Россия распятая. Часть I (Илья Глазунов, 2005)

«Его совсем не слышно…»

Не так давно, когда мне исполнилось 70 лет, я узнал номер дома и квартиры на Плуталовой улице, куда меня привезли из роддома. Я с трепетом вступил на плиты когда-то роскошного подъезда с разрушенным камином и такой ныне обшарпанной лестницей. По сей день квартира 15 в доме № 26 на втором этаже – коммунальная, а самую большую комнату с сохранившимся, как мне сказали, камином купил «иностранец» – украинец. Ключ он увез с собой… Во дворе осенний косой дождь словно обстреливал лужу, стараясь потопить одинокие желтые листья, гонимые ветром петербургского ненастья. Мяукала на ступенях искалеченной мраморной лестницы кошка…

…На пожелтевшем конверте рукой моей тети написано: «Письма о рождении Ильюши». Моя бабушка, Елизавета Дмитриевна Флуг, в девичестве – Прилуцкая, происходившая из старинного дворянского рода, писала эти письма своей дочери Агнессе, родной сестре моей матери.

Я привожу эти интимные письма, которые могут представлять интерес не только как документальные свидетельства о начале моей жизни, но и как свидетельства эпохи того времени.

12 июня, четверг, 1930 г.

Дорогая Агенька, сегодня получила твое 2-е письмо… где ты пишешь, что я неверно адрес написала… Неужели пропадут мои письма, главное, – последнее, с известием, что у Олечки родился сын. Я обещала тебе на другой день, а вот и два прошло, все никак не успела. Расскажу все подробнее.

8-го, в Троицу, часа в 4 утра Олечка постучалась ко мне, говоря, что у нее очень живот болит. «Наверное, расстройство». Я, конечно, увидела, что это не то… И решили, что лучше идти. Часов в шесть – седьмом они с Сережей пошли пешком в больницу, а я со смятенной душой пошла к ранней обедне, выстояла всю, потом еще молебен был. Сережа вернулся, а к 9-ти, когда дают справки, снова пошел. Олечка писала письма, очень хотела домой. Ее даже перевели в отделение выздоравливающих, рано пришла. И 9-го навещали ее (т. е. только письмами обменивались). Когда приходила – слышала чужие стоны, и душа надрывалась. Вечером 9-го она была уже в родильной палате, но схватки были слабые, все же Сережа просил ночью позвонить, если что будет. Я долго не раздевалась, поджидая звонка. Утром пошла туда, потом узнала, что у нее схватки сильные. Я места не находила, пошла побродить и сидела в церковной ограде. Вернулась домой, и Лиля сказала мне, что звонили: у Олечки сын и все благополучно.

Сережа уходил куда-то, и когда вернулся, я его обрадовала моим сообщением и поздравила… Сережа пошел в больницу уже позже назначенного для передачи часа, и так как там щедро давал на чай, ему сказали: «Подождите, сейчас вашу жену понесут» (ей зашивали швы), и ему удалось повидать ее. Он нашел, что она хорошо выглядит, бодрая была. Мне сразу же в 3 часа написала: «Ты верно огорчена, что вместо Елизаветы родился Елизавет-Воробей…».

Так он у нас и назывался Воробушком. Мальчик здоровенький. 3500 гр. весу. Оля писала: «Ребенка видела мельком, кажется довольно пролетарским», а в следующем письме – «сегодня он показался мне лучше, волосы с пробором на боку, с голубыми глазами».

Как жаль, что не пускают родных. Так бы хотелось посидеть с Олечкой и посмотреть нового внука…

21 июня, суббота

Милая и дорогая Агенька!

Вот Олечка и дома. Приехала она вчера, часа в 2. Было очень хлопотливое утро, все хотелось устроить и приготовить. Сережа бегал в рынок за цветами, в аптеку, накануне купил хорошенькую кроватку, а вчера матрасик достал… Хлопотал по телефону об автомобиле со службы, но ничего не вышло, приехали на извозчике. Я смотрела из окна комнаты, а по Плуталовой под окнами уже ходила Ниночка, которой тоже не терпелось. Слышу, она кричит: «Едут, едут…». Вижу, Олечка кивает, а Сережа с малюткой на руках. Выбежала я на лестницу, и внесли вместе. Мальчик очень слабенький, главное, умилило меня то, что рыженький в Олину породу. Ротик у него маленький, Олин, но пожалуй, все же на Сережу больше похож или, вернее, на обоих: есть и Олино и Сережино. Вчера он поразил своим спокойствием. Долго не засыпал, лежал с открытыми глазами, зевал и все молчал. Дети его обступили, особенно Аллочка, которая прямо приникла к нему, смотря со страхом (так как он плакал в это время) и в то же время гладя его рукой. Оля очень спокойная мамаша, кормит его по часам, встает к нему… Сегодня такой чехольчик-занавеску смастерила на кроватку. Она очень похудела, но лицо такое хорошее, глаза стали большими, и какое-то новое выражение появилось – серьезное и мягкое…

Сережа не наглядится на сына. Оля говорит, сегодня он даже с обеда вскакивал, настолько рад, и приходил к «философу» (уж очень он серьезен, и помню, даже Лиля сказала: «Его совсем не слышно»). Меня умилила картина: кормилица Оля. Наша-то затейница и шуточница!.. Она все делает без лишних слов и приговариваний, но как-то положительно и серьезно.

Сегодня устала, одолели визиты. Утром заходила Ольга К., потом пришли сослуживцы и сидели очень долго, накурили (удивляюсь бесцеремонности!), вечером Оля К. и потом Володя, который и сейчас тут, но пришел к Лиле. Вчера заходила и обедала у Лили Верочка…

Начало моей жизни

Первое мое впечатление в сознательной жизни – кусок синего неба, легкого, ажурного, с ослепительно белой пенистой накипью облаков. Дорога, тонущая в море ромашек, а там, далеко, – загадочный лес, полный пения птиц и летнего зноя. Мне кажется, что с этого момента я начал жить. Как будто кто-то включил меня и сказал: «Живи!»

Каждое утро я просыпался от задорного и звонкого петушиного крика, который заставлял открыть глаза, увидеть залитую лучами огромного солнца маленькую комнату, оклеенную старыми, дореволюционными газетами вперемежку с плакатами, призывающими недоверчивого середняка вступить в колхоз. Белый юный петушок был необычайно энергичен – с восходом солнца жажда деятельности обуревала его голову, увенчанную красным пламенем гребешка. Он кричал беспрерывно, весело, надсадно, как будто осуждая спящих людей.

Маленький петушок был невыносим – гонялся за детьми и взрослыми, стараясь клюнуть как можно больнее, жестоко изранил в драке добродушного соседского петушка, отнимая его добычу. Я полюбил неугомонного драчуна и не разделял общего возмущения его проделками. Однажды, проснувшись в комнате, тонущей в жарком мареве, я с удивлением увидел, что солнце было уже высоко, но никто не предупредил нас о восходе… Все ели суп из маленького петушка и были очень довольны наставшим покоем. Я один не мог есть… Взрослые смеялись и говорили, что это другой петушок, а наш уехал погулять к бабушке в город, в гости и скоро вернется… Но я знал, что никто уже не разбудит нас с такой радостной настойчивостью, когда будет вставать солнце.

С дачи из-под Луги возвращались всегда к осени. После просторных лугов, стрекоз, дрожащих над темными омутами маленьких быстрых речушек, после мирных стреноженных лошадей с добрыми мохнатыми глазами, долго и неподвижно стоящих в вечернем тумане, дымившемся над рекой, после запущенных садиков с яркокрасной смородиной и малиной удивительным миром вставал Ленинград с громадами стройных домов, с бесконечным морем пешеходов, трамваев и машин.

Помню извозчиков на элегантных колясках с поднимающимся верхом. Поражало, что в городе лошади были совсем иные, чем в деревне, будто совсем другие существа – тонконогие, гладкие, с трепещущими ноздрями, они не боялись автомобилей, уверенно и равнодушно смотрели на мир, безоговорочно подчинялись извозчику, радостно и звонко стуча копытами по деревянной мостовой Невского проспекта.

Сколько людей! Как цветов в поле… Какие красивые дома!

Но вот уже перед нами – огромная площадь, и над ней, на высокой колонне, парящей в небесах, – ангел. Это Дворцовая площадь. Зимний дворец, Нева, мосты, ветер… Дух захватывает от удивительной торжественности незабываемой минуты. Волнуешься так, будто весенним вечером, проходя по улице, вдруг услышал из чужого окна дивную музыку. Подобная легкому облаку, дрожащему над морем, она трепещет и тает, а сердце щемит и бьется, будто открылось непознанное.

Хмурая Петроградская сторона… Как, на первый взгляд, она прозаична! Но каждый дом здесь имеет свое неповторимое лицо. Глаза окон смотрят то пристально, то печально, то равнодушно и пусто. Дома точно люди после долгой разлуки: иные изменились, другие выглядят так, будто с ними не расставался, и словно подмигивают оконцами: «Ничего, мы еще поскрипим». Третьи явно забыли тебя – смотрят холодно, как на бедного и нелюбимого родственника.

На берегу Невы за горбатыми мостами, в островке осенних деревьев, плотно сомкнутых, как солдатское каре во время боя, спрятался маленький домик, в котором жил великий Петр. Это был первый музей, виденный мною в жизни. Потемневший от времени портрет энергичного императора в римских латах, пожелтевшие карты, на которых нарисованы диковинные очертания неведомых архипелагов, проливов, морей, островов… Парусные военные корабли, изображенные на старинных гравюрах, – шхуны, баркасы, шлюпы; развевая на ветру флаги, пируют на невских волнах иноземные гости… С разных концов света едут в новую столицу Российской Империи – Санкт-Петербург, выросший со сказочной быстротой на топких финских берегах… До нашего времени сохранились личный компас Петра и отлитая в бронзе могучая рука великого преобразователя России. Сохранились также одежда Петра и огромная лодка, сделанная им самим, – именно в этой лодке царь спас рыбаков, тонувших в сильную бурю на Ладожском озере…

Деревянный домик на берегу Невы, спрятанный, как в панцирь, в каменный защитный футляр другого дома, тихо и задумчиво поблескивает окнами, будто размышляя и удивляясь судьбе огромного города, который начался с него – маленького, но великого в нашей истории домика…

Я не мог не написать о доме Петра Великого, основателя города, где я родился и вырос. Но думаю, что первыми музеями, которые я видел и которые остались в памяти, были Эрмитаж и Русский музей. Навсегда поразили залы Эрмитажа с их торжественностью и великолепием, звучанием образов великих старых мастеров, как звучит музыка Баха, Моцарта, Вивальди и особенно любимого мною Альбинони.

В Русском музее мое детское воображение было пленено образами В. Васнецова «Боян» и «Витязь на распутье» с тревожным закатным небом. В картине «Боян» пронзительно поражал образ самого Бояна, вдохновенно поющего славу героям под бурным, по-былинному могучим небом, вторящим струнам и заставляющим юного княжича ощущать всем сердцем мир будущих битв славных внуков Даждьбога. К этой картине у меня на всю жизнь сохранилось особенное чувство восторга. А тогда, помню, я смотрел вокруг себя и не видел лиц с орлиным взором, как у юного княжича.

Когда я гулял с отцом по спокойным берегам Волхова и видел поросшие буйной травой курганы, мне казалось, что набат огромных небес лучше всех увидел и запечатлел Васнецов. Русь могучая…

Навсегда запомнилось, как шел однажды с мамой по улицам старого Петербурга у Каменноостровского, мимо Ситного рынка, возле которого жила тетя Лиля. Огромные, как горы, как замки, розовые миры, медленные и плавные, высились над городом облака… Это один из самых ярких моментов детства. Моя жизнь словно выложена разноцветными камнями мозаики разных жизней. И только это: облака и лес, синий и вибрирующий в лучах яркого летнего солнца, и ромашки (года четыре тогда мне было) – прошло как лейтмотив жизни, даже тогда, когда мрак и горе переполняли душу.

Были разные годы, люди, события, и все объединяют облака – огромные, кучевые, вечерние. О них нельзя вспоминать без волнения, без подступающих слез. Небо и птицы… Как безжалостна река времен!

А еще в детстве пели стрекозы, извивалась речка Луга. И Волхов, который загадочно цвел, покрываясь зеленым ковром «Это Волхов цветё», – говорили местные жители – новгородцы.

А под землей «ходы» – пещеры, вырытые бог весть кем и когда; «могилы» – курганы – сколько душевного волнения и таинственного очарования в этом! История – жизнь предков – скрыта тайной времени и живет рядом с нами… Бушует ветер, и могуче несет свои воды Волхов…

Недалеко от Плуталовой улицы, дом 26, и Гисляровского проспекта находилось до революции знаменитое кафе, где Блок увидел свою Незнакомку; Серебряный век – когда многие искали Бога, а нашли его в сатане…

Налево – площадь Льва Толстого и улица петербургских миллионеров с могучим зданием архитектора Щуко в духе итальянского Ренессанса. Когда в 1924 году случилось наводнение, тетя Ася, жившая неподалеку – в Ботаническом саду, запомнила, как всплыла деревянная мостовая, устилавшая роскошные улицы для бесшумного проезда извозчиков. Открылись канализационные люки мостовой. Переходя по пояс в воде, пешеходы проваливались в открытые люки. Петербургское наводнение…

Мы переехали недалеко – на угол улицы Матвеевской (названной в память бывшей здесь, а позднее взорванной еще до моего рождения церкви) и Большого проспекта, получившего название проспекта Карла Либкнехта, несмотря на то что он никогда даже не был в Петербурге, как и в других городах России, где столько улиц и проспектов носили его имя, как и имя Розы Люксембург, или, как ее называли в Германии, «Кровавой Розы». Они много потрудились над тем, чтобы превратить Германию в коммунистическую страну Советов под руководством Коминтерна. Как известно, национал-революционеры Европы сорвали планы всемирной революции марксистов-коминтерновцев, а Сталин был вынужден проделать известную чистку среди победителей-ленинцев, входивших в мировой коммунистический интернационал.

Матвеевская, пересекая проспект Либкнехта, становилась улицей Ленина (бывшая Широкая), где жил вождь мирового пролетариата Ульянов (Ленин) с супругой Н. Крупской. Наши родственники Мервольфы остались на Плуталовой улице, а мои родители, бабушка и дядя Кока (Константин Константинович Флуг – известный ученый-китаист) с женой-актрисой Инной Мальвини въехали на первый этаж, в небольшую трехкомнатную квартиру. В комнате прислуги, повесив икону над кроватью, расположилась бабушка, сказав, что это лучше, чем тюрьма. Дядя Кока занял одну комнату у передней, нам досталось две: крохотная – мне, побольше – родителям.

Помню, что дядя читал бегло по-китайски и на его столе были разбросаны старые, написанные иероглифами манускрипты. Я очень любил рассматривать книги – картинки приключений забавных китайских людей – своего рода комиксы XVII–XVIII веков, древние маленькие скульптурки драконов. Над столом – портрет К. К. Флута работы Федотова (ныне он в Третьяковской галерее). Над ним дивная, как говорили, копия головы Ван Дейка, строго смотрящая прямо на зрителя. На стульях, как в артистической уборной, разбросаны причудливые части женского туалета: пеньюары и лифчик – довольно помятый, в форме двух роз. У зеркала – открытые коробки с гримом. Отец брезгливо показал матери на все это, иронически улыбаясь: «Как твой братец это все терпит? Героиня Мопассана, а детей нет!» Посмотрев на меня, мама сказала: «Сережа, перемени, пожалуйста, тему».

Именно в этой квартире им суждено будет умереть страшной, голодной смертью. А жена дяди Коки, Инна Мальвини, исчезнет еще до смерти матери, уехав в 1942 году по Дороге жизни, и навсегда выпадет из моей памяти. А тогда фотография ее с надписью «Лучшей Анне Карениной от почитателя таланта» стояла на дядином письменном столе.

Окна нашей квартиры находились почти над булыжником двора, и я помню пересекающую двор фигуру матери с двумя авоськами и предупреждающий крик управдома: «Товарищ Глазунова, мы у вас воду перекроем – давно пора уплатить по жировкам! Муж в шляпе, а за квартиру не платите вовремя. Одно слово – антилигенция!»

В каждый день рождения я получал столько подарков, сколько мне исполнялось лет. Помню четыре подарка, пять, шесть, семь, восемь… Солдатики, открытки, игрушки, книги… Когда мне подарили ружье и пластмассовый пистолет, восторгу моему не было предела. Помню, бабушка-«царскоселка» Феодосия Федоровна Глазунова – мать отца – подарила книгу Сельмы Лагерлеф, сказки в роскошном издании Девриен и «Басни Крылова» с чудесными иллюстрациями художника по фамилии Жаба.

Особым праздником было Рождество. За окном вьюга, трескучий мороз. Отец приносил маленькую чахлую елочку, большая и не вошла бы под низкий потолок бывшего «наемного» дома. Моя мама, как моя подруга, всегда была рядом со мной. Мы говорили обо всем. Она, как может только мать, самозабвенно любила меня, и никто не вызывал во мне такого чувства радости и полноты бытия. Отец не прощал моих шалостей и ставил меня «носом в угол». Защищая меня, мама клеила со мной картинки, мастерила наряды к елке. Родственники приносили старые игрушки, сохранившиеся еще с дореволюционных времен. Томительные, упоительные часы и минуты ожидания праздника… Кто может забыть эти минуты детства? Наверное, от них ощущение моего детства облекается в образ праздничной елки. Когда собирались все родственники, двоюродные сестры и я с трепетом ждали звонка в дверь – прихода Деда Мороза. Когда мы стали взрослее, то сразу узнавали в нем тетю Инну, в застегнутом на спине пальто отца и вывернутой наизнанку шапке дяди Коки. Почему-то венчающая елку восьмиконечная рождественская звезда тревожила родственников. Они тщательно закрывали окно занавеской… Ведь советская жизнь проходила под красными лучами сатанинской пентаграммы – Звезды пламенеющего разума. Безжалостно карались те, кто видел в празднике Нового года Рождественскую звезду Спасителя мира.

Бабушка читала мне вслух любимую книгу Сенкевича «В пустынях и дебрях», а я рассматривал многочисленные папки с репродукциями классической живописи, заботливо собранными братом бабушки Кокой Прилуцким, художником, которого родственники называли «князем Мышкиным». Через много-много лет, работая над Достоевским и моим любимым романом «Идиот», я смотрел на сохранившуюся старую фотографию двоюродного деда и поражался, до чего он, в самом деле, похож на князя Мышкина, каким я его себе представлял. Репродукции были маленькие – из немецких календарей об искусстве. Но такие четкие, благородные по тону Рубенс, Ван Дейк, Рембрандт, Тициан, Джорджоне, Боттичелли, Караваджо и другие великие имена сопутствовали моему счастливому петербургскому детству.

Мама покупала мне альбомы для рисования и акварельные краски. Засыпая, я смотрел на желтую круглую печь в углу. Краска облупилась во многих местах, и из-под нее сквозила черная старая покраска. Причудливые очертания пятен были похожи на профиль колдуна, иногда на вздыбленные черные облака, иногда на диковинные деревья, как в Ботаническом саду. На столе лежали любимые игрушки, книги. Одно название их для меня как музыка детства: «Царские дети и их наставники», «Рассказ монет», «Живчик», «Под русским знаменем» – о героях русско-турецкой войны.

Чтобы я скорее засыпал, бабушка пела мне старинные колыбельные, которые, наверное, пела ей мать: «Улетел орел домой, солнце скрылось под горой». Особенно я любил песню о бедном ямщике, о русском удалом крестьянине, выросшем на морозе, о дальних походах «солдатушек-бравых-ребятушек».

Эти песни так же ушли из нашей жизни, как ушел мир доброй, привольной великой России.

В памяти осталось:

Что сегодня поют наши бабушки внукам?

Засыпая, я старался представить себе Бородинское сражение, Илью Муромца, борющегося с Соловьем-разбойником, улыбающегося светлейшего князя Александра Васильевича Суворова, костры, горящие у стен Измаила, и лица суворовских солдат – точь-в-точь как на картине В. И. Сурикова «Переход Суворова через Альпы», которая так поразила мое воображение в Русском музее.

Мое детство было овеяно навсегда ушедшим духом петербургской дворянской семьи.

Уничтожая «социально чуждых», коминтерновские завоеватели не могли и не имели сил сразу уничтожить всех поголовно. Свобода и привольное счастье старой России жило в памяти людей, как и тот великий патриотизм, опираясь на который, Сталин совершил «революцию в революции», когда германские войска молниеносно дошли до Москвы и Ленинграда.

В довоенном Петербурге еще сохранились традиции иметь дома семейные альбомы, куда родственники, друзья и знакомые записывали что-то памятное и доброе. Известно, что в свое время в такие альбомы еще Пушкин, Лермонтов и другие поэты записывали петербургским барышням свои стихи, входящие теперь в собрания сочинений. У моей матери сохранился один из таких семейных альбомов, наполненный рисунками и стихами, написанными по-французски. По сей день помню прекрасный карандашный портрет Брюллова, нарисованный с виртуозным мастерством, а некоторые рисунки приписывались Федотову. А какой удивительный почерк был у русских людей в XIX веке, и как он не похож на размашистый, вкривь и вкось, наш советский почерк! Моя бабушка Елизавета Дмитриевна говорила маме: «Оля, ты должна первая написать в Ильюшин альбом – когда он будет взрослым, а нас уже не будет на свете, ему будет такой радостью прочесть слова матери». Мама открыла старинный альбом в темно-синем переплете с золотым тиснением славянской вязью. Но ничего не написала… «Все мои слова будут так ничтожны в сравнении с моей бескрайней любовью к единственному сыну: верю, он и так всю жизнь будет помнить, что я его люблю вечно». А тетя Ася написала стихи:

Мой отец написал слова, которые меня согревают и по сей день: «Милому сынку. Хотел бы, чтобы ты всегда чувствовал, что есть у тебя верный и беззаветный друг – старый Бяха, для которого твои радости – и его радости, твои несчастья – и его несчастья, друг, к которому ты можешь прийти всегда со всем плохим и со всем хорошим. Stary Bjacha. 19/III 1940».

А моя двоюродная сестра Алла нарисовала какую-то фантастическую бабочку и написала на рисунке: «Этот необычайный мотылек родился на память от Аллы». Она – единственная из всех моих блокадных родственников, которая осталась в живых до наших дней. Сколько времен с тех пор утекло…

Моим маленьким миром была наша квартира на грустной Петроградской стороне, память о которой, как эхо, звучит в моей душе. Это чувство тихой радости, неизбывного счастья и просветления сопутствовали мне и маме – Ляке, так я ее называл. У нее были золотые волосы, серо-зеленые глаза, маленькие мягкие руки. Мама, а потом моя дорогая жена Нина – это две женщины, с которыми я был безмерно счастлив. Забегая далеко вперед, скажу, что как в страшном сне всплывает в памяти лицо моей матери, когда она умирала в ледяном мраке блокадной квартиры. И я полшю, – кажется, это случилось совсем недавно – мокрый асфальт, с которого водопады дождя не смогли смыть едкий мел, которым был очерчен контур тела моей трагически погибшей жены. Боясь смотреть, но невольно заглядывая в пролет арки дома, я видел во дворе на асфальте в сумеречном свете черную кошку, которая неподвижно сидела, словно не находя выхода из очерченного мелом рокового мира смерти. Я всю жизнь чувствовал и знал, что за каждое мгновение счастья нужно платить кровью и страданием. Но когда тьма застилает глаза и уже не хочется жить, воля сопротивления должна поднять человека с колен и заставить продолжить одинокий загадочный путь бытия.

Боже! Сколько незабвенных воспоминаний оставило во мне детство! Русские летние дороги, закаты, бескрайние леса и синие горизонты, распахнутые небеса, грустящая вечерняя рожь, низко летающие ласточки…

Я помню такой Петербург, которого уже никто никогда не увидит! Сердце замирает, и невольно перехватывает горло от этих воспоминаний. Изысканный, непонятный, родной и роковой город! Моя судьба связана с его душой и определена во многом трагизмом и красотой бывшей столицы Российской Империи…

Первые уроки живописи в особняках Витте

Я был единственным ребенком в семье, и, очевидно, поэтому меня считали избалованным матерью. На одном из первых моих рисунков был изображен орел в горах, о чем любила вспоминать моя мать, мечтавшая, чтобы я стал художником. Помню детскую школу искусств «в садике Дзержинского» на берегу Невки, размещенную в бывшей вилле графа Сергея Юльевича Витте. Дети рисовали незатейливые натюрморты, гипсовые орнаменты, композиции по впечатлениям. Мне было лет шесть, но отчетливо помню рисунок на заданную тему о Марине Расковой – женщине-летчице, имя которой не сходило со страниц газет и заполняло программы радиопередач. Как ни стараюсь изобразить женскую фигуру в синем комбинезоне – все мужчина получается. В душе поднялась волна отчаяния. Подошла учительница: «Ильюша, фигура женщины отличается от мужской тем, что у нее бедра шире плеч. Понимаешь?» Она ногтем провела линию по моей незадачливой работе. Я, набрав темно-синей краски на кисть, прибавил в линии бедер, и, о чудо! – передо мной появилась женская фигура. Ушел с ожидавшей меня в многолюдном вестибюле мамой домой. Я был счастлив, глядя на вечерний синий снег, сгибающиеся под его тяжестью черные ветви старого парка с замерзшим прудом, где даже вечером, в тусклом желтом свете фонарей гоняли юные конькобежцы.

Потом мы стали заниматься в другом доме, тоже принадлежавшем до революции председателю Совета Министров, знаменитому масону Витте, «графу полусахалинскому», так много сделавшему для приближения революции в России. Наискосок от него – памятник «Стерегущему» напротив мечети. В 1938 году меня приняли в первую художественную школу на Красноармейской улице, неподалеку от Владимирского собора.

С благодарностью вспоминаю учителя Глеба Ивановича Орловского, влюбленного в высокое искусство. Мама ликовала, когда в журнале «Юный художник» похвалили мою композицию «Вечер» – за наблюдательность и настроение. Помню, что темой акварели был эпизод, когда я с отцом шел домой через Кировский мост. Над нами огромное, тревожное, красное, словно в зареве, небо. Был страшный мороз. Шпиль Петропавловской крепости, как меч, вонзался в пламенеющую высь. Отец шел в своем поношенном пальто с поднятым воротником. Это было во время советско-финской войны, когда бывший флигель-адъютант Государя Николая II Маннергейм сдерживал натиск Красной Армии линией укреплений, носящей его имя.

Глеб Иванович показывал нам репродукции с картин великих художников и учил как можно точнее передавать натуру. Он благожелательно поддерживал мою детскую страсть к истории Отечественной войны 1812 года. У него было такое «петербургское» лицо, строгий костюм, а на ногах серые штиблеты, чем-то похожие на те, что у Пушкина. Глаза добрые, но строгие. Однажды он меня обидел, сказав, что мою композицию «Три казака» «где-то видел». Но, честное слово, я не позаимствовал ее, просто мама начала читать мне «Тараса Бульбу» Гоголя. Меня потрясла история Тараса, Андрия и Остапа. «Батько, слышишь ли ты меня?» – крикнул в смертных мучениях Остап. «Слышу, сынку, слышу!» – раздался в притихшей толпе голос Тараса. Какая глубина и жуткая правда жизни сопутствовали нашему гениальному Гоголю!

Одновременно я пошел в школу, находившуюся напротив нашего дома на Большом проспекте Петроградской стороны. Накануне этого события мать почему-то проплакала весь вечер, а дядя Кока утешал ее: «Что ты так убиваешься, не на смерть же, не в больницу?». Понижая голос, мать возражала ему: «Они будут обучать его всякой большевистской мерзости. Он такой общительный… Чем это все кончится? Ильюшиного детства жалко». В первый же день нам поручили разучить песню о Ленине. «Подарил апрель из сада нам на память красных роз. А тебе, январь, не рады. Ты от нас его унес». «Но ведь тебе не обязательно петь со всеми, ты можешь только рот открывать», – печально пошутила мама.

Наступила весна. Мы, мальчишки, радостно играли во дворе у старого дерева. Дети жили дружно. Русские, татары, евреи – кого только не вмещал наш старый петербургский дом! Грустная, скорбящая женщина вместе с мужем вывозила в коляске больного полиомиелитом сына. Он ползал по песку, движения его были какими-то изломанными, словно кто-то изнутри заставлял его, открывая рот, сведенный спазмом, выкручивать руки, ноги, закрывать глаза. Родители шептали нам: «Вы не обижайте его, не смейтесь. Это горе для него и для папы и мамы». Но никто и не думал смеяться над ним. Когда он начинал биться на земле в падучей, мы словно не замечали его недуга, старались помочь его матери.

Много лет спустя в Москве возле Арбата, где я живу, спускаясь из мастерской на улицу, я увидел в лучах весеннего яркого солнца среди лотков, столов, где продается все и вся, толпу. Она сбилась плотным кольцом, но что было внутри нее, я поначалу не мог разглядеть. Веселились и радовались все, но чему радуются, увидел, протиснувшись сквозь толпу. И тут сразу вспомнил впечатление давнего детства. На земле сидел, корчась в судорогах, словно мучимый бесом, мальчик лет 15. Движения его были как в падучей – руки и ноги нервно двигались, скрещиваясь, как у робота. Мучительный стыд за людей охватил меня. Над чем же они смеются? Надо скорее помочь бедняге, убрать с асфальта… Но вдруг смотрю, еще один мальчик сел рядом – задергался тоже, а первый, словно робот на механических ногах, встал как ни в чем не бывало. Боже! Оба смеются! Узнавший меня арбатский художник пояснил: «Это, Илья Сергеевич, такой современный танец, называется брейк. Каково?»

Всегда и у всех народов танец был олицетворением гармонии движения, выражением духа в жесте и образе.

Во времена строгих в своей изысканной красоте бальных танцев Бодлер сказал: «Заткните себе уши в танцевальном зале – и вам покажется, что вы попали в сумасшедший дом». Однажды на студенческом вечере я попробовал это сделать и заткнул уши. Поэт был прав – сумасшедший дом! И лишь русский балет, даже если не звучит музыка, прекрасен, как ожившие античные барельефы, или скульптуры, или фрески Рафаэля.

А что же сегодня? Ныне канули в прошлое и шейк, и брейк, и «рок», а молодежные дискотеки захлестнула черная волна электронной поп-музыки, основанной на ритмах шаманского бубна. Она заставляет посетителей, начиная, увы, чуть ли не с 12 лет, впадать в безумие наркотического экстаза. Молодежь фанатеет.

Жар-птица не прилетела…

Я не знаю, как ко мне пришла страсть собирать все, что можно, по истории Отечественной войны 1812 года. Очевидно, это было после посещения галереи 1812 года в Эрмитаже, где прямо в души нам смотрят с портретов глаза героев: Кутузова, Багратиона, Барклая-де-Толли, Тучкова, Раевского, Дохтурова, Кульнева и многих-многих славных защитников России. Какие у них лица, какой великий дух и какая любовь к Отечеству! А какие до революции выходили книги по истории России, о славных героях ее, дающих вечный пример потомкам.

А.С. Пушкин так выразил свои впечатления от этой галереи славы русского оружия:

Личность Наполеона тоже всегда вызывала во мне глубочайший интерес, даже в детстве. Помню, на старой открытке изображен эпизод, когда над юным Наполеоном смеются сверстники. Почему?

«Потому что Наполеон, будучи корсиканцем, плохо говорил по-французски», – пояснил отец. А Наполеон на Аркольском мосту? Быть или не быть! Свищут пули, решается судьба будущего императора – великого честолюбца. «По наступающей сволочи картечью – пли!» – отреагировал он на восставшую оболваненную толпу, идущую во имя бредовой идеи «свободы, равенства, братства» уничтожать мощь и благополучие прекрасной Франции. Бонапарт мечтал завоевать весь мир!

Я был преисполнен восторженной страстью к генералиссимусу Суворову. В церкви Александро-Невской лавры на полу мраморная плита. «Здесь лежит Суворов» – написано на ней коротко, как он завещал. Думал ли он, что озверевшая чернь под руководством врагов Отечества, сметая и оскверняя могилы великих предков, коснется его праха кощунственной рукой! А останки Александра Невского сложат в бумажных пакетах в подвал антирелигиозного музея, размещенного в Казанском соборе на Невском проспекте!

Я уже понимал, что Сереже – моему отцу – «не надо высовываться», как говорили родственники. Мы жили бедно. Даже когда дядя Миша, брат отца, послал мне три рубля «на барабан и саблю» – до войны это были солидные деньги для подарка мальчику, единственному наследнику рода Глазуновых, отец просил меня повременить с покупкой «подарка от Михаила», а дать деньги матери на еду.

Напротив нашего дома на углу улицы Калинина (бывшей Матвеевской) и Большого проспекта был Торгсин – «торговля с иностранцами». Заходя в Торгсин, все, как в романе Булгакова, говорили в один голос: «Хороший магазин» – как в советские времена, заходя в валютную «Березку».

Помню, как однажды мама подала приемщику Торгсина три серебряные ложки. Приемщик в белом халате тут же согнул их дугой, положил на весы (ценился вес драгметаллов, а не изделия из них), бросил в ящик, в котором уже лежали портсигары с дворянскими монограммами, серебряные тарелки, брошки – все как в сундуке Али Бабы. Дал купон на продукты. За него на соседнем прилавке нам выдали печенье и масло. «Это все?» – спросил я у мамы. «Да, все», – грустно ответила она. А мне так было жалко ложек с фамильной монограммой моего деда Константина Флуга…

Помню, у гостиницы «Пекин» в Москве сквозь мокрую пургу, открывая дверь своей машины, увидел трех людей – русских крестьян пожилого возраста и закутанную в платок девочку. Глядя мне в глаза, пожилой, обросший щетиной мужчина глухо и безнадежно обратился ко мне, протягивая руку как нищий: «Уважаемый господин, помогите нам, не побрезгуйте». Это не были нищие или бомжи, не желающие работать. Это были люди из русской резервации СНГ, мучимые голодом и безнадежностью. Они решили, что я иностранец. Мне потом долго снились сквозь пелену вьюжного снега их просящие глаза, и даже во сне я испытывал стыд, боль за моих кровных братьев русских. Дети когда-то великой державы… их прадеды, деды и отцы создавали ее потом и кровью. Кто ответит за сегодняшнее унижение их потомков?.. Как я могу им помочь? Русские беженцы в России…

Мама повела меня в «Фотографию», которая находилась рядом с нашим домом напротив кинотеатра «Эдисон». Это была первая фотосъемка в моей жизни. И, придя к лысому старорежимному мастеру, работавшему в жилетке (как у Ленина в кино), с засученными рукавами рубашки, обнажающими мохнатые руки, я не знал, что нужно делать. «Мадам, дайте ребенку в руки игрушку и возьмите его на колени», – привычно сказал он. Я чувствовал, что происходит что-то необычное. «Мальчик, как тебя зовут?» – «Ильюша», – шепотом ответил я. «Кем хочешь быть?» – говорливо продолжал фотограф, прилаживаясь к оранжевому ящику на ножках. («Почему он себя черной тряпкой накрывает?» – думал я.) «Летчиком, наверное, хочешь! Хорошо, что летчиком, а не налетчиком», – не унимался он из-под черной тряпки. Затем, высунувшись, спросил: «Видишь эту дырочку? – и показал пальцем на объектив. – Сейчас смотри туда, вылетит птичка. Птичка – Жар-птичка. Понял?» Я стал смотреть во все глаза. Он открыл круглую крышечку объектива. «Раз, два, три!» – победоносно, выделив слово «три», он артистическим движением закрыл черную крышку. «Вы свободны. Кто следующий?» – «А где же птичка?» – спросил я. «Птичка? Какая птичка?» – вытаскивая кассету из ящика и уже не слушая меня, проговорил он. «Почему не вылетела Жар-птица?» – недоумевал я, забыв смущение и робость. «Возможно, в следующий раз и жареная птица вылетит, приходи почаще», – балагурил негодяй в жилетке, показывая на освещенное яркой лампой кожаное кресло своим новым жертвам.

Возвращаясь с мамой домой, я горько плакал. «Я так верил, я так ждал!» Это был первый обман в моей жизни, который я не могу забыть и сейчас, хотя прошли долгие годы!..

На фотографии, которая не понравилась маме, я увековечен с открытым ртом, ждущий сказочную Жар-птицу, которая так и не прилетела ко мне из оранжевого ящика на трех ножках…

…Иногда меня сковывала сильная робость, когда посылали в оформленный китайскими фонариками и литографиями магазин за конфетами к чаю. Я долго стоял у кассы, не в силах произнести: «Сто граммов «Бим-бом» и двести граммов «Старт».

После блокады, учась в школе, я несколько раз отвечал письменно, ибо подчас не мог выговорить ни слова. Когда от меня не ждали, что я буду говорить, я общался с друзьями долго, бодро и внятно. Меня поначалу дразнили Заикой. Но, видя, как меняется мое лицо, и как я страдаю от этого недостатка речи, обостренного блокадой, перестали. Учителя же нередко обижали недоверием, думая, будто я не выучил уроки, – от этого я совсем становился немым.

Подытоживая эту главу о своем довоенном детстве, хочу добавить, что оно протекло в уже почти не существующем мире и было правдой сна. И, перефразируя Чехова, скажу: «В детстве у меня было детство!» Его прервала, как и у миллионов детей моего поколения, война.

Кто мои предки?

В наше время художник, вступая на тернистый путь искусства, обрекает себя на подвиг одиночества. Когда я, как и вы, дорогие читатели, смотрю на ночное, светящееся мириадами звезд небо, слышу набат прибоя могучего океана или погружен в тишину и величие заснеженных гор, возносящихся в ночное небо, прислушиваюсь к шуму бора в непроходимой лесной чаще, где так гулко раздается эхо, я, как и все мы, вольно и невольно, задаю себе вопрос: кто мы, кто наши предки, откуда и куда идем, что нас ждет впереди? Память генов начинает бурлить в моей крови, поднимает с колен, чтобы героически, в бою преодолевать жизненные невзгоды. Родовая память обязывает человека быть ответственным за свои деяния и за будущее нации, за победу добра над мировым злом.

Итак, кто мои предки? Скажу сразу: со стороны отца – русские крестьяне села Новопетровского Московской губернии, у дороги, ведущей к Ростову Великому. Мой дед Федор Павлович Глазунов, управляющий директор Петербургского филиала шоколадной фабрики Джорджа Бормана, был удостоен звания Почетного гражданина Царского Села, имел там свой дом по соседству с Чистяковым, Гумилевым и другими именитыми петербуржцами. Знаю, что его брат был иконописцем, без вести пропавшим в годы революции. Дед умер задолго до моего рождения, а бабушка – Феодосья Федоровна Глазунова, родом из небогатой купеческой семьи, – оставшись молодой вдовой, воспитала пятерых детей. Во время русско-германской войны она работала в госпитале для раненых в Федоровском городке, патронессой которого была Императрица Александра Федоровна и где в санитарах, как известно, числился Сергей Есенин. Итак, род моего отца уходит в седую старину поколений землепашцев и воинов, являющихся плотью народа русского.

Со стороны матери – мой род древний, дворянский и, по семейному преданию, восходящий к легендарной славянской королеве Любуше, жившей в VII веке и основавшей город Прагу. С Россией его связал приглашенный Петром Великим сын священника из онемеченного славянского Черного Леса – Шварцвальда, приехавший в Санкт-Петербург.

Как известно, происхождению многих родов и фамилий сопутствуют романтические легенды, восполняющие отсутствие точных исторических фактов, но, однако, не возникающие на пустом месте. Есть такая легенда и о моей родословной по материнской линии… Мне в детстве рассказала ее моя мать Ольга Константиновна Флуг. Помню, мы стояли с ней на берегу заснеженной Невы, в сумерках на Васильевском острове, около сфинксов, напротив здания бывшей Императорской академии художеств. Сквозь падающий снег светились окна, где была неведомая мне загадочная жизнь… В черных полыньях Невы отражались фонари Дворцовой набережной, а сфинксы были запорошены снегом. Холодный, пронизывающий ветер с Финского залива словно хотел заглушить слова моей матери.

«Давным-давно в далекой Чехии жила прекрасная и мудрая королева Любуша, за мудрость свою прозванная вещей…» (позднее у одного из историков я прочел о Русе, Чехе и Ляхе, которые, как известно по преданию, дали название русским, чешским и польским племенам – многоликим и могучим племенам славянской расы).

Глядя на могучие волны Невы, где на другом берегу словно к нам протягивал бронзовую руку царь Петр, топчущий змея, как Георгий Победоносец, мать продолжала: «У королевы Любуши не было мужа, и она решила пустить своего златогривого коня в поле, всем объявив: «Перед кем он остановится, тот и будет моим мужем». Конь мчался через поля и леса, королева Любуша следовала сзади со свитой в золотой карете. Наконец конь домчался до бескрайнего поля, где пахал одинокий пахарь и пел песню. Конь остановился перед ним и ударил копытом в землю. «Да быть по сему», – сказал пахарь, опираясь на плуг. Он воткнул в землю свой посох, из которого выросли три розы…»

На нашем гербе действительно из жезла растут – не три розы, а три обозначения плуга – словно напоминание, что наша родовая фамилия происходит от слова «плуг» – онемеченное Флуг. Трудно немцам произносить наше славянское «п»…

«Не говори об этом никому, – добавила мать, – ты ведь знаешь, какое сейчас время: кто расстрелян, а кто – выслан».

Полную легенду о королеве Любуше, основательнице города Праги, любознательный читатель может прочесть, например, в энциклопедии Брокгауза и Ефрона.

Многие историки говорили мне, что королева Любуша для западных племен славян имела такое же значение, как для Древней Руси – княгиня Ольга, мудрая «королева Ругорум» – «королева руссов», как называли ее византийцы, дивясь государственному уму приобщенной позднее к лику святых бабки князя Владимира, крестителя Киевской Руси.

Сын ее Святослав был одним из великих правителей Европы и Древней Руси. Имя его овеяно легендарной славой!.. Это он уничтожил иго Хазарии, разметав ее по ветру в борьбе за создание своей великой державы со столицей на берегах Дуная.

Корни моей родословной в России по линии матери начинаются с Готфрида Флуга, который был призван Петром Великим в Петербург для преподавания математики и фортификации. Генерал Флуг участвовал с конными полками в битве под Лесной, где русские разбили войско генерала Левенгаупта, шедшего на помощь Карлу XII под Полтаву.

Я помню, что до войны у нас в шкафу под бельем хранился завернутый в газету рулон. На пожелтевшей бумаге тушью изображалось фамильное древо дворянского рода Флугов. Помню, что оно было могучим и уходило корнями в славянскую землю.

У большинства народов разных рас и цивилизаций, а особенно у славянского племени, память о предках входила в религиозный культ. Стереть память о них, об истории народа – значит превратить его в рабов, которыми легко управлять. Это хорошо понимали большевики-коминтерновцы, завоевавшие великую Россию и уничтожившие не только многомиллионную элиту сословий покоренной нации, но и право знать свою историю.

Однажды в церкви священник спросил моего приятеля: «Почему ты второй год не празднуешь день своего рождения? Это грех. Тебе в этот день по милости Божьей отец и мать даровали жизнь. И могилы предков твоих, наверное, как у многих, разорены и не ухожены. Без предков не было бы и твоих родителей». А я подумал, как истинны и величавы его слова! Ведь геноцид каждого народа начинается с осквернения могил и уничтожения старинных кладбищ.

Вырвавшись из объятий неминуемой смерти во время Ленинградской блокады, слушая внутренний голос, будучи двенадцатилетним подростком, записал все, что знал о своем роде со слов моей погибшей в блокаду матери Ольги Константиновны Флуг. Потеряв почти всех, кого любил, я боялся забыть семейные предания. Поскольку некоторые представители моего рода оставили определенный след в истории государства Российского, расскажу о них по порядку.

Мой прапрадед – воспитатель Царя-Освободителя

На день рождения, когда мне исполнилось восемь лет, мама подарила мне роскошно изданную до революции книгу «Царские дети и их наставники». Я залюбовался изящным рисунком виньетки, увенчанной царской короной. Благоговейно перелистывая страницы книги с золотым обрезом, узнавал лица царей, знакомых мне по портретам, виденным в Эрмитаже и в Русском музее.

Мне рассказывали, что после революции детей-школьников возили в Петропавловскую крепость, чтобы они плевали в оскверненные гробницы великих русских императоров. «Не показывай книгу своим друзьям во дворе. Это опасно», – предупредила меня мама, грустно улыбаясь своими зелено-серыми глазами. Потом добавила шепотом: «Ведь наш родственник Арсеньев преподавал цесаревичу Александру историю и географию. Ты должен запомнить, что фамилия твоей бабушки и моей матери Елизаветы до замужества была Прилуцкая. А ее родная сестра, Наталья Дмитриевна, как ты знаешь, вышла замуж за дядю Федю Григорьева, генерала, директора Первого кадетского корпуса у нас в Петербурге на Васильевском острове. А их мать, Мария, была дочерью воспитателя Государя Александра II – Константина Ивановича Арсеньева».

В двухтомном труде С. С. Татищева, посвященном жизни и царствованию Императора Александра II, Царя-Освободителя, не раз упоминается имя моего прапрадеда Константина Ивановича Арсеньева. В частности, на с. 48 первого тома написано: «В продолжение 1830 года не произошло существенных перемен в занятиях и в образе жизни Наследника, если не считать назначения новых преподавателей: Арсеньева, для географии и статистики России, и Плетнева – для русской словесности…». И далее (на с. 55): «…В отсутствие Жуковского русскую историю преподавал ему Арсеньев, вернувшийся из поездки по России, которую предпринял по высочайшему повелению для собирания материалов отечественной статистики, составляемой им для Наследника».

В энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона К. И. Арсеньеву (1789–1865) посвящена целая страница. Кроме высокой оценки его ученых трудов, обогативших историческую науку, там отмечается также: «В качестве учителя Арсеньев оказал бесспорное влияние на склад мыслей и характер Царя-Освободителя. Личные отношения высокого ученика к своему учителю были самые сердечные и близкие. Когда в 1837 году цесаревич предпринял путешествие по России, из учителей его сопровождали только Жуковский и Арсеньев, который руководил образовательной стороной поездки и составил указатель мест, которые следовало осмотреть подробнее».

Очень большая статья о моем прапрадеде помещена в Русском библиографическом словаре. В ней сообщается: «Арсеньев Константин Иванович, географ и статистик, родился октября 1789 года в селе Мироханове, Костромской губ., в 15-ти верстах от города Чухломы… Сын сельского священника, Арсеньев получил первоначальное образование в Костромской семинарии, куда поступил в конце 1799 года. Отсюда он в числе лучших воспитанников был послан в 1806 году в Петербург, в педагогический институт. Тут он особенно усердно занимался историей, географией и скоро обратил на себя самое лестное внимание профессоров.

…Еще в феврале 1828 года Император Николай собирал комитет из приближенных к нему лиц для обсуждения вопроса: кому поручить преподавание наук Наследнику престола? При этом случае Его Величество сказал: «Для истории у меня есть надежный человек, с которым я служил в инженерном училище, – Арсеньев. Он знает дело, отлично говорит и сыну будет полезен». Кроме того, Арсеньеву было поручено и преподавание статистики. Но так как печатных материалов по статистике России тогда почти не было, то 19 апреля 1828 года был дан следующий указ министру внутренних дел: «По требованию коллежского советника Арсеньева повелеваем доставлять ему все из всех министерств сведения, нужные к составлению статистики Российской империи для преподавания Его Императорскому Высочеству Великому Князю Наследнику престола». «По собрании сих сведений, – пишет Арсеньев в одном из своих писем, – Государю угодно было отправить меня по важнейшим губерниям России, чтоб я все видел собственными глазами, и потом послать меня в чужие края для сравнения отечественного с иностранным».

…В придворных сферах Арсеньев оставался все тем же глубоко гуманным человеком, и, конечно, он старался всеми силами подготовить почву, на которой зародились планы великих реформ Царя Освободителя… Со 2 мая по 14 октября 1837 года Наследник путешествовал по России, и Арсеньев находился в свите, сопровождавшей Великого Князя.

…Этим путешествием воспитание Наследника закончилось, и Арсеньев всецело отдался своим служебным и научным занятиям. Еще 11 апреля 1832 года Арсеньев был назначен членом Совета Министерства Внутренних Дел, а 24-го января 1835 года он стал членом статистического отделения, и ему было поручено управление всеми его делами и работами. На этой должности Арсеньев состоял до 1853 года, и его деятельность была столь важна, что по справедливости он может быть назван одним из отцов нашей официальной статистики…

В 1864 году Арсеньев был переведен в Петрозаводск к старшему сыну Юлию Константиновичу, где и скончался. Он похоронен в кладбищенской церкви в Петрозаводске. Кроме сведений, о которых упомянуто выше, Арсеньев состоял членом-корреспондентом Академии Наук с 29-го декабря 1826 года, действительным членом общества истории и древностей в Москве с 25 февраля 1833 года, почетным членом Петербургского и Казанского университетов с 20-го декабря 1837 года. По службе он достиг чина тайного советника».

Читая эти скупые энциклопедические строки, я словно опять вижу давно умерших во время блокады Ленинграда родственников, их родные лица, слышу их воспоминания об Арсеньеве. И понимаю их тревогу: не дай Бог, если «они», узнав, что он был воспитателем царя, доберутся и до нас.

В древнем Суздале

В древнем богохранимом граде Суздале стараниями моего прапрадеда Константина Ивановича Арсеньева по поручению Государя в Спасо-Евфимиевском монастыре на могиле великого сына России князя Пожарского было возведено красивое мраморное надгробие. Не могу не рассказать читателю о мистической и столь памятной для меня истории, связанной не только с доблестным князем, имя которого стало символом нашей истории, но и с моим прадедом и мною. Забегая вперед, в 60-е годы, когда я уже жил в Москве, хочу вспомнить Василия Дмитриевича Захарченко, поэта, публициста и редактора известного в свое время журнала «Техника – молодежи». Он возглавлял тогда и комиссию по культуре при Советском комитете защиты мира. Именно при этой комиссии после того, как Хрущев публично разорвал переданное ему Михалковым наше прошение о создании Общества охраны памятников истории и культуры, секретарь Советского комитета защиты мира Михаил Иванович Котов и Захарченко не побоялись создать секцию по охране памятников, из которой, но уже при Брежневе, был сформирован знаменитый ВООПиК. Сколько сил и я потратил на это!

В каких только странах не побывал восторженный Василий Дмитриевич, участвуя во многих фестивалях молодежи и студентов и даже возглавляя их! Он писал и говорил всегда с пафосом и напором: «Боже, до чего красиво купоросно-синее море в Болгарии и какое над ним ослепительно золотое солнце освещало нас, проводивших состязания на водных лыжах». Однажды, когда он в который раз стал мне рассказывать о красоте Парижа, Рима и Амстердама, я у него спросил: «Василий Дмитриевич, а вы в Суздале были?» – «Нет, а что? – насторожился он. – К стыду своему, не был». Я предложил: «Так давайте поедем в эту субботу – от Москвы до Суздаля на вашей машине за три с половиной часа доедем». Он был необычайно легок на подъем и, посмотрев на свою красивую жену – блондинку с голубыми глазами – Зинаиду Александровну Ткачек, химика, лауреата Ленинской премии, спросил у нее: «Ну что, ЗэАшка, поедем с Ильей и Ниной?». (Я никогда не слышал, чтобы муж и жена называли друг друга по инициалам – очевидно, для краткости. Кстати, так звали их и друзья, и в редакции – В. Д. и 3. А.).

Суздаль уже издалека кажется сказочным райским градом, где скоротечное время останавливает свой бег. Суздаль – краса и гордость наших древних городов – упоминается в летописи уже в 1024 году в связи с восстанием местных волхвов. Сам великий князь Владимир, крестивший суздальцев, построил здесь храм в честь Рождества Пресвятой Богородицы.

И сейчас, подъезжая к Суздалю, мы залюбовались его храмами и монастырями. А ведь многое безвозвратно утрачено… В центре города, увидев гостиницу «Интурист», супруги Захарченко вспомнили, что последний раз мы все обедали вчера. Из окон ресторана был виден старый гостиный двор, а за ним возвышались могучие стены монастыря и незабываемо красивых соборов. Вэ Дэ, когда мы сели за стол, обнаружил меню на французском языке и восторженно воскликнул: «Боже мой, это меню изысканнее и богаче, чем то, которое я недавно изучал в Париже на Елисейских Полях». Он выбирал долго, переводя нам с французского на русский, а равнодушная, лет сорока официантка молча ожидала, думая, что он интурист, судя по его французскому языку и заграничному голубому костюму с короткими рукавами. Он был высокий красивый мужчина с вьющимися волосами и элегантно подстриженными усами над выдающимся вперед подбородком. Я скептически ожидал результата его выбора. В ответ на заказ суздальская официантка равнодушно и устало сказала: «Есть перловый суп и гуляш, и больше ничего». Захарченко онемел. «Мы не в Париже, Василий Дмитриевич, – пояснил я, – в меню одно, а в жизни другое!»

Бывая в Суздале, я никогда не мог попасть в Спасо-Евфимиевский монастырь, потому что там находилась женская колония для несовершеннолетних преступниц. И вот перед нами – могучие стены монастыря, основанного в XIV веке иноком Евфимием, пришедшим в Суздаль из Нижнего Новгорода.

«В заложенном им Спасо-Преображенском соборе, перестроенном в XVI веке, до революции сохранялась рака с мощами преподобного Евфимия. Разумеется, члену Комитета защиты мира и сопровождающей его делегации разрешили проникнуть на территорию бывшего монастыря, которая десятки лет была тюрьмой, где сидели многие важные заключенные, в том числе даже Паулюс, взятый в плен под Сталинградом», – пояснил сопровождающий нас работник музея, а представитель власти в штатском был молчалив.

Когда перед нами с лязгом открылись тяжелые монастырские ворота, человек в штатском предупредил: «Стены здесь, как видите, высокие, побеги исключены, но будьте повнимательнее. Девочки тут не простые, не только проститутки и воровки, но есть даже убийцы. Это не монахини!» Я помню, как в лучах летнего, клонившегося к закату солнца в высокой некошеной траве несколько одетых в тюремную одежду девушек-подростков разгружали подводу с желтыми тыквами. Двое из них, завидев мужскую часть нашей делегации, расстегнули серые робы и стали запихивать под них небольшие тыквы, имитирующие, по их понятиям, роскошные груди секс-бомб. Другие зазывно махали нам, приглашая помочь им в трудовом процессе. Мы вошли под своды высокого и гулкого своей тишиной храма. «Здесь хозяйственный склад. Но ведь вас интересуют древние фрески, которые являются поистине произведениями древнерусского искусства», – сказал сотрудник музея. Мы, задрав головы, потрясенные чудом древних росписей XVI века, застыли в молчании, зачарованные красотою цветовых созвучий и одухотворенностью ликов.

Выйдя из его полумрака и видя вокруг себя дрожащую на ветру листву вековых лип на фоне синевы летнего предвечернего неба, мы вновь обрели дар речи. Захарченко воскликнул «Я объездил весь свет, но ничего подобного не видел ни во Флоренции, ни в Падуе, ни в Риме – никогда, – вот это действительно великое и неповторимое искусство. Как страшно, что это не могут видеть люди!» – «Вот куда надо возить ваших борцов за мир, – бил я опять в ту же точку, веря на этот раз в искренность его восторга. – Как страшна эта мерзость запустения!».

Краевед показал нам на кучу какого-то мусора среди высокой травы у восточной стены храма: «А вот здесь высилось когда-то мраморное надгробие князя Пожарского. – И пояснил: – Род князей Пожарских, как свидетельствуют историки, породнился с родом Хованских, и у них был общий родовой склеп. Когда к концу XVII века род Пожарских пресекся, никто, кроме монахов, не заботился о сохранении могил».

Должен сказать, что во мне всегда вызывали восхищение и уважение работники наших провинциальных музеев. В большинстве своем это – истинно подвижники! Они сеяли и сеют «разумное, доброе, вечное», несмотря на стычки с местным начальством и нищенскую зарплату. Их устами говорила и говорит неистребляемая любовь к Отечеству. А сколько исторических документов и ценностей нашей культуры сохранили они!

Наш худощавый, в сильно потертом костюме краевед, казалось, бесстрастно объяснял: «Когда у вас в Москве при императоре Александре I после разгрома Наполеона на народные деньги в 1818 году соорудили памятник Минину и Пожарскому работы гениального Мартоса, возникла необходимость привести в порядок находящуюся в забвении в нашем суздальском монастыре могилу Дмитрия Михайловича Пожарского. Впервые поисками ее занялся по царскому указанию академик Арсеньев. В 1852 году близ алтаря ныне заброшенного Преображенского собора был найден фундамент с тремя рядами захороненных старинных гробов. На каменной гробнице в третьем ряду захоронения нашли надпись на каменной плите, что «здесь погребен князь Ф. Д. Пожарский – сын героя, спасшего Русь». Комиссия обнаружила останки скелета, покрытого узорчатым саваном алого цвета из шелка. Одежда истлела – на ней сохранился, однако, золотой узор, как и на вышитом поясе. Высокая комиссия, которую возглавлял президент Российской академии наук, министр народного просвещения граф Сергей Семенович Уваров, пришла к единодушному заключению, что это и есть место захоронения великого сына России – князя Пожарского. Как и памятник Мартоса в Москве, надгробие было академика Горностаева на собранные по подписке народные деньги». Наш гид задумался и грустно сказал: «Мне его самому не довелось видеть, но сохранились фотографии. Это не просто надгробие – оно было как мавзолей, внутри которого горели неугасимые лампады».

Позднее, в книге «Суздаль и его достопримечательности», я нашел детальное описание этого надгробия: «Памятник построен из белого итальянского мрамора в стиле надгробных палаток XVII века, со входом с восточной стороны. Вход закрывается тяжелою бронзовою дверью художественной работы с рельефными изображениями Минина и Пожарского. В верхней части двери изображен торжественный момент призвания князя Пожарского нижегородскими послами на великое дело освобождения Отечества от врагов; в нижней части изображен момент битвы князя Д М. Пожарского в Москве, на Сретенке, 19 марта 1611 года, когда он был ранен – по краям двери вязью написаны слова князя Дмитрия Михайловича, сказанные в ответ на призыв Минина: «Мужаемся и укрепимся о людях наших и о градех Бога нашего и Господь сотворит благое перед очима Своима». Над дверною аркою написаны слова: «Боярину князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому благодарное потомство». Действительно, даже по фотографии видно, какое это было величественное сооружение архитектуры, достойное деяний героя русского народа.

…Очевидно, пользуясь тем, что человек в штатском отошел от нас, заприметив одну из заключенных, с которой о чем-то игриво заговорил, сотрудник музея шепнул мне: «Один, уже умерший, старый наш краевед говорил мне, что когда ломали памятник, то мрамор с надгробия отвезли на дачу к Берии, чтобы соорудить из него фонтан! А вот от могилы осталась эта куча мусора, поросшая, как видите, крапивой и травой. – И словно в оправдание добавил: – Могилу Минина тоже уничтожили в Нижнем. Но он был в церкви захоронен, а на ее месте в Нижегородском Кремле построили здание обкома». А ведь когда-то, подумал я, сам Петр Великий, будучи в Нижнем, зайдя в церковь, опустился на колени перед надгробием Минина и произнес: «Вот истинный спаситель Отечества!». В конце 70-х, когда была моя выставка в Нижнем Новгороде, мне показали плиту с могилы Минина, на которой до войны рубили дрова, а ныне она, как мне сказали, сохраняется сотрудниками музея.

…Всю дорогу до Москвы обычно разговорчивые Василий Дмитриевич и его жена молчали. Молчали и мы с Ниной. Я никогда не видел Захарченко таким серьезным и задумчивым. Подъезжая к Москве, он спросил: «Насколько мне известно, памятник Минину и Пожарскому стоял в центре Красной площади, как раз напротив Мавзолея?» «Именно там, – подтвердил я, – но он мешал парадам войск Красной Армии и ликующим колоннам трудящихся, проходящим мимо Мавзолея великого Ленина, и потому его решили задвинуть к Василию Блаженному, где он не так заметен». «М-м-да! – протянул ВэДэша. – Хорошо, что Василия Блаженного не взорвали, как Иверские ворота и Казанский собор!» «Где теперь общественная уборная перед ГУМом», – вставил я. А Нина поддержала: «Ко всем этим действиям добавилось недовольство народа тех лет. По рукам тогда ходили такие безымянные стишки:

Это спрашивает бронзовый гражданин Минин, а бронзовый князь Пожарский поясняет:

А позднее стали известны слова реакционного митрополита, который, узнав, что лопнувшие трубы в мавзолее залили мумию Ленина нечистотами, сказал едко: «По мощам и елей».

Зинаида Александровна засмеялась: «Откуда вы это все знаете?» «Мы и не то знаем, дорогие, – отреагировал я на ее смех. – Можем продолжить!»

Захарченко грозно рявкнул, нажав на педаль, дернул руль своей новой серой «Волги»: «Прошу прекратить разговоры на эту тему, а то я вас всех вместе с ЗэАшкой – лауреатом Ленинской премии – отвезу на Лубянку! – И уже серьезно повернул голову ко мне: – Илья, прошу не забывать, что я член партии, а не твоего закрытого властями клуба «Родина». А после Суздаля, – закончил он, – я не нахожу слов восторга, горечи и боли: это не-за-бы-ва-емо!..»

3. А. проникновенно сказала: «Спасибо, Ильюша, тебе и Ниночке – без вас мы бы не побывали в Суздале».

Только Бог знает, сколько сил я потратил, ходя по кабинетам начальников, подписывая один и вместе с другими бумаги с ходатайствами о необходимости освобождения Спасо-Евфимиевского монастыря и восстановления памятника на месте оскверненной и разрушенной могилы освободителя России во время ее Смуты – князя Дмитрия Михайловича Пожарского. Шло время… Ныне монастырь и сокровища росписи Спасо-Преображенской церкви открыты для всех. А на месте захоронения освободителя России стоит невзрачный бронзовый бюст – ремесленная поделка заурядного советского скульптора Азгура. Я помню, как нам приходилось доказывать, что забытые в советское время древнерусские города и их древности при умело организованном туризме могут приносить государству пополнение бюджета – ведь известно, что в Италии до 60 % государственных доходов – от туризма. Мы говорили: «В Италии Флоренция, Падуя, Верона, Сиенна и другие города ничуть не превосходят по красоте Суздаль, Ростов Великий, Ярославль, Переславль-Залесский. Ведь неслучайно на Руси говорили: что город, то норов». И что может быть красивее храма Покрова на Нерли, соборов Владимира или Юрьева Польского? Горжусь, что с моими друзьями способствовал созданию знаменитого Золотого кольца. С благодарностью вспоминаю не только секретаря Советского комитета защиты мира Михаила Ивановича Котова, но и прежде всего зампреда Совета Министров Российской Федерации Вячеслава Ивановича Кочемасова, без государственного участия которого не было бы ни Золотого кольца с реставрацией памятников древнерусского зодчества, ни выпуска путеводителей, рассказывающих о культурной значимости нашего наследия для всего мира. Помню, как трудно было ему в 1980 году на поле Куликовом в юбилей 600-летия столь значимой не только для России, но и для Европы Куликовской битвы организовать юбилейные торжества! Прискорбно, что это был праздник не всероссийский, а ограниченный всего лишь рамками Тульской области. Верный долгу пролетарского интернационализма ЦК КПСС, дабы не обидеть татар и монголов, решил придать празднику всего лишь местный, географический характер.

Заканчивая главу о моем прапрадеде, академике К. И. Арсеньеве, не премину с гордостью напомнить читателю, что я, его праправнук, впервые в советской прессе в очередной период гонения на все русское сумел напечатать статью о мерзости запустения и разорения могилы того, кто пресек кровавый кошмар Смуты, когда русскому государству, как и сегодня, грозила бездна исторического небытия. Тогда воззвание патриарха Гермогена, замученного поляками в подвале Чудова монастыря, набатным колоколом подняло волну национального сопротивления против католических захватчиков, русских предателей и воров. Пока будет жив хоть один русский, он будет чтить память купца Кузьмы Минина и князя Дмитрия Пожарского, вождей народного ополчения – славных сынов России, положивших конец Смуте и подготовивших трехсотлетнее царствование династии Романовых. Читатель, прошу тебя перечесть сегодня воззвание к народу истинно церковного пастыря патриарха Гермогена! Оно адресовано и нам, потомкам освободителей России 1612 года.

Мало кто сегодня не знает о подвиге костромского крестьянина Ивана Сусанина – причем большинство по опере Глинки. Скажу прямо: не было бы Сусанина – и не было бы 300-летней династии Романовых. Не слишком ли? – удивится иной читатель. Известно, что после того, как Земский собор, состоящий из представителей всех сословий России, избрал на царство не иностранца, а шестнадцатилетнего сына митрополита Филарета Романова, жившего с матерью инокиней Марфой в Костроме, одна из польских шаек начала охоту за русским народным избранником. Убить юного царя означало для них победить и посадить на российский престол католического королевича. Признаюсь: я был потрясен и восхищен, когда узнал, как просто и гениально Сусанин пустил отряд польских разбойников по ложному следу. Сняв сапожки с будущего царя, спрятанного им в сарае с сеном, он, предварительно распоров царскую обувь по переднему шву, пошел в ней по чистому снегу в сторону леса. Не успел он вернуться из чащи, заметая свои следы, как нагрянул польский отряд. На грозный вопрос – где царевич? – Иван Сусанин показал на следы от сапожек и ответил, что юный Романов пошел один в лес на охоту. Ясновельможные бандиты потребовали, чтобы Сусанин был их проводником. Остальное известно…

Остается добавить одно, очень важное, что особо потрясло меня. У русского историка читаем «Когда Государь (М. Ф. Романов. – И. Г.) услышал громкий плач, то, еще не зная, в чем дело, он вышел из своего убежища, затем обмыл останки верного слуги, положившего за него жизнь, и во время похорон рыдал над ним, как над родным отцом».

…В начале 60-х, когда я был в Костроме, один из краеведов, указав на памятник Ленину с указующей вперед рукой, отталкивающий своим убожеством, пояснил мне: «Когда-то здесь был сооружен памятник Ивану Сусанину. Он стоял на коленях у возносящейся к небу колонны с бюстом юного царя Михаила Романова. Все, что от него осталось, – этот постамент, а сам памятник сдали на металлолом».

В сталинские времена каждый сезон в Большом театре начинался с великой оперы Михаила Ивановича Глинки «Жизнь за царя», переименованной тогда в «Ивана Сусанина». Сегодня эта традиция предана забвению, более того – героическая опера фактически исключена из репертуара…

Будучи в знаменитом Ипатьевском монастыре, неподалеку от Волги, у палат бояр Романовых, я невольно вспомнил столь любимого мною Федора Ивановича Шаляпина Однажды великий певец в финале оперы Глинки опустился на колени перед царской ложей, самозабвенно перевоплотившись в образ русского человека, отдавшего жизнь за царя. Либеральные интеллигенты, в том числе и друзья артиста – Максим Горький, Валентин Серов и другие, после этого долго не подавали ему руки. Это говорит о многом…

…Патриарх Гермоген, князь Пожарский, купец Минин, крестьянин Сусанин, здоровые силы всех сословий русского народа вернули Россию – России. Они шли за русскую землю, за царя не для того, чтобы перестроить государство на новый лад, а с одной мыслью и одним желанием – восстановить прежний порядок, расшатанный от неправды.

