Глава 5
Хоть в круге, хоть за кругом, лишь бы не по кругу
На этот раз в темноте горела алая точка. Приблизившись, она превратилась в пылающую окружность, при повороте оказалась спиралью. Лектор пояснил: круг, как и ноль, означает энергию, изначальный хаос, спираль символизирует развитие цивилизации и личности, галактики и вселенной. Изучая религии и учения, мы можем наблюдать использование этих фигур для пояснения природы вещей и явлений.
В частности, колесо Сансары (круг) – вереница рождений и смерти в буддизме, своей замкнутостью порождает в сердцах верующих тоскливый ужас перед бесконечностью страданий и невозможностью расставания с иллюзиями.
Яма[30] бесстрастно взирает на деяния людей, следит за неотвратимостью наказания и бесконечными витками жизни смертных, не познавших откровения. Таков внешний, упрощенный смысл религиозной притчи о перерождении и колесе. Но если рассмотреть эту историю с точки зрения намека на материальный мир с его законами и условностями, можно понять, что речь идет о личности человека.
По сути, сплав привычек, сформированный обществом, с помощью внушаемых моделей поведения, привитых вкусов и суждений, которые подавляют или стимулируют естественные наклонности, заставляет человека совершать действия, которые определяют его судьбу. И поскольку большинство людей не склонны к анализу существующей вокруг них реальности, они не замечают череду повторяющихся событий, преследующих каждого индивидуума. Цикличность бытия подразделяется на ежедневные, еженедельные, ежегодные и т. д. циклы. Как правило, повторение длится до момента его осознания. Если человеку удается отследить этот цикл, его ожидают три решения:
1) сделать вид, что ничего не произошло, продолжая вращать воображаемый или настоящий ворот водокачки, уподобившись рабу или ослу. Шаг, не имеющий значения, но осознание реальности уже не оставит человека в покое, один раз сумев увидеть скрытое, он не сможет от этого отвернуться. Знание истины не позволит прозревшему замереть в круге бытия подобно кролику. Совершивший такое, уже на пути к личному прогрессу;
2) изменить ситуацию, что не решает проблему цикличных орбитальных путешествий принципиально, поскольку просто заменяет один круг на другой, но, несомненно, открывает личности новый путь развития;
3) изменить себя. Таким образом, идущий к истине превращает свой личный круг в спираль, ему будет больно и трудно, но такого человека ожидают великие открытия и удивительные свершения.
В свете вышесказанного возникает вопрос: действительно ли круговорот рождений и смертей подразумевает несколько жизней или это указатель на единственную и неповторимую череду дней и ночей, меняющихся личностей в одном и том же теле, иллюзий и прозрений… планов и воплощений…
В Славене было еще темно, но дом гудел, как «Аврора» перед выстрелом. Во дворе ржали лошади, мычали купленные в дорогу бычки, мужики ругались, бабы то взвизгивали, то смеялись.
Никифора, Николу, Порфирия и Анисима я решил оставить в доме: сообразительные и деловитые мужики, хозяйство сохранят, а при случае ключницу и иную женскую челядь защитят. Возьму из новичков: Григория и Сергея, в походе и познакомимся поближе.
О своем решении тут же сообщил Беляне, которая принесла завтрак. Велел ей подавать воду для умывания, а сам замер перед иконостасом. Перекрестился, подумал о Сивухе, о будущем походе, неприятно заскребло в груди от нахлынувших колких воспоминаний. Толком ничего не помню, поэтому читал по молитвослову все, что утром произнести положено, пока в голове не просветлело и не ушли прочь все страхи и сомнения.
Умылся. Поел – и вперед. Надел легкие доспехи, выбрал короткий меч под левую руку, взял длинный кавалерийский – под правую. Держитесь, супостаты, сделают из ваших костей концентраты.
Во дворе все собрались – в поход провожать. Беляна со слезами на глазах – во главе. Я вывел из конюшни Ассама, помахал рукой и рысью выехал за ворота. За мной потянулись телеги, подменные лошади и скот.
Григорий верхами подгонял разномастное стадо, а Сергий правил парой крупных лошадей, впряженных в большую телегу, доверху набитую мешками, свертками и бочонками.
Несмотря на ранний час, город уже проснулся – торопились к городским воротам верховые, кое-где ехали груженые повозки, сновали под ногами людей и лошадей деловитые дворняги.
Солнце позолотило маковки многочисленных церквей, когда мы выбрались на Дикопольскую. Как раз по ней проходили сотни Петра Жеребцова. В стальной чешуе с копьями, бойцы двигались ровными рядами, посверкивая на солнце полированным железом, а иногда – золотом и драгоценными камнями. Я догнал Петра, который гордо шествовал впереди. Командир приветствовал меня жестом и указал место рядом с собой.
– Трегуз и Тве с троллями после обоза едут. Семку, толмача, тоже взяли, – сообщил Петр. – Мрассу-то ждут нас?
– Да, возле Восточного леса, – обнадежил я.
Степные ворота распахнулись перед нами, открывая вид на поле и темную стену Восточного леса.
Когда к опушке подъехали первые всадники: я да Петр, – обоз еще полностью не покинул город. А тролли и сыны грома соответственно тянулись по Дикопольской.
В начале лесной дороги стояла делегация леших: Горян и еще трое, судя по посошкам, тоже старейшин. Я попросил Петра остановить войско и подъехал к колючим жителям леса. Спешился, подошел к лешим, осторожно пожал их сухие ладошки, с трудом удержался от желания потрепать оскаленные в улыбках мохнатые мордашки.
– Привет, Велесси, – сказал Горян, – все спешишь, небось, все несешься вскачь, не к мрассу ли на встречу опоздать боишься?
– А ты, как всегда, знаешь все, а спрашиваешь из вежливости? – улыбнулся я в ответ.
