностей всех народов Земли и в том, что мир идет, как утверждал В. Сибирцев, к «объединенному человечеству»? Или, быть может, в этом нашел свое естественное проявление «инстинкт общечеловечности», характерный, как полагают некоторые, для человека, воспитанного на ценностях русской культуры?

Каковы бы, впрочем, ни были мотивы (а они, видимо, не всегда совпадали), которыми руководствовались сторонники этой позиции, их взгляды были во многом созвучны с представлениями великих умов XIX в., размышлявших о Русской идее, – прежде всего Вл. Соловьева и Ф. Достоевского, убежденного в том, что в «идее» «нашего народа», «в духе его заключается живая потребность всеединения человеческого, всеединения уже с полным уважением к национальным личностям и к сохранению их…»³¹.

Но это была лишь одна из позиций в споре, в котором, как мы видели (а число примеров можно было бы многократно умножить), слово «национальный» в словосочетании «Национальная идея» истолковывалось по-разному, приводя порой в смущение немалое число россиян, особенно тех, кто принадлежал к нерусским этносам. Им казалось, что сторонники Национальной идеи пекутся прежде всего или исключительно об интересах этнических русских, и опасения эти, как мы видели, не были беспочвенными. Да иного и быть не могло в российском обществе 90-х годов, когда многие новые или относительно новые концепты рассматривались сквозь призму традиционных советских интерпретаций, а «парад суверенитетов» рождал подозрительность в отношении не только русских, но и всех тех, кто акцентировал общенациональные (как бы они ни именовались) ценности и интересы.

В последние пять-семь лет ситуация, правда, начала меняться. И не только потому, что о Национальной идее стали меньше говорить, но и потому, что изменилось положение в стране. Отчетливо обозначившаяся тенденция к внутренней интеграции российского общества, к укреплению в нем государственного («властная вертикаль») и государственнического (приоритет общегосударственных интересов над корпоративными) начал, завершение «парада суверенитетов», а в известной степени и необходимость борьбы против международного терроризма (который, как подчеркивается официально, «не имеет национальности») привели к тому, что искомую Национальную идею все чаще стали истолковывать как лишенную этнического содержания и выражающую освященные государством интересы всего общества, всех населяющих Россию этносов, что частично приближает ее к традиционной Русской идее³².

Но и сегодня никто не даст гарантий, что если в национальной политике государства будут допущены серьезные просчеты, то в дискуссии о Национальной идее на передний план не выдвинутся узкоэтнические интерпретации. Словом, утверждать, что вопрос о «национальности» искомой Идеи решен раз и навсегда, преждевременно.

Идея, идеал, идеология

Ну а как истолковывали ее предмет и конкретное содержание? В чем видели суть, смысл и значение Национальной идеи? Какими представляли ее конкретные функции? Тут, как выясняется, тоже царил полный хаос.

«Строго говоря, – утверждал еще в 1993 г. писатель Юрий Буйда, выражая мнение многих из тех, кто искал ответы на эти вопросы, – никто не знает, что это такое. Перефразируя Саллюстия, можно сказать: это то, чего никогда не было, зато всегда есть»³³. При этом писатель-авангардист подверстывал под «русскую идею», о которой говорил, и традиционный миф, и искомую «национальную идею», не видя между ними никакой разницы и, похоже, даже не осознавая, что это разные вещи. И в этом отношении он был не одинок. Как уже говорилось выше – а это не грех отметить еще раз, – на протяжении всей дискуссии в ней, как это часто случается в подобного рода стихийных «хорах», где едва ли не каждый хорист претендует на роль солиста, владеющего истиной, царил диссонанс. Кто-то говорил о Национальной идее, которую еще предстоит отыскать. Кто-то – о традиционной Русской идее XIX – начала XX в.³⁴ Кто-то, рассуждая о Русской идее, имел при этом в виду Национальную идею, которую следовало сформулировать… Впрочем, абсолютное большинство участников спора – здесь Юрий Буйда, конечно, прав – объединяло неведение. Мало кто из них имел представление о традиционной Русской идее, и никто, говоря строго, не знал, как конкретно должен выглядеть объект его поисков.

Начать с того, что по-разному представляли предмет искомой Идеи: одни отождествляли его с идеологией, другие – с идеалом, третьи – со стратегией рационального развития и т. п. Неодинаковым было, как того и следовало ожидать, понимание ее конкретного содержания, политической направленности, масштабов и т. п. И все же, сравнивая друг с другом предлагавшиеся толкования «объявленной в розыск» Идеи, можно выделить несколько наиболее часто встречающихся, наиболее типичных ее интерпретаций.

Чаще всего Национальную идею отождествляли с идеологией, И те, кто опасался «введения» сверху новых идеологем и потому выступали против Национальной идеи как таковой. И те, кто, напротив, связывал с выработкой новой общенациональной идеологии надежды на вывод страны из кризиса. Судя по его выступлению 12 июля 1996 г., и сам Ельцин не видел существенной разницы между Национальной идеей и идеологией. «В истории России XX в., – говорил он, – были различные периоды – монархизм, тоталитаризм, перестройка, наконец, демократический путь развития. На каждом этапе была своя идеология». Сегодня, утверждал Ельцин, «у нас ее нет», и пробел этот должен быть восполнен³⁵.

О Национальной идее как идеологии говорили многие российские политики и политологи. «Реальная потребность в новой идеологии, в национальной идее, – писал, например, политолог Ю. Тавровский, – ощущается тем острее, чем нагляднее становится распад культуры, морали, экономики, самой российской государственности»³⁶. Были и такие, кто, по словам одного из участников дискуссии, хотел «замаскировать поиск государственной идеологии под поиск национальной идеи»³⁷ и потому не раскрывал свои карты. Так что на самом деле число тех, кто ставил знак равенства между идеологией и Национальной идеей, значительно превышало число тех, кто говорил об этом открыто³⁸. Однако надо иметь при этом в виду, что, судя по текстам и контекстам публикаций, далеко не все отдавали себе отчет в том, что идеология – не просто совокупность взаимосвязанных идей, а, как показали еще К. Маркс, К. Мангейм, другие философы и социологи, сложный, внутренне противоречивый (в том числе в функциональном плане), амбивалентный феномен, так что с обозначающим его понятием следует обращаться с предельной осторожностью (о чем мы еще поговорим в последующих главах).