Из седой старины до наших дней дожила вера русских людей, что Матерь Божия – Богородица – это заступница и покровительница нашей многострадальной православной Родины.

Известна особо чтимая на Руси икона Владимирской Божией Матери, написанная, по преданию, евангелистом Лукой. Эта икона еще называется «Умиление». С удивительно трогательной нежностью младенец Христос прильнул к щеке Матери своей, а Она полна материнской скорби и великого одухотворения, словно предчувствуя грядущую муку Голгофы и Распятия.

Столь же удивительное чувство всегда вызывает у меня чудотворный образ иконы Федоровской Божией Матери, которой благословляли на царство Михаила Федоровича Романова. Список с нее был найден мною на Волге, в церкви, превращенной в колхозный склад. Она напоминает мне о конце Смутного времени и дарует упование, что придет конец и сегодняшней нашей смуте.

Икона была расколота надвое. Словно кто-то пытался отделить младенца – «царя царей» от Матери своей. Не так ли распяли и Россию православную, отняв у Заступницы Небесной Сына ее – Спасителя Мира?

Я чту Федоровскую Матерь Божию – Заступницу Руси и столь славно царствовавших 300 лет царей Романовых… Начало их царствования развеяло Смуту, дав века благоденствия государству Российскому; а мученическое убийство последнего царя из дома Романовых породило ту Смуту, которую мы и по сей день переживаем, не зная, когда настанет успокоение России, сошедшей со своего исторического пути.

В Карелии, в Петрозаводске, в Зарецком Крестовоздвиженском храме, сохранившемся до наших дней, под полом покоятся останки моего прапрадеда. На стене на бронзовой таблице старая надпись: «Здесь похоронен действительный тайный советник Константин Иванович Арсеньев. Родился 12 октября 1789 года – скончался 29 ноября 1869 года».

Почему в Петрозаводске? В связи с наступлением полчищ Наполеона в 1812 году возникла угроза нападения на столицу империи. Министр просвещения граф А. К. Разумовский распорядился об эвакуации из Петербурга в Петрозаводск сокровищ Эрмитажа, Академии художеств, Публичной библиотеки и Главного педагогического института, в котором Арсеньев преподавал географию и латынь. Эвакуация – какое понятное слово для всех, кто пережил войну 1941–1945 годов!

Константин Иванович вспоминал о том путешествии, когда их тихоходные суда вмерзли в лед в тридцати верстах выше Лодейного Поля: «Река покрылась льдом, и мы принуждены были высадиться на берег и расположились в деревне Усланке. Здесь жили мы около трех недель до половины ноября, и жили не праздно: в курных крестьянских избах открыты были публичные курсы наук: сам директор (Е. А. Энгельгардт. – И. Г.) давал лекции французского языка, Сферин читал литературу и эстетику, а на меня возложено было преподавание истории, географии и немецкого языка. Часто в числе слушателей наших были и мужики, которые, лежа на полатях и спустивши свои бороды, прислушивались к нашим толкам, слушали и, разумеется, ничего не понимали; чудом казалось им появление таких нежданных и премудрых гостей. Впрочем, эти три недели провели мы довольно весело и приятно; самая новость и странность нашего положения нам нравилась, и мы не скучали». Петрозаводск был тогда городом, не только овеянным памятью его основателя Петра Великого, но и центром огромного Олонецкого края. Здесь также немало потрудился мой прапрадед. Во время Отечественной войны 1812 года им было составлено «Описание Олонецких заводов в историческом и статистическом отношениях». В трудах дореволюционных историков горного дела в России это «Описание» широко использовалось как ценнейший научный справочный материал. И какой же радостью для меня было узнать, что память о моем прапрадеде не только хранится, но и множится в тех краях! В 1995 году в 130-летнюю годовщину его смерти Государственный Карельский комитет по статистике почтил юбилеи русского ученого Арсеньевскими чтениями, начав это общественное событие с панихиды в Зарецком Крестовоздвиженском храме. Были прочитаны 10 научных докладов о жизни и деятельности К. И. Арсеньева, в том числе «Арсеньев и Карелия», «Из истории издания «Описания Олонецких заводов» К. И. Арсеньева» и другие. Комитетом по празднованию юбилея вынесено решение о переиздании трудов замечательного русского ученого.

В купели церкви Святого Спиридония

Несмотря на разруху и огонь войны, у меня сохранилась «Выпись из метрической книги родившихся за 1897 год», свидетельствующая о том, что 13 августа родилась раба Божия Ольга – моя мать; а 26 сентября ее крестили. Родители, как отмечено в документе, «горный инженер, коллежский советник Константин Карлович Флуг и законная жена его Елизавета Димитриевна, оба православные и первобрачные. Восприемниками были: надворный советник Николай Николаевич Арсеньев и жена полковника Наталья Дмитриевна Григорьева. Совершил таинство крещения протоиерей в церкви Святого Спиридона, что при Управлении Главных Уделов в Санкт-Петербурге».

Наталья Дмитриевна Григорьева, жена генерала Ф. А. Григорьева (в девичестве Прилуцкая), была родной сестрой моей бабушки Елизаветы Димитриевны Прилуцкой-Флуг, которая в семейном кругу звалась Джабиком и умерла в блокаду в январе 1942 года. Как, где и когда умерла тетя Наташа Григорьева – я не знаю.

Образ дочери К. И. Арсеньева Марии – матери моей бабушки, вышедшей замуж за Димитрия Прилуцкого, – сохранился на старом дагеротипе, который я храню и, рассматривая его, словно погружаюсь в атмосферу далекого прошлого.

Правда, должен отметить, что от ее образа веет не Петербургом униженных и оскорбленных, а Петербургом – столицей великой империи, духовные богатства которой созидались и множились поколениями, когда каждое сословие могучего государственного организма России имело свою честь, свободу и уверенность в правоте своей великой державы.

Знали бы они, какая катастрофа ожидает их потомков и какой мученической жертвой многомиллионного геноцида падут они в кровавой мясорубке «Великой Октябрьской социалистической революции». Сколько пало их на полях братоубийственной гражданской войны! Сколько расстреляно и сослано!

Из всех войн я признаю лишь войны освободительные – войны в защиту Отечества. Из всех революций можно признать лишь одну национально-освободительную. Только ее путь прям и светел, как у всех Божиих деяний. Все прочие революции – сатанинские, несущие нищету, вырождение и смерть. XX век доказал это… Только национальная революция, а не эволюция губительных реформ может спасти угнетенный и обреченный на геноцид народ.

Я долго не мог найти церковь Святого Спиридония, в купели которой крестили мою мать Ольгу.

В который раз разворачивая вчетверо сложенное свидетельство о крещении матери, я искал, где находится или находилась церковь Святого Спиридония. Никто не давал ответа на вопрос, что значит «Управление Главных Уделов». В словарях тоже ничего не нашел. Спросил у друзей-петербуржцев. «Честно говоря, не знаем – наверное, взорвали большевики еще до войны!» Наконец с радостью нашел в Петербурге четыре тома редкостно роскошных книг, в столь ценных для книголюбов шнелевских переплетах. Юбилейное издание – форзацы из муара с золотым тиснением орнамента – «Столетие уделов. 1797–1897». В день своего коронования 5 апреля 1797 года Император Павел I издал акт, который вошел затем в основные законы Российской Империи: это было «Учреждение об Императорской Фамилии». Новый закон имел в виду главным образом установить в России на незыблемых основаниях порядок престолонаследия. Так, введен был целый ряд законоположений, устанавливающих источники, размеры и средства обеспечения содержания членов царствующего дома.

«…Желая обеспечить состояние Императорской Фамилии на вечные времена без отягощения государственного бюджета, – говорится в книге «Столетие уделов», – Император Павел I, с изданием «Учреждения»… отделил для этого особые недвижимые имущества, числившиеся в составе государственных владений под именем дворцовых волостей и деревень, назначил доходы от них исключительно на содержание особ царствующего дома. Имениям этим дано было наименование удельных, а для заведования ими учреждено было отдельное ведомство – Департамент Уделов, с особым министром во главе».

Думаю, что любознательному читателю, не говоря уже об историках, будет интересно изучить этот труд, сравнить с уложениями царствующих дворов Европы – не говоря уже о современных владыках XX века: президентах, королях и олигархах…

…На Литейном, в роскошном доме, фасад которого украшен кариатидами, ныне находится Всероссийский нефтяной научно-исследовательский геологоразведочный институт. Равнодушная вахтерша сказала, что никакой тут церкви нет и не было. Мне вспомнилось, что в Императорской академии художеств тоже была церковь во имя Святого Спиридония, где отпевали многих известных художников, в том числе Врубеля. Когда я учился в институте имени Репина, церковь была преобразована в актовый зал, где проводились комсомольские и партийные собрания и где частенько выступали перед студентами не только президент Академии художеств СССР А. М. Герасимов, но и члены всемогущего президиума Академии. Именно здесь в 1953 году нас всех собирали для того, чтобы объявить о смерти Сталина. Ныне, приезжая в альма-матер, радуюсь, что церковь Святого Спиридония восстановлена!

В объемистой книге «Лавры, Монастыри и Храмы на Святой Руси» нашел наконец, где была церковь Святого Спиридония при Главном Управлении Уделов. Церковь находилась в здании управления на втором этаже над комнатами председателя департамента. Она украшена колоннами коринфского ордена… Иконостас белый, деревянный с позолотой, сделан по рисунку профессора Розанова, строившего церковь (она располагалась на Литейном проспекте).

Храм был построен во имя Святого Спиридона, жившего в IV веке от Рождества Христова и бывшего епископом города Тримифунта на острове Кипр. В энциклопедии Православной Святости (Москва, 1997) о Спиридоне читаем: «Житие святителя Спиридона поражает удивительной простотой и силой чудотворения, дарованной ему от Господа. Он исцелял больных, пробуждал мертвых, низводил дождь на поля, укрощал стихии, изгонял бесов, сокрушал идолов… Святитель был пастухом на о. Кипр».

Известно, что епископ Спиридон принимал участие в I Вселенском соборе, столь важном для истории Православной святой апостольской церкви, «…где совершил чудо, наглядно явив доказательство Единства во святой Троице. Взяв в руки кирпич, он стиснул его и разложил на три составные части: из кирпича вышел огонь, потекла вода, а глина осталась в руках чудотворца. «Се три стихии, а плинфа (кирпич) одна, – сказал святитель, – так и в Пресвятой Троице – три Лица, а Божество Едино». В России святитель Спиридон почитается вместе с Николаем Чудотворцем в один день – 6 декабря. Разумеется, Никола-угодник, святой заступник Божий всех плавающих, плененных и страждущих, занимает особое место в русском религиозном сознании и памяти народной. Великая тайна заключается в том, что провинциальный архиерей из Малой Азии, архиепископ Мир Ликийских, так тронул славянскую душу, что стал покровителем далекой православной России, и ему молились, взывая о помощи, как в бедных деревенских церквах, так и в роскошных златоглавых столичных соборах. Будучи на острове Кипр, посетив кафедральный собор в городе Ларнака, я заметил, что в храме находится очень много русских икон – даров русских православных братьев еще до революции. Спускаясь по ступеням, ведущим в подземную часть церкви, увидел надпись, гласящую, что здесь покоится «Лазарь, друг Христа». Не скрою, что в первый момент я был несколько шокирован такой неожиданной и странной надписью, но вспомнил, что в Евангелии умерший Лазарь действительно назван другом Христа. Кто не знает о чуде воскрешения Лазаря? На наших русских древних иконах часто можно видеть изображение человека, который прикрывает нижнюю часть лица, поскольку труп Лазаря смердил, будучи погребен в склепе, вход в который был закрыт могильной плитой. «Лазарь, изыди вон» – приказал свершающий чудо воскрешения из мертвых Христос – Сын Божий. И друг его воскрес и вышел из могильного склепа. Воскрешенный Лазарь был долгие годы митрополитом на острове Кипр, что подтверждается многими историческими свидетельствами.

Меня, человека XX века, потрясло это великое Чудо. В моей душе художника родился замысел: в ветреных сумерках, на берегу моря, где о камни разбивается прибой, спиной к нам стоит одинокий человек. Он смотрит на тревожно багровый закат солнца, лучи которого – как распятие. Всей душой своей он устремлен к лежащей за морем Палестине, словно прозревая в этих лучах скорбь и муку Христову и в шуме ветра постигая таинство последних слов распятого Учителя: «Пошто покинул меня, Отче?»

Эта картина, среди других моих новых работ, была показана на моих выставках в Москве и Санкт-Петербурге в 2000 году от Рождества Христова.

Художник Федотов – друг семьи Флугов

Павел Андреевич Федотов занимает особое место в русском и мировом искусстве. Его видение мира, казалось бы, столь жанровое и бытовое, заключает глубокий философский подтекст, озаренный настроением. Реалистический дар Федотова сродни Гоголю с его фантастической реальностью «смеха сквозь слезы», сочетающей комедию с трагедией загадочно странной души русского художника.

Федотов появился в русском искусстве неожиданно, сказал свою правду и тем оставил глубокий след в нашем осознании мира, мира ушедшего и такого современного. Бывший офицер лейб-гвардии Финляндского полка, с помощью своего кумира Карла Брюллова, на которого он так не был похож ни в жизни, ни в творчестве, достиг вершин мастерства виртуозного рисунка и чарующей непосредственности восприятия жизни.

Сюжеты его картин, словно лежащие на поверхности жизни, таят в себе великую глубину постижения мира. Федотов – подлинный реалист во всей своей глубине и всесторонности. Слова Гоголя, сказанные о Пушкине, унесшем с собой тайну, которую мы до сего дня пытаемся разгадать, можно отнести и к Федотову.

Никто из художников, кроме Павла Андреевича, не сопровождал свои картины стихами. Читая их сегодня, задумываешься, то ли они были объяснением к его картинам, то ли картины – иллюстрациями к его стихам. Но бесспорно одно: Федотов, как никто, с беспощадной правдой отражал жизнь, будучи великим колористом и рисовальщиком Его стихи кажутся порой неумелыми и наивными в сравнении с магией реализма его картин и рисунков. Утверждаю с уверенностью, что такого рисовальщика жанровых сцен Европа не знала. Даже Домье и Гаварни меркнут перед его гением. Затерянные в необъятных просторах России и блеске имперской столицы, его жизнь и творчество еще далеко не изучены.

В октябрьском номере журнала «Старые годы» за 1907 год, ставшего ныне драгоценным раритетом, в статье «Малоизвестные произведения П. А. Федотова» находим упоминание о коллекции рисунков, «исполненных Федотовым с натуры в семье Флугов» (собственность К. К. Флуга, моего деда). В журнале напечатаны три репродукции с рисунков из этой коллекции.

После революции в нашем загородном доме в Дибунах, принадлежавшем моему деду, действительному статскому советнику К. К. Флугу, был организован детский сад, а ныне размещается какое-то учреждение. У деда Константина Карловича были портреты наших прадедов кисти Лампи, огромная коллекция старых русских монет и медалей воинской славы России, но главное, о чем я скорблю – это потеря многих рисунков и работ Федотова, который был другом семьи моего прадеда Карла Карловича Флуга, вольнослушателя Академии художеств. Ныне в Третьяковской галерее и Русском музее хранится множество рисунков и портретов семьи и знакомых К. К. Флуга. Когда умер двоюродный дядя деда Егор Гаврилович, то Федотов, используя натурный рисунок, сделанный со своего покойного друга, написал маслом портрет «Е. Г. Флуг со свечой» (широко известный читателям по монографиям и многочисленным репродукциям; он находится ныне в экспозиции Русского музея), передав в опущенных глазах и освещенном свечой лице его ум и благородство. Помню семейное предание о том, что для «Утра свежего кавалера» позировала горничная Флугов, а при написании фигуры жеманной невесты в «Сватовстве майора» был привлечен для наброска даже Карл Карлович. Рисунки в саду с горничной, с гувернанткой сохраняют правду жизни давно ушедшего. Я помню, в нашей семье говорили о том, что когда А. И. Сомов (отец знаменитого «мирискусника» К. Сомова) работал над своей монографией о Федотове, вышедшей в Санкт-Петербурге в 1878 году и ныне ставшей библиографической редкостью, то мой прадед и, очевидно, дед давали ему какие-то справки и пояснения. Несмотря на революционные вихри, когда почти все, что было в семье, утеряно и уничтожено, чудом сохранились листы, вероятно, написанные моим дедом Эти записи нигде не опубликовывались и представляют, как мне думается, интерес для всех, любящих русское искусство, в частности творчество Федотова.

Считаю своим долгом познакомить с ними читателя.

«Из рассказов моего покойного отца об известном русском художнике – жанристе и поэте Павле Андреевиче Федотове – у меня сохранились о нем следующие отрывочные сведения.

Федотов, тогда (в сороковых годах) офицер Лб. Гв. Финляндского полка, приходил очень часто к родителям моего отца, в 15 линии Васильевского Острова, в деревянный дом моей бабушки, который в настоящее время принадлежит мне. Познакомился он с ними случайно, если не ошибаюсь, зайдя однажды напиться, как-то идучи мимо и почувствовав себя дурно. Павел Андреевич очень некрасив собой, но при разговоре лицо его оживлялось и делалось красивым, симпатичным, приятным; глаза были у него умные и выразительные. Бабушку мою Шарлотту Францевну Флуг он очень уважал и любил за ее любезное и душевное обхождение и был дружен с моим отцом, посещавшим одно время Академию художеств и отзывчивым к поэзии и искусству. Несколько раз в неделю заходил он к ним, чувствуя себя, как одинокий человек, особенно хорошо в семейном кругу. Свои жанровые картины рисовал он по вечерам за семейным столом моей бабушки, а мой отец обыкновенно в это время читал что-нибудь вслух.

Павел Андреевич был большой юморист… Когда заходила речь о его материальном положении, а нужно заметить, что он всю жизнь свою страшно бедствовал, П. А. говорил моей бабушке: «Мой отец так неосторожно служил, что ничего мне не оставил».

Об одном умершем толстяке, любившем хорошо и много покушать, он говорил, что ему на кресте следовало написать соответствующую эпитафию, в которой, между прочим, находились бы следующие слова: «И пусть вырастет на могиле куст, и на каждой ветке пусть будет по котлетке».

Когда речь заходила об общих знакомых и он не мог припомнить фамилии того или другого лица, то брал мелок и несколькими штрихами быстро набрасывал на ломберном столе черты вышеупомянутого лица, и выходило так похоже, что сейчас же узнавали по рисунку, о ком шла речь. Раз П. А. присутствовал на похоронах какого-то немца и, придя к бабушке моей, стал рассказывать, как много было народу, и кто был из знакомых. На вопрос бабушки, как понравилась речь пастора, последний ответил, что почти ничего не понял, так как по-немецки знал плохо, понял только некоторые слова пастора…

Когда же бабушка спросила об имени пастора, П. А., не зная его, подошел к ломберному столу и начертил мелком портрет, в котором сейчас же узнали пастора Яна.

По рассказам моего дяди, отец Федотова участвовал в Турецкой кампании и жил с одним приятелем в палатке, причем прислугой у него была турчанка, так привязавшаяся к Федотову, что по окончании кампании поехала с ним в Россию и сделалась женой Федотова, а потом и матерью Павла Андреевича.

Об этом, а равно и других эпизодах своей жизни, часто рассказывал П. А. моим домашним, разгуливая по аллеям нашего в 15-й линии гядя или сидя на большой террасе под окрашенной в зеленый (а-ля бильярд) цвет крышей. За обедом он всегда был душой общества, непременно читал свои стихи, между прочим, «Женитьбу майора». На существующей его картине «Сватовство майора» для фигуры жеманной невесты позировал мой покойный отец, а в лице жениха майора он изобразил самого себя. Затем в картине «Утро после пирушки» женщина, показывающая дырявый сапог чиновнику с полученным накануне орденом в петличку, срисована с нашей старой прислуги Настасьи – жены артельщика Федора Яндовина, выкупленного моим дедушкой из крепостного состояния. Уходя от нас по довольно уединенным улицам, Федотов часто останавливался у кабачков и трактиров, вглядываясь в типичные лица гуляющих людей для своих эскизов.

Под конец жизни П. А. сошел с ума и был помещен в больницу всех Скорбящих по Петергофскому шоссе. «Матушка моя, – писал К. К. Флуг, – часто посылала ему на квартиру покушанье, зная, что у него изобилия не было». Он помешался от безнадежной любви и наяву и во сне говорил про какую-то Юлию. В нашей семье помнили строчки безумного художника: «Хожу ли я, брожу ли я, все Юлия, все Юлия».

У моего отца была драматическая картина Федотова, на которой последний изображен в больничном халате с наголо бритой головой, а на заднем плане в дверях – его любимый старый денщик.

Все этюды и картины, рисованья Федотова мой отец тщательно собирал, но, отдав однажды одному знакомому, обратно не получил и только спустя много лет случайно увидел свою коллекцию в магазине Бегрова, который просил за нее 1500 рублей».

«П. А. Федотов… бабушке моей Шарлотте Францевне Флуг говорил: «Дворник Ваш богаче и счастливей меня. Мне необходимо бывать на балах в Зимнем Дворце; что стоит один мундир, а должен он быть с иголочки; шелковые длинные чулки стоят в Английском магазине 40 руб. ассигнациями, но я еще должен взять карету, а на «ваньке» меня и к подъезду Дворца не пустят».

Федотов любил аккомпанировать свои песни на гитаре, на которой очень хорошо играл»…

У тети Аси в их доме в Ботаническом саду над столом до войны висел чудный карандашный рисунок «К. К. Флуг читает книгу», по-моему, он был передан в Русский музей. У нее же хранилась семейная реликвия – пачка старых фотографий-репродукций с никому не известных рисунков П. А. Федотова. Сами рисунки, как и вся коллекция, оставшаяся от прадеда, были разграблены во время революции.

Помню, как Т. А. Дядьковская, сотрудница Русского музея, работавшая над монографией о Федотове, принесла дяде Коле и тете Асе письмо от Игоря Грабаря с просьбой оказать ей помощь в работе и предоставить сохранившиеся материалы о художнике. И большинство фотографий были переданы ей. Три фотографии остались, и теперь они у меня. На одной из них рисунок, где мой прадед К. К. Флуг беседует с садовником. На обороте выцветшими чернилами написан адрес, по которому на Васильевском острове находился наш дом.

Личность и великое искусство трагического и странного художника П. А. Федотова, тесно связанная с судьбой моего рода, является частью и моей жизни. Я помню, как в темной, холодной комнате (тогда как в других лежали мертвые родственники – бабушка, тетя, и жуткой пустотой зияла комната, где умер отец) при свете коптилки на меня неотступно смотрели с портрета кисти Федотова глаза моего прадеда. Словно времена остановились, и они до жути пристально внимали из 40-х годов XIX века всему ужасу катастрофы своих потомков в 42-м году века XX.

Много лет спустя, накануне своей смерти, моя тетя Агнесса Константиновна передала этот портрет по настоянию дирекции Третьяковской галереи в знаменитый музей национальной живописи. Несколько лет назад, придя в Третьяковскую галерею, я увидел под стеклом витрины все в том же знакомом овале рамы на глухом зеленом фоне незабываемые глаза прадеда. Мне стало страшно, мгновенно встал в памяти ушедший, но незабываемый кошмар блокадных дней. Под этим портретом от голода умерла моя мать…

И еще я вспомнил, как незадолго до войны стоял с матерью в Александро-Невской лавре в дни юбилея великого русского художника П. А. Федотова. Запомнилось грустное надгробие Мартоса, прекрасные траурные марши в мраморе, посвященные великим людям России. Помню, кто-то говорил, что, когда вскрыли могилу А. Меншикова, сподвижника Петра Великого, увидели, что он был похоронен в красных суконных штанах.

После блокады, живя в пустом, безумно одиноком городе, мы, ученики средней художественной школы при Академии художеств, любили рисовать в Александро-Невской лавре храмы, отраженные в воде узкого канала; оскверненные, заброшенные, заросшие бузиной фамильные склепы великих людей ^– России: Мусоргского… Чайковского… Федора Михайловича Достоевского… Надгробия прошлых веков поросли травой и были так непохожи на кресты и памятники XIX века. На кладбище стояла тишина, только за оградой на Неве кричали птицы и изредка тревожно гудели буксиры. Старые кладбища навевают просветленную грусть. С трудом раздвигая заросли кустарника и высокой травы, читаешь едва разбираемые надписи на могилах и приобщаешься к таинству неудержимо бегущего времени, бессилию человека перед загадкой смерти.

Врезались державинские слова на одном из надгробий екатерининских времен:

Или еще одна надпись, исполненная шрифтом XVIII века, прочитывалась сквозь мох: «Путник, остановись, я, как и ты теперь, гулял среди могил»… Много-много раз, в разные периоды жизни, смотря на черный мраморный крест надгробия Федора Михайловича Достоевского, старался вникнуть в высеченные на нем, словно золотом ржи, по-старославянски мудрые слова Евангелия: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода».

По сей день, приезжая в мой город, я с волнением вхожу под арку Александро-Невской лавры. Помню прочитанное в детстве: когда хоронили Суворова, похоронное шествие вдруг остановилось перед аркой. Катафалк с гробом великого полководца, генералиссимуса был так высок и на нем было столько цветов, что многие засомневались, пройдет ли он в ворота лавры. Но один из шедших за гробом старых солдат, ветеран суворовских походов, ободрил многотысячную толпу: «Суворов всюду проходил и здесь пройдет – не останавливайтесь!» И впрямь, Суворов прошел и на этот раз в свой последний путь в вечность. На своей могиле, как известно, он просил начертать просто: «Здесь лежит Суворов».

Входя в знаменитый акрополь направо, там, где могила Достоевского, я вспоминаю его в те давние послеблокадные годы, когда его еще не коснулась кощунственная рука советского партийного руководства. Они поступили просто: сровняли с землей те захоронения, которые им казались неважными для истории. И вот теперь, как на вырубленной делянке, мы видим лишь одинокие могилы великих людей России. Среди них – и скромное надгробие Павла Андреевича Федотова…

Памятники истории и старины: старинные книги, гравюры, картины, мебель – всегда заставляли меня приходить в неописуемое волнение, и не только, наверное, потому, что от соприкосновения с ними будоражились некие генные токи, пробуждающие историческую память о наших предках… Сколько любви и духа несут они в себе через века и годы!

Быт XX века создан машинами. Современная мебель, например, как и архитектура, – глуха и мертва. Все это создано не душой, и не искусством, и не энергией любящего, творческого человека. И потому не затрагивает чувства. Я любил рассматривать, словно вынесенные со дна Атлантиды, старинные открытки, литографии, гравюры, репродукции с картин старых мастеров. С детства меня окружала красота, которая была во всем: в облике великого города, старинной мебели, картинах и книгах.

Красота интерьеров, сопровождающая жизнь всех сословий России, неотрывна от исторического бытия русского народа. Интерьеры домов сословия дворян, купцов или крестьян отличались своей красотой, присущей как крестьянской избе, так и роскошному дворцу царского сановника. Любопытно, что известный Стендаль, побывав с армией Наполеона в России, с восхищением писал, что красота дворцов вельмож превосходит французские. Мебель из карельской березы, созданная в мебельных мастерских князя Мещерского при Екатерине Великой, поставила его в тупик. Он решил, что, скорее всего, это английская мебель. А ведь когда-то в Москве был музей русской мебели, который закрыли в 30-е годы. До сих пор не существует капитальных трудов по истории нашей мебели от древних времен до новорусского стиля, который советские искусствоведы презрительно называли «псевдорусским». Мебель эта осталась только в музеях как экспонаты эпохи. А ведь было время, когда эта красота была органической частью бытия русского народа…

Как и всегда, будучи в родном городе, я зашел в антикварный магазин на Наличной улице. Помню, первое мое в детстве посещение с отцом комиссионного магазина на Невском оставило в душе восторг от увиденных там люстр, огромных картин в духе Тьеполо, строгих голландских портретов с дивно написанными складками шелка и бархата, грустных руин Рима, воспетых Пиронези, благородных образов русских вельмож – все это напоминало не магазин, а музей.

Сколько грабили Россию, дограбливают и сегодня… Но до чего же неисчислимы богатства, накопленные трудом наших предков. Взять, например, икону, или, как называли в советское время, древнерусскую живопись. Иконы жгли, уничтожали, продавали за границу – ведь надо было щедро финансировать мировую революцию. Количество их в России, как известно, исчислялось миллиардами. Не случайно сам Троцкий и его жена Н. Седова ведали награбленными ценностями русских церквей. Я сейчас имею в виду не живопись, а золото, серебро и драгоценные камни, которыми были так богаты сельские наши храмы. Сейчас, разумеется, уже не купишь за тридцать рублей, как я купил когда-то, туалет XVIII века, или павловские стулья по десять рублей, или Боровиковского за символическую сумму… И вот, войдя в антикварный магазин на Наличной в начале 90-х годов, я увидел иконы XIX века с пестрящими от многочисленных нолей этикетками цен.

Дойдя до витрины, я обратил внимание на дорогостоящую ростовскую финифть, разбитую, но тщательно склеенную. Перевел взгляд на маленький холстик, приблизительно 30 на 20 сантиметров, и в глазах потемнело: Федотов! Не веря себе, прошу открыть витрину и, сдерживая волнение, равнодушно спрашиваю у продавщицы: «А это что за барынька?» А про себя думаю: «Мать друга Федотова – Дружинина! Но ведь ее портрет находится в Русском музее». Перевернул темный от времени маленький холст. Читаю бирку: «Неизвестный художник XIX века. Портрет. Цена – 5 тыс. рублей». Кто-то в ухо из-за спины говорит: «Илья Сергеевич! С каких пор вы «копиюхами» стали интересоваться? Купите лучше эту икону Спаса. Сорок пять тысяч, по-нынешнему – даром! Хоть и XIX век, а красиво!» Сдерживая прерывающийся голос и не выпуская из рук портрет, говорю: «Выпишите, пожалуйста, чек».

В библиотеке, в последней монографии о Федотове (очень скучной и вяло написанной, как и большинство книг советских искусствоведов) нашел портрет М. П. Дружининой. Около 1848 года. Сравниваю по миллиметрам: «Это не копия!» Мчусь на первый этаж к реставратору. «Как ты думаешь, что это?» – спрашиваю его. Тот долго смотрит. «Уж больно на Федотова похоже, – говорит, – оригинал-то вроде в Русском музее, а этот портрет явно не «копийный». – «Да, но от оригинала-то отличается, – говорю я, – и детали отличаются, пол даже на два пальца ниже, но написано с таким же мастерством».

Через несколько часов темный лак был удален. Я уверен: Федотов! Реставратор, видя мой восторг, говорит, смотря на торговый ярлык: «В любом случае – даром. По-старому 50 рублей».

В Москве я повесил портрет на стену напротив давно купленного мною портрета Федотова «Неизвестная». Когда с моим новым приобретением знакомились друзья-художники, все в один голос говорили: «Конечно, Федотов. Но почему два портрета?» – «Почему, почему, – раздражался я. – Один написан для друга, а второй мог быть сделан для его матери. Авторское повторение. Подчеркиваю: не копия, а повторение. То, да не то».

И вот, когда я писал эти строки, мы вместе с моим другом пересмотрели все имеющиеся в доме книги о Федотове. У меня есть все монографии о нем, кроме, как считали в нашей семье, самой лучшей – Сомова. И если даже сам А. Дружинин, один из ближайших друзей Павла Андреевича, в своих прекрасных воспоминаниях о Федотове не упомянул ни словом о портрете своей матери, то вдруг в монографии Ф. И. Булгакова «Павел Андреевич Федотов и его произведения» (Санкт-Петербург, 1893) на с. 34 читаем: «Кроме перечисленных произведений П. А. Федотова, в списке А. И. Сомова значится еще несколько таких работ художника, которые принадлежали или принадлежат следующим лицам; Г. В. Дружинину в Петербурге – два портрета М. П. Дружининой (сидящая фигура в боскете из плюща)».

«Вот это да!» – воскликнули мы и с жаром кинулись вновь рассматривать портреты – репродукцию находящегося в Русском музее и недавно купленный в Петербурге.

Я не сомневался более в его подлинности. К сожалению, наши искусствоведы зачастую «ленивы и нелюбопытны». В истории искусства их учат скользить по поверхности, а если речь идет о живых художниках, то, принадлежа к определенным группировкам, они свирепо обрушиваются на инакомыслящих; не любимый мною Белинский справедливо заметил, что «нет критики без любви».

Как нам не хватает людей, подобных Грабарю, Стасову, Маковскому, Бенуа, барону Врангелю и Дягилеву, как не хватает любви и уважения к миру и жизни художника! И если кто-то и понимает, с моей точки зрения, в атрибуции произведений искусства, то это или серьезные реставраторы-практики, или влюбленные в искусство коллекционеры.

Я не могу назвать себя коллекционером, но искусство – это моя жизнь. Я был вынужден несколько лет по причине нищеты заниматься реставрацией найденных и спасенных мною художественных произведений. Что же касается экспертизы и экспертов – это больной вопрос нашего времени. Безусловно, существуют честные, знающие и бескомпромиссные эксперты. Но, к сожалению, мы все чаще и чаще сталкиваемся с фактами недобросовестно выданных экспертами сертификатов, определяющих достоинство того или иного произведения. Увы, и в эту область вторглась коммерция. Столь же печальны факты, когда ошибочное заключение дается невеждой, считающим себя экспертом. С каждым днем проблема научной экспертизы становится все более и более актуальной, а эпизоды, связанные с этой сферой, принимают иногда скандальный характер.

Мой дед – действительный статский советник

Константин Карлович Флуг – отец моей матери – по образованию был горным инженером. Служа в министерстве финансов, в течение многих лет участвовал в работе комиссии по приемке золота на Санкт-Петербургском Монетном дворе. Дослужился до чина действительного статского советника, награжден многими российскими орденами и тремя иностранными – Св. Даниила от князя Черногорского, Льва и Солнца от персидского шаха и Кавалерским крестом Почетного легиона Франции.

Известно также, что он автор книги о внешнем виде главнейших типов русских золотых монет и других трудов по истории нумизматики. Не скрою, для меня было приятной неожиданностью узнать, что в недрах главной библиотеки страны сохранилась также и книга стихотворений, которые донесли до меня настроенность его чистой и благородной души, напомнили мне поэзию великого князя Константина Романова, автора известного романса «Растворил я окно…». Не утомляя читателя, приведу лишь одно стихотворение из этого сборника, изданного в Санкт-Петербурге в 1914 году в типографии, носящей ныне имя Ивана Федорова. Не премину отметить, что в предисловии К. К. Флуг скромно пишет о цели его публикации: «Если кто-либо найдет какое-либо хорошее чувство или проникнется, хотя и ненадолго, не прозаическим настроением, прочтя эти стихи, я буду совершенно удовлетворен и доволен, так как исходя только из этих желаний я решился напечатать их».

В 1909 году им была издана книжка «Викинги и Русь». Концепция книги отражает борьбу лагерей норманистов и антинорманистов. Говоря о книге деда, хочу лишь подчеркнуть, насколько был широк круг интересов русских интеллигентов той поры…

В детстве я много слышал о нашем загородном доме на станции Дибуны недалеко от Куоккалы, где жил Илья Ефимович Репин. Тетя Ася каждый день ездила на поезде в Петербург в гимназию и часто в вагоне оказывалась вместе с Леонидом Андреевым, который, сидя напротив и видя смущение гимназистки, любил подмигивать ей. Он был любимцем публики, очень красив и статен. Помнила она и Илью Ефимовича Репина, тоже спешащего в Петербург на поезде из Куоккалы. Многие иронизировали над тем, что многочисленные гости Репина набрасывались на съестные припасы в буфете на станции в Куоккале, потому что никто не мог есть сенных котлеток, приготовлявшихся в его доме, когда он стал вегетарианцем. Имя Репина было окружено ореолом великой славы.

Те годы были овеяны огромным духовным авторитетом и влиянием великого подвижника православной веры и самодержавия отца Иоанна Кронштадтского. Помнила моя тетя, как на Каменноостровском мосту, что идет от Марсова поля, он силой взгляда останавливал идущую с революционными лозунгами толпу. И толпа пятилась. О. Иоанн, родившийся на далеком приволье русского Севера в крестьянской многодетной семье, стал духовником царя Александра III. На его могиле в разгромленном монастыре на Карповке была устроена свалка мусора. А ныне он причислен к лику святых, и православная жизнь снова возродилась там, где царила мерзость запустения…

Мой дед Константин Карлович Флуг умер в 1920 году от голода в Петрограде. Однажды революционный солдат снял с него генеральскую шинель горного инженера с голубыми отворотами и дал свою – рваную солдатскую. «Так тебя точно не прикокошат, папаша», – оправдывая свой «обмен», сказал он. Потом как-то на Невском деду стало плохо от голода, и он присел на бордюр тротуара. Какие-то девочки, видя нищего старика в рваной шинели, положили рядом с ним копеечку. Она хранилась у нас до войны. Его сын Кока, Константин Константинович Флуг, бывший белым офицером, чудом ушел на рассвете, разломав крышу сарая, в котором согнанные там пленные офицеры к утру должны были быть сожжены заживо латышами и китайцами. Впоследствии он стал ученым-китаистом и работал с академиком Алексеевым. У дяди Коки были серьезные труды по китаистике. В предисловии к одному из них, к «Истории китайской печатной книги Сунской эпохи X–XIII вв.», изданному Академией наук СССР (1959), написано: «…Научные интересы К. К. Флуга заключались в области изучения китайской книги не только как таковой, но главным образом как источника обширнейших сведений по самым разнообразным вопросам. Его научные изыскания в области китаеведения и идут в основном по этой линии. Он являлся китаеведом с исключительным знанием этих источников, блестяще владеющим китайским языком, прекрасным знатоком китайской рукописи.

Имя К. К. Флуга в китаеведческой литературе хорошо известно. Им написано более 20 научных трудов…»

Я помню лицо дяди Коки, когда он смотрел со мной в кинотеатре «Арс» на площади Льва Толстого фильм «Чапаев». В эпизоде, когда русские офицеры гордо в полный рост шли в психическую атаку, а красные, лежа в канаве, косили их из пулемета, он не удержался и захлопал. На него все зашикали, а я долго не понимал, почему же он хлопал. Может быть, он сам был участником такой же атаки, когда белое воинство, ввергнутое в братоубийственную войну, шло под барабанный бой на верную смерть за единую и неделимую Россию. Далее по фильму, когда ночью подбирались к спящему часовому, кто-то из темного зала закричал: «Атас!» Это были мальчишки…

Много лет спустя, в начале 90-х годов, я посетил одного из могикан петербургской интеллигенции, профессора А. П. Терентьева-Катанского. Нажимая на кнопку звонка его двери, я уже знал, что в этой квартире часто бывал Александр Блок и другие светила петербургского Серебряного века. Очень бледный после болезни профессор восторженно смотрел на меня: «Не могу поверить своему счастью, что я вижу вас, – какая для меня это несказанная радость!»

Честно говоря, про себя я подумал, что сейчас знаток буддизма и тибетской религии выразит мне свои впечатления о посещении моих выставок в Ленинградском манеже. Но дальнейшие слова профессора были для меня неожиданны и повергли в глубокое волнение: «Я не ожидал, что буду пожимать руку племянника Константина Константиновича Флуга, перед трудами которого я благоговею и считаю его одним из лучших русских китаистов – у меня собраны все работы вашего великого дядюшки. Я даже храню письмо его жены, помеченное 1942 годом, в котором она оповещала наше отделение Академии наук о его смерти. Сколько ученых мы потеряли тогда в блокаду…»

Он провел меня в свой кабинет, весь заставленный книгами, они были на шкафах, на полу, на столе. Анатолий Павлович сказал: «Сегодня заниматься Тибетом и историей оккультных наук – это самое опасное, что может быть. Объясните, что вы хотите знать. И я вам помогу, чем могу». Сознаюсь, что мне было так приятно, и я был горд, узнав, что имя моего дяди не забыто и его вклад в русское китаеведение столь велик.

Брат дяди Коки и моей матери Валериан Константинович Флуг был выслан из Петербурга вместе со своей женой Наталией Никитичной и со всей семьей в Воркуту. Когда его старший шестнадцатилетний сын Вячеслав был схвачен «за подготовку белогвардейского переворота и антисоветскую пропаганду» у него при обыске обнаружили охотничий нож и старый штык, который мальчишка нашел на помойке, – средний сын Костя пошел в Петроградскую ЧК на Литейном и вступился за него, сказав, что он так же думает, как и его старший брат. Сашу младшего я хорошо помню, его не тронули. Сам Валериан Константинович умер в ссылке. Тетя Наташа – тоже (девичья фамилия ее Звонарева).

В начале 90-х годов приехал симпатичный молодой человек лет двадцати. «Я ваш племянник – Илья Флуг. Мои родственники в Волгограде вас недолюбливают, но я хотел бы просить вас дать мне немного денег и помочь уехать за границу». Уходя, он сказал «Я буду вам писать. Хорошо иметь такого дядю». Сейчас он обосновался в Германии, а его сестра Наташа, такая милая и столь же духовная, живет с семьей в городе Волжском.

Конек

С детства я помню сестру бабушки – жену генерала Федора Алексеевича Григорьева: бодрая, с миндалевидными глазами и седыми волосами, причесанными волной наверх, как у Нордман-Северовой на портрете Репина. Я часто играл на полу в солдатики и первое, что видел у входящих гостей, – ноги. Мне запомнилась высокая шнуровка ее изящных сапожек, которых уже никто не носил в 30-е годы, – как у Незнакомки Блока. Ее муж, бывший директор Первого Петербургского кадетского корпуса, умер своей смертью, так как за него вступились некоторые красные командиры, окончившие когда-то этот корпус у всеми любимого «дяди Феди». Изменив присяге, данной Государю, они, очевидно, не забыли свою кадетскую счастливую юность. Старший сын Григорьевых Артем остался в Финляндии, где служил накануне переворота. Я его никогда не видел. Говорили, что он позже эмигрировал в Швейцарию. Младший, Юрий, накануне октябрьской трагедии стал старшим офицером на императорской яхте «Штандарт». Я хорошо его помню, и у меня до сих пор сохранилась маленькая, сантиметра два, серебряная мумия с открывающейся крышкой крохотного саркофага. Он, еще будучи гардемарином, привез ее из кругосветного путешествия и подарил моей матери, его двоюродной сестре. Я помню всегда подтянутую фигуру, загорелое лицо, рано поседевшие волосы, аккуратно расчесанные на косой пробор, – типичный белогвардеец из советских фильмов. Даже, по-моему, всем дамам ручки целовал. Мне он нарисовал синим карандашом белого медведя. Я помню его быстрые штрихи и образ доброго зверя, подаренный на память трехлетнему племяннику. Как враг народа, он был выслан в Казахстан в 1934 году; время смерти его неизвестно. Говорили, что путь «дворянских» поездов, идущих из бывшего Петербурга в Азию по специально построенным веткам железной дороги, обрывался в песках Кара-Кума. Заключенных выкидывали на раскаленный песок, а пустые составы возвращались за новыми жертвами в Ленинград.

Дочь Григорьевых – тетя Вера Григорьева, часто заходившая к нам, не была красавицей. У нее был интимный друг – дюжий пролетарий с усами, как у Максима Горького. Мама называла его иронически «Верочкин пролетариат» и говорила, что ее теперь не посадят.

Однажды мы с мамой побывали у нее в гостях – крохотная комната: стол, стул, кровать, и во всю стену – портрет царского сановника в эполетах, грудь в орденах и медалях, с продырявленным пулей лбом. «Вот из-за этого портрета тебя и заберут, несмотря на связь с пролетариатом», – пошутила, помню, мама.

«Но это же мой отец – генерал Григорьев».

«Донесут и спрашивать не станут – типичный царский сатрап», – продолжала мама. Тетя Вера шепотом говорила (она работала на станции Ленинград-Товарная): «Эшелон за эшелоном отборного зерна идет к Гитлеру в Германию, что они делают?». Но посадили не тетю Веру, а ее друга-пролетария. Видно, не помогло пролетарское происхождение другу дочери царского генерала. Когда я смотрю на портрет Буревестника революции – М. Горького, всегда вспоминаю друга тети Веры. Но у него было доброе грустное лицо. Она понимала, что родственники не уважают ее за эту связь, и была с ним подчеркнуто амбициозно простой. «Василий такой прекрасный человек», – говорила она утвердительно, не ожидая поддержки. В начале войны тетя Вера переехала к нам, потому что ее дом разбомбили.

До самых недавних дней связывала меня с давно умершими родственниками Ольга Николаевна Колоколова, знавшая моего деда, бабушку и дружившая с моей матерью.

Говоря о ней, должен заметить, что генерал Федор Алексеевич Григорьев был родным дядей ее матери, Ольги Константиновны Скуратовой (в замужестве Колоколовой). Ее муж – Колоколов Николай Александрович – был курсовым воспитателем Александровского Императорского лицея, бывшего Царскосельского Императорского лицея, переведенного позднее в Санкт-Петербург.

После обыска на его квартире (который проводила «дамочка-чекист» в кожаной куртке) он был арестован и просидел несколько лет в заключении. Ольга Николаевна слышала много раз от отца такое признание: «Жизнь люблю, но смерти не боюсь».

…Последний воспитатель лицея Н.А. Колоколов умер в октябре 1927 года. Ему стало плохо, и смерть настигла его у решетки лицея на Каменноостровском проспекте, когда он пошел в очередной раз взглянуть на родное здание, с которым была связана вся его жизнь, как и жизнь многих воспитанников этого заведения, представлявших цвет русской национальной элиты. Он увидел, как ломом разбивают мраморный бюст Александра I, чтобы вместо него водрузить бюст Ленина. На постаменте памятника долго сохранялась надпись: «Он основал наш лицей».

Задолго до революции у семьи Колоколовых была дача напротив нашей, флуговской, в Дибунах. Несмотря на разницу в возрасте, Ольга Николаевна, или, как ее называли, Конек, очень дружила с моей матерью, которая и дала ей это прозвище за энергию и преданность в выполнении дружеских поручений и просьб. Всю мою жизнь, а мне уже немало лет, я помню нестареющую, небольшого роста, хрупкую, с благородным и умным лицом петербургскую дворянку, чудом сохранившуюся в вихрях истории послеоктябрьского переворота. Первую нашу встречу я, естественно, запомнить не мог, поскольку меня с матерью только что привезли из родильного дома. Но Ольга К., упомянутая в письме бабушки о моем рождении, и есть Ольга Колоколова. Я помню ее, когда она приходила к нам накануне войны, и помню, как, вернувшись из эвакуации, у своей тети Агнессы Константиновны снова увидел неменяющуюся Олечку, пережившую ужасы блокады. Когда я стал учеником средней художественной школы, а потом студентом института им. И. Репина, я часто встречал ее на симфонических концертах в филармонии. Она обожала Мравинского, глубоко и тонко разбиралась в произведениях великих композиторов. И я запомнил на одном из концертов ее лицо, скорбное, со взглядом, словно ушедшим в себя.

Я знал, что она одинока. Однажды произнесла «Все, кого я любила, давно умерли или убиты». Она рассказывала мне об очаровательной, полной артистизма Олечке – моей маме, которую все любили… «О, я знаю столько ее тайн, которые никогда никому не открою!» Мы говорили с ней в тот раз у беломраморных колонн бывшего здания Дворянского собрания, в котором ныне концертный зал филармонии. Взяв меня за руку, она сказала «Когда я говорю с тобой, я будто общаюсь с Олей и Сережей; у тебя верхняя часть лица и глаза – Сережины, а рот и овал лица – Олины. Она была такая необыкновенная в своей красоте. Мы с тобой оба так одиноки – и я понимаю, почему ты, как и я, так любишь музыку. Музыка – это дух, она разрушает одиночество, дает успокоение памяти прошлого и силы жить и верить в будущее».

Когда она говорила это, глаза у нее лучились, как у девочки, и я, глядя на нее, думал: «А ведь действительно Конек-Горбунок». «Ты единственный, – добавила она, будто прочитав мои мысли, – кто имеет право называть меня Коньком как сын моей обожаемой Олечки».

Помню, как однажды в белую ночь после концерта Натана Рахлина мы шли с ней пешком мимо Михайловского замка по Марсову полю, поднялись на мост, построенный императорским архитектором Леонтием Бенуа (братом Александра Бенуа, певца Петербурга и великого знатока искусства, равного которому нет в нашей культуре). В волшебстве ночи, которая превращает словно в мираж образ великого города, где вот уже столько лет на шпиле Петропавловской крепости трубит победу России ангел, а Нева меняет свои краски, словно музыкальные созвучия, случилось, что Конек стала мне рассказывать о первых днях революции, о том, как мой дедушка К. К. Флуг умер от голода. Как грабили Дибуны, как рисунки Павла Федотова топтали солдатские сапоги, а портрет кисти Лампи, изображающий моего предка, был разорван штыком.

Она рассказывала, какое искусство проявляла моя мать, чтобы из оставшихся тряпочек сшить себе и ей платье; о начале красного террора – обысках, арестах и грабежах. «Олечка, – говорила она, – работала в одном из учреждений, я часто навещала ее. Раскрою тебе только одну маленькую семейную тайну, – продолжала она, – когда после голода 20-х годов во времена НЭПа мы с твоей мамой стали посещать кафе в Пассаже, где продавались такие вкусные пирожные и кофе – совсем как до революции, у Оли был роман с одним художником из круга «Мира искусства». Я тебе его фамилию не скажу, но звали его Илья. И я думаю, не в память ли о нем Оля назвала тебя таким именем. У них были очень красивые и нежные отношения. Разумеется, это происходило задолго до встречи с твоим отцом. Оля очень любила Сережу, но ее тревожила непримиримость его взглядов, она также боялась за крут его друзей».

Тетя Оля словно спохватилась и, оглянувшись, хоть за нами никого не было, попросила: «Только никому не говори о том, что я тебе сказала».

Прошло много лет, и в 1991 году мы с Коньком, моим сыном и дочерью (Ваней и Верой) и друзьями поехали в Дибуны, «на старое пепелище», как заметила она. «С тобою двое друзей, я с ними незнакома и при них ничего не хочу и не могу рассказывать, – заявила Ольга Николаевна. – А мне есть что рассказать. Не забывай, мне уже девятый десяток. Я не вечна, и ты никогда не узнаешь того, что я знаю. Я верю в Бога и не боюсь смерти. На мою жизнь выпало столько горя, что ты даже не можешь себе представить». Она отвела меня к могучей столетней березе. Порывы осеннего ветра заглушали ее слова. Кружась по земле, неслись осенние желтые листья. Она посмотрела необычно серьезным, я бы сказал, волевым взглядом мне в глаза и стала говорить: «Ты, конечно, помнишь дядю Юру Григорьева? Это двоюродный брат твоей матери, сын, как ты знаешь, царского генерала, директора Первого петербургского кадетского корпуса. «Они» его выслали. Тетя Вера, его сестра, умерла во время блокады в вашей квартире».

За вечную напряженность ее лица Оля окрестила Веру Вагоновожатой – как всегда, очень метко. «Ну так вот, – ее взгляд стал заговорщицким, серьезным, – дядя Юра служил офицером на императорской яхте «Штандарт». Я тебе раньше никогда этого не говорила. Как и того, что я ездила к нему в ссылку и дважды сидела сама. Я так любила этого очаровательного человека Юрочку Григорьева!.. Но вот твои друзья уже подходят к нам, да еще и с видеокамерой». «Конек, – спрашиваю я, – чего ты боишься? Сейчас времена изменились. Те события и люди уже стали историей».

Она грустно улыбнулась: «Ты так думаешь? Ты так всегда спешишь, Илюша. Я живу, как ты выражаешься, у черта на рогах. Приезжай ко мне, в мою однокомнатную конуру на Петроградской, где живу я и моя собачка. Я тебе передам очень важные документы. И скажу, где найти другие. Должна признаться, что я никому не верю. Ты мой единственный родной человек. Можешь взять с собой Ваню и Веру. У них такие благородные лица. А Верочка мне чем-то напоминает Олечку. Я чувствую в ней такой же твердый характер, который был и у Оли, несмотря на ее искрящийся юмор и артистизм».

В феврале 1993 года, покинув гостиницу «Прибалтийская», где я останавливался во время приезда в Петербург, поздним промозглым вечером позвонил в знакомую дверь, из-за которой тотчас же раздался лай маленькой собачонки. Конек засуетилась, стала предлагать чай, благодарить за подарки, присланные к Новому году, выговаривая при этом, что так, как живу я, жить нельзя, а я все спешу и спешу. «Публика, – наставляла она, – тебя так любит. Твоих картин ждут. Как была бы рада твоему успеху незабвенная Олечка. Я понимаю, что ты делаешь благородное дело для России, создав академию. Но подумай и о себе. Даже сейчас от чая отказываешься – все некогда У меня болит нога, и я не выхожу из квартиры. Спасибо, соседи не забывают. Меня почему-то в этом доме все любят и заботятся обо мне».

Она грустно произнесла: «Я знаю, что скоро умру. Вот эта иконка, висящая над кроватью – «Георгий Победоносец», завещана тебе. Вокруг творится снова ужасное – голод и нищета… Да, вот главное, – спохватилась она, услышав под окном гудки ожидавшего такси. – В московском архиве ты можешь получить рукопись твоего двоюродного деда генерала Григорьева. Она называется «Дед внуку». То есть прямо предназначена тебе. Понимаешь? А вот фотография Юры Григорьева, когда он был гардемарином. Он тогда оказался в числе русских моряков, которых Государь посылал на помощь Мессине во время землетрясения в Италии».

Такси продолжало издавать надрывные гудки, зная, что я опаздываю на поезд. В крохотной передней мой бедный Конек в порыве нежной материнской страсти стремительно прижалась ко мне и, целуя мое лицо, заговорила; выражение ее глаз, наполненных болью и страданием, я никогда не забуду. «Дуденька, мой родной, ты для меня всегда будешь единственным любимым Дудей, как ты сам себя называл, когда был совсем маленький. Подумай только, какая я старая. Вот как сейчас тебя – обнимала я твоего дедушку, которого ты никогда не видел». Обнимая маленького хрупкого Конька, я на своей щеке ощутил ее слезы.

Проклятое такси вновь напомнило, что меня ждут. Вдруг она по-детски всхлипнула, словно душа ее хотела выплеснуть всю боль.

– Как «они» меня били, как глумились, какой пыткой были эти страшные ночные допросы! Я тебе расскажу все, никому ни разу ни о чем не рассказывала. А сейчас ты должен ехать… Какие кровавые ужасы мы пережили. Ты никогда ничего не боялся и нес в своих картинах Россию. И должен все-все знать».

С глазами, полными слез, я шагнул из подъезда хрущевской халупы в холодное, пронизывающее до костей петербургское ненастье. Слезы не высыхали у меня до Московского вокзала.

Великий Князь К. Р.

Стихи Константина Романова – свидетельства такой чистой религиозной души, что сегодня, читая их, мы словно пьем воду из родника, когда вокруг все залито асфальтом и теснятся бетонные коробки, в которых живет племя «младое, незнакомое». Мне бы хотелось сначала сказать о них, прежде чем коснуться другой стороны деятельности К. Р. – деятельности государственного мужа, сделавшего столь много для развития и процветания доблестных российских войск, великой отваги и чувства долга русского офицерства, неукротимого бесстрашия русского солдата. Вот стихи из его двухтомника.

Одни из них стали хрестоматийными, на них написана прекрасная музыка.

Другие стихи, написанные в Павловске, Царском Селе, Петербурге, Венеции, Риме, в древних германских городах, еще сокрыты от большинства читателей нарочитым забвением.

О замечательном русском поэте К. Р. можно сказать, что он был поэт-воин. Душа истинного поэта, как и художника и музыканта, таинство. Она обращена к Богу, вмещая в себе ответы на жгучие вопросы истории и современного мира, сочетая служение музам и отечеству, что особенно свойственно русским поэтам.

Читатель хоть и с трудом, но может достать сборник стихов К. Р., как может найти его религиозно-историческую поэму «Царь Иудейский».

А вот его военное стихотворение:

Итак, Великий Князь Константин Константинович Романов был начальником Управления военно-учебных заведений. Основную часть их составляли кадетские корпуса. Сегодня, когда слышится это название, не все представляют, что стоит за ним. Между тем с деятельностью этих военных заведений связаны многие страницы истории отечественной культуры, педагогики и некоторых других сфер русской общественной жизни. Особенно ярко проявилось это в истории Первого Петербургского кадетского корпуса – первого не только по времени создания, но и по образцовости постановки воспитательного дела, служившей примером для всех заведений России подобного рода. Недаром державными шефами его были российские Государи, а среди воспитанников – многие представители царствующей династии вплоть до последнего наследника престола цесаревича Алексея, принявшего мученическую смерть в мрачную июльскую ночь 1918 года в подвале Ипатьевского особняка. Помню хранившуюся у нас до войны и погибшую в блокаду фотографию, на которой были запечатлены Государь Император Николай II, цесаревич Алексей и директор Первого Петербургского кадетского корпуса генерал-лейтенант Григорьев.

Необходимо сказать несколько слов о причинах возникновения этого учебного заведения. Регулярная русская армия, созданная Петром Великим, нуждалась в комплектовании национальными офицерскими кадрами. Существовавшие в то время военные школы не были способны справиться с этой задачей, и единственным путем подготовки офицеров оставался путь обучения их в чужих пределах. И тогда в 1731 году указом императрицы Анны Иоанновны в Санкт-Петербурге был учрежден «корпус кадетов» – Шляхетный кадетский корпус – на 200 детей. Примечательно, что на корпус мудрой императрицей была возложена задача готовить молодежь не только для военной службы, но и для службы на всех поприщах государственной деятельности. Таким образом, он с первых же дней существования стал высшим учебным заведением, сочетавшим признаки и военной академии, и университета. Для размещения корпуса императрица пожаловала лучший дом в Петербурге (с садом и постройками!), принадлежавший ранее знаменитому сподвижнику Петра I князю Меншикову. От нее же идет традиция неизменного заботливейшего участия российских монархов во всех делах «Рыцарской Академии» – как назывались кадетские классы корпуса. Сохранилось свидетельство первого Главного директора корпуса графа Миниха о том, что о наложенных на кадет «штрафах докладывается Ея Императорскому Величеству, дабы они по сему страх и стыд возымели и от того всяким образом воздерживались!». Появившиеся в России в ходе реформ Петра многочисленные масонские ложи внимательно следили и, как могли, контролировали и влияли на развитие общественной жизни Российской империи. Разумеется, будущее офицерство, воспитываемое кадетским корпусом, не говоря уже об Академии художеств, организованной позднее, тоже было под их неусыпным оком.

Еще при жизни Анны Иоанновны среди воспитанников корпуса возникло Общество любителей русской словесности, членами которого были Сумароков, Херасков, братья Мелиссино, Свистунов, Остервальд, Елагин и другие, чьи имена стали известными. И вот выступавший на заседаниях этого Общества с первыми поэтическими пробами Сумароков через семь лет после окончания корпуса написал первую русскую трагедию «Хорев». Поставленный по ней в корпусе спектакль произвел сенсацию.

Я хочу подчеркнуть значительность вклада воспитанников кадетского корпуса в разные сферы жизни, казалось бы весьма отдаленные от военной, когда, например, Российский театр был создан в Петербурге за несколько лет до основания знаменитого театра Ф. Волкова. В Петербургском кадетском корпусе были созданы также балет и первый частный журнал. Но прежде всего – там воспитывались доблестные офицеры, полководцы, умножавшие славу защитников Российской империи.

Вспомним лишь грозные для врагов Отечества имена Румянцева, Суворова и Кутузова! При этом хочется еще раз подчеркнуть, что исключительные результаты, обретенные сим «рассадником великих людей» – таким названием почтила кадетский корпус императрица Екатерина II, – в подготовке высокопрофессиональных и высоконравственных защитников Отечества обусловлены исключительным, поистине родительским вниманием державных особ. Государь Николай I называл воспитанников корпуса своими детьми и принимал участие вместе с наследником престола – тоже кадетом! – в их играх и учебных маневрах. Известен забавный случай, как царь изволил бороться с кадетами, которые уронили его и с криком «Ура!» стали поднимать Его Величество на руках…

Но вернемся к личности великого князя Константина Константиновича Романова, который, руководя делом военного образования в целом, тоже испытывал особые чувства к воспитателям и воспитанникам Первого кадетского корпуса – прежде всего потому, что его старший сын Иоанн был корпусным кадетом. Посещал его занятия и другой сын – Гавриил – воспитанник Первого Московского кадетского корпуса.

Приведу выписку из семейных воспоминаний дочери К. Р. – Веры Константиновны (умершей несколько лет тому назад в Америке):

«В 1900 году, по Высочайшему повелению, на отца было возложено ответственное дело воспитания военной молодежи. Всем в достаточной степени известно, какой это был счастливый выбор и на какую высоту мой отец поднял кадетские корпуса и военные училища. Все знают, как искренне любил он своих питомцев, как близко входил он в их нужды, интересы, личную жизнь, радости и горести. Он обладал замечательной памятью на лица, фамилии и даже прозвища, которые иногда давал он сам. Он знал и помнил множество кадет и юнкеров.

Кадеты и юнкеры обожали своего Шефа Маленькой иллюстрацией их любви и доверия к нему может послужить следующий случай: один кадет по фамилии Середа за «тихие успехи и громкое поведение» был исключен из двух корпусов – Полтавского и Воронежского. Тогда он решил обратиться за помощью к моему отцу. Он отправился в Павловск. Швейцар его не допустил. Тогда, недолго думая, он обошел парк, влез на дерево, чтобы произвести разведку. Увидев, что мой отец находится в своем кабинете, он туда вошел. Услышав шорох, отец поднял голову и, сразу же узнав мальчика, спросил: «Середа, что ты тут делаешь?» Середа, сильно заикаясь, ответил: «Вваше Иимператорское Ввысочество, – выперли…» «Так, – сказал отец, – что же ты теперь думаешь делать?» На это Середа не задумываясь воскликнул: «Вваше Ииимператорское Вввысочество, думайте Вввы!». Отец мой «подумал», и шалун был назначен в Одесский корпус, который он окончил, выйдя в кавалерию. В 1-ю Мировую войну он отличился, заслужил Георгиевский крест и пал смертью храбрых».

В числе особо отмеченных вниманием Великого Князя Константина Константиновича воспитателей русского офицерства оказался и мой дед Федор Алексеевич Григорьев, ставший по его воле сначала директором Воронежского, а затем, в 1904 году, Первого Петербургского кадетского корпуса. Влияние Великого Князя на деда было многообразно.

Познакомлю читателя с небольшими извлечениями из обширной переписки деда с К. Р., чтобы еще раз ощутить их неказенные трогательные отношения.

15 апреля 1902 г.

Дорогое для меня милостливое внимание Вашего Высочества несказанно тронуло меня. Телеграмму Вашу подали мне в церкви в 12 часов 15 минут во время Светлой заутрени. Хотя, таким образом, я церковную службу простоял полковником, но все-таки очень рад, что доказательство дорогого для меня внимания Вашего Высочества получил при такой торжественной обстановке. Я не мог скрыть охватившего меня волнения, которое было замечено всеми присутствующими… В корпусе все, благодаря Бога, хорошо… мои первые попытки сближения с кадетами старших рот мне удаются и уже приносят плоды. Если же одна десятая того, что высказал мне сегодня инспектор классов в присутствии полного состава служащих по случаю поздравления меня с производством, верна, – то я сочту себя вполне вознагражденным за все мои старания быть полезным слугою Вашего Императорского Высочества…

Ф. Григорьев

22 декабря 1904 г.

Ваше Илшераторское Высочество! Не могу отказать себе в удовольствии поздравить Вас, как от себя лично, так и от лица всего своего семейства, с наступающим Новым годом и побеседовать с Вами. Лично я, Наталия Дмитриевна, Юра, Вера, Артя с женою, двое внуков и внучки – здоровы и ни на что жаловаться не можем. В эту зиму живем все вместе, так как Юра на зиму прикомандирован ко 2 фл. экипажу для обучения новобранцев. В корпусе также, благодаря Бога, все идет хорошо: кадеты ведут себя в общем отлично; никаких скандалов, бенефисов и т. п. и в помине нет. Каких-либо выдающихся проступков тоже нет…

Ф. Григорьев

25 февраля 1913 г.

Ваше Императорское Высочество!

Искренне признательны за письмо Ваше, которое нас всех очень обрадовало сообщением, что здоровье Ваше хорошо.

Парад наш как всегда прошел вполне благополучно, и наш Державный Шеф также был бесконечно добр и милостив.

На прошедшей неделе имел счастие пять раз видеть Государя: 17-го, 19-го, на открытии закладки памятника Великому Князю Николаю Николаевичу, 21-го при поздравлении, 23-го на балу и 24-го на спектакле в Народном доме.

Как всегда на параде и потом на завтраке кадет – более часа имел высокое счастье беседовать с Государем. 19-го и 24-го Державный Шеф оказал мне особенное внимание: здороваясь, подал руку. Знаю, что таким высоким вниманием я обязан Вашему Высочеству.

Ф. Григорьев

Федор Алексеевич Григорьев, отдавший полвека подготовке офицеров русской армии, был хорошим воспитателем. О том говорят многие факты из истории Первого кадетского корпуса и те знаки внимания – ему и руководимому им заведению – со стороны членов царствующей семьи, о которых я могу сказать лишь с чувством понятной гордости. Вот несколько выдержек из корпусной истории.

«17 февраля (1907 г. – И. Г.) в Царском Селе, в манеже в 11 часов утра состоялся парад в Высочайшем присутствии. Парадом командовал директор корпуса генерал-майор Григорьев…»

«28 января 1910 года наш Державный Шеф начал объезд военно-учебных заведений посещением Первого кадетского корпуса. Посещение это имело характер довольно подробного осмотра. Будучи в лазарете, Его Императорское Величество долго и милостиво беседовал с больными кадетами. В этот день Государь Император соизволил сняться перед строем Своей роты и затем изъявить согласие сняться еще раз на площадке 3 роты, разрешив встать рядом с Собою и директору корпуса генерал-лейтенанту Григорьеву. Покидая корпус, Государь Император выразил директору благодарность словами: «Благодарю Вас, – корпус видел в блестящем состоянии…»

«…17 февраля 1910 года состоялся церковный парад в Высочайшем присутствии в Царском Селе… Государь Император благодарил кадет за отличный парад, особо выразив Свою благодарность директору корпуса, ротным командирам и офицерам – воспитателям за порядок и обучение кадет».