– Оставайся на денек-другой, выпьем брагульки, песен поорем, расскажешь, как Монжу добывал, отдохнешь! Давай, а?.. – предложил Горян, с надеждой заглядывая в мои глаза.
– Очень хотелось бы… – чуть не дрогнул я под просительным взглядом черных бусин, – да долг зовет. Но обещаю, что когда назад поеду к вам, обязательно в гости загляну. А сейчас – не обессудь…
– А и знал я, что ты так ответишь, но смотри, про обещание помни! – сказал Горян и уже своим: – Дать дорогу Велессиному войску. Помни – ждем тебя!
Лешие исчезли в кустах, а дорога через лес на наших глазах стала расширяться и выпрямляться. Деревья задрали сучья и ветви, образуя анфиладу причудливых арок.
Притихло воинство от таких чудес, замерло, не решаясь ступить на утоптанную землю, под узловатые своды. Я вскочил на коня и показал пример, Ассам уверенно ступал по широкой дороге, и за ним затопали и другие лошади.
Как только обоз с припасами и лучниками, а следом и богатыри с троллями на своих бьернене[31] скрылись под листвой, дорога пришла в движение и все мы понеслись вперед. Не успели люди и лошади испугаться, как лесной ускоритель замедлил ход, деревья стали реже, и копыта Ассама остановились точно на опушке Восточного леса.
Ух, прокатились с ветерком! Перед нами простирались огромные пространства Дикого Поля, лениво шевелились ковыльными волнами, среди которых почти неподвижно стояли островки конопли и полыни. На юге дымили многочисленные костры, отмечая белыми следами в небе лагерь мрассу. В голову отряда подъехали Тве, Трегуз и Семка-толмач. Поприветствовав друг друга, мы вместе поскакали в сторону наших новых союзников.
Мы сидели на коврах вокруг большого костра, возле ярко-зеленого шатра. Азамат, сын султана Амана или, как говорят мрассу, – султанчи Амонид лично встретил меня в диком поле, со своим бунчуком[32], привели войска своих кланов Лал Кирипчак и Улдуз Зигел. Оба остались верны клятве быть союзниками русских.
Сотни костров коптили небо, тысячные табуны топтали степь. Повсюду звенело оружие, звучал громкий смех, рокотали странные песни равнин.
Азамат рассказывал о новостях Дикого поля:
– Когда мы возвращались в Карлук, после Славенского похода, в степи наступили смутные времена. Аман не мог вернуться домой без добычи и напал на кубаев, отогнал их стада на юг. Кубаи заключили союз с караюртами и жужубунами и попытались стада отбить. Отец войско не распустил, и удача не оставила мрассу. Наши кони вытоптали их стоянки, мы ели мясо их баранов и жеребят, а их женщины приносили нам кумыс. Султан смыл кровью врагов позор похода на руссов, мы наполнили свои юрты добычей, а стада умножили так, что для них не хватало пастбищ. Но милость Бархудара не вечна: отец внезапно умер. Жучиль, как старший сын, занял его место. Мои братья Курза и Селихан умерли в ту же ночь, когда Аман встретился с Бархударом, а я откочевал на север, потому и жив до сих пор. Здесь я встретил Лала и Улдуса, они спешили тебе на помощь, я не мог остаться в стороне[33].
Азамат замолчал. Выждав немного, заговорил Лал:
– Мы рады видеть тебя на зеленом ковре ковыля и приветствуем твоих друзей. Хоть с тобой и пришел Серп Гнева[34], но старое забыто, теперь мы топчем одну дорогу, сидим за одним костром, пьем из одной чаши. А значит, и враги, и дела, и заботы у нас общие. Мы на земле кубаев, через сто арканов от этого стойбища стоят два их бунчука. Они не нападают, пока их мало, но раз не уходят – скоро их станет больше. Кубаи прислали нам молоко и мясо, теперь мы не сможем пролить их кровь первыми, иначе вся степь проклянет наши имена.
Все примолкли, слышно было, как трещат дрова в костре. Жеребцов сказал:
– Ночью они не нападут. Если утром придет к кубаям подмога, мы должны услышать. Длинные уши слушают степь? Или мне послать своих?
– О, не беспокойся, Серп Гнева, ни один кубай не ходит полить ковыль без нашего ведома, правда, надо признать, и они не новички и знают о вашем прибытии, – отозвался Улдус, – наши воины не снимают брони и не складывают оружие, кони стоят под седлом. Местные хотят отомстить, а мы заслужили их жажду крови, поэтому сон вполглаза – малая плата за вытоптанные стоянки, которые не разоряли ни мой бунчук, ни Ак-акча. Чего нельзя сказать о бойцах султанчи…
– Я знаю, Василий и его воины сделаны из железа, – поспешил Азамат сменить неприятную для него тему, – но и сталь нуждается в покое, особенно после напряженного труда, у нас впереди много ночей, которые не будут такими спокойными, перед нами лежат земли, где мало друзей, а сабель и стрел сколько угодно, поэтому лучше воспользоваться отпущенным нам судьбой временем и отдохнуть.
Мы разбрелись по шатрам. Мой временный дом уже стоял рядом с палатками Тве и Петра. Вокруг нашего лагеря стояли кругом обозные телеги, лошади и скот паслись недалеко от импровизированной стены. Я снял перевязь и ремни, но доспехи оставил. И уже собирался прилечь на многослойный войлочный матрас, как услышал:
– Куда прешь, Петруха, спит барин, нечего тут… – шипел Григорий.
– Цыц, Гришка, вот я тебе… – прогудел Жеребцов.
Я высунулся из шатра и увидел главу Славенской конницы, с мешком за плечами, который норовил отвесить моему дворовому увесистого пинка, но Григорий ловко изворачивался и снова преграждал Петру путь к палатке. Пируэты этой парочки были настолько уморительными, что я невольно расхохотался. «Танцующие с мешком» на секунду замерли, причем лихой всадник застыл на одной ноге, а Гришка смотрел на меня разинув рот. Эта картинка тоже не прибавила мне серьезности, и я кое-как выдавил:
– Пусти… его, Гриша… заходи… Петр… уха.