Отождествление Национальной идеи с идеологией нельзя считать лишь следствием расплывчатости понятия «идея» или ностальгии по идеологии, хотя оба эти фактора – и особенно последний – играют свою роль. Главная причина в другом. В идеологии видели – и не без оснований – объединяющую, цементирующую общество силу. Как писал Г. Зюганов, «без вдохновляющей, объединяющей, устремленной в будущее идеологии, через которую будут идентифицировать себя с нашей общей Родиной люди разных национальностей, социальных групп, профессий, возрастов, нам не одолеть усиливающиеся тенденции государственного распада»³⁹.

Что же это за «вдохновляющая, объединяющая, устремленная в будущее» идеология? Абсолютное большинство тех, кто ратовал за создание таковой, оставляли этот вопрос без ответа. Точнее сказать, без конкретного, развернутого ответа. Сам Г. Зюганов подчеркивал: «Надо дать возможность людям самостоятельно и добровольно осознать объединяющие их ценности, идеалы и святыни, принять их, отвергнув химеры “общества потребления”»⁴⁰.

Несколько более развернутый ответ предлагали исследователи национального вопроса С. Алексеев и X. Боков. В последнее время у большинства народов России, утверждали они, идет процесс формирования своей национальной идеологии. «Их синтез и должен дать общую российскую идеологию… основные черты новой российской национальной идеологии, объединяющей и вбирающей в себя национальные идеологии всех народов России, заключены в следующем: резкое улучшение качества жизни российских народов по всему спектру проблем национального бытия как в матермальной, так и в духовной сфере; развитие их национальной самобытности как составная часть этой задачи; гармонизация межнациональных отношений, укрепление международного мира и согласия, формирование нового, российского интернационализма как главной основы сплочения и единства всех российских народов в составе процветающего, могучего Российского государства; патриотизм как проявление одного из самых высоких национальных чувств, позволяющих каждому россиянину ощущать себя неотрывной частью своей Родины – великой многонациональной страны, демократической и свободной России»⁴¹.

Но даже такие общие ответы – редкое исключение; большинство тех, кто ратует за создание новой идеологии, ограничивается лозунгами и краткими тезисами⁴². И это естественно: разработка новой, и притом работающей общенациональной идеологии требует времени и объединения усилий профессионалов, серьезных социологических исследований и т. п. Такой идеологии нет сегодня ни у одной из российских элит.

По-видимому, одна из причин притягательности идеологии (помимо отмеченных выше) заключается в том, что в ней видят развернутый, «расшифрованный» общественный идеал⁴³, а потребность в идеалах – социальном, политическом, нравственном, экономическом, правовом – ощущается в современном российском обществе особенно остро. Подтверждение тому – отождествление многими участниками дискуссии Национальной идеи именно с идеалом.

По словам Л. Абалкина, при разработке Национальной идеи «исходным должно стать представление о некоем идеале, о том, какой мы хотели бы видеть Россию. Это тем более важно, что впереди долгий путь, измеряемый жизнью одного-двух поколений, и без идеала жизнь теряет смысл. А смысл жизни – непреходящая ценность в российской национальной идее»⁴⁴.

Действительно, большинство участников дискуссии сводят искомую Национальную идею либо к конкретным целям и задачам (о них речь впереди), либо к идеалам. Даже люди, поверхностно знакомые с историей русской общественной мысли, слышали о графе С. Уварове и его знаменитой триаде «Православие. Самодержавие. Народность»⁴⁵. Эта консервативная формула бывшего либерала, ставшего одним из столпов николаевского режима, столь прочно засела в сознании многих россиян, что они не нашли ничего лучшего, как формулировать свое понимание Национальной идеи именно в триадной форме.

«Предлагаю идею графа Уварова «Православие. Самодержавие. Народность» трансформировать в виде «Вера. Правовое государство. Гражданин»⁴⁶.

«Исходя из гуманистических традиций русского народа, предлагаю формулу – Сочувствие. Сострадание. Сопереживание»⁴⁷.

«Если говорить о лозунговой форме, то стартовой может быть такая идея: Порядок. Процветание. Державность»⁴⁸.

«Образование, культура и творчество – вот путь для истинного величия»⁴⁹.

Миссия России заключается в организации широкого и мощного мировоззренческого движения, «девиз которого звучал бы: “Духовность, идеализм, еврорусскость”»⁵⁰.

Что может «спасти Россию»? «Служба Отечеству», «вера в счастливое будущее России», «неустанный труд, обращенный на ее благо»⁵¹.

«…Национальная идея могла бы звучать так: «Здоровье, Единение (как вариант – Соборность), Милосердие»⁵².

Самый разработанный вариант «новой триады – российской идеи» предложил социолог Геннадий Осипов. «Какой бы критике, скажем, ни подвергалась известная из истории России триада идей «православие, самодержавие и народность», она тем не менее сыграла положительную роль в нашей стране, укрепила в свое время ее мощь. Видимо, и сейчас, в новых исторических условиях, нужно искать современную триаду идей, которая могла бы быть принята за основу построения российской государственности»⁵³.

Г. Осипов оставил читателя без объяснения – а его крайне интересно было бы услышать от социолога, – каким образом уваровская триада «укрепила в свое время» мощь России и почему «за основу построения российской государственности» должна быть принята «современная триада» – именно триада – идей. Но он убежден, что «такая триада найдена. Это – «духовность, народовластие, державность»⁵⁴.

В отличие от авторов других триадных формул (среди которых, кстати сказать, немало титулованных представителей академического сообщества) Г. Осипов раскрывает основное содержание каждого из элементов предлагаемой им триады.

Духовность в его понимании означает, «во-первых, нравственные начала общественной жизни (примат добра над злом, терпимость к инакомыслящим, переоценка законов и норм с позиций интересов отдельного человека, нравственность средств в достижении целей)»⁵⁵. Во-вторых, «философское обоснование приоритета духовного над материальным»⁵⁶. Наконец, в-третьих, «включение науки в экспертизу применения законов, указов и управление государством»⁵⁷.

Народовластие «требует от государства служения народу, его интересам. Оно исключает использование народа в качестве орудия, средства государства»⁵⁸, а державность России как огромного евразийского геополитического пространства, объединяющего многочисленные народы, «предполагает общность границ и единых систем связи, единого энергоснабжения и т. д.; сохранение исторических традиций; полное равенство всех народов и этнических групп, достойное место в мировом сообществе»⁵⁹.

Триадные варианты Национальной идеи (а их десятки), несущие на себе явную или неявную печать подражания уваровской формуле, представляют интерес как формы массовой самоидентификации российского общества 90-х годов, как индикатор состояния массового сознания переходной эпохи. Однако они, как легко видеть и по приведенным примерам, лишены по большей части внутренней органики уваровской триады, фиксировавшей единство трех измерений: религиозного (православие), политического (самодержавие) и социокультурного (народность). Триады, предлагавшиеся в процессе дискуссии, – это по преимуществу конгломераты дефицитных или квазидефицитных ценностей, нередко дублирующих друг друга и лишенных внутренних связей.