Дед – внуку

И вот ксерокопия рукописи генерал-лейтенанта Ф. А. Григорьева наконец у меня на столе. Называлась она «Дед – внукам». Один из его сыновей-офицеров – Артем – пропал без вести в годы революции, другой – Юрий, морской офицер, – погиб в сталинских лагерях на Аральском море… Как читатель уже знает, моя бабушка Елизавета Дмитриевна Флуг и Наталья Дмитриевна Григорьева были родными сестрами, а я стал первым из двоюродных внуков читателем этого исторического документа – рукописи, никогда не издававшейся и до сих пор не упоминающейся в печати. Вместе с перепиской деда с дядей царя Николая II Константином Константиновичем (К. Р.) она составляет свыше тысячи страниц.

Но перед выписками из воспоминаний Федора Алексеевича Григорьева хочу напомнить читателю о значении в истории России доблестного русского офицерства, которое овеяно неувядающей ратной славою, беспримерной отвагой и мужеством. В своем подвиге служения за Веру, Царя и Отечество офицеры всегда были едины с рядовыми солдатами нашей доблестной армии. Какие же силы зла сделали их непримиримыми врагами? Общеизвестно, как солдаты обожали Суворова, Кутузова или Скобелева, чья жизнь была неотделима от низших чинов императорской армии. Многие великие полководцы ставили в пример доблесть наших офицеров и солдат, а Наполеон говорил: чтобы убить русского солдата, надо убить его трижды. А в XX веке даже заклятый враг славянства Адольф Гитлер выставлял в качестве образца царскую русскую армию с ее «громадным, изумительно подобранным офицерским составом». И не случайно в дни нашей катастрофы большевики организовали бойню «золотопогонников», когда, например, на улицах Петербурга распропагандированная озверевшая толпа вбивала гвозди в плечи героев русско-германской войны, по числу звездочек на погонах. А «сознательная матросня» под руководством новых комиссаров расправлялась с морскими офицерами, которых, обезоружив, набивали в баржи и, открыв люки, пускали ко дну. Такого безумия национального самоистребления история еще не знала…

…В разгар войны с Гитлером с особой остротой стало ясно, что во имя победы необходимо вернуться не только к возрождению старой русской армии с ее золотыми погонами, но и старой системы подготовки офицеров-профессионалов, начиная с детских лет. Так были созданы, по образцу и подобию кадетских корпусов, суворовские и нахимовские училища. Я помню, как, будучи в эвакуации, мечтал поступить «в суворовцы».

Печально видеть сегодня, что в суворовских училищах вместо строгих и благородных «старорежимных» мундиров со стоячими воротничками введены, как и во всей армии, на американский манер штатско-демократические галстуки.

Очевидно, что, возрождая кадетские корпуса, руководство Вооруженных сил Российской Федерации обратилось к опыту военных учебных заведений царской России.

После войны мы, мальчишки, гуляя по набережным Невы, с завистью смотрели на подтянутых, красивых в своей строгой форме наших сверстников – суворовцев и нахимовцев – кумиров старшеклассниц. А я вспоминал, как еще в довоенном детстве любил разглядывать спрятанные на нижней полке бельевого шкафа старые пожелтевшие фотографии, на которых были запечатлены мальчики-кадеты в форме уланских, драгунских, гусарских и других полков царской армии. До чего же красива и разнообразна была эта форма! Особенно запомнились два снимка: Государь Николай II с Наследником и моим дедом, директором Первого Петербургского кадетского корпуса; а на втором, неофициальном – кадеты, окружившие своего любимого директора.

…В 70-е годы XX века, будучи в Париже, я впервые узнал, что оказавшиеся в эмиграции и рассеянные по всему миру мальчики-кадеты, ныне глубокие старики, издавали свою газету «Военная быль».

Считаю нужным познакомить читателя с двумя статьями бывших кадет. Первая – это рассказ князя Н. В. Химшиева, бывшего молодого преподавателя, о моем деде и его методах воспитания будущих офицеров русской армии в Первом Петербургском кадетском корпусе, располагавшемся на 1-й линии Васильевского острова («Военная быль», № 70, ноябрь 1964 г.).

«Давно ли был директором нашего корпуса генерал Григорьев? Тем не менее время его управления такое дорогое, яркое и красочное, что после всего пережитого рисуется мне, как очень и очень далекое, как какой-то милый, хороший сон…

В начале января 1905 года (кажется – 5-го) наш директор генерал В. И. Покотило был назначен Ферганским военным губернатором, а вместо него был назначен директор Воронежского корпуса генерал-майор Ф. А. Григорьев.

С большим интересом ждали кадеты своего нового начальника. В лице уходящего В. И. Покотило заканчивался тот суровый режим, который великолепно вышколил кадет в дисциплинарном отношении, но в то же время всегда держал массу в напряженном, нервном состоянии, которое в любой момент и по любому поводу могло принять бурные формы…

Когда он (В. И. Покотило. – И. Г.) вышел из Соборного зала, где состоялось прощание с прежним директором и встреча нового, и появилась затем импозантная фигура «добродушного толстого дяди из провинции», у всех нас как-то сразу отлегло от сердца. После его вступительной речи, в которой он отметил, между прочим, что с чувством особой гордости вступает в управление старейшим корпусом с его блестящей и обязывающей историей, все невольно почувствовали, что повеяло теплом и сердечностью, и успокоенная молодежь с доброй улыбкой на устах принялась за свое обычное дело….За время службы под начальством генерала Григорьева я не помню ни одного случая, когда бы он вмешался в будничную работу воспитателя и так или иначе затормозил бы ее. Он очень осторожно подходил ко всем педагогическим вопросам и больше всего оберегал авторитет воспитателя. Он никогда и ничего не предпринимал по отношению к отдельным кадетам без ведома и согласия воспитателя и ротного командира, в отношении общих распоряжений – без обсуждения намеченной меры в ротном или общем комитете. На первых порах, пользуясь его доступностью, кадеты часто обращались к нему по личным делам, но он неизменно направлял их к воспитателю. В последние годы моей службы я уже таких случаев не помню.

Усилив авторитет воспитателя до максимума и всецело опираясь на него, он получил возможность сосредоточить все свое внимание на вопросах общего характера.

Первый вопрос, с которым столкнула его жизнь, был вопрос о курении. При генерале Покотило велась напряженная борьба с курильщиками, по обыкновению – безуспешная, но часто создававшая весьма натянутые отношения между воспитателями и кадетами, так как персонал никогда не встречал в этой борьбе поддержки среди родителей и общества и поэтому всегда был одинок. Генерал Григорьев взглянул на это просто. При первом же обнаруженном случае курения Федор Алексеевич собрал 1-ю роту и объявил, что сам он курит с 13 лет, подвергался в корпусе весьма суровым наказаниям и все-таки продолжает курить и до сих пор. Зная по опыту, что тому, кто курит не из молодечества, а успел уже привыкнуть, отвыкнуть трудно, он решил допустить в 6 и 7 классах курение с тем, чтобы кадеты курили и хранили табак и папиросы только в определенных для этого местах и чтобы твердо помнили всегда и везде, что он не разрешает курения, ибо не имеет права разрешить, а только «допускает», как неизбежное зло. Лично Федор Алексеевич из этого секрета не делал, и о принятой им мере было известно и Великому Князю Константину Константиновичу. Не поддается описанию тот бурный восторг, с каким встретили кадеты это заявление. С другой стороны, только старый, опытный воспитатель может понять, какая масса дисциплинарных проступков, имеющих свой корень в борьбе с курением, была сразу вычеркнута из обихода на много лет вперед. Практическая целесообразность этой меры сказалась очень быстро. К концу учебного года около 20 проц. курильщиков, очевидно, куривших из молодечества, бросили курить. Стало неинтересно. А затем, в последующие годы, никогда не наблюдался такой высокий процент курильщиков, какой был до принятия этой меры.

В воспитательном отношении Федор Алексеевич тоже изменил сразу и довольно резко общий характер работы. При первом же удобном случае он, с большим подъемом, объявил во всех ротах, что ненавидит ложь и не уважает лгунов, поэтому всякий, кто сразу сознается в своем поступке и, вообще, будет правдив, может быть уверен, что понесет наказание вполовину меньше, чем заслуживает, а может быть, смотря по обстоятельствам, наказание ограничится лишь разъяснением проступка. Для лгунов – пощады нет! Это был переворот в миросозерцании кадета. До этого времени понятие о гражданском мужестве, о необходимости говорить правду, сознаваться в проступках и т. д. были известны кадетам, как идея, как добродетель, которую очень опасно применять на практике и которую поэтому не применяли. С появлением заинтересованности эти добродетели стали проявляться, сначала – просто из практического интереса, а потом – постепенно превращались в привычку, давая общие контуры благородного характера.

…Вообще, с появлением Федора Алексеевича кадеты сразу и заметно успокоились и приобрели большую уравновешенность. Все манеры нового директора как-то невольно внушали спокойствие, кроме того, Федор Алексеевич очень любил все, что заслуживает похвалы, хвалить вслух, а что заслуживает порицания, порицать, по возможности, наедине. Этот интересный педагогический прием очень быстро установил атмосферу удовлетворения и довольства. В основу всей своей деятельности, по воспитательной части, Федор Алексеевич сразу положил принцип контролируемого доверия и полного уважения к личности кадета. Чуткая молодежь, конечно, сразу оценила это, очень дорожила доверием и не злоупотребляла им. По своим педагогическим взглядам Федор Алексеевич был враг наказаний, принятая им система как нельзя более соответствовала этой идее. При нем чаще всего применялись наказания, налагаемые комитетом, главным образом – сбавки баллов за поведение, а обиходные наказания почти совершенно вывелись просто за ненадобностью, ибо создалось такое настроение кадет, что в подавляющем большинстве случаев достаточной мерой воздействия являлось простое внушение. Из обиходных наказаний применялось сокращение отпуска, редко – лишение, а для малышей – непродолжительный штраф и лишение игр (посидеть на скамейке), как меры успокоительные. Арест, как таковой, не применялся. Из двух карцеров один был превращен в склад разного имущества, а другой служил для бесед наедине воспитателя с кадетом. Редко когда сажали туда на 1–2 часа кадета, но и то не ради наказания, а чтобы дать ему возможность успокоиться и одуматься. В последнее время и кадеты смотрели на карцер, как на отдельный кабинет, где они могли сосредоточиться на своих личных делах, и часто обращались к дежурному офицеру с просьбой разрешить занять карцер, чтобы приготовить уроки или написать письмо.

С первого же дня не понравилась Федору Алексеевичу и та обстановка, в которой жили кадеты. И действительно, куда, бывало, ни глянешь – повсюду унылые стены и не на чем глазу остановиться. Если это не имело серьезного значения для малышей, большею частью проводящих свободное время в подвижных играх, то для взрослых кадет это было уже серьезным лишением, ибо сосредоточие в классе лишало возможности уйти в себя и задуматься на том, что кадета интересует. Зал и коридор 1-й роты – это были стены, несколько неудобных скамеек, картинок, фотографических групп и… все убранство. Наш великолепный Сборный зал не имел совершенно никакой мебели, никаких украшений и освещался 6-ю или 8-ю уличными дуговыми фонарями, только величественные портреты Императоров как-то конфузливо жались к стенкам… Эта унылая обстановка очень не понравилась Федору Алексеевичу, и он вскоре начал говорить о том, что теперь и казармы устраивают уютнее и удобнее, а тем более корпус необходимо обставить так, чтобы кадет мог и отдохнуть в свободное время, и, кроме того, воспитывался бы самой обстановкой. «Я не могу себе представить, – говорил Федор Алексеевич, – чтобы кто-нибудь рискнул бросить окурок на пол в хорошо обставленной гостиной, всякий непременно поищет пепельницу». Совершенно естественно, что эта идея потребовала больших средств и осуществление ее растянулось на несколько лет. Но отсутствие средств не могло остановить Федора Алексеевича, вообще – хорошего хозяина. Он нашел поставщиков, которые приняли его заказы в рассрочку, а для получения средств он использовал свое право принимать сверхштатных своекоштных кадет. Остаток от расходов на воспитание и содержание их по закону поступал в распоряжение директора на непредвиденные расходы. Таким образом наш корпус возрос с 550 кадет по штату до 800 человек, в распоряжение директора стали поступать большие средства, и все его начинания могли осуществиться.

Улучшение быта началось с улучшения пищи, благоустройства лазарета и приведения ротного зала 1-й роты в благообразный уютный вид. Появилось свыше 100 хороших стульев, разные столы, шахматные столики, рояль, два аквариума, большой и малый, освещенные разноцветным электричеством и обильно снабженные разными видами рыб, террариум, картины, фотографии и т. д. Для ротной иконы был сделан роскошный дубовый резной киот, ружья были перенесены в ротный зал, поставлены по сторонам иконы в больших пирамидах и таким образом послужили и для украшения зала. С осени в одном из углов зала был поставлен большой круглый стол, освещенный особой лампой под хорошим абажуром, и организована читальня. Для ухода за аквариумами и террариумом были назначены любители-кадеты по их собственному желанию. С лета Сборный зал стал приобретать свой художественно-величественный вид.

Впоследствии была великолепно оборудована столовая – роскошные дубовые буфеты, серебро, всевозможная посуда и т. п., в ротных умывальнях устроены великолепные ванны для мытья ног с холодной и горячей водой; заново была отремонтирована баня и устроен громадный бассейн с проточной водой для плавания. Словом, нет той мелочи в обиходе корпуса, на которую не обратил бы внимания Федор Алексеевич, и наш корпус его заботами очень скоро потерял свой сугубо казарменный облик и приобрел вид хорошей, благоустроенной квартиры большого масштаба.

Попутно нельзя не отметить, что в смысле внешней благовоспитанности улучшение обстановки и быта действительно оказались сильным воспитательным средством.

…Федор Алексеевич в необыкновенно короткий срок приобрел глубокую и прочную любовь нашей искренней и чуткой молодежи, которую он тоже горячо любил и берег, как своих детей. Самые прозвища его дышат нескрываемой и ясно выраженной симпатией: сначала его называли «добродушный дядя из провинции», но затем очень скоро перешли на прозвище «папаша», в котором звучала уже не только симпатия, но и благодарность за заботы. Малыши его еще называли «Дядя Пуп», и при этом неизменно лицо у них расплывалось в широкую и добрую улыбку.

В таком благоприятном состоянии был наш корпус, когда в конце 1905 года налетел на него революционный шквал. Обаяние личности Федора Алексеевича, его настойчивый, но мягкий режим, разрешение издавать собственный журнал «Кадетский Досуг» (по тому времени – шаг, не лишенный некоторого риска), организация за личной ответственностью читальни (журнал и читальня сыграли роль великолепной отдушины), его большая педагогическая чуткость и умение решать очередные вопросы практически целесообразно, не считаясь с формальными препятствиями, наконец, его отзывчивость, в силу которой он охотно шел навстречу своим питомцам во всем, что не противоречило целям воспитания, все это вместе дало возможность корпусу в самые трудные минуты продолжать свой путь так же спокойно, плавно и уверенно, как и до октябрьских событий. Занимаясь общими делами, Федор Алексеевич не забывал, однако, и того, что управляет «старейшим» корпусом, история которого очень его интересовала и которую он начал добросовестно изучать. Хотя, к сожалению, история нашего корпуса еще не написана, материалы разбросаны и носят преимущественно эпизодический характер, но тем не менее они достаточно ярко обрисовывают высокополезную деятельность корпуса, стяжавшую ему неувядаемую славу и придавшую его истории исключительный блеск….И вот, изучая исторические материалы, Федор Алексеевич не только проникся благоговением к блестящему прошлому своего корпуса, но и вдохновился мыслью вернуть ему прежний блеск и славу.

Какая смелая мысль!.. И, казалось, безнадежная!.. Но масштаб задачи и трудность исполнения ее, по обыкновению, не испугали Федора Алексеевича. Прежде всего, он обратил внимание на то, что корпус не праздновал 150-летнего юбилея, так как был в это время переформирован в военную гимназию. Поэтому он решил возбудить ходатайство о разрешении вместо пропущенного 150-летнего юбилея отпраздновать 17 февраля – 175-летний юбилей. Успех ходатайства необходимо было подготовить дипломатически, так как политическая обстановка (начало 1906 года) и отношение высших военных сфер не благоприятствовали этому. По счастью, благоприятно сложилась обстановка в другом отношении. Великий Князь Константин Константинович благоволил лично к генералу Григорьеву и к нашему корпусу. Его благоволение особенно усилилось после блестящей деятельности корпуса в период революции 1905 года. При содействии Великого Князя удалось довольно скоро получить Высочайшее разрешение на празднование юбилея, но без расходов из казны, так как вообще 175-летние юбилеи по правилам праздновать не полагалось.

По получении разрешения Федор Алексеевич начал немедленно готовиться и к самому празднованию. Всей душой и всеми помыслами он ушел в это дело. Работа его пошла по двум направлениям: у себя в корпусе необходимо было изыскать большие средства и выработать сложную программу празднования, притом такую, чтобы всем наглядно показать исключительный блеск нашей истории и навсегда запечатлеть ее в сердцах кадет; а вне корпуса – дипломатически подготовить то, что могло быть только мечтой и что так мучительно хотелось претворить в жизнь.

В интимных беседах Федор Алексеевич высказывал свою мечту – видеть Шефом нашего корпуса, как было в старину, Государя Императора. Но говорить об этом вслух, конечно, нельзя было; просить о такой Монаршей милости – тем более, а в то же время нужно было как-то навести на эту мысль и доказать, что корпус заслуживает такой высокой чести.

…Дипломатическая подготовка велась в глубокой тайне, и никто из нас не знал, какими именно путями Федор Алексеевич подготовлял осуществление своей мечты. Может быть, в архивах корпуса и найдутся какие-нибудь следы этой работы, но для нас это так и осталось тайной. Увенчанная успехом, эта тайна составляет неоценимую заслугу генерала Григорьева перед историей корпуса и ставит его имя, как директора, на недосягаемую высоту. Последние дни перед юбилеем Федор Алексеевич, сохраняя внешнее спокойствие, волновался страшно и не мог ни на чем сосредоточиться. Последнюю ночь, уже во дворце, он напролет не спал. Но как он был счастлив и как сиял, когда Государь Император объявил, что принимает на Себя звание Шефа нашего корпуса!..

Восторг присутствовавших на этом историческом параде не поддается никакому описанию!.. С небывалым подъемом был отпразднован наш счастливый юбилей. Феерически красивая обстановка празднования придавала сказочный характер нашему торжеству. Рота Его Величества преобразилась совершенно: озаренные Высочайшей милостью, кадеты стали гораздо серьезнее относиться ко всему и с исключительной заботливостью оберегать свою репутацию. В силу подражания – за ними тянулись и малыши. Так это повелось и дальше. Это был новый и могучий фактор воспитательного влияния, который помог генералу Григорьеву довести корпус в воспитательном отношении до небывалой высоты.

Принятие Государем Императором звания Шефа нашего корпуса, зачисление в списки Наследника Цесаревича как кадета и последовавшие затем знаки Монаршего благоволения обратили внимание всего общества на наш корпус, и поэтому многие родители стали добиваться чести определить своих сыновей именно в ПЕРВЫЙ корпус.

Таким образом, смелая мысль Федора Алексеевича – вернуть корпусу прежний блеск и славу – претворилась в жизнь.

С началом революции (1917) генерал Григорьев закончил учебный год и вышел в отставку. А вместе с ним закрылись светлые страницы и нашей истории.

…Я совершенно искренне и убежденно полагаю, что в истории корпуса имя генерал-лейтенанта Григорьева должно занять самое почетное место…».

А теперь приведу выдержки из статьи бывшего кадета Н. А. Косякова «Конец Первого кадетского корпуса».

«…В 1918 году… наш корпус, после 186 лет деятельности на пользу и славу Престола, Родины и Веры, прекратил свое существование.

Это в стенах нашего корпуса заседала комиссия по освобождению крестьян от крепостной зависимости. Стол заседаний, самый обыкновенный по виду, стоял потом в нашем корпусном музее с прибитой подобающей этому событию медной дощечкой. Заседания происходили в зале рядом со Сборным залом и бывшем в наше время Гимнастическим.

Следуя завету «лежачего не бьют», в стенах нашего корпуса раненым декабристам была оказана первая медицинская помощь. Император Николай I, любивший наш корпус, не поставил этого кадетам в укор и зачислил в ряды корпуса своего сына, Наследника, будущего Царя-Освободителя. Бюст Императора Николая I с надписью «Царю-благодетелю» стоял у нас в Сборном зале, и рота Его Величества имела на погонах накладные серебряные вензеля не царствующего Императора, бывшего его Шефом, но, по Высочайшему Указу, именно вензеля Императора Николая I, его первого Шефа.

В 1916–17 учебный год возвращавшиеся из отпуска в воскресенье вечером кадеты приносили в корпус листовки с отчетами о заседаниях Государственной думы, и мы одобрительно относились к выступлениям депутата Пуришкевича. После убийства Распутина эти листовки уже откровенно занялись оплевыванием всего прошлого и настоящего, из чего многое было для нас святым. Мы встретили появление этих листовок недоброжелательно, но все же они производили свое действие, в молодых душах оставался от них какой-то осадок.

…В 1917 году произошла «бескровная революция». Уже давно замечались по временам перебои в снабжении столицы продовольствием из-за неудовлетворительной работы транспорта, чем и воспользовались смутьяны и любители рыбной ловли в мутной воде.

Наши воспитатели сразу как-то опешили, постарели, опустили головы, но жизнь в корпусе продолжала идти по заведенному порядку. Только после отречения Государя и потом и Великого Князя Михаила Александровича мы, как и везде, перестали поминать при пении молитвы «Спаси, Господи, люди твоя» имя Государя, заменив его «христолюбивым воинством». Все мы как-то притихли и ходили как бы на цыпочках, точно боясь потревожить больного. Мне кажется, 4 марта были в Петрограде похороны «жертв революции». Тела всех, кто имел родственников, были ими взяты, и оставались только тела «неизвестных жертв». На эти похороны «жертв революции» директор корпуса получил «приглашение» прислать оркестр и делегацию. Заранее предвидя это, директор отпустил всех кадет в отпуск на несколько дней. Все же, так как одна из многочисленных процессий должна была проходить по Университетской набережной мимо здания корпуса, он был вынужден выставить черный траурный плакат с надписью: «Слава героям, павшим в бою!». Плакат этот выставили на балконе над парадным входом, а сзади стояли мы, не ушедшие в отпуск по той или иной причине. В этом только и заключалось участие корпуса в «национальном трауре». Ни о каких красных бантах не могло, конечно, быть и речи.

…А «великая и бескровная» тем временем все углублялась. Никто не верил, что «это» может долго продолжаться, и даже «дело Корнилова» никого ни в чем не убедило. В середине октября я получил приказ явиться в корпус, в 6-й класс, 28 октября. Подходил конец октября, газеты писали о втором возможном выступлении большевиков, потом – уже о состоявшемся перевороте, о бесславном конце правительства Керенского, но все продолжали еще надеяться… Надеяться настолько, что мой отец настоял на том, чтобы я ехал. «Нужно учиться, – говорил он. – Пока ты доедешь, все войдет в норму». И он сам повез меня на вокзал.

Через несколько дней после моего возвращения в корпус нас, уже не как роту Его Величества и не как «первую» роту, а как «старший возраст», собрали в нашем ротном зале, и ротный командир полковник Забелин после маленького вступления объявил нам, что новые власти требуют, чтобы мы – как гимназисты – сняли погоны, перестали называть себя «кадетами» и перестали бы именовать воспитателей и преподавателей по чинам.

Это было настолько тяжело для нас, что мы, забыв дисциплину, загудели всем строем, что мы были кадетами и ими останемся, а погон не снимем. На это полковник Забелин приоткрыл двери зала, и до нас донесся гул: как и нужно было ожидать, 2-я, 3-я и даже 4-я роты, где первый класс так и не получил погон, тоже противились этому приказу.

…Сравнительно скоро всякое сопротивление перевороту было в Петрограде сломлено и все живое и патриотически настроенное ушло в подполье. После назначения в корпус комиссара было приказано избрать совет, в который входили бы дядьки, или служители, как они у нас назывались. Председателем этого совета был выбран заведующий учебной библиотекой, старый служащий, спасший таким образом наш корпус от избрания какого-нибудь большевика.

…Всех кадет беспокоила судьба наших двух знамен, стоявших, как и прежде, в церкви. Временное правительство еще в самом начале революции потребовало, чтобы знамена были сданы, как говорили – для переделки, то есть для снятия с них корон, вензелей и эмблем, противных новым взглядам на армию. Никто не торопился выполнять этот приказ, и наши знамена продолжали и при большевиках стоять на том же месте. Два кадета седьмого класса сняли знамена с древков и спрятали их, оставив пустые чехлы.

…Как я уже говорил выше, все противники большевиков ушли в подполье. Существовали организованные группы, переправлявшие желающих в Финляндию, что было довольно легко, или на юг, в организовавшуюся там Белую армию. Эти организации бывали очень часто раскрыты, и их участники арестовывались и уничтожались. Поэтому, при раскрытии одной такой организации, в которой участвовали и кадеты, можно было ожидать кровавых репрессий. Корпус поспешил отпустить всех кадет по домам, выдав свидетельства об окончании учебного года. В этот-то момент, конец марта – начало апреля 1918 года, корпус и перестал существовать…».

А вот выдержки из воспоминаний бывшего кадета Н. Мосолова.

«После революции помню его совсем в другом виде: в солдатской шинели, в переделанной из длинной теплой гимнастерки скорее кофте, чем френче, длинных штанах и тяжелых маленьких солдатских сапогах. Такому его обмундированию завидовал мой отец, донашивавший старую форму и никак не желавший расстаться со значком Академии Генерального штаба. В то время мой отец и Федор Алексеевич были сослуживцами на каких-то курсах, подготавливавших красных командиров и помещавшихся в здании бывшего 2-го кадетского корпуса. Отец преподавал, как раньше во Владимирском военном училище, военную администрацию, а Федор Алексеевич – арифметику. Я его навещал в Офицерском переулке, где помещалась его крошечная квартирка, а также встречал его на огороде, помещавшемся на бывшем плацу, где у него, как и у нас, было 50 кв. сажен земли под картошкой, капустой и иными овощами. Землю для него вскапывали обожавшие его ученики. Ему уже очень трудно было нагибаться, и самостоятельно он, конечно, не мог бы огородничать.

Федор Алексеевич часто заходил к нам на квартиру, очевидно, по дороге на какие-то другие курсы, где он также работал, чтобы отдохнуть, обогреться и выпить стакан пустого чая. Оставленные нам комбедом две комнаты были скорее берлогой, чем жилищем, да и некому было убирать их, – постоянной прислуги уже не было, а «приходящие» требовали такую цену, которая была совершенно не по карману нам, «бывшим людям».

…Не лишен был Федор Алексеевич и чувства юмора. Как-то раз велел он мне подать его сломанную и скрепленную двумя серебряными кольцами палку. Сказал он это таким тоном, как Пимен в «Борисе Годунове»: «Подай костыль, Григорий!», и тут же рассказал историю этой палки. «Про нее говорят, что она была сломана о спину некоего ленивого ученика, но это неправда, а скорее наоборот: я поскользнулся, и палка сломалась. Об этом узнали курсанты и, видя, что мне трудно ходить без нее, попросили меня дать им починить ее. И вот видите, вернули в таком виде».

…Потом умер мой отец, и я уехал в Эстонию, на родину предков моей матери. Там я познакомился с родственником Федора Алексеевича, художником Кайгородовым, сыном известного профессора-орнитолога. Федор Алексеевич писал ему, не боясь «сесть», еще несколько лет подряд. Умер он, работая до последнего дня, кажется, между 1925 и 1927 годами. Его осанистая фигура и чувство собственного достоинства, которое в нем чувствовалось как в генеральской форме, так и в солдатской шинели, навсегда остались в моей памяти».

Мне удалось узнать, что мой двоюродный дед умер в июне 1926 года своей смертью и похоронен на Смоленском кладбище Васильевского острова. На том же кладбище покоятся останки столь чтимой нашей церковью, и особенно петербуржцами, святой Ксении Блаженной.

Доблестное воинство русское – офицерство и солдаты – погибали на полях сражений Гражданской войны, поделенные на две непримиримые армии. Яд либерализма и идеалы Февральской революции 1917 года обрекли многих на путь измены воинской присяге и Государю. Россия дожила до тех дней, когда распропагандированные солдаты убивали своих командиров. После октябрьского переворота многие русские офицеры-«военспецы» под руководством большевиков-комиссаров учили мобилизованных в РККА «крестьянских детей, одетых в солдатские шинели» уничтожать своих братьев. Большинство «военспецов» были расстреляны или направлены в лагеря смерти, когда они стали не нужны. А сколько бывших кадет, помнящих своего «Дядю Пупа» – генерала Федора Алексеевича Григорьева, – не могли забыть его, даже оказавшись беженцами, рассыпанными по всему миру! Их Отечеством был Петербургский кадетский корпус, как для Пушкина – Царское Село! В своих сердцах они несли любовь к великой монархической России. Бывшие кадеты в рассеянии не забыли кадетскую перекличку, издавая даже свои газеты, пока были живы…

К сожалению, я не обладаю бесценными для историков газетами кадетских объединений за рубежом. В братской Югославии, например, был русский кадетский корпус, где учились дети эмигрантов-беженцев. Монархический журнал «Двуглавый орел» за 1928 год свидетельствовал:

«По приглашению Русской Монархической Партии во Франции полковник Б. Д. Приходкин, приехавший сюда из Югославии, сделал сообщение: «Русские кадетские корпуса прежде и теперь». Докладчик выяснил сначала роль кадетских корпусов в России, сущность кадетского воспитания и значение его для армии и государства. Кадет, на каких бы поприщах ему ни приходилось работать, – всегда государственник. Питомец гражданских учебных заведений, большею частью, – общественник. В этом их существенная разница. Кадет готовит себя к жертвенному подвигу за Родину, он горит желанием стать грудью за Россию и умереть за нее считает высшим счастьем офицера. Он поэт войны. Он презирает шкурников, стремящихся во время войны в тыл. Он свято хранит рыцарские традиции, завещанные ему отцами и дедами, он весь пропитан традициями, и потому по всему свету так дружно объединилась теперь кадетская семья и так хорошо понимают один другого старый генерал и мальчик-кадет в Югославии…»

Когда я работал над портретом патриарха Алексия I в Троицкой Лавре, мне довелось познакомиться с выпускником русского кадетского корпуса в Югославии. Я был взволнован, узнав, что его фамилия Кутепов и он является сыном главы воинского союза в Париже генерала Кутепова, похищенного задолго до войны чекистами в Париже. От него я многое узнал. Работал он в иностранном отделе Московской патриархии…

Сегодня, когда возрождаются кадетские корпуса и со времен Сталина существуют суворовские и нахимовские училища, можно надеяться, что их воспитанники продолжат славные традиции доблести, чести и верности Родине воспитанников кадетских корпусов той, потерянной нами великой России.

Мой двоюродный дед, генерал-лейтенант Григорьев, которого все в нашей семье звали дядя Федя, занялся литературной деятельностью по совету своего шефа Константина Романова. Благодаря этому мы имеем сегодня записанные им свидетельства очевидца «страшных лет России». Я удивлен, что рукопись генерала Федора Григорьева, которую чудом пощадило время, до сих пор не опубликована, а продолжает лежать в военном архиве. Суровая правда тех лет документально отражена в них, как и во многих опубликованных воспоминаниях Бунина, Гиппиус, Шульгина, Гуля и других. И какое счастье, что дед не оставил эту рукопись кому-нибудь на хранение, как это сделал он со своим архивом, доверенным «верному крестьянину» из витебской деревни, который, испугавшись ожидаемого обыска, сжег его вместе с многочисленными документами, фотографиями царской семьи и другими свидетельствами служения государству Российскому. Историки, я уверен, еще займутся и судьбами воспитанников генерала Григорьева – доблестных русских офицеров, отдавших свою жизнь в борьбе с врагами великой России, хотя многие из них, изменив присяге, перешли на сторону красных. Федор Алексеевич Григорьев в предисловии к своим мемуарам высказывает надежду, что «будущий историк по ним увидит, как мы, заурядные обыватели, переживали нашу «Великую Русскую революцию». Знакомство с рукописью позволяет сделать вывод, что дед с этой задачей справился достойно. Трудно лишь согласиться со скромным причислением себя к «заурядным обывателям». Записи деда (мама всегда говорила: «Это твой дед»), говорящие о его нравственной чистоте, здравости суждений, являются, на мой взгляд, актом верности присяге и высокого гражданского мужества.

Он был сыном своего времени, и никто не имеет права вступать с ним в дискуссию, когда он приводит определенные факты и по-своему освещает те страшные дни революции. Хочу обратить внимание читателей и на то, что несколько поколений русских офицеров с благодарностью вспоминали своего «дядю Федю», хотя ураган великой революционной ломки и раскидал их в разные стороны.

«Хочу, если не для истории, то для сведения вас, мои дорогие внуки, занести в мои мемуары следующий факт, о котором я не говорил никому. Около 1911 года, в котором Наследнику исполнялось семь лет, в обществе очень много говорили о предстоящем назначении воспитателя к нему и называли даже кандидатов. Помню хорошо, что на параде 6-го января я командовал взводами кадетских корпусов, которые стояли в маленьком зале, между Николаевским и Гербовым (кажется, он назывался залом 1812 года). Ожидая входа Государя, я стоял против двери в Николаевский зал. При входе к нам Государь очень заметно прижал локтем руку Императрицы-матери, с которой он шел под руку, и глазами указал на меня. Императрица окинула меня взором с ног до головы и сделала это вторично при следовании Государя по фронту кадет в сопровождении меня. Я тогда не придал этому особого значения, считая, что Государь просто хотел указать матери на директора ее внука, которого он очень ценил и баловал. Вскоре после этого, если не ошибаюсь, в феврале, ко мне, в мои приемные часы, явился генерал-адъютант князь Васильчиков. По обыкновению, приемная была набита битком. Я, извинившись перед публикой, принял князя вне очереди. Князь очень слабо мотивировал цель своего посещения, но очень прозрачно выяснилось, что цель князя – меня интервьюировать. В беседе, продолжавшейся около часа, князь очень часто вставлял иностранные слова, и я хорошо заметил его удивление, которое он не мог скрыть, когда я заявил, что не знаю иностранных языков. Заподозрив особую цель этого посещения, я умышленно титуловал князя по его погонам – «ваше высокопревосходительство», а не «ваше сиятельство», как следовало бы. Об этом посещении я, при первом же свидании с Вел. Кн. Конст. Конст., рассказал ему. И когда он очень прозрачно дал мне понять, что это посещение имело связь с вопросом о выборе воспитателя, я чистосердечно и откровенно высказал ему мою совершенную неподготовленность для занятия такого высокого поста и нежелание мое оставить в истории такую же бесславную память, как Данилович. Думаю, что и без этого моего признания Вел. Кн. не подал бы своего голоса за меня при выборе воспитателя для Наследника, хотя он и ценил меня как директора превыше моих заслуг. Как известно, воспитателя Наследник так и не получил, оставаясь до конца под влиянием матроса Деревенько, а обязанности воспитателя фактически исполнял преподаватель русского языка П. В. Петров.

В мае 1916 года Наследник, зачисленный в списки Первого корпуса в 1909 году, с разрешения Государя, был назначен мною в 1 класс 1-е отделение (воспитатель подполковник Ф. С. Иванов) и, перечисляясь из класса в класс со своими сверстниками, оканчивал курс. По этому поводу я, с депутацией, подносил Наследнику жетон этого выпуска. На приеме, как всегда, Государь очень милостиво и просто с нами беседовал. В разговоре с Государем я, по установившемуся обыкновению, говорил откровенно и просто, и, между прочим, сказал, что очень сожалею, что не могу выйти в отставку в этом году, а должен дослужить до 28 февраля 1917 года, чтобы выслужить четвертую прибавку к пенсии. «Ну, это ваше дело, ваши расчеты, но я вас в отставку не выпущу». Когда я передал эти слова Вел. Кн., он сказал, что это, вероятно, обозначает желание Государя назначить меня в свое распоряжение в качестве педагогического советчика (или что-нибудь в этом роде) и дать мне квартиру в одном из китайских домиков в Царском, недавно освободившуюся за смертью генерал-адъютанта Арсеньева, бывшего воспитателя Вел. Кн. Алексея Александровича. Против такого назначения я не подумал иметь чего-нибудь и признаюсь, что, будучи в Царском, осматривал квартиру, в которой я мечтал покончить в покое свое земное странствование. Но человек предполагает, а Бог располагает! 28-го февраля состоялось отречение, и мне пришлось переписывать прошение об отставке… – на имя Временного правительства!

16 ноября, суббота 1918 г. В 10 часов утра, идя в Полибино на почту, зашел Гриля и сообщил, что вчера он был свидетелем следующего. Из Ново-Алексеевской волости приехали два (!) белогвардейца, которые пришли туда из Смоленска. Рассказывали, что они имели битву с красноармейцами, по преимуществу евреями (!), которые дрались отчаянно и убили их командира, но были побеждены. Идет их не много, но народ присоединяется к ним и получает от них оружие. В Ново-Алексеевской волости уже выбраны новые власти. На обратном пути из Полибина Гриля зашел к нам, передал письма и сообщил, что Даниловы – под домашним арестом, к ним не пускают. Вчера к ним прибыли 6 красноармейцев, заняли дом, съели только что зарезанного борова и произвели грабеж. Хотят Даниловых выселить, а дом занять под собрание («клуб бедноты»).

…Теперешняя наша жизнь есть сплошная мука. Вечно голодный, думаешь только о том, как бы утолить голод, а потому не можешь заняться каким-нибудь другим делом. Кроме голода еще хуже одолевает холод: в комнатах от 4 до 7 Р (по Реомюру. – И. Г.), дров нет… Все грязные работы приходится исполнять самому… – на 69-м году жизни невесело. Такой жизни не жаль, и смерти ждешь, как избавления, тем более, что знаешь: здесь, на этом свете, дальше будет все хуже и хуже! Признаю несправедливость прежней жизни, когда мы, «буржуи», пользовались жизнью, а народ страдал, потому что на его нужды обращали мало внимания. Знаю, «что посеешь – то и пожнешь»: дикость, некультурность нашего народа есть главная причина теперешней нашей неразберихи, но все-таки считаю социализм и коммунизм утопиями и уверен, что к всеобщему счастью они не приведут! Еще раз повторяю, что считаю в порядке вещей, что мы, «буржуи», страдаем, но вижу, что и демократия страдает не меньше нас, а благоденствуют только ловкачи и мошенники, которые окружают утопистов, стоящих во главе. А тем приходится хвататься за соломинку, чтобы спасти свое дело и отступать шаг за шагом от своих утопических теорий. Уничтожили артельщиков, а теперь пришлось их восстанавливать, ввиду бесчисленных краж среди комиссаров, кассиров и тому подобных лиц, о чем читаешь в газетах ежедневно. А что делается в провинции и чему я был свидетелем при выселении помещицы, моей сестры (с. Овсянкино Невельского уезда Витебской губ.): на ее заявление, при описи ее имущества, что хлеба у нее 30 пудов, а картофеля 20 пудов и т. д. председатель комитета бедноты командовал секретарю: «Пиши 15 пудов, пиши 10 пудов» и т. д., все наполовину меньше, конечно, для того, чтобы вторую половину обратить в свою пользу. Кстати, все эти мальчишки – председатели и комиссары, – по всеобщему заявлению крестьян, уголовные преступники, сидевшие в тюрьмах, так как никто из солидных крестьян на эти должности не идет. А не то ли самое мы видим и здесь, в Петрограде? Всюду, а в том числе и из моих бывших сослуживцев, вперед выдвинулись ловкачи и пройдохи. Знаю, что «нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет», и не обвиняю всех тех, которые по нужде служат новому режиму, но подчеркиваю, я говорю о выдвинувшихся вперед, занявших видные посты, а не мелкой сошке. Знаю и верю, что всякая революция, сопровождаясь указами и всякими безобразиями, в конце концов делает исторический шаг вперед в жизни народа, и даже вижу и признаю, что наш народ за последние двадцать лет очень подвинулся вперед в своем развитии, но сомневаюсь: во-первых, стоит ли «овчинка выделки», а во-вторых, думаю, что и в движении вперед в жизни народа нужна также постепенность и нельзя сразу прыгнуть вперед на два столетия. При таком прыжке можно и шлепнуться и очутиться «при разбитом корыте». Похоже, что дело и идет к этому. Верно одно, что каша заварена большая и конца не видно. Сомневаюсь также, чтобы наш пример соблазнил бы другие, более культурные народы идти по нашим стопам.

Посмотрите, каким ореолом окружены лица, стоящие во главе правительства! Как они живут и чем питаются! И если это до некоторой степени присуще лицам, стоящим во главе правительства (Ленину, Троцкому, Зиновьеву и др.), то, казалось бы, не к лицу низшим агентам его. Но посмотрите, как живут комиссары… И вообще все власть имущие. А посмотрите, какие размеры приняли разного рода хищения и как они часты! Этого не скрывают даже правительственные газеты, хотя, разумеется, они сообщают не все. Например, нам достоверно известно, что наш ремонт не начинается до сих пор и доставка дров застопорилась потому, что комиссар, стоящий во главе Инженерного управления Петроградского военного округа (называю по-старому, не зная нового его названия), удрал, захватив с собой 6 миллионов! Его «залапали», но, говорят, без миллионов. В газетах об этом ни слова, и вряд ли его будут судить, так как он бесспорный коммунист… Хищения же в грандиозной степени увеличились!

7.09.1919 года. Что ныне, в правлении большевиков, бросается особенно в глаза – это невозможная волокита и безобразные порядки, принятые как бы нарочно для того, чтобы возмутить народ.

На роль белых и Антанты я смотрю теперь так. Белые пользовались большим сочувствием в массах, но их тактика роняет их престиж. С мечтой вернуться к старому пора покончить. Старое погибло и не воскреснет! Надо признаться, что оно имело много недостатков, а по отношению к массе, крестьянству, было крайне несправедливо. Земельный вопрос в особенности вызывал недовольство крестьян. Поэтому возвращение земель полностью помещикам не может не восстановить крестьян против белых. Во-вторых, наступление белых, в большинстве случаев, встречается народом восторженно, но, наступая малыми силами, они опять отступают, а народ подвергается строгим репрессиям и расстрелу со стороны красных. И то и другое, конечно, уменьшает число сочувствующих белым. Кроме того, я уверен, что и без войны с белыми советская власть не сделала бы Россию счастливой; голод, холод, и вообще вся та разруха и настроение, ныне существующие, были бы и тогда. И все бы видели воочию, что виновата в этом советская власть, которой никто не мешает. А теперь война с белыми дает возможность красным газетам обвинять во всем этом белых.

Не зная точной статистики о числе ежедневных смертей в Петрограде, а только вспомнив число смертей в среде своих знакомых за последний только год (более полсотни наберется) – число их громадно! А число жителей, по официальным данным, уменьшилось уже наполовину! Присутствуя же на отпевании умерших в церквах на кладбищах (4 ряда, гроб к гробу, насчитал более ста гробов), не понимаешь, как это Петроград еще не весь вымер?! Но на этих темах останавливаться не следует. Давно решил жить сегодняшним днем: день прожил – благодари Бога. А завтра умрешь – благодари еще больше.

Я избегаю на курсах заходить в уборные, ввиду невообразимо грязного их содержания, но на днях зашел на минуту. Все стены исписаны нецензурными словами, и среди них поэт из «малограмотных» поместил следующее четырехстишье:

Несчастный пиит не понимает, что это более всего пахнет иронией над некультурностью курсантов. Я видел, как содержались эти уборные во 2-м корпусе. А в культурной Германии, зайдя однажды в маленькую биргале, около Зоологического сада, я не отказался бы в ее уборной и закусить. Не говоря уже о больших ресторанах и гостиницах.

21.08.1920 года. Нет, по-видимому, пока на свете будут существовать правящие и управляемые – без казней не обойдется. Пожалуй, анархисты в теории и правы. Но в теории и коммунизм выходит недурной, но, надо признаться, уж очень скучной жизнью. Если верить книге Нилуса («Великое в малом»), то самодержавие Иудейского царя, если сионистам удастся ввести его в жизнь в той форме, в которой они проектируют в теории, пожалуй, будет наилучшая форма правления на земле. Но сколько надо еще сделать преступлений, чтобы этого достигнуть! Но сионисты придерживаются иезуитского правила: «Цель оправдывает средства!» А поверив книге Нилуса, нетрудно допустить, что и наше Советское правительство (в большинстве евреи) преследует ту же цель сионистов. Тогда, по крайней мере, многое непонятное делается понятным.

17.03.1921 года. При своем воцарении большевики обещали «свободу, мир и хлеб». Эти заманчивые слова и привлекли, на первых порах, на их сторону темную массу. Ни одного из своих обещаний они не выполнили. Вместо свободы – беспримерный в истории гнет; невозможно разинуть рта, аресты, расстрелы; свобода передвижений совершенно отсутствует, в делах бесконечная волокита и хвосты, хвосты, хвосты! Трамваи почти совершенно отсутствуют, а если ходят, то только по 4–5 линиям с 7.00 до 11.00 часов утра и то постоянно останавливаются, и рассчитывать на них, если надо прибыть к сроку, невозможно. Не говоря уже о том, что попасть в трамвай – уже большое счастье.

Крестьян обирают дочиста: хлеб, лошади, коровы и пр. остаются в очень ограниченном числе. За оставленную корову – налог молоком и маслом. Вообще грабеж в огромных размерах!

Мира нет. После Деникина, Юденича – поляки, Врангель, Махно, Антонов и пр. Хлеб в очень ограниченном количестве…

…Последние признаки культурной жизни в Петрограде исчезли! Дров нет. Стоимость сажени дров с доставкой доходит до 100 тыс.! Печи в комнатах всю зиму не топили. У нас в спальной, благодаря соседству кухни комиссара, температура держалась все время 9–7 градусов Р, а в колшатах сына и дочери – 7–5 градусов Р и только благодаря тому, что в остальные две комнаты вселили заведующего ружейной мастерской (коммуниста), у которого есть дрова, и он топил часто свою большую комнату (быв. нашу гостиную), куда поставил железную печку…

Ватерклозеты не действуют. За чистой водой, а также для выноса грязного мусора и испражнений надо спускаться на двор. Извозчиков нет. Почти полное отсутствие бань! Отсутствие лекарств, ткани, ниток, иголок и т. д. Скажите, намного ли эта жизнь отличается от жизни человека пещерного периода?

Под влиянием голода, всех этих антикультурных условий современной жизни, жители Петрограда впали в апатию. По улицам ходят (а не по тротуарам) как сонные мухи. Редко кто не тащит на плечах мешка или узла или тащит сани с поклажей. Неудовольствие современной жизнью общее. Нельзя встретить человека в народе, армии, среди курсантов, за исключением комиссаров и завзятых коммунистов (коих очень немного), довольного современным положением. Возмущения внутри России и у нас в Петрограде не прекращаются. Но все это отдельными вспышками, без взаимной поддержки. А так как шпионаж, не в пример монархическому, организован отлично и жидам не жаль христианской крови, то все эти вспышки скоро прекращаются арестами и расстрелами… При этом жиды прибегают к мерам воистину драконовским. За измену главы семьи арестуют жену и детей, до грудных включительно. Семья Козловского, начальника артиллерии в Кронштадте, арестована, а сын его, говорят, несовершеннолетний, расстрелян! Можно удивляться, но нельзя не признать, что Троцкий, Зиновьев и К° – люди гениальные в своем роде. Благодаря им большевики, вопреки утверждению Талейрана, не только «опираются», но и «сидят на штыках» уже четвертый год.

На Шпалерной по ночам очень часто происходили сцены, при рассказе о которых у рассказчика на голове «волосы становились дыбом»! Приезжали на моторах люди, вызывали по списку арестантов, раздевали до белья, связывали попарно и как дрова укладывали их в грузовики и увозили на Ириновский вокзал! Здесь укладывали их таким же порядком в вагон и везли в артилл. полигон, около ст. Ржевка. Чтобы не тратить патронов, а главным образом потому, что красноармейцы очень неохотно принимали участие в расстрелах, приговоренных просто убивали из револьверов! В числе любителей-палачей отличалась одна женщина, фамилию которой, к сожалению, забыл…

18.03.1921 года. С конца прошлого года и по сие время число краж, грабежа, мошенничества и др. сильно возросло. В ноябре появились «живые покойники», как прозвал народ шайку бывших акробатов. Эта шайка в масках, с горящими углями в зубах, с пружинами на подошвах сапог, которые давали им возможность делать большие прыжки, пугала по ночам на улицах народ и грабила. Шайку вскоре изловили и, по словам досужих людей, семерых закопали в земле живыми. Так как воровство, грабежи и другие преступления так же увеличились в последние дни царизма и накануне падения Керенского, то я подумал, что не означает ли это явление и падение коммунизма? Но, по-видимому, ошибался: большевики держатся и, вероятно, продержатся еще долго!

Пришел под американским флагом пароход «Феникс» (если не ошибаюсь) с пищевыми продуктами для русских (?) детей. Капитан немец. Начали разгружаться, но капитану пришлось разгрузку прекратить: рабочие (русские) начали систематически воровать груз. Капитан донес в Смольный, что возобновит разгрузку только под охраной воинской части. Прислали красноармейцев. В комиссии, руководящей раздачей провизии, два доктора – евреи. Сына М., а также другого из наших преподавателей с русской фамилией не признали достойными получить продукты. М. говорит, что раздают по преимуществу детям евреев. Очевидно, это помощь американских евреев своим русским соотечественникам! А евреи у нас, как я уже упоминал неоднократно, не голодают: в хвостах ни одного нет, все вновь открытые лавки – еврейские! Без погрома дело не обойдется, очевидно. Говорят, что в Польше и у нас в Западном крае они уже начались.

Немец, капитан парохода «Феникс», по словам М., говорит: «Антанта вас, русских, считает теперь самым позорным народом в мире! Не ожидайте, что кто-либо окажет вам какую-нибудь помощь. Чем вы скорее передохнете, тем для Антанты выгоднее!» Может, это по существу и справедливо, и подтверждает мои давнишние предположения, но надо принять во внимание, что капитан – немец (!).

А все-таки мы – голодающие миллионеры. Но многие теперь живут хорошо. Открыты всевозможные лавки, кофейни и ночные рестораны, в которых подают разнообразные блюда, ценою 70 тыс. порция и выше. И все это переполнено! Хорошо живется и музыкантам. Сегодня знакомый скрипач рассказывал, что он, играя в одном кафе на Невском с 7 час. до 12 ночи, получает 250 тыс. в день и обед и ужин. После 12 час. идет в ночной ресторан, где за игру до 4 час. утра получает также 1/4 милл. Итого 1/2 милл. в день. Кроме того, перепадает малая толика от богатых и знатных посетителей (евреев и латышей по преимуществу), которых музыканты встречают «Интернационалом» или входным маршем! Вот он, «пир во время чумы»! Недаром Англия втайне поддерживает советскую власть, зная, что никто лучше ее не уничтожит России! Но, простите, я повторяюсь.

Спекуляциями и аферами занимаются чуть ли не все. Только и слышишь: «перепродал то-то», «спекульнул на том-то». Один мой знакомый, бывший лицеист… скопил оборотный капитал, а его жена ходит в бриллиантах. А нажил капитал на том, что покупал на вновь открытых фабриках и заводах товар и перепродавал в лавки на 50 % дороже. Такие аферисты живут широко. У одного из таких финансистов на Рождество был обед в старом стиле. В разнообразной закуске фигурировали: водка, икра, балык и пр. Обед из пяти блюд с вином; осетрина, индейка. Чай, печенье, пирожные. А вечером его жена проиграла 8 миллионов. Другой милльярдер, на днях, прокутил в ресторане 36 миллионов, дал «человеку» на чай полтора миллиона. Он, очевидно, расценивает миллионы по современному курсу и дал на чай 10 рублей. А мы, скромные обыватели, «голодающие милльярдеры», живем плохо. И едим пустые щи и кашу без масла. Мерзнем, водопровод не действует. К этому мы уже привыкли и носим воду из прачечной; благо она под рукой. Но когда и фановые трубы в уборной бездействуют и заливаемая вода не уходит, наступает сущий ад!

…В дополнение к ранее описанным картинкам нашей культурной жизни прибавлю то, что рассказывал на днях помощник заведующего продовольствием на наших курсах, это простой донской казак. По обязанностям службы он, во время балов и концертов, присутствует в кухне: «Ну и «слабода» теперь. Бога упразднили, и без всяких стеснений! Летом во время собраний парочки выходят и прямо под деревом… И зимой, заглянув в подвал, диву дался: три-четыре пары, не стесняясь и стоя… Ей-богу, не вру». Поистине, русские люди обратились в животных – и все свои потребности исполняют не стесняясь. Недаром преподаватели «политграмоты» начинают свой курс с происхождения человека по Дарвину. Ученики только подтверждают эту теорию и показывают, что русский человек еще и ныне недалеко ушел от обезьяны. К слову, об этих преподавателях. Это все молодежь, окончившая партийную (коммунистов) школу. Они, начиная с преподавателя «политграмоты», быстро повышаются по службе, получая назначение помощника комиссара, комиссара, начальника курсов и так далее. А потому преподаватели эти беспрерывно чередуются. Все они ужасно напоминают тип ломового извозчика: грязнейший полушубок, подпоясанный ремнем, и громадные валенки. При этом манеры и язык тех же ломовиков. Коллеги-преподаватели так и говорят: опять появился новый ломовик! Первые преподаватели этого предмета, интеллигентные еврейчики, давно ушли, поднявшись на верхние ступени служебной лестницы. Грязные полушубки и валенки встречаются нередко и среди преподавателей других предметов. Вчера и я купил за 300 тыс. старые сибирские валенки у своего племянника (а потому и дешево) и сегодня, на уроке в неотопленном классе, оценил их достоинство: ноги как в печке. На днях разыскивал водопроводчика, попал в квартиру в нашей же лестнице, в четвертом этаже. Дверь отворена; прохожу коридор, кухню, никого. Вхожу в комнату, грязь которой меня поражает. В особенности бросилась в глаза железная кровать с грязнейшей подушкой, покрытая остатками ватного одеяла, еще более, если это возможно, грязного, чем подушка Встречает меня человек неумытый, в грязной и изорванной ватной кофте, из-за которой выглядывают, грязные в высшей степени, остатки белья. Принимаю его за водопроводчика, которого я разыскиваю. Но оказывается, что я ошибаюсь. Передо мной бывший председатель военного суда на Кавказе генерал-лейтенант М. К. Л., на днях принятый к нам на курсы в качестве штатного преподавателя по русскому языку! Вступаем в беседу. Человек бесспорно интеллигентный, женат, пять человек детей, живут у тещи, где, по его словам, места ему не оказалось. Очень нуждается. Давно искал место и рад, что попал к нам, где ему и отвели комнату в квартире красноармейца, который имеет дрова, и он рад, что не мерзнет.

11.02.1922 года. Цены, убегая быстрее ставок, дошли уже до 1/4 миллиона за фн. сахара, а золотой 10-рублевик приближается к 3-му миллиону. Следовательно, мои 7 миллионов в месяц равняются 22 рублям! Умопомрачение! Действительно: «Редкий случай феноменального сумасшествия расы» (Р-С-Ф-С-Р). «По краям – розы, потом слезы, а в середине – фига».

На днях М. дал мне прочесть «Новое время», издатель М. А. Суворин, в Белграде от 13 декабря 1921 года В нем напечатано, что к 1 декабря 1921 года в России выпушено 777 триллионов и 879 миллиардов бумажных денег!!! Сопоставьте это с одним миллиардом их в 1913 году.

Перефразирую Сократа и скажу: «Понимаю, что я ничего не понимаю».

Лично я остаюсь при том убеждении, что ничего хорошего мы не дождемся и лучше всего поскорее умереть. К слову. В ноябре умерла моя двоюродная сестра Ольга Коссаржевская; похороны ее стоили 1 200 000 руб. В конце февраля я хоронил сестру Ольги, похороны ее стоили мне 10 млн. А на Пасху умер мой друг и многолетний товарищ Г. М. Яковлев. Его похороны стоили без малого 200 миллионов. Если я проживу еще год и умру не на службе и не в больнице, то мои похороны, пожалуй, будут стоить миллиард рублей! Поэтому и надо умирать, пока не выгнали со службы. Надеюсь, что гроб сколотит, по бывшим примерам, столяр курсов, а лошадь и телегу даст заведующий хозяйством курсов. А следовательно, скорее умереть во всех смыслах выгодно: избавишься от этой беспросветной, томительной и некультурной жизни – и похороны будут стоить дешево.

12.05.1922 года. До каких пределов разрушения дошел Петроград, до какой степени некультурности дошла наша жизнь – «этого ни пером описать, ни рассказать!»

Деревянные дома сожгли, добрались до старых каменных, из которых все деревянные части выбрали на дрова. Чудные, новые дома-дворцы с центральным отоплением приходят в негодность. Прежние владельцы, которым предлагали взять их обратно, не берут, так как на ремонт не хватит никаких средств. Дома стоят пустые и продолжают разрушаться. Редкие жильцы в них, занимая большие квартиры, за отсутствием дров, ютятся в двух или трех комнатах. Крыши текут, потолки обваливаются… Вообще все приходит в разрушение.

…Нравы совершенно изменились: украсть, надуть считается в порядке вещей даже в нашей среде, не говоря уже о демократах… Простите, не воздержусь и процитирую на память экспромт покойного Пуришкевича 1917 г.:

«Не видать земли ни пяди, вся покрылась: кони, б…и. С красным знаменем вперед обалделый прет народ. Нет ни совести, ни чести, все смешалось с г…м вместе, и одно могу сказать: «Дождались, е…ь!»

Нецензурно, но характерно, и русский стиль выдержан! Надо отдать справедливость и русскому народу: насчет стихов на современные темы, анекдотов и подбора слов на заглавные буквы – мастер. Упомяну о злободневном, на современную тему ограбления церковного имущества. Обмен телеграммами: 1) Ленину – «Троцкий», 2) Ответ – «Ленин» и 3) Ленину – «Зиновьев».

Все поняли и расшифровали:

1) Трудно Работать, Отберем Церковную Казну И Исчезнем, 2) Левушка, Если Нужно, Исчезнем Немедленно, 3) Зачем Исчезать, Надо Обороняться, Ведь Есть Еще Веревка.

О результате сбора с церквей говорят, что собрали громадные капиталы. Возможно. Но сопротивления были. Сам видел (Владимирский собор у Тучкова моста), подростки избили комиссию при выходе ее из собора, едва добрались до мотора. Рассказывают о бунтах в Казанском соборе и на Сенной. А в Москве уверяют, было хуже. Наши газеты косвенно это подтверждают, объявляя об аресте патриарха Тихона, митрополита и благочинных священников; уверяют, что последние уже расстреляны. Возможно и это. В твердости власти Советскому правительству отказать нельзя, а характер русского «быдла» они хорошо поняли и не боятся его.

Да, «дождались» и еще худшего можем дождаться! «Свобода, равенство и братство»!!!

Думаю, что это будет на Земле только тогда, когда наступит Царство Божие и люди станут ангелами. Но вряд ли это когда-нибудь будет!

21.05.1922 года. Приходит на ум историческая параллель. И против Великой Франц. революции восставали чуть ли не все европейские державы, а ведь она восторжествовала?.. С другой стороны: к чему же привели ее лозунги – «Свобода, равенство и братство»? Вспоминаю «Панаму» и прочие прелести республики!

Допустим, что Коммунизм – рай, в теории (в который нас, глупых, тянут за уши), но ведь практика не всегда подтверждает теорию? А ведь люди-фанатики всегда желают оставить память в истории (это так соблазнительно), а стоять во главе и играть главные роли приятно всякому человеку.

Остаюсь при старом: Рай наступит тогда, когда люди станут ангелами!!!

25.05.1922 года. До какой степени нахальства и издевательства дошло наше правительство! Жалованье своим служащим не платит: «Нет денежных знаков – и баста!» А Васька слушает, да ест и благоденствует. Он знает, что народ, который пережил Ивана Грозного и многое другое, все вынесет. И верно, всем нам без исключения – цена грош ломаный! Посмотрите, как относится правительство к своей гвардии и жандармерии, к курсантам. Кормит впроголодь, одевает как нищих, зимой держало в холоде…

С 1-го июня лагери. На этой, последней учебной неделе были репетиции. В трех моих отделениях, из ста учеников, отвечали не более трети. Остальные говорят: «Ставь, дедушка, кол». «Красное командирство» их не прельщает, стремятся домой в деревню. Но начальство не желает делать поблажки и пугает оставлением на второй год. Посмотрим, что выйдет из этой борьбы. Многие курсанты прибегают к более радикальной мере. Побеги постоянные… Они уверяют, что в деревнях таких принимают с распростертыми объятиями. А если поймают, назначают в рабочие роты в ближайшие части. А это их вполне удовлетворяет.

6.06.1922 года. Злоба дня – процессы: над эсерами и духовенством. Патриарх Тихон отказался, и временно управление церковью перешло в совет из трех священников: Введенского и двух других, фамилии которых не упомнил. Все трое, конечно, ставленники правительства Говорят, что первый из евреев и большой фигляр, но у него много поклонниц. Про двух других рассказывают невероятные вещи, но, может быть, и врут, не знаю. Петроградский митрополит Вениамин, избранный народом, арестован и будет судим за то, что отлучил от церкви Введенского. Часть арестованных в Москве священников приговорена к смертной казни. Но все это наш народ, «богоносец», по словам Достоевского, вынесет, конечно, безропотно!

Барометр нашей жизни, цены, мчится в гору без удержу, только цена хлеба почему-то остановилась на 140 тыс. – фунт. Теперь денежная единица у нас – «миллион-рубль», но скоро перешагнем и его. «Пир во время чумы!» продолжается и принял гомерические размеры. Под флагом помощи голодающим разрешены все азартные игры и скачки. Открыто множество игорных домов. Счет на миллионы. Счетчикам при игре в лото платят по три миллиона и более за вечер. Мы, мелкота, голодающие миллионеры, при игре в коммерческие игры, рассчитываем с точностью по десяти тысяч, т. е. пять тысяч и менее отбрасываем, а 6 и более считаем за десять. А в бывшем клубе приказчиков (Владим. проспект, 12), в этом прибежище миллиардеров, вновь нарождающихся буржуев, считают с точностью до десяти миллионов. При игре… закладывают в банк десятки миллиардов и выигрывают триллион! Вновь народившаяся буржуазия начинает копировать старые порядки… История повторяется, и возможно, что и наша революция кончится по образу Великой Французской. Ничто не ново под луной!

Возмутительный суд над эсерами, главными создателями нашей революции, идет своим порядком. Подсудимые разошлись на два лагеря. Одна группа, интеллигенты, с Гоцем во главе, держатся гордо, а другая, демократическая, «сознательные рабочие» по преимуществу, покаялись и стоят на стороне обвинителей. Этим судом мало интересуются и мало о нем даже говорят! Суд над митрополитом Вениамином и священниками возбуждает любопытство более, и о нем много говорят. Рассказывают, что Михайловская площадь была засыпана цветами. Большая толпа народа встретила Вениамина пением «Исполати деспота» и «Достойно есть». Многочисленные добровольцы-защитники встретили владыку в зале Дворянского собрания и пошли под благословение, а доброволец-защитник из Москвы, еврей (?!) – поцеловал у него руку. Из толпы на Михайловской площади многие тысячи арестованы. Так ли было дело – не знаю, сам этого не видел, так как никуда не хожу, а винчу беспросветно, надеясь этим скорее приблизить себя к нирване. Не оправдываюсь, а признаю себя истинным сыном русского быдла! Умнее всех нас поступил один из служащих в ГуВуЗе (фамилию забыл), который в первый день революции, убив свою жену, сам застрелился (детей не было). Завидую генералу Попруженко, который умер за две недели до революции. А умница А. Д. Бутовский умел хорошо приспособляться к жизни и умер в первый день революции.

Мы уже в обрыве и повергли в прах все, что веками было накоплено. Теперь вопрос в том, какой из «недругов» «коня опять взнуздает и запряжет не в старую» (спасибо и за это) «телегу»?! Я всегда был и остаюсь поклонником немецкой ориентации: француз легкомысленен и очень ожидовел, англичанин уже очень строг, а немец все-таки помягче; себя, конечно не обидит, но, насаждая культуру, приобщит и нас к ней. Возможно, очень вероятно, что «недруг» окажется не один, а несколько, и тогда от России останется одно воспоминание. И это будет в порядке вещей. Мы показали свою полную несостоятельность вполне наглядно. А не есть ли все то, что происходит ныне, выполнение программы сионистов? Все возможно! Поверишь Нилусу («Великое в малом»).

21.09.1922.…В школах и на курсах, и у нас в том числе, средства для ремонта добываются оригинальными путями. 8-я школа комсостава (6. Павл. в. учил.) эксплуатирует «Аквариум», наши 6-е советские пехотные комкурсы открыли кафе на Невском, пекарню на Петроградской стороне и открывают кинематограф; само «Гувузпетво» (Главн. Упр. Воен. Учеб. Зав. Петр. Воен. Окр.) открыло на Невском игорный дом и т. д. К слову; мой питомец, кадет выпуска 1911 года, ныне занимающий высокий пост инспектора пехоты «Гувузпетво», как один из членов этого клуба, дежуря через день и получая за это какой-то маленький % с прибыли, зарабатывает по 100 миллионов в месяц! С января этого года нас заставили читать 32 урока в месяц бесплатно. А вчера (21 сентября) в «Гувузпетво» сказали, что число бесплатных уроков для нас повышено до 60 в месяц!!! Казалось бы, можно заявить протест или объявить забастовку. Но это никому и в голову не придет, ввиду продолжающего существовать красного террора. Аресты и расстрелы продолжаются беспрерывно. «Чека» работает отлично, в числе служащих в ней называются несколько громких фамилий бывшей аристократии и в том числе и некоторых женщин!

Я, помнится, уже писал, что, вследствие участившихся случаев преступности, декретом были закрыты в один день все клубы и игорные дома. Через несколько дней самые «аристократические» из них… опять открылись. Скачки и бега опять процветают, а потому расстрелы опять участились.

Уверяют, что высокой марки коммунист, стоящий во главе продовольственного дела в Петрограде, проиграл 300 миллиардов, но ему, как коммунисту, говорят, сойдет даром. Продаю за то, что купил. Что коммунисты пользуются особыми правами – это факт. Вчера в нашей бане меня рассмешил мальчик 10 лет. Лезет не в очередь к крану с водой. Ему говорят: «Куда ты? Становись в очередь». А он торжественно заявляет: «Я коммунист!» Общий смех, и его пропускают. Он, конечно, не коммунист, но, очевидно, знает, что для коммунистов закон не писан.

15.01.1923 года. Прожили половину зимы. Живы! В политике все то же. Катимся по наклонной плоскости в бездонную пропасть. Политический барометр все падает. Цены растут ежедневно. Вся финансовая политика свелась на беспрерывное повышение налогов: бани у Тучкова моста на Васильевском острове, которые в мае платили налог 1 миллион 200 тысяч в месяц, – в декабре внесли 3 миллиарда! Конечно, и плата увеличилась с 500 тысяч до 7 миллионов.