Жеребцов посмотрел на меня исподлобья, но невольно улыбнулся и прошел в шатер.
Я успокоился и предложил ему присесть на единственный деревянный табурет, сам плюхнулся на лежанку.
Петр опустил мешок на пол и сказал:
– Я принес тут кой-чо, приодеть тебя надо.
– В смысле? – не понял я.
– Ведро на коромысле, – буркнул главарь всадников, но все же объяснил: – Не годится твой доспех для степной битвы. У кубаев не сабельки, как у мрассу и прочих, а кривые тяжелые мечи – сыромятную кожу и кольчугу секут насквозь. Если с намета бьют – всадника поперек ополовинят, иногда даже башку следом у лошади срубают. У них седла высокие, с приступкой – как на троне сидят, оттого им прямо бить не с руки, по спине или по боку супротивнику целят, когда мимо проносятся. Твои доспехи сзади и под мышками слабые, если сечи быть, а по всему так и выходит, – порежут на тикайскую лапшу.
Петр достал из мешка черную броню из вороненой стали. Она состояла из длинных пластин, соединенных толстыми стержнями, пропущенными в петли и расклепанными на концах в виде наконечников копий. На плечах и на боках пластины были плавно загнуты, закрывая плечи и подмышки. Гладкие поверхности брони были покрыты маленькими пирамидками.
– Примерь-ка, тока кольчугу надень английскую, чтобы руки-ноги полностью закрывала.
Когда я переоделся и с помощью Петра надел новый панцирь, то почувствовал себя неуютно: на плечи легла немалая тяжесть, а загибы пластин под мышками не давали до конца опустить руки вдоль тела. Но это было еще не все: на шее защелкнулся шипастый ошейник, с которого свисала вдоль спины узкая пластинчатая полоса до самой пятой точки, а на руках появились многочисленные браслеты с медвежьими мордами.
Жеребцов с удовольствием осмотрел дело рук своих и довольно крякнул:
– Ну-ка, походи, махни, будто мечом рубишь, – предложил он.
Двигаться было тяжело и неудобно, я пыхтел и потел под этой грудой железа.
– Ничо – первые десять лет тяжело, потом привыкнешь, – «успокоил» меня Петр, – а теперь я тебе косцы прилажу, из-за которых басурмане меня Серпом дразнят.
Он достал из мешка два длинных, не меньше двух метров, серпа: один, в виде полумесяца, приладил мне на правый локоть, второй, похожий на молодую луну на палке, – на левый. И, наконец, напялил мне на голову шикарный шлем – стальную оскаленную морду медведя, дал в левую руку небольшой круглый щит с изображением раскрытой когтистой лапы лесного хозяина. Стало и вовсе тяжко. Петр осмотрел меня с ног до головы, что-то подтянул, где-то ослабил: дышать стало легче, да и к давлению на голову и плечи я начал привыкать.
– До чего ладно сели железа́, – восхитился конник, – хорошо Кудло все подгадал. Как влитой пришелся. Пойдем. Теперь конька твоего приоденем, тока локтями не шеруди – зарежешь еще кого.
Я вышел из шатра, осторожно ступая и оглядываясь по сторонам. Сергий и Григорий восторженно смотрели на меня во все глаза, разинув рот. Петр хотел пнуть Гришку, но тот снова увернулся, похоже, у них теперь соревнование – застань обозника врасплох, счет пока явно не в пользу командира всадников.
Глава славенской конницы одобрительно хмыкнул и деловито затопал к телегам, создающим заслон вокруг лагеря. Когда он подошел к ближайшей подводе, поставленной на бок, просто толкнул ее несильно рукой, она отлетела, как будто не имела никакого веса, открывая проход. Раздался оглушительный залихватский посвист, и вскоре из темноты вылетели несколько всадников, с ними – вороной белогривый жеребец, под стать Ассаму, но не такой рослый.
– Ну, чего глядишь? – сказал мне Петр. – Давай зови конька.
Я подумал про Ассама и тут же услышал его злое ржание. Он вынырнул из тьмы и пошел легким шагом на жеребца с белой гривой. Подскочил и встал плотно: щека к щеке, надавил головой вбок. Но седой не поддался, стоял как вкопанный. Так они и застыли в лошадином единоборстве, только передние копыта стали медленно погружаться в землю.
– Ну, ну, – негромко проговорил Петр, уверенно подходя к жеребцам, – Чернышка, Ассамушка, не балуйте.
Он схватил их за морды и мягко развел в стороны. Я на секунду испугался, зная характер своего скакуна, но обошлось: Петр притянул головы коней к себе, гладил крутые шеи, что-то тихо нашептывал им прямо в уши.
Ассам опомнился, освободился, мотнув головой, и подбежал ко мне той особой рысью, которой приближался только ко мне, куснул за стальное плечо.
Всадники, приехавшие по сигналу Жеребцова, спешились и стали доставать из переметных сум металлические части чего-то грандиозного, деловито перекликаясь. Петр снова подошел к Ассаму и стал ему что-то негромко втолковывать. Конь внимал словам сотника и не пытался убежать или напасть, я даже почувствовал легкий укол ревности, но жеребец не кусал лошадника за плечо, и это меня успокоило.
Петр разрешил подойти своим людям, и они стали облачать коня в доспехи, затягивали ремешки, прилаживали седло. Ассам заартачился только когда ему надели огромный, причудливой формы шлем, но Петр достал кинжал и ударил острием прямо в железный лоб. Лезвие отскочило. Вопреки ожиданиям Ассам сразу успокоился.