Уваровская формула, вопреки широко распространенному представлению, не была формой выражения Русской идеи, ибо в ней отсутствовало главное качество, которым, по определению, должна обладать последняя: она не выявляла глубинных внутренних устойчивых связей между прошлым, настоящим и будущим России и не открывала перед ней новые горизонты. Она выполняла всего лишь охранительную функцию, о чем говорил и сам С. Уваров. Не открывают такие горизонты и не фиксируют такие связи и предлагаемые ныне триады. Они слишком абстрактны, чтобы задеть за живое гражданскую массу. Они лишены мобилизующего потенциала, внутренней энергии, способной придать эволюции общества креативный импульс.

Стратегия, цель, задача

Противники отождествления Национальной идеи с идеологией склонны были видеть в искомой Идее нечто более конкретное, связанное с крупными проблемами, с перспективами, открывающимися перед обществом, совершающим очередной исторический «транзит», как стали именовать в 90-х годах переход России от социализма к неведомой цивилизационной альтернативе. Имелась в виду, в частности, стратегия национального развития на более или менее отдаленную перспективу. Тем более что и сам Ельцин, похоже, хотел видеть в будущей Национальной идее не только новую идеологию, но еще и перспективную стратегию развития Российского государства.

Кстати сказать, одним из первых шагов в направлении разработки такого рода стратегии (еще не увязывавшимся с созданием Национальной идеи) стал президентский Указ от 4 февраля 1994 г. о разработке «концепции перехода России на модель устойчивого развития». Тогда, в 1994 г., дальше разговоров дело не пошло. Два года спустя старый замысел предстал в виде гипотетической Национальной идеи.

Сложившаяся к тому времени в рамках академического сообщества концепция «устойчивого развития» для России (руководители – профессора М. Рац и М. Ойзерман) была оперативно подверстана под «Русскую идею» и представлена научной общественности как отклик науки на задачу, поставленную руководством страны. В докладе «Русская идея: демократическое развитие России»⁶⁰, излагающем эту концепцию, говорилось в частности: «в качестве такой идеи (идеи «устойчивого развития», способного вывести Россию из кризиса. – Э.Б.) мы принимаем идею развития, которая созвучна духу русской философии, в особенности мыслям В.И. Вернадского о ноосфере (сфере разума), в которой человеческое мышление и деятельность становятся созидательной силой на земле. Созвучие идеи развития традициям и духу россиян создают благоприятные условия для их воплощения в России. На базе этих идей может быть построена понятная всему населению перспектива, в направлении которой осуществляются преобразования российского общества. Таким образом, предлагаемые идеи могут стать содержательной основой общественного согласия и явиться консолидирующим началом политических сил, имеющих демократическую ориентацию и принимающих рамку права. Эти идеи также могут послужить содержательной основой для реинтеграции республик СНГ, избирающих путь демократического развития»⁶¹.

Ни эта, ни другие аналогичные ей концепции, будто бы очерчивающие стратегию национального развития России и подаваемые под видом Национальной идеи (Русской идеи, Объединительной идеи и т. п.), не вызвали заметного политического отклика со стороны общественности⁶². Они были громоздки, сложны и непонятны большинству тех, кто следил за дискуссией или даже принимал в ней непосредственное участие. Гораздо больший отзвук со стороны общественности встречали те, кто отождествлял искомую Национальную идею не с той или иной стратегией, а с целью национального (государственного) строительства на более или менее близкую перспективу либо с конкретной задачей, стоящий перед обществом, либо с тем и другим одновременно. При этом и цели, и тем более задачи зачастую истолковывались как что-то простое, даже примитивное, всем понятное, магически привлекательное и эффективное, легко отливающееся в массовый лозунг – призывный, мобилизующий, консолидирующий⁶³. Так что, когда говорят, что, скажем, президент не сформулировал до сих пор Национальную идею, сетуют чаще всего именно на отсутствие простого и вместе с тем сильнодействующего политического лекарства с приятным вкусом.

Примечательно, что поиски Национальной идеи на означенном пути вели в 90-х годах как опытные обществоведы, политики и публицисты, отдававшие себе более или менее ясный отчет в том, что они предлагают, так и наивные, не искушенные в политике, но обеспокоенные судьбой России искатели-одиночки (студенты, инженеры, агрономы, врачи, фермеры, пенсионеры и т. п.), искренне надеявшиеся найти под ногами идейный самородок, которого не заметили другие, но который сделает счастливыми если и не всех, то большинство россиян, причем в сжатые исторические сроки.

В качестве примера профессионального институционального поиска можно сослаться на опубликованный в печати проект «Политика национальной безопасности Российской Федерации (1996–2000)», подготовленный к весне 1996 г. в аппарате помощника президента по национальной безопасности Юрия Батурина. Проект содержит даже специальный раздел «Общенациональная идея и общенациональные ценности». Краткий и лаконичный, он заслуживает того, чтобы привести его полностью, тем более что это тот редкий случай, когда Национальная идея не просто отождествляется с национальной целью, но содержание последней раскрывается – пусть только в самых общих чертах.

«С точки зрения исторической, – говорится в документе, – Россия – наследница Древней Руси, Московского царства, Российской империи и Союза ССР.

С точки зрения геополитической Россия занимает уникальное географическое положение в Евразии, что в сочетании с продуманной политикой дает ей возможность играть важную стабилизирующую роль в глобальном балансе сил.

С точки зрения мировоззренчески-идеологической Россия – хранительница многовековой духовной традиции, в основе которой находится стремление к воплощению высших идеалов справедливости, нравственности и братства.

С точки зрения национальной Россия – многоэтническая общность, сплоченная исторической судьбой русского и других народов, которые взаимодействуют в едином государстве на добровольной и равноправной основе.

С точки зрения экономической Россия стремится прочно войти в систему мировых хозяйственных связей, ориентируясь на приоритеты развития национальной экономики.

Общенациональной целью на 1996–2000 гг. является обеспечение каждому человеку и каждой семье достойного уровня и качества жизни»⁶⁴.

Александр Солженицын, сочувственно откликнувшийся на призыв сформулировать Национальную идею, напомнил (в телевизионном интервью программе «Итоги» 27 марта 1997 г.), что еще в книге «Как нам обустроить Россию?» предложил свой вариант: «сбережение народа». «Да я и не придумал ее сам, – пояснял писатель, – я только повторил то, что за 250 лет до меня сказал елизаветинский деятель Петр Иванович Шувалов». На призыв Шувалова тогда не откликнулись, сетовал Солженицын, не откликается на него и сегодняшний «правящий слой», а ведь лучшей идеи на ближайшие 20–30 лет не найти.