Все тресты трещат, а торговцы поднимают пены безостановочно. Мой ум отказывается понимать такую финансовую политику. На днях встретил Н. М. Ковалевского, бывшего товарища министра финансов у Витте, он также говорит, что летим в бездонную пропасть.

С другой стороны, я уверен, что, если падут большевики, наступит анархия и будет хуже. «Куда ни кинь – все клин»…

30.01.1923 года. Мы, все преподаватели, на днях будем держать экзамен из «политграмоты». Нам предложили одно из двух: или выслушать 36 лекций, которые прочтет для нас помощник начальника, или купить за один миллион брошюрку, знание которой, по словам помощника, вполне достаточно для выдержания экзамена. Все преподаватели предпочли внести по миллиону, и только 9 человек «комсостава» изъявили желание прослушать 36 лекций помощника.

…Один из бывших наших (6-х курсов) преподавателей политграмоты, Тр. предложил нам троим (мне, А. и Л.) сообщить нам сведения, необходимые для выдержания экзамена, и придет завтра. Собрали по 10 миллионов с брата. Купили дешево (по 8 рублей миллионов) бутылку самогона и завтра после «лекции» будем угощать «лектора», который любит выпить.

Начальник школы – это человек бывалый, развитой, энергичный, но очень нервный и слабого здоровья. Выяснилось также его любезное отношение ко мне. «Я вас отлично знаю со слов наших учеников. Вы их любимый преподаватель – «дедушка». Когда предложили занять место за обеденным столом, я, по обыкновению, занял место в стороне от начальства. Речи, приветственные, начались с самого начала обеда. Так как в большой зале их не могли все слышать, то, по обыкновению, разговоры продолжались и было шумно.

Когда после второго блюда началась «игра в свои козыри» (мое выражение), т. е. качание начальства, которое наши ученики заменили ношением вокруг зала в кресле (что, по-моему, гораздо лучше), перебрали все начальство, от начальника школы, комиссара, до ротных. Так как это был обед не выпускной, то я был убежден, что этим дело и ограничится. Вдруг, совершенно неожиданно, группа моих учеников подходит ко мне, бережно усаживают меня в кресле и, при дружном крике «ура» и аплодисментах всего зала, обносят вокруг. Никого из других преподавателей не обносили. Для точности должен прибавить, что многих, из живущих в городе, не было. Комиссар предложил мне сказать речь. Когда, получив мое согласие на это, он провозгласил, что слово предоставляется шт. преподавателю математики Ф. А. Григорьеву, – дружные аплодисменты всего зала встретили это заявление. Я попросил, в уважение моих 73-х лет, прекратить разговоры, наступила мертвая тишина. Каждое мое слово было слышно всем. В кратком слове я выразил уверенность, что при таком начальстве, которое они (ученики) имеют, при столь энергичном комиссаре и при таком, беспристрастном для меня, при моей 50-летней педагогической деятельности, старании учеников они вполне оправдают ожидание правительства. Кончил я так: «Дай Бог… Виноват, по старой привычке… (многократные крики: «Ничего, ничего!») Вам здоровья. Учитесь, учитесь! Учение свет, а неученье тьма». Опять единодушные аплодисменты и вторичное обнесение вокруг зала, после которого многие, даже мне незнакомые лица, подходили ко мне, жали руки и поздравляли с успехом. Бесспорно, вопреки всякого ожидания, я стал героем дня.

Признаюсь, что эти овации мне приятны и, главным образом, потому, что хорошо рекомендуют моих нынешних учеников, которые, несмотря на все мои крики и ругань (сапожники, а не математики), разобрали, что это происходит потому, что их «дедушка» искренне желает передавать им свои знания! Мне, маленькому, не историческому человеку, на склоне своей жизни приятно убедиться, что я пользовался и пользуюсь любовью своих питомцев и учеников. Жизнь прожита недаром! Аминь и Богу слава!

21.12.1923 года. Без малого пять месяцев ничего не заносил в мои мемуары, ввиду беспросветного однообразия, тянущейся канители. Но теперь нахожу необходимым отметить следующее.

Во-первых – катастрофическое падение экономического барометра. Цена золотого рубля сегодня 2160 миллионов, и ежедневно цена его увеличивается на 50 миллионов. Это официальный курс, на черной бирже за бумажный червонец дают на 2–2½ миллиарда больше, а за золотой червонец дадут и 30 миллиардов! Параллельно с этим и цены скачут сногсшибательно! Сегодня 1 фн. хлеба – 100 миллионов, ситник – 200 миллионов, мясо – 1 млрд, масло – 2 1/2рд и т. д. О мануфактурах и говорить нечего: ботинки дамские 30 млрд. За переделку казенной суконной рубашки на «френч» – 14 млрд!!!

Во всех иностранных государствах отмечается сильный уклон вправо (в сторону фашизма), и это признают и советские газеты, но, по их словам, все это временно, а в конце концов пролетарии восторжествуют. Необходимо отметить, что последние дни наши газеты отвлечены от иностранной политики расколом, происшедшим в РКП (Русск. Комм, партии). Слухи об этом циркулировали в публике и ранее, но они, конечно, старательно скрывались. Первой ласточкой послужило письмо Л. Троцкого в «Петрогр. Правде» «Новый курс». Теперь… выяснилось, что в партии происходит серьезное разногласие, причем на правой стороне стоит Троцкий, а на левой – Зиновьев, оба люди настойчивые, неподатливые, и до чего дойдет эта история – трудно предсказать. Выясняется также, что разногласие это на почве спора эсдеков с коммунистами и сопровождалось оно массовыми арестами правых членов партии.

Январь 1924 года. «Дискуссия» в партии не прекращается.

«Дискуссия», по-видимому, кончилась победой Зиновьева… Победе Зиновьева очень помогла смерть Ленина, которой Зиновьев очень хорошо воспользовался. Число членов партии очень увеличилось. Хоронили «Ильича» весьма торжественно: на 5 минут остановилось всякое движение, заводские свистки действовали 15 минут. Тело Ленина забальзамировали и похоронили его на Красной площади около Кремля, где устроен специальный склеп, в котором температура должна поддерживаться постоянно на 0 градусов.

Петроград переименован в Ленинград. Масса учреждений и заводов переименованы в Ленинские и пр. пр.

Что Ленин лицо историческое – никто не сомневается, но оптимисты, хотя и немногочисленные, не унимаются. Теперь сплетничают, что могила Ленина залита нечистотами: могилу устраивали во время сильных морозов (до 25 град.), а потому грунт пришлось взрывать, эти взрывы разрушили фановые трубы. Думаю, что это сплетни. Но курилка – жив и, по-моему, укрепляется. Газеты наши опять подняли головы и наполнены статьями победоносными.

У нас в «пчельнике», в нашей школе, большие перемены.

Прежнее начальство заменено коммунистами, которые изгоняют своих помощников, замещая их другими. Ввели экзамены «политграмоты».

4.05.1924 года. Если судить по нашим газетам, то дела наши идут прекрасно: наше международное положение укрепляется, буржуазный мир гибнет, а торжество коммунизма не за горами. Если же послушать людей, вернувшихся из-за границы, которых хотя и мало, но встречаются, то оказывается совсем другое: старый мир еще жив и крепок, жизнь бьет ключом, коммунистов в Европе надо искать «днем с фонарем», наша финансовая политика торжественно проваливается, денег нет и дни советской власти сочтены!

…Ввиду усиливающегося террора, арестов и обысков я решаю прекратить мои мемуары и сдать эту последнюю тетрадь на хранение в быв. музей Первого корпуса.

Если мне придет охота еще заниматься бумагомаранием, то я буду писать дневник, и, конечно, в совершенно другом тоне, и искренности в нем не ищите.

В заключение повторяю. «Я просто обыватель. Политики я чужд. Мне нужен лишь старатель моих насущных нужд». А потому философии в моих мемуарах не найдете, а смотрите на них как на правдивое описание переживаний обывателя. Конец, и Богу слава. Заканчиваю пожеланием, чтобы мои мемуары дошли бы (хотя бы) до моих внуков».

Итак, дорогой читатель, я познакомил тебя с выдержками из никогда не печатавшейся и никому не известной до сего времени рукописи дневника воспитателя многих поколений доблестного русского офицерства. Печатая лишь несколько десятков страниц из тысячестраничной рукописи моего двоюродного деда, я хотел бы заинтересовать нашу общественность суровыми и горькими свидетельствами очевидца «страшных лет России».

Этим я хотел бы исполнить не только свой гражданский долг перед теми, кому дорога история России, но и долг внука генерала Григорьева, директора Первого Петербургского кадетского корпуса. Напоминаю, что рукопись, находящаяся в архиве, называется «Дед – внуку». Я внук, оставшийся после смертоносных черных вихрей великой смуты в истории России. Я выполнил свой долг перед моим дедом, который мужественно вел свою летопись-дневник, обращаясь ко мне из глубины прошедших лет с верой, что нам нужно будет знать правду о тех событиях нашей истории, свидетелем которых он был.

По сей день русское зарубежье издает газету «Кадетская перекличка». Мальчики-кадеты и юноши-юнкера стяжали бессмертие своим героизмом и верностью Отечеству. В одном из номеров напечатано такое стихотворение «Кадету» не известного у нас поэта Н. Воробьева.

Как это случилось?

Когда я произношу столь знакомые с детства слова «кадетский корпус», «кадеты», «доблестное русское офицерство», «Император Николай II», «шеф всех воинских учебных заведений России Константин Романов», то для меня это не просто исторические абстракции, а сокровенная память души, которую я пронес через всю жизнь.

Сколько раз наедине с собой и в кругу друзей я задавал один и тот же роковой вопрос: почему великая Русская Империя рухнула в одночасье? Как ничтожному количеству большевистских комиссаров удалось разжечь гражданскую войну и через красный террор утвердить «диктатуру пролетариата», где не было ни одного пролетария? Ленин долго думал о том, как назвать свое новое правительство и его руководителей. Все с восторгом приняли предложение Троцкого – Совет народных комиссаров, хотя подавляющее большинство из них были страшно далеки от народа и не имели никакого отношения к русским рабочим, солдатам и крестьянам. Это была каста профессиональных революционеров, не признающих никаких законов, кроме беспощадного красного террора. А ведь наша великая держава имела такую армию, была так богата, многолюдна и едина в сплоченности своих сословий! Как случилось, что, несмотря на армию, полицию и мощный государственный аппарат, Россия предала своего царя и была распята на Голгофе Коминтерна?

Многим из нас долго казалось, что мы все знаем о гражданской войне, о борьбе белых и красных. Помню с детства, как в фильме «Чапаев» крестьяне спросили Василия Ивановича, за кого он – за большевиков или за коммунистов? Подумав, Чапаев ответил: «Я – за третий интернационал». В общем, за красных. А белые, естественно, как враги красных, сражаются за царя, за старый режим, за попов и буржуев. Лишь по прошествии многих лет я понял, что это далеко не так, что «белое движение» вовсе не стремилось к восстановлению монархии. Белые военачальники сражались вовсе не за царя, а за идеалы демократии Февраля 1917 года с ее архивными лозунгами «Свобода, Равенство и Братство».

Большевикам удалось завоевать Россию потому, что со времен Петра I бесконечные реформы ядом масонского либерализма подтачивали могучий государственный организм России. Разумеется, во всех сферах общественной жизни и тогда были здоровые, национально мыслящие люди, равно как и в армии, но не забудем, что именно февральская революция вынудила Государя на отречение и начала уничтожение всех тех, кто был за историческую Россию, и прежде всего убежденных патриотов и монархистов. Я знаю, что в наши дни, уже в XXI веке, многие мои современники ищут ответ почти на тот же вопрос: почему и тоже в одночасье рухнула мощь советского государства, почему мы в 90-е годы XX века добровольно обрекли себя на смертоносный диктат Соединенных Штатов Америки?

Во время февральской революции 1917 года масоны под личиной демократов вопили об «угрозе справа», со стороны «русских шовинистов», которой не было и быть не могло, что и подтвердил вскоре «левый» Октябрь. «Правые», то есть сторонники порядка, закона и монархии, были арестованы Керенским, как и сам русский царь, сразу после победы Февраля. Арестовывали по спискам прежде всего членов монархического «Союза русского народа» и других «черносотенцев». Им отказали в свободе и равенстве…

И так же беспочвенно в наши дни выглядят страхи нынешних демократов перед угрозой так называемого «русского фашизма». Я не могу сдержать усмешки, когда смотрю на лидеров так называемых «правых сил» в Госдуме. Ну какие же они «правые»? Они были и есть «левые»! В дореволюционной Думе была пропасть между правыми и левыми. А «правые», то есть националисты или монархисты, по идее, должны существовать и у нас, как во многих государствах XX века. При нынешней-то свободе слова, партий и движений подлинно «правые» наверняка были бы в Парламенте, если бы их, очевидно, так не боялись. Ведь Парламент – это многопартийность?

Утверждаю, что антирусская масонская революция была войной не социальной, а национальной, жертвой которой был и коренной народ – русский, и самодержавная, православная историческая Россия. А наша держава всегда была многонациональной! И в этом была ее сила. В разности целого.

Помню, как я стоял на вокзале в Симферополе и вместе с пассажирами, приехавшими на курорты Крыма, слушал по телевидению речь тогда опального Бориса Николаевича Ельцина. Многие, подхихикивая, говорили, что он выступает после рюмки. Однако меня поразило его выступление – и потому запомнилось. Он говорил, что недавно вернулся из Америки, где его принимали как будущего президента России. Когда я был в Нью-Йорке, сказал он, я дважды облетел вокруг статуи Свободы – и стал в два раза свободнее, чем был. Я представил себе, как он на вертолете совершает этот облет, открывший новые горизонты нашему будущему Президенту.

Но тут уместно напомнить читателю, что сама статуя Свободы – вовсе не американская, а была подарена в 1886 году демократической Америке республиканской Францией. Впервые же статуя Свободы как символ революции была воздвигнута в Париже на площади Революции (ныне площадь Согласия) в 1792 году в образе античной женщины с копьем в руке и фригийским колпаком на голове, символом свободы. У ее ног день и ночь работала гильотина во имя идеалов свободы, равенства, братства.

Вторым этапом «русской революции» была «диктатура пролетариата» «власть, опирающаяся на насилие, не связанная никакими законами», по определению Ульянова-Ленина, немецкого агента, которого коминтерн провозгласил вождем мирового пролетариата. Подсчитано, что в XX веке шестьдесят миллионов человеческих жизней, включая победоносную войну Сталина и его союзников против Гитлера, потерял русский народ и народы России. А третий этап революции, наступивший в 1991 году, как и первый, февральский, снова называется «демократическим» и предполагает, судя по всему, «окончательное решение русского вопроса».

От Февраля до Октября: двоевластия не было

Могут спросить: и что это Илья Глазунов пишет не столько о своей жизни художника, сколько об истории России? Ответ прост: я бы не написал многих своих исторических картин, если бы на протяжении всей жизни не стремился изучить не только трагическую историю своего народа-великомученика, но и постичь глубинные, порой тщательно скрываемые от нас подлинные причины движения мировой истории. Осмысленные мною исторические события и составляют яростную духовную ткань всего моего творчества художника и мировоззрения гражданина. Конечно, если кого-то из читателей не интересует история России, своего народа и мой взгляд на нее, может перелистать эти страницы. Но должен все-таки предупредить: слишком мучительно давались мне эти исторические разыскания, и потому без них мое мировоззрение и мои картины не будут до конца поняты моими зрителями и читателями.

Либерализм изначально исходит из культа отдельной человеческой личности, так называемых прав человека, как говорят и сегодня. Либерализм безразличен к религии: верить в Бога – дело частное, пожалуйста, но со временем религии все равно отомрут, И вообще, верить в Бога – какая отсталость! Либерализм провозглашает толерантность, терпимость, но на деле нет ничего страшнее его диктатуры, беспощадно преследующей инакомыслие. В политике либерализм утверждает демократию, а в экономике – капитализм. Либерализм твердит старую истину средневекового гуманизма: человек превыше всего! Он центр мироздания! На первый взгляд – гордая доктрина, а на самом деле – какая принижающая, обессиливающая! Человек уже не образ и подобие Божие, не носитель бессмертной души, сопричастный высшему миру, а просто жалкий продукт естественного отбора, потомок обезьяны, Машина для производства себе подобных, животное высшего порядка – он исчезает без следа и без остатка, когда смерть смежит его усталые очи… В пьесе «На дне» Горький провозгласил: «Человек – это звучит гордо!»

Либералы, именующие себя демократами, оставляют государству роль «ночного сторожа», бессильно и безвольно наблюдающего борьбу политических и экономических нарочито раздробленных сил единой нации, а также безудержное воровство и мошенничество. Со времен Маркса большинство либералов разделяют общество на классы, а их борьбу выдают за суть и смысл всемирной истории.

«Общая воля» народа при демократии выражается, по утверждению либералов, всеобщим голосованием и выборами якобы «представителей народа» в органы власти. На деле народ, оглушенный дорогостоящей предвыборной шумихой, далеко не всегда знает, за кого он голосует и будет ли его избранник защищать реальные народные и государственные интересы. Это называют демократией!..

Почему с понятием демократии неотрывно связана «борьба за права человека»? Почему не права расы, племени, народа или нации? Почему права одного индивидуума важнее, чем права той или иной народности?

Я скорблю и осуждаю холокост еврейского народа в XX веке, проводимый идеологами III рейха. Но «пепел Клааса стучит в мое сердце», когда историки нашего времени обходят молчанием холокост русского народа, осуществленный большевиками Ленина – Сталина.

Сегодня уже нет, пожалуй, серьезных историков, которые не называли бы бескровную «демократическую» революцию в феврале 1917 года масонским действом, поскольку все члены Временного правительства были масоны, а Керенский и Милюков, очевидно, стояли на высоких ступенях масонской «пирамиды». Поначалу главой этого правительства был князь Львов, безликая марионетка, ныне всеми забытая. Потом главную роль стал играть адвокатишка Керенский, о котором читатель прочтет подробнее через несколько страниц.

Но для понимания Февраля и Октября нам важнее всего уяснить истоки и суть так называемого «двоевластия». Как сиамские близнецы, одновременно возникли два центра власти, по моему убеждению, управляемые одним хозяином, – Временное правительство и Исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов. Следует сразу же отметить, что в его руководстве было всего два рабочих, а в другом совете – крестьянских депутатов – было три крестьянина. Исполком с самого начала возглавлял известный большевик-ленинец Стеклов-Нахамкес. Его ненавидело, но боялось все Временное правительство. Махровый большевик Ю. М. Стеклов – с 1917 года создатель и главный редактор газеты «Известия». Позднее – член Президиума ВЦИК и ЦИК СССР. На нем тоже немало нашей крови. Умер в 1941 году.

Думаю, что читатель с интересом прочтет краткие выдержки из забытой книги управляющего делами Временного правительства В. Д. Набокова «Временное правительство» (издание Т-ва «Мир», Москва, 1923). Все знают книги его сына Владимира, отмеченные талантом писателя и поэта – «Приглашение на казнь», патологическую «Лолиту» и другие литературные произведения, написанные им в эмиграции. Отца писателя пристрелил в Берлине русский монархист офицер Шабельский-Борх. По сей день наша общественность игнорирует книги, написанные его приемной матерью 3. А. Шабельской и посвященные подготовке и организации краха великой России: «Сатанисты XX века», «Красное и черное», совсем по-новому освещающие многие известные нам исторические факты: организация Кровавого воскресенья, деятельность пресловутого Витте, монархическо-национальных обществ, благословляемых Иоанном Кронштадтским.

Шабелький-Борх тогда на эмигрантском сборище в Берлине целился в главного врага монархической России, лидера конституционных демократов Милюкова, но в сумятице толпы промахнулся и убил стоящего рядом с Милюковым Набокова-отца. Шабельский-Борх умер в далекой Аргентине, где издал ряд книг по истории России, в том числе «Гобелен Павла Первого», о великом русском императоре и его убийстве масонами в 1801 году…

Почему же русский офицер-монархист, исполненный жажды мести, хотел публично расстрелять именно «мозг» партии кадетов П. А. Милюкова, а угодил ненароком в его верного соратника? Дело в том, что в памяти многих русских беженцев были еще так свежи деяния Витте и клеветнические речи Милюкова в Думе, порочившие Самодержавие, Императора и его семью, более того – сами вековечные устои государства Российского. Многие знали и о поздравительной телеграмме, полученной министром иностранных дел Временного правительства Милюковым от известного американского банкира Якоба Шиффа, автора книги «Я платил за русскую революцию». Ответ Милюкова Шиффу потрясает: «Мы едины в нашей ненависти»… Да, это была единая ненависть к нашей великой России. Удар был таким неожиданным, тщательно организованным и сокрушительным, что не ожидавшая его Россия не выдержала… Но «мировой пожар» им все-таки разжечь не удалось.

Милюков неустанно повторял еретическую глупость, и в России, и потом в эмиграции, что «русский большевизм – специфически русский продукт, выросший на национальной почве и невозможный в этом виде нигде, кроме России». Для Милюковых и К° не существовало никаких аналогий между российским Февралем и Октябрем и масонскими Английской и Французской революциями, осуществленными словно по одному сценарию. А совпадение было разительное – с морями крови, ограблениями, голодом и нищетой. И даже переименование городов и улиц, уничтожение христианского духовенства в некогда прекрасной Франции – все было повторено большевиками-якобинцами, только с еще большей силою мстительной жестокости. По сей день вся либерально-демократическая интеллигенция, вслед за Милюковым и Бердяевым, верит, что большевистская революция была неизбежна, «детерминирована» русской историей. В эту чушь многие верят и по сей день!

Итак, без комментариев привожу свидетельства Набокова-отца о людях и делах Временного правительства новой демократической России тех лет.

«Мы пошли какими-то коридорами, комнатушками, везде встречая множество знакомых лиц, – по дороге попался нам князь Г. Е. Львов. Меня поразил его мрачный, унылый вид и усталое выражение глаз. В самой задней комнате я нашел Милюкова, он сидел за какими-то бумагами, с пером в руках; как оказалось, он выправлял текст речи, произнесенной им только что, – той речи, в которой он высказывался за сохранение монархии (предполагая, что Николай II отречется или будет свергнут). Милюков совсем не мог говорить, он потерял голос, сорвав его, по-видимому, ночью, на солдатских митингах. Такими же беззвучными охрипшими голосами говорили Шингарев и Некрасов. В комнатах была разнообразная публика. Почему-то находился тут кн. С. К. Белосельский (генерал), ожидавший, по его словам, Гучкова, – очень растерянный. Через некоторое время откуда-то появился Керенский, взвинченный, взволнованный, истеричный. Кажется, он пришел прямо из заседания Исполнительного Комитета Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, где он заявил о принятии им портфеля министра юстиции – и получил санкцию в форме переизбрания в товарищи председателя комитета. Насколько Милюков казался спокойным и сохраняющим полное самообладание, настолько Керенский поражал какой-то потерей душевного равновесия. Помню один его странный жест. Одет он был, как всегда (т. е. до того, как принял на себя роль «заложника демократии» во Временном правительстве): на нем был пиджак, а воротничок рубашки – крахмальный, с загнутыми углами. Он взялся за эти углы и отодрал их, так что получился вместо франтовского какой-то нарочито пролетарский вид… При мне он едва не падал в обморок…»

«Бюрократия, дворянство, придворные сферы? Все это было совсем не организовано, совершенно растерялось и боевой силы не представляло. Наконец, приходится считаться с тем общим настроением, которое преобладало в эти дни в Петербурге: это было опьянение переворотом, был бессознательный большевизм, вскруживший наиболее трезвые умы. В этой атмосфере монархическая традиция – лишенная к тому же глубоких элементов внутренней жизни – не могла быть действенной, объединяющейся и собирающей силой…»

«По этому поводу я припоминаю один очень резкий эпизод, происшедший в одном из закрытых заседаний Временного правительства. Говорил Милюков, и не помню, по какому поводу; заметил, что ни для кого не тайна, что германские деньги сыграли свою роль в числе факторов, содействовавших перевороту… и не помню точных его слов, но мысль была именно такова, и выражена она была достаточно категорично. Заседание происходило поздно ночью, в Мариинском дворце. Милюков сидел за столом. Керенский, по своему обыкновению, нетерпеливо и раздраженно ходил из одного конца залы в другой. В ту минуту, как Милюков произнес приведенные мною слова, Керенский находился в далеком углу комнаты. Он вдруг остановился и оттуда закричал: «Как? Что вы сказали? Повторите». И быстрыми шагами приблизился к своему месту у стола. Милюков спокойно и, так сказать, увесисто повторил свою фразу. Керенский словно осатанел. Он схватил свой портфель и, хлопнув им по столу, завопил: «После того, как г. Милюков осмелился в моем присутствии оклеветать святое дело великой русской революции, я ни одной минуты здесь больше не желаю оставаться». С этими словами он повернулся и стрелой вылетел из залы».

«Как известно, в первые дни и даже в первые недели революции, и в прессе, и в разных публичных речах любили развивать – наряду с темой о «бескровном» характере революции, пролившей с тех пор, в дальнейшем своем течении и развитии, такие реки крови, еще и тему о волшебной ее быстроте, о той легкости, с какой был признан новый строй всеми теми силами, которые, казалось, были надежнейшей и вернейшей опорой старого порядка».

«…За четыре – пять дней до октябрьского большевистского восстания, в одно из наших свиданий в Зимнем дворце, я его (Керенского. – И. Г.) прямо спросил, как он относится к возможности большевистского выступления, о котором тогда все говорили. «Я был бы готов отслужить молебен, чтобы такое выступление произошло», – ответил он мне. «А уверены ли вы, что сможете с ним справиться?». – «У меня больше сил, чем нужно. Они будут раздавлены окончательно».

Ну а как же Керенский подыгрывал и ускорял «октябрь»?

Чрезвычайно любопытно было отношение Керенского к Исполнительному Комитету Совета Рабочих и Солдатских Депутатов. Он искренно считал, что Временное правительство обладает верховной властью и что Исполнительный Комитет не вправе вмешиваться в его деятельность. Он относился с враждой и презрением к Стеклову-Нахамкесу, который в течение первого месяца был porte-parole (по-нашему «спикер». – И. Г.) Исполнительного Комитета в заседаниях Временного правительства и Контактной комиссии. Нередко после конца заседания ива parte (в разговоре. – И. Г.) во время заседания он негодовал на слишком большую мягкость кн. Львова в обращении с Стекловым. Но сам он решительно избегал полемики с ним, ни разу не попытался отстоять позицию Временного правительства. Он все как-то лавировал, все как-то хотел сохранить какое-то свое особенное положение «заложника демократии» – положение фальшивое по существу и ставившее Временное правительство в очень большое затруднение».

«…Министерство внутренних дел – другими словами, все управление, вся полиция – осталось совершенно неорганизованным, сыграло очень большую роль в общем процессе разложения России. Подобно тому, как идеализировали революцию («великая», «бескровная»), идеализировали и население. Имели, например, наивность думать, что огромная столица, со своими подонками, со всегда готовыми к выступлению порочными и преступными элементами может существовать без полиции, или же с такими же безобразными и нелепыми суррогатами, как импровизированная, щедро оплачиваемая милиция, в которую записывались профессиональные воры и беглые арестанты. Всероссийский поход против городовых и жандармов очень быстро привел к своему естественному последствию. Аппарат, хоть кое-как, хоть слабо, но все же работавший, был разбит вдребезги. И постепенно в Петербурге и в Москве начала развиваться анархия. Рост ее сразу страшно увеличился после большевистского переворота. Но сам переворот стал возможным и таким удобоисполнимым только потому, что исчезло сознание существования власти, готовой решительно отстаивать и охранять гражданский порядок.

…С какою-то неумолимой ясностью выступали наружу все бессилие Временного правительства, разноголосица, внутренняя несогласованность, глухая и явная вражда одних к другим, и я не помню ни одного случая, когда бы раздался со стороны министра-председателя властный призыв, когда бы он высказался решительно и определенно».

«В течение первых недель существования Временного правительства заседания Контактной комиссии (была создана для взаимодействия Временного правительства с большевистским Исполкомом рабочих и солдатских депутатов. – И. Г.) происходили часто, раза три в неделю, иногда и больше, всегда по вечерам, довольно поздно, по окончании заседания Временного правительства, в этих случаях всегда сокращаемого. Главным действующим лицом в этих заседаниях был Стеклов. Я впервые тогда с ним познакомился, – не подозревал ни того, что он – еврей, ни того, что за его благозвучным псевдонимом скрывается отнюдь не благозвучная подлинная фамилия… Тон его был тоном человека, уверенного в том, что Временное правительство существует по его милости и до тех пор, пока это ему угодно. Он как бы разыгрывал роль гувернера, наблюдающего за тем, чтобы доверенный ему воспитанник вел себя как следует, не шалил, исполнял его требования и всегда помнил, что ему то и то позволено, а вот это – запрещено; при этом – постоянно прорывающееся сознание своего собственного могущества и подчеркивание своего великодушия. Сколько раз мне пришлось выслушивать фразы, в которых прямо или косвенно говорилось: «Вы (т. е. Временное правительство) очень хорошо ведь знаете, что стоило бы нам захотеть, и мы беспрепятственно взяли бы власть в свои руки, причем это была бы самая крепкая и авторитетная власть. Если мы этого не сделали и пока не делаем, то лишь потому, что считаем в настоящее время более соответствующими историческому моменту. Мы согласились допустить вас к власти, но именно потому вы в отношении нас должны помнить свое место, – вообще не забываться, не предпринимать никаких важных и ответственных шагов, не посоветовавшись с нами и не получив нашего одобрения. Так должны вы помнить, что стоит нам захотеть, и вас сейчас же не будет, так как никакого самостоятельного значения и веса вы не имеете». Он не упускал случая развивать эти мысли. Помню, по какому-то случаю кн. Львов упомянул о том потоке приветствий благопожеланий, которые ежедневно приносит сотни телеграмм со всех концов России, обещающих Временному правительству помощь и поддержку. «Мы тотчас же возразил Стеклову, – могли бы вам сейчас же представить гораздо большее, в десять раз большее количество телеграмм, за которыми стоят сотни тысяч организованных граждан, и в этих телеграммах от нас требуют, чтобы мы взяли власть в свои руки». Это была тоже другая сторона позиции: «Мы дескать, т. е. Исполнительный Комитет, своим телом заслоняем вас от враждебных ударов, – мы внушаем подчиненным нам массам доверие к вам».

«Характерно, что Керенский, очевидно побаивающийся пламенного большевика, наделенного реальной властью Нахамкеса… часто уклонялся от участия в заседаниях с Контактной комиссией, а когда бывал в них, то только «присутствовал», сидя возможно дальше, храня упорное молчание, и лишь злобно и презрительно поглядывал своими всегда прищуренными близорукими глазами на оратора и на других. А по окончании заседания, оставшись наедине с коллегами-министрами, он зачастую с большой страстностью обрушивался на кн. Львова, упрекая его в слишком большой мягкости и деликатности и изумляясь, что он допустил те или другие заявления Нахамкеса, не ответив на них как следует».

Знать, действительно представлял великую и реальную силу ныне напрочь забытый Стеклов! Февраль и Октябрь – два лика Януса «русской революции». Февральское правительство действовало согласно сценарию тех сил, которым была ненавистна не только самодержавная Россия, но и ее православный народ. Наступила пора крикнуть Ульянову-Ленину «есть такая партия» и начать подлинную коминтерновскую революцию, опираясь на беспощадный террор и беззаконие геноцида русского народа.

Февраль 1917-го неразрывно связан с Мариинским и Таврическим дворцами, тогда как занятый большевиками Смольный институт благородных девиц навсегда стал символом Октября.

Любуясь анфиладами прекрасного Мариинского дворца, построенного архитектором Штакеншнейдером, словно погружаешься в благородство и великолепие эпохи Николая Первого. Из окон дворца, выходящих на Неву, виден купол Исаакиевского собора. Многое помнят стены этого одного из прекрасных дворцов нашей имперской столицы. Помню по-царски роскошные кабинеты, которые занимали сменяющиеся советские чиновники. Сменялись и портреты вождей, висящие в их кабинетах. Ныне Мариинский дворец стал резиденцией губернатора Санкт-Петербурга, но Петербургская губерния по сей день называется Ленинградской областью. Надменны и неулыбчивы депутаты Петербургской думы и так не вяжутся с красотой интерьеров, хранящих память о былом величии моего самого прекрасного в мире города.

Почти все масоны из Временного правительства после Октября благополучно отбыли за границу. Почти – но не все. Уже в послеблокадном Ленинграде я познакомился с одной сотрудницей Ботанического института. Тетя Ася и дядя Коля шепотом сказали, что она – жена Некрасова, бывшего министра Временного правительства. Помню ее интеллигентное лицо и прямой пробор почти седых, когда-то темных волос, стянутых скрученной косой на затылке. Придя однажды к нам в гости, она подарила мне роскошную папку репродукций Дрезденской галереи. «Еле донесла! – улыбнулась она. – Юный художник должен знать старых мастеров, тем более что Дрезден ныне в руинах». Зная по школьным учебникам, что Временное правительство – это враги народа и ВКП(б), я спросил у дяди Коли: «А как же она выжила, будучи женой министра Временного правительства?» Дядя Коля тихо ответил: «У Некрасова очень странная биография. Большевики его не тронули, более того – вознесли на разные ответственные посты. Но это пока не твоего ума дело. Смотри-ка лучше подаренные тебе репродукции».

Набоков-отец истово сокрушал самодержавную и великую Россию, а его сын умер в изгнании, на чужбине. Но, будучи в славе и благоденствии, не мог забыть своей Родины и тех страшных дней революции. Щемящей тоской и болью пронизано одно из лучших его, на мой взгляд, стихотворений. Оно называется «Расстрел».

Бывая в Европе, в Испании, всегда посещаю знаменитую «Долину павших», созданную гением моего друга Хуана де Авалоса, которого многие называют Микеланджело XX века. В гулко-высоком, вырубленном в скалах храме захоронены под одним могучим куполом смертельно ненавидевшие друг друга дети великой испанской нации – фалангисты и коммунисты. Между ними, в центре, под мраморными плитами пола завещал себя похоронить Франко. Никакого надгробия – простая и лаконичная надпись на полу, что здесь покоится генералиссимус Франко. Исторической миссией Франко было подавление агрессии коминтерна и возрождение в Испании королевской династии. Он сам воспитал известного теперь всему миру короля Хуана Карлоса Бурбона. Он выполнил свое историческое предназначение. В России этого не случилось…

Из русского летописца XX века

Много воспоминаний, свидетельств, дневников очевидцев тех страшных лет России нам теперь известны. Многие еще не известны, хоть и напечатаны на русском языке, равно как и на других языках мира. Наши историки вовсю начинают исследовать ранее не доступные им исторические документы. Читателя, уверен, заинтересуют мои выписки из книги историка-эмигранта Н. Н. Рутченко (писавшего под псевдонимом Н. Рутыч) «КПСС у власти», вышедшей в Германии в 1960 году и до сих пор не опубликованной в России.

С этим удивительным человеком я познакомился на моей выставке в Париже в 1968 году. Николай Николаевич навсегда запомнился мне своей неукротимой волей и подвижничеством служения русскому делу. Он был большим другом сына Петра Аркадьевича Столыпина – Аркадия Петровича, который был так похож на своего великого отца. Антикоммунизм Ник Ника был настолько яростен и общеизвестен, что французские власти выселили его из Парижа на время визита генсека Л. И. Брежнева.

Родился он в Петрограде, был студентом исторического факультета Ленинградского университета, в начале войны попал в плен под Ленинградом, затем был активистом НТС. О себе говорил: «Я человек 30-х годов, я петербуржец и посвятил свою жизнь борьбе с коммунизмом».

Несмотря на опасность, я всегда звонил ему, когда бывал в Париже, и он назначал час и место встречи. Его излюбленным кафе было «Леди Гамильтон», находящееся неподалеку от Триумфальной арки. Однажды, сидя за столиком, он прервал наш разговор и с характерной для него улыбкой при никогда не смеющихся глазах вдруг спросил меня: «А ты не боишься со мной общаться? Я очень опасный человек, матерый враг советской власти, как неоднократно писали в Союзе. – И, положив мне руку на плечо, по-отечески добавил: – Я очень боюсь за тебя и прекрасно понимаю, как ты рискуешь! Но, разговаривая с тобой, я вспоминаю свою молодость и, как мы уже привыкли говорить, Ленинград, где до сих пор у Чернышева моста живет моя старенькая матушка».

В 70-е годы я нарисовал его портрет. Жил он в маленькой квартирке на окраине Парижа. Вспоминаю, как мы вместе с Николаем Николаевичем посетили кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Вспоминаю и трогательную в своем одиночестве и русскости небольшую, в псковском духе церковь… Под могучими кронами французских столетних деревьев спят вечным сном в чужой земле русские герои, боровшиеся с большевиками: корниловцы, дроздовцы и многие другие, имена которых нелшогим известны и по сей день в нашей далекой России. Доблестные воины Белой Армии…

Я узнал от него, что он один из первых организаторов Народно-трудового союза. Кумиром для тех, кто организовывал НТС, был ставший теперь таким знаменитым философ Иван Ильин, труды которого тогда издавались издательством НТС «Посев». Общеизвестно, что со временем НТС очень изменился, став, как говорили многие, антирусским рупором ЦРУ. У меня никогда не было никаких контактов с чуждым моим взглядам его помолодевшим составом, где уже заправляла так называемая «третья волна» эмиграции из СССР, выдававшая себя за «мучеников советского режима».

Николай Николаевич Рутченко принадлежал к старшему поколению подлинных антикоммунистов, являясь блестящим эрудитом в области истории России и Белого движения, имея возможность доступа к тем архивам, к которым не все имеют доступ и сегодня. Его книга тогда ошеломила меня, я дотоле не читал ничего подобного. Вот почему, рискуя многим, я провез ее через границу под рубашкой на животе, туго затянувшись ремнем и застегнув пиджак на все пуговицы. Она ответила на многие мои исторические вопросы строго, тщательно отобранными и глубоко осмысленными фактами и документами, с частью которых, особенно меня поразивших, я хочу познакомить читателя в этой главе.

Сидя у меня на кухне, близкие друзья запоем читали столь важный для нас труд историка русского зарубежья. Помню, кто-то из них сказал мне: «Тебе не кажется, что он пишет как-то бесстрастно, хотя все это безумно интересно?» В ответ я процитировал слова Николая Николаевича, сказанные в Париже, когда он дарил мне свою книгу: «Дорогой Илья! Не жди от меня политических страстей. Я ведь просто летописец, начинающий свой труд с Февраля 1917 года. Со времен Нестора русские летописи за внешним бесстрастием несут в себе огромный заряд любви и ненависти».

Рутыч пишет:

«Немецкие деньги помогли Ленину осуществить свою идею о партии, сформулированную еще в «Что делать?», и дали ему возможность поставить непосредственно вопрос о «диктатуре пролетариата», ибо в его руках оказался инструмент для осуществления тотального властвования.

Именно поэтому Ленин так торопился в июле, сентябре – октябре 1917 года с захватом власти. Он не мог не понимать, что инструмент, находящийся у него в руках, неизбежно распадется, большевики «сойдут на нет как партия», если он не успеет пересадить ее с немецкой финансовой базы на базу российской государственной власти с ее безграничными возможностями.

…Опубликованные ныне документы германского Министерства иностранных дел сохранились лишь благодаря случаю. Во время последней войны архив был вывезен в район Гарца и спрятан в нескольких замках. Вопреки инструкции гитлеровского правительства, хранивший архивы чиновник не сжег их в момент капитуляции Германии, и огромное количество документов попало в 1945 году в руки английской армии.

После разбора, тянувшегося годами, и снятия копий архив этот был передан правительству Федеративной Республики Германии.

…Первые из документов говорят о предложении русского подданного Александра Гельфанда-Парвуса германскому правительству. Связь Парвуса с немцами во время Первой мировой войны уже давно установлена. Но подлинные германские документы и особенно «меморандум» Парвуса от 13 марта 1915 года стал известен только теперь.

Парвус, член РСДРП, активный участник революции 1905 года, игравший тогда вместе с Троцким видную роль в создании первого Петроградского совета, в начале войны, находясь уже около десяти лет в эмиграции, занимался сомнительными денежными операциями и поставками турецкому правительству в Константинополе. Там он связался с германским посольством вскоре после вступления Турции в войну на стороне Германии и Австро-Венгрии.

Уже 9 января 1915 года германский посол в Константинополе предложил помощнику государственного секретаря Циммерману принять Парвуса в Берлине с целью выяснения вопроса о возможной финансовой поддержке русских революционных организаций, занимающих пораженческую позицию.

Парвус, который до этого был неоднократно высылаем из Германии, был принят в Берлине 13 января 1915 года чиновником при главной квартире кайзера Гицлером, будущим советником графа Мирбаха в 1918 году в Москве. В результате этой встречи 9 марта 1915 года германское Министерство иностранных дел получило обширный меморандум «доктора Гельфанда», в котором тот предлагал широко задуманный план проведения в России «политической массовой забастовки», с центром в Петрограде, которая, как минимум, должна была парализовать все русские железные дороги, ведущие к фронту».

В 1921 году вождь II интернационала Эдуард Бернштейн опубликовал в немецкой газете «Форвертс» следующее заявление:

«Ленин и его товарищи получили от кайзеровской Германии крупные суммы на ведение в России своей разрушительной агитации. Я знал об этом еще в декабре 1917 года. Сейчас из абсолютно заслуживающих доверия источников я узнал, что речь шла о большой, почти невероятной сумме, о сумме, превышающей 50 миллионов золотых марок. При получении такой суммы у Ленина и его товарищей никакого сомнения не могло быть, из каких источников шли эти деньги… Не интересуясь намерениями лиц, снабжавших его деньгами, – писал далее Бернштейн, – он использовал последние для осуществления социалистической революции. Что он так поступал, нельзя отрицать. Но такими доводами может быть оправдана любая, самая нечистоплотная политическая авантюра».

Заявление Бернштейна большевики замолчали. Когда немецкие коммунисты подвергли его злобным нападкам, Бернштейн предложил им и большевикам привлечь его к суду, если они считают его клеветником. Но к суду Бернштейна никто не привлек, а советская печать полностью замолчала его заявление.

Гельфанд и его команда позднее отрабатывали и за страх, и за совесть иудины деньги, полученные от немецких хозяев.

В картине «Великий эксперимент», в которой я хотел выразить через конкретные персонажи свое понимание нашей столь недавней истории, среди разношерстных большевиков я не забыл и «респектабельную» личность Парвуса, вписанную в кровавую пентаграмму истории мировых революций. Многие зрители спрашивали меня: «А кто этот, а кто этот? Почему наверху пентаграммы Кромвель, а ниже Марат и Робеспьер?» Многие спрашивали, почему рядом с Бухариным, Радеком я изобразил никому не известного Гельфанда-Парвуса? Кто он такой? Помню, какой-то молодой человек яростно вопрошал: «Ленин и Сталин – понятно! Троцкий – понятно! А вот роль Парвуса в нашей революции, какую же он играл?» Памятуя вопросы зрителей разных возрастов и убеждений о белых и красных командирах, о причинах и следствиях Февраля и Октября, думаю, что приводимые мной факты будут интересны. Многие ныне полузабытые люди вороньем кружились над Россией, приближая великую катастрофу…

Русский историк Рутыч приводит в своей книге неопровержимые, документально подтвержденные факты о зависимости Ленина и большевиков от кайзеровской Германии, в том числе о проезде «вождя революции» через Германию в Россию в пломбированном вагоне. Вот он цитирует текст телеграммы германского посланника в Берне от 4 апреля 1917 года:

«Платтен, секретарь Социал-Демократической партии, пришел встретиться со мной от имени группы русских социалистов и в особенности от их вождей Ленина и Зиновьева, чтобы высказать просьбу о немедленном разрешении проезда через Германию наиболее важным эмигрантам, числом от 20-ти до 60-ти, самое большее. Платтен заявил, что дела в России принимают опасный оборот для дела мира и что все возможное должно быть сделано, чтобы перебросить социалистических вождей в Россию как можно скорее, ибо они имеют там значительное влияние… Ввиду того, что их немедленный отъезд в высшей степени в наших интересах, я усиленно рекомендую, чтобы разрешения были выданы сразу…»

«Не будем описывать суматошную телеграфную переписку Берлина с германскими послами в Стокгольме, Копенгагене и Берне по поводу разрешения на проезд группе Ленина, – продолжает далее Н. Рутыч. – Особенно настойчиво звучит телеграмма (от 10 апреля) германского посла в Стокгольме Люциуса, добившегося от шведского правительства разрешения на транзитный проезд для группы через Швецию.

Люциус не зря торопился: сам германский император Вильгельм II готов был активно участвовать в этом деле. 12 апреля представитель Министерства иностранных дел при Главной квартире передал по телефону в Министерство:

«Его Императорское Величество Кайзер предложил сегодня за завтраком, что… в случае, если русским будет отказано во въезде в Швецию, Верховное командование армии будет готово перебросить их в Россию через германские линии…»

В эту суматоху вмешался, конечно, и Парвус. Германский посол в Копенгагене граф Брокдорф-Ранцау (который, кстати сказать, был именно тем лицом, которое информировало Эдуарда Бернштейна о получении большевиками германских денег) телеграфировал Министерству иностранных дел 9 апреля 1917 года:

«А-р Гельдфанд требует, чтобы он был немедленно информирован о времени прибытия русских эмигрантов в Мальме…»

«21 апреля 1917 года Главная квартира германской армии известила Министерство иностранных дел следующей телеграммой: «Въезд Ленина в Россию произошел успешно. Он работает точно так, как бы мы желали…» (курсив мой. – И. Г.). Миллионы, брошенные Ульянову, оказались оправданными в глазах Главной квартиры германской армии, и она не скрывала своей радости. Германское правительство не захотело быть неблагодарным по отношению к Парвусу. 9 мая государственный секретарь официально известил германского посла в Стокгольме, что Парвус, «оказавший нам многочисленные особые услуги в ходе войны… удостоен прусского подданства». Так русский подданный Александр Гельфанд-Парвус, активный участник революции 1905 года, личный друг Троцкого, а также многих других большевиков, торжественно превратился в верноподданного «пруссака»!

Германцы, как и коминтерновцы, ненавидели Россию, подготавливая ее вселенский крах. Завершая разговор о «немецком золоте» для большевиков, о роли Германии в развязывании русской революции, приведу из книги Н. Рутыча еще один текст – выдержку из письма госсекретаря Кюльмана в главную квартиру германской армии: «Большевистское движение никогда не смогло бы достигнуть того масштаба и того влияния, которое оно имеет сейчас, если бы не наша непрерывная поддержка (курсив мой. – И. Г.). Есть все основания думать, что это движение будет продолжать расти…»

Письмо это датировано 29 сентября 1917 года, за месяц с небольшим до большевистского переворота. Да, к несчастью для России, у германцев были все основания предполагать, что ненавистную Россию удастся завоевать изнутри. Но они никак не могли даже представить себе, что, финансируя большевиков, приближали и день крушения своей родины – кайзеровской Германии.

На моей картине «Великий эксперимент» размером 6 на 3 метра пентаграмма в центре делит картину на две части: слева от звезды благодатная мощь России. Скользя взглядом вниз, доходишь до ритуального убийства царской семьи в подвале Ипатьевского дома, увиденного словно сквозь кровавый туман. Россия была последней страной мира, сохранившей до революции истинное понятие о монархии и сословном делении общества, известном нам по священным книгам нашей арийской расы Ригведа и Авеста.

Древнее арийское общество по своему строению очень напоминало русское государство до катастрофы. Это было монархическое сословное общество, характерное следующими сословиями: священники (брахманы), воины (кшатрии), третье сословие – вайши, рядовые соплеменники: купцы, ремесленники, крестьяне и т. д. И, наконец, то, что было не свойственно России, – так называемые шудры – рабы, слуги общества, обычно не арийского происхождения. В Древнем Риме подобное сословие назвали пролетариями. Они не могли занимать государственные должности, были ограничены во всех гражданских правах. Почему Маркс называл рабочих пролетариями?

Именно из шудр, черни-отбросов сословного общества, всегда готовых грабить и убивать, во все времена формировались легионы «сознательных пролетариев», рушащих алтари и троны, уничтожающих «во имя революции» основы процветающих государств, истребляющих по наущению своих «вождей» самые животворящие силы нации.

Я позволил себе это отступление только ради того, чтобы читатель задумался над неповторимой сущностью русской самодержавной монархии и ее потомственных сословий, которые составляли мощь и особенность последней уничтоженной монархии мира, так тесно связанной с понятиями и структурой государства наших далеких праотцев. Именно эту монархию беспощадно разрушили февральская и октябрьская революции, проводя геноцид народов России.

Мне кажется преступным с точки зрения истории лозунг великой лжи и подлога: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Пролетарии и шудры – это фактически одно и то же, и почему именно они должны править человечеством? Жутью охватывает, когда представишь, что ожидало бы всех нас в случае установления «диктатуры пролетариата» во вселенском масштабе. Сатанинский подлог Маркса заключался в том, что он поставил знак равенства между древним понятием «пролетарий» и сословием промышленных рабочих. Пролетарии (от proles – потомство, дети), согласно энциклопедии Брокгауза и Ефрона, «назывались так потому, что значение их в государстве выражалось только в обладании детьми». Там же читаем: «Шудра – прирожденный раб». История Руси и России не знала ни шудр, ни пролетариев. Например, у нас в России сословие рабочих имело все гражданские права. Бесправными и обездоленными шудрами мы все стали после 1917 года с гибелью самодержавной монархии. Россия никогда не была и «тюрьмой народов». Она никогда, в отличие от Европы, не знала, что такое колонии. Но зато после «диктатуры пролетариата» СССР действительно стал тюрьмой для народов, и прежде всего для русского народа.

так пелось в их «Интернационале». Но никогда и никем не были прокляты, никогда не были рабами, ни русские крестьяне, кормившие хлебом чуть ли не полмира, ни трудолюбивые и талантливые рабочие!

Заинтересованный читатель, разумеется, знает, сколько услуг и, главное, какую финансовую поддержку оказали банкиры Соединенных Штатов Америки, посылая «делать русскую революцию» ближайшего, если не главного соратника Ульянова – Льва Троцкого (так в России именовал себя Леон Бронштейн). Приехав в Петроград, он с неистовой, сатанинской активностью подготовлял вооруженное восстание так называемых большевиков-ленинцев. В 1917 году большевики, руководимые немецкими и американскими агентами, день и ночь заседавшие во дворце Кшесинской, 18 июня совершили «освободительный» налет на тюрьму Кресты, уведя оттуда своих «шудр» – не только всех анархистов и уголовников, но и некоторых большевиков-солдат, сидевших за дезертирство. Большевики широко использовали тогда различные темные уголовные авантюристические элементы, которые частично за деньги, а частично в силу сознания опасности для них установления твердой правовой власти охотно шли на всякий призыв к «вооруженному восстанию», тем более если он прикрывался лозунгами «классовой борьбы» – «Грабь награбленное».

Огромными тиражами, благодаря немецким и американским «золотым вливаниям», выходили большевистские газеты, брошюры и листовки. В трагические для России 90-е гг. американские агенты – демократы-реформаторы любили повторять приписываемую Льву Толстому фразу: «Патриотизм – это последнее прибежище негодяев». Мы много раз это читали, слышали и слышим по нашим СМИ. Товарищи и господа! Оставьте в покое «зеркало русской революции». В гибельные для России дни 1917 года Троцкий сказал короче и доходчивее: «Будь проклят патриотизм!»

Н. Рутыч, повествуя о действиях ленинской команды по завоеванию России летом 1917 года, отмечает, вслед за Троцким, особую роль И. Сталина. Любопытен отрывок из воспоминаний Д. Бедного, который приводит Николай Николаевич.

«Накануне июльского выступления в 1917 году, – рассказывает Д. Бедный, – в редакции «Правды» сидели мы двое: Сталин и я. Трещит телефон. Сталина вызывают матросы, кронштадтские братишки. Братишки ставят вопрос в упор – выходить им на демонстрацию с винтовками или без них. Я не свожу глаз со Сталина, мне смешно. Меня разбирает любопытство: как Сталин будет отвечать о винтовках? По телефону!

Сталин ответил: «Винтовки?.. Вам, товарищи, виднее!.. Вот мы, писаки, так свое оружие, карандаш, всегда таскаем с собой… как там вы со своим оружием, вам виднее!» Ясное дело, что все братишки вышли на демонстрацию со своими «карандашами», – заключает свой рассказ Демьян Бедный.

Большевики уверенно и неуклонно начали ковать свои вооруженные отряды боевиков, или, как они сами говорили, «военку», состоящую поначалу из матросов – «красы и гордости революции» и распропагандированных солдат – «крестьян в солдатских шинелях», как их называл Ульянов-Ленин.

Кто не знает сегодня историю Ленина в Разливе, где он «спасался» от ищеек Временного правительства, но упрямые факты, говорящие о том, что Ульянов-Ленин – немецкий шпион, взвинчивали даже многих либералов-демократов. Листая русские журналы 1917 года, в поисках необходимых для моих картин исторических материалов, я в журнале «Нива» натолкнулся на фотографию с манифестации, один из лозунгов которой гласил: «Ленин – немецкий шпион». Разумеется, Ленина, скрывающегося в курортной зоне Петербурга, при желании Керенского можно было арестовать незамедлительно. Но этого сделано не было…

«В вышедшей в 1937 году за границей книге («Роковые годы»), – читаем у Н. Рутыча, – бывший начальник контрразведки Петроградского военного округа полковник Никитин сообщает, что к 1 июля были уже заготовлены ордера на арест Ленина и 28 других большевиков, явно замешанных в получении немецких денег. Арест был отложен, как свидетельствует Керенский, лишь по докладу министра Терещенко (возглавлявшего расследование связей Ленина с немцами), предложившего дождаться приезда Ганецкого из Стокгольма.

…Временное правительство расформировало части, где господствовала военная организация большевиков, закрыло «Правду», но остановилось на полпути. Ленин арестован не был. «Сколько-нибудь серьезных розысков Ленина и Зиновьева Временное правительство так и не предприняло. Доказательством тому могут служить многочисленные визиты в Разлив, где скрывались оба неразлучных друга, Орджоникидзе и много других большевиков. Никто не мешал также созыву и проведению VI съезда партии в начале августа в Петрограде, накануне и во время которого сношения с Разливом носили самый оживленный характер.

Причина такого поведения Временного правительства, которое как бы замахнулось на большевиков, но не нанесло удара по самой организации, лежит опять-таки прежде всего в отношении к большевикам большей части революционной демократии того времени. Даже такие противники большевиков, как меньшевики Дан, Либер, Церетели, выступили теперь в их защиту, категорически отвергая самую мысль, что Ленин и большевики могли во время войны получать деньги от немцев. На защиту большевиков против обвинений Временного правительства поднялись Короленко, Горький, меньшевики-интернационалисты во главе с Мартовым. Все они психологически готовы были признать за большевиками ту, по словам Ванштейна, «благодать революции», которая практически делала для большевиков все дозволенным и была тем ковром, по которому они шли к власти…

Несмотря на обилие компрометирующих материалов о немецких шпионах, Временное правительство рядилось в тогу правового демократического государства – им «требовалось еще значительное количество свидетельств, чтобы в условиях правового государства суд мог осудить Ленина». Тем не менее, когда 6 июля главный прокурор Временного правительства одновременно с арестом ряда большевиков опубликовал данные предварительного следствия, Ленин предпочел уклониться от суда, вполне логично допуская, что правительство знает больше, чем оно знало тогда в действительности».

Итак, февральская революционная демократия сделала все, чтобы спасти Ленина и партию от политического разгрома и неминуемого военного трибунала. Все шло по продуманному плану…

Во всех советских учебниках, по которым все мы когда-то учились, подробно, но, как оказывается, лживо рассказывалось о «контрреволюционном мятеже» генерала Корнилова. Как только его не называли – и бунтовщиком, и мятежником, и «диктатором», и «новым Кавеньяком».

На самом деле Лавр Георгиевич Корнилов в августе 1917 года призвал все партии и организации к оздоровлению армии и укреплению дисциплины перед лицом грозной опасности – глубокого вторжения германских армий. Керенский поначалу поддержал генерала-главнокомандующего во всех его главных требованиях. Однако вскоре паяц во френче, соученик Ленина по Симбирской гимназии, надрывавшийся на митингах о войне «до победного конца», обвинил Корнилова в намерении изменить состав правительства и неожиданно снял его с поста, объявив «мятежником». Увы, Корнилов, будучи антимонархистом, не предпринял никаких попыток лично взять под командование посланные в Петроград верные ему части. А ведь тогда, в августе, он мог бы взять Петроград, если бы подошел к этой операции не как военный, а как политик. Генерал, изменивший присяге, данной Государю, верил ложным обещаниям масона Керенского, видя во Временном правительстве «законную» власть. Великая Россия потеряла в те дни свой последний шанс на спасение от завоевания коминтерном.

Русский историк пишет об этом с нескрываемой болью – при всей его кажущейся беспристрастности летописца: «Генерал Корнилов, видимо, до конца верил каким-то обещаниям Керенского. Он не допускал мысли, что Керенский в последний момент заколеблется в страхе за свою судьбу и вместо того, чтобы оказать помощь делу спасения России, метнется в объятия большевиков и будет просить у них поддержки».

И вот главный, важнейший вывод: «Не с апрельских тезисов и не с июльского восстания, а с корниловских дней начинается прямой путь большевиков к власти. Лишив себя поддержки в армии, Керенский объективно расчистил к ней дорогу… Накануне Октября Керенский сделал все от него зависящее, чтобы в районе столицы не было верных правительству, дисциплинированных войск. Как это ни кажется теперь странным, но и в октябре председатель Временного правительства упорно придерживался взгляда о необходимости отправки на фронт всех лучших войск… Никто сколько-нибудь серьезно не готовился к подавлению большевистского восстания, несмотря на то что все знали о нем как о решении. Вооруженные в дни борьбы Керенского с Корниловым отряды Красной гвардии спокойно обучались владеть оружием…»

А что же сам день 7 ноября, якобы открывший «новую эру в истории человечества» и перечеркнувший кровавым зигзагом красной пентаграммы всю многовековую историю великой России?

«Легенда о массовом штурме Зимнего дворца давно разоблачена многими историками… Красная гвардия, созданная большевиками, была немногочисленна и в перевороте мало участвовала (в отличие от Февральской революции, работа на фабриках и заводах 25 октября в основном не останавливалась). Если обратиться к воспоминаниям участников, не прошедшим лакировки в сталинское время, оказывается, что в отряде путиловцев, участвовавших во главе с Сурковым во взятии Зимнего дворца, было всего лишь 80 красногвардейцев. Рабочий Балтийского завода Мартынов приводит цифру в 235 красногвардейцев для своего завода, но меньше половины их находились и вечером еще в отряде. Единственной силой, активно участвовавшей в перевороте, были моряки Кронштадта и флота. Они фактически и совершили переворот. В ночь на 25 октября по телеграмме Свердлова из Гельсингфорса в Кронштадт было послано три эшелона общей численностью около четырех с половиной тысяч человек (две тысячи по словам Антонова-Овсеенко, полторы тысячи по данным штаба флота). Из Кронштадта прибыло, по партийным официальным данным, десять тысяч моряков. По словам современников, их едва ли было больше двух-трех тысяч. Каковы бы ни были цифры, моряки, испытанные уже в июльском восстании, представляли собой реальную силу, были главной опорой Троцкого. Большинство моряков принадлежало к левым эсерам и анархистам, но вне зависимости от этого все организации моряков готовы были идти на свержение Временного правительства…»

Так начался Октябрь…

Я вспоминаю, сколько картин и фильмов было создано в советские времена о прямо-таки былинной эпопее взятия Зимнего дворца, где заседало Временное правительство, ставшее инертным и жалким от народного гнева. Со времен Французской революции и по сей день мы знаем миф о взятии Бастилии, в которой было всего несколько узников, но которая была разрушена до основания как оплот тирании. А как же на самом деле происходил штурм Зимнего, охраняемого женским батальоном и малочисленным отрядом юнкеров?

«Только лишь во вторую половину дня с прибытием моряков началось окружение Зимнего дворца. До 6 часов вечера никакой попытки приблизиться к Зимнему дворцу вообще сделано не было. В 6 часов вечера Чудновский передал Временному правительству первый ультиматум от имени военно-революционного комитета (после приезда Троцкого из Америки тоже примкнул к большевикам и активно участвовал в перевороте. – И. Г.). Ответа на него не последовало. Цепи матросов попытались приблизиться, но стрельба в воздух заставила их отступить….Замаскированный Ленин бегал по комнате Смольного с требованием «скорее, скорее» и посылал записки Подвойскому, угрожая ему партийным судом (ибо Съезд советов, на котором Ленин собирался объявить о падении Временного правительства, уже собрался)…

Только в 9 часов вечера была сделана слабая попытка обстрелять Зимний дворец, и ответный огонь продолжался около часа. Матросские цепи даже не пытались продвинуться перед дворцом. Зато отдельные группы моряков, смешанные с уличными толпами, проникли в Зимний дворец через неохраняемые входы со стороны Зимней канавки. Эти группы разоружались юнкерами одна за другой, но тут же отпускались и оставались в огромном дворце, защитники которого сами не знали планов и были фактически без руководства, т. к. с ними осталось только пять офицеров. Наконец, в 11 часов ночи начали обстрел дворца пушки Петропавловской крепости. Две шрапнели попали во дворец. «Аврора» не могла стрелять из-за угла обстрела. Поэтому она дала единственный, но… холостой выстрел. Моряки и штатские из толпы продолжали проникать во дворец через неохраняемые входы, но никто не решался идти на штурм. Защитников дворца становилось все меньше и меньше. Они частично уходили, частично смешивались с толпой народа, проникавшего во дворец. Во время переговоров моряки на площади наконец ожили и, не встречая сопротивления, влились во дворы дворца. Временное правительство само предложило юнкерам прекратить сопротивление.

Так закончился Октябрьский переворот».

Много-много лет назад, будучи еще учеником СХШ, я познакомился с одним из участников штурма Зимнего дворца. Помню, был холодный сентябрьский день, когда я, работая над деревенским пейзажем в Бетково под Лугой, почувствовал за своей спиной пристальный взгляд пожилого пастуха колхозного стада. Мне запомнилась его небритая седая щетина, худое лицо с серо-бесцветным глазом, на втором было бельмо. Ухо его потертой военной ушанки торчало кверху, а старую шинель развевал осенний ветер. Наклонившись ко мне, он неожиданно сказал: «А я вот, может быть, последний оставшийся, кто Зимний дворец брал, – и никогошеньки это не интересует» – «Как это никого? – удивился я. – Расскажите, пожалуйста Меня это очень интересует».

Обрадованный моим вниманием, пастух рассказал: «Помню, как нас из казармы привезли к царскому дворцу. Наш командир, тогда мы их еще офицерами звали, поправил на груди свой красный бант и довел нас строем до главного входа. Помню, что голые каменные мужики это царское крыльцо поддерживали». «Понятно, – подумал я про себя, – дело было на Миллионной, где теребеневские атланты у входа». Он продолжал: «Бабским батальоном матросы занялись – прямо здесь же, на дровах, а юнкера – их мало было – тут же разбежались. Мы ворвались на широкую, мраморную лестницу, бежим наверх со штыками наперевес, и вдруг кто-то из наших заорал: ребята, мать-перемать, конница! И впрямь, на нас во весь опор с поднятыми саблями с самого верха мчались в атаку кавалеристы. Мы все врассыпную с лестницы покатились вниз: известно, что пехота с конницей может сделать? А потом командир снова собрал нас, зажег свет и говорит: «Дураки вы набитые – это картина, вы ее испугались». Потом, помню, по залам ходили – таким богатым, как в сказке. Вазы большие. Помню, как двое примостились, хотели туда нас…ть».

У меня сохранился набросок рисунка с последнего участника штурма Зимнего. А позднее я узнал, что «конницей», напугавшей солдат революции, была картина известного баталиста Коцебу «Атака». Говорят, она до сих пор хранится в запасниках Эрмитажа.

Дни и месяцы до начала братоубийственной гражданской войны в советской историографии безоговорочно назывались «триумфальным шествием советской власти». Было ли это так на самом деле? Конечно же, нет! Обратимся вновь к книге Н. Рутыча «КПСС у власти»:

«Триумфальное шествие», прочно вошедшее по сталинскому рецепту в советскую историографию, было в действительности таким же медленным, ползучим процессом, как и сам Октябрьский переворот.

Изверившийся в трескучих революционных фразах Петроградского совета, от которого всегда зависело Временное правительство, народ не видел в падении Керенского катастрофы. Все надежды возлагались теперь на выборы в Учредительное собрание. Выборы должны были начаться в ноябре. Подавляющее большинство населения не верило, что большевики – тогда лишь одна из партий революционной демократии – посмеют пойти против воли законно избранного Учредительного собрания.

Требование созыва этого представительного общенародного собрания было написано на знаменах всей демократии – всех русских либеральных и социалистических партий, включая и большевиков. Временное правительство сразу же после своего возникновения объявило, что считает своим долгом не только созыв Учредительного собрания на основе всеобщего, равного, прямого и тайного голосования, но и передачу ему своей власти немедленно после его созыва.

Но большевики, дорвавшиеся до власти в октябре, не только для того, чтобы исполнить свои обязательства перед заславшими их немцами, но и чтобы перейти затем к осуществлению химеры мировой революции, вовсе не собирались признавать высшую волю будущего Российского парламента.

13 декабря 1917 года Ленин опубликовал «Тезисы об Учредительном собрании», где окончательно сформулировал точку зрения своей партии с обычным для него произвольным толкованием верховенства «дела пролетариата». «Всякая попытка, прямая или косвенная, – писал он, – рассматривать вопрос об Учредительном собрании с формальной, юридической стороны… является изменой делу пролетариата…»

В тех же тезисах Ленин предопределил судьбу Учредительного собрания, если оно не подчинится безусловно воле большевистской партии: «…Учредительное собрание, если бы оно разошлось с Советской властью, было бы неминуемо осуждено на политическую смерть».

Даже после переворота 1917 года Ленин и Троцкий пытались внушать «массам», что только большевики с их диктатурой «во имя народа» имеют право на власть.

«Как при Октябрьском перевороте, так и при разгоне Учредительного собрания Ленин опирался на те бунтарско-анархические элементы, которые, будучи в принципе против всякой государственной власти, особенно резко враждебно были настроены к Учредительному собранию, явно несшему в себе основы государственности и правопорядка. К этим анархическим элементам принадлежал и матросский отряд Железнякова, которому Урицкий поручил разогнать Учредительное собрание. Угрожая оружием «по распоряжению народного комиссара», Железняков 5 января в 5 часов утра выгнал народных представителей из Таврического дворца. Ленин распорядился запечатать двери дворца и выставить перед ним полевые орудия и пулеметы.