Петр и его помощники разошлись в стороны. Передо мной предстал железный дракон. Рогатая голова, торчащие повсюду шипы, крупная чешуйчатая броня совершенно изменили вид моего скакуна. Он выглядел как грозный боевой механизм. Я забрался в седло. Вместо стремян были железные сапоги в виде когтистых медвежьих лап, на бедрах помощники застегнули широкие трубы, намертво закрепленные к бокам Ассама, надели шипастые наколенники. Высокие луки седла закрыли пах и поясницу. Довершила мое боевое убранство небольшая юбка из железных пластин.
– Теперь поезди, Тримайло, помаши руками, пригнись вперед, опусти локти, ниже, еще ниже, вот так, – покрикивал Петр, – держи низко, когда в басурманские ряды будешь врываться.
Так мы упражнялись часа два: я усваивал новые для меня приемы. Как видно, учитель мой, Косматко, про такие не знал или не нашел нужным меня обучать конному бою в строю против степняков. А может, Петр передавал мне сугубо свои, особые знания.
Я узнал в эту ночь много нового: как врываться в боевые порядки врага, отступать, рубить саблей и косцами, поднимать коня на дыбы и приказывать ему лягать назад. Когда я уже начал валиться с коня от усталости, Петр сказал:
– Хватит, Василий, поесть тебе нужно и поспать. Доспех не снимай. Мало ли что… Да и привыкать тебе надо.
Не прощаясь, мы разошлись по шатрам, я кое-как улегся на лежанку, которую пришлось вытащить на середину шатра, чтобы косцы не задевали полотняные стены.
Если не ворочаться, то вполне комфортно, но проблема заключалась в том, что мне засыпалось только, как следует поворочавшись и только на правом боку.
Поэтому сон не шел, а только какая-то полудрема охватила мое тело и разум. И в этом пограничном состоянии между сном и явью мне почудилось, что я смотрю сверху на внутреннее убранство своего шатра и вижу себя, раскинувшегося на полу. Глаза полузакрыты, руки подрагивают. Я захотел взглянуть на лагерь и сразу очутился снаружи. Мне подумалось про вид с высоты птичьего полета, и рывок вверх перехватил дыхание и заставил сердце замереть. Правда, это все были фантомные ощущения, мое нынешнее состояние не предполагало газообмен и кровообращение.
Рядом с облаками степь выглядела как большой черный стол с группами свечек: вот наш лагерь, а это, неподалеку, красные светляки – костры кубаев. Как только я испытал интерес к тому, что происходит в стане противника, огоньки придвинулись и стали видны шатры и шалаши. В центре лагеря возвышался огромный бурый шатер, куда и направился мой тугор[35]. Он, очевидно, следуя моему желанию, отправился на разведку в тыл врага.
В шатре весь пол был устелен войлоком, на котором лежали шесть огромных одеял из волчьих шкур. Каждое из них служило сиденьем для степняка самой угрожающей наружности.
Все – сыны грома. При оружии и в стальных панцирях, рядом с ними лежали зловещие кривые мечи со скошенными остриями и простыми черными рукоятками, без украшений.
Их лица и обнаженные до плеч руки покрыты ужасными шрамами, а застывшая навсегда гримаса жестокости внушала страх.
Говорил самый старший, судя по седой шевелюре:
– …не знаю причин, по которым нарушать степные законы допустимо. За пятьдесят лет походов, что я помню, в Кругу Шести сиживали люди и покруче нынешних. Вспомни хоть своего деда, Таргол! Он выезжал поохотиться, а мрассу прятались за Черный Июрз, боясь за свои стада и женщин…
– Да славится в веках его имя, – отозвался Таргол, молодой русоволосый степняк с перерубленным носом и золотым браслетом на правой руке.
– А теперь, – продолжил старый, – эти презренные дети шакалов не только кочуют по северу Дикого Поля, но и проливают кровь Таргутаев, исконных жителей этих мест. Их старший хан осмелился называть себя султаном, а незаконные полумужчины, которых зачали его конюхи, бродят по степи в компании русов. Я ненавижу даже следы копыт их коней. Но нападать ночью – позор. Я все сказал.
– Уважаемый Бырьэке замечательно объяснил нам правила степной войны, – нараспев протянул худощавый кубай с орлиным носом и пушистыми бровями, – но я не могу понять другого: если, к примеру, два уважаемых мужа из родов, славящихся по всей степи, договариваются об обмене, ну, скажем, белого кречета на табун кобылиц хороших кровей. Они перед отцом небом и людьми пожимают руки… И вдруг один из них через день отказывается и оставляет любимую птицу себе! Обязан ли второй отдать ему своих лошадей?
– Нет, ничего второй не должен! А имя нарушителя договора должно быть проклято, сам он изгнан из рода! – ответил Бырьэке.
– Ты сказал, и все слышали! – продолжил мохнобровый кривонос. – А что случится с тем, кого изгнали родичи, за нарушение закона?
– Его жизнь, скот и женщин может взять всякий, кому это по силам, – отозвался коренастый чернявый кубай с темными блестящими глазами, похожими на маслины. – К чему ты клонишь, Тегирим?
– Это я к тому, Казим, что нарушивший запрет вне закона. А значит, с ним можно поступить по праву сильного. То есть как вздумается. Аман просил прохода через наши земли – мы позволили. Он бежал на русов. А нам до них дела нет. Когда он возвращался на Карлук, дал овец и коров в уплату. А потом, без красного копья[36], напал на наши стоянки, мы войско не успели собрать, пусть имя Амана и его сыновей проклянут и забудут. Перед нами его кровь – Азамат, младший султанчи, пусть ответит!
Кубаи одобрительно загудели. Снова заговорил Бырьэке:
– Аман поступил отвратительно, за это Бархудар его поразил: нарушенный закон рухнет на любого, на владыку или простого пастуха, помните об этом.
Молчавший до этого кубай, чуть моложе Бырьэке, грузный, с длинными рыжими волосами, проговорил:
– Послушайте, Шестеро! Бырьэке и я помним времена, когда даже Тегирим не мог ничего сказать здесь, а сейчас он отмерил сорок зим.