Конечно, поставить такую цель-задачу, как «сбережение народа», мог лишь человек калибра Солженицына. Преобладали же более земные, менее масштабные, но вполне понятные, затрагивающие многих идеи. Касались они в основном морали⁶⁵, экономики⁶⁶, народного благосостояния…⁶⁷

Но были две цели-задачи, которые, по-разному сформулированные, выделялись на общем фоне. Первую из них можно определить как сохранение, подъем, распространение русской культуры. Больше того, Национальную идею порой отождествляли с культурой, в культуре видели ее источник. «…Слышишь иногда, что надо сформулировать или создать национальную идею новой России… В конечном счете, она должна вырасти из нашей национальной культуры»⁶⁸. Это сказал в бытность свою министром культуры России Владимир Егоров – человек, от которого естественным было услышать такого рода слова. Естественной выглядела и позиция писателя Игоря Волгина: «…русская культура и есть та национальная идея, которая может объединить нацию. Она есть, и не надо ничего выдумывать»⁶⁹.

Но вот что примечательно: в развитии, сбережении, обогащении русской культуры видели национальную цель-задачу и люди, далекие по своей профессиональной деятельности от культуры: инженеры, врачи, строители… И это было очень по-русски. Рядовому, да и не только рядовому, американцу и в голову не придет увязывать возрождение страны с такой «неконкретной» вещью, как культура. Техника – да, наука – безусловно, образование – желательно. Но культура?.. Само это понятие – не из повседневного лексического обихода западного человека. Он редко его произносит, потому что не знает точно, что это такое. А если и произносит, то без свойственного россиянину придыхания и не толкует столь широко, как это делается в России, где заложенная дореволюционной интеллигенцией, да и не ей одной, традиция отношения к культуре как к чему-то возвышенному и возвышающему, духовному, нравственному сумела – при всех насилиях над ней – выжить в суровых условиях XX в.⁷⁰

Вторая популярная цель-задача, поддержанная многими участниками дискуссии, – возрождение величия России, и прежде всего укрепление Российского государства, «державности» (любимое слово сторонников этой позиции). «По-моему, суть национальной идеи есть величие России. Величие России как нового, демократического правового государства россиян, умудренных опытом тысячелетней истории, нравственно и духовно богатых, сохранивших традиции и интеллект предков»⁷¹.

Это слова рядового студента из провинции. Однако, судя по письмам, статьям, докладам и т. п., публиковавшимся по ходу дискуссии, под ними готовы были подписаться очень многие люди – и студенты, и профессора, и рабочие, и служащие, и левые, и некоторые правые, и обитатели мегаполисов, и сельские жители. Бывает и так, что видит человек Национальную идею, скажем, в подъеме экономики или в повышении благосостояния народа или нравственного уровня граждан, а потом тут же добавляет: а еще нам нужно сильное, мощное государство. Великое (этого хотят многие!) государство. Ищем силу, которая могла бы нас и защитить, и накормить, и обуздать. Ищем, кому бы усесться на шею. И кто уселся бы на шею нам. И от этого, похоже, – в том и драматизм ситуации – России никуда не уйти…

Популярный в годы перестройки публицист Андрей Нуйкин выступил с целой программой укрепления российской государственности⁷². И довольно оригинально ее обосновывал, предвосхитив сделанные некоторыми западными политическими деятелями в середине первого десятилетия XXI в. заявления о том, что было бы более справедливо, если бы природные богатства России принадлежали не только ей.

Миру, предупреждал Нуйкин, предстоит пройти через полосу суровых испытаний. Природа будет одаривать человека своими благами все менее щедро. И может случиться так, что Россия с ее богатствами окажется самым лакомым куском для остальных стран, которые и попытаются прибрать ее к рукам. Значит, придется обороняться. А для этого необходимо иметь сильное государство. «…Нам всем сейчас: демократам и коммунистам, русским и татарам, жириновцам и яблочникам, миротворцам и милитаристам, западникам и русофилам, политикам и обывателям, властям и народу – срочно, сообща, споря, ругаясь и мирясь, надо безотлагательно создавать и крепить новую российскую государственность. Писатель Войнович, – продолжал Нуйкин, – давно уже призвал человечество противопоставить насилию силу. Не похоже, чтобы человечество прислушалось, оно пока, наоборот, делает все, чтобы насилие восторжествовало. Во всяком случае России, то есть нам с вами, уповать на мудрость человечества не приходится, самим о себе надо позаботиться. И не мешкая. Чтобы успеть создать ко времени главных испытаний жизнеспособную экономику; авторитетный, способный держать под контролем страну государственный аппарат; зависимые от закона (а не от мафии) суды; сбалансированный, обеспечивающий жизненные права всех сословий, народов, возрастов и религий комплекс законов; боеспособную, хорошо обеспеченную, хорошо обученную и вооруженную армию; грозные для воров и бандитов, очистившиеся от коррупционеров правоохранительные органы; бдительные, высокопрофессиональные, надежно контролируемые обществом органы безопасности; дееспособные органы местного самоуправления…»⁷³

Нуйкин выразил не только одно из самых популярных представлений о предмете и содержании Национальной идеи. Ему удалось, повторюсь, еще и сыграть на опережение. Агрессия НАТО против Югославии (воспринятая немалой частью россиян как репетиция возможных действий Запада против России); экспансия мусульманского фундаментализма (в том числе на Кавказе); курс США на создание национальной ПРО с элементами передового базирования, расположенными у границ России; агрессия США, Великобритании и ряда других стран против Ирака вкупе с убеждением очень многих граждан России, что только сильное государство способно обеспечить процветание России – все это создает весьма благоприятный фон для распространения и усиления в обществе этатистских настроений. И если бы власти вдруг решили сегодня, в 2008 г., «подвести итоги» дискуссии о Национальной идее и объявить, что ее удалось-таки отыскать и что суть этой Идеи – укрепление государства и повышение его эффективности, с ними согласилась бы огромная часть российского общества, отнюдь не восторгающаяся деяниями правительствующих чиновников и сидящих в органах государственной власти коррупционеров, но еще более раздраженная царившим в 90-е годы хаосом и «беспределом» и приветствующая путинскую стабилизацию.

Равнение на Запад?