Разгон Учредительного собрания был последним актом большевистского переворота. Насилие над демократическим большинством в январе 1918 года сделало самую власть советов незаконной и послужило основанием для всех тех, кто не хотел примириться с большевиками, бороться с ними силою оружия. Разгоном Учредительного собрания Ленин и большевики предопределили гражданскую войну.

Введение в 1918 году комбедов и разжигание ненависти между беднейшим крестьянством, еще остававшимся в общине, и крестьянами, уже до революции вышедшими из нее, вызвали бурные волнения в деревне, отразившиеся и на Балтийском флоте. «Волна кулацких восстаний перекидывается по России», – писал Ленин в одном из своих наиболее истерических произведений, провозглашая: «Беспощадная война против этих кулаков! Смерть им! Ненависть и презрение к защищающим их партиям: правым эсерам, меньшевикам и теперешним левым эсерам!» И далее: «Беспощадное подавление кулаков, этих кровопийцев, вампиров…»

Сколько же было этих «вампиров» в России? В той же статье Ленин считает, что из 15 миллионов крестьянских семей «кулацких» было около 2 миллионов, а середняцких – около 3 миллионов. Но ни Ленин, ни позже Сталин не могли определить при «раскулачивании», где же проходит граница между так называемыми кулаками и середняками?

Краса и гордость России – русское крестьянство веками определяло нашу державу как аграрную. Весной и летом 1918 года оно в подавляющем большинстве готово было выступить против большевиков. Но и на этот раз отсутствие реальных, организованных политических сил, способных опереться на крестьянство, спасло коммунистическую диктатуру».

«Измена, трусость, обман…»

О зверствах большевиков, о гражданской войне и коллективизации, об организованном голоде и лагерях смерти было издано за рубежом, а нынче и у нас, очень много литературы. У нас до сих пор не издана страстная, полная горечи и боли за Россию книга преданного трону монархиста Ф. Винберга «Крестный путь», напечатанная в Мюнхене на русском языке в 1920 году. Сегодня, после пышного захоронения «царских останков», мы продолжаем мучительно и неотступно искать ответ на роковой вопрос русской истории: как все это могло случиться; почему великая Россия позволила себя распять?

Итак, считаю нужным теперь познакомить читателя с выписками из книги Ф. Винберга, уносящей нас в годы, предшествующие революции.

«1914 и 1915 годы. С июля по июль. Бурно пронесшийся год первого периода войны. Сколько надежд и упований!.. Сколько восторгов и ликований, сколько горделивого упоения!.. Сколько разорений, насилий, грабежей, сколько воровства, злоупотреблений и хищений, сколько недостойного соперничества, зависти и интриг, сколько трусости, измены, малодушия, сколько горького срама и неизбытного стыда!»

Автор свидетельствует, что ни Император Вильгельм, ни Император Николай II не хотели развязывать русско-германскую войну. Но организаторам революции в Европе эта война была нужна для их мировой победы.

В этом отношении великие мастера своего дела не ошиблись и сумели парализовать какое бы то ни было серьезное общественное противодействие в России. Позже такого же успеха, при таком же отсутствии серьезного и умного отпора, они достигли и в Германии.

…Страшно осознавать, что когда-то близко стоящий к Столыпину знаменитый политический деятель тех лет, Гучков, казавшийся поначалу искренним и горячим патриотом России, будучи масоном, оказался «Военным Министром». И чем же он ознаменовал свое кратковременное, но памятное управление Министерством, поставившее крест на старой доблести Русской Армии и утвердившее первые зачатки ее разложения и разрушения?

Гучков оказался игрушкой во власти революционной черни, которой тщетно пробовал угодить попустительством и лестью. Под его эгидой был опубликован и приведен в действие знаменитый «Приказ № 1», уничтоживший возможность существования какой бы то ни было армии. С его санкции был награжден Георгиевским Крестом, Орденом Военной Доблести, мерзавец Кирпичников, солдат, из строя убивший своего Командира. Затем, совершив эти громкие дела, он ушел, признав свое бессилие совершить что-либо путное. Да уж нечего было и совершать! России был крепко привязан камень на шею; оставалось только сбросить ее в пучину. Этот последний акт уже произвел преемник и продолжатель Гучкова, Керенский».

Очевидец страшных событий тех лет, автор «Крестного пути» вскрыл, как никто, тайный механизм разложения русского общества и его самосознания, что с неизбежностью привело к разрушению великой державы.

«Почти по всем полкам действовали специальные агенты – агитаторы и провокаторы. Существовала целая иерархическая организация таких агентов, которых донесения сводились в общую сводку и более или менее точно определяли обстановку и степень готовности России к революционным выступлениям.

Особенно успешно дело пропаганды было поставлено на флоте, где, ко времени начала революции, заправилы и вожаки «освободительного движения» уже могли распоряжаться командами кораблей и экипажами на берегу не менее уверенно, чем рабочими на фабриках и заводах.

Мне довелось от очевидца слышать рассказ об одном митинге, состоявшемся в апреле 1917 года в Петрограде, в Александрийском театре.

…Публика слушала, разиня рот, и бурно приветствовала каждого оратора. Состояла она главным образом из рабочих, солдат, матросов и «их дам», но также были тут же и любопытствующие офицеры и всякий «интеллигентский» люд.

Между другими ораторами говорил «лейтенант французской службы», как он сам отрекомендовался, Лебедев, бывший эмигрант, поспешивший вернуться в Россию после переворота.

Этот господин имел очень большие связи в высшей эмигрантской «аристократии», ибо был женат на дочери Кропоткина. В ту же весну 1917 года он был назначен Товарищем Морского Министра, что для лейтенанта, да еще иностранной сухопутной службы, представляло недурную карьеру: вероятно, помогали не одни заслуги «партийного работника», но и «высокая» протекция.

Лебедев с большим апломбом рассказывал, каким путем его партия достигла того, что в громадном своем большинстве матросы русского флота оказались верными слугами революции. Нигде пропаганда не имела таких крупных успехов, как именно среди них, и все сделано было не в самой России, но за границей, трудами эмигрантов.

По словам Лебедева, его партия, вполне понимая значение вооруженной силы в стране и стремясь ее подчинить своему влиянию, прежде всего избрала флот как поприще для своей пропаганды, ибо матросы, во время заграничных плаваний и стоянок в различных портах, были гораздо доступнее агитаторам для «обработки», чем нижние чины Армии.

К тому же, среди матросов было много людей, особенно восприимчивых для революционной пропаганды: на флот по набору попадало много рабочих, преимущественно из уроженцев Приволжских губерний, матросов коммерческих судов, разных техников с фабрик и заводов – одним словом, все народ бывалый и прожженный.

Результаты оказались блестящими: флот удалось революционировать настолько удачно, что, в нужный момент, он весь встал на поддержку революции…

Когда матросов отпускали «на берег», эти «партийные работники», как бы случайно, на улице сталкивались с ними и вступали в разговор. Начиналось с того, что высказывалась радость встрече с земляками за границей, и мало-помалу разговор принимал дружеский, задушевный характер.

Затем новые знакомцы любезно приглашали матросов зайти в ресторан выпить и закусить. Таким образом, знакомство уже закреплялось, и в течение короткого времени удавалось заложить в головы матросов нужные мысли, причем обрабатывание этих голов в революционном духе делалось постепенно, с осторожной последовательностью. Первые знакомцы закладывали только «фундамент»: развитие мыслей, внушенных ими, зависело уже от ловкости других «партийных работников», которые поджидали в следующем порту, где предстояла стоянка корабля, попавшего в обработку злейших врагов России.

Иногда стоянки бывали длительные, и тогда сразу на одном пункте достигались уже гораздо большие результаты: завязывались таким образом не только мимолетные знакомства, но тесная дружба и единение, так что, покидая очередную стоянку, судно увозило много готовых, распропагандированных эсерами матросов, считавшихся, между тем, матросами Его Величества, защитниками Царя и Родины.

«Сознательные» матросы, по возвращении в Россию, привлекали на сторону будущих разрушителей Русского Государства все больше и больше приверженцев как на самом флоте, так и вообще в населении, среди своих родных, друзей и знакомых… «Цесаревичи», «Славы», «Олеги», «Богатыри», «Авроры» и «Дианы» возвращались из заграничного плавания, имея на себе громадные грузы нелегальной литературы, которую матросы сноровисто проносили на корабли…

Во флоте, – продолжал объяснять Лебедев, – нам нужно было только нажать кнопку, чтобы там, где бы мы ни захотели, поднялось восстание.

Так было в 1905 году с «Потемкиным», «Очаковым»; в 1906-м со «Свеаборгом» и «Памятью Азова»; в 1907-м – во Владивостоке, с миноносцем «Скорый». Так было организовано и неудавшееся восстание в Черном море в 1912 году.

Раз мы решали, что пора где-нибудь поднять флот, то наши руководители оказывались тут как тут, и часто матросы узнавали в них тех знакомцев, с которыми встречались за границей.

…В Балтийском море корабли, не принимавшие участия в боях, стояли в Гельсингфорсе и были под непосредственным нашим влиянием. Именно тут мы делали последние приготовления таких борцов за свободу, которые по справедливости могут быть названы красой и гордостью революции».

Так закончил свою речь пресловутый лейтенант Лебедев.

Если читатель припомнит, что во время, когда происходил митинг, именно эти «борцы за свободу» уже убили в Кронштадте героя Вирена, в Гельсингфорсе Непенина и зверски замучили многих из своих офицеров, то согласится, что господин Лебедев, назвав этих мерзавцев «красой и гордостью революции», как себе самому, так и революции дал достаточно яркую характеристику…

В то время, как государство тратило громадные деньги на создание и поддержание на должной высоте боевых и технических требований своего флота, для защиты своих интересов от внешних врагов, враги внутренние – самые опасные и страшные враги, – своей, как они выражаются, «кипучей деятельностью» делали то, что весь смысл существования могущественного русского флота не только сводили на нет, но, более того, из этого флота уготовляли себе главного, наиболее сильного своего союзника.

И для чего это делалось? Для блага государства, народа? Вовсе нет. Это делалось для того, чтобы привести Россию в то состояние, в котором она находится теперь…

Когда съезжали на берег в иностранном порту матросы, которых поджидали «партийные работники», съезжали и офицеры, чтобы повеселиться и отдохнуть от однообразной жизни во время плавания. Этот веселый досуг дорого обошелся несчастным, из которых большая часть в 1917 году была зверски перебита или потоплена собственными матросами.

Русское государство было разрушено русскими же руками. Этих русских людей надо было только сделать, как это стало называться на революционном языке – «сознательными». Тут, в этом слове, заключалась вся премудрость обращения русского народа в палача своей собственной Родины. «Сознательный» был и атеистом, и социалистом, и интернационалистом, и террористом по приказу… начальства, и, наконец, тем «партийным работником», который, не мудрствуя лукаво, творил в России революцию «не за страх, а за совесть».

«Сначала «сознательными» были сделаны русские студенты, та учащаяся молодежь, на которую Родина по праву рассчитывала как на очередных выполнителей русских национальных и государственных идеалов. Расчеты не оправдались, ибо эта молодежь, почти вся, была заведена, как стадо баранов, в дебри политиканствующей софистики и в них запуталась…»

Сообщу читателю поразивший меня факт (о нем не все знают), что в страшные предреволюционные годы был издан указ, запрещающий полиции появляться на территории университетов, где спокойно действовали и прятались многие государственные преступники из «освободительного» движения. Затем пошла очередь рабочих, которые тоже стали почти сплошь – «сознательными». Таков был результат «свободы», внедренной в православную Россию стараниями Витте и ведомых им демократов-антимонархистов. «Непротивление злу силою» распахнуло двери злу и хаосу и возвело Россию на красную Голгофу. Правда, правые монархические организации пытались, в меру сил, вырвать из-под революционного влияния «товарищей рабочих». Как известно, на пролетариат делалась особая ставка согласно лозунгу: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» во имя построения «коммунистического рая» на земле. СССР стал на карте мира единственной страной без Бога…

И снова слово Ф. Винбергу:

«…Оставалось самое трудное, а именно – сделать «сознательными» русских солдат армии. Твердый это был оплот Царя и Родины; не легко было развратить эту мощную государственную силу… С помощью двух неудачных войн, через посредство напряженных усилий повсеместной агитации и этот оплот удалось свалить, да еще свалить так удачно, что выскочивший из обломков «сознательный товарищ» стал, «за милую душу», Родину свою разрушать с таким усердием, что превзошел все возложенные на него ожидания».

Сделаю небольшое, но важное отступление. Разумеется, не все «за милую душу» разрушали свою Родину: было, как известно, и великое сопротивление, но мне хотелось бы с прискорбием отметить, что позорный факт братания с врагом в канун великой и столь близкой победы над Германией был делом рук агитаторов-интернационалистов. Разве можно представить братание с врагом на поле Куликовом, на Бородинском поле или под Сталинградом? Даже Черчилль, тогда антикоммунист, а потом союзник Сталина в борьбе против всесокрушающей силы немецкого национал-социализма и итальянского фашизма, писал: «Согласно поверхностной моде нашего времени, царский строй принято трактовать как слепую, прогнившую, ни на что не способную тиранию. Но разбор тридцати месяцев войны с Германией и Австрией должен бы исправить эти легковесные представления. Силу Российской империи мы можем измерить по ударам, которые она вытерпела, по бедствиям, которые она пережила, по неисчерпаемым силам, которые она развила, и по восстановлению сил, на которые она оказалась способна… Держа победу уже в руках, она пала на землю, заживо… пожираемая червями».

И снова – Ф. Винберг: «Но кто же так плохо защищал Империю? Что же делала Власть, которой эта Империя была вручена? Неужели внешнее выражение этой власти, Имперское Правительство, не понимало опасности? Неужели оно бездействовало?

Нет, оно работало, это Правительство, работало энергично и опасность понимало. Министерство внутренних дел часто возглавлялось людьми выдающимися по уму, характеру, силе воли, верности и преданности Престолу и России. Корпус Жандармов «кипучей» деятельности эсеров противоставлял не менее кипучую деятельность. Но… страна была населена беспечными, легкомысленными россиянами, и в состав правительственного аппарата входили также большею частью подобные же россияне».

Насчет «беспечных и легкомысленных» россиян трудно согласиться с автором. Россияне были, есть и будут разные: как и германцы, как французы, как итальянцы и даже сегодняшние американцы. Многие россияне тогда не понимали силы мирового влияния и целей масонства, день и ночь работавшего на уничтожение великой России. Тогда, как и сегодня, весь мир готовил разделение России, завидуя ее сказочным богатствам и могучему экономическому росту в канун революции. Сегодня, читая страстные свидетельства очевидцев тех лет, невольно приходится вступать в полемику с ними – ведь это и они не смогли защитить свое Отечество от шквала революции.

Я не беру на себя смелость давать общую оценку труда неистового патриота Винберга, который был до конца верен Государю. Ведь книга его писалась, когда еще были свежи и не закрылись кровоточащие раны духа потерпевших поражение, навсегда потерявших Россию, русских. Естественно, что иные его суждения не могли не быть субъективными. Но он строго объективен, когда рассказывает о предательстве и подлости людей, которых он знал. И мы должны это знать!

«…Были у нас воинские части – полки, дивизии и целые корпуса, являвшие примеры воинской доблести и умевшие поддержать старую, заслуженную славу русских боевых знамен.

Прежде всего, наша Императорская Гвардия в 1914 и 1915 годах была бесподобна и вся легла, в почти полном составе офицеров и нижних чинов, на кровавых полях боевых столкновений…

Дело было в том, что Гвардию считали одним из серьезнейших препятствий для осуществления подготовлявшейся революции: всем были известны ее испытанные верноподданнические чувства и крепкие полковые традиции, обеспечивавшие надежную защиту государственного могущества и неприкосновенности Всероссийского Престола.

Принимались все меры для парализования этой силы, и в этих видах, в течение трех лет, Гвардию выставляли вперед на почетную, но обоюдоострую обязанность постоянного участия во всех боевых действиях, наиболее почетно-ответственных, но и наиболее губительно истрачивавших весь коренной состав этого отборного войска.

В самом начале войны совершена была ошибка, когда всю Гвардию отправили в поход, не оставив половины каждого полка для охраны столицы…

Я не боюсь впасть в ошибку или крайность, утверждая, что где-то, кем-то определенно проводился тайный замысел возможно скорее изжить, испепелить настоящий, опасный состав старой Русской Гвардии. Вполне осознавая ответственность, которую беру на свою совесть, я, кроме того, утверждаю, что многие высшие военные начальники из генералов Генерального штаба не были чужды этой тенденции, правда, не всеми понятой во всей гнусной осязательности ее затаенного предательства.

Кроме предательства и слуг масонства, не все и честные наши военачальники понимали, что сознательно, намеренно, умышленно губится цвет нашей Армии, главный оплот Престола – Гвардия…»

А как же на деле осуществлялся этот преступный замысел? – спросит читатель. Ведь это же отборные полки – Преображенский, Семеновский, Измайловский и другие, не менее славные, основанные еще Петром Великим!

Известно, что Гвардия, к лету 1916 года едва восстановившая свою боеспособность после страшных изнурительных боев первых лет войны, сразу же была брошена в самое пекло – под Ковель, где к тому времени застряли в Пинских болотах основные части армии генерала Брусилова. Главнокомандующий Алексеев требовал взять Ковель любой ценой. И ценой этой была именно Гвардия, преданная Императору, – цвет русского воинства. Болотистая пойма реки Стоход стала для нее братской могилой. Только в пехотных полках было убито и ранено более 30 тысяч солдат и офицеров. «Будто злые силы погубили ее, преследуя в будущем какие-то свои цели», – с болью и отчаянием писал в те дни генерал-квартирмейстер штаба войск Гвардии Б. В. Геруа. Но даже и после этого сражения, оставившего по всему гиблому болоту Стохода бесчисленное количество новых могил, Алексеев вновь потребовал бросить на Ковель остатки гвардейских частей. Добивать так добивать…

…Сегодня мы знаем и можем говорить о виновных в падении царского режима военачальниках – и прежде всего о генералах Алексееве, Рузском, Брусилове.

«Будущий генерал-адъютант и «генерал-предатель» Алексеев, в начале девятисотых годов, в бытность свою профессором военной истории в Академии Генерального штаба, с кафедры высказывал своим слушателям мысли, выражавшие сочувствие идее существования Гвардии…

Тот же Алексеев, в той же Академии и с той же кафедры много говорил о не современности и вреде существования Дворянского Сословия.

Так был создан новый порядок, лишавший Гвардию не только возможности быть укомплектованной отборной, надежной в государственном смысле частью населения, но еще, как бы умышленно, вливавший в ее состав явно революционный сброд. Этот сброд и оказался вскоре достойными «товарищами» Керенского и «революционной бабушки» (Брешко-Брешковская. – И. Г.), покрывшими позором седую славу наших знамен…»

Сегодня мы можем только предполагать, какие тайные силы способствовали возвышению выбившегося из низов рядового профессора военной истории. Не отличаясь никакими талантами, М. В. Алексеев втерся в доверие Государя, «искусно играя роль преданного без лести» служаки-монархиста. Многие в царском окружении не понимали, почему он так доверяет этому типу. Князь Н. Д. Жевахов, обер-прокурор Сенода оставил в своих воспоминаниях такую живую зарисовку:

«Я увидел генерала Алексеева впервые только в Ставке… на меня он произвел вполне отрицательное впечатление. Его блуждающие, маленькие глаза, смотревшие исподлобья, бегали по сторонам и всегда чего-то искали…»

Многое в судьбе и поступках Алексеева объясняет его активное участие в февральской революции и выдвижение Временным правительством Керенского сначала на должность Верховного главнокомандующего, а затем начальником штаба «главковерха».

Визуальная характеристика генерала Алексеева, данная Жеваховым, подкрепляется и в его делах многими современниками, историками этих страшных лет России. Так как для меня большим авторитетом, как уже понял читатель, является Николай Николаевич Рутченко, я решил позвонить ему в Париж. Несмотря на то, что он старше меня на 16 лет, для меня было честью его предложение, еще тогда, в 1968 году в Париже, называть его по-родственному на «ты», поскольку он был другом моего дяди Бориса Федоровича Глазунова. Да и сам он с горящими глазами и волевым лицом словно не имел возраста, оставаясь вечно молодым и одержимым борцом за русское дело. В трубке я услышал знакомый и столь энергичный голос Николая Николаевича: «Твоя характеристика генерала Алексеева совпадает с ультраправыми взглядами многих историков и очевидцев белого движения. Однако, мне известно точно, дорогой Ильюша, что не любимый тобой генерал Алексеев умолял государя не уезжать из ставки. К сожалению, царь его не послушал и поехал один в уготованную для него кровавую западню – Псков, где во многом решил судьбу России своим отречением.

Как ты знаешь, позднее генералы Алексеев, Корнилов и Деникин явились организаторами Добровольческой Белой армии. Они надеялись, что Великий князь Николай Николаевич, живший тогда, в конце 1918 года, на своей даче в Крыму, возглавит белое движение, чтобы стать потом монархом. Но увы, Николай Николаевич отказался, а другого кандидата из семьи Романовых не было. Если не считать безвольного Великого князя Кирилла Михайловича, который в свое время явился в Думу с красным бантом, а в эмиграции провозгласил себя Русским Императором».

«Понял, – ответил я моему дорогому Ник Нику, – но генерал Рузский, по мнению всех, был предателем Николая II?»

«Здесь я не стану спорить. Это ведь ему принадлежат слова о государе: Ходынкой началось – Ходынкой кончится. И, к сожалению, под влиянием императрицы Рузский в 1917 году был назначен командующим Северным фронтом, которому подчинялся Петроградский военный округ».

«И мой последний вопрос, на который ответить можешь только ты: почему белое движение не боролось за монархию, а только за единую и неделимую Россию?»

После секундного молчания мой друг ответил: «История белого движения очень трудна и многообразна. Естественно, что большинство офицеров были в душе монархистами, но прошу тебя, запомни призыв Деникина. – Ник Ник возвысил голос: –Белое движение занимало непредрешенческую позицию».

«А как это понимать – непредрешенческую?» – спросил я у Николая Николаевича.

«Очень просто: решение должен принять народ после освобождения Российской империи от красных. Они не считали себя вправе в огне борьбы определять форму правления будущей России. Так после Смутного времени Земский собор, состоящий из всех сословий, в 1613 году избрал на царство отрока Михаила Романова».

Я не раз слышал, как, наверное, и ты, дорогой читатель, что большое видится издалека. Это правильно и неправильно. Трудно переоценить мнения и живые наблюдения непосредственных участников событий и свидетельства очевидцев. Не всегда прошедшее время помогает понять то, что видели своими глазами современники давно ушедших лет. К сожалению, для многих историков нашего времени история есть идеология сегодняшнего дня, опрокинутая в прошлое. Я согласен с теми историками, которые доказывают, что безымянный автор «Слова о полку Игореве» был участником событий, воспетых древнерусским эпосом. И потому вновь обращаюсь к Ф. Винбергу:

«К несчастью, уже с 1915 года, а особенно в 1916 году, стали вливаться в среду нижних чинов, волна за волной, распропагандированные, в корне развращенные элементы, которых влияние стало действовать с интенсивной тлетворностью, с каждым днем все более затрудняя усилия начальников в их борьбе против надвигавшегося развала дисциплины и воинского духа…

Государственный переворот 1-го марта 1917 года не удался бы, если б во многих штабах действовавшей армии не сидели участники заговора, среди которых оказались даже и командующие армиями.

С тех пор, как стоит Россия, такого черного дела никогда еще не записывала история в свои летописи: чтобы русские военачальники, руководители русских войск в войне, решавшей участь Отечества, могли забыть святую обязанность верности данной Присяге и злоумышлять против своего Государя, бывшего одновременно и Верховным Главнокомандующим, обсуждать со своими же подчиненными и иностранными (!) офицерами «союзнических» стран подробности подготовлявшегося преступления – нет! Такой другой подлости не знает наша история, да и истории других народов».

Не боясь утомить читателя, продолжаю выписки из книги свидетеля и участника событий Февраля:

«Мы и берем на себя смелость утверждать, что как бы всеобъемлюще и обдуманно ни был составлен и выполнен план действий, приведших к падению России, Февральский переворот не удался бы, если б в революционном заговоре не принимало участия большинство генералов из высшего командного состава нашей армии.

Разительным подтверждением сказанного могут служить начавшиеся беспорядки в Петрограде и предательский образ действий большинства членов Государственной Думы.

Если б Главнокомандующий Северным Фронтом Рузский не был одним из видных участников заговора; если б почти все чины его штаба, преимущественно генералы и штаб-офицеры Генерального штаба, не были его единомышленниками; если б распоряжениями этого штаба не поддерживалось в Петрограде все, клонившее к успеху бунта, и не парализовались все меры, которыми можно было бы охранить порядок, – тогда петроградские беспорядки, если б они все-таки произошли, были бы быстро подавлены; Родзянки, Милюковы, Гучковы, Поливановы и прочие «деятели» – висели бы на виселицах, и Россия избегла бы злой участи, ей уготовлявшейся».

Знал бы Винберг тогда, как это перекликается с мыслями императрицы Александры Федоровны. В своих письмах венценосному супругу в те самые дни, когда решалась судьба престола, а значит, и России, она предупреждала Николая II, что подрывная деятельность Госдумы равносильна измене. «…Они заставят уйти и других, которые тебе преданы, одного за другим, – а потом и нас самих… (курсив мой. – И. Г.)…Разгони Думу сразу. Я бы спокойно и с чистой совестью пред всей Россией отправила князя Львова в Сибирь (это делалось за гораздо менее серьезные поступки)…»

Наверное, в той исторической ситуации царь, понимая правоту своей жены, уже не мог переломить ситуацию: схема развала России, разработанная до мелочей, планомерно осуществлялась и на фронте, и в тылу.

«Но нити заговора, – продолжает Винберг, – находились в руках главного вершителя судьбы Петрограда, Рузского, и его распоряжениями – которым, по условиям военного времени, обязано было подчиняться само Министерство Внутренних Дел – исход злого дела был прочно обеспечен.

Государю Императору он же, этот старый предатель, устроил западню и сделал невозможным проезд Государя в свою столицу, куда, почти наверное, успели бы собраться русские силы, остававшиеся верными (а в тот момент таковыми были еще почти все воинские части), и спасти положение.

Негодяй Главнокомандующий, оказавшись распорядителем Северного Фронта, в который включен был и Петроград, ловко и пронырливо подготовил обстановку к решительному моменту, когда понадобилось довершить затеянное дело: все пружины были пущены в ход.

Государь Император отлично понял положение. Одну за другой Он получал телеграммы главнокомандующих, всеподданнейше просивших Его, «ради блага России», отречься от Престола.

Государь еще только в пути и до Пскова не доехал, а вслед Ему Алексеевым уже шлется телеграмма за № 1865 о том, что необходимо назначение ответственного министерства с Родзянко во главе.

«Поступающие сведения, – телеграфирует он, – дают основание надеяться, что думские деятели, руководимые Родзянко, еще могут остановить всеобщий развал и что работа с ним может пойти, но утрата всякого часа уменьшает последние шансы на сохранение и восстановление порядка и способствует захвату власти левыми элементами».

В тот же день, по прибытии Государя в Псков, Рузский спрашивает Высочайшее разрешение на возвращение направленных на ст. Александровскую воинских частей обратно в Двинский район.

2-го марта, в 9 ч. утра, генерал Лукомский говорит генералу Данилову:

«Прошу тебя доложить от меня генералу Рузскому, что, по моему глубокому убеждению, выбора нет, и отречение должно состояться». Еще через час, в тот же день, генерал Алексеев рассылает всем главнокомандующим следующую телеграмму:

«Его Величество находится в Пскове, где изъявил свое согласие объявить манифест идти навстречу народному желанию, учредить ответственное министерство перед палатами и поручить Председателю Государственной Думы образовать кабинет. По сообщении этого решения Главкосевом (Главным командованием Северного Фронта. – И. Г.) Председателю Государственной Думы последний в разговоре по аппарату в 3½ ч. 2 марта ответил, что появление такого манифеста было бы своевременно 27 февраля, в настоящее же время этот акт является запоздалым, что ныне наступила одна из страшных революций, сдерживать народные страсти трудно – войска деморализованы. Председателю Государственной Думы хотя пока и верят, но он опасается, что сдержать народные страсти будет невозможно, что теперь династический вопрос поставлен ребром, и войну можно продолжать до победного конца лишь при исполнении предъявленных требований относительно отречения от Престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича. Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, и каждая минута дальнейших колебаний повысит только притязания, основанные на том, что существование армии и работа железных дорог находятся фактически в руках Петроградского временного правительства. Необходимо спасти действующую армию от развала, продолжать до конца борьбу с внешним врагом, спасти независимость России, и судьбу династии нужно поставить на первом плане, хотя бы ценой дорогих уступок. Если вы разделяете этот взгляд, то не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу Его Величеству через Главкосева, известив меня. Повторяю, что потеря каждой минуты может стать роковой для существования России и что между высшими начальниками действующей армии нужно установить единство мысли и целей и спасти армию от колебаний и возможных случаев измены долгу. Армия должна всеми силами бороться с внешним врагом, и решение относительно внутренних дел должно избавить ее от искушения принять участие в перевороте, который более болезненно совершится при решении сверху. 2 марта 1917 г. 10 ч. 15 м. № 401872».

Телеграмма Алексеева как будто звучит благонамеренно, патриотично и даже благородно: он как бы преклоняет голову старого и верного слуги пред неизбежностью. Но это только кажется, пока не вникнуть в характеристику Алексеева и не вспомнить, в какой среде он всю жизнь вращался и каких держался политических взглядов. И того мы не должны упускать из внимания, что он все время уже давно находился в постоянном общении с Родзянко, Рузским, Гучковым, французами, англичанами и другими заговорщиками, вместе подготовлявшими наш позор. Мы не можем забыть и тех больших возможностей, которыми располагал в Ставке Алексеев, чтобы изменить весь ход событий.

Когда взвесишь все эти соображения, то фарисейская телеграмма Алексеева предстанет в своем настоящем свете.

Ответы главнокомандующих были быстрые. В тот же день, в 14 ч. 20 м., Алексеев телеграфирует Государю следующие «верноподданнические просьбы»:

«Прошу Вас доложить Государю Императору мою всеподданнейшую просьбу, основанную на моей преданности и любви к Родине и Царскому Престолу, что в данную минуту единственный исход, могущий спасти положение и дать возможность дальше бороться с внешним врагом, без чего Россия пропадет – отказаться от Престола в пользу Государя Наследника Цесаревича при регентстве Великого Князя Михаила Александровича. Другого исхода нет, необходимо спешить, дабы разгоревшийся и принявший большие размеры народный пожар был скорее потушен, иначе повлечет за собой неисчислимые катастрофические последствия. Этим актом будет спасена и сама династия в лице законного Наследника. Генерал-адъютант Брусилов».

В тот же самый день, в 14 ч. 50 м., Рузский получает такую телеграмму: «Горячая любовь моя к Его Величеству не допускает в душе моей мириться с возможностью осуществления гнусного предложения, переданного Вам от Председателя Государственной Думы. Я уверен, что не русский народ, никогда не касавшийся Царя своего, задумал это злодейство, а разбойная кучка людей, именуемая Государственной Думой, предательски воспользовалась удобной минутой для проведения своих преступных целей. Я уверен, что армия и фронты непоколебимо стали бы за своего Державного Вождя, если бы не были призваны к защите родины от врага внешнего и если бы не были в руках же государственных преступников, захвативших в свои руки источники жизни армии. Переходя же к логике разума и учтя создавшуюся безвыходность положения, и непоколебимо верноподданный Его Величеству, рыдая, принужден сказать, что, пожалуй, наиболее безболезненным выходом для страны и для сохранения возможности биться с внешним врагом является решение пойти навстречу уже высказанным условиям, дабы промедление не дало пищу предъявлению дальнейших, еще гнуснейших притязаний. Яссы, 2-го марта. № 13317. Генерал Сахаров».

3-го марта, за № 2370, Рузским была получена еще одна телеграмма. Она уже опоздала… Генерал-адъютант Хан-Нахичеванский телеграфировал Рузскому:

«До нас дошли сведения о крупных событиях. Прошу Вас не отказать повергнуть к стопам Его Величества безграничную преданность гвардейской кавалерии и готовность умереть за своего обожаемого Монарха».

Как живая струя чистого воздуха, сквозь смрад подлого предательства, прорываются и шельмуют измену замолчанные телеграммы Сахарова и Хана-Нахичеванского: вот где были честь, доблесть и верность, хотя у Сахарова и не было уже веры…

Но почему так запоздала телеграмма Хана-Нахичеванского? Почему там, где нельзя было усомниться в верности Престолу, ничего не знали? Хан-Нахичеванский, Келлер, Лечицкий – все они узнали о событиях лишь потом, когда все совершилось, а до этого до них доходили только смутные сведения и слухи… Ведь именно на них и на вверенные им части можно было опереться и смести с лица Русской Земли измену…

И от войск, и от верных военачальников заговорщики скрыли истину… (курсив мой. – И. Г.)

…Итак, заговор был налицо. Государь понял это еще в Пскове. После совершения акта отречения Его Величество сказал одному из своих приближенных, в объяснение всего происшедшего, что ему пришлось очутиться перед наличием военного заговора своих ближайших помощников, захвативших руководство событиями, благодаря Высочайше доверенных им высоких постов. Недолго пришлось предателям распоряжаться – только первые дни по совершении ими тягчайшего государственного преступления, пока революционный Петроград в их же собственной армии не низвел их на самое жалкое и унизительное положение. Да и с этим положением, за которое они, в большинстве, стали судорожно цепляться, им скоро, одному за другим, пришлось расстаться…»

Преданный Государю Винберг, раскрывая пагубные деяния изменников исторической России Алексеева и особенно Рузского, продолжает:

«Недаром наш дорогой Государь Николай Александрович, находясь в тяжелой неволе, соизволил как-то сказать о нем следующие памятные слова: «Бог не оставляет меня. Он дает Мне силы простить всех Моих врагов и мучителей; но Я не могу победить Себя еще в одном: генерал-адъютанта Рузского я простить не могу!»

Считаю нужным сказать еще несколько слов о Н. В. Рузском. Бесцветный и бездарный, как и Алексеев, он оказался послушным и преданным орудием в руках тех международных сил, которые тщательно готовили русскую катастрофу. Временное правительство не отблагодарило его высокими назначениями, как Алексеева: «Мавр сделал свое дело…». Летом 1917 года Рузский как частное лицо спокойно уехал в Пятигорск, а через год его настигла-таки Божья кара: он был схвачен чекистами среди других офицеров, вывезен ночью на Пятигорское кладбище и изрублен на куски шашками.

…Историки и современники свидетельствуют о страшных последствиях печально знаменитого приказа № 1, уничтожающего понятие армии как таковой. Утверждают, что автором этого преступно-разрушительного приказа был некто Наум Соколов, один из доверенных предательской масонской клики. Среди изменников Ф. Винберг выделяет также Брусилова, поведение которого «в те дни превзошло все меры человеческой низости. Брусилов, чтобы понравиться остервенелой шайке революционных солдат, встречавших визгом восторга его неслыханный поступок, чтобы подольститься к этому зверю, объявил им, что он, бывши всю жизнь революционером в душе, принужден был скрывать свои настоящие чувства «под игом проклятого старого режима» и что теперь он радостно приветствует революцию и «торжество восставшего народа».

Затем он сорвал с себя генерал-адъютантские аксельбанты и погоны с вензелями Государя, воскликнул, что переживает счастливейший день в своей жизни, когда может снять с себя эти «позорные царские цепи», и стал топтать ногами и погоны, и аксельбанты.

В 1915 году, когда он Государем Императором был пожалован в Генерал-Адъютанты, он так же говорил, что переживает счастливейший день в своей жизни, и, коленопреклоненный, «благоговейно» поцеловал руку Государя. Как говорят, Брусилов в настоящее время служит по найму у большевиков, чуть ли не опять в роли главнокомандующего, находится в отличных отношениях со своим господином сегодняшнего дня Троцким и получает громадное жалованье…»

Надо сказать, что тут Винберг допустил неточность. А. А. Брусилов действительно был Верховным главнокомандующим, но еще при Временном правительстве, а потом, как и многие масоны, служил верой и правдой большевикам, находясь для особо важных поручений при Реввоенсовете, который возглавлял Троцкий. Для меня было неожиданностью узнать, что жена Брусилова приходилась племянницей известной авантюристке и теософке Елене Блаватской, целью которой было «смести христианство с лица земли». Елена Ган, Блаватская по мужу, в свою очередь была двоюродной сестрой «злого гения России» С. В. Витте. Вот как все было переплетено в этом масонском клубке врагов исторической России! Есть над чем задуматься, дойдя до восторженного письма от мудрецов Шамбалы «великому брату – махатме Ленину», привезенного в красную Москву художником Н. К. Рерихом в 20-е годы. Поистине сатанинские действия и обман ядовитых «цветов Мории» розенкрейцеров!..

«Пред моей памятью проходит длинная вереница уже угасших образов стариков, русских Генералов старой Царской службы… Много между ними Генерал-Адъютантов; много не носивших вензелей… Но единая доблесть, единая верность, единая честность составляют общую характеристику всех этих стариков…

Если б им, при их жизни, рассказать, что возможна будет когда-либо на Руси та подлость, которая ко времени революции расцвела пышным, махровым цветом и запятнала чистый мундир Русского Солдата, они бы ни за что не поверили. Вечная и светлая память Вам, сильные, честные, чистые, верные!..

Можно ли удивляться разложению Русской армии, когда в ней появились такие Генерал-Адъютанты, как Алексеев, Рузский, Брусилов? Они, недостойные вожди, были главными виновниками. Рядовой офицер, почти весь избитый сначала в боях, а затем в революционных застенках, в массе оставался честным и верным, несмотря даже на то, что такие Генерал-Адъютанты им командовали…

Итак, дело эволюции сложного процесса переоценки всех нравственных ценностей завершилось: у Гучковых, Милюковых и прочих клевета и обман были еще тайным оружием; они пока щеголяли в тоге «гражданской добродетели». Керенские пошли дальше, но все же в настоящем свете показать себя стыдились: только они ту же тогу перекрасили в багровый цвет «революционной добродетели». В эпилоге пришел Ленин, который уже не лукавит: пред порабощенным народом и огорошенной Европой тоги больше нет никакой – во всей наготе, едва прикрытое красной мантией, предстало Мировое Зло…»

Осмысливая еще и еще раз трагедию отречения Государя Николая II, Винберг пишет о состоявшемся 2 марта 1917 года разговоре Рузского с председателем Думы Родзянко, «возомнившем себя народным вождем, на которого устремлены все взоры. В этом разговоре мы находим и данные, указывающие на необыкновенно подлое поведение Родзянко: это по его приказанию совершен вопиющий акт насилия – арест всех царских Министров; он противодействовал прибытию верных воинских частей в Петроград, во главе со стариком Ивановым; это он заверял, что «династический вопрос поставлен ребром и возврата нет…». Предатель Родзянко также избегал случая встретиться со взглядом Жертвы того заговора, в котором он принял такое видное участие. Вот почему он отказался ехать в Псков, и взамен его туда отправились Гучков и Шульгин…

Гучков и Шульгин умолчали о подлоге, ими совершенном в ту минуту, когда они дерзнули с Русским Царем говорить от имени России, в то время как говорили они от имени заговорщиков.

Они знали силу духа Царя и Его неустрашимость. Они знали, что угрозами и пытками добиться от Него отречения было невозможно. Поэтому, разыгрывая патетическую сцену патриотизма, они решили воздействовать на чувство Государя к Своей Родине и Своему народу, что им и удалось.

Грустным взглядом всмотревшись в них, Государь им задал жуткий вопрос: «Приведет ли Мое отречение к благу и счастью России?»

Те вздрогнули, но, овладев собой, имели наглость ответить: «Мы должны доложить Вашему Величеству об этом, как народные избранники…»

Лишь после этого состоялось отречение. Таким образом, выбив оружие из рук верных Присяге русских людей, заговорщики сделали их только пассивными зрителями развертывавшихся с быстротою молнии событий…»

Продолжу выписки из книги Ф. Винберга «Крестный путь». Вот обжигающий душу рассказ об аресте царской семьи. Так это было…

«Утро. Печальное, тревожное утро. Вместе с несколькими друзьями и приближенными фрейлинами Государыня сидит в Своем рабочем кабинете. Говорят об ожидаемом с минуты на минуту приезде Государя из Ставки… Передаются слухи и сведения, печальные, безотрадные, грозные… Хотя и мертвенно бледная, но Государыня наружно совершенно спокойна…

Ее Величеству докладывают о приезде генерала Корнилова.

Корнилов отчеканил: «По приказанию Временного Правительства, вследствие постановления Совета Рабочих и Солдатских Депутатов и Государственной Думы, объявляю Вам, что Вы и Ваша семья считаетесь арестованными, лишены свободы передвижения и не имеете права покидать части дворца, в которой имеете проживание. Дальнейшие распоряжения будут Вам сообщены дополнительно».

Как мраморное изваяние, выслушала Государыня это известие, бывшее одним из первых предтеч грядущих мук. Ни один мускул на лице Ее Величества не дрогнул.

Обратясь к Корнилову, Ее Величество сказала:

«Я рада, генерал, что именно вам выпало судьбой быть вестником нашего ареста. Вы сами были лишены свободы, перенесли муки заточения и знаете, что это значит…»

Как мне рассказывали лица, хорошо знавшие генерала Корнилова, он никогда не мог простить себе своего постыдного поведения при аресте Царской Семьи. Он ждал себе возмездия за это и говорил близким людям, что рад будет искупить свою невольную вину смертью.

Быть может, в последнюю минуту, когда рвалась граната, его убившая, свою прощальную мысль, свой последний привет он посылал Тем, пред Которыми был безмерно виноват…»

Советская историография и пропаганда многие годы внушали нам видеть в белогвардейцах борцов за спасение русской монархии, сторонников монархии, что, к сожалению, не соответствовало действительности. Раскаяние Корнилова – и не только его! – было запоздалым… В Манифесте отречения от престола 2 марта 1917 года Государь Николай II писал: «Почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение…». Как мы знаем, отречение помазанника Божия не принесло России ожидаемого единения народа, а, наоборот, ввергло его в кровавую пучину бедствий гражданской войны и последующих за ней событий…

Сашка Керенский: «Свобода, равенство, братство»

И снова – Ф. Винберг:

«Май 1918 года. Частная петербургская квартира, разгромленная красноармейцами. В комнате собралось несколько близких между собою людей: близких по пережитым испытаниям, близких по переживаемым чувствам, близких по надеждам, упованиям и чаяниям.

По рукам ходит какая-то открытка, на которой написано несколько строк… Эти дорогие строки читаются с благоговением, ибо написаны они Государыней Императрицей Александрой Федоровной и, через верную «оказию», только что пересланы из Тобольска. На открытке – фотография с домом, который отмечен крестиком. Содержание этой записки очень кратко:

«Думаем о вас всех и о страданиях, которые вы претерпеваете. Недавно мой сын был очень болен: теперь, слава Богу, поправляется. Среди испытаний стараемся сохранить силы духа. Молитва нас много подкрепляет и поддерживает… Молю Господа Бога, да спасет Он Россию и наш несчастный, обманутый народ. Молитесь и вы, молитесь за народ наш и не злобствуйте на него: он не так виноват, как вам кажется, его самого обманули, и он тоже много страдает. Христос с Вами. А.».

В. М. Руднев, член чрезвычайной следственной комиссии, учрежденной Временным Правительством для обследования жизни и политики Российского Императора, доложил главе нового правительства А. Ф. Керенскому:

«Я просмотрел все Архивы Дворцов, Личную переписку Государя и могу сказать: Император чист, как кристалл (курсив мой. – И. Г.)».

Очень скоро после такого доклада В. М. Руднев вынужден был выйти из состава комиссии, так как Керенский ему препятствовал объективно относиться к данным произведенного им расследования.

Сведения о впечатлении, вынесенном Керенским от первой же встречи с Государем Императором, нам дают записки госпожи Добровольской, вдовы последнего Царского Министра Юстиции…

В то время, как ее муж был водворен в одну из камер Петропавловской Крепости, революционный министр Керенский въехал в дом Министра Юстиции, где застал еще госпожу Добровольскую, не успевшую выехать, да и не имевшую возможности в те смутные дни найти себе где-либо пристанище.

Встревоженная этим экстренным вызовом, она наскоро оделась и поспешила к «министру», которого застала в очень возбужденном состоянии, нервно бегающим взад и вперед по кабинету…

«Простите, что вас обеспокоил, – обратился Керенский к ней, как только она вошла, – но мне необходимо было поделиться с вами только что пережитыми впечатлениями, глубоко меня взволновавшими. Знаете ли, откуда я только что приехал?.. Из Царского Села, где я только что видел Государя Императора и разговаривал с Ним…

Какое несчастье случилось! Что мы наделали… Как могли мы, Его не зная, сделать то, что мы совершили. Понимаете ли, что я совершенно не того человека ожидал увидеть, какого увидел… Я уже давно приготовился к тому, как я начну мой разговор с Царем: я собирался, прежде всего, назвать Его «Николай Романов»… Но я увидел Его, Он на меня посмотрел Своими чудными глазами, и… я вытянулся и сказал – «Ваше Императорское Величество»… Потом Он долго и много говорил со мной… Что это за разговор был! Какие у Него одновременно и царственная простота, и царственное величие! И как мудро и проникновенно Он говорил… И какая кротость, какая доброта, какая любовь и жалость к людям… Понимаете ли, что это есть идеал народного Правителя! И Его-то мы свергли, Его-то окрутили своим заговором! Мы оказались величайшими преступниками…»

Долго еще Керенский, в истерических восклицаниях, изливал свое отчаяние и свое раскаяние.

Дня через три Керенский опять пришел к госпоже Добровольской, расстроенный и тревожный, и очень просил ее забыть их ночной разговор и никому о нем не рассказывать: иначе, как объяснил Керенский, ему от его единомышленников грозили большие неприятности.

Госпожа Добровольская отказалась дать обет молчания по поводу этого разговора: напротив того, честно предупредила Керенского, что при первой возможности она напечатает воспоминания об этой памятной ночи. Так она и сделала».

Читатель, наверное, помнит, как уже в «Прологе» я рассказывал о своих встречах со старым писателем и юристом С. К. Вржосеком и его убийственных оценках молодого адвокатишки Сашки Керенского, который проходил у него юридическую практику. Читая мемуары бывшего «главковерха», написанные в Америке, – конечно же, далекие от правды, листая журналы тех лет, я все больше и яростнее ненавидел «бонапарта русской революции», сделавшего все, чтобы к власти пришли большевики. Лицемерный и лживый, истеричный и безжалостный, он как нельзя более подходил для роли «сокрушителя Престола и диктатора демократии».

Это он лично выполнял всю грязную работу по унижению и попранию человеческого достоинства Императора Всероссийского и его августейшей семьи. Это он сделал их узниками сначала Царского Села, а потом Тобольска. Это он, вселившийся в царский Зимний дворец, садистски вникал даже в семейное меню своих жертв, «демократизируя» его чуть ли не до уровня тюремного пайка с пустыми щами и кашами. Это по его распоряжению царственных узников заставляли, под улюлюканье и непристойные шутки конвоя и зевак, колоть лед с тротуаров у Екатерининского дворца. Это Керенский, фарисейски улыбаясь, махал рукой, зная, что провожает их в последний, смертельный путь на Урал. Да, знал: именно поэтому на вопрос, что же будет дальше с царской семьей, отвечал красноречивым жестом – поперек горла и кверху. Было ясно: петля…

Не перечесть всех его «заслуг» в деле создания революционно-демократического хаоса, подготовляющего большевистский переворот и братоубийственную гражданскую войну. Я отказываюсь понять, почему русское общество тех лет, особенно интеллигенция, ненавидя самодержавие и нацепив красные банты на грудь, восторженно аплодировали ничтожеству в зеленом френче и галифе.

Известная поэтесса Серебряного века Зинаида Гиппиус писала, в своих петербургских дневниках, что она часто в тревоге звонила Александру Федоровичу, спрашивая его – что же будет дальше? Она же рассказала, как однажды поздно вечером к ней забрел Керенский. Она сразу поняла, что слухи о том, будто он взбадривает себя кокаином, оказались жуткой правдой.

Ф. Винберг, по этическим соображениям не раскрывая имени доктора-психиатра, прямо говорит:

«…Керенский, бывший мимолетным, но все же очень популярным «героем» для кликушествовавших россиян, является не только «неуравновешенным», как принято деликатно выражаться, но прямо-таки психически больным человеком в полном смысле этого слова. Поэтому от него всегда можно ожидать непоследовательных и несообразных поступков.

…Мы имеем определенное мнение врача-психиатра Р., пользующегося большой известностью в Финляндии; он вполне уверенно признает Керенского душевно больным, подлежащим контролю и наблюдению врача.

Этот доктор Р., сын популярнейшего в Финляндии поэта-патриота, рассказывал, что в начале девятисотых годов к нему в клинику, в состоянии полного безумия, привезли молодого Керенского, бывшего тогда, как и позже, до самой революции, мелким адвокатом. При освидетельствовании оказалось, что болезнь происходит от каких-то наростов в мозгу. Была сделана операция (трепанация черепа), после которой больной стал медленно поправляться. Он прожил у Р. больше шести месяцев, пока не было признано возможным его выпустить.

Р., однако, считает мозговую болезнь Керенского неизлечимой и признает, что в полном объеме своими умственными способностями он пользоваться никогда не будет.

С тех пор Р. пришлось еще раз встретиться с Керенским, уже жившим в Зимнем Дворце и управлявшим Россией. Р. понадобилось просить помощи у Керенского для спасения близкого ему человека, старика И. Л. Горемыкина, который одновременно с другими Царскими Министрами был заключен в Петропавловскую Крепость.

Встреченный очень радушно своим бывшим пациентом, вспомнившим с благодарностью о своем исцелении, Р. получил полное удовлетворение по своей просьбе. Видимо, рисуясь и в жестах, и в разговоре, Керенский выдал подписанное им приказание об освобождении Ивана Логиновича, прибавив, что нет такой просьбы, которую он не исполнил бы для своего спасителя.

«Кстати, – спросил он, – где вы остановились? Я очень хотел бы, чтобы вы пользовались моим гостеприимством, в память того, как я когда-то пользовался вашим. Переезжайте ко мне во дворец. Хотя ко мне уже много понаехало гостей и постояльцев, но места всем хватит. Как раз у меня еще свободна кровать Николая. Не хотите ли воспользоваться?»

Р. поспешил отказаться от приглашения. Сделав доброе дело, он немедленно уехал обратно в Финляндию.

Р. еще рассказывал, что за время лечения Керенского он, по конструкции черепа и некоторым другим признакам, вполне точно констатировал семитическое происхождение своего пациента. Добавлю к сему, что Керенский, как и многие другие лидеры «освободительного движения», смогли преспокойно уехать за границу, где многие безбедно жили, выполнив свою работу разрушителей России».

Действительно, Керенский прожил безбедную и долгую жизнь; он умер в столь любимом им Нью-Йорке в возрасте 89 лет. Помню, один из художников-карикатуристов Кукрыниксов рассказывал, что встретившийся с ним уже после Второй мировой войны Александр Федорович негодовал, что советские художники изображали его не раз переодетым в платье медсестры и жгущего бумаги в камине Зимнего дворца. На самом же деле он спокойно выехал из революционного Петрограда в машине под американским флагом. Многие исследователи доказывают, что он родился в тюрьме, будучи сыном цареубийцы Геси Гельфман – подельницы осужденного пожизненно Николая Морозова, который в тюрьме стал «историком», и казненного народовольца Александра Ульянова.

И этого заурядного адвоката Февраль впоследствии сделал исторической фигурой в погроме России…

Мальчик Саша был усыновлен купцом Керенским – земляком семьи Ульяновых из приволжского города Симбирска.

Будущий главный персонаж февральской «демократической» революции, Саша Керенский учился в одной гимназии с Володей Ульяновым, назвавшимся впоследствии «вождем мирового пролетариата». А. Керенский умело расчищал дорогу В. Ульянову с его беспримерным в мировой истории правом на террор и беззаконие.

Дожив до глубокой старости, Керенский оставил после себя немало печатных трудов, статей, интервью, где запечатлел свое юркопомпезное умение наводить «историческую» тень на «плетень» своих злодеяний. Он, как и Ульянов (Ленин), умел заметать следы личных преступлений в деле разгрома великой Российской Империи. Однако нет-нет да и он, в силу своего фанфаронства и честолюбия, проговаривался – и потому его свидетельства очень важны для понимания русской трагедии 1917 года. И заставляет задуматься тот факт, что Сталин, чьи секретные службы действовали бесцеремонно и кроваво во всем мире, не тронул «заклятого врага большевиков», которых Керенский называл германскими шпионами.

В 1937 году опальный «Бонапарт российской демократии» разглагольствовал, что был якобы готов «мирно, в порядке демократической процедуры», передать власть большевикам. Более того – он собирался провести в жизнь все те мероприятия, которые пропагандировались большевиками. Вот слова самого Керенского: «В России глубочайший социальный переворот – раз и навсегда – случился не 25 октября, а 27 февраля. Тогда вместе с гибелью монархии исчезли и владеющие классы как социально-решающая сила в государстве». Какое убийственное саморазоблачение!

И становится многое понятно, почему Керенский был назначен тайными силами Председателем объединенных лож Большого Востока народов России. Общеизвестно, что Большой Восток Франции подготовил и осуществил Французскую революцию. Компетентные историки подтверждают, что многие большевики также входили в эту ложу: Ленин, Луначарский, Горький, Бухарин и другие.

Отрицая большевизм только «из-за его несвободы», бездарный главковерх открывает тайну, породившую лозунги Февраля и Октября: «Все свободолюбие Ленина было злостным обманом, продуманным и последовательным. Даже Советы, в его внутренней, так сказать, программе действий, играли роль только демагогической приманки: хорошее средство для захвата власти, никуда не годное средство для управления. Две правды – одна для себя, для посвященных (курсив мой. – И. Г.), настоящая; другая для соблазна малых сих, правда-ложь». Не случайно по сути своей то же самое сказал Ленин в 1921 году на конгрессе основанного им коммунистического интернационала: «Надо знать, какими методами привлекать на свою сторону массы». С тех пор прошли десятилетия, но и по сей день мы ощущаем разрушительное действие «двойной правды» политических лозунгов и реальной действительности. Этот двуликий Янус «правды-лжи» и «лжи-правды» окончательно восторжествовал в нашей поруганной и обесчещенной стране на рубеже XX и XXI веков…

Ряженые

Помню, как на 2-м курсе нам задали очередную, обязательную для всех будущих живописцев тему: «Возвращение Ленина в Петроград». В советском искусстве образ пролетарского вождя был неотрывно связан с его выступлением на броневике у Финляндского вокзала и до последних дней его жизни – неотделим от пролетарской кепки. В поисках материала для заданной нам композиции мы наткнулись в одной из книг на любопытную фотографию, где была запечатлена (как мне помнится, на одной из улиц Стокгольма) группа идущих бодрым шагом хорошо одетых людей. Вполне респектабельные буржуа, все в котелках – в том числе и главарь группы Ульянов.

«Ничего себе! – воскликнул кто-то. – Что за метаморфоза? – и хихикнул. – Он, наверное, в вагоне успел переодеться. Ведь всего через несколько часов он выступал с броневика уже с кепкой в руке, как простой рабочий». «Да, – изумленно подытожил другой, – сел в вагон в котелке, а вышел в кепке».

Прошло много-много лет, прежде чем в свободной демократической прессе был не раз опубликован список джентльменов, изображенных на том памятном фото, приехавших в пломбированном вагоне в Петроград вместе с Лениным делать русскую революцию. Некоторые имена из этого списка по сей день на слуху: в Москве до сих пор есть улица Усиевича, станция метро «Войковская». Известно, что Г. Сафаров, друг Я. Свердлова, принимал участие в убийстве царской семьи. А другие? Куда они делись, эти ряженые, после того как сняли котелки, что натворили в завоеванной ими России? Историкам еще предстоит выяснить их судьбы и политические деяния поименно и в полном историческом объеме.

В связи с этим, чтобы не быть голословным, приведу, очевидно, еще не полный, список революционеров-ленинцев, о которых молчат наши въедливые историки, писатели и журналисты. Многие имена почему-то были обойдены и в некогда знаменитом советском книжном сериале «Пламенные революционеры». Кто же раздувал пламя мировой революции? Разве не они, приехавшие с Ильичом, были самыми верными ленинцами? Столь же верными ленинцами были и те, кто приехал в Россию из Америки с Леоном Бронштейном (Троцким). Словом, отовсюду и на всех видах транспорта спешили все те, кто мечтал «осчастливить» народы бывшей Российской Империи построением нового общества взамен царской «тюрьмы народов».

Как ни мал вирус, он может быть смертельно опасным даже для могучего государственного организма, иммунная система которого была повреждена «генеральной репетицией» 1905 года. Итак, вот список людей-«вирусов» из «колбы» пломбированного немецкого вагона: М. 3. Абрамович, М. К. Айзенбунд, И. Ф. Арманд, Г. Я. Бриллиант, М. В. Гоберман, Ф. Гребельская, А. Е. Константинович, Е. Ф. Кон, И. А. Линде, И. Д. Мирингоф, М. Е. Мирингоф, В. С. Морточкина, Б. X. Погосская, С. Н. Раввич, Г. А. Радомысльский, 3. Э. Радомысльская, 3. Б. Ривкин, Д. М. Розенблюм, Е. И. Сафаров, А. А. Сковно, Н. М. Слюсарева, Д. С. Сулишвили, Н. К. Ульянова, Г. А. Усиевич, М. М. Харитонов, М. F. Цхакая.

Известен список и других «творцов революции», приехавших вслед за Ильичом: III. И. Авербух, Т. Л. Аксельрод, И. Аптекман, Э. И. Альтер, С. Бронштейн, Р. А. Бронштейн, Л. X. Болтин, М. О. Брагинский, М. А. Вейнберг, И. А. Веснштейн, Еальперин, Д. О. Гавронский, А. М. Еитерман, А. Б. Гольштейн, И. А. Гонионский, П. И. Гишвалинер, М. И. Гохблит, Гудович, Р. М. Гольдблюм, Герштейн, 3. Л. Добровицкий, В. М. Дранкин, Л. Н. Димент, А. М. Дрейзеншток, Динес, Д. Дахлин, С. Я. Доидзе, С. М. Жвиф, М. М. Занин, Д. Н. Иоффе, П. И. Иоффе, М. Л. Идельсон, Л. С. Клавир, С. Д. Конторский, Б. И. Клюшин, И. И. Коган, Копельман, Л. Б. Левитман, Э. М. Левит, И. Д. Левин, Д. Лернер, М. С. Люксембург, И. Л. Липнин, М. А. Левинзон, А. В. Луначарский, А. И. Маневич, М. С. Мовшевич, М. Меерович, А. Л. Миллер, Э. Э. Марарам, И. Мейснер, Т. 3. Махлин, М. И. Нахимсон, М. Натансон, В. Окуджава, Р. А. Осташинская, М. Оржеровский, С. Ю. Пикер, С. Г. Пейненсон, И. С. Повес, Р. Перель, М. Б. Пинлис, Р. А. Раин (Абрамович), X. И. Розен, Л. И. Розенберг, Э. А. Рубинчик, А. Я. Ривкин, X. П. Рашковский, М. В. Рохлим, Райтман, Рабинович, Л. И. Раков, Д. Б. Рязанов, Г. X. Розенблюм, Я. Л. Скептор, А. В. Сегалов, И. И. Скутельский, С. М. Слободский, Г. Л. Соколинская, И. М. Тусенев, Л. А. Тенделевич, Б. И. Тойбисман, Л. В. Фрейфельд, М. Финкель, А. Хефель, Ю. О. Цедербаум, С. С. Цукерштейн, А. Л. Шейкман, Н. К. Шифрин, И. X. Шейнис, Шейнберг, Э. И. Шмулевич, М. Шапиро, И. Оренбург.

А что же россияне? Боже, сколько раз приходилось мне читать, слышать и спорить, особенно с иностранцами, о якобы «рабской натуре» русского народа, готового безропотно подчиниться «железной палке» чужой власти. Утверждающие это всегда становятся в тупик от лобового вопроса: а кто же тогда построил великую Российскую державу, в шесть раз превышающую по своему земному размаху знаменитую Римскую империю? Неужели рабы? Кстати, если в Риме были рабы, то вековечная Россия никогда не знала рабства. Могут возразить: а крепостное право? Я не буду сейчас касаться этой темы, скажу лишь, что оно, это право, расцвело после реформ Петра I стараниями Бирона и прочих пришельцев, а также и своих землевладельцев-масонов. Как тут не вспомнить, что Александр II был убит именно за свою великую реформу 1861 года, освободившую русское крестьянство от крепостной зависимости.

Но вернемся к «вирусам», отравлявшим наше общество ядом либерализма, пропагандой ненависти к Самодержавию и Православию. К моменту задуманных революций в России было уже подготовлено немало «сознательно-одураченных» рабочих; дворян и интеллигентов, одурманенных масонской химерой «свободы»; купцов, щедро жертвовавших на русскую революцию, а также крестьян, одетых в солдатские шинели и матросские бушлаты.

В развязанной всемирными тайными силами мировой бойне 1914 года погибли миллионы русских. И можно лишь восторженно удивляться могучей воле к сопротивлению, проявленной народами нашей страны, и прежде всего русским, в их борьбе и с германскими, и с коминтерновскими завоевателями.

Красный террор: начало

Я заканчиваю выписки из книги русского монархиста, написанной под присягой совести и любви к России человеком, для которого неразделимы понятия царя, веры и отечества. Кровью сердца пропитаны эти строки о начале небывалого в истории «красного террора».

Придя к власти, большевики сразу же объявили смертельную войну православной церкви, ненавистной им идее «боженьки», как выражался Ленин. Мы знаем сегодня, как беспощадно велась коминтерновская борьба с Православием. Вот как об этом свидетельствует Ф. Винберг:

«Число мучеников определить мало-мальски точно нельзя, ибо для нас, за границей, прерваны возможности следить и наблюдать за горестной жизнью нашей Родины. Только частично и прерывчато доходят до нас кое-какие сведения. Я знаю только незначительную часть имен умученных в России Божиих служителей. И все же, когда я приведу эти известные мне, ограниченные, неполные сведения – читателю легче будет судить и поразмыслить о том, до каких высот Божьей Благодати поднял Русскую Православную Церковь Ее горний полет.

Киевский Митрополит Владимир из своих покоев в Киево-Печерской Лавре был выведен на крепостные валы и там расстрелян. Архиепископ Пермский Андроник погребен заживо; перед смертью ему выкололи глаза, вырезали щеки и, окровавленного, водили напоказ по улицам. Епископ Тобольский Гермоген, после двух месяцев окопных работ, был утоплен в реке. Архиепископ Черниговский Василий зарублен саблями. Зверски замучены и убиты: Архиепископ Екатеринбургский Григорий, Вятский Епископ Амвросий, Новгородский – Григорий, Новгородские Викарии Исидор и Варсонофий, Владивостокский Епископ Ефрем, Полоцкий – Пантелеймон, Нижегородский – Лаврентий, Туркестанский – Пимен, Архангельский – Леонтий, той же епархии – Митрофан, Орловской – Макарий. В Юрьеве большевики ворвались в покои Рижского Епископа Платона, стащили босого и раздетого с постели и бросили в подвал вместе с 17-ю другими лицами; там ему отрезали нос, уши, кололи штыками и, наконец, зарубили. Епископ Белгородский Никодим, после страшных издевательств, был заживо засыпан негашеной известью. В декабре 1919 года, после вторичного занятия Воронежа, большевики схватили Архиепископа Тихона и, после долгих издевательств, повесили его на Царских вратах церкви монастыря Св. Митрофания. Этот воистину святой мученик и подвижник, несмотря на все просьбы и уговоры, не захотел выехать из своего города, когда Добровольческая армия покинула Воронеж; он не пожелал покинуть свою паству и сознательно пошел на мученическую смерть. Все священники города, воодушевленные примером своего Архиепископа, так же остались при своих церквах: по прибытии большевиков почти все они были убиты; в Епархии Воронежской было тогда расстреляно 160 священников. Очень много священников было убито на Дону. В Херсонской Губернии три священника были распяты на крестах. В Кубанской Области было убито 43 священника монастыря Марии Магдалины. Никольского, 60 лет, вывели после большой литургии из храма, заставили раскрыть рот и со словами «мы тебя причастим» – выстрелили из револьвера. Священнику Дмитревскому, которого предварительно поставили на колени, отрубили сначала нос, потом уши и наконец – голову. Заштатного священника Золотовского, 80 лет, имевшего внуков-офицеров, нарядили в женское платье, вывели на площадь и приказали ему плясать. Когда он отказался – его убили. Священника Калиновского запороли. В небольшой Ставропольской Епархии убито и замучено 52 священника.

Известного своей просветительной деятельностью в Петрограде Протоиерея Казанского Собора о. Орнатского расстреливали вместе с его двумя сыновьями. Его спросили: «Кого сначала убить – Вас или сыновей?» Батюшка отвечал: «Сыновей». Пока расстреливали юношей, отец Орнатский, став на колени, читал «отходную». Для расстрела отца Орнатского построили взвод красноармейцев. Тс отказались стрелять. Позвали китайцев. Идолопоклонники, устрашенные чудесною силой и видом молящегося, коленопреклоненного старца-иерея, тоже отказались. Тогда к Батюшке подошел вплотную молодой комиссар и выстрелил в него из револьвера в упор…

В Москве известный Протоиерей Клоповский, настоятель Храма Христа Спасителя, смело обличавший в своих проповедях большевистские злодеяния, схвачен в Храме, во время богослужения, подвергнут зверским истязаниям и затем расстрелян.

Громадное большинство этих доблестных представителей Православного духовенства приняло свою мученическую кончину с изумительной доблестью. Так, например, когда большевики вели на смерть настоятеля Островского Собора Псковской Епархии Ладинского, он пел дорогою псалмы и пред кончиной проклял большевизм. При эвакуации Чердыни мучители схватили священника Котурова, сорвали с него одежды и до тех пор поливали его на морозе водой, пока он не превратился в ледяную статую. И страстотерпец не проронил ни одного жалобного слова, ни одного стона…»

Заканчивая свою книгу, Ф. Винберг молитвенно склоняет голову перед памятью Новомучеников, Угодников и Подвижников Божиих. Будучи в изгнании, столь много увидев и пережив, он верил, что только Русская Православная Церковь, наши пастыри духовные сумеют объединить весь русский народ, безмерно несчастный и обездоленный, в могучее религиозное движение, которому суждено будет рассеять по ветру сатанинскую власть. Труден, мучителен и долог этот крестный путь России. И неслучайно Ф. Винберг именно так назвал свою книгу.

Сегодня, в наше демократическое время, мы знаем о зверствах чекистов и «воинствующих безбожников», о начале страшных лет геноцида гораздо больше, чем было известно первым нашим скорбным беженцам.