– Но-но, зачем вспоминать старое, – начал было Тегирим, но примолк, потому что сидевший рядом рыжий кубай, которого он прервал, молниеносным движением приставил к его шее свой меч. Говоривший продолжил как ни в чем не бывало, не отрывая оружие от сонной артерии Тегирима:
– Считалось, что молодые слишком горячи и не могут дать дельный совет. И уже в те времена никто не посылал друг другу красное копье, а все кочевья нападали тогда, когда враг этого не ждет. Сейчас хороший момент напасть на Аманово отродье, а мы теряем время за пустой болтовней. Все пастухи на стоянке, пусть кричат и пируют. А мы сделаем крюк вокруг лазутчиков-мрассу и двумя колоннами…
В этот момент в шатер ворвался человек причудливого вида: на голове его красовался череп какого-то хищного животного, перед лицом висели на шнурках маленькие сушеные головы каких-то зверьков и птиц. Одет он был в одежду из шкур медведя и волка, причем сшита она была подобно одеянию арлекина, только вместо ромбов штаны и рубаху покрывали серые и бурые овалы.
Никем, кроме шамана, это чудо природы быть, конечно, не могло. Не успел я об этом подумать, как колдун сразу доказал, что он не какой-нибудь шарлатан, а самый что ни на есть чародей. Он истошно завопил и указал рукой прямо на меня, кричал он что-то вроде: «Аз-ром», а может, «Рос-газ!» – не расслышал с перепугу.
Я не знал, что случится, но инстинктивно отлетел в сторону. И вовремя: шатер за тем местом, где я находился, вспыхнул синим газовым пламенем. Мне сразу же захотелось назад, в лагерь. Я рванулся было к телу, но не тут-то было, меня дернуло обратно, за шею, с такой силой, что я перекувырнулся в воздухе.
Горло сдавила невидимая удавка, а шаман упирался на земле в такой позе будто тянул за веревку. Я пытался просунуть пальцы под аркан, но не смог его нащупать. Тогда я напряг мышцы шеи и приказал тугору лететь к телу, несмотря ни на что. С трудом, но я начал набирать высоту. Когда начал вылетать из дыры, прожженной магией, меня снова рвануло вниз.
Оглянувшись, я увидел, что шаман висит над землей, а за ногу его держит Бырьэке и пытается схватить невидимый аркан. Но и у него ничего не вышло – магическая веревка не позволяла к себе прикасаться. Тогда старейшина кубаев стал отходить назад, удерживая по-прежнему шамана за ногу и затягивая меня в шатер. Следуя звериному инстинкту, я рванулся вверх, чем сделал себе еще больнее.
Страдание порождает ярость. Я резко развернулся и полетел назад. Бырьэке не смог удержаться на ногах и упал вместе с шаманом. Я сделал две петли вокруг шеи колдуна: удивленный чародей ухватился за горло и полетел вслед за мной.
Тегирим и Таргол прыгнули одновременно за шаманом, но помешали друг другу и не смогли его поймать. Я взмыл вверх, через дыру в потолке, колдун только ногами задергал. Теперь я взял уверенный курс на русский лагерь. Кубайский чародей, кувыркаясь, продел веревку под мышками, и она перестала его душить. Наверное, он мог и вовсе от нее избавиться, но мы набрали немалую высоту. Мне было не особо уютно, но я как-то притерпелся, тем более что тугору дышать не нужно и боль в очередной раз просто обман восприятия.
Лагерь очень быстро приближался, и, чтобы вражеский служитель культа не расслаблялся, я резко спикировал вниз и шваркнул шамана башкой о телегу. Он упал безвольным кулем меха и потерял свой шлем-череп. Давление на горло сразу прекратилось. Как только я влетел в тело, сразу почувствовал свои затекшие руки-ноги, пересохшее горло. Я крикнул Гришке, чтобы воды принес, и аккуратно встал. Мой верный соратник подал мне ковш, и я сразу отправил его к Петру, передать весть о нападении кубаев. Сергию поручил, чтобы взял пару человек и вышел из лагеря забрать мой трофей – шамана.
Дворовые странно посмотрели на меня, но ничего не сказали, а бросились исполнять мои указания. Направив локти с косцами назад, я пошел к шатру главного конника. В лагере поднялась суета, обозные тащили припасы в середину круга, образованного телегами, которые они уже поставили на бок и засыпали их землей. Окапывали лагерь рвом. Кавалеристы седлали коней за импровизированным укреплением. Петр вышел из своего шатра в полном вооружении, гладкие сверкающие доспехи мерцали в свете костров. Его косцы угрожающе блестели отточенными лезвиями, на щите – изображение вздыбленного коня. Я невольно залюбовался этой машиной смерти, готовой к бою.
– Откуда про кубаев знаешь? – спросил Петр.
Я все ему рассказал, но соврал, что сделал вылазку. Про моего своевольного тугора Жеребцову знать незачем. Глава конников молча выслушал, пожурил меня за самоуправство и стал громко раздавать приказы:
– Обозным лагерь укрепить и за рвом схорониться. Полусотне Тимохи Гладкого коней отдать, в лагере остаться. Лучникам глядеть в оба, за припасы башкой отвечаете. Тве с сотней следовать за нами. Захар Кошка со своим десятком пусть за Тримайло глядит. Трегуз старшим среди большаков идет второй линией, тролли следом. Едем слева от лагеря в колоннах по десять человек, – и, уже тише, – ты, Василий, к Трегузу поспешай, Захар присмотрит. Мрассу я весточку отправил, они нашу атаку поддержат. Рыжий, которого ты видел, – Чичегул, самый опасный из Шести. Если встретишься, уклоняйся от боя, старайся прижаться к большакам, на него вдвоем, а то и втроем наседать надобно… Ну, с Богом!