Всякий раз, когда наша страна оказывалась перед необходимостью заново определить свою национально-государственную идентичность – а это обычно случалось в кризисных ситуациях, – она неизменно обращала взоры в сторону Запада. В XIX в. это была Европа, в XX в. к ней присоединилась, а затем и вышла на передний план Америка.

По правде говоря, ни советское политическое руководство, включая его высшее звено, ни тем более рядовые граждане не имели более или менее соответствовавшего действительности представления о Западной Европе и США. Первые советские вожди – Ленин, Троцкий, Бухарин, проведшие не один год в эмиграции, конечно, знали Запад достаточно хорошо, возможно, лучше, чем Россию. Но для большей части советской номенклатуры «буржуазный Запад» был настоящей терра инкогнита.

Со второй половины 50-х годов высшее советское руководство и даже часть среднего звена партийной номенклатуры начали более или менее регулярно посещать зарубежные, в том числе западные, страны с официальными и полуофициальными визитами. Кроме того, они располагали определенной информацией (политической, экономической, военной) об этих странах, поступавшей к ним по закрытым каналам. Однако ни официальные визиты, ни справки, составлявшиеся экспертами, не могли дать необходимое представление о культуре стран Западной Европы и США и образе жизни проживающих в них людей, их менталитете⁷⁴. Что касается основной массы советских граждан, то она не имела вообще никаких контактов с Западом и была вынуждена питаться фабрикуемыми партийно-государственной пропагандой байками о «загнивающем Западе», «общем кризисе капитализма», «империалистических поджигателях войны» и т. п. И хотя эти байки предназначались для «трудящихся масс», они неизбежно отравляли и сознание самой партийной элиты, подавляющая часть которой не отличалась ни высоким коэффициентом интеллекта, ни глубиной познаний. В плену иллюзорных представлений о «капитализме», «империализме» и «Западе» оказывалось, таким образом, все советское общество сверху донизу.

Однако наряду с официальными мифами в советском общественном сознании потаенно существовала иная мифология, подпитывавшаяся западной пропагандой. То были мифы о капиталистической Европе и Америке как царстве свободы и демократии, райской земле, в которой люди живут богато, радостно, счастливо. И этими мифами опять-таки была заражена не только значительная часть рядовых граждан, но и – возможно, даже еще в большей степени – партийная номенклатура. Ведь, бывая за границей в командировках, советские бонзы видели в основном именно «витринную» часть западного мира, выгодно отличавшуюся от того, что они лицезрели дома.

Распад СССР окончательно разрушил официальный имидж капиталистического мира, и потаенная мифология о райском Западе вышла на поверхность, подкрепляя ожидания новых российских властителей, что вчерашний враг, будучи на самом деле истинным ревнителем демократии и свободы, тут же заключит рвущуюся к «общечеловеческим ценностям» Россию в братские объятия, осыпет неограниченной и бескорыстной помощью и примет в «семью цивилизованных народов».

Больше всего прозападников, как и следовало ожидать, было среди тех, кто считал бессмысленными сами поиски Национальной идеи. Европа интегрируется, понятие «национального» становится анахронизмом, набирает темпы процесс глобализации. А Россия, сетовали они, ищет какую-то национальную идею, какой-то «свой путь». Пора бы ей, прекратив бессмысленное (не по силам!) состязание с победившим Западом, поскорее приобщиться к «цивилизованному миру» и начать жить, как живут «здравомыслящие люди»⁷⁵. А поскольку сделать это самостоятельно сегодня мы не способны, значит, надо открыто пойти на выучку к передовым странам, а то и взять их себе в опекуны. Как иронически заметил в этой связи публицист Александр Афанасьев, лучшим вариантом Национальной идеи в сложившейся ситуации было бы превращение России в… 51-й штат США⁷⁶.

К середине 90-х годов стало, однако, ясно, что реальный Запад существенно отличается от тех образов, которые были воплощены в позитивных и негативных мифах о нем. И что идеалы, цели и ценности, которых придерживаются страны Западной Европы и США, не могут быть положены – без более или менее существенной адаптации – в основу искомой российской Национальной идеи.

Больше того, политика, проводившаяся Западом, и в первую очередь Соединенными Штатами (которые чувствовали себя победителями в холодной войне), в отношении России (ее держали за побежденную сторону), подрывала авторитет Америки в глазах россиян. Многие из них, воспитанные на представлении о Советском Союзе как великой державе, чувствовали себя оскорбленными таким поведением Запада и отворачивались от него.

К этому же времени среди сторонников Национальной идеи наметилось несколько позиций в отношении Европы и США. Первую из них можно обозначить так: уважительное отношение к Западу, готовность сотрудничать с ним на равноправной основе при одновременном отказе от попыток слепого копирования зарубежных образцов, чем грешила Россия в первой половине 90-х. «Слишком много в последнее время было заимствований с Запада, внедрений в нашу жизнь… чуждых представлений. А мы ведь – Россия, могучая держава с тысячелетней историей, традициями, верой. Своим умом, что ли, оскудели?»⁷⁷. Под этими словами Владимира Оболенского, потомка древнего рода Оболенских, подпишутся многие его соотечественники.

Особую осторожность рекомендовалось проявлять при равнении на Соединенные Штаты: слишком уж непохожи мы друг на друга. «Необходимо дружить с Америкой, уважать величайшие технические, цивилизационные достижения ее многонационального народа. Но очень опасно «чистить» себя под Америку, – предостерегал политолог Александр Ципко. – Мы совсем другие.

Нынешняя Россия в отличие от США является наследницей русской и советской истории. И было бы величайшим преступлением, если мы последуем американскому примеру и уравняем всех с помощью исторического нигилизма. Но, кстати, – замечает А. Ципко, – и американцы никак не могут забыть, что они ирландцы, шотландцы, поляки, евреи…»⁷⁸ И общее заключение: «…я не хочу, чтобы американская субкультура с ее прославлением убийства и насилия стала доминирующей в моей стране»⁷⁹.

Это достаточно репрезентативное мнение. Причем придерживаются его люди, которые не считают Америку врагом России и не хотели бы видеть Россию врагом Америки. «Тем, кто уповает на помощь Запада и, главное, Америки, говорю, – писал один из участников дискуссии, – не надейтесь… они (американцы. – Э.Б.) уже начинают раздуваться спесью единственной «сверхдержавы», пожиная плоды своей победы в соревновании с Советским Союзом. Вместе с ним они записали в покойники и Россию, полагая, что ей никогда не подняться выше уровня стран «третьего мира». Это мнение разделяют и наши капитулянты, которым еще и «руки вверх» не сказали, а они уже лапки вздергивают. Американцы – нация молодая, по-детски наивная и от сознания своей молодой силы не в меру наглая, что вполне естественно для подростков, которым свойственно высокомерное отношение ко всякому, кто кажется им слабее»⁸⁰.