Многие свидетельства рассеянных по всему миру русских – от Франции до Парагвая, от Японии до Аргентины, от Англии до Африки – содержат страшную правду «окаянных дней» революционного хаоса, в жестокую реальность которого с трудом поверят наши потомки. Как говорят на Руси, нет худа без добра: в суматохе и неразберихе первых лет «демократии» под лозунгами гласности открылись тайные спецхраны и архивы, появилась масса ранее запрещенной, «расстрельной» литературы. Поток изданий и переизданий, хлынувший, словно из ящика Пандоры, многим открыл глаза и заставил по-новому осмыслить все, что произошло с Россией, что привело ее на край пропасти. Кто, сегодня не осмысляет исторический путь России и причины последствий катастрофы 1917 года, не знаком с такими книгами-документами, как «Воспоминания» товарища обер-прокурора Святейшего синода князя Н. Жевахова, «Красный террор» С. Мелыунова, философско-публицистические труды И. Ильина – всех не перечислить, но обязательно надо читать, тогда каждому станет еще более очевидной незыблемая истина всемирной истории: она была, есть и будет историей борьбы рас и религий, а не борьбы классов, как нам внушали десятилетиями в советское время.

Именно тема извечной борьбы Добра и Зла, Христа и Антихриста мучила меня с юношеских лет. Еще студентом мне довелось несколько раз проплыть по Волге, ютясь на корме и в трюмах. Мимо медленно проплывали Углич, Тутаев, Ярославль, Кинешма… Запомнились разрушенные церкви и оскверненные монастыри по крутым и низким берегам матушки-Волги. В Плесе я прожил два месяца и понял, что именно здесь Исаак Ильич Левитан мог задумать «Над вечным покоем» – одну из своих гениальных картин.

Навсегда врезались в мое сознание рассказы волжских старожилов о том, как в первые годы революции врывались в православные храмы приезжие комиссары в кожаных куртках, их подручные крушили алтари, прикладами разбивали иконы, «реквизировали» церковные ценности, а сопротивляющихся священников и мирян ставили к стенке… С утра и до ночи я писал этюды, делал зарисовки с закрытых, превращенных в колхозные склады или мастерские МТС когда-то дивных в своей красе многолюдных церквей и соборов. Окна многих из них были заколочены, словно досками, древними иконами, а на крышах, пробившись сквозь проржавевшие скелеты куполов, трепетали под суровыми волжскими ветрами сиротливо жалостные березки, над которыми в сумерках кружили черные стаи воронья…

Тогда-то, в начале 50-х, когда я поступил в институт им. Репина, родился у меня замысел многофигурной картины, где сталкиваются две непримиримые стихии. Коминтерновцы после Октября разъезжали по России, творя беззаконие красного террора, глумясь над верой наших отцов.

«Разгром Храма в Пасхальную ночь» – так назвал я свою картину, которую смог написать только через долгие годы, в канун XXI века, поскольку у меня не было мастерской, необходимой для полотна такого (8 м × 4 м) размера. Десятилетиями вынашивал я в своей душе страшный образ народной трагедии. В праздничную ночь, когда православные всех сословий, собравшиеся в гулко-высоком храме, расписанном в XVII веке, славят чудо Воскресения Христа Спасителя, в просветленно-ликующую народную толпу врывается интернациональная банда. Обдумывая будущую композицию, я мучительно искал ритмы групп и фигур. Колорит картины должен был звучать как пасхальная литургия под сводами храма и одновременно – как панихида по будущим убиенным и мученикам. Перебирая этюды, сделанные на Волге, в Сибири, под Новгородом и Ярославлем, вглядываясь в самых разных людей сегодня, листая дореволюционные журналы, вспоминая образы довоенного детства и семейные фотоальбомы, я ощущал, как «сквозь магический кристалл» все явственнее проступают лица-образы разных сословий, которые в едином порыве славят Воскресение Христово. Как сложно было найти цветовое решение противостояния пасхальных пурпурно-красных облачений священников – и кроваво-красных знамен ворвавшихся коминтерновцев…

В центре композиции – исполненный ненависти комиссар в кожанке со стальным беспощадным взглядом, устремленным на скорбную голову распятого Сына Божия, чье скульптурное изображение кажется живым в колышущемся пламени свечей. Я стремился передать в лицах народных напряжение роковой минуты, ужас, негодование и готовность к сопротивлению, которыми охвачены верующие в храме. Это было в разгар гражданской войны в России…

Большинство известных нам теперь воспоминаний противников большевизма о революции написаны в эмиграции. Они многое видели и пережили, но далеко не все знали – да и не могли знать тогда – о поистине сатанинском механизме реализации давно задуманного и проверенного на опыте Английской и Французской революций плана уничтожения великой России. Только в наши дни стали доступны документы, да и то, как предполагают историки, далеко не все, которые проливают беспощадный свет на подлинную историю мира и России в XX веке.

В гражданскую войну граждане многонациональной России убивали друг друга. Большевики опирались на хорошо оплачиваемые ими отряды иноземных наемных «революционеров». Выходец из Польши Феликс Эдмундович Дзержинский организовал ЧК. На одном из древних языков это означает бойню для скота, чем объясняют, в частности, название американского города Чикаго, славящегося некогда своими скотобойнями. Большевики, естественно, объясняли, что ЧК – это «Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией». На самом деле это было орудие борьбы с народом – путем невиданного террора, ведущего к геноциду многомиллионной и многонациональной великой России.

В фондах крупнейших библиотек нашей страны сохранились номера «Еженедельника Чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией», журнала «Красный Террор» и газеты «Красный меч».

Вот, например, текст правительственного постановления, опубликованного в 1-м номере «Еженедельника ВЧК»:

«Совет Народных Комиссаров, заслушав доклад председателя Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией о деятельности этой комиссии, находит, что при данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью; что для усиления деятельности Всероссийской Чрезвычайной Комиссии и внесения в нее большей планомерности необходимо направить туда возможно большее число ответственных партийных товарищей; что необходимо обезвредить Советскую Республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях; что подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам; что необходимо опубликовать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры.

Секретарь Совета
А. Фотиева
Москва, Кремль
5-го сентября 1918 г.».

«Мы железной метлой выметем всю нечисть из Советской России, – заявлял в журнале «Красный Террор» известный своей беспощадностью палач нашего народа чекист Лацис (Судрабс). Не ищите в деле обвинительных улик о том, восстал ли он (обвиняемый. – И. Г.) против Совета оружием или словом. Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какое у него происхождение, какое образование и какова его профессия. Вот эти вопросы должны разрешить судьбу обвиняемого. В этом смысл и суть Красного Террора».

Что же все это, как не геноцид?! Комментарии к смыслу и сути красного террора, как их определил Лацис, по-моему, излишни…

Приведу еще две цитаты – из чекистской газеты «Красный меч».

«Наша мораль – новая, наша гуманность – абсолютная, ибо она покоится на светлом идеале уничтожения всякого гнета и насилия. Нам все разрешено…». И еще: «Жертвы, которых мы требуем, жертвы спасительные, жертвы, устилающие путь к Светлому царству Труда, Свободы и Правды». Как в «Бесах» у Достоевского: если Бога нет – то все дозволено…

Известно, что верный сталинец В. М. Скрябин (Молотов) принимал в годы Второй Мировой войны активное участие в восстановлении Русской Православной Церкви. Излишне напоминать, что Сталин и его политбюро в страхе перед Гитлером уповали на родовую память русского народа о своих великих предках, а также на патриотическую и нравственную силу яростно гонимой до войны Русской Православной Церкви. Но вот выдержка из письма Ленина в феврале 1922 года тому же Молотову по поводу декрета об изъятии церковных ценностей – со строгим предупреждением: «…Ни в коем случае копий не снимать… делать свои заметки на самом документе».

«…Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (надо вспомнить гигантские богатства некоторых монастырей и лавр). Без этого никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство в частности и никакое отстаивание своей позиции в Генуе в особенности совершенно не мыслимы. Взять в свои руки этот фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (а может быть, и несколько миллиардов) мы должны во что бы то ни стало. А сделать это с успехом можно только теперь. Все соображения указывают на то, что позже сделать это нам не удастся, ибо никакой иной момент, кроме отчаянного голода, не даст нам такого настроения широких крестьянских масс (курсив мой. – И. Г.), который бы либо обеспечил нам сочувствие этих масс, либо, по крайней мере, обеспечил бы нам нейтрализование этих масс в том смысле, что победа в борьбе с изъятием ценностей останется безусловно и полностью на нашей стороне…» (Значит, голод был организован?! – И. Г.).

Один умный писатель по государственным вопросам справедливо сказал, что, если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, долго народные массы не вынесут. Это соображение в особенности еще подкрепляется тем, что по международному положению России для нас, по всей вероятности, после Генуи окажется или может оказаться, что жестокие меры против реакционного духовенства будут политически нерациональны, может быть, даже чересчур опасны. Сейчас победа над реакционным духовенством обеспечена полностью… Поэтому я прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий. Самую кампанию проведения этого плана я представляю следующим образом:

Официально выступать с какими бы то ни было мероприятиями должен только тов. Калинин, – никогда и ни в каком случае не должен выступать ни в печати, ни иным образом перед публикой тов. Троцкий.

Посланная уже от имени Политбюро телеграмма о временной приостановке изъятий не должна быть отменяема. Она нам выгодна, ибо посеет у противника представление, будто мы колеблемся, будто ему удалось нас запугать…

На съезде партии устроить секретное совещание всех или почти всех делегатов по этому вопросу совместно с главными работниками ГПУ, НКЮ и Ревтрибунала. На этом совещании провести секретное решение съезда о том, что изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть произведено с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать.

Для наблюдения за быстрейшим и успешнейшим проведением этих мер назначить тут же на съезде, т. е. на секретном его совещании, специальную комиссию при обязательном участии т. Троцкого и т. Калинина, без всякой публикации об этой комиссии с тем, чтобы подчинение ей всех операций было обеспечено и проводилось не от имени комиссии, а в общесоветском и общепартийном порядке. Назначить особо ответственных наилучших работников для проведения этой меры в наиболее богатых лаврах, монастырях и церквах.

Ленин».

Теперь это циничное, изуверское письмо широко известно, его подлинность никто не пытается подвергать сомнению. Изуверская демагогия ленинского письма – «поможем голодающим Поволжья!» – заключалась еще в том, что всего лишь 6 % насильственно изъятых у церкви средств было истрачено на закупку зерна для погибающих от голода людей. Остальное пошло на импорт, удовлетворяющий насущные потребности большевистского государства и нужд коминтерна. Все было сделано, как и предписывал Ленин, ученик Маркса: «Самым энергичным образом и в самый кратчайший срок», то есть быстро, беспощадно и без разбора. Главное ограбить, да еще и поселить страх в души верующих и всего народа бывшей России на долгие десятилетия…

Я уже говорил, что сатанинский механизм террора был тщательно отработан на опыте Английской и особенно Французской революций. И в самом деле: возникшая словно «вдруг» ЧК, в отличие от всех других звеньев и рычагов большевистского госаппарата, столь же «вдруг» немедленно проявила свою организованность, слаженность и безжалостную четкость. Проходит совсем короткое время, а ЧК уже охватывает своими смертоносными щупальцами всю необъятную территорию России, становится настоящим «государством в государстве» – для уничтожения Российского государства и его народа. Огромная армия служащих-палачей; военные отряды, стрелковые дивизии, части «особого назначения»; концлагеря; разветвленная сеть доносчиков – все это удалось организовать большевикам, повторяю, буквально в считаные месяцы. Так с первых шагов большевистские завоеватели закладывали фундамент будущего, ныне всемирно известного ГУЛАГа.

В кровавой «методологии» красного террора сосредоточено все самое коварное и жестокое из многовековой практики революционного геноцида христианских народов: массовые расстрелы без суда и следствия, ночные обыски (чаще всего с целью ограбления, запугивания или ареста жертв), культивирование массового доносительства и т. д. и т. п.

Большевики впервые в XX веке восстановили страшный древний азиатский обычай мести политическим противникам брать и расстреливать неповинных заложников. Этот обычай стал сегодня неотъемлемой частью международного терроризма. Еще страшнее, что заложниками ЧК сплошь и рядом становились старики, женщины и дети. Вот один только пример – из множества подобных. Приказом оперативного штаба тамбовской ЧК 1 сентября 1920 года предписывалось: «Провести к семьям восставших беспощадный красный террор… арестовывать в таких семьях всех с 18-летнего возраста, не считаясь с полом, и если бандиты выступления будут продолжать, расстреливать их. Села обложить чрезвычайными контрибуциями, за неисполнение которых будут конфисковываться все земли и все имущество» (цит. по: Мельгунов С. П. Красный террор в России. М., 1990).

А сколько было уничтожено заложников в первые месяцы чекисткого террора в разных городах и селах необъятной России! А приказ Я. Свердлова об уничтожении донского казачества! Большевики буквально реками проливали безвинную кровь. В ответ на убийство в сентябре 1919 года левыми эсерами нескольких видных руководителей Московского горкома РКП (б) Феликс Дзержинский отдал приказ расстреливать по спискам кадет, жандармов, князей, графов, – вообще «представителей старого режима», находящихся в тюрьмах и лагерях. На смерть были обречены тысячи и тысячи людей… А в память убитого секретаря Московского горкома русская святыня – Сергиев Посад – был кощунственно переименован в город Загорск, а в монастыре Троице-Сергиевой Лавры долгое время была колония для малолетних преступников. Через год институт заложников был введен уже официально.

Придя к власти, большевики начали с демагогического провозглашения отмены смертной казни, но через 2 месяца снова ввели ее. Да еще как! Казнь не по суду, не после установления вины, а на месте, немедленно, без суда и разбирательства, по усмотрению карателей. Волею ленинской власти в России был создан целый слой «революционных» убийц, вооруженных «правом» расстреливать кого попало, когда и где угодно. «Все дозволено…». Такого еще никогда не было в истории человечества.

И вот еще пример, глубоко показательный, раскрывающий подлинную суть воцарившейся в стране «диктатуры пролетариата». В марте 1919 года в Астрахани состоялся десятитысячный митинг рабочих-забастовщиков, выступивших в защиту своих трудовых прав. Как же поступила «родная власть»? Представитель реввоенсовета Троцкий тут же прислал телеграмму всего из двух слов: «Расправиться беспощадно». И началась кровавая «баня» для русских рабочих. Протест был буквально потоплен в крови. Расстреливали в подвалах ЧК и просто во дворах и на улицах; с пароходов и барж, привязав камни на шею или связав руки и ноги, бросали с борта в воду. В одну только ночь с парохода «Гоголь» было потоплено около 180 человек, а общее число жертв расправы превысило 4 тысячи – это по официальным данным самой ЧК. Но можно ли верить статистике убийц? А в Крыму, который тогда зловеще называли «всероссийским кладбищем», счет бессудно убиенных шел уже на десятки тысяч… И так – по всей России.

Общеизвестно, что знаменитый поэт Николай Гумилев был расстрелян за «недонесение» на своих товарищей-офицеров, обвиненных в антибольшевистском заговоре. Но это – отнюдь не эпизод в работе ЧК, это – один из главных методов растления и запугивания народа, всех его слоев. «Всякое недонесение, – гласил, например, приказ председателя «чрезвычайки» Донбасса «ленинца» Пятакова, – будет рассматриваться как преступление, против революции направленное, и караться по всей строгости законов военного времени». А Бухарин призывал: «Отныне мы все должны стать агентами Чека». «Нужно следить за каждым контрреволюционером на улицах, в домах, в публичных местах, на железных дорогах, в советских учреждениях, всегда и везде, ловить их, предавать в руки Чека», – писал в «Известиях» большевик Мясников. Иными словами, они всех коммунистов, а в идеале – и всех граждан России хотели сделать доносчиками для того, чтобы вершить нескончаемый произвол. Это в «Бесах» предвидел Достоевский…

Именно произвол и вседозволенность! В этом суть красного террора. Один из чекистов, особоуполномоченный Москвы в Кунгурской ЧК на Урале Гольдин выразил эту суть лаконично: «Для расстрела нам не нужно ни доказательств, ни допросов, ни подозрений. Мы находим нужным и расстреливаем, вот и все».

Читая и перечитывая эти страшные свидетельства историков и очевидцев, я на склоне лет словно вновь переживаю свои детские годы в Ленинграде с их тогда еще непонятной для меня атмосферой постоянного страха взрослых, которые внезапно умолкали, когда я появлялся в комнате, а то и переходили на французский. Думая, что я уже сплю, отец однажды за поздним чаем рассказал маме два случая, происшедшие с его знакомыми.

Одного известного ленинградского юриста старой школы внезапно арестовали и доставили в знаменитый Большой дом на Литейном, как тогда называли городской НКВД. Следователь, парень лет двадцати пяти деревенского обличья, усадил его напротив себя и без лишних слов объявил, по какой статье он обвиняется, и сразу назвал срок – 10 лет лагерей. Юрист возмутился: «Помилуйте! Это же статья за мошенничество и конокрадство!» Устало глядя на арестованного, молодой чекист молча протянул ему через стол пухлый том Уголовного кодекса РСФСР: «Ты человек ученый, все статьи знаешь. Выбирай любую – а «десятку» все равно волочь будешь!».

А вот еще случай. Старого профессора, сослуживца моего отца по университетской кафедре истории, тоже загребли в Большой дом как социально чуждого элемента. Задержанный, скрывая страх, с недоумением спросил следователя: «А в чем, собственно, меня обвиняют?». «Начнем с того, – сказал многоопытный чекист, – что сегодня только скрытые враги рабоче-крестьянской власти носят пенсне…» Профессор, к счастью, быстро нашелся: «А как же Молотов, который тоже пенсне носит? Он что, по-вашему, гражданин начальник, тоже враг народа?» Следователь опешил, махнул рукой и сказал: «Ладно, идите, Вы свободны». Очевидно в этот день план по арестам был уже выполнен.

Помню, мама сказала с грустью: «Страшно, Сережа, ведь такое может случиться с каждым и каждый день – в любую минуту. В какое время мы живем!..»

…Весной 1991 года в самом большом Дворце культуры тогда еще Свердловска при огромном стечении народа открылась моя очередная выставка. Это было в канун развала СССР. Я отправился на то место, где еще недавно стоял дом инженера Ипатьева, в подвале которого произошла кровавая трагедия цареубийства, перечеркнувшая многовековую русскую историю. Площадка, засыпанная щебнем… Самодельный деревянный крест… И у подножия, как пятна засохшей крови, несколько увядших гвоздик… А вокруг бушевала весна, зажигались зеленые огоньки распускающихся почек, колышемые буйным весенним ветром. Меня поразило, что многие из прохожих, даже молодые люди, приостанавливались у площадки, осеняли себя крестным знамением и шли дальше, сливаясь с городской толпой.

Через три дня после ритуального убийства царской семьи в Екатеринбург вошли белые. По горячим, еще не остывшим следам преступления начал свою работу ныне известный всему миру криминалист Николай Алексеевич Соколов, продолжавший ее до самой своей смерти, настигшей его во Франции при весьма странных обстоятельствах. Утверждают, что это было преднамеренное убийство. А другой, неразлучный с Соколовым участник расследования, бесстрашный и честнейший английский журналист Роберт Вильтон успел написать столь бесценную для истории книгу «Убийство царской семьи», целиком основанную на свидетельских показаниях. Она всколыхнула весь мир своею неподкупной правдивостью. И, разумеется, поэтому у нас и на Западе была потом замолчана и оклеветана, а самого журналиста выгнали из лондонской «Таймс», корреспондентом которой в Петербурге он проработал четверть века и был известен своей неподкупностью суждений и любовью к России.

Примечательно, что в самый разгар кампании нашей демократической и мировой общественности по подготовке к захоронению останков царской семьи на известном лондонском аукционе «Сотбис» был выставлен лот ценой 300 тысяч долларов – архив Н. А. Соколова. Поражаюсь, что наша демократическая власть тех лет не сочла нужным выложить приблизительно стоимость двух «Мерседесов-600» за бесценное для России собрание документов об убийстве последних представителей династии Романовых. Говорят, этот архив был кем-то куплен и до поры до времени хранился в сейфе одного из парижских банков… К счастью, Россия в конце концов стала обладателем соколовского архива. Состоялась бартерная сделка с Княжеством Лихтенштейн: оно выкупило архив Н. А. Соколова и обменяло на свой архив, владельцем которого была Российская Федерация.

Опуская весь леденящий душу кошмар подробностей убийства царской семьи, отсылаю заинтересованного читателя к переизданным у нас в 90-е годы книгам Н. А. Соколова и Р. Вильтона. Хочу особо остановить внимание на одном факте: ни Соколову, ни позднее генералу Дитерихсу не удалось найти на месте захоронения убиенных ни одного зуба (кроме вставной челюсти доктора царской семьи верного Боткина) – а ведь, как известно криминалистике, зубы человека не сгорают даже в самом сильном пламени и не подвергаются воздействию серной кислоты, которой убийцы поливали трупы своих жертв. И это при том, что по приказу Дитерихса две тысячи солдат тщательно просеивали сквозь решета всю землю в глухой чаще Котляковского леса и внутри заброшенной шахты № 7, на дне которой находились истерзанные и оскверненные тела царственных великомучеников и их верных слуг. Убийцы надеялись, что это навсегда останется тайной. Не вышло!

Но куда же делись головы? Мнение следственной комиссии Дитерихс сформулировал коротко и ясно; «Головы членов царской семьи и убитых вместе с ними приближенных были заспиртованы в трех доставленных в лес железных бочках, упакованы в деревянные ящики и отвезены… в Москву Свердлову в качестве безусловного подтверждения, что указания… Центра в точности выполнены…»

Известно, что главные ответственные за убийство царской семьи товарищи Голощекин и Юровский уже на второй день после совершенного преступления срочно отбыли в Москву в комфортабельном салон-вагоне с тремя тяжелыми не по объему ящиками, от которых Шая Исакович буквально не отходил ни на шаг до самой Москвы. Их вид явно контрастировал с роскошным салоном, и Голощекин спокойно объяснил охране и поездной прислуге, что везет в этих ящиках образцы снарядов для Путиловского завода. По прибытии в столицу Голощекин вместе со своим загадочным грузом отправился в Кремль к своему приятелю еще по ссылке Свердлову и прожил у него пять дней. С момента его приезда по Совнаркому среди служащих, преимущественно из числа «американцев», приехавших в Россию вместе с Троцким делать революцию, распространился слух, что Голощекин привез в спирте головы бывшего царя и членов его семьи. Как докладывала агентура, один из них, наиболее пессимистически оценивавший прочность советской власти, потирая руки, говорил: «Ну теперь, во всяком случае, жизнь обеспечена: поедем в Америку и будем демонстрировать в кинематографах головы Романовых».

Предполагают, что одному из немецких «русских» принадлежала двусмысленная надпись на южной стороне подвала, где расстреливали царскую семью, из стихотворения Г. Гейне, написанного по мотивам Ветхого Завета. В переводе она звучит так: «Валтасар был этой ночью убит своими слугами». Тот, кто писал эти строки на стене, хорошо знал и немецкий, и русский, и смысл гейневского стиха: Валтасар был убит за непочитание иудейского бога Иеговы. Но имя Валтасара, очевидно, с намеком было переделано в Валтоцаря. Кусок желтоватых обоев с текстом находился в архиве Н. А. Соколова.

Вильтон приписывал эту и другую ритуальную надпись в подвале дома Ипатьевых незнакомцу с черной как смоль бородой, окруженному охраной, прибывшему из Москвы накануне злодеяния. По сей день для истории остается тайной имя зловещего посланца – вероятно, комиссара с особыми полномочиями. Английский журналист считал, что именно этот человек начертал на стене подвала четыре каббалистических знака, расшифровка которых приведена в ряде научных трудов, изданных на Западе и трактующих их так: «Здесь по приказанию тайных сил царь был принесен в жертву для разрушения государства. О сем извещаются все народы».

В русской эмигрантской прессе тех лет проскользнуло сообщение, что в Европе стал известен документ, датированный 27 июля 1918 года, о получении красным Кремлем головы Императора и ее опознании. Сообщалось также, что документ этот был подписан Лениным, Троцким, Зиновьевым и другими коминтеровскими оккупантами России. Каким же образом, интересно, обнаружил ее под асфальтом в окрестностях Свердловска эксперт-самоучка Гелий Рябов?

Эту версию, правда, опровергает другая, опубликованная после смерти Ленина, где говорится, что бывший председатель Высшего совета народного хозяйства В. В. Куйбышев рассказал своему знакомому о судьбе, доставленной в Кремль царской головы. Когда умер Ленин, была создана комиссия, чтобы описать документы и бумаги, хранящиеся в его сейфе. В комиссию входил узкий круг лиц: Дзержинский, Куйбышев, Сталин и другие. Вскрыли сейф.

Там был стеклянный сосуд с заспиртованной головой Николая II при усах и бороде…

Троцкий так объяснял необходимость убийства не только Николая II, но и почти всех членов династии: «Ильич считал, что мы не должны оставлять белым живое знамя для сплочения вокруг него особенно в нынешних трудных условиях». Одна эта фраза Троцкого разбивает вдребезги попытки советских «историков» доказать якобы непричастность Ульянова-Ленина к одному из самых страшных преступлений XX века, оборвавшего навсегда живую связь времен великого русского государства.

Завоевавшие Россию большевики продолжили древнюю традицию класть к ногам владык отрубленные головы врагов. Так, убив Голиафа, Давид принес царю его отрубленную голову. Главу Иоанна Крестителя отсекли в подземелье и принесли на блюде во время пира царю Ироду. А кто не знает картин, изображающих красавицу Юдифь с отрубленной головой Олоферна на блюде? В запасниках Кунсткамеры в Петербурге и по сей день хранится заспиртованная голова одного из главарей крупной басмаческой банды, не пожелавшего, как и многие, подчиниться советской власти.

Позволю себе впервые опубликовать для нашего широкого читателя леденящую душу статью «Венец злодеяния» из журнала «Двуглавый орел» (№ 24, январь 1929 года), издававшегося русской эмиграцией в Париже. В основу ее положен рассказ очевидца, записанный немецким пастором Купч-Ризенбургом и опубликованный в газете «Вайхсель цайтунг» 16 ноября 1928 года. Статья приводится мною с некоторыми сокращениями.

«По приказанию Ленина утром 27-го июля было созвано собрание главных советских вождей, которым была предъявлена Екатеринбургская посылка. Было установлено, что находящаяся в кожаном чемодане, в стеклянной банке голова в действительности есть голова Царя Николая II; обо всем был составлен протокол. Этот протокол подписали все восемь собравшихся: Ленин, Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Дзержинский, Каменев, Калинин и Петерс. При этом исследовании Каменев возбудил вопрос, что делать дальше с головой Царя. Большинство высказалось за уничтожение. Только Зиновьев и Бухарин предложили поместить голову в спирт и сдать в музей, где и хранить в назидание будущих поколений. Однако предложение это было отклонено, и решили голову уничтожить, дабы, как выразился Петерс, «невежественный народ не сделал бы из нее святыню для поколения и не возникли бы опасные брожения». Выполнение решения было возложено на Троцкого. Решено было голову Царя сжечь в Кремле, в ближайшую ночь, с 27-го на 28-е июля, – т. е. через десять дней после убийства.

Как свершалось сожжение, я (пастор Купч-Ризенбург. – И. Г.) сообщаю по рассказу очевидца:

«В назначенный час я стою у Кремлевских ворот. Караульный начальник выходит ко мне и спрашивает, куда хочу я идти. Я предъявляю мои документы и записку к кремлевскому коменданту….От сопровождавшего меня коменданта я узнаю, что сожжение царской головы произойдет в пристройке, служившей некогда кухней. «Там мы все уже приготовили, остается приступить к делу», – говорит он, усмехаясь.

Мы идем вдоль Архангельского Собора и старого монастырского здания. У входа сидит часовой, который при виде коменданта вскакивает и вытягивается. Еще несколько шагов, и мы подходим к малой пристройке. Куча людей курит, разговаривая вполголоса. Начинает идти сильный дождь; за Москвой-рекой к самому небу вздымается зловещее пламя пожара. Скачет мимо Кремля пожарная команда, спеша к месту пожарища. Колокольня бьет набат.

…Комендант открывает дверь пристройки, и мы входим в небольшую комнату, слабо освещенную керосиновой лампой и растопленной печью. Теперь я лучше различаю остальных присутствующих, их около двадцати человек, в их числе: Эйдук, Смирнов, Бухарин, Радек с сестрой и некоторые другие. Потом появляются Петерс с Балабановой; за ними следуют: Коллонтай, Лацис, Дзержинский и Каменев. В помещении до того жарко, что едва можно дышать. Все очень неспокойны и возбуждены; только Коллонтай выказывает самообладание, подходит кокетливо поближе к пылающей печи и пробует очистить свое забрызганное дорогое платье. Троцкий приходит последним. После его прихода тотчас на стол ставится перед собравшимися четырехугольный чемодан. Обменявшись несколькими словами с Дзержинским и Бухариным и испытующе оглядев присутствующих, Троцкий приказывает открыть чемодан. В первую минуту любопытные столь тесно окружают стол, что я остаюсь сзади и ничего не могу разглядеть. В ту же минуту какая-то женщина начинает жалобно стонать и быстро уходит от стола. Троцкий смеется: «Женские нервы!» Крыленко ему вторит. Но Дзержинский дает себе труд, с насмешливо-услужливым видом, провести Коллонтай через толпу и усадить ее на скамью у стены. Тут только получаю я возможность увидеть содержимое чемодана. Я вижу большую стеклянную банку с красноватою жидкостью. в жидкости лежит голова Царя Николая II.

Мое потрясение так велико, что я едва могу различить известные мне черты. Но сомневаться нельзя: перед нами действительно находится голова последнего Царя Российского – неоспоримое доказательство ужасающей драмы, которая разыгралась за десять дней назад у отрогов Уральских гор. Это признают остальные присутствующие.

Слышатся разные замечания, Бухарин и Лацис удивляются тому, что Царь так скоро поседел. И, действительно, волосы и борода были почти белые. Может быть, это было следствием последних ужасных минут перед жестокой смертью, жертвой которой Он пал вместе с своей Супругой и любимыми Детьми; может быть, также подействовали тревоги военного времени, революции и длительного заточения.

Троцкий потребовал от присутствовавших составить протокол осмотра и всем подписаться. Это был, таким образом, второй протокол осмотра. Коллонтай тем временем исчезла. Появились зато другие любопытствующие. Среди них я видел Крестинского, Полякова, несколько матросов и женщин. По окончании протокола присутствующие рассматривают совсем близко банку и ее содержимое, и по их лицам видно, что они себя чувствуют очень смущенными и подавленными. Бухарин пытается рассеять это настроение и пробует сказать что-нибудь с точки зрения революции ободряющее, но тотчас останавливается и замолкает. Даже хладнокровный Лацис нервно теребит пышную белокурую бороду и потупляет свои скошенные глаза вниз – к столу.

Тут Троцкий приказывает перенести сосуд к пылающей печи.

Присутствующие расступаются, образовав проход примерно в десять шагов длины и в два шага ширины.

Последний путь головы последнего Царя Российского!

И как странно: когда руки заклятых врагов понесли царскую голову, все их головы сами собой перед нею склонялись. Но это было только одно мгновение. Настоящие коммунисты не смеют показывать подавленности и чувствительности, когда перед их глазами совершается последний акт победы над их величайшим врагом.

Пламя охватывает голову Царя Николая, и невыносимый запах горящего человеческого тела наполняет душную комнатку.

Я более не в силах переносить это зрелище; боясь дурноты, я выбегаю на воздух. Под освежающим дождем я снова оправляюсь и облегченно вдыхаю воздух.

На востоке уже рассветает; пожар за рекой едва виден; только на западе еще вспыхивают молнии и слышны далекие раскаты грома.

Казалось, само небо гневалось на отвратительную жестокость людей!..»

Когда только еще забрезжил зыбкий и непонятный свет перестройки, объявленной Горбачевым, многих ошеломило известие о том, что найдены наконец останки расстрелянной в 1918 году царской семьи. То, что не удалось сделать ни следователю Соколову, ни английскому журналисту Вильтону, ни колчаковскому генералу Дитерихсу, сподобился найти в окрестностях Свердловска дотоле не известный милицейский журналист Рябов. В перестроечной прессе прокатился ураган противоречивых сенсационных публикаций. Вопрос встал ребром: есть останки – их надо захоронить. Как известно, до Императора Петра I все русские цари были погребены в Архангельском соборе Московского Кремля, а после него местом их упокоения стала Петропавловская крепость в Петербурге.

Распад обреченной великой державы шел стремительно; победа проамериканской демократии состоялась. И когда еще дымился расстрелянный Белый дом, именуемый ранее Верховным Советом РСФСР, председателем Правительства РФ Черномырдиным было подписано распоряжение о создании Государственной комиссии по изучению вопросов, связанных с исследованием и перезахоронением останков Николая II и членов его семьи. Под документом стояла дата – 23 октября 1993 года. Вскоре я получил уведомление, что мне оказана честь войти в состав этой комиссии. Не скрою: я как монархист на этот раз был просто обязан стать свидетелем и участником заключительного акта кровавой русской трагедии. Объятый волнением, я мучительно размышлял: неужели наконец теперь нам предъявят останки голов царской семьи, привезенных Юровским в Кремль и до сих пор, очевидно, скрытых в тайных подвалах ЧК – КГБ? Ведь хранится же там до сих пор часть обугленного черепа Адольфа Гитлера!

Помню: Дом Правительства, длинные коридоры, большой зал, прямоугольный стол, за которым сидели тридцать военных. и штатских. Почти всех я видел впервые, кроме очень чтимого мной владыки Ювеналия, сидевшего в облачении митрополита, и князя Андрея Голицына, предводителя Российского дворянского собрания. Я поклонился всем и был рад встретить в ответ приветливый взгляд владыки и дружескую улыбку Андрея – прекрасного художника и тоже ярого монархиста. Никогда не забуду, как еще во времена Брежнева, подъезжая к его скромной даче, куда я был приглашен на день рождения, я был буквально ошарашен, увидев над домом развевающийся русский имперский флаг!

Председательствовал вице-премьер правительства Ю. Ф. Яров. Забегая вперед, скажу: на протяжении 5 лет работы комиссии ее состав неоднократно менялся, но поставленная политическая задача оставалась неизменной: останки должны быть признаны царскими и будут похоронены в Петропавловском соборе 17 июля 1998 года, в день 80-летия расстрела царской семьи.

На первом же заседании Госкомиссии мне стало ясно, что предъявляемые экспертами-криминалистами «доказательства» идентичности останков весьма расплывчаты и сомнительны: какие-то схемы, формулы ДНК, ссылки на отечественные и зарубежные авторитеты… Запомнилась фотография убиенного Государя (ее многократно потом показывали по телевидению): на останки черепа, предъявляемого как царский, компьютерными штрихами наносился облик Николая II, идентичный фотографии. Удивительно, что никто из экспертов ни слова не сказал о такой важнейшей примете, как след на черепе Императора от удара саблей японского террориста во время путешествия тогда еще Наследника престола на Восток.

Один из криминалистов, сидевший рядом со мной, заметил мое скептическое отношение к демонстрируемым материалам и объяснениям и вполголоса напомнил мне об ученом и скульпторе Герасимове, который «идеально» восстанавливал по черепам образы давно умерших людей. Он не знал, что я терпеть его не могу и не верю этому кощунственному гробокопателю, который свою отсебятину выдавал за якобы «научную реконструкцию». Его галерея монголоподобных бюстов якобы русских князей, поражает своей одинаковостью, исключающей подлинное сходство. И во мне до сих пор вызывает негодование и удивление, что все эти антинаучные «опусы» принимались «на ура» советским официозом, более того – ими были напичканы учебники истории для детей и высших учебных заведений. И мне подумалось: если вся работа по идентификации останков будет основана на «научных откровениях», подобных творениям бездарного «воссоздателя» Герасимова, то упаси Господь меня участвовать в этом сомнительном мероприятии!

Посетив еще раз одно из заседаний, я пришел к выводу, что мое присутствие бесполезно – плетью обуха на перешибешь… Но я продолжал следить за работой комиссии. Мне регулярно присылали ее протоколы, а я с огромным вниманием следил за полемикой в нашей печати, где появлялись смелые, резкие публикации, отнюдь не запрограммированные Госкомиссией в ее планах.

Однажды, уже в 1997 году, мне позвонил князь Андрей Голицын и сказал: «Илья! В нашей комиссии – важная перемена. Новым ее председателем назначен первый вице-премьер Немцов, любимец Президента. Говорят, Ельцин его чуть ли не своим наследником собирается назначить. А в «Куклах» на НТВ он Бориса Николаевича называет просто «папа». Не очень надеюсь, но вдруг там, «наверху», что-то поменялось? Приходи завтра! И владыка Ювеналий все спрашивает меня, почему нет Глазунова. Ты же дворянин, Илья, хотя почему-то и не состоишь в нашем Собрании».

И я пришел. Борис Ефимович Немцов призвал всех сидящих за столом подписать уже подготовленный документ, после чего в Петропавловской крепости будут навеки упокоены останки последнего русского царя и его семьи. Затем с любезной улыбкой он попросил меня объяснить, почему я не согласен с мнением большинства членов столь компетентной комиссии. Я так же любезно высказал ему свою точку зрения. «Мы имеем документы следствия, проведенного одним из лучших криминалистов России – Соколовым, который лично допрашивал свидетелей, и не только на Урале, но и позднее, будучи в эмиграции, во Франции. Лучшей книгой, раскрывающей трагическую тайну преступления в подвале Ипатьевского дома, с моей точки зрения, является книга англичанина Вильтона. Он тоже, как теперь говорят, владел материалом и первым опубликовал расшифровку таинственного каббалистического знака на стене подвала, где были расстреляны Государь, его Наследник и семья вместе с преданными слугами».

Кто-то из экспертов, сверкая погонами, раздраженно перебил меня: «Да какое отношение к идентификации останков имеют какие-то каббалистические значки и всякие домыслы на тему ритуального убийства? Давайте говорить по существу».

«Я и говорю по существу. Никогда не поверю, что какой-то бывший милиционер шел по дороге и вдруг по наитию сумел найти череп Государя Императора…»

Меня снова перебили: «Неужели вы не верите даже английским и американским специалистам, бравшим на исследование ДНК у члена семьи – потомка Романовых? Они сравнили полученные данные с найденными останками черепа Николая II и полностью подтвердили их генетическое родство».

«Я верю в добросовестность наших и зарубежных экспертов, но не доверяю результатам экспертизы. Вы можете сказать, что я опять не по делу. Но вот вам пример экспертизы – и нашей и международной – из сферы искусства, от которой далеки даже очень уважаемые криминалисты. Во времена Брежнева известный американский делец Хаммер подарил нашему Эрмитажу якобы подлинного Гойю. К подарку были приложены заключения самых авторитетных в мире экспертов по искусству, подтверждающие авторство великого испанского художника. Помню, как тогдашний министр культуры СССР Фурцева со слезами на глазах благодарила матерого афериста за драгоценный подарок советскому народу. Увидев портрет, я сразу понял, что это не Гойя. Теперь многие специалисты говорят и пишут о том, что это подделка, а если в нем и есть что-то от Гойи – так всего лишь холст того времени».

…По окончании заседания Борис Ефимович с нескрываемой укоризной посмотрел на меня: «Илья Сергеевич, ну что вы, дело-то ясное. Мы, кстати, готовы помочь созданной вами академии, а вы упрямитесь. Неужели вы в самом деле не хотите, чтобы царские останки были наконец захоронены в вашем родном городе, в Петропавловской крепости?»

Вздохнув, я подарил ему первую часть своей книги «Россия распятая», изданной в «Роман-газете». Черным фломастером подписал: «Молодому реформатору от старого монархиста».

«Обязательно прочту!» – заверил меня один из лидеров новой России.

Больше меня на заседания в Белый дом уже не приглашали. Единогласие любили не только коммунисты, любят и демократы. Но важный для русской истории итоговый документ, однако, был мне послан, и я хочу познакомить читателя с главным выводом Государственной комиссии. Цитирую:

«…Считать, что в результате проведенных работ по идентификации останков с применением доступных современной науке методов исследований получен исчерпывающий научный материал (включая фиксацию анатомического строения и повреждений черепов путем компьютерной томографии), и в связи с этим нет необходимости в дальнейшем сохранении останков царской семьи и лиц из их окружения в качестве объектов исследования, что позволяет провести их захоронение».

Вот так: «исчерпывающий научный материал»… Экспертиза победила – что и требовалось доказать. Естественно, я тут же принял решение не принимать участия в церемонии захоронения «царских останков», назначенной на 17 июля 1998 года – в день 80-летия убийства последнего из Романовых, его семьи и преданных слуг. За три дня до намеченной даты наша Русская Православная Церковь устами Патриарха Алексия II в телевизионном обращении к пастве выразила свое твердое мнение по этому скорбному и столь важному для последующей судьбы Отечества вопросу. Значит, и мое, грешного мирянина Илии, мнение тоже.

Патриарх Московский и всея Руси прямо заявил: «В Церкви, да и во всем обществе есть весьма немало сомнений относительно того, должна ли была Государственная комиссия делать окончательный вывод о принадлежности «екатеринбургских останков» Царской семье… Многие спрашивают, почему итоги новейшего следствия полностью противоречат выводам, сделанным по горячим следам комиссией, возглавляемой следователем по особо важным делам Николаем Соколовым с 1918 по 1924 год… В этой ситуации Священноначалие РПЦ, имеющее своим долгом заботу о единстве Церкви и содействие гражданскому миру и согласию, воздерживается от поддержки той или иной точки зрения, а следовательно, и от такого участия в церемонии захоронения «екатеринбургских останков», которое могли бы расценивать как признание их принадлежности Царской семье».

…На похороны не поехал и член Госкомиссии Андрей Кириллович Голицын. Он сказал мне: «Ты был прав, Илья. К моим доводам и сомнениям в течение пяти лет никто не прислушался. Значит, мое терпеливое участие в работе этой комиссии было бессмысленным и бесполезным. Все послушно проголосовали за «нужное» решение».

Так была перевернута последняя страница трехсотлетнего царствования дома Романовых.

Недавно, будучи в очередной раз в родном городе, я подошел к дверям усыпальницы русских Императоров, знакомой мне с детства. Я не мог найти в себе сил переступить ее порог и увидеть «братскую могилу», тайна которой принадлежит будущему. Сегодня мы бессильны доказать правду…

В наши «демократические» времена нет-нет да и вспыхивают разговоры о необходимости выработки новой «национальной идеи» для России. Говорят, что уже давно создана для этой цели группа авторитетных ученых-экспертов. А идеи все нет и нет… Выдуманная когда-то «новая историческая общность людей» была названа советским народом. Она ушла в небытие. Другая историческая общность разных по расовому и национальному составу людей называется «американская нация». Она существует, процветает и владычествует в мире. В американском «котле» вывариваются до уровня среднеарифметического понятия «американец» десятки народностей и наций на фоне малочисленных остатков коренного населения, загнанного в индейские резервации.

Подойдет ли нам такой путь? Может ли он стать нашей национальной идеей? Подойдет, может, но только в одном случае: если государствообразующая нация – русские, создавшие великую Россию, – будет сокращена до минимума и загнана в «русскую резервацию». Уже идут на Западе и в Америке людоедские споры – сколько оставить русских в России: двадцать миллионов? сорок?

Учитывая, что в Российской Федерации пока еще подавляющее большинство населения составляют русские, наша национальная идея не может быть оторвана от исторического бытия русского народа. Она немыслима вне и без русской нации. Такова суть нашей истории. Очевидно, этой идеи у России нет по сей день потому, что ее просто рубят под корень, смертельно боясь не какого-то несуществующего «великодержавного шовинизма» или провокационно вымышленного «русского фашизма», а подлинного государственного возрождения великой и могучей России.

…Как часто, приняв снотворное, чтобы не мучиться бессонницей, я засыпаю в мучительно-тревожном сне, и мне снится, и мне чудится, что я слышу стальную державную поступь неустрашимых легионов русских витязей, которые наводят порядок на оскверненной, пропитанной кровью, ограбленной русской земле. Я так зримо вижу небесный бой светоносных былинно-могучих облаков, разбивающих в прах черные тучи мирового зла.

Размышляя над историей тех лет, в который раз задавая себе вопрос, как все это могло случиться, я перехожу к основной для меня теме этой главы: как доблестное русское офицерство, изменив воинской присяге, не спасло Николая II, который, видя кругом трусость, измену, обман, отрекся от престола, во имя внушенной ему идеи о необходимости этого шага для блага России. Будучи по убеждению монархистом, я не смею давать оценку воле и поступкам Государя. Но как историк и гражданин, вместе со всеми признаю, что этот страшный факт был началом конца России и во многом предопределил трагедию наших дней.

Изучая на протяжении многих лет документы и свидетельства очевидцев тех лет, я прослеживал «анатомию» государственной измены, поражаясь, что вожди Белого движения, в большинстве своем сторонники демократической республики или, на худой конец, конституционной монархии, не поддерживали ту часть нашего офицерства, которая исповедовала монархизм. После разгрома, оказавшись в эмиграции, именно эта часть явилась создателем монархических союзов, благоговейно верящим в то, что только монархия спасет Россию, что они вернутся победителями на освобожденную от коминтерна Родину. Как жаль, что организаторы Белого движения не сумели создать новую национальную идеологию для борьбы с большевизмом, ограничившись аморфным политико-географическим лозунгом: «За великую, единую и неделимую Россию»…

Помню, как в начале 60-х годов я и Нина по настоятельному приглашению писателя Владимира Солоухина приехали в его родную деревню Алепино. Пробыв у него несколько дней, налюбовавшись красотами древних владимирских соборов и храма Покрова на Нерли, мы подъехали на его «газике», купленном с разрешения самого Микояна, к вокзалу. Володя зашел в здание, чтобы уточнить расписание идущих на Москву электричек. Он вышел к нам, заметно взволнованный.

– По-моему, я видел Шульгина. Высокий, с белой бородой, сидит в станционном буфете.

Мы знали, что ссыльный В. В. Шульгин живет во Владимире, и потому стали ждать его у выхода. Вскоре он появился вместе с женщиной, чье лицо чем-то сразу напомнило мне боярыню Морозову на этюде Сурикова. Стесняясь подойти сами, мы с Володей «подослали» Нину. Она познакомилась с четой Шульгиных и подвела их к нам.

– Удивлен и польщен, – сказал Василий Витальевич, пожимая нам руки. – То, что меня узнали художник и писатель, а не политики, вдвойне приятно.

Сделав паузу, он продолжил, представляя свою спутницу:

– Не подумайте, что это моя дочь. Это – жена моя, и зовут ее Мария Дмитриевна.

Глядя мне в глаза, он спросил:

– А какие вы книги мои читали? Ведь в советской России их не издают…

– Ну как же – «Дни» и «20-й год», издательство «Прибой», Ленинград.

– Извините, – вмешался в разговор Солоухин. – Меня ждут. Позвольте откланяться.

Мы поговорили с Шульгиным еще полчаса, обменялись адресами и обещали его вскорости навестить. До Москвы в сумерках добирались на маршрутном такси.

Так мне выпала историческая честь встретиться с одним из основателей Белого движения, с монархистом, принимавшим отречение монарха, Василием Витальевичем Шульгиным. Когда мы познакомились в городе Владимире, мне было тридцать с небольшим, а ему почти девяносто лет.

Он знал Столыпина и преклонялся перед ним, восхищался его государственной волей и глубиной ума. Когда он рассказывал мне о своих встречах с Петром Аркадьевичем, его лицо словно бы молодело.

После отбывания непомерно большого срока в советской тюрьме ему разрешили проживать в однокомнатной квартире на первом этаже на окраине древнего русского города Владимира. Был он высок, строен, седовлас. Помню, как дети, завидев его на улице, кричали: «Академик Павлов идет!» И действительно, Шульгин был чем-то похож на знаменитого академика: белоснежная короткая борода, дворянское благородство осанки поражали всех, кто видел этого старика. По вечерам он играл на скрипке или рассказывал детям во дворе своего дома сочиненные им самим сказки.

Бывая у Шульгина во Владимире на улице Фейгина, дом 1, квартира 1, я познакомился с молодым человеком, который был соседом Шульгина и жил тоже на первом этаже в следующей «парадной». Его лицо запомнилось мне своей выразительностью. В нем сразу угадывалась дворянская кровь и талантливость души. Звали его Николай Коншин. Его очень любил Шульгин и встречался с ним едва ли не каждый день.

Василий Витальевич был особенно одинок после смерти жены, Марии Дмитриевны, приехавшей к нему из Венгрии в дом престарелых в Гороховце, куда его поместили после Владимирской тюрьмы. Она поначалу ютилась в общей комнате этого дома, и воссоединились они под одной крышей только в 1960 году, когда Шульгину как реабилитированному дали однокомнатную квартиру.

Напомню, что Шульгина арестовали в 1944 году в Сербии и отвезли в Москву, где ему как врагу народа дали срок – 25 лет тюрьмы.

Коншин поразил меня тем, что ходил в длинной белогвардейской шинели, купленной им у какой-то старушки за 10 рублей. Коля мечтал стать актером. Он рассказал мне, что до революции его прадеду принадлежали не только ткацкие фабрики в Серпухове, но и три дома в Москве, которые сохранились по сей день. В одном из них находится посольство Японии, во втором – Дом журналистов, а на третьем – роскошном особняке на Пречистенке – красуется надпись «Дом ученых». Помню, как Коля со своей очаровательной улыбкой, позируя мне для Ивана Карамазова, рассказал, что, когда он в поисках заработка случайно увидел объявление, что Дому ученых требуется дворник, пришел в отдел кадров и заполнил анкету. «И вот здесь, Илья Сергеевич, я допустил роковую ошибку. Меня спросили: вы не родственник прежнего домовладельца Коншина? А я по своей наивности отвечаю им: ну как же, это мой прадед! Они говорят: ну, знаете, мы не хотим нарываться на неприятности – у нас полно иностранцев бывает, и вот вам дворник Коншин, родственник буржуя! И, естественно, на работу не взяли».

Коля рассказал, что к Шульгину часто приезжают любопытствующие ученые, писатели, даже Солженицын побывал. И почему-то многие спрашивают его: масон он или нет? «Ну, и что Василий Витальевич отвечает?» – рисуя наследника рода Коншиных, поинтересовался я. «Должен вам сказать, Илья Сергеевич, что он всегда уходил от прямого ответа, не говорил ни «да», ни «нет». Шульгин рассказывал мне, что однажды его посетил таинственный еврейский старец, сообщивший, что за его позицию в деле Бейлиса во всех синагогах мира в определенный день и час вознесут в честь господина Шульгина благодарственную молитву. Василий Витальевич говорил мне, что он ощутил некую мистическую ауру именно в этот день и час».

«Ну, а как ты думаешь по прошествии многих лет, – спросил я Колю, – почему он написал «Что нам в них не нравится?..» и почему, будучи монархистом, все-таки поехал фактически низлагать Государя?»

Коля задумчиво посмотрел на меня: «Я сам об этом много думаю. Василий Витальевич был и остается для меня во многом загадкой. Ведь вы знаете, что его первой женой была его двоюродная сестра, старше на 3 или 4 года. В 20-х годах в эмиграции она покончила жизнь самоубийством, утопившись в Дунае. От нее у Шульгина было трое сыновей: один погиб в годы гражданской войны в Крыму, а второй, средний, пропал без вести. Шульгин утверждал, что найти его помогла ему в 30-х годах, когда он жил в эмиграции в Париже, ясновидящая Анжелина».

Что поделаешь, подумалось мне. Тогда – на рубеже столетий – наше русское общество больше интересовалось оккультно-мистическими учениями о Софии Премудрости Божией, забывая о святом Православии. К теософии, мистицизму, спиритизму, ясновидению обращались тогда многие интеллектуалы. В. В. Шульгин не был исключением. То были времена, интересные для историков будущего, но скорбные для тех, кто, пойдя за лжепророками и поверив лжеучениям, потерял Россию. Миллионами своих жизней, морями крови и слез расплатились они за свой грех богоотступничества, за добровольное отравление ядом либерализма, чернокнижия, который был так чужд русской вековечной триаде: Православие, Самодержавие, Народность! Но то, что будет твориться в наши дни, никому не привиделось бы в самом кошмарном сне…

Василий Витальевич рассказывал Николаю, что Анжелина смотрела на какой-то шар и описывала улицы города, в котором он, киевлянин, узнал Винницу. Ясновидящая увидела его сына за решеткой, но это была не тюрьма, а психиатрическая больница. Василий Витальевич, будучи уже в СССР на свободе, глубоким стариком, рассказывал мне, как он поехал в Винницу и нашел женщину, которая была санитаркой в больнице и помнила его сына. Как и при каких обстоятельствах он умер – неизвестно. Младший сын – Дмитрий – эмигрировал в Америку.

Николай Сергеевич, ныне актер Смоленского драматического театра, изредка наезжает в Москву, и всегда наши разговоры невольно кончаются воспоминаниями о Василии Витальевиче. Коля рассказал, что в штате Нью-Джерси в США живут правнуки В.В. Шульгина. Я не знал, что в 1968 году после смерти жены Марии Дмитриевны (дочь генерала царской армии Сидельникова была на 25 лет моложе Василия Витальевича и работала его секретарем еще во Франции и Югославии) Василий Витальевич написал письмо Андропову с просьбой отпустить его в Америку к сыну. Власти ответили: «Пусть ваш сын сам приедет в СССР к отцу». Сослались также на то, что скоро грядет столетие со дня рождения Ленина. Как известно, советская власть всегда побаивалась общественного мнения Запада, именуемого «антисоветской шумихой». После письма к Андропову переписка с сыном была оборвана. И потому, когда во Владимир в 1971 году приехал знаменитый экстрасенс и гипнотизер Вольф Мессинг, Шульгин, взяв с собой Коншина, поехал в филармонию, чтобы с ним познакомиться. Мессинг более часа беседовал с 93-летним знаменитым старцем. Мессинг успокоил Василия Витальевича, сказав, что его сын Дима жив, но психически нездоров, и скоро придет от него известие. Так оно и вышло.

Шульгин сокрушался, что его внук, сын Димы, женился на мулатке. Однажды, отложив смычок, – напомню, что по вечерам он любил играть на скрипке, – Василий Витальевич грустно спросил Колю: «Интересно, какого же цвета будут мои правнуки?»

Он умер на 99-м году жизни, 15 февраля 1976 года, и похоронен на владимирском кладбище Байгуши, рядом со своей женой. Его хоронило всего несколько человек. Из-за аварии на автобусе Москва – Владимир мы с женой Ниной опоздали всего на один час… Помню только засыпанную могилу, рыхлый снег и холодный февральский ветер. Не так давно Николай Коншин рассказал мне, что на могиле столь значимого деятеля от деревянного креста осталась одна вертикальная перекладина. Видимо крестовина отломилась, и Николай Сергеевич простым карандашом написал на кресте: «Василий Витальевич Шульгин». Я дал деньги на гранитный крест, который изготовили там же, во Владимире. На Обратной стороне цоколя слева и справа в кругах две небольшие буквы И.Г. и Н.К.

Страшна история России XX века…

От Коншина я узнал также, что Василий Витальевич с августа 1966 года вплоть до своей кончины писал книгу-дневник своей души – под названием «Мистика». Он доверил семье Коншиных хранить эту рукопись, где она находится и доныне. И вот недавно она была прислана мне из Смоленска в большом желтом конверте. Коля как-то обещал прислать ее и, как всегда, сдержал слово. Несколько позднее, уже в 2002 году, никому не известная рукопись «Мистики» с некоторыми сокращениями была наконец напечатана на страницах журнала «Наш современник».

Помню встречи с Василием Витальевичем в Ленинграде и посещение вместе с ним Таврического дворца, когда он показывал на стулья и говорил: «Вот кресло, Ильюша, где сидел я. А вон на том месте сидел Пуришкевич. Он ставил свое кресло вплотную к стене». «Почему?» – спрашивали его. Он отвечал: «Правее меня никто не сядет – я в Думе самый правый!» Глядя в полумрак пустого зала, Шульгин продолжил: «Конституция, демократия и либералы подготовили крушение великой России. Деление было четкое: левые – против царя – их было большинство в последней Думе, а правые – за царя, за монархию, за национальную историческую Россию».

Интересно, что сказал бы Василий Витальевич о «правых» и «левых» силах в нашей нынешней Государственной Думе, где из одного и того же «демократического» теста лепятся разные «партии», фракции и группировки? Не мог он знать и того, что американские агенты влияния смогут когда-то подавить идею русской государственности и будут диктовать свою волю униженной России.

С разрешения Шульгина, когда он около недели летом 1973 года жил у меня в Москве, я пригласил на встречу с ним троих молодых историков (по их просьбе), весьма разных по своим убеждениям. У них горели глаза от нетерпения вцепиться в самого Шульгина, человека-легенду, который принимал отречение от Николая II! Кто он – предатель-масон? Герой? Мученик? Защитник Бейлиса? Идеолог Белого движения, русского национализма? Еще около лифта я попросил моих гостей быть как можно корректнее и деликатнее в своих вопросах.

– Раз вы гости Ильи Сергеевича, – добродушно начал Шульгин, прихлебывая чай, – я с удовольствием отвечу на ваши вопросы.

А то вы знаете меня, наверное, только по фильму «Перед судом истории». Итак-с, кто первый?

Он ласково улыбнулся моей жене:

– Я надеюсь, Ниночка не даст меня в обиду, ибо я уже чувствую вашу агрессивную заинтересованность.

Валерий, первый «допросчик», начал:

– Василий Витальевич, как Вы, монархист и националист, могли принимать отречение у царя Николая II в Пскове? Что заставило вас участвовать в этой масонской акции?

– Советую вам прочесть мою книгу «Дни», – спокойно ответил Шульгин.

В ответ все трое чуть ли не хором ответили:

– Да мы ее почти наизусть знаем!

– Тогда отвечу коротко: я поехал в тот роковой день в Псков, чтобы грязные руки не причинили своим прикосновением еще большую боль обреченному на отречение Государю.

– Василий Витальевич, а как вы относитесь к Милюкову, который назвал 1 ноября 1916 года началом русской революции? Разрешите, я оглашу мою выписку, – вступился второй историк.

Василий Витальевич кивнул в знак согласия.

– «…Но что же произошло в этот знаменитый день 1-го ноября 1916 года? Член Думы, историк Милюков произнес «историческую» речь на тему: «Глупость или измена?» «Историческая» речь вызвала шумные одобрения большинства Государственной Думы. Другой член Думы, журналист В. В. Шульгин, в своей речи сделал «практические выводы из его (Милюкова) обличений… Хотя эти негожие речи были тогда же запрещены к печати, но, подпольно отпечатанные в миллионах экземпляров, речи эти распространились по всей России и наводнили тыл и фронт Русской Армии, только что изготовившейся, вместе с союзниками, нанести решительный и окончательный удар неприятелю».

Глядя словно в никуда, Василий Витальевич ответил:

– О каждом политическом деятеле и в те годы писали много беспардонных гадостей. Речь Милюкова действительно была омерзительна и провокационна. Я никогда ничего общего не имел с кадетами, тем более с их вождем – Милюковым. Думаю, и сам он не верил в то, что говорил. Все это нужно было для сокрушения монархии. А я монархист. И вообще, какая глупость и подлость, будто я водил рукой Государя! Он сам написал свое отречение. Нина сказала:

– Может, хватит цитат? Перед нами сам Василий Витальевич Шульгин, и при чем тут цитаты из старых газет?

– Ведь Вы отрицали дело Бейлиса, не так ли? – вцепился в Шульгина Михаил, третий историк.

– Помню, я не отрицал сам факт ритуального убийства Андрюши Ющинского, – ответил Василий Витальевич, – но что это совершил именно Бейлис, не знал, и доказательства, что это сделал именно он, меня не убеждали. Расовым антисемитом я никогда не был, а политическим стал после революции.

Николай укоризненно посмотрел на Михаила, сказал:

– Не забывай, что ты разговариваешь с автором книги «Что нам в них не нравится?..». Кстати, Василий Витальевич, что побудило Вас написать эту книгу?

Шульгин невозмутимым, ровным голосом ответил:

– Для многих русских эмигрантов было неожиданностью, что именно я поднял перчатку, брошенную нам группой влиятельных евреев. Они хотели знать, в чем мы их обвиняем. Я ответил.

В. Шульгин: что значит быть белым

В.В. Шульгин так характеризует белых и красных:

«Красные – грабители, убийцы, насильники. Они бесчеловечны, они жестоки. Для них нет ничего священного… Они отвергли мораль, традиции, заповеди Господни. Они презирают русский народ. Они – озверелые горожане, которые хотят бездельничать, грабить и убивать, но чтобы деревня кормила их. Они, чтобы жить, должны пить кровь и ненавидеть. И они истребляют «буржуев» сотнями тысяч. Ведь разве это люди? Это – «буржуи»… Они убивают, они пытают… Разве это люди? – Это – звери…

Значит, белые, которые ведут войну с красными, именно за то, что они красные, – совсем иные… совсем «обратные»…

Белые – честные до донкихотства. Грабеж у них – несмываемый позор. Офицер, который видел, что солдат грабит, и не остановил его, – конченый человек. Он лишился чести. Он больше не «белый», он «грязный»… Белые не могут грабить.

Белые убивают только в бою. Кто приколол раненого, кто расстрелял пленного – тот лишен чести. Он не белый, он – палач. Белые – не убийцы: они – воины.

Белые рыцарски вежливы с мирным населением. Кто совершил насилие над безоружным человеком – все равно, что обидел женщину или ребенка. Он лишился чести, он больше не белый – он запачкан. Белые не апаши – они джентльмены.

Белые тверды, как алмаз, но так же чисты. Они строги, но не жестоки. Карающий меч в белых руках неумолим, как судьба, но ни единый волос не спадет с головы человека безвинно. Ни единая капля крови не прольется – лишняя… Кто хочет мстить, тот больше не белый… Он заболел «красной падучей» – его надо лечить, если можно, и «извергнуть» из своей среды, если болезнь неизбывна…

Белые имеют Бога в сердце. Они обнажают голову перед святыней… И не только в своих собственных златоглавых храмах. Нет, везде, где есть Бог, белый преклонит – душу, и, если в сердце врага увидит вдруг Бога, увидит святое, он поклонится святыне. Белые не могут кощунствовать: они носят Бога в сердце.

Белые твердо блюдут правила порядочности и чести. Если кто поскользнулся, товарищи и друзья поддержат его. Если он упал, поднимут. Если он желает валяться в грязи, его больше не пустят в «Белый Дом»: белые – не белоручки, но они опрятны.

Белые дружественно вежливы между собой. Старшие строги и ласковы, младшие почтительны и преданны, но сгибают только голову при поклоне… (спина у белых не гнется).

Белых тошнит от рыгательного пьянства, от плевания и от матерщины… Белые умирают, стараясь улыбнуться друзьям. Они верны себе, Родине и товарищам до последнего вздоха.

Белые не презирают русский народ… Ведь если его не любить, за что же умирать и так горько страдать? Не проще ли раствориться в остальном мире? Ведь свет широк… Но белые не уходят, они льют свою кровь за Россию… Белые – не интернационалисты, они – русские…

Белые не горожане и не селяне; они – русские, они хотят добра и тем и другим. Они хотели бы, чтобы мирно работали молотки и перья в городах, плуги и косы в деревнях. Им же, белым, ничего не нужно. Они – не горожане и не селяне, не купцы и не помещики, не чиновники и не учителя, не рабочие и не хлеборобы. Они русские, которые взялись за винтовку только для того, чтобы власть, такая же белая, как они сами, дала возможность всем мирно трудиться, прекратив ненависть.

Белые питают отвращение к ненужному пролитию крови и никого не ненавидят. Если нужно сразиться с врагом, они не осыпают его ругательствами и пеной ярости. Они рассматривают наступающего врага холодными, бесстрастными глазами… и ищут сердце… И если нужно, убивают его сразу… чтобы было легче для них и для него…

Белые не мечтают об истреблении целых классов или народов. Они знают, что это невозможно, и им противна мысль об этом. Ведь они белые воины, а не красные палачи.

Белые хотят быть сильными только для того, чтобы быть добрыми…

Разве это люди?.. Это почти что святые…»

В этом высоком кодексе чести Белого движения, столь страстно и ярко изложенном В. В. Шульгиным, не хватает еще одной, необычайно важной и с политической, и с нравственной точки зрения детали. Во время гражданской войны красные захватчики учредили и вручили своим «героям» ордена за подвиги и победы над «контрреволюцией». Но далеко не все знают, что белые, напротив, принципиально отказались от орденов, полагая аморальным вводить особые высокие знаки отличия в братоубийственной гражданской бойне одной части народа против другой. Хочу еще раз особо подчеркнуть, что Белая Армия была добровольческой, а Красная представляла собой сборище насильно мобилизованных в нее представителей разных сословий, и прежде всего русских крестьян и рабочих. «Добровольцами» и руководителями в ней были только завоеватели-инородцы, для которых Россия была не Отечество, а вожделенный объект захвата и господства над нею…

В исходе битвы белых и красных сказался многовековой опыт тех, кто руководил русской революцией. Они умели делать выводы из опыта истории. Потому красные, неся свою «новую» идеологию и опираясь на беспримерный в истории человечества террор, победили белых, которые не сумели создать, как, например, позднее Муссолини, новую, национальную идеологию. Они сражались за призрак Учредительного собрания и за «великую, неделимую Россию» – против большевиков и немцев.

Шульгин написал и картину трагического финала Белого движения, когда проигравшие гражданскую войну белые, ставшие уже русскими беженцами, попали в жаркий и пыльный, некогда славный Царьград, а теперь столицу Турции Стамбул, где и поныне хранит свою величавую красоту храм Софии Премудрости Божией, построенный великим славянином императором Юстинианом…

Вот один из мрачных мазков этой картины, написанной на исходе – когда победили красные:

«С непривычки кипяток большого города как будто бы пьянит. Все куда-то несется… Непрерывной струей бежит толпа… Трудно выдержать столько лиц… Тем более что половина из них кажутся знакомыми, потому что они русские… Где я их видел всех, когда?.. В Петрограде, Киеве, Москве, Одессе… Одно время в 1914 году, во время мировой войны, я их видел всех в Галиции – во Львове. Когда большевики захватили власть в Петрограде и Москве, я видел их всех в Москве, я видел их всех в Киеве, под высокой рукой гетмана Скоропадского… Потом их можно было увидеть в Екатеринодаре… Позже они заливали улицы Ростова… В 1919 году они разбились между Ростовом, Киевом и Харьковом, но в начале 1920 года столпились в Одессе и Новороссийске… Наконец, последнее их прибежище был Севастополь.