Я унял дрожь в руках, от внутреннего напряжения пересохло во рту. Подъехал Тве, сунул оплетенную флягу, я машинально отхлебнул. Сладковатая жидкость приятно согрела горло перцем и пряностями – сбитень. Тве хлопнул меня по плечу со всей пролетарской дружелюбностью так, что, если бы не закрепленные намертво ноги, я мог вылететь из седла. Ассам фыркнул на бьернене тролля. Но Тве уже возвращался к своим, потрясая всеми четырьмя руками, оружием и щитом. Подъехал суровый кавалерист со шрамами на лице, представился:
– Я, Захар Кошка, приставлен ноги охранять.
– Не понял, – удивился я.
– В сече поймешь, ты, главное, вокруг поглядывай, своих не затопчи и в куче не застывай надолго, конный бой простор любит. Поехали, что ль, – тронул своего коня Захар, держась справа. Слева пристроился еще один всадник, остальные восемь плавно образовали колонну по два, следовали сзади. Такие же небольшие отряды двигались за всеми большаками. Недалеко рысил Трегуз, помахивая своим Дубасом[37]. Справа ехал незнакомый сын грома, он достал из ножен длинный прямой меч и положил его поперек седла. Команды и разговоры смолкли, и в предрассветных сумерках слышен был только топот копыт. Так мы двигались некоторое время, вглядываясь в туманную степь. Как вдруг к ставшему уже привычным мерному перестуку копыт добавился едва слышный шепот: «Слышь? Ссышь?»
Захар скомандовал:
– Щиты!!!
Среди конных рядов слово отозвалось эхом подхваченного приказа:
– Щит, щит, щит…
О мой панцирь разлетелась стрела, наконечник печально звякнул о броню Ассама и скатился на землю.
И прошипел залп лучников: «Зас-с-сышь!!!» Стрелы посыпались смертоносным дождем, застучали по плечам, по шлему, по доспехам коня.
Передние ряды во главе с Петром с гиканьем и посвистом бросились вперед. За нашими спинами показало свой край солнце, и я увидел темную лавину врагов, ринувшуюся навстречу нашим. Кубаев было гораздо больше, чем русских. Возглавляли их атаку шесть вождей в круглых черных полушлемах, с конскими хвостами на макушках, на огромных мохнатых лошадях. Их мощные руки сжимали кривые мечи и небольшие щиты в форме ромба.
Петр бросил коня в галоп и сделал резкий зигзаг, объехал поднявшего меч Тегирима и врезался в гущу вражеской конницы. Низко нагнувшись и опустив косцы, Тегирим с удивлением смотрел на кровавый пенек, который торчал вместо его левой руки. Сама конечность валялась поодаль, все еще сжимая щит.
Кубайские всадники оглушительно визжали, бросаясь на русских. Но наши передние ряды боя не приняли и стали разъезжаться влево и вправо, осыпая врага градом копий, сулиц и стрел.
Там, где мчался Петр, ковыль становился красным. Кубаи разлетались в разные стороны, целиком и частями. Руки, ноги, головы подлетали над неприятельской лавиной, словно повинуясь умелым рукам циркового жонглера. Я видел, как правый косец вонзился в пах визжащего кубая, отделив ногу и часть туловища. Я не к месту подумал, вот оно как, «серпом по яйцам».
Но тут мне стало не до наблюдений: шестеро вождей ринулись вперед. Даже Тегирим, несмотря на страшное увечье, поднял свой меч и, заливая кровью из культи своего коня, понесся прямо на Трегуза. Княжий гридень увернулся. Охранявший его десяток брызнул врассыпную. Трегуз небрежно отмахнулся назад и размозжил кубаю затылок Дубасом. Смятый шлем отлетел в сторону, а огромное тело Тегирима с грохотом рухнуло на землю.
– Не спи, Тримайло! – заорал Захар.
На меня рысью ехал Таргол, направляя острие меча прямо в лицо. Ассам резко принял в сторону, избегая удара, и тут же снова прянул в сторону жеребца Таргола, позволив мне по достоинству оценить мое снаряжение и полученные от Петра уроки. Закрепленные ноги не позволили мне упасть, а правый серп скрежетнул по броне на крупе кубайского коня. Животное не было ранено, но этот тычок изменил направление движения коня, и ответный удар Таргола лишь скользнул по моей спине. Но при этом, к моему изумлению, отсек хвост из пластин, закрепленный на стальном ошейнике, оставив глубокую зарубку на панцире. Я поневоле приник к гриве коня.
– Не разворачивайся, только вперед! – закричал Захар, возвращаясь на свое место, остальные всадники его десятка тоже восстановили строй. – Сейчас давай в намет. И наезжай на кубаев, по левому краю. Тока глубоко не суйся!
Многие бойцы кубаев полегли от сулиц, копий и стрел, поэтому вражеская лавина стала объезжать павших и разделилась на два потока, теряя скорость. Я ворвался в смешавшиеся ряды противника, низко опустив косцы. Я легко разрезал кожаные и даже стальные панцири, отсекал конечности, калечил людей и лошадей. Кубаи метали арканы, петли захлестывали шею, руки. Но Захар сотоварищи рубили веревки. Убивали и ранили всадников, которые пытались объединиться и сдернуть меня с коня. Некоторые кубаи спешивались и бросались на ноги Ассама. Я не мог дотянуться так низко, и снова меня выручала десятка Захара Кошки.
Вскоре мы вырвались из вражеского строя на простор. Кубаи покатились дальше, прямо на троллей, но тут зазвучал хриплый вопль боевого рога. Трубил Бырьэке. Степняки развернулись и вскачь понеслись в открытую степь.
Захар заорал:
– Правь на троллей, затопчут!