Позиция, зафиксированная в этом письме рядового россиянина (равно как и во многих других публикациях, принадлежащих в том числе и известным людям), достаточно характерна для современного российского общества. Конечно, ни антиамериканизм, ни антиевропеизм не стали (слава богу!), да и не могли стать нашей Национальной идеей⁸¹. Но настороженное, а тем более критическое и резко отрицательное отношение к Западной Европе и США сужали фронт поисков Идеи или ее элементов на западном направлении. С конца 90-х Россия все чаще стала напоминать себе (и другим тоже) о двух вещах. Во-первых, о том, что нет в мире страны, на основе опыта которой она могла бы сформулировать искомую Национальную идею. Во-вторых, что если Россия и относится к Западу, к Европе, то при этом продолжает оставаться частью Востока, Азии. «Им (людям Запада. – Э.Б.) не понять нашу тоску. Они лишь «Запад», а мы «Запад-Восток». Добро и Зло, Свет и Тьма всегда главную свою битву устраивали на нашей земле, – писал военнослужащий Роман Шеховцев. – Вот почему для будущего движения вперед нам необходимо брать за основу наши самобытность и уникальность»⁸².

В подтверждение этой самобытности многие апеллируют к религиозным различиям. В Европе и Америке доминируют католическая и протестантская версии христианства, тогда как Россия развивалась на протяжении последнего тысячелетия как страна православная. И пытаться перейти из одного вероисповедания в другое или надеяться, что в русском православии разовьются «реформационные течения, способные выполнить функции, аналогичные европейскому протестантизму» было бы просто наивно и смешно, говорит философ Арсений Гулыга. «Нужны ли нам такие функции? Каждому свое!»⁸³

Еще один аргумент – специфика российского менталитета. Сформированный уникальным историческим опытом, он, как полагают некоторые участники дискуссии, принципиально несовместим с западным (который, впрочем, тоже неоднороден), выросшим на иной основе⁸⁴.

Наконец, в числе самых модных аргументов против Запада – утверждение, что и Европа, и еще в большей мере Америка вступили в стадию «внутреннего ветшания» и «кризиса духовных устоев». Что, следовательно, всякая попытка ориентироваться на них в поисках Национальной идеи была бы равносильна самоубийству. «Есть закономерность историософского порядка, по которой все грандиозные общественные системы в высшей точке своего могущества ветшают изнутри и разрушаются мгновенно и непредсказуемо в тот момент, когда все ждущие этого отчаиваются и устают ждать, – утверждает современный религиозный философ Виктор Аксючиц. – Так было с Римской империей и с советской империей. Нечто подобное мы наблюдаем и с Соединенными Штатами как плацдармом мировой системы нового порядка»⁸⁵.

О «внутреннем загнивании» Америки, по Аксючицу, «свидетельствует и кризис духовных устоев США (феномен Моники Левински), и циклопическая долларовая финансовая пирамида, которая приговорена к коллапсу. Мировой жандарм, не встречающий достойной сдерживающей силы, ведет себя самонадеянно, безрассудно и контрпродуктивно, о чем свидетельствуют события в Югославии…»⁸⁶

Общий итог как будто очевиден: многие, если не большинство, из тех, кто поддерживает замысел создания современной российской Национальной идеи, не видят в странах Запада, будь то Европа или Соединенные Штаты Америки, ни достойный образец для подражания (идеал), ни политическую силу, способную оказать России ощутимую помощь в ее самореидентификации. Такой взгляд в немалой степени предопределяет еще одну позицию, отчетливо проступающую в ходе этих поисков. Ее можно определить как «обращение к истокам» или даже «возвращение к истокам».

Однако прежде чем говорить об этой позиции, надо отметить, что среди сторонников новой русской Национальной идеи, обращающих взор к первоосновам, есть люди, которые не спешат (и другим не советуют) поворачиваться спиной к Западу. Аргументация их проста: Запад – любимый и проклинаемый, щедрый и хищный, «процветающий» и «загнивающий» – оставался на протяжении по крайней мере нескольких последних столетий одним из источников формирования и развития российского общества, его сознания и менталитета. Сама самобытность России есть уникальный продукт взаимодействия западного и восточного начал⁸⁷, которые как раз и породили (не растворившись в нем, впрочем, до конца) тот самый синтез, который и называют русской (российской) цивилизацией и культурой.

«Новая Россия, – полагает философ Г.К. Овчинников, – стоит на пороге нового большого цикла, нового культурно-исторического мира. И снова перед нами развертывается картина масштабного синтеза – прививки к стволу российской культуры элементов современного развития западной цивилизации. И снова плоды Запада и Востока будут перевариваться в котле российской культуры, выливаясь в форму более или менее органического, но все же противоречивого в самой своей сущности симбиоза двух основных типов человеческой цивилизации».

Можно спорить с Г.К. Овчинниковым относительно предлагаемой им модели циклического развития России. Но сам факт периодически вспыхивающего интереса российского общества к Западу, который (интерес) вскоре иссякает и сменяется индифферентным или даже критическим отношением, подтверждается отечественной историей последних нескольких столетий. Россия как бы вращается (с разной скоростью) вокруг собственной «оси», поворачиваясь к Западу и Востоку то лицом, то спиной и получая в моменты лицевого контакта очередную культурно-цивилизационную «прививку». Что же касается происходящего на просторах России своеобразного синтеза элементов восточной и западной цивилизаций и культур, то тут и спорить не о чем: надо просто для начала вспомнить приведенные выше слова Достоевского, в подверстку к которым можно привести немало других высказываний отечественных мыслителей, приблизившихся к постижению духа России.

На круги своя

Среди тех, кто по зову сердца и властей бросился в 90-х годах на поиски Национальной идеи, выделялась группа людей, позиция которых – пусть не всегда четко проработанная и последовательная – существенно отличалась от позиций остальных участников дискуссии. Национальную идею, утверждали они, не только не надо выдумывать – не надо даже ждать, пока она естественным образом созреет в сознании общества. Ее надо просто открыть, как открывают законы науки, или, по словам одного из участников дискуссии, вспомнить⁸⁹, как вспоминают забытое прошлое.

Дело в том, что, с точки зрения сторонников этой позиции, Национальная идея – это некая объективная данность, выступающая то ли в виде исторической закономерности в ее специфически национальном проявлении; то ли в виде божественного предопределения – предначертанного Пути, функции, миссии; то ли в виде национальной традиции, сформированной усилиями предшествующих поколений россиян, но по-прежнему сохраняющей творческий потенциал и выступающей в качестве объективной силы.