И вот теперь здесь…

– Твой щит на вратах Цареграда…

…Русских действительно неистовое количество… А если зайти в посольство или, упаси Боже, в консульский двор, – тут сплошная русская толпа… Все это движется, куда-то спешит, что-то делает, о чем-то хлопочет, что-то ищет…

Больше всего – «визы» во все страны света… Но, кажется, все страны «закрылись». Не хотят русских… никто не хочет, и даже великодушные, верные союзники…»

В 1928 году в Париже в газете «Последние новости» некто Литовцев – он же Поляков – организовал публичный диспут об антисемитизме, в числе приверженцев коего был назван и Василий Витальевич Шульгин. На диспут в Париж он не поехал, а вместо пустопорожнего спора написал книгу «Что нам в них не нравится?..». Зная позицию русского националиста в деле Бейлиса и об участии его в защите евреев от погромов в Киеве, читатели восприняли ее как взрыв бомбы, которого никто не ожидал именно от него, Шульгина. Несмотря на то, что эта книга была переиздана у нас в 1992 году издательством «Хорс», хотел бы привести из нее то, что мне лично кажется главным в осмыслении русской трагедии гражданской войны, в которой победил коминтерн.

«…Изобретение слова «буржуй», в его специально русском значении, было ловчайшим ходом в атаке коммунистов.

…Под понятие «буржуй» последовательно подводились:

A. Императорская фамилия.

Б. Вооруженные силы государства: 1) полиция; 2) жандармы; 3) офицеры.

B. Правящая элита: 1) высшие чиновники; 2) высшее духовенство; 3) титулованные дворяне: «князья и графья»; 4) крупные помещики; 5) богатые люди в городах; 6) крупные купцы и промышленники.

Г. Культурный класс: 1) дворяне вообще; 2) духовенство вообще; 3) чиновники вообще; 4) помещики вообще; 5) интеллигенция вообще.

Д. Аристократия низов: 1) зажиточные крестьяне; 2) квалифицированные рабочие; 3) казачество.

Е. Любые группы, признаваемые по тем или иным причинам в данное время вредными.

Все эти группы ставились к стенке постепенно, не оказывая друг другу почти никакой помощи. Жертвы были мудро разделены, каждый думал про себя: «Бог не без милости, свинья не съест». А коммунистическая хавронья, слушая эти умные речи, методически чавкала одних за другими. Если бы всех этих обреченных осветил луч прозрения, если бы они поняли «сегодня – ты, а завтра – я», может быть, картина была бы иная. Встала бы дружная громада моритуров (обреченных на смерть. – И. Г.) и задавила бы методических убийц. Но этого не случилось.

Почему? Да потому, что то общее, что соединяло этих осужденных на гибель, тщательно от них скрывалось; искуснейшим образом затемнялось. И его не увидели, хотя оно было довольно ясно. Не нашлось мальчика из сказки Андерсена, который бы крикнул: «Тятенька, тятенька, да ведь все-то они русские».

А меж тем это было так. Нетрудно видеть, что огромнейшее большинство из вышеприведенных групп, обреченных на смерть, – русские, совершенно так же, как во время еврейских погромов жертвы объединены тем, что все они евреи. Разница только та, что к смерти были приговорены не все русские, а только часть их.

Какая же именно часть русского тела была обречена смерти? Ответ ясен: голова.

И не достаточно ли – отрубить голову? Конечно, народы – это такой вид жизни, что у них головы отрастают. И отрубленная у русского народа голова вырастет. Но пока солнце взойдет, роса очи выест. Поэтому «пока что» сделали «пересадку»: на обезглавленное тело русского народа посадили чужую голову – еврейскую.

Да иначе сделать и нельзя было. Если истребили дворян-помещиков, то есть старый русский культурный класс, одаривший мир Пушкиным, Грибоедовым, Гоголем, Тургеневым, Гончаровым, двумя Толстыми и прочими deis minoribus (младшие боги (лат.). – И. Г.); если истребили офицеров, на которых держалась военная мощь и в значительной мере и умственная; если уничтожили бюрократию, которая составляла спинной хребет русской национальной организации; если вылущили русских торговцев и промышленников; если зарезали интеллигенцию – новый культурный класс России, шедший на смену дворянству; если карательными отрядами выжгли хозяйственного мужика, базис мощных низовых русских соков, зародыш будущего культурного класса; если уничтожили Императорскую Фамилию, то есть символ национальной российской государственной структуры, – то спрашивается: что осталось от русской нации в смысле «серого мозгового вещества»? При таких условиях первая попавшаяся голова была необходима, хотя бы «голова напрокат», хотя бы та самая, которая сожрала природную русскую голову.

Это признают ныне все. И коммунисты, и не коммунисты согласно говорят о том, что вследствие революции образовались «пустоты». Эти пустоты заполнили новые элементы.

…После вышеизложенного, я думаю, я вправе сказать, что лозунг «смерть буржуям» обозначал в действительности «руби русскую голову».

Слышу вопль возмущения. Почему вы говорите, что все русские погибли от еврейских рук? Разве в чрезвычайках были одни евреи?

В чрезвычайках было очень много евреев, но вовсе не все евреи, не только евреи. И не по этой причине я говорю, что русские гибли от еврейских рук. Я утверждаю это потому, что русские гибли жертвами коммунистической партии, а коммунистической партией руководили евреи. И, следовательно, кровь этих бесчисленных русских – на евреях; не на еврействе, для такого утверждения у меня нет данных…

Я хочу, чтобы меня поняли. Я не говорю, что еврейство, в лице своих явных или тайных народных представителей, или в лице своего явного или тайного правительства, где-то когда-то вынесло приговор «уничтожить голову русской нации» и совершило сие при помощи коммунистической партии. Для этого утверждения у меня нет данных. Но я утверждаю, что коммунистической партией, которая сим делом занималась, руководили евреи, кои в нее, партию, вошли в большом количестве и ею овладели».

О своей книге «Что нам в них не нравится?..», написанной им в эмиграции за два года до моего рождения, Василий Витальевич, не знаю почему, никогда не говорил со мной. А я не спрашивал, потому что в те годы просто не знал, что она существует. Он говорил со мной о живописи, о художниках, с которыми он встречался. Запомнилась удивительная история о том, как уже немолодой, знаменитый художник Айвазовский с первого взгляда влюбился и тут же попросил руку и сердце красавицы англичанки с ангельским лицом, заглянувшей в его мастерскую в Феодосии. Свой знаменитый белый колпак, в котором он любил играть на скрипке и писать детские сказки, Шульгин привез с собой и в Москву, зная, что будет жить у меня несколько дней. Никогда не забуду, как я, постучавшись, заглянул в ванну, где он мылся; его фигура напомнила мне изображаемых на иконах старцев – угодников Божиих, хотя образ этот и разрушался длинными черными трусами, купленными, очевидно, в богоспасаемом граде Владимире.

Василий Витальевич блаженствовал в ванне, лежа на спине.

– Давненько, Ильюша, не испытывал я такого удовольствия. В вашей столичной ванне ноги можно вытянуть – это при моем-то росте. Благодать!

Выйдя из ванной в новом халате, который мне недавно подарила Нина ко дню рождения, он посмотрелся в старинное ампирное зеркало, надел свой белый колпак и с улыбкой произнес:

– Ниночка, только теперь я понял, что в этом колпаке мне не на скрипке играть, а писать записки Поприщина!

Потом, усевшись в кресло, старик вдруг сказал:

– А знаете, друзья, жизнь – это все-таки мистическая загадка. Вот до сих пор не пойму, почему господин Ульянов называл меня всегда во множественном числе – «господа Шульгины». Мы, монархисты и русские националисты, выступали за войну до победного конца, ленинцы, как вы знаете, – наоборот. Мы готовы были пожертвовать всем ради победы Родины. «Не надо жертв! – саркастически возражал господин Ульянов. – Когда мы, большевики, придем к власти, у нас, в том числе и у господ Шульгиных, все будет общее и бесплатное». И что же вы думаете? – грустно улыбнулся Василий Витальевич. – Он сдержал свое слово. У «Шульгиных» в зоне действительно все было общее и бесплатное, да еще нас охраняли вооруженные солдаты…

Лев Троцкий: «Красная Армия – щит угнетенных и меч восставших!»

Основателем и создателем Красной Армии был Лев Давыдович Троцкий. Но этот, казалось бы, очевидный факт десятилетиями старательно обходили и замалчивали советские историки. Моему поколению вдалбливали в учебниках истории, что создателем Красной Армии был верный продолжатель дела Ленина Сталин.

И потому вновь обращусь к летописцу русской революции Н. Рутычу. В своей книге «КПСС у власти» он пишет:

«Личность Троцкого, как военного вождя партии, во многом предопределила ход событий во время гражданской войны. Ибо Троцкий, в отличие от большинства деятелей партии того времени, с удивительным для профессионального революционера пониманием сущности армии, сразу отказался в военных вопросах от господствовавших тогда в партии и Красной гвардии взглядов.

Красная гвардия не оправдала надежд, возложенных на нее. Троцкий, теснее всего связанный с военными вопросами во время Октябрьского переворота и последующих событий, сразу отметил бессилие Красной гвардии при столкновениях даже с небольшими, но хорошо организованными частями Белой Армии.

…Ко времени решения о создании регулярной Красной Армии налицо были чрезвычайно пестрые по своему составу отряды Красной гвардии, общей численности которых никто не знал, ибо зачастую они распадались после нескольких недель существования или самовольно возвращались с театра военных действий на место своего формирования. Выборность командного состава привела к тому, что во главе более или менее прочных отрядов стояли «батьки» самого различного происхождения.

Характерной чертой как Красной гвардии, так и Красной Армии первых месяцев ее существования был чрезвычайно высокий процент входивших в ее состав интернациональных частей и подразделений. Оказавшиеся на стороне большевиков польские и латышские части в своем большинстве постепенно были втянуты в гражданскую войну и приобрели психологию профессиональных наемных частей, что усиленно поощрялось Троцким, поставившим их в привилегированное положение, как в смысле материального обеспечения (различные льготы. – И Г.), так и жалованья.

У некоторой части личного состава этих частей проявилась тяга, по карьерным соображениям, к вступлению в партию и особенно к поступлению на службу в ЧК. Можно без преувеличения сказать, что латышские части, находившиеся как в Красной Армии, так и в распоряжении ЧК, сделались вскоре типично преторианскими частями особого назначения и были главной военнополицейской опорой нового режима.

Сколько их было?…Самые осторожные подсчеты говорят, что латышей в 1918 году было около 20 000; поляков не меньше 10 000; китайцев – также около 10 000; венгров и немцев, во всяком случае, – несколько тысяч. К этому перечислению надо прибавить еще некоторое количество югославов, чехов, корейцев, финнов. Всего интернационального состава в Красной Армии было в начале около 50 000 человек. И если сравнить эту цифру с количественным составом Белой Армии того же времени, то легко убедиться, что одни только интернациональные части Красной армии количественно значительно превосходили состав Белой армии.

…Судьба этих войск весьма различна. Венгры и немцы большей частью вернулись на родину после революций 1919 года в Венгрии и Германии, где активно участвовали в попытках создания коммунистического режима (в качестве примера достаточно назвать хотя бы Бела Куна, Ракоши, Имре Надя, Ференца Мюнниха, появившихся в Венгрии в 1919 году, Тито и многих других). В отличие от них латыши и поляки в своем большинстве остались в России и до сталинских чисток играли значительную роль не только в армии и ЧК ГПУ НКВД, но и в партийном и государственном аппаратах.

Иначе дело обстояло с китайцами. Потеряв работу и, главное, возможность хороших заработков после Октября, в связи с общим падением промышленного производства и прекращением строительства, они охотно шли в интернациональные части, перенося в Россию давно сложившийся в Китае обычай наемничества, согласно которому военная служба рассматривалась как заработок, получаемый часто не в советских денежных знаках. С переходом Красной Армии на мирное положение ни китайских частей, ни китайских военнослужащих в ней, в отличие от латышей и некоторой части поляков, не осталось. Китайский наемнический элемент после 1922 года был просто выброшен за ненадобностью». (Очевидно, этот «элемент» сыграл свою роль поджигателя «революционного пожара» в Китае.)

«…В основу комплектования армии Троцкий положил всеобщую воинскую повинность, которая и была введена 28 апреля 1918 года вместе со введением военных округов и штатов частей и подразделений. Эту дату с большим основанием можно считать датой создания Красной Армии, чем принятую дату 23 февраля – в память сомнительных успехов Красной гвардии против немцев под Псковом.

Троцкий решительно покончил с остатками «демократизации армии», которую большевики так старательно защищали и проводили в 1917 году. Солдатские советы в частях, выборное командование, все еще процветавшее в Красной гвардии, старательно искоренялись, снова была введена строгая дисциплина и смертная казнь.

Главные трудности встретил Троцкий в вопросе подбора командного состава. Он был едва ли не единственным большевиком, который с самого начала понимал, что строить армию и руководить боевыми действиями большой регулярной армии может лишь обладающий профессиональной подготовкой командный состав.

Таковой имелся в 1918 году только в лице офицерства старой русской армии, в громадном большинстве настроенного антибольшевистски. Естественно, это настроение офицерства было хорошо известно в партии, да и все знали, что российское офицерство дало первые добровольческие кадры как для Народной армии на Волге, так и для Добровольческой армии на Дону. Правда, вначале делались попытки обойтись в Красной Армии с командным составом из членов партии. Эти попытки как в организационном плане, так и в практике командования потерпели полное фиаско. Оказалось необходимым призвать офицеров старой армии в качестве «военных сначала полудобровольно, путем прельщения военной карьерой, но вскоре и насильно, специалистов», путем всеобщей мобилизации.

…Был решен и важнейший вопрос о дуализме в Красной Армии: 6 апреля 1918 года Троцкий, как народный комиссар по военным и морским делам, издал приказ, учреждавший военных комиссаров. Приказ определял, в частности: «Военный комиссар есть непосредственный политический орган Советской власти при армии. Военный комиссар блюдет за тем… чтобы отдельные военные учреждения не становились очагами заговора… руководство в специальной военной области принадлежит не комиссару, а работающему с ним рука об руку военному специалисту…» Однако ни один приказ ни одного командира не имел силы без подписи комиссара, «в распоряжение которого для этой цели предоставляется авторитет и все средства Советской власти».

Я всегда восхищался эрудицией моего парижского друга Ник Ника…

Позиция Ленина и Троцкого в конечном счете заключалась в том, что армию необходимо строить на основе современных военных знаний и железной дисциплины. Старый офицерский корпус – единственный источник военных знаний – должен был контролироваться институтом комиссаров, но как Ленин, так и Троцкий хорошо понимали, что без передачи командирам частей и соединений полных прав командования добиться боеспособности от армии невозможно. Это был, как любят нынче говорить, действительно – «сильный ход». Как трагична судьба русского офицерства…

Забегая вперед, напомню, что этот пресловутый дуализм в РКК показал всю свою несостоятельность во время войны 1941–1945 годов, когда армейский институт комиссаров-политруков фактически был отменен Сталиным, что способствовало успеху Советской Армии в Великой Отечественной войне.

Придворный художник коминтерна

В моем детстве в радиопередачах не было более страшных слов, чем Троцкий и троцкизм. Я помню, как мой отец, придя с работы, положил передо мной коробок спичек – такой же, как у нас на кухне, – и сказал: «Ильюша, попробуй найти в нарисованном на коробке пламени профиль человека с бородкой». Я повертел и так и сяк, но ничего не увидел. Вошедшая мама заинтересовалась: «Сережа, так в чем смысл твоего ребуса?» Отец поднял глаза и серьезно проговорил: «А в том, что за эту наклейку директора спичечной фабрики на днях арестовали как троцкиста». Мама внимательно рассмотрела коробок и удивленно сказала: «Надо же до такого додуматься…». (Много лет спустя мой друг, художник из Белоруссии, показал мне старый спичечный коробок с изображением танцующих «Лявониху» парня с девушкой. При повороте коробка вправо в определенный момент словно возникал профиль Гитлера. Мой однокурсник Володя сказал: «Тогда, в 47-м, за этот «народный танец» все начальство фабрики загремело на Колыму»).

Признаюсь: до первых своих поездок на Запад я не только ни разу не видел фото Троцкого, но и не подозревал, что о нем написано такое множество книг и восторженных исследований – чуть ли не в каждой книжной витрине! И уж тем более никак не думал, что судьба сведет меня с человеком, который хорошо его знал и глубоко чтил.

В 1968 году весной по приглашению всемирно известных артистов Ива Монтана, Симоны Синьоре, «звезды» французского балета Иветт Шовире и внука Л. Н. Толстого Сергея Михайловича – президента Ассоциации врачей Франции я приехал в Париж со своей выставкой. Время для нее было выбрано, прямо скажу, неудачное: тогда как раз в самом разгаре были волнения парижских студентов, которых пришлось усмирять полиции генерала де Голля.

На вернисаже в галерее «Мона Лиза» в Сен-Жермен-де-Пре меня окликнул небольшого роста пожилой лысеющий человек в потертом костюме, с красным галстуком в горошину. Он посмотрел на меня темными нерадостными глазами и протянул руку:

– Позвольте представиться – художник Юрий Анненков; если, конечно, это имя вам о чем-то говорит.

– Ну как же, как же, – заулыбался я. – Ваши иллюстрации к «Двенадцати» Блока, а еще многочисленные портреты руководства коминтерна широко известны!

Анненков тут же заявил:

– Не подумайте, что я эмигрант, хоть я и давно живу в Париже. Просто я вынужден был остаться здесь. Я из семьи потомственных революционеров-народовольцев и ничего общего со многими, приходящими на вашу выставку, как, например, сыном Столыпина, не имею. Моими друзьями были Мейерхольд, Маяковский, Хлебников, Малевич, Кандинский и многие другие новаторы в политике, культуре и искусстве. Помню, как мне в Париж, где я был директором советской выставки, позвонили друзья: «Юра, Сталин высылает Троцкого из Москвы. А у тебя там выставлен большой портрет Льва Давыдовича, да и о твоих добрых отношениях с ним всем хорошо известно. Тебе лучше не возвращаться». Так я навсегда остался в Париже, будучи коммунистом и революционером!

Он говорил без остановки, монотонно, как усталый экскурсовод.

– В «Пари матч» на днях видел Ваши портреты министров кабинета де Голля. Наверное, он и сам вам позирует?

– Обещал, – сухо ответил я. – Но вы лучше меня знаете, что сейчас творится в Париже…

– Почти революция! – оживившись, поддакнул Анненков. – В Сорбонне даже портрет Троцкого вывешен вместе с портретом Мао. И тут же продолжил: – Смотрел я на репродукции ваших портретов деголлевских любимцев – Жокс, Бийот, Перфит – и невольно вспомнил свою молодость, революционную Москву и людей той эпохи. Сколько в них было воли, энергии, интеллекта и убежденности!

– А кого вы имеете в виду? – поинтересовался я.

– Ну, конечно, прежде всего Троцкого, хоть мне и Ленина довелось рисовать. Ульянов, знаете, меня не вдохновил: бесцветное лицо, типичный мелкий мещанин с хитроватым прищуром. Да и оратор так себе – не чета огненному Льву Давыдовичу! Я их почти всех знал и рисовал – и Зиновьева, и Каменева, и Антонова-Овсеенко, и Луначарского, и Радека… А где их портреты теперь – сказать затрудняюсь. Троцкого же я рисовал и писал неоднократно. Он даже устроил мне мастерскую для работы в Хамовниках, в доме Льва Николаевича Толстого, которого он очень любил и гордился тем, что спит на кровати великого писателя.

– Юрий Павлович, интересно, а во время сеансов вы с ним разговаривали – и о чем?

– Ну что вы, разговоры с Троцким нельзя забыть! Он был человеком мягким, деликатным, демократичным, поражал меня своей эрудицией и любовью к искусству. В живописи он выше всех ставил Пикассо, в творчестве которого Лев Давыдович видел воплощение идеи «перманентной» революции. А вы знаете, кто такой Склянский? – внезапно спросил он меня.

– Честно говоря, первый раз слышу, – ответил я.

– Ну как же! – встрепенулся Анненков. – Это был первый заместитель Троцкого, его называли «мозговым центром» Реввоенсовета. А ведь ему, врачу по профессии, было всего 26 лет. Мы с Эфроимом подружились, он даже в то голодное время выдал мне специальную карточку в реввоенсоветскую столовую. Умел Троцкий подбирать кадры! Я в его ставке в Архангельском частенько бывал.

На лице Анненкова впервые промелькнула добрая улыбка.

– Склянский помог мне и в пошиве особого костюма для Троцкого. Лев Давыдович не хотел позировать ни в штатском костюме, ни в военном френче и попросил меня набросать эскиз, зная, что я работал в театре художником вместе с Мейерхольдом. Костюм очень понравился, и Троцкий тут же назвал его «одежда революции», похвалив меня за то, что я выразил в нем не военный, но «угрожающий» дух…

Слушая портретиста революции, я старался вспомнить его портреты, известные мне по репродукциям в запрещенных при Сталине сборниках воспевающих ленинскую гвардию. Мне всегда казалось, что в основе их лежат фотографии, искаженные штрихами кубистически трактующих форму портретируемых лиц. Зато это было в революционном духе коммунистического авангарда в искусстве…

– Я вижу, господин Глазунов, что вас давно ждут ваши поклонники, – сказал он прощаясь.

Затем, не сказав ни слова о моей выставке, протянул мне сверток и сухо добавил:

– Это двухтомник моих воспоминаний. Будет время – прочтете на досуге. Мой идеал революции – это Леон Троцкий!..

В своей книге воспоминаний о вождях Октябрьской революции в главе, посвященной Троцкому, с интересом прочел, как Юрий Павлович работал над портретом Троцкого в столь любимой мною подмосковной усадьбе Архангельское, в которой основатель Красной армии пожелал сделать свою резиденцию. В это время воспетый Серовым князь Феликс Юсупов, граф Сумароков-Эльстон, бедствовал на чужбине в Париже. Я часто, уже став москвичом, бывал в Архангельском, столь напоминавшем мне Царское Село и Павловск. Директор музея, очень интеллигентный человек по фамилии Раппопорт, ныне проживающий в Германии, рассказал мне по секрету, что в свое время Троцкий вывез из Архангельского двадцать подвод, груженных картинами старых мастеров, знаменитым юсуповским фарфором, мебелью и гобеленами XVII века. Но до сих пор – диву даешься, как была богата Россия – автобусы туристов наших и зарубежных стремились побывать и восхититься красотой этого дворянского гнезда. В 2006 году, будучи в Архангельском, я разговорился с давно знакомыми мне работниками музея, которые со скорбью поведали, что на реставрацию знаменитой усадьбы в этом году государством не отпущено ни копейки, и неизвестно, когда вновь откроется музей. Поговаривают и о том, что Архангельское с его дивным парком будет продано под застройку коттеджей «новым русским».

Штаб мировой революции

Общеизвестно, что ленинский раж был направлен на мировую революцию, на победу советской власти во всем мире. Еще зимой 1919 года перед партией, казалось, открывались большие революционные перспективы: крушение блока центральных держав в мировой войне создало революционную ситуацию в Германии, Австрии, Венгрии. Но попытка коммунистов захватить власть в Берлине окончилась неудачей и гибелью считавших себя вождями немецкого пролетариата К. Либкнехта и Р. Люксембург. Январской ночью 1919 года немецкий лейтенант Фогель застрелил «кровавую Розу», а гусар Рунге прикончил Либкнехта ударом шашки. Советская Баварская республика рухнула.

Новые надежды породило провозглашение советской республики в Венгрии 21 марта 1919 года. Во главе коммунистического правительства оказался бывший венгерский военнопленный Бела Кун, который, как считают некоторые историки, принимал участие в убийстве царской семьи.

…Как я люблю листать старые журналы! Дыхание времени словно оживает на пожелтевших страницах и доносит до нас гул истории, лица и деяния давно ушедших с лика земли людей. Но самым бесценным документом минувших горьких или славных лет я считаю фотографию. В поисках образов для давно задуманной картины о раскулачивании я недавно наткнулся в «Огоньке» от 24 марта 1929 года на фотографию смеющегося Ленина. Я никогда не видел такого снимка. «Вот он, ленинский революционный раж!» – подумал я. Текст под фото поясняет причину истовой радости вождя: Бела Кун сообщил ему по телефону, что мировая революция продолжается и уже победила в Венгрии.

«Венгерская советская республика предлагает Российской советской республике оборонительный и наступательный союз. С оружием в руках будем бороться против всех врагов пролетариата», – докладывал Бела Кун. «Безграничная радость!» – воскликнул Ленин.

…Наверняка у Ильича было совсем другое выражение лица, когда он узнал, что Бела Кун, заливший Венгрию потоками крови, с позором бежал в красную Москву под крыло зиновьевского коминтерна.

В 70-х годах мне довелось познакомиться с очень застенчивым, холеным молодым человеком. Это был внук того самого Белы Куна. Помнится, он был тогда студентом, а может быть, и аспирантом МГУКогда много лет спустя я увидел впервые по телевидению нового премьер-министра России Сергея Владиленовича Кириенко, мне почему-то вспомнился внук Белы Куна. Та же добрая, слегка застенчивая улыбка, то же вдумчивое молодое лицо…

Учитывая благоприятную (как он считал) обстановку в Европе для продвижения дела революции, Ленин поспешил созвать I конгресс Коммунистического Интернационала. 2 марта 1919 года в маленьком зале в Кремле собралось несколько человек за большим столом. Из видных иностранных коммунистов в Москву прибыл разве только революционный поляк Мархлевский (кстати, с улицы, носящей его имя в Москве, я до сих пор получаю уведомления узла связи об оплате своего телефона).

Зато советская делегация состояла из Ленина, Троцкого, Зиновьева, Бухарина, Сталина, Воровского, то есть всей «головки» российской диктатуры пролетариата.

Идея создания Генерального штаба III Интернационала вытекала из доктрины «внесения революции извне», которую разрабатывал бывший прапорщик Михаил Тухачевский, считавший, что он творчески развивает учение Маркса о диктатуре пролетариата во всемирном масштабе. Попытка воплотить эту «доктрину» на деле во время войны в Польше, куда была двинута Красная армия, кончилась позорным крахом коминтерна и молодого командарма. Осатанелый от полного провала польской акции, Тухачевский залил кровью и отравил газами восставшую против большевиков «русскую Вандею» – крестьянскую Тамбовшину.

Неудачи с «революцией извне» в Германии, Австрии, Венгрии и Польше отнюдь не остудили раж большевиков. Ленин так и умер с параноидальной идеей неизбежной победы мировой революции. Верный ленинец Каменев, определяя главную задачу созданного большевиками коминтерна, провозгласил: «Отныне наряду со всеми официальными правительствами Европы существует еще одно правительство, правительство восставшего рабочего класса. Оно называется III Коммунистический Интернационал. Его задача заключается в непосредственном низвержении всех буржуазных правительств Европы. Его метод – метод боевых действий. Он есть Генеральный штаб армии пролетариата, которая идет в наступление…»

Для меня искусство «коммунистического авангарда» с его символом – башней Татлина, напоминающей по своей идее знаменитую богоборческую – Вавилонскую, есть не что иное, как воплощение доктрины мировой «революции извне». Удивительно, что сегодня она стала и символом международного «современного искусства» с его яростным неприятием нашей христианской цивилизации на ее греко-римской основе. Замечу мимоходом, что вознесенный до небес мировой критикой Татлин известен также как создатель летательного аппарата – летоплана. Но и здесь мы сталкиваемся с наглой фикцией: «летатлин», как с гордостью называл свою затею автор, так ни разу и не смог оторваться от земли.

Комиссары от искусства так же безжалостно уничтожали великую русскую культуру, как их братья по коминтерну проводили красный террор. Это – тоже геноцид, только в области духа и национального самосознания. А сколько было трескучих «манифестов» вместо искусства, сколько было всяких «председателей земного шара» (В. Хлебников) и даже космического пространства (К. Малевич)! Опьяневшие от крови завоеванной Российской империи и химерой победы мировой революции уновисы (утвердители нового искусства) праздновали даже «победу над солнцем», будучи детьми Мрака, Великой Лжи и Тлена. И все это направлялось на разрушение Красоты Божьего мира, на уничтожение высоких критериев нашего искусства и культуры. Коминтерновская «революция извне» – культурная революция вырождения – одержала, к сожалению, победу во всем мире. В политике и экономике – полный провал; а в области культуры – полная победа… Циничный культ материализма, воплощенный в цивилизации XX и XIX века, вверг мир в пучину бездуховности, придавив могильной плитой вековечные понятия Бога, Совести и Добра.

Самодержавная империя Российская перестала существовать. Мировой капитализм поддержал идею мирового коммунизма. Столь непохожие друг на друга союзники понимали: чтобы властвовать, надо разделять мир на взаимоистребляющие друг друга классы и народы, чтобы государственный капитализм СССР был противопоставлен предпринимательскому банковскому капитализму Европы и Америки, становящейся сверхдержавой мира.

Итак, гражданская война закончилась победой хорошо организованных и хорошо финансируемых красных. Победой, которая трагически оттеняет жертвенный героизм, отвагу и смелость тех, кто бился за единую и неделимую историческую Россию.

Но никто тогда в тайном мировом правительстве и не собирался ее делить – они, напротив, стремились сохранить и расширить завоеванный плацдарм во имя победы всемирной революции и уничтожения русской исторической государственности. Тогда-то и понадобился давно подготовленный и ведомый ими Сталин.

В начале XXI века личность Иосифа Джугашвили (Сталина) вызывает жгучий интерес нашего общества. Для одних – он великий созидатель и победитель, а для других – просто палач…

«Сталин – это Ленин сегодня»

Время правления Сталина для себя я делю на три периода. Первый – до войны с Гитлером 1941 года; второй – когда он в паническом страхе перед наступающей мощью немецкого национал-социализма и итало-испанского фашизма, забыв о лозунгах коминтерна, воззвал к растоптанной большевиками памяти великих предков русского народа и прекратил гонения на православную церковь, и третий – когда после разгрома национальных революционеров Европы снова провозгласил задачей советского народа построение коммунизма – светлого будущего всего человечества и обрушился на безродных космополитов и убийц в белых халатах.

Повторяю: я всей своею генной и жизненной памятью ненавижу пресловутого Кобу, Ивановича, а затем Сталина. Он навсегда останется для меня тем, кем был: большевиком-ленинцем, повинным в пролитии крови миллионов безвинных людей, в начатых Лениным акциях красного террора, задачей которого было уничтожение России и превращение ее в плацдарм мирового коммунизма. Он, как и Ленин, вел жестокую, невиданную в мировой истории безжалостную войну со своими подданными, называя их «винтиками».

Многие утверждают, что история человеческая, особенно в последние века, есть ступени мирового заговора, осуществляемого железной рукой глобального правительства, которое в наше время перестало быть тайным. Их цель – новый мировой порядок, и он не мог быть осуществлен без разгрома самой богатой и свободной, самой великой, самой духовной, необъятной в своих просторах и океане разноплеменных народов России.

А о задаче, стоявшей перед завоевателями России, свидетельствует словами Троцкого А. Симанович, личный секретарь Григория Распутина, в своей книге «Воспоминания»: «Троцкий, который стремился к развалу величайшей в мире державы – России, по этому поводу говорил: «Мы должны превратить ее в пустыню, населенную белыми неграми, которым мы дадим такую тиранию, какая не снилась никогда самым страшным деспотам Востока. Разница лишь в том, что тирания эта будет не справа, а слева, и не белая, а красная. В буквальном смысле этого слова красная, ибо мы прольем такие потоки крови, перед которыми содрогнутся и побледнеют все человеческие потери капиталистических войн.

Крупнейшие банкиры из-за океана будут работать в теснейшем контакте с нами. Если мы выиграем революцию, раздавим Россию, то на погребальных обломках ее… станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени. Мы покажем, что такое настоящая власть. Путем террора, кровавых бань мы доведем русскую интеллигенцию до полного отупения, до идиотизма, до животного состояния… А пока наши юноши в кожаных куртках сыновья часовых дел мастеров из Одессы и Орши, Гомеля и Винницы – о, как великолепно, как восхитительно умеют они ненавидеть все русское! – с каким наслаждением они физически уничтожат русскую интеллигенцию – офицеров, инженеров, учителей, священников, генералов, агрономов, академиков, писателей!

Я не согласен с Троцким. Многие еврейские юноши любили Россию и воевали в Белой Армии с красными. А белый офицер-еврей Канегиссер застрелил на Дворцовой площади главу петроградской ЧК еврея Урицкого…

Позднее Аллен Даллес – американский демократ, руководитель послевоенного ЦРУ, сказал в программной речи: «Посеяв в России хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдем своих единомышленников, своих помощников-союзников в самой России.

Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного необратимого угасания его самосознания. Из литературы и искусства, например, мы постепенно вытравим их социальную сущность. Отучим художников, отобьем у них охоту заниматься изображением, исследованием тех процессов, которые происходят в глубине народных масс. Литература, театры, кино – все будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства.

Мы будем всячески поддерживать и поднимать так называемых творцов, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства, словом, всякой безнравственности. В управлении государством мы создадим хаос, неразбериху. Мы будем незаметно, но активно и постоянно способствовать самодурству чиновников, взяточников, беспринципности. Бюрократизм и волокита будут возводиться в добродетель. Честность и порядочность будут осмеиваться и никому не станут нужны, превратятся в пережиток прошлого. Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркоманию, животный страх друг перед другом и беззастенчивость, предательство, национализм и вражду народов, прежде всего вражду и ненависть к русскому народу, – все это мы будем ловко и незаметно культивировать. И лишь немногие, очень немногие будут догадываться или понимать, что происходит. Но таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратив в посмешище, найдем способ их оболгать и объявить отбросами общества».

Увы, программа демократа Даллеса, так перекликающаяся по сути своей с замыслами большевистских лидеров, ныне осуществляется на наших глазах с жестокой наглостью вседозволенности. Враги России были едины и последовательны в преступном и страшном XX и в XXI веках…

Сталин действительно был истовым ленинцем, всегда голосующим за его предложения, включая даже решение о заключении Брестского мира. Не случайно германские дипломаты слали депеши в Берлин, что большевики работают в нужном для германцев направлении.

Принято считать, что Сталин был тогда не на главных ролях – всего-навсего комиссар по национальным вопросам. Но разве отношения между нациями не есть главное в жизни любого многонационального государства? И не случайно именно в те годы русский народ клеймился всеми большевиками как народ-эксплуататор, как народ-шовинист, чьи права должны быть, наконец, урезаны в пользу образованных после Октября национальных республик.

По мысли тех, кто оплачивал и вершил русскую революцию, русский народ должен был стать народом-«донором» для бывших окраин России – «царской тюрьмы народов». И с этой задачей – составной частью геноцида коренного народа нашей державы – стальной Джугашвили справился блестяще. Но самым окаянным для нас оказался сатанинский план разрушения вековечной структуры государства Российского. Вместо единого принципа губернского деления территория бывшей империи была разделена на «братские» национальные республики, автономные области и округа. Именно Сталин, тогда нарком по делам национальностей, начал проводить в жизнь этот замысел, закрепив его затем, уже будучи «вождем народов», навечно в своей конституции 1936 года. Так под самый фундамент нашего государства были заложены «мины замедленного действия», растерзавшие на суверенные осколки единую великую страну, когда настало означенное время, свидетелями чего мы являемся в наши дни.

Думаю, что могучие и тайные силы давно сделали ставку на молодого революционера из Грузии. В самом деле, почему, когда царили Троцкий, Бухарин, Дзержинский, Зиновьев, Радек и другие отборные члены ленинской гвардии, именно «незаметный» Сталин оказался не только генсеком, но и единственным связным между умирающим вождем и олигархами политбюро?

Мой давний приятель поэт Феликс Чуев, яростный сталинист, говорил мне: «Старик, давай договоримся: я не трогаю твоих царей, а ты не трогаешь моих вождей». Он проделал большую работу и оставил очень ценные для историков записи своих бесед с Молотовым и Кагановичем. Когда мы общались с ним в моей мастерской, он отмахивался от моих каверзных вопросов: «Вячеслав Михайлович Молотов – великий политик, а Лазарь Моисеевич Каганович по сей день верный сталинец». «Феликс, – спрашивал я, – а ты не объяснишь мне, как твой любимый Сталин и Каганович, проводя геноцид нашего народа, взрывали древние памятники архитектуры и храмы Божии, не говоря уже о раскулачивании? Кто руководил ими, когда они создавали генплан реконструкции Москвы 1935 года? А кто организовал голод на Украине – не твой ли собеседник с Фрунзенской набережной? И правда ли, что гражданской женой Сталина была Роза Каганович?» Феликс, ставя рюмашку на стол, с укоризной повторял: «Илья, ну ты опять за свое, давай я лучше тебе свои стихи почитаю».

Феликс уходил от ответов на мои вопросы, а они мучили не одного меня. С тех пор немало воды утекло, но споры вокруг личности Сталина не утихают: одни его клянут, видя в нем первопричину всех наших бед, другие чуть ли не обожествляют как создателя «советской империи», уничтожившего в 1937 году ленинскую гвардию и поднявшего знаменитый тост за великий русский народ. На рубеже веков год от года множится число исследований и книг, посвященных историческому феномену «вождя народов», – и у нас в стране, и за рубежом. Увы, ни в одной из них я пока не нашел ответа на интересующие меня вопросы.

Мой портрет Сталина

Я с детства впитал реальную всеохватывающую силу этого имени – Сталин. Я убежден, например, что о блокаде Ленинграда со всей глубиной осознания того страшного времени может написать только тот историк, который сам ее пережил. По этой же причине нам, русским, так бывает смешно читать сочинения иностранцев о России, даже если они побывали в ней. Хотя иногда взгляд со стороны для нас поучителен. Мы содрогаемся от гнусной клеветы де Кюстина с запрограммированной ненавистью к России и государю Николаю I. Но для нас бесценны свидетельства о путешествии в Россию великого французского поэта Теофила Готье, равно как записки Стендаля и многих других именитых и неименитых путешественников. Они хотели понять нас, но не оклеветать.

Я жил при Сталине. И я помню атмосферу той жизни, о которой другие, даже будучи историками, могут сегодня лишь рассуждать. Помню, однажды, когда мне было 16 лет, нам, ученикам средней художественной школы при институте имени Репина Академии художеств СССР, наш преподаватель живописи, чудесная Мария Яковлевна Перепелкина, почему-то опустив глаза, объявила: «По академии и СХШ объявлен конкурс на лучшую работу, посвященную Иосифу Виссарионовичу Сталину. Дело ответственное и сложное. Мне не хотелось бы, чтобы вы скатывались в официальщину: каждый из вас должен подойти к решению темы индивидуально, дать свой образ товарища Сталина. Завтра я посмотрю ваши первые наброски».

На следующий день весь наш класс раскладывал на полу в мастерской эскизы, выполненные карандашом или углем. Я помню, как Мария Яковлевна склонялась к нашим работам у большого окна, выходящего на Румянцевский садик, за черным ажуром ветвей которого на той стороне Невы сквозь падающий снег был виден купол Исаакиевского собора. Мы молча с волнением ждали ее приговора. «Я так и думала, – начала она, – что многие пойдут по стопам известных картин, посвященных гражданской войне, взятию Зимнего или встречи Иосифа Виссарионовича в доме у больного Горького. Ваши эскизы в большинстве своем вторичны. И это можно понять, вы не были участниками гражданской войны, не были с товарищем Сталиным в его ссылке в Туруханском крае, тем более не бывали на торжественных встречах в Кремле. Когда я училась в академии, то наши учителя, задавая нам любую тему, рекомендовали перевоплотиться в изображаемых героев, а Станиславский даже рекомендовал актерам вести дневник от имени героев, которых они играют: Бориса Годунова, дон Карлоса, трех сестер Чехова и т. д. Нас учили в предложенной теме видеть свое. «Что» рождает форму «как».

Должна сказать, что по этому пути пошел только Глазунов. Посмотрите на его эскиз, – продолжала Мария Яковлевна, – из него может вырасти серьезная и неожиданная картина. Сталин – один в рабочем кабинете, за замерзшим окном в тяжелых тучах брезжит рассвет – мы понимаем, что он работал всю ночь. Перед ним на столе карта». Перепелкина была обычно скупа на похвалы.

Она обратилась ко мне: «Хорошо, что ты нарисовал столь типичную для нашего времени лампу, украшенную серпом и молотом. Обращаю ваше внимание на очень понятную человеческую деталь: наполовину выпитый стакан чая с долькой лимона».

Она склонилась над моим рисунком, приложенным к эскизу, нарисованному с натуры на нашей кухне на улице Воскова.

«Нельзя не согласиться также с режиссурой света: полумрак комнаты, снизу освещенное лицо стоящего у стола товарища Сталина – свет на нем, на карте и в брезжущем холодном рассвете над довольно мрачной столицей. Сталин наедине с собой. Эскиз решен в правильной тональности, но предстоит большая работа с натуры».

За спиной кто-то из моих товарищей прошептал: «Не жди, что товарищ Сталин тебе будет позировать».

В конце каждого полугодия из Москвы в институт имени Репина приезжал президиум Академии художеств. Все имена их сегодня уже принадлежат истории советского искусства – от Грабаря до Лактионова… Осмотрев отчетную выставку студентов, они каждый раз поднимались, кряхтя и посмеиваясь, на последний этаж академии: посмотреть, что делают юные «сэхэшатики». Они величественно проходили по нашим классам, роняя порой добродушные замечания. Кстати, тогда они особенно задержались у наших эскизов, посвященных Сталину. Посмотрели юнцов и ушли на свой Олимп.

Не помню, сколько месяцев прошло после этого, но однажды мой друг и соученик Коля Абрамов, которого мы называли Челюсть, при всех, подчеркнуто театрально и восторженно, патетически произнес: «Илья, поздравляю тебя с Государственной премией». «Неуместная, глупая шутка», – сказал староста из-за мольберта. «А вот полюбуйтесь. Узнаете? – победоносно сказал Коля, показывая нам журнал с напечатанной репродукцией очередного сталинского лауреата, академика Р., члена президиума Академии художеств. – «Сталин в кабинете», – продолжал Челюсть, – значит, не только мы можем учиться у наших академиков, но и они у нас слизнуть кое-что могут». Все дружно захохотали. Наши «лицеисты» были остры на язык…

Запомнился мне разговор с моим старшим товарищем, художником и поэтом Левой Мочаловым. Тогда, на 1-м курсе Репинского института, он был у нас комсоргом. Мы ходили с ним по набережной Невы напротив Петропавловки в густеющей темноте вечернего петербургского ненастья. На том берегу в тусклых огнях мерцали Зимний дворец и колонны Биржи (Мочалов жил на Петроградской стороне неподалеку от моего дома). Он молча слушал мои возбужденные, наболевшие речи и вдруг резко оборвал меня. «Давай закончим этот разговор. Как комсорг скажу тебе: никогда ни с кем не веди таких бесед о Сталине. Можешь получить срок, понял? Хорошо, что я не доносчик – а стукачей нынче невпроворот: говорят, каждый третий. Для меня же Сталин, в отличие от тебя, – гений, великий учитель и мыслитель. Усвоил?» – спросил он меня, глядя пытливо и строго своими серыми глазами из-за стекол очков.

Скажу честно – у меня тогда на душе стало мерзостно и тревожно. Потом пришла «оттепель». И каково же было мое удивление, когда я прочел в одном ленинградском журнале стихи Льва Мочалова – о том, как у них в квартире на ноябрьские праздники при жизни Сталина становилось темно, потому что окна снаружи занавешивались огромным портретом вождя. Ну и ну! Леве, оказывается, тоже было страшно видеть, как один глаз Иосифа Виссарионовича смотрел в его комнату, а другой – в комнату соседей.

Но Лева действительно был не только талантливый, но и порядочный человек. А сколько таких разговоров «по душам», как у нас с ним, да и куда более безобидных, заканчивались трагической ломкой судьбы человека, а иногда лагерем или даже расстрелом!

На протяжении веков в глубинах мирового зла формировалась и ждала своего часа страшная машина Великого Террора, когда всеобщее доносительство становилось «нормой» гражданского поведения. А окончательной целью был геноцид народа и новый рывок к мировому господству. Пророк русской революции Ф. М. Достоевский в своих «Бесах» предупреждал об этом – но ему тогда вняли, увы, лишь немногие… Либералы-западники ненавидели его…

Как все это было давно! А ученический мой портрет Иосифа Виссарионовича Сталина так и остался карандашным эскизом не помню уж почему. Кстати, у нас до сих пор, очевидно по старой советской привычке, многие считают, что нарисовать портрет, например, короля, президента или банкира – это значит угодливо польстить ему, да еще и приукрасить, елико возможно. Разумеется, льстецы были во все времена, не говоря уже о наших, советских. Но не так думали наши учителя – великие художники прошлого, для которых написать портрет иногда было равносильно вынесению бескомпромиссного приговора той или иной, даже царственной личности. Глядя на портреты Веласкеса и Ван Дейка, Тициана и Левицкого, Рокотова, Серова и Нестерова, мы ощущаем проникновенную правду, отраженную художником-реалистом. Между прочим, я знаю многих любителей авангарда, но каждый из них поколотил бы художника, если бы его жену, дочку или сына автор посмел нарисовать в виде куба, треугольника или просто набора абстрактных пятен. Как нет критики без любви, так нет искусства портрета без любви к человеку, умения передать музыку, душу и абсолютного сходства с натурой.

Спор о Сталине

Однажды у меня в мастерской вспыхнул спор между двумя уже немолодыми, седеющими историками. Один оказался сталинистом, другой – антисталинистом. Поначалу я не принимал участия в их разговоре, но потом все-таки решил задать им несколько вопросов.

– Как я понял, один из вас ненавидит Сталина – продолжателя дела Ленина, проведшего беспримерный в истории геноцид народов России, и прежде всего русского; другой, напротив, называет его великим вождем – спасителем Отечества не только от «коричневой чумы», но прежде всего от «иудо-большевистской» ленинской гвардии, которую Джугашвили перестрелял, как собак. Это так? – спросил я у моих гостей.

Оба настороженно и молча кивнули.

– Я убежден, – продолжал я, – что истина не рождается в спорах, а история – наука, опирающаяся на факты и документы. История – это не идеология! Согласны?

Они снова кивком головы согласились со мною.

– Хочу сказать вам, дорогие друзья, что я прожил на нашей грешной земле дольше вас. Напомню, что в день смерти Сталина мне было уже более 22 лет. Март 1953 года.

Раз уж мы с вами будем говорить о нем, как нужен был бы для истории портрет Джугашвили – рыжего, с желтыми глазами, ниже среднего роста (165 см), с красноватым и конопатым от оспы лицом – реальный образ того, кого называли «великим вождем всех народов, корифеем всех наук, гениальным стратегом и тактиком».

А теперь мне как художнику хотелось бы спросить вас: все ли сегодня известно о происхождении Иосифа Джугашвили? Все ли достоверно в официальных источниках, в том числе в знаменитой когда-то его «Краткой биографии»? Помогите!

Они переглянулись. Потом историк, которого звали Виктор^-, блондин лет пятидесяти, сказал:

– Поскольку я действительно преклоняюсь перед Сталиным, скажу общеизвестное: Сталин – грузин, отец – сапожник, мать прислуживала в богатых домах Тбилиси и мечтала, чтобы ее сын стал священником. Отца он не любил, а мать обожал. В юности он даже писал прекрасные стихи, правда, не по-русски…

Его перебил антисталинист лет шестидесяти, Анатолий.

– Заранее говорю, что поэзию юного Сталина не читал, поскольку, как и вы, грузинским языком не владею. Что касается горячо любимой матери, то мне весьма странно, что Джугашвили не только не приехал ее хоронить, но и запретил ставить крест на ее могиле. Отца великий вождь всегда явно держал в тени. Мои знакомые грузины говорили, между прочим, что окончание фамилий на «швили» свойственно многим грузинским евреям. Одно время у нас распространялись версии, будто Иосиф – незаконнорожденный сын Пржевальского и даже чуть ли не царя Александра III. А вот американский писатель Климов, столь широко издаваемый в наши дни в Москве, в своей книге «Протоколы советских мудрецов» цитирует статью Давида Вейсмана из «Вестника Бнай-Брит» от 3 марта 1950 года, где сказано, что Сталин был евреем. Добавлю, что Бнай-Брит («Сыны Завета») – это авторитетный центр еврейского масонства.

Виктор хмуро обернулся к своему оппоненту:

– Чушь все это. Был бы Сталин, как вы предполагаете, евреем, он всю эту еврейскую ленинскую гвардию не пустил бы в расход в 37-м году и не выкорчевывал бы у нас троцкизм и космополитов!

Анатолий огрызнулся:

– Ну конечно, и Каганович был русак, и Мехлис, и Берия. А почему, когда были упомянутые вами процессы, «прогрессивная» общественность Европы и Америки рукоплескала этим антисемитским расправам? Достаточно вспомнить Фейхтвангера, «Москва. 1937 год», восторженные оды Ромена Роллана, Анри Барбюса, Арагона и прочих…

Кстати, Виктор, – продолжил чуть погодя «антисталинист». – Относительно отца рыжего Сосо, сына Джуги, кем бы он ни был – сапожником, пьяницей или священником: ведь в традиции древнего грузинского народа с почтением относиться к своему отцу. Почему же ни в одной биографии Иосифа Джугашвили не только не упоминаются годы рождения и смерти его отца, но даже место, где он похоронен? Один мой знакомый журналист недавно вернулся из Грузии и рассказывал, что ему аж в трех разных местах показывали могилы, уверяя, что именно здесь похоронен отец великого Сталина.

Виктор угрюмо проворчал:

– Почему все это, дорогой коллега, вас так интересует? К чему копание в анкетных мелочах биографии великого человека?

– Что ж, раз вы уклоняетесь от ответов, должен вам сообщить убийственный факт, в который хотите верьте, хотите нет. Один очень известный грузинский артист, поклявшись мне жизнью своих детей, рассказал, что на знаменитом кремлевском банкете в победоносном 45-м году, где генералиссимус произнес свой исторический тост за русский народ, был еще комментарий к этому тосту, сказанный им негромко уже на родном языке своему соплеменнику. «Если хочешь, чтобы шакал съел свое говно, его надо похвалить».

Виктор возмущенно выкрикнул:

– Гнусная клевета и сплетня! Не мог такое сказать Иосиф Виссарионович! Не мог! Он создатель великой русской державы!

Анатолий невозмутимо ответил:

– Но мог же его учитель, великий Ленин назвать всю русскую интеллигенцию говном? Скажете – и это клевета? Мы с вами не можем спорить против общеизвестных исторических фактов. А кто составлял ленинскую гвардию, которую уже вспоминали, совершившую октябрьский переворот? И Сталин был ее генеральным секретарем! А русскую державу он не создавал, а превратил в СССР.

– Да вы что?! – вскинулся Виктор. – Да будет вам известно, что даже Никита Хрущев, глубоко ненавидимый мною не только за предательство своего вождя, которому был всем обязан, свидетельствовал в своих воспоминаниях, что едва ли не самым большим недостатком Сталина было «неприязненное отношение к еврейской нации». Вот что Никита говорил… – И Виктор, порывшись в своей толстой папке, достал листок, надел очки и прочитал дословно: – «Когда ему приходилось говорить о еврее, он всегда разговаривал от имени еврея со знакомым мне утрированным произношением. Так говорили несознательные, отсталые люди, которые с презрением относились к евреям, коверкали язык, выпячивали еврейские отрицательные черты. Сталин это тоже очень любил, и у него выходило неплохо». А вы все в «швили» копаетесь!

Анатолий ухмыльнулся:

– И охота вам, коллега, всякую сомнительную сплетню возводить в несомненный исторический факт… Мало ли я, да и вы, очевидно, знаете евреев, которые в праздничном застолье любят порой рассказывать еврейские анекдоты? Но разве их можно назвать антисемитами?

Анатолий встал из-за стола и подошел к окну:

– Вот вы, коллега, осудили мое «анкетное копание» в сталинской биографии. Не скажите. Мелочь мелочи рознь. Есть легенды, побасенки, анекдоты, но есть и несомненные факты, которые, по выражению самого Сталина, упрямая вещь. Ну, например, как вы, Виктор, оцениваете факт его участия в создании еще в 1920 году древнееврейского театра «Габима»? Вокруг этого тогда кипели немалые политические страсти…

С первых же дней Октября группа деятелей культуры, называвших себя «авангардом передового коммунистического искусства», начала безжалостно расправляться с русской культурой и ее ярчайшими представителями, которых морили голодом, расстреливали, сажали в концлагеря либо заставляли покидать свою Родину. Начальником ГлавИЗО стал один из многих, кто воистину прежде «был никем», – бывший наборщик ленинской «Правды» в Париже Давид Штеренберг, жена которого подрабатывала изготовлением дамских шляпок. Одним из первых решений ГлавИЗО был запрет на закупку произведений известных до революции художников, поскольку они причислялись теперь к «лакеям буржуазии». Отныне было предписано поддерживать только «носителей нового пролетарского искусства». Как известно, Академия художеств в Петрограде и училище живописи, ваяния и зодчества в Москве были закрыты. Их разгромом руководили все те же авангардисты, создавая свои «свободные мастерские». Особенно свирепствовали комиссары Малевич, Кандинский, А. Пунин, О. Брик; а его друг по ЛЕФу, футурист Маяковский даже предлагал Эрмитаж преобразовать в макаронную фабрику, о чем сообщала газета тех лет «Северная коммуна». Все они дружно ратовали за закрытие «гробниц искусства» – музеев, предлагали «сбросить с парохода современности» всю классику Европы и России, и прежде всего великого национального русского поэта Александра Сергеевича Пушкина. Рафаэля к стенке, а Растрелли – расстреливай!

Все российские театры были отданы Мейерхольду. По сей день многие считают его великим новатором. А ведь это он, как мне известно, предлагал ЧК расстреливать врагов народа на сцене нового театра. Вот это – «авангард», вот это – «новаторство»! Поднимите газеты тех лет!

– Ну, думаю, коллега, с Мейерхольдом вы перегнули. Это клевета.

– Так вот, в 1920 году Сталин именно с подачи Мейерхольда без возражений подписал решение, в котором говорилось: «Выражаю свое согласие на выдачу субсидии древнееврейскому театру «Габима». Что примечательно, против сталинского решения дружно выступил еврейский отдел наркомнаца. Они считали ненужным создание театра, говорящего на языке раввинов, имеющего целью «обслуживать кучку еврейских спекулянтов и буржуазной интеллигенции».

– Выходит, среди евреев были и такие, кто выступал против своего родного театра? Да быть такого не может! – удивился Виктор.

– Увы, – развел руками Анатолий, – ведь и внук раввина Карл Маркс тоже позволял себе антисемитские выпады против родного народа. Но я вас успокою: эту точку зрения разделяли далеко не все. Лев Каменев, например, не был одинок среди руководящей верхушки партии, когда восторгался спектаклем «Гадибук» в постановке Е. Вахтангова на сцене нового еврейского театра. «Воплотить в трех актах душу народа, великого в своих достижениях и своих страданиях, – громадная заслуга перед миром», – восхищался он. А на пленуме ЦК РКП(б) 8 декабря 1920 года была горячо поддержана инициатива Ленина о создании «Габимы» и решение Сталина о постоянном финансировании театра. Это тоже, по-вашему, проявление его антисемитизма?

– Сознаюсь, вы меня просто-таки удивляете столь дотошным копанием в документах далеко не первостепенной важности. Мало ли какие резолюции под влиянием ленинского окружения выносил товарищ Сталин? Однако все, что вы рассказали, любопытно.

– Уж такова работа историка, – холодно сказал Анатолий.

– Про «Габиму» мне известно только, что театр этот, кажется, в 1926 году выехал на гастроли в Европу и обратно уже не вернулся, а сейчас работает в Иерусалиме. Наверное, не от хорошей жизни, как вы думаете? – возразил Виктор. – А как оборвалась жизнь того же Мейерхольда? Гения и новатора для многих.

– Ваш намек на антисемитизм Сталина ясен, – отпарировал Анатолий, – Но что же тогда, как не антируссизм, вся кампания большевиков по лишению Родины сотен гениальных творцов русской культуры, среди которых гордость нашей нации – Бунин и Рахманинов, Шаляпин и Бенуа, Репин и Нижинский? И все они, беженцы, так и умерли на чужбине в изгнании…

– Вы знаете, друзья, – вступил я после долгого молчания в разговор, – мне довелось многократно бывать на Западе. И почти у всех историков и советологов общая позиция: Сталин – безусловно антисемит.

– Они только кладут мазки пошире и погуще! – Анатолий лукаво и многозначительно посмотрел на меня.

– И какие же мазки? – полюбопытствовал я.

– Совсем не случайно делается особый упор на учебе юного Сосо в духовной семинарии. Очевидно, с их точки зрения, именно в ней он проникся духом нетерпимости и ненависти к тем, кто распял Христа. Но, как известно, юный семинарист, изменив православию и Богу, избрал другой путь – путь всемирной революции, построения «земного рая» по рецептам Маркса и ставшего для него идолом Владимира Ульянова (Ленина). Талантливому Троцкому он просто завидовал! – Анатолий на минуту замолчал. – Или возьмите «тайну» взаимоотношений Ленина, Троцкого и Сталина, которую продолжают лелеять и наши, и западные историки. Смакуя жестокости и зверства «кремлевского тирана», особенно напирая на 1937 год, они пытаются повесить на одного Джугашвили все преступления, которые совершились в России всем «коминтерновским миром» под руководством этой «троицы», Свердлова, Зиновьева и иже с ними.

– Вот тут я с вами совершенно согласен! – встрепенулся, чуть ли не впервые улыбнувшись, Виктор. – Именно этим занимается «Мемориал», который я ненавижу!

– Я тоже не сторонник «Мемориала», – сказал Анатолий. – Они просто зациклены на сталинских лагерях и репрессиях, но ведь это только фрагмент русской трагедии XX века, которая началась в 1917 году. Самое-то страшное происходило при Ленине – он организатор лагерей смерти. И при нем были убиты миллионы.

О многом иногда говорят и бытовые детали. К примеру, бывший прапорщик, ставший маршалом, Михаил Тухачевский, который травил газом восставших тамбовских крестьян и приказывал расстреливать всех, кто выше тележного колеса, свою собаку назвал Иисусик. Или еще утверждают, что друг Ленина, глава коминтерна Григорий Зиновьев безуспешно просил неумолимых чекистов соединить его по телефону с товарищем Сталиным. В ответ они только смеялись. А когда его вели на расстрел, он, ползая на коленях, целовал сапоги конвоиров. В последние страшные минуты, как рассказывал Сталину чекист Паукер, глава коминтерна стал читать древнееврейскую молитву: «Шема Исраэль Адонай Элухену Адонай Эхуд», что в переводе звучит так: «Слушай, Израиль, наш Бог всемогущий, наш Бог единый…». Говорят, что Сталин любил слушать этот рассказ и всякий раз смеялся до слез. Даже западные советологи подтверждают этот факт.

– Вот видите! – воскликнул Виктор. – Вы сами себе противоречите, утверждая, что Сталин антисемитом никогда не был!

Его собеседник с улыбкой ответил:

– Это был смех победителя, но не в национальной, а в политической борьбе. «Лес рубят – щепки летят», вы это помните.

– Но рубили-то ведь прежде всего «русский лес»! В этой истории для меня есть и еще одно непонятное обстоятельство. Либо Сталин, будучи атеистом, смеялся над тем, что правоверный марксист-ленинец Зиновьев перед смертью стал взывать к своему Богу, либо он, как специалист по вопросам языкознания, владел и древнееврейским. Что вы на это скажете? В общем, – жестко подвел итог Анатолий, – антисемитизм Сталина – это миф, придуманный теми, кто боится исторической правды. Подписывая приговор одним евреям, он назначал на их место других евреев. Правда, кровавый уродец, карлик Ежов был русским, но, как положено было у советского руководства, женат на еврейке. Так что и его никак не назовешь антисемитом, впрочем, как и других соратников вождя.

Только война с Гитлером внесла определенные кадровые изменения в сталинское руководство. Но до самой кончины вождя его ближайшими наперсниками оставались Лазарь Каганович и ненавидимый всеми Мехлис, главный виновник Керченской катастрофы в годы войны, чьи пышные похороны состоялись в 1953 году.

– Так вот я и говорю моему другу-сталинисту, – гнул свое Анатолий, – Джугашвили, завербованный вместе с Ульяновым, всегда был един со своим вождем, выражая политическую волю коминтерна и большевистского ядра партии, многих из которого в кровавых зигзагах борьбы за власть он потом отправил в подвалы ЧК.

Все они одним миром мазаны в общей борьбе по уничтожению прежде всего русского народа. Неужто вы забыли, Виктор, слова Сталина, сказанные им в 1931 году: «Антисемитизм, как крайняя форма расового шовинизма, является наиболее опасным пережитком каннибализма. Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью». Здесь Джугашвили выступает как истинный большевик-интернационалист, которому Ульянов не зря поручил заниматься главным – национальным вопросом. Неужели вы можете отрицать красный террор, направленный против всех форм экономической и духовной жизни нашего народа, когда день и ночь текли крови и работали лагеря смерти?

Виктор, изо всех сил сохраняя спокойствие, отхлебывая чай, возразил:

– Как вы не хотите понять, что Сталин, опираясь на свой гений и политическую мудрость, не мог сразу же после смерти Ленина начать крошить коминтерновское отребье, настал 1937 год, и все они получили по заслугам.

Анатолий сверкнул глазами:

– Значит, ленинские евреи были уничтожены ради сталинских евреев? И, кстати, я все хочу у вас спросить: почему Сосо назвал себя Сталиным впервые только в 1913 году, подписав так, если не ошибаюсь, свою статью в ленинской «Правде»?

Виктор рассудительно ответил:

– Это общеизвестно: спасаясь от ищеек царской охранки, почти все революционеры вынуждены были менять свои фамилии на псевдонимы. Иосиф Виссарионович вначале называл себя Кобой, а потом привилегию так называть его сохранили только Молотов и Микоян. В 1907 году на партийных конференциях в Таммерфорсе и Лондоне Джугашвили был зарегистрирован как Иванович, а с 1913 года он – Иосиф Сталин.

– Добавлю, – сказал Анатолий, – что английский биограф Сталина Роберт Такер называет родиной его далеких предков по отцу селение близ Тифлиса (Диди-Лилх) и отмечает древность рода Джугашвили. А Коба – это герой романа «Отцеубийца» грузинского писателя Казбеги о борьбе горских племен с вторгшимися на их землю ненавистными русскими. Главным его героем является общеизвестный Шамиль, пламенный мусульманин, который, замечу, в своей борьбе против России не брезговал помощью Англии.

– При чем тут Шамиль? – возмутился Степан. – Именно в Кобе, бесстрашном и немногословном, Сосо Джугашвили нашел для себя идеал героя-мстителя.

Анатолий, усмехнувшись, посмотрел на меня:

– Ничего себе русский вождь и благодетель русского народа, который назвал бы себя в наше время Бен Ладеном или хотя бы террористом Басаевым. Кстати о Шамиле. Сталин на долгие годы сохранил память о непокорном горце. Думаю, не без его одобрения в 1936 году на Кавказ – в Дагестан и Чечню – была послана специальная научная экспедиция Государственного исторического музея с целью собрать всевозможные материалы о жизни и деятельности заклятого врага русского государства. Привезли более тысячи новых экспонатов, которые и поныне хранятся в фондах музея. Знать, это чем-то было важно для кавказца Кобы…

– А как быть, дорогие мои собеседники, – вмешался я наконец в их разговор, – с утверждениями ряда зарубежных историков, изучающих Россию XX века, о том, что Сталин, как и Ленин, Луначарский, Горький и Бухарин, вступил в масонскую ложу «Великий Восток»? Ведь это она подготовила и осуществила в 1789 году Великую французскую революцию, а затем и русскую.

Первым отозвался Анатолий.

– Жизнь Джугашвили, его личность и связи с мировым тайным правительством и масонством до сих пор сокрыты тьмой непроницаемой тайны. Его политическая жизнь и исторические деяния у всех на виду, но, к сожалению, далеко не все правильно понимают их реальный смысл и роль самого Кобы в разгроме Российской империи. Сталин был первый, кто подписал беспримерный в истории документ о создании государства Израиль, а вскоре после этого сразу начал знаменитую борьбу с космополитами и «убийцами в белых халатах». Почему? Мои родители говорили мне, что в начале 50-х годов наши друзья – евреи ожидали погромов, выселения в Сибирь, многие боялись даже появиться на улице. Мой отец рассказывал, что комсорг их института угрожающе сказал ему: «Вчера, 7 ноября, в день праздника нашей революции, ты весь вечер танцевал с еврейкой». Очень многие евреи мечтали тогда об одном: как можно скорее уехать в Израиль, на землю предков. Вы, Виктор, как историк, должны знать слова Бен-Гуриона, что если бы у него были молодые люди, не похожие на евреев, то он послал бы их во многие страны разжигать антисемитизм в его самых низких и примитивных формах – это «побудит наших братьев уезжать в Израиль, в страну праотцев, завещанную нам Богом».

Один из еврейских лидеров заявил открыто: «Мы делаем революции для других, но не для себя». И в самом деле: революция всегда братоубийственная бойня для того народа, который стал жертвой осуществляемой революции. Так было в Англии, Франции и России. И не случайно премьер Англии сэр Бенджамин Дизраэли сказал: «Никто не должен пренебрегать проблемой расы. Она является ключевой для мировой истории!» Раса не определяется языком и религией, а определяется только кровью. Потому весь XX век прошел под флагом коммунистических революций и создания государства Израиль спустя почти 2000 лет после его уничтожения войсками римского императора Тита. Говоря строго, коммунизм и сионизм связаны друг с другом как сиамские близнецы. А ваш Сталин никогда – утверждаю еще и еще раз, – никогда не был антисемитом!

Этот верный ленинец в борьбе за власть со стальной решимостью шел по трупам своих партийных соратников к предопределенной для него цели. Тогда тайное мировое правительство сделало на него ставку и не ошиблось. Перед угрозой растущей мощи национал-социализма и европейского фашизма именно Сталин стал их единственной политической надеждой. Только он, опираясь на могучие, хотя и подорванные геноцидом людские ресурсы России, мог противостоять Гитлеру.

Сегодня большинство историков у нас и за рубежом, – помолчав, продолжил он, – скользят вокруг да около знаменитого пакта двух диктаторов, один из которых сражался против своего народа, а другой, как истинный щовинист, считал, что его народ превыше всего. Я полагаю, что только политическим недомыслием или верностью тайному приказу свыше можно объяснить трагедию 1941 года. Очевидно, что миллионы подъяремного советского населения не хотели сражаться с немцами, пропаганда которых вещала о своей миссии спасения мира от иудо-большевизма. В первые же недели около пяти миллионов солдат Красной Армии сдались в плен. Они не хотели умирать за Сталина и большевистский режим, пострадав от репрессий и коллективизации. Осознав свой политический и военный крах в 41-м году, Сталин, по примеру ленинского НЭПа, ввел, как я называю, НИП – новую идеологическую политику, подсказанную ему, очевидно, мировыми и нашими советниками. Тогда еще было живо поколение участников Первой мировой войны, еще жил в душах русских людей искореняемый большевиками патриотизм, который сегодня демократы называют прибежищем негодяев, а до войны Маяковский, лучший советский поэт, с презрением писал: «Россия, родина, снежная уродина»… Гитлер не скрывал своих намерений завоевать и расчленить Россию; он вместе с идеологом Третьего рейха Розенбергом, окончившим Московский университет, ненавидел славян и мечтал о «жизненном пространстве» на Востоке для немцев, а заодно и о пресловутом «окончательном решении еврейского вопроса». Славяне же – это «навоз истории», вторил он Гегелю и Марксу.