Мы старались быстро убраться из-под копыт вражеской конницы, при необходимости вступая в короткие победоносные стычки. Мои соратники умело завязывали схватки, быстро подводя своих противников под мой меч или серп. Мы снова вырвались на открытое место, оставив за собой кровавый след из мертвых и раненых. И тут на меня наехал с визгом Чичегул. Его мощный мохнатый жеребец хотел толкнуть грудью Ассама, но мой конь развернулся и не допустил столкновения. Чичегул оказался сзади и ударил мечом по моему железному воротнику, а когда обогнал меня, то и спереди. Два стальных полукольца со звоном отлетели в траву. Чичегул развернул коня и снова атаковал: его меч, словно размытый мазок, грозил то слева, то справа, оставляя глубокие зарубки на моих щите и броне. Я опомнился и стал активно использовать косцы, резко выбросил вперед руку со щитом и попал рыжему кубаю по колену кованым краем. Чичегул закусил губу, но продолжил быстрые выпады, стараясь прорубить мою порядком потрепанную броню. Двужильный степняк бил так сильно, что у меня перехватывало дыхание. Но и ему пришлось сделать паузу, перевести дух. Воспользовавшись передышкой, я вернул ему все сторицей: щит, серпы и сабля превратились в сверкающую карусель. На боках и руках Чичегула появились кровавые пятна, правая щека распухла от удара щитом.
Но кубай не сдавался. Неожиданно он отшвырнул свой щит и схватил меч двумя руками, рубанул сверху. Ассам чудом увернулся, меч Чичегула чуть не развалил ему голову надвое. Но, как говорят бильярдисты, хороший удар зря не пропадает. Кривое лезвие отсекло мой левый серп и часть щита. От удара я и Ассам завертелись на месте. Я тут же отставил уцелевший правый серп как можно дальше, и мы превратились в смертельный вертолет. Кубай не стал приближаться, но медленно двигался по кругу, удерживая меч в вертикальном положении, положив его тупой стороной на лоб. Чичегул приближался по спирали. Он старался подъехать по ходу моего движения и напасть сзади.
Я позволил ему оказаться за спиной и резко рубанул саблей назад, целясь в меч. Мой замысел удался! Тыльная сторона клинка неглубоко вошла в плоть противника, навсегда разделяя его лоб на две части. Но Чичегул, стряхивая кровь с глаз, поднялся на деревянных ступеньках своего седла и размахнулся во всю свою мощь.
В этот момент Захар Кошка с налета проткнул пикой голень кубая, пригвоздив его к броне коня. Древко сломалось, причиняя Чичегулу немалые страдания, разбрызгивая вокруг кровь и мелкие частички кожи и мышц. Смертоносный удар его кривого меча застыл на полпути. Рыжий гигант посмотрел на нас черными глазами, полными боли и ярости. Но пришпорил коня и быстро скрылся за горизонтом, расталкивая убегающих кубаев. За ними мчались мрассу, наставив в спины врагов длинные копья.
Ко мне подъехал Петр, залепленный бурой жижей, больше не похожий на стальную статую, а скорее на человека с содранной кожей. Прямо на груди торчало чье-то ухо с куском скальпа. Заметив мой взгляд, Петр смахнул неприятный фрагмент небрежным жестом, как обитатель высоких кабинетов сбрасывает пушинку с пиджака Каналли или Валентино.
– Поехали в лагерь, Василий. Гнать кубаев по их же земле – занятие глупое и опасное, – сказал командир конников, отдавая жестами приказ отступать, – скоро мрассу это почувствуют на своей шкуре.
– Надо предупредить Азамата… – начал было я.
Но Петр резко прервал меня:
– Бесполезно! Ему гонец от меня про это был, но мрассу ждали вторую колонну с другой стороны лагеря, а кубаи оттуда так и не пришли. Битву Аман сотоварищи, выходит, простояли в стороне и теперь хотят показать свою полезность. За сечей они остались, только кубаи откуда-то знали, что ты все разведал, и не стали силы дробить. А ты неплохо справился: Захар с парнями хорошо отзываются. Но приказ ты нарушил, с Чичегулом в одиночку схватился. Кабы не Кошка, могли бы тебя недосчитаться. Не своевольничай больше, а то до Жории не доедешь. Теперь по-быстрому в лагерь, отдыхаем, завтра – в путь-дорогу!
– А мрассу? – поинтересовался я.
– Долбаный тавазский глаз, не зря тебя Сивуха мрассолюбцем называет, сдались тебе эти вонючки степные. Что голова у них, что жопа: погнали коней в степь. Кубаи щас по оврагам попрячутся, а союзнички наши коней подзагонят и шагом обратно. От тут и узнают, зачем кубаю загогулина, – доходчиво объяснил Петр, – доспехи у тебя негодящие, надо бы небесным железом разжиться… Но чтобы такое добыть, на Север ехать надо… А ну, тихо, всем стоять!
Со стороны лагеря слышался звон оружия и крики, но происходящее было скрыто от глаз невысоким холмом. Я тронул пятками Ассама, но Петр подхватил моего коня под уздцы и негромко, но веско сказал:
– Ни с места, Васька, помнишь, что я тебе про своеволие говорил. Всем в строй, как давеча, и по местам стоять, обходить холм, как прикажу, посолонь[38]. Захар, Стефан – на разведку, осмотреться и обратно. Чирикан – в дозор!
Трое всадников спешились, достали из переметных сумок длинные кожаные чулки и надели их на ноги лошадей. Уже почти беззвучно они поскакали к холму. Захар и Стефан обогнули холм слева и справа. А Чирикан поднялся на вершину, постоял там с минуту и развернул коня обратно, галопом подлетел к Петру и доложил, довольно скалясь:
– Сугаки там, сотни четыре. Было больше, но наши их вокруг лагеря сложили немало. Холм энтот с той стороны пологий, прямо у подножия – лучники, навесом бьют, ошую[39], стадо наше пастухи сугакские гуртуют, а конники их толпятся возле вала, со всех сторон лагеря, того гляди перелезут.