Как утверждал один из участников дискуссии, «национальная идея – это не план развития страны, а выражение объективной тенденции развития государства на не определенный заранее период времени, пока она не исчерпает себя и не возникнет другая тенденция, формулируемая в виде следующей национальной идеи.

Такие общие для прогрессивных стран закономерности, как демократия, рыночная экономика, права человека, правовое государство, не могут стать национальной идеей»⁹⁰. Не могут потому, что Национальная идея – это идея «особости»: «…если государство или нация не ощущают своей именно особости, если даже намеки на особость подвергаются уничтожающему презрению, то этих государства или нации просто нет в природе»⁹¹.

Наиболее полно и отчетливо эта «особость» проявляется, по мнению участников дискуссии, отстаивающих рассматриваемую позицию, в уникальной исторической миссии, выпадающей на долю данного народа (нации, общества, государства), в его историческом призвании, Россия – не исключение. И российская Национальная идея не что иное, как ее миссия, которую невозможно ни выдумать, ни произвольно присвоить, а можно только осознать как объективную заданность и принять в качестве руководства к действию.

«Национальная идея – не стишок, который можно сесть и сочинить, как в свое время сочинили выдаваемый за нее клич – «Догнать и перегнать Америку». Национальная идея вечна, пока жив народ, ее создавший»⁹². Это слова азербайджанского политолога Расима Агаева, принявшего участие в дискуссии о российской Национальной идее. По его убеждению, «русская идея никогда не менялась в своей истинной сути, она лишь трансформировалась и корректировалась, отвечая на вызовы времени»⁹³.

Есть, мы видели, и несколько иное понимание миссии, а именно как конкретного «задания» для народа, которое меняется по ходу истории. Впрочем, и в этом случае сохраняется связь времен.

«Традиции прошлого, потребности настоящего, вызовы будущего – таковы слагаемые исторической миссии России на рубеже нового тысячелетия», – утверждает писатель и журналист Всеволод Овчинников, автор знаменитой «Ветки сакуры»⁹⁴. А правозащитник и историк Лев Копелев, считавший, что «новая русская идея (т. е. искомая Национальная идея. – Э.Б.) растет из трагического опыта истории», соотносил ее с такими глубинными пластами цивилизации, что дух захватывало. «Русская идея XIX века возникла не как внезапное озарение. Ее глубокие корни и ранние завязи явственны в давнем и недавнем прошлом – в учении Лао-цзы, в Евангелии Иисуса Христа, в заветах Будды, в творениях Дидро, Канта, Гете, Чаадаева, Герцена, Владимира Соловьева, Льва Толстого, в «Пушкинской речи» Достоевского»⁹⁵.

Что же это за Идея, если она вырастает из совокупного гуманистического опыта человечества? Очевидно, будучи национальной, она в то же время не может не быть идеей глобального, вселенского масштаба и общечеловеческого содержания. Именно так и трактует ее Лев Копелев. «Великая миссия новой России – создание и развитие новых условий человеческого существования, которые будут плодотворны не только для народов России и определенных стран, но для всей Европы и других континентов»⁹⁶. Копелев предлагал и более краткую формулу Идеи: «предотвратить гибель человечества» на основе единства науки, политики и нравственности. И давал при этом такие ее характеристики, которые, с его точки зрения, способны убедить настороженных гуманистов и интернационалистов в том, что признание русской Национальной идеи вовсе не означает скатывания на путь национализма, шовинизма, провинциальной замкнутости. «Русская идея, – настаивал Л. Копелев, – отвергает и наивно-романтические фантазии националистов, и шовинистические притязания на избранность, на право утеснять и покорять другие народы. Русская идея означает незыблемую преданность России и вместе с тем полную открытость миру, неразрывные связи с русской духовной культурой и готовность к познанию других национальных культур.

Русская идея терпима к иноверию и инакомыслию, но нетерпима к бесчеловечности, к преступлениям «во имя высокой цели». Она обязывает всех, кто руководит государством, и всех, кто ему служит, отстаивать гражданские свободы и противиться своеволию, беззаконию и произволу»⁹⁷. Столь масштабное – спасение человечества! – толкование Национальной идеи, прозвучавшее, кстати сказать, из Германии, где жил в последние годы историк, предполагает признание не только вселенской значимости и общечеловеческой ценности этой Идеи, но и ее мессианского характера. Да так, собственно, и полагали некоторые приверженцы этой позиции.

По убеждению того же Расима Агаева, Русскую идею «можно обозначить как мессианский экспансионизм»⁹⁸. Впрочем, он тут же оговаривается: «экспансионизм» или «мессианство» (как он еще ее называет) – это не уничтожительная характеристика Русской идеи. Это, в сущности, синоним «собирательства», расширения российских земель. «…У России всегда была и есть своя национальная идея. И носитель ее – русский народ – готов к возобновлению своей метаисторической роли – мессианскому эсхатологизму. России надо вернуться к корням, истокам своей национальной идеи – благородному, неэгоистическому мессианству, ненасильственному собиранию сопредельных земель, вовлечению малых и средних окраинных народов в фарватер российского влияния»⁹⁹.

Азербайджанский политолог точно обозначил одну из самых популярных и, похоже, любезных русскому сердцу трактовок искомой Национальной идеи: собирание под общероссийской крышей сопредельных земель, народов, культур. И не просто собирание, но ненасильственная интеграция их в единое целое¹⁰⁰. Но там, где собирание и интеграция, там и посредничество. Особую популярность приобрела в последние годы идея посредничества между Европой и Азией¹⁰¹, или, как часто говорят, «евразийскости» России¹⁰².

«Этой миссией (исторической миссией России. – Э.Б.), на мой взгляд, – делится размышлениями Всеволод Овчинников, – может быть решимость и способность России стать мостом между Европой и Азией, между цивилизациями Запада и Востока.

Поставить перед собой подобную цель, сделать ее национальной идеей значило бы решить сразу несколько задач, отвечающих геополитическим интересам России»¹⁰³. И не одной только России. «Трансконтинентальный супермост Европа-Азия сыграет для наших стран ту же роль, что когда-то для России – «путь из варяг в греки», а для Китая – шелковый путь. Став национальной идеей, этот стратегический ориентир способен привести наши народы к процветанию. Более того, это будет их исторической миссией перед человечеством»¹⁰⁴.