Петр тоже заулыбался:
– Славная добыча! Да в начале похода! То добрый знак! Строй по-другому сложим. Трегуз с большаками прямо через холм на лукарей наедут. Тве! Своих надвое раздели, с двух сторон холма пойдешь. Остальные – со мной, стадо отобьем. И смотрите, чтобы пастуха хоть одного, но живого, поймали. Как со скотом управлюсь – сразу к вам возвращусь. Большакам, слышь, Трегуз, на вершине дождаться, как тролли холм обогнут, и тогда разом в атаку! Рубить теридаксов[40] так, чтобы сок до Славена добрызнул.
Когда я поднялся на холм, моему взгляду открылось поле брани. Сугаки в меховых безрукавках и мохнатых малахаях кружили вокруг небольшого вала из телег и земли, осыпая защитников лагеря стрелами, простыми и зажигательными. Наши схоронились за невысоким укреплением и закрылись большими красными щитами и невесть откуда взявшимся плетеным навесом из ивняка.
Вокруг лагеря валялось на земле немало убитых и раненых сугаков. Кое-где куча тел сравнялась по высоте с краем вала. Пропела визгливая дудка, и степняки соскочили с лошадей и бросились по телам соплеменников, размахивая копьями и кривыми саблями. Из-за красных щитов, с вершины вала, полетели стрелы и сулицы, разя врагов, сметая их с вала.
Как только поредевшие шеренги все-таки влезли наверх, в дело пошли тонкие и длинные пики, зловеще засверкали в зыбком свете костров и пожаров смертоносные наконечники. Защитники лагеря били наискосок. Прямо в правый, неприкрытый щитом бок атакующих степняков. Передний ряд сугаков рухнул, как подкошенный. Тела убитых и раненых покатились вниз, сшибая замешкавшихся кочевников, пытающихся влезть на вал.
– Тримайло! – Зычный голос Трегуза заставил меня вздрогнуть. – Заснул, что ли! Давай за мной!
Я осмотрелся: тролли на своих шестилапых бьернене двумя неторопливыми лавами появились из-за холма. Петр со своими всадниками уже скрылся из виду, а первые большаки уже достигли лучников, которые все еще стояли к ним спиной, увлеченные стрельбой. Некоторые сугакские стрелки, лежа на земле, натягивали ногами большие луки и стреляли навесом, по лагерю, их метательные снаряды были размером с небольшое копье.
Большаки протоптали копытами коней кровавые дорожки. Трегуз страшным ударом Дубаса подкинул сугака-лучника с земли до уровня своих глаз и, как заправский бейсболист, отправил бедолагу прямо в командира стрелков, степняка на мохнатой лошаденке. Люди и конь рухнули бездыханными.
Я до лежащих на земле стрелков не дотягивался ни серпом, ни саблей: глубоко наклониться не давали закрепленные ноги и стальная юбка, поэтому пришлось просто пустить Ассама прямо. Конь хрустел костями врагов, иногда притопывая на месте.
Тролли почти сомкнули кольцо вокруг сугаков, но тут замысловато просвистела все та же визгливая дудка, и степняки рванули в оставшуюся пустоту между смыкающимися бурыми рядами бьернене.
Но сегодня был явно неудачный день для конников Дикого Поля. Строй замкнул подоспевший Петр со своими несгибаемыми стальными всадниками. Удар бронированной конницы был такой силы, что передние ряды сугаков подлетели в воздух, как брызги. А наши вонзились в боевые порядки противника, как раскаленный нож в масло.
Тролли набросились на сугаков, как волки на стадо овец, вышибая булавами степняков из седел, сдергивали их лишней парой рук и душили на весу. Их бьернене не отставали от хозяев, приподняв передние лапы, они напоминали обозленных тарантулов, хватали всадников и отрывали им головы, пробовали хлещущую кровь на вкус.
Очень скоро все было кончено. Невесть откуда взявшиеся тучи ворон нетерпеливо орали свое «как?», летая прямо над головами так низко, что иногда задевали крыльями шлемы.
Но пиршество крылатым вестникам смерти пришлось отложить.
Наши, к моему удивлению, деловито стаскивали трупы сугаков в одну кучу под присмотром десятников, которые вели учет количеству трупов.
Я спросил Петра:
– Зачем это?
– Э, да ты не знаешь! Сугаки – шакалы травы, они шастают скрытно по степи и грабят караваны и путников, тянут все, что плохо лежит. А все добро и рабов они меняют на золото. А друг другу не доверяют, вот и придумали: носить под одеждой кольчугу из монет, у одного она покороче, у другого подлиннее, это как удача улыбнется, но у каждого есть!
Когда сугаков стащили в неаппетитную кучу из меха и плоти, десятники намылили руки, надели длинные кожаные перчатки, посыпали их пеплом из костра и начали раздевать трупы и срывать с них монеты, которые бросали в бочонки с мыльной водой. Зрелище было не из приятных. Так что я по-быстрому удалился.
Палатки в лагере пестрели черными пятнами от зажженных стрел, повсюду сновали обозные и дружинники, приводили общими усилиями в порядок телеги, грузили на них кладь.
Наблюдая за муравейником лагеря, мне вспомнились мемуары Цезаря о галльских войнах. Каждый легионер обязан был тащить деревянный кол, который использовали для укрепления лагеря. Это гораздо удобнее, чем калечить телеги, а потом их восстанавливать. Я немедленно отправился к Петру, чтобы поделиться соображениями на этот счет, но когда его нашел, сразу понял, что с инновациями в области фортификации придется повременить. Петр восседал на деревянном кресле, положив ногу на бочонок, а перед ним стояли на коленях двое сильно избитых степняков.
– Кто ночью угнал чужой скот, повинен смерти, – рычал Жеребцов, посверкивая глазами, – так у русов, и так у всех народов степи; кто посягнул на жизнь, будет казнен. Ваши вонючие кишки в моей руке, чем можете продлить свои дни? Говорите или умрете!!!
Конец ознакомительного фрагмента.