В «евразийстве», как он его толковал, нашел наконец Национальную идею (он тоже называл ее Русской идеей) и Никита Моисеев. Прежней России «нет и не будет», резонно утверждал он. Потому и говорить надо не о ее «возрождении», а о новом рождении. «Такой процесс, – пишет Моисеев, – я назвал бы «рождение новой России», а еще «евразийской идеей», о которой много говорили и по-разному. Евразийская идея может стать важной опорой стабильного развития России. Реализация эффективно работающего «моста между двумя океанами может не только иметь значительные экономические последствия, но и быть отправной точкой выработки геополитической доктрины страны»¹⁰⁵. Исходя из этой Идеи, Моисеев приходит к выводу, что «главная национальная цель России» – «организация Севера Евразийского суперконтинента в интересах всего планетарного сообщества. Это сыграло бы большую роль в формировании национального мировоззрения и позволило бы искать поддержку этой идеи и вне страны – на Востоке и на Западе, ибо достижение этой цели полезно всем»¹⁰⁶.

И здесь, как видим, искомая Национальная идея истолковывается как планетарная – и по масштабу, и по роли в жизни человечества, И видимо, не случайно. Резонно предположить, что авторы (по крайней мере какая-то их часть), с мыслями которых мы познакомили читателя, как и многие из тех, кто отождествляет Национальную идею с «исторической миссией», а саму эту миссию – с собиранием земель, с евразийской интеграцией и т. п., знакомы в той или иной степени с творчеством Ф. Достоевского, В. Розанова, Г Вернадского, Н. Трубецкого и других создателей и аранжировщиков классической парадигмы Русской идеи. И что именно это знакомство и солидаризация с их взглядами, как сохраняющими свою актуальность, побуждает наших современников следовать за своими выдающимися предшественниками. Во всяком случае, мы можем совершенно определенно сказать: некоторые из участников дискуссии – причем участников, если можно так сказать, продвинутых в плане интерпретации предмета, а отчасти и содержания искомой Национальной идеи – близко подошли к классической парадигме Русской идеи, сложившейся в XIX – начале XX в.

Но чтобы реализовать Национальную идею как особую, уникальную идею, должен существовать и соизмеримый с ней, соответствующий ей по своей природе субъект, а именно народ, нация (она может быть полиэтнической), «исповедующая» эту идею и наделенная такими внутренними чертами, которые позволяли бы ей считать эту Идею своей.

О национальных особенностях русских с их «таинственной» душой, которую «умом не понять», написано и сказано предостаточно. И те, кто сегодня, размышляя о Русской идее, перечисляет эти особенности, конечно же знакомы если не с философскими трудами, скажем, Николая Лосского и Николая Бердяева или с «Дневником писателя» Достоевского, то уж по крайней мере с романами последнего. Как и с сочинениями Гоголя, Некрасова, Пушкина, Толстого. А у них о русских сказано все. Так что если размышления участников нынешней дискуссии о путях дальнейшего движения России порой несут на себе печать оригинальности, то их суждения о русском национальном характере, русском менталитете воспроизводят в основном традиционные представления о русском человеке.

Называют, разумеется, «соборность», хотя в толковании содержания этого понятия единогласие обнаруживается не всегда.

Называют «религиозность», под которой понимается обычно следование православной версии христианства.

Называют «духовность», истолковываемую (вопреки ее глубинному религиозному смыслу) чаще всего в светском плане, а именно как предпочтение духовных ценностей материальным.

Называют немало других черт, и среди них «бессребреничество» («нестяжательство»), «жертвенность», «терпимость», «долготерпение», «коллективизм» (противопоставляемый «индивидуализму»), «широту души» и т. п.¹⁰⁷.

Примечательна в рассматриваемом плане опубликованная в ходе организованного «Российской газетой» конкурса (и в итоге выигравшая его) статья депутата законодательного собрания Вологодской области Гурия Судакова, в которой он, сравнивая «русского и западноевропейца», выявляет, как он называет их, «шесть принципов русскости»¹⁰⁸.

Первый принцип – забота об общественном благе. «Русскому мало личной выгоды. Он рвется отвечать за все Отечество». Советское государство и коммунистическая партия в былые времена эксплуатировали народный энтузиазм. Тем не менее «и сегодня есть эта черта в общественном сознании».

Второй принцип – коллективизм. «Коллективизм – наша национальная особенность, и если разобраться, то традиционная, отнюдь не наследие советского периода. Ведь общинное существование в условиях нашего нелегкого климата было решающим способом выжить».

Третий принцип – «терпение, воздержание, жертвование собой для других, для добра…». И вообще главная забота русского – это «как душу настроить».

Четвертый принцип – высокая нравственность. «Совесть и правда – Бог русских, а покаяние – обязательный принцип бытия. Нравственность – сердцевина любой цивилизации, но, кажется, русской – особенно».

Пятый принцип – тяга к абсолютному. «“Постепеновцем” русский быть не хочет, не умеет, признает только верхний предел».

Наконец, шестой принцип – открытость «для других народов». Окруженные многочисленными народами, большими и малыми, россияне стремились жить с ними в мире и согласии, если нужно, то учиться у них, перенимать их навыки и опыт.

Г. Судаков отмечает вместе с тем, что «в русской натуре, в ее человеческой природе много бурного, эмоционального», что русские – «нация, сотканная из противоречий». И как итог всего сказанного – общий вывод. «Суммируя, обозначим одним словом отличие русского от западноевропейца: нерыночник (выделено мной. – Э.Б.). Русский национальный характер сформирован не на основе рыночной деятельности. Отсюда и принципиальное отличие духовного склада. Для европейца социальная значимость – в деле, мастерстве, богатстве. Отсюда и ведущие ценности: свобода и право. Для русского более значимо общество, Родина, слава и власть. Деловитость у нас развита меньше, отсюда реализация патриотизма – через жертву, благотворительность. Конечно, россияне постигнут рыночные нормы и правила. Но сделают это по-своему»¹⁰⁹.

Спорить тут не о чем. Ибо, повторю, во всех рассуждениях о Русской идее и отождествляемой с ней Национальной идее мы имеем дело не с научными концепциями, с которыми можно вести предметный и аргументированный спор, а с социальным мифом о России и русских. А субъекты мифа – это не реальные люди, а Герои и Боги, спустившиеся на землю. И негоже награждать их отрицательными чертами, пусть те и подтверждаются повседневной житейской практикой. А кому хочется справедливой объективности, тот пусть обращается к социологическим исследованиям и к классической русской литературе. Там, повторю, сказано о русских все: в «Евгении Онегине», в «Мертвых душах», в «Обломове», в «Братьях Карамазовых» и «Бесах», в «Войне и мире», в стихотворениях Пушкина, Тютчева, Некрасова…

Конец ознакомительного фрагмента.