– Ну, это все общеизвестно! – перебил Виктор.

– Известно, да не все, – огрызнулся Анатолий. – Вы говорите, что Сталин выиграл войну; формально это так. Но, утверждаю, лишь формально. Первые месяцы войны продемонстрировали всему миру крах не только обороны СССР, но и всей советской системы. Немцы были уже в Химках. Блокировали Ленинград и вышли к Волге. Вы же знаете, какой паникой была охвачена наша столица в октябре 1941-го…

– Да, знаю, и не хуже вас, я ведь москвич! – раздраженно воскликнул Виктор, – Да, все это было: и 14 бомб, упавших прямо на Кремль, и то, что одна из них даже пробила крышу Большого Кремлевского дворца и упала на паркет Георгиевского зала, но, слава богу, не взорвалась. Было, знаю! Но вождь-то не струсил, остался в Москве!

– И опять же, коллега, формально все так. Но главное – почему Сталин остался? Известно ли вам, что уже был подан к перрону состав на Куйбышев, он же Самара, на котором Сталин должен был вместе со своими трясущимися от страха соратниками покинуть Москву? Уже и любимый персональный «ЗИС» вождя был погружен на платформу. Свидетели говорят, что он долго в одиночестве ходил вдоль поезда по мокрому перрону. О чем думал тогда вождь – никто никогда не узнает…

– Для подлинного историка бесспорно одно: чтобы победить, Сталин должен был предстать патриотом России, а не интернационалистом-коминтерновцем, каким он был и оставался всю жизнь.

Он прекрасно знал, что Россия должна была победить Германию еще 24 года назад, но тогда, в 17-м, возобладали большевистские лозунги: «Штык в землю!», «Братание с немцами!», «Превратим войну империалистическую в войну гражданскую!». Ведь и сам он вместе с Лениным на немецкие и американские деньги активно участвовал в разгроме Российской Империи. Но это была уже необратимая история.

А уже 7 ноября, стоя на трибуне Мавзолея в вихрях снежной метели, принимая парад в честь годовщины Октябрьской революции, произнес потрясшие миллионы людей слова: «Пусть вдохновляет вас в вашей великой борьбе образ наших великих предков…»

Виктор радостно подхватил:

– «Александра Невского и Дмитрия Донского… Александра Суворова и Михаила Кутузова…»

– Да, любезнейший коллега, но упомянутый Сталиным Суворов начинал свои великие баталии, имея на сто турок одного русского, а маршал Жуков, как пишут военные историки, не приступал к военной операции, если на одного немца не приходилось десять русских солдат. Помощник секретаря ЦК Ильичева мне лично рассказывал о своей деятельности в составе заградотрядов, по древнему хазарскому обычаю стрелявших в спину наших солдат, если они начинали отступать, – строго отрезал Анатолий, а затем продолжил: – И несмотря на все это, русские солдаты проявляли чудеса героизма, как, впрочем, и вся многонациональная Советская армия, оставаясь зачастую безымянными и забытыми героями, сражавшимися с вековечными врагами России – германцами. Но из песни слова не выкинешь: были герои, были и предатели…

– Взять того же Власова, – с готовностью согласился Виктор – Предатель и негодяй. Изменник Родины!

– Родины или Сталина? – прищурив глаза, сухо спросил «антисталинист».

– Тогда, во время войны, это было одно и то же!

– Не согласен. Все не так просто, как вам представляется. Андрей Андреевич Власов – крестьянский сын, родился на Волге, был тринадцатым ребенком в семье. До революции поступил в Нижегородскую духовную семинарию, потом начал учиться на агронома, а в 1919 году был призван в Красную армию, с которой его судьба была связана вплоть до 1942 года. На всякий случай напомню Вам, что в 1939-м он по поручению Кремля был советником маршала Чан Кайши, помогал Китаю сколачивать антияпонский фронт, за что был награжден высшим китайским орденом Золотого Дракона. Вы должны знать, что именно Власов, командующий 37-й армией, бесстрашно защищал от немцев Киев летом 41-го, а позднее был одним из тех военачальников, кто отстоял Москву, за что и был награжден лично Сталиным орденом Красного Знамени (а ранее – орденом Ленина!).

Потом был плен. Ненавидя и Сталина – за раскулачивание и геноцид русского народа, – и Гитлера, оккупанта и поработителя России, он, как ему казалось, нашел спасительную идею «третьей силы»: создать Русское освободительное движение и его армию, чтобы сражаться за Россию и против Сталина, и против Гитлера. Он наивно верил, что ему удастся обмануть Гитлера: вытащить из немецких концлагерей обреченных на гибель наших солдат, организовать из них мощную боевую группировку и дождаться момента, когда можно будет ударить в спину германской армии, а затем, опираясь на поддержку народов России, навсегда свергнуть ненавистный советский режим и диктатуру Сталина. Власов трагически ошибался: ведь, как говорил древний мудрец, «враги моих врагов не всегда мои друзья». Но хотя бы часть своей задачи – спасти от смерти тысячи и тысячи военнопленных, так как СССР не входил в международную организацию Красный Крест – ему решить удалось. Я позволю себе зачитать отрывок из «Открытого письма» Власова русскому народу. Это будет интересно вам, Илья Сергеевич. Моему товарищу по науке, я уверен, оно известно. Итак, цитирую дословно: «Большевизм ничего не забыл, ни на шаг не отступил от своей программы. Сегодня он говорит о Руси и русском только для того, чтобы с помощью русских людей добиться победы, а завтра с еще большей силой закабалить русский народ и заставить его и дальше служить чуждым ему интересам.

Ни Сталин, ни большевики не борются за Россию.

Только в рядах антибольшевистского движения создается действительно наша Родина. Дело русских, их долг – борьба против Сталина, за мир, за Новую Россию. Россия – наша! Прошлое русского народа – наше! Будущее русского народа – наше!»…

А вот и еще его слова: «Несмотря на то, что РОА находится в союзе с Германией, мы безустанно подчеркиваем, что являемся полноправными союзниками, что боремся за нашу независимую родину, которая никогда не будет протекторатом и под защитой кого бы то ни было, но будет свободной и совершенно самостоятельной». Добавлю, что миллионы русских беженцев, всем сердцем ненавидевшие коминтерновскую совдепию, тоже считали: «Хоть с дьяволом, но против большевиков и Сталина».

– Помилуйте, коллега, вы из этого немецкого холуя прямо чуть ли не Курбского лепите! – зло сказал Виктор.

– Генерал Власов – совершенно неожиданное, трагическое явление русской истории XX века, – сказал Анатолий. – Его мечта – освободить Россию сразу и от большевистской, и от немецкой оккупации – не могла осуществиться, а сам он, в отличие от Курбского, после войны был повешен среди других военных преступников как «пособник нацизма». Кстати, его выдали советскому СМЕРШу американцы. Вообще, западные союзники на Ялтинской конференции росчерком пера Рузвельта и Черчилля, благодарно трепетавших перед Сталиным, решили судьбу миллионов русских, оказавшихся в годы войны на территории Европы, и даже многих из тех, кто родился и жил не в России. Их ждали в СССР тюрьмы, лагеря и расстрелы. Но это особая и далеко не изученная тема.

Чуть помолчав, Анатолий грустно подытожил:

– А судьба матушки-России складывается так, что она в 90-е годы оказалась под игом оккупации – теперь уже американско-демократической.

– Вот тут я опять вынужден с вами согласиться! – оживился Виктор. – Конечно, я не приемлю вашего антисоветизма, ваш антиисторический тезис о «большевистской оккупации». Наша революция, советская власть были народными, русскими, а Ленин и особенно Сталин – истинно русские вожди! Да, сегодня у Америки развязаны руки: хочешь – Сербию бомби, хочешь – Афганистан, Ливию, Ирак. Если так дальше пойдет, они и по России ударят. Нет на них Сталина, к великому сожалению…

– Помилуйте, какой же из Сталина «русский вождь»? – снова возразил его оппонент. – Вот Александр III был воистину русский вождь. Помните его крылатую фразу: «У России только два союзника…»

– «Армия и флот», – продолжил Виктор. – Но это мог бы по праву повторить именно Сталин.

– А что вы скажете по поводу «тождества» советского искусства при Сталине и искусства Третьего рейха при Гитлере? Уж сколько сегодня книг по этому поводу издано! – обратился ко мне Анатолий.

– Если коротко, – подумав, ответил я, – скажу так: искусства разных эпох, апеллирующие к реальным формам мира, на протяжении всей истории человечества… похожи. Искусство Третьего рейха воспевало расовый тип, как представителя арийской расы, героику германской нации, а в основе сталинского лежал соцреализм – изображение жизни в ее революционном развитии. Люди были социальным явлением, а не расовым: рабочий, ученый, ударник труда. Так что, при некоторой своей схожести, искусства эти столь же разны, как и сами две идеологии. Да, они обе тоталитарны, но весь вопрос в том, во имя чего создается та или иная тоталитарная система, которых было и будет немало – например, демократия. Сегодня мы можем говорить о тоталитарном демократическом искусстве, так похожем на авангард эпохи военного коммунизма. Только все эти инсталляции и разнообразно-однообразное проявление шоу-бизнеса называется в XXI веке современным искусством, отрицающим все традиции и, разумеется, классику.

– А что касается Сталина, сегодня, когда в России свирепствуют преступность и народная нищета, тоска по сильной личности в обществе все нарастает, и люди, которым десятилетиями вбивали в головы, будто история нашей страны началась 7 ноября 1917 года, невольно обеляют коммунистическое прошлое с его железным порядком, прощая ему даже расстрелы, архипелаг ГУЛАГ, а позднее очереди и вечную нехватку товаров. Я же считал и считаю, что история России в 1917 году закончилась. Идеал для меня – история русской монархии, а из русских Императоров я особенно люблю Николая I и Александра III… Мой политический идеал – Столыпин!

Глаза Александра Ивановича вспыхнули радостью.

– Вот-вот, Илья Сергеич, вы абсолютно правы: народ ждет сегодня, когда государственная власть станет воистину сильной и наведет наконец у нас железный порядок и социальную справедливость. Если хотите – я за национальную диктатуру. А монархия – это пока, увы, нереально. О ней можно только мечтать…

Сегодня по прошествии времени я с уверенностью могу назвать имя сильнейшего полтика в мире – Президента России Владимира Владимировича Путина, которого я очень уважаю и люблю. Он хочет сделать Россию самостоятельной, могущественной, сильной. Хотелось бы мне, чтобы так пострадавший во время коминтерна и Сталина и самой страшной войны – Великой Отечественной – русский народ, центральная Россия, получал особое максимальное внимание от нашего правительства: рос численно и возрождал свои культурные традиции.

Встреча с Аркадием Райкиным

Вспоминаю свой разговор с Аркадием Исааковичем Райкиным на берегу пруда в чудесной подмосковной усадьбе Суханове (где разместился Дом творчества архитекторов) – старом дворянском гнезде, сохранившем и до наших дней поэзию великой дворянской культуры. Райкин – мой земляк-ленинградец. Еще будучи мальчиком, я запомнил куплет из его довоенных передач по ленинградскому радио:

Райкин был удивлен и тронут, что я привел на память в нашем разговоре свидетельство начала его артистической карьеры. «А я думал, это все забыли! Так давно это было – до войны», – грустно сказал он.

– Вы мой земляк, Илья Сергеевич, – говорил Райкин, – и мне столько раз, как, очевидно, и Вам, приходилось ездить «Красной стрелой» из нашего города в Москву. Так вот, совсем недавно «последний из могикан» – старый проводник – рассказал мне жуткую историю. За пять минут до отхода «Красной стрелы» – а дело было до войны – на перроне появлялся серый, ничем не примечательный человек лет 30–40. В руке у него был небольшой чемоданчик, как у всех командировочных. Проводники с затаенным ужасом смотрели, к какому вагону он направляется. Называли они его между собой «товарищ Смерть». Он садился, предъявив проводнику билет на одно из мест мягкого двухместного купе. Заказывал чай, читал газету, с улыбкой беседовал со своими визави по купе. Но проводник знал, что на станции Бологое, единственной остановке между Москвой и Ленинградом, он постучится в дверь к проводнику и скажет, что с его соседом по купе плохо. И самое удивительное, – внимательно посмотрел на меня Аркадий Исаакович, – что всякий раз санитары с носилками уже ожидали на перроне. Они аккуратно клали умершего человека на носилки, покрывали простыней, а поезд продолжал стремительно мчаться в ночи. Никто не знал, как этот человек расправлялся со своими жертвами, но знали одно, что в Бологом выгрузят труп…

Райкин остановился, прислонясь к поросшему зеленым мхом стволу дерева. Его лицо, столь известное миллионам зрителей, было болезненным, грустным, и, пожалуй, никто не признал бы в нем веселого шутника и балагура, короля советского смеха.

– Аркадий Исаакович, – спросил я, – а вы помните, что иногда по утрам в 30-е годы в Ленинграде около Литейного моста, напротив которого находилась ленинградская Лубянка (Литейный, дом 1), в воду, идущую по канализации из подвала этого заведения, спускали такое количество крови убитых за ночь, что с моста в Неве было видно красное пятно, которое разгонял специально прибывший катер? Мне рассказывали об этом.

– Я знаю и многое другое, – ответил Аркадий Исаакович. – Но, извините, я боюсь за свое сердце. Я должен возвращаться с прогулки. Кстати, как сохранился здесь, я бы сказал, петербургский дух! Вам не кажется, что Суханово напоминает Царское Село? Здесь все словно овеяно пушкинской поэзией. Хорошо, что архитекторы устроили здесь для себя Дом творчества. Хотя не понятно, почему сами они строят так безобразно?

Он показал на далекий ряд новостроек, неумолимо наступающих на красоту этой чудом сохранившейся русской дворянской усадьбы.

– И сейчас, когда падают последние осенние листья, я каждое утро смотрю в окно, вспоминаю рассказ О. Генри «Последний лист». Вы помните, для того, чтобы сохранить жизнь героине, которой показалось, что она умрет, когда с дерева за окном упадет последний лист, безвестный художник ночью нарисовал этот лист на холсте, искусно прикрепил его снаружи за ветвями дерева – и девочка выздоровела. А сам художник простудился и погиб. Какая трогательная история! Вряд ли нам кто-нибудь подарит такой лист надежд. Как я иногда жалею, что я не художник, как вы…

Я помню его сгорбленную фигуру, поднимающуюся по аллее. Холодный осенний ветер, прибитые к земле черные ветви старинного парка и земля, засыпанная золотом навсегда опавших листьев… Он никогда не смеялся над своим народом…

«Зверинец» в Сухановке

Раз уж я упомянул об элегической красоте усадьбы князя Голицына, словно являющейся живой иллюстрацией к журналу русской аристократии «Столица и усадьба», то не могу не исторгнуть из памяти леденящее своим ужасом название «Сухановка», или, как в свое время писатель А. Солженицын определил: «Эта страшная тюрьма «Сухановка».

В 1996 году, войдя в вестибюль созданной мною Российской академии живописи, ваяния и зодчества, я заметил седого, сильно облысевшего, но крепкого и плотного, небольшого роста человека со вставленным в левое ухо слуховым аппаратом. Через несколько минут я узнал, что это архитектор-реставратор Леонид Георгиевич Ананьев, который сказал, что у него ко мне как к ректору академии, борцу за охрану памятников русской истории и культуры есть очень важный разговор. Я спешил на просмотр дипломных эскизов, но что-то заставило меня усадить его в кресло в зале ученого совета, где он, бегло оглядев лица наших художников и преподавателей, приступил прямо к делу.

«Вы, может быть, слышали о знаменитой «Сухановке» – одной из самых страшных тюрем, созданных Сталиным, которую он называл «мой зверинец»… – Леонид Георгиевич, глядя на меня бесстрастно, но с внутренним волнением, продолжал: – О «Сухановке» говорят, но конкретно о ней никто еще не написал во всей исчерпывающей полноте. Это был совершенно секретный объект!

Она находилась в Свято-Екатерининском монастыре, основанном в XVII веке и расположенном поблизости от усадьбы Суханово. Сколько монастырей превратились в тюрьмы!

Замечу, кстати, – продолжил наш гость, – что это был один из красивейших монастырей Подмосковья, а теперь Москвы, поскольку ныне он уже в черте города. Раньше это был мужской монастырь, но после русско-германской войны 1914 года он стал женским и был отдан монахиням-беженкам из западных районов России».

Мой гость рассказывал спокойно, как экскурсовод: «После революции параллельно с лагерем смерти – монастырь ведь большой – была создана тюрьма-колония для малолетних преступников. То есть Свято-Екатерининский монастырь, и с этой стороны постигла участь многих обителей России, когда их ограбление, осквернение и закрытие оправдывали необходимостью устройства в них колоний для беспризорников, оставшихся без родителей в ходе кровавой гражданской войны и организованных репрессий. Создание колоний в монастырях – это был продуманный ход большевиков – воинствующих безбожников: сперва ограбить, потом превратить в тюрьму…

Кстати, относительно недавно, – продолжал гость, – когда в Свято-Екатерининском монастыре прокладывали кабель, в склепе нашли скелеты лежащих друг на друге монахинь, расстрелянных в 20-е годы. История создания фабрики смерти «Сухановка», похоже, такова. Говорят, однажды Сталин ночью вызвал к себе Ягоду. Разговор шел о том, что Лубянка не пригодна для совсем тайного содержания заключенных – личных врагов его, Сталина. Перед руководством ГПУ была поставлена задача создания тюрьмы особого типа, о которой бы никто не знал и не было бы никакой документации.

Ягода после этого разговора якобы был послан в Америку, откуда привез четыре котла, в которых потом сжигалось множество трупов личных жертв Сталина. Местные жители рассказывали мне, что особенно интенсивно из лагерной трубы шел дым во время войны – черный-черный – день и ночь».

Я слушал, стараясь запомнить каждое его слово.

Он продолжал: «Повторяю, что я, по крохам и обрывкам некоторых свидетельств, привожу факты, которые мне удалось узнать. «Верхушку» обычно везли в «Сухановку» на автомобилях, других – в закрытых фургонах «Мясо» и «Хлеб». Местные жители рассказывали, что поражались количеству таких фургонов, прибывавших сюда днем и ночью, удивляясь, что так хорошо снабжается детская колония, а во время войны – воинская часть, защищающая рубежи столицы. Никто не подозревал, что молох комбината смерти требует все новых и новых жертв. На Лубянке, говорят, хоть я лично и не мог проверить, – кто я такой? – не сохранилось никаких документов о людях, уничтоженных в лагере «Сухановка». Но в «Сухановке», превращенной в лагерь смерти, была уничтожена подавляющая часть вождей так называемой ленинской гвардии – Бухарин, Рыков, Томский и многие другие; представители церковной иерархии, интеллигенции и военных – как Белой, так и Красной армии. Говорят, здесь, после длительных допросов, уничтожены похищенные в Париже Кутепов и другие опасные эмигранты».

Посмотрев на меня своими спокойными серыми глазами, словно желая убедиться, что я слушаю его с должным вниманием и доверием, мой неожиданный гость перешел к подробностям. «В одном из храмов на втором этаже был организован трибунал; остатки его до сих пор видны. Ножки металлических стульев и стола были вделаны в пол, а нынче спилены. Самое интересное, – тут его голос зазвучал тише и зловеще, – что после вынесения приговора и якобы приведения его в исполнение, о чем сообщала газета «Правда», многие приговоренные еще влачили свои дни в «Сухановке». Меня уверяли, что еще до войны были живы Зиновьев, Рыков, Каменев, Бухарин и другие. В подземелье сделали железные клетки, приблизительно в высоту один, а в ширину два метра, для содержания «врагов народа». Отсюда, очевидно, и определение Сталина: «Мой зверинец». В «Сухановке», как утверждают многие, был не только кабинет главы ЧК – ГПУ Ягоды, но и личный кабинет Сталина. Кровать в нем была низкая, как в грузинских аулах, и с искусственным подогревом. Здесь он их и ломал. Бывших наркомов и товарищей по партии приводили из клеток, и Сталин любил с ними беседовать за роскошным столом, обещая им сохранить жизнь, если они помогут ему уничтожить Троцкого и троцкизм. Далее, после такой мирной беседы и пиршества, их снова отправляли в клетки в подвал. Как и когда они погибали – неизвестно, их или сжигали в крематории, – возможно, и заживо, – или расстреливали. Ведь нашли же недавно в яме неподалеку, в Бутове, ужасающее множество скелетов с пулями в черепах».

Я сидел, затаив дыхание, а он невозмутимо рассказывал дальше. «В «Сухановке» погибли также многие иностранцы: французы, немцы, итальянцы, венгры, поляки, югославы, испанцы. Рассказывают, что годами позже Берия и Сталин вроде бы любили вызывать из «зверинца» гигантского роста шведа Валленберга, который, как вы знаете, выкупал евреев у Гитлера, естественно, за большие деньги. Кто-то из бывшей обслуги «Сухановки» видел его, очевидно, незадолго до уничтожения, превратившимся в скрюченного, словно от ревматизма, старика. Рассказывали также, что Сталин любил через глазок в стене наблюдать за допросами. Эта страшная страница истории России, повторяю вам, никому не известна, так как документов не осталось, а немногочисленных свидетелей нужно искать, потратив на это много времени. В конце 40-х годов в бериевском корпусе, по слухам, еще существовала каптерка, где висели костюмы и маршальские кители с бирками фамилий «врагов народа». В них они были на процессах и в тот момент, когда их брали, чтобы увезти на «фабрику смерти».

Леонид Георгиевич, словно сам себе, задал вопрос: «Или эти костюмы и кители находятся теперь где-то на Лубянке, или уничтожены Берией? Страшный гардероб с бирками их былых хозяев! Повторяю: о Лубянке знали все, о «Сухановке» – никто. Даже местные жители далеко не все догадывались, что там творилось. Кстати, каждая смена аппарата ЧК – ГПУ – НКВД завершалась тем, что ведущих чекистов свозили в ту же «Сухановку», где пытали и потом сжигали в котлах, которые до сих пор находятся под монастырским полом, я могу вам их показать. Известно также, что каждый год менялась и охрана «фермы особого назначения» – сталинской тюрьмы для особо важных «зверей». «Мертвые умеют молчать», – любил говорить Сталин. Рассказывают, что в конце 30-х годов врача дома отдыха «Суханово» Иванова ночью подняли с постели. Его привезли в «Сухановку», долго вели по подземелью, по бокам которого стояли железные клетки с людьми. Подведя врача к одной из них, надзиратели вытащили из нее человека, который еле дышал, хоть дышать было нечем – воздух был пропитан запахом испражнений. Иванов ничем не мог помочь этому умирающему человеку. Приехав домой, он рассказал родным и знакомым об увиденном ужасе, но вскоре, по прошествии короткого времени, неожиданно скончался.

Я Вас не напугал, Илья Сергеевич, своими кошмарами? – смущенно улыбнулся Ананьев. – А я ведь к Вам не рассказывать об ужасах, а с деловым предложением и за помощью. В 1953 году, в год смерти Сталина, лагерь был уничтожен. Монастырь был в полной разрухе, а сейчас потихоньку восстанавливается. Да вот беда – ни денег, ни реставраторов-художников нет. Вот я и подумал: не поможет ли Ваша академия молодыми силами? Для них – практика в иконописи, а мы обещаем кормить, поить, жилье для них предоставим…»

Глядя на меня строго и взыскующе, неожиданно строго сказал: «Там все кровью пропитано. Вы говорите о возрождении России – Ваш долг откликнуться на наше предложение. И студенты Ваши не будут обижены».

«Я обдумаю Ваше предложение – дело-то действительно святое, – ответил я. – Но, к сожалению, наши студенты – не реставраторы, да к тому же у них, как Вы понимаете, жесткий учебный график. А реставрация требует большого профессионального опыта и времени».

…Я до сих пор корю себя, что так и не смог ничем помочь подвижнику-реставратору. Ах, если бы это было сейчас, когда у нас в академии уже создана мастерская религиозно-исторической живописи и так прекрасно и плодотворно работают студенты факультета реставрации, владеющие мастерством возрождения икон, церковных росписей и станковой живописи…

Голубка Пикассо

В официальных биографиях Сталина лишь вскользь упоминается, что верный ленинец жил в 1913 году в Вене, где работал над своей программной, во многом определившей его судьбу, статьей по национальному вопросу. На доме в Вене, где жил Сталин, по сей день красуется мемориальная доска с его профилем. Напомню читателю, что приблизительно в эти же годы в Венскую академию художеств поступал никому не ведомый тогда молодой человек из Линца – Адольф Шикльгрубер, потом, по деду, Гитлер. Не с тех ли времен началась верная агентурная дружба «чудесного грузина» не только с масонскими организациями наследников Вейсгаупта, но и с германским генеральным штабом?

Не буду напоминать читателю уже общеизвестные факты и суммы в миллионах германских золотых марок, без которых не состоялся бы октябрьский переворот 1917 года. Здесь важно подчеркнуть, что победившие большевики сделали в 20-е годы все возможное для возрождения военной мощи Германии, скованной цепями Версальского договора. Так что отнюдь не случайно утверждение, что «меч национал-социализма» во многом ковался в СССР.

Архивные документы свидетельствуют и отвечают на вопросы, как Ленин и его верные соратники платили долги тем, кто способствовал завоеванию ими великой России. Разумеется, Сталин, участвовавший в «немецко-большевистской тайне», продолжил дело великого Ленина. Таясь от всего мира, большевики помогали Германии всем, чем могли: стратегическим сырьем, хлебом, совместным использованием советских военных полигонов и школ, где воспитывались в тесном содружестве офицеры Красной Армии и германского рейхсвера. Например, известный гитлеровский полководец Гудериан обучался в советском военном танковом училище в Казани. Ведь именно он нанес сокрушительный удар Красной Армии в 1941 году!

Утверждают, между прочим, что даже в день внезапного и вероломного нападения немецкой армии из СССР в Германию шли эшелоны с зерном.

По сей день остается не объясненной историками тайна, почему «мудрый вождь народов СССР» Иосиф Джугашвили – Сталин, прославленный коварством и недоверчивостью даже к своим соратникам, словно не желал замечать всей жуткой реальности предстоящего вражеского нашествия, когда несметные полчища немцев подошли уже вплотную к нашей границе? Неужели он так доверял Гитлеру, который еще в «Моей борьбе» заявил на весь мир о необходимости завоевания жизненного пространства на Востоке, где жили славяне, именуемые, как мы знаем, еще Гегелем и Марксом «навозом истории».

Вековечный германский расизм, нашедший в XX веке свое наиболее полное воплощение в идеологии и делах Третьего рейха, пытался присвоить себе все великое наследие многоликой арийской индоевропейской расы, называя его «индогерманским». Кстати, национал-социалистическое движение, благословленное Ватиканом, готовя вместе с итало-испанским фашизмом «крестовый поход» на Восток, искусно использовало в своих целях пресловутую «норманнскую теорию», согласно которой русское государство было создано шведо-германским «конунгом» Рюриком ввиду неспособности «дикарей-славян» к самостоятельному государственному бытию. На протяжении почти трех веков – от Шлецера и Байера, Шахматова и Соловьева – и до наших дней (Гумилев, Лихачев, Рыбаков) эта грандиозная фальсификация выдавалась и выдается за подлинную историю великого русского племени, вопреки научным опровержениям немецкого тенденциозного невежества великим Ломоносовым, Татищевым, Гильфердингом, Винеленым, Лесным (профессором Парамоновом).

Именно эта фальсификация дала Гитлеру возможность толковать свое нашествие на Россию как деяние историко-культурное – и якобы во благо России. Поскольку, по его словам, коминтерновские комиссары вырезали немецкую руководящую элиту русского общества, миссия Третьего рейха – вернуть славянскому Востоку «утраченное историческое равновесие», то есть вновь утвердить господство «подлинных арийцев» над «унтерменшами»-славянами. Но славянская раса – одна из самых могучих ветвей древнего арийского ствола, уходящего корнями в седую древность Ригведы и Авесты, – в своей вековечной битве с германцами в XX веке вновь, в который раз, доказала свою несокрушимую жизненную силу и значимость в судьбах человечества.

Итак, Вторая мировая война, унесшая миллионы человеческих жизней, обратившая в руины Европу, и особенно Россию, завершилась. Какое это было необыкновенное время – первые послевоенные годы! Какой высокий душевный подъем царил в окружающей меня жизни! Казалось, вот-вот все переменится к лучшему – ведь Россия всему миру доказала свою мощь, свое право на лучшее будущее. Но Сталин ничего не собирался менять…

Нашу академию после-45-го заполнили новые студенты-победители, на чьих гимнастерках еще темнели полоски от недавно снятых погон и орденских колодок. К кому-то вернулись деды, отцы, братья – и только мне, круглому сироте, некого было ждать…

Помню, как в те годы повсюду висели плакаты, выпускались бесчисленные открытки и конверты с рисунком Пабло Пикассо «Голубь мира», который сразу стал символом яростной борьбы за мир. Мы, юные художники, уже тогда знали, что сюжет этого рисунка почерпнут автором из Ветхого Завета. Праведник Ной, спасаясь от всемирного потопа в своем ковчеге, выпускал на волю сперва ворона, потом голубя, но птицы возвращались, возвещая тем самым, что земля еще покрыта водой. И, наконец, белый голубь вернулся со свежим масличным листом в клюве – это значило, что над водой появилась суша.

Меня удивило, что голубка коммуниста Пикассо пролетала не над бушующей водной стихией, а над развалинами городов и селений. В оригинале рисунка над птицей светлело какое-то странное по форме золотое солнце.

День и ночь по советскому радио пели хоральное творение Шостаковича:

После моей первой выставки в Москве в 1957 году (о чем читатель узнает позже) я стал приглашаем во многие иностранные посольства. Они, наверное, видели во мне «сокрушителя соцреализма», а протокольный отдел МИДа вынужден был пересылать мне эти приглашения с рекомендацией «посетить». Вспоминаю и тогдашнего посла Израиля господина Арэла, в прошлом жителя города Харькова. Посольство находилось на улице Веснина. Посол, любя искусство, заказал мне портреты своей семьи; а также приобрел и выставил в приемном зале мою картину «Андрей Рублев». Это была моя первая работа, посвященная великому русскому художнику – символу православной культуры.

Особенно понравился послу Израиля заказанный им мой графический портрет Анны Франк. «Я так и думал, – сказал он, – только художник, в детстве переживший кошмар ленинградской блокады, сможет передать трагедию несчастной еврейской девочки».

На одном из праздничных приемов в израильском посольстве, куда были приглашены не только аккредитованные в Москве дипломаты, но и советские писатели, актеры, журналисты, ко мне с Ниной вдруг подошел старый раввин, прекрасно говорящий по-русски. «Молодые люди, – обратился он к нам. – Вы, конечно, знаете знаменитую «Голубку» Пикассо? Так вот, этот голубь есть символ возвращения евреев на Землю обетованную. Вы, кстати, не собираетесь туда, домой?» И он, вглядываясь в нас, прищурил подслеповатые глаза за толстыми стеклами очков…

Мы вышли на улицу, залитую ярким солнечным светом. Из праздничного репродуктора неслась популярная песня:

Один из очень известных русских писателей, тоже приглашенных на прием, запахивая пальто и садясь в машину, произнес: «Мы-то действительно никуда не хотим улетать. Как у нас на фронте говорили: «Отступать некуда, позади – Москва». А ведь, если вдуматься, это же невероятно: спустя две тысячи лет евреи вновь создали свое государство!»

Его приятель, бывший навеселе после приема, ответил ему: «Пусть благодарят Гитлера и Сталина – без Второй мировой войны идея Теодора Герцля вряд ли бы осуществилась».

Писатель, опустив стекло в передней двери черной «Победы», согласно кивнул и улыбнулся: «А нам, русским, некуда ехать – мы дома. Разве только в Сибирь, а на Запад – ни-ни!»

«Вот именно! – согласился подвыпивший литератор, помахав вслед удаляющейся «Победе». – Товарищ Волгин, наш великий вождь, знал, что делал, когда мы воевали против фашизма». «А кто это – Волгин?» – спросил я. «Сразу видно, старик, что ты газет не читаешь и радио не слушаешь: Сталинград-то на днях переименовали в Волгоград. А по-моему, если уж и переименовывать, то по старому – в Царицын…»

Коба или Иосиф I Великий?

Русская нация после победоносной войны все так же влачила жалкое существование, как и в довоенные годы. У крестьян, запертых в колхозы, по-прежнему не было паспортов, и они, как и раньше, вкалывали за «палочки» – трудодни. Рабочие за нищенскую оплату в условиях железной государственной дисциплины выполняли планы новых пятилеток Все так же неумолимо безжалостно работала система ГУЛАГа. Интеллигенция, прикармливаемая партией, в подавляющем большинстве своем славила вождя, партию и недалекое светлое будущее всего прогрессивного человечества – коммунизм. Свидетельствую: все мы тогда, от мала до велика, жили радостным ожиданием великих перемен и верой в возрождение нашей страны после испытанных ею потрясений в войне против мирового фашизма.

Думается, что Сталин глубоко осознал свои слова, которые он сказал еще в сентябре 1941 года тогдашнему послу союзной нам Америки Авереллу Гарриману: «У нас нет никаких иллюзий, будто они (русские люди. – И. Г.) сражаются за нас. Они сражаются за Мать-Россию». Я жалею, что, когда в начале 60-х Гарриман пришел в мою скромную мастерскую и попросил нарисовать его портрет на память о России, у нас не было времени поговорить о его встречах со Сталиным.

…Помню, летом 2002 года, в одной из телевизионных передач (кажется, по НТВ), посвященных Второй мировой войне, я был поражен, впервые увидев кадры кинохроники военных лет, повествующие о церемонии вручения Рузвельтом и Черчиллем Сталину памятного меча весьма странной формы в знак благодарности за всемирно-историческую победу под Сталинградом. Меня поразило, с какой затаенной ухмылкой и высокомерием наши союзники (тогда еще не открывшие второй фронт) смотрели, как стоящий между ними будущий генералиссимус с несвойственной ему пылкостью новобранца, принимающего присягу, истово целует клинок меча от своих братьев по борьбе с нацизмом. Многозначительный исторический момент… Он передал меч Ворошилову, а тот по неловкости уронил его на пол. Ныне эта награда хранится в музее на Мамаевом кургане.

На мой взгляд, никогда не изменяя конечной цели – достижения всемирной победы коммунизма, – Сталин после войны снова решил сделать главную ставку на русский патриотизм, на «Мать-Россию». В этом и заключалась обманная, пропагандистская суть послевоенной политики борьбы против космополитизма, низкопоклонства перед Западом, безудержного, с точки зрения правоверных марксистов, доходящего порой до шовинизма восхваления русской истории и культуры, приоритетов России в области науки и техники. Некоторые либеральные историки до сих пор любят поострить, что Гитлер-де – ученик «Сионских протоколов», а Сталин – ученик Гитлера. Именно в те годы родился саркастически-злобный анекдот: «Россия – родина слонов». Одновременно с этим возник и существует по сей день миф о Сталине как о русском национальном вожде. Сколько же мифов породил ушедший XX век…

Но мифы для того и возникают, чтобы неподкупный судья – история опровергала их. В частности, это касается и недоказуемого «зоологического антисемитизма» Сталина, якобы особенно обострившегося после войны. Я уже отмечал, как много говорилось и вслух, и шепотом по этому поводу в конце 40-х – начале 50-х в кругах интеллигенции, да и в нашей студенческой среде. Помню, возник слух: руководство Союза писателей собирается «сдать органам» за пропаганду космополитизма самого Илью Эренбурга, которого еще Ленин любовно называл «Илья Лохматый». Лауреат, любимец Сталина – неужели? Как говорили потом, отвечая на выпады своих коллег по поводу романа «Буря», Илья Григорьевич сказал на партсобрании писателей, что получил массу восторженных читательских писем, но зачитает только одно – от товарища Сталина. Вскоре «Буря» была удостоена Сталинской премии I степени.

Незадолго до своей смерти, в конце 1952 года, «вождь народов» в присутствии известного композитора Т. Хренникова (который об этом и свидетельствует) с досадой заявил: «У нас в ЦК антисемиты завелись. Это безобразие!».

Тем не менее, в то время многие говорили о существовании специального плана депортации евреев в Сибирь. Ждали даже погромов… Апогеем было знаменитое «дело врачей», или как; писали тогда газеты, «убийц в белых халатах». В этой тревожной остановке у советских евреев, казалось, был один выход – спасаться, уезжать на свою историческую родину.

Помню, в одну из суббот я пришел к дядюшке Михаилу Федоровичу и застал его, как всегда, за рабочим столом «Знаешь, Ильюша, а меня сегодня вызывали кое-куда и предложили подписать документ, разоблачающий врачей-убийц. Ты знаешь, я как коллега-академик со многими из них сталкивался, хоть в Кремлевке никогда не работал. Я наотрез отказался. Тогда мне заявили о партийном долге, а потом и брата Бориса, который сидит в лагере по 58-й статье, вспомнили. Так что твой дядюшка теперь, наверное, с партбилетом расстанется».

Дни Сталина были сочтены. Тоталитарная машина, сконструированная еще коминтерном, уже не нужна была подлинным хозяевам мира. Сталин блестяще выполнил возложенные на него исторические задачи: осуществил геноцид русского народа уничтожил и «пролетаризировал» русское крестьянство – вековую опору державы Российской, вздыбил страну гигантскими индустриальными стройками, разгромил германский национал-социализм, остановив волну мирового фашизма, сыграл ключевую роль в создании государства Израиль, фактически создал после войны «красную» мировую социалистическую систему. Теперь оставалось одно: взвалить на Сталина – и только на него одного! – все злодеяния и преступления, совершенные всем большевистским миром. Задача демонтажа сталинской диктатуры была в конце концов поручена Никите Хрущеву – сталинскому подельнику, у которого, как и у всех сталинцев, руки были по локоть в крови нашего многострадального народа. Демонтаж затянулся на десятилетия и завершился победой диктатуры демократии и окончательным крахом сверхдержавы – СССР.

В наши дни уже XXI века некоторые «демократы», ни в чем, с моей точки зрения, не отличающиеся от своих отцов и дедов комиссаров 20-х годов, понимая всю шаткость своего политического положения, договорились до того, что «русский фашизм хуже немецкого». Поскольку в новой России отменена смертная казнь, никто не боится, как раньше, получить «вышку» за свои государственные и антинародные преступления и воровство. Объективные историки-аналитики могут лишь свидетельствовать о том, что народ-победитель, разгромивший европейский фашизм, в подавляющем большинстве своем живет за чертой бедности и демографического вырождения. Отсюда – страх олигархов и нового класса плутократии перед возможностью возрождения национально-волевой элиты России.

…Сразу же после смерти Сталина Берия, ставший на какое-то время выше всех в кремлевской иерархии – выше даже Кагановича, Молотова и Микояна, – говорят, успел шепнуть каждому: «Это я вас всех спас». А во время похорон сын вождя, Васька Красный, как называл его отец за фамильный огненный цвет волос, горько плакал и повторял: «Отравили отца, отравили!»

Трагична судьба детей Сталина. Яков погиб в немецком концлагере. Василий опустился и умер от пьянства. Светлана доживает свои дни в доме для престарелых в Америке. А мумию самого «вождя народов», как все знают, его бывшие соратники выволокли из ленинского мавзолея. Ленин один должен был навсегда остаться бессмертным и непогрешимым. А Сталин, в блеске и славе созданного ему во всем мире «культа личности», был признан недостойным своего учителя – вождя мирового пролетариата.

Отец

В царскосельских парках, овеянных поэзией Пушкина, мой отец с братьями катался на велосипеде рядом с царевичем Алексеем и сопровождающим его повсюду матросом с серьгой в ухе – Деревенько, будущим большевиком. Каждый мальчик мог поздороваться с наследником престола и принять участие в общих играх царскосельских детей. Позднее моя тетя, Антонина Федоровна Глазунова, видела, как около Лицейской арки под разнузданным солдатским конвоем царская семья колола и убирала лед на улицах, словно не замечая в кротости своей этого великого унижения. «Любите врагов ваших»… Но их враги были врагами Божьими. А разве заповедовал нам Христос любить врагов Божьих, детей «Князя мира сего»?

Помню тетю Тоню, которая однажды, незадолго до войны, приехала к нам бледная, с трясущимися губами. Оказывается, она опоздала на работу всего на пять минут, и спасла ее от лагеря только справка с Витебского вокзала об опоздании поезда из Царского Села. Сталин продолжал закручивать гайки…

Построенный на окраине Царского Села по идее Государя Николая II «Федоровский городок», дивный по своей архитектуре, с богатым храмом, должен был явить собой образец русского стиля и национального возрождения. Во время Первой мировой войны в «Федоровском городке» (Матерь Божия Федоровская, как известно, – фамильная икона царской семьи Романовых) был расположен госпиталь, где о раненых заботилась императрица, а санитаром служил Есенин.

Много лет спустя в Париже знаменитая певица – цыганка Валя Дмитриевич – рассказывала мне, что, будучи в «Федоровском городке», царь, посмотрев ее детские пляски и пение, пожаловал золотой и погладил по голове, чем она очень гордилась.

Мой дед по отцу – Федор Павлович Глазунов – почетный гражданин Царского Села, был управляющим петербургским отделением шоколадного концерна «Жорж Борман», и, когда он умер, его молодая супруга Феодосия Федоровна Глазунова – моя бабушка, – оставшись вдовой, воспитывала пятерых детей. У меня сохранились документы, свидетельствующие, что с декабря 1915 года «жена потомственного гражданина Феодосия Федоровна Глазунова… зачислена в практикантки в царскосельский лазарет Петроградского Дворянства; присутствовала на производившихся операциях» и состояла сестрой милосердия того же лазарета.

Бабушка рассказывала мне, что род Глазуновых происходил из села Петровского близ Ростова Великого. У моего деда Федора Павловича был брат-иконописец. «Тоже странный, как ты, и непутевый, – добавляла она. – Иконы писал, правда, прекрасные. Очень был набожный. Во время гражданской войны он исчез, и никто не знает, где, когда и как закончился его земной путь».

Наш двухэтажный деревянный дом в Царском Селе, расположенный неподалеку от вокзала, принадлежавший моему деду и сгоревший во время войны, запомнился мне плющом на стенах и уютными, как в старых усадьбах, комнатами. Мамины родственники называли Глазуновых «царскоселами». С тех детских лет помню здание лицея, где учился великий Пушкин.

В 1937 году страна отмечала юбилей «солнца русской поэзии» – 100-летие со дня гибели поэта. Не удалось комминтерновцам сбросить его с борта «парохода современности». Выходило много книг и открыток, посвященных творчеству русского национального гения. Во вновь открытой ныне небольшой церкви, прихожанами которой были лицеисты, до войны совершались богословения. Я помню колеблющийся свет лампад (их было много, и они были разноцветные) и свечей; стоящую на коленях старушку с удивительно интеллигентным лицом в скромном пальто и такой трогательной изношенной шляпке; запах ладана и дивное пение вечерней службы. Помню, что отец не крестился – стоял прямо с особым растроганным выражением лица. Выходя из храма, он сказал мне: «Мой отец, твой дедушка, когда я был таким же маленьким, водил меня в эту церковь». Будучи здесь много раз после войны, я с прискорбием смотрел на заколоченные двери храма и слушал, глядя в бронзовое лицо юноши Пушкина, сидящего на скамейке, шум листьев вековых лип царскосельского парка.

Особенно запомнилась мне прекрасная по архитектурному замыслу лестница Камероновой галереи, где на парапете могучая фигура Геракла смотрела на гладь озера, посередине которого высилась знаменитая Чесменская колонна, а на другом берегу виднелись построенные в конце XVIII века готические домики. Какие благородные профили у бюстов римских императоров, стоящих между колонн галереи! Как уместно здесь, в роскошных парках резиденции русских императоров, напоминание о силе и мощи Римской империи, равнявшейся лишь одной пятой части Империи Российской!

Каким был славным для России XVIII век! Победа над непобедимыми турками – освобождение Крыма и исконно наших причерноморских земель, где жили древние русы, именуемые тавро-скифами. Возвращение белорусских и украинских территорий, захваченных Польшей… Деяния князя Потемкина. Военный гений Суворова, триумф побед России определили во многом моральный климат русского общества. Создание Царскосельского лицея Александром I «для подготовки юношества, предназначенного для важной государственной службы», – яркая страница в истории общественно-государственной жизни России. И мне кажется, глубоко символично, что лицеисты из своих комнат смотрели на окна царского дворца, построенного великим Растрелли. Несказанная красота архитектурных ансамблей, сочетаемых с шелестом листвы старинных парков, по сей день оставляет неизгладимое впечатление у всех тех, кому посчастливилось посетить ставшее знаменитым во всем мире Царское Село. Все так же отражается в водах пруда Чесменская колонна, на фоне которой Боровиковский запечатлел «матушку Екатерину», любившую здесь совершать утренние прогулки.

Я помню, как мой отец смотрел на эту колонну. О чем он думал? Меня поражал его отсутствующий взгляд. Потом мы возвращались на электричке в Ленинград в свою квартиру, окна которой выходили в полутемный двор, и я не понимал тогда, почему он часто спит в костюме и почему сразу встает среди ночи, когда в наш гулкий колодец двора въезжала машина. Это были 30-е годы… Я помню, как отец с любовью говорил о неизвестном мне Питириме Сорокине, которого называл своим учителем и другом, предлагавшим ему навсегда уехать из СССР в начале 20-х годов на знаменитом пароходе высланных историков, философов и ученых. Только недавно прочел, что мой отец С. Ф. Глазунов входил в состав Бюро социологов, экономистов уже советской России, возглавляемом П. А Сорокиным. Сегодня его труды по экономической социологии изучаются в университетах Европы и Америки.

В старой газете «Царскосельское Дело» (№ 12 от 22 марта 1913 года) я прочел заметку об одном из вечеров в Царскосельском реальном училище Императора Николая II, которое заканчивал мой отец.

«В реальном училище 14 марта состоялся вечер исторического кружка учеников училища. Актовый зал представлял собою редкое зрелище. По бокам портрета Государя Императора были установлены два красиво декорированных щита, на которых помещены портреты всех царствовавших Государей Дома Романовых, а над ними слова: „21 февраля и 14 марта – два дня равно важных, равно священных и памятных русским”. Вечер начался рефератом ученика IV кл. С. Глазунова на тему “Смута в Московском государстве”. Реферат произвел впечатление. С. Глазунов обладает редким даром слова. Во время этого реферата, так и реферата ученика III кл. А. Тургиева, на экране показывались эпидеоскопические световые картины – новинка училища… Молодые историки были выслушаны с глубоким вниманием собравшимися. Вечер закончился народным гимном и кликами «Ура», после чего последовал осмотр исторического музея училища».

На войну с немцами за великую Россию отец пошел юношей, после окончания VII класса училища в 1915 году; если не ошибаюсь, ему было 16–17 лет. Окопы, грязь, кровь, лишения…

«Помню, – вспоминал он, – когда началась революция, приехали агитаторы. Три человека – уже тогда в кожаных куртках. Призывали убивать офицеров, брататься с немцами, “штык в землю”. Хмурый день, лужи, траншеи. Я вышел из землянки и думаю: если солдаты не построятся по команде – уйдут и пойдут брататься с нашими врагами. Такие случаи уже были. “Рота, стройся!” Нехотя встали в строй. “Солдаты, – обращаюсь я, – пусть выйдет вперед тот, кто скажет, что я не ходил первым в атаку, не мерз с вами в окопах, не жил, как и вы. Мы вместе честно дрались за Отечество!.. За Великую Россию!” Стал накрапывать холодный дождь. Меня непримиримо и злобно сверлят взглядами агитаторы – стоят чуть выше, ухмыляются. Молчат солдаты. Наконец, доносится уверенный голос из строя: “Мы с Вами, Ваше благородие!” Голос мой обрел властную силу правоты: “Спасибо, братцы!” И даю команду первой шеренге взять оружие на изготовку. Затем – “Огонь по врагам Отечества, германским агентам!” Три агитатора, как мешки, сползли в хлюпкую грязь окопного бруствера. После этого мы не раз ходили в атаку».

Отец рассказывал, как в начале гражданской войны ему пришлось, уходя от красной погони, переплывать речку вплавь, расталкивая льдины весеннего половодья. «Сам не понимаю, как добрался до берега. Помню, что меня растирали спиртом».

С фронта отец приехал больным, позднее ему выдали «белый билет». Ночами он метался по комнате, держась за живот, и глухо стонал от боли – язва.

В 1935 году беспартийный Сергей Глазунов (излишне говорить, что мой отец по своим убеждениям не мог быть членом ВКП(б), перешел на работу в Научно-исследовательскую станцию (НИС) экономики и организации труда уполномоченного наркомата пищевой промышленности СССР на должность заместителя начальника станции. Его приняли в аспирантуру Института народного хозяйства. В этом же году НИС ходатайствовала о присуждении ему ученой степени кандидата наук без защиты диссертации по книге «Очерки экономики труда», одобренной таким высоким авторитетом, как академик С. Г. Струмилин.

В стране насаждалось, крепло стахановское движение, которому И. В. Сталин придавал особо важное значение. На совещании ударников труда, инициаторов и участников этого движения, он сказал, что «оно содержит в себе зерно будущего культурно-технического подъема рабочего класса, что оно открывает нам тот путь, на котором только и можно добиться тех высших показателей производительности труда, которые необходимы для перехода от социализма к коммунизму, уничтожения противоположностей между трудом умственным и трудом физическим».

Вот документ – заявление отца начальнику НИСа от 1 ноября 35-го года о сложении с себя полномочий заместителя начальника этого учреждения. Главным мотивом, коим обосновывалось столь смелое для того времени решение, был следующий, – думаю, заслуживающий внимания:

«При последнем разговоре со мной Вы советовали “громко кричать о себе” и, указывая на модность темы, предлагали в месячный срок выпустить книгу о стахановском движении. Сомневаясь в целесообразности Вашего предложения, я остаюсь при том убеждении, которому следовал все 15 лет своей работы: “кричать” нужно делами, а не словами. На мой взгляд, очередная задача НИСа – не брошюры того типа, который Вы имели в виду, а дальнейшее медленное и упорное накопление авторитета посредством:

а) дачи промышленности серьезных разработок по частным (а не общим) темам;

б) медленного перевода руководящего кадра работников НИСа на более углубленную научную работу и ориентации этого кадра на разработку вопросов, необходимых не только предприятиям…»

В те годы отстаивать такую позицию было гражданским подвигом – замахнуться на стахановское движение, призывая «кричать делами»!

Накануне войны отец читал лекции по истории экономики России в институте имени Энгельса и был доцентом исторического факультета Ленинградского университета, Придя однажды домой, помню, сказал, что его просили сделать доклад о «Науке побеждать» Суворова. «Странно, – комментировал он. – Десять лет назад за такой доклад с работы бы сняли и в Соловки отправили. Вспомнили о Суворове, когда Гитлер пол-Европы отхватил. Удивительно, что и Эйзенштейн после плакатной лжи “Броненосца ‘Потемкина’” получил социальный заказ на “Александра Невского”. Воображаю, какую агитку состряпает! Как они боятся немцев! И при этом столь трогательная дружба антиподов. Что общего между Сталиным и Гитлером?»

Показывая на меня глазами, мама, как всегда, сказала: «Сережа, смени, пожалуйста, тему. Она, должно быть, далека от Ильюши. Ему еще так мало лет… а их уже всех в пионеры записали и вожатых-старшеклассников дали».

Дома, сидя под большой гравюрой «Сикстинской мадонны» в широкой раме из карельской березы, он исписывал огромное количество конспектов. Из его материалов мне больше всего запомнился огромный атлас начала XIX века «Новгородские пятины».

Чудом сохранились несколько листков, относящихся к этому периоду, исписанных его мелким, твердым почерком с далеко отставленными друг от друга буквами. Он писал их летом на даче под Лугой в деревне Бетково. Приведу этот текст дословно как документ тех довоенных лет, написанный историком и экономистом, доцентом Ленинградского университета.

«1939 г.

1. “Будущая партия” – должна себя объявить социалистической (нац. – социалистической рабочей партией).

2. Советская экономика – больная экономика – в терминах экономики ее объяснить нельзя, ее развитие и движение обусловлено внеэкономическими факторами.

3. Основное противоречие русской жизни в конце XIX и в первые десятилетия XX в. – противоречие между отсталыми формами сельского хозяйства и промышленного. Крестьянский вопрос дал 1905 год. Он же дал 1917-й. Крестьянский вопрос дает очереди в городе в 1939 г. В этом же вопросе “зарыта собака” всего дальнейшего нашего развития и наших судеб.

Объективно – два возможных пути: один – колхозный, другой – путь капиталистической эволюции сельского хозяйства.

Достаточно 20-минутного сообщения по радио, за которым стояла бы материальная сила, чтобы полностью устранить 1-й путь и дать победу второму.

Эта “легкость” (радио!) органически связана с громадной – почти непреодолимой? – трудностью организации какой бы то ни было борьбы за капиталистический путь развития – теперь, в наших условиях.

Объективно даны две возможности победы второго пути:

а) внутреннее “перерождение” ВКП (неудача Пятакова – Бухарина – Рыкова ничего не доказывает, ибо они пришли слишком рано, а тот, кто рано приходит, всегда в истории платит своей головой);

б) внешний толчок (поражение, которое очень возможно при всяком столкновении ввиду нашей крайней слабости).

И в том и в другом случае капитализм “в городе” должен вводиться на тормозах, ибо среди темной рабочей массы живет ряд “социалистических предрассудков”. 1940 г.

Основное: кризис ВКП(б) и ее политики – наши основы:

а) демокр. диктатура,

б) аграрный переворот,

в) Россия и нация. Частная собственность в пропасти.

Народ гибнет окончательно, когда начинает гибнуть семья. Современная семья – на грани гибели. Субъективно это выражается в том, что для все большего количества людей семья становится “адом”. Объективно дело заключается в том, что нынешнее советское общество не может экономически содержать семью (далее при напряженной работе обоих членов семьи).

Нищенский уровень жизни толкает всех более или менее честных людей к тому, чтобы напрягать еще больше сил для излишней работы. Поскольку и излишняя работа не спасает, все, кто может, теми или иными способами воруют.

Вор – это самый почетный и самый обеспеченный член советского общества и, вместе с тем, – единственный обеспеченный член общества, не считая купленных властью Толстых, Дунаевских и прочих».

Братья отца

Старшие братья моего отца – Борис и Михаил Глазуновы в юности каждый день вместе ездили на велосипедах из Царского Села в Петербургский университет, а это в одну сторону 22 километра. Но как впоследствии разошлись их судьбы! В детстве я плохо запомнил дядю Бориса. Он всегда держался замкнуто. Он был инженер-путеец и очень любил классическую музыку, сам играл на рояле. Закончив институт, Борис, как его младший брат Сергей – мой отец, – ушел добровольцем в Первую мировую войну на фронт воевать с немцами. После революции он жил с семьей в Царском Селе до того момента, когда оно было захвачено немецкими войсками. Захват Царского Села, переименованного к тому времени в город Пушкин, произошел стремительно. Проснулись горожане – а на улицах немецкие танки и патрули на мотоциклах, входящая колонна войск. Комендатура предложила всем явиться, встать на учет и начать работать, как раньше, по своим специальностям… В семье при мне не поднимали тему, где семья дяди Бори – его жена и две моих двоюродных сестры, Таня и Наташа, хотя я и знал, что он, как и многие тогда, ушел в потоке отступавшей немецкой армии на запад. Много лет спустя я узнал о трагической выдаче всех русских антикоммунистов Сталину, прочтя книгу воспоминаний Краснова-младшего – внука прекрасного писателя и предводителя казачества, автора глубокого романа «Ларго» и других талантливых произведений, казачьего атамана, повешенного после войны в глубокой старости среди германских военных преступников. Внук атамана задолго до Солженицына рассказал правду о рабах XX века – о заключенных сталинских концлагерей. Запад отказался верить ему. На дыбы поднялась «прогрессивная» интеллигенция, обвинившая автора в клевете на страну Советов.

Итак, родственники скрывали от меня судьбу дяди Бори. Но я о многом догадывался. Знал и другое, что его брат – дядя Миша – пострадал «из-за Бориса». Будучи выдан союзниками, дядя Боря получил срок, который отбывал в Мордовии, а потом в Сибири. Его жена и дети в конце войны оказались в положении «остарбайтеров», испытав на себе все тяготы и унижения вынужденной русской эмиграции так называемой «второй волны». Через много лет судьба забросила их из Европы в Америку: Таня живет в Канаде, Наташа – в Соединенных Штатах.

Они и поныне надеются осуществить свою мечту – вернуться в Россию, в свое родное Царское Село, где родились и выросли. Уже после перестройки меня нашла в Москве племянница Катя Пинчук, хрупкая девушка с удивительно белой кожей и наивно детскими глазами за стеклами модных очков. От нее я впервые узнал, что Наташа вышла замуж за сына эмигранта «первой волны», офицера Белой армии. Меня потряс ее рассказ, как она искала в Царском Селе место, где стоял двухэтажный дедовский дом, разбомбленный в годы войны, но не смогла найти даже фундамента…

Когда дядю в числе других русских антикоммунистов «союзники» выдали на расправу Сталину (сколько книг и мемуаров написано об этом очередном предательстве англичан!), многие из них были расстреляны или отправлены в лагеря, хотя и не являлись «военными преступниками», как и тысячи «остарбайтеров», угнанных насильно на работу в Германию. Сегодня, когда волны ни во что не верящих, изголодавшихся, обманутых бывших советских людей уезжают добровольно на Запад – хотя ничто не угрожает их пребыванию на Родине, – многое должно измениться в оценках того – кто есть предатель и кто кого предает.

Вначале на нас был напялен преступный намордник «пролетарского интернационализма», и русский народ – «первый среди равных» – стал нацией-донором для «меньших» социалистических братьев, исполнителем мнимого интернационального долга. А сегодня русские стали бесправными беженцами в своей стране…

Если мы сегодня попустительствуем распродаже всего и вся, порой считая подлинное предательство интересов Родины доблестью; если невольничьи службы увозят за рубеж наш генофонд – красивых девушек, чтобы пополнять публичные дома Европы, Азии и Америки, – почему русская молодежь, молодые парни, у которых похищают их невест и подруг, молчат?

Где честь и достоинство русского человека? Кто виноват, что наша страна оказалась на краю бездны? «В мире все за всех виноваты», – сказал Ф. М. Достоевский. Но осознать свою вину – это значит покаяться и начать новую жизнь. Пора бы выйти из оцепенения от пережитого кровавого дурмана, отрешиться от безволия. Ведь воскликнул же Суворов когда-то перед штурмом неприступного Измаила: «Мы – русские, какой восторг! Ура!» И Измаил пал перед волей и доблестью наших предков, строителей великого государства Российского.

Но возвращаюсь к судьбе братьев отца.

Когда началось дело «врачей-убийц», дядю Мишу Глазунова вызвали в спецотдел института онкологии, где он работал с академиком А. И. Серебровым. Дядя отказался подтвердить, лично зная некоторых из обвиняемых, что они были агентами западных разведок и готовили ряд покушений на партийное руководство. Тогда ему и напомнили про брата, высказав категорическое предположение, что он, очевидно, разделяет его точку зрения на проблемы коммунистической пролетарской диктатуры: «Борис Глазунов – матерый враг советской власти, и вы, как брат, несете ответственность за его деяния». Дядя Миша твердо ответил, что он не несет на себе бремя политических грехов родного брата и его личная биография – иная. «Я с самого начала войны был на фронте, а до войны и после нее все силы отдавал русской науке. На фронте меня приняли в партию…» – «Вы уже не член партии», – ответили ему в спецотделе.

В 1955 году я приехал к бабушке Феодосии Федоровне Глазуновой и тете Тоне, жившим на Охте, напротив Александро-Невской лавры. Я увидел на крохотной кухне койку, аккуратно застеленную байковым одеялом. Из комнаты вышел седой человек со смуглым худым лицом. («Очень похож на Рахманинова с последнего фото», – мелькнуло в голове.) Это был вернувшийся из лагерей дядя Боря. Он крепко пожал мою руку и, обняв, произнес: «Вот ты какой большой стал, дорогой племянник. Наслышан о твоих успехах в академии».

После традиционного обеда дядя Боря подошел ко мне, положил руку на плечо и, став вдруг до жути по взгляду похожим на моего отца, его младшего брата Сергея, сказал тихо, чтобы никто не слышал, но строго, словно ввинчивая в меня слова: «Запомни, я никогда ни одному русскому человеку не сделал зла. Я действительно ненавижу коммунистов… Я всегда работал как инженер – строил дороги и в Царском Селе, и даже там, за проволокой. Я прошел ад – пойми правильно брата твоего отца!»

А через несколько месяцев дядю Мишу вызвали в партбюро и сказали, что очень уважают его как ученого и «есть мнение» восстановить его в партии. Дядя Миша, не садясь на предложенный ему стул, ответил: «В партию, которая меня выгнала, я не возвращаюсь». Михаил Федорович Глазунов умер в звании академика медицины, оставив многие научные труды по патологической анатомии и проблемам рака. По его учебникам учились и учатся поколения молодых медиков. Его уникальная коллекция русского искусства, куда входили работы Сомова, Кустодиева, Рериха, Бенуа, Колесникова, Горбатова и других, собиралась годами. Шедевры великих русских художников, развешанные не по музейным стенам, а в уютной и просторной квартире, оказывали на меня неотразимое воздействие, словно «облучая» (когда я бывал у дяди) великой энергией творчества и любви к России.

Сколько любви к живописи проявил он, составляя коллекцию только русских художников! Например, картину «Вестник» Н. К. Рериха он купил у его родственников. Сам художник и его жена считали ее одной из лучших работ предреволюционного периода. Ныне она находится в моем собрании. Сегодня в полную силу звучат имена Степана Колесникова и Бориса Горбатова, умерших на чужбине, за их картинами гоняются коллекционеры, платят бешеные деньги на аукционах, не говоря уже о многочисленных подделках. Каким безупречным художественным вкусом обладал мой дядя, когда мне, студенту академии, именно их ставил в пример, подчеркивая самобытность видения ими красоты и мощи русской природы.

– Вот как надо чувствовать и воплощать русский пейзаж, дорогой племянничек! – говорил он мне с лукавой и доброй усмешкой. – Вспомнишь еще своего дядюшку: наступит время, когда их произведения будут оценены по достоинству и займут почетное место в наших музеях.

И, помолчав, добавил:

– Сейчас весна, звенит капель. Посмотри, какой у Горбатова набухший снег у подножий псковских храмов! Вот ты недавно был в Угличе и привез немало неплохих работ. Пора бы тебе сейчас съездить в Псков и Новгород, где Русь былинная, могучая, а небеса такие бескрайние, какие есть только на русском Севере.

В 20-е годы Горбатов, как и многие прекрасные русские художники его поколения, стал беженцем и осел в Берлине. Игорь Грабарь в советский период, побывав в Европе, писал в одной из своих статей, что самый плодовитый и популярный русский художник на Западе – это Борис Горбатов, чьи картины с неизменными русскими церквями «очень ходко» раскупаются, особенно в Германии. Как печально, что у нас до сих пор не издано ни одной монографии, посвященной Горбатову, и мы мало знаем о его жизни и творчестве.

Датой его смерти считается 1945 год. Неизвестно как, но один из офицеров Советской армии после взятия Берлина поселился в квартире художника. Однажды, войдя в комнату его жены, он увидел ее висящей в петле, сделанной из электрического шнура. В кармане платья женщины была записка: «Извините, больше так жить не могу». Офицер, имя которого осталось неизвестно, привез некоторые работы и этюды Б. Горбатова в Советский Союз, и ныне они находятся в Новоиерусалимском музее под Москвой. Я лично считаю лучшей из горбатовских работ ту, что висела в квартире дяди Миши. Горжусь, что в моем скромном собрании есть семь произведений братьев Колесниковых и один чудесный, таинственно-волнующий пейзаж Бориса Горбатова.

…Я помню, как к вдове дяди, завещавшего свою коллекцию музею на Волге, приезжал работник для отправки картин в Саратов. Между тем многие ленинградские коллекционеры предлагали ей огромные по тем временам деньги, например, за коровинский «Гурзуфский натюрморт с розами», не говоря уже о «В ночном» Кустодиева или эскизах декораций Головина. К чести вдовы Ксении Евгеньевны Глазуновой, она была непреклонна, тем более что Саратовский художественный музей клятвенно заверил ее, что будет открыт отдельный мемориальный зал памяти академика М. Ф. Глазунова.

К сожалению, мне не довелось побывать в Саратове. Завершив работу над этой книгой, я позвонил в дирекцию музея и попросил разрешения отснять несколько слайдов из мемориального зала М. Ф. Глазунова. Слайды я получил, но узнал при этом, что никакого отдельного зала для собрания моего дяди нет…

Дядя Миша был человек глубокий, принципиальный и разносторонний. Сегодня, когда прошло столько времени, я вспоминаю, как приходил к нему раз в неделю, испытывая неизменное волнение от самой обстановки его квартиры, в доме на Кутузовской набережной, 12, неподалеку от Летнего сада, овеянной любовью к России и ее культуре.

В библиотеке моего дяди я впервые открыл для себя творчество гениального финского художника Аксена Галена. Сколько поэзии чувства в этих северных сагах, как близко нам дыхание моря Варяжского!

Дядя Миша очень любил «Мир искусства», Союз русских художников и ревниво относился к моим успехам, разжигая во мне страсть к национальному духу русского искусства начала XX века. Он не любил передвижников. А я боготворил Сурикова, Репина и Васнецова.

Помню, как он напустился на меня за эскиз «Продают пирожки» (заданная в СХШ тема «по наблюдению»)! Он напомнил мне о значимости Федотова; о мелкотравчатости некоторых передвижников и стыдил меня, что я занимаюсь такой ничтожной темой, делаю работу, в которой нет мысли, чувства и… наблюдения. Доставалось мне и за пейзажи. «Ты не чувствуешь в пейзаже поэзии. Посмотри хотя бы Рылова, не говоря уже о великом Васильеве, Колесникове, Кустодиеве и Горбатове, – донимал меня он. – Ну вот, был под Лугой, красота-то там какая – просторы, дороги вьются в лесах среди озер! А ты – опять сарай, лесишко сзади какой-то. Где же северная Русь? Посмотри Рериха! Работать надо! Учиться! Север – это былина, а не левитановские нюни…»

От справедливо нанесенной обиды у меня дрожали губы. Прощаясь со мной, он обнял меня, и я, в отражении ампирного зеркала передней, увидел, как его лицо – обычно суровое и серьезное, когда он не смеялся своим милым и добрым смехом, – отразило отцовскую нежность и любовь ко мне. Ему очень понравился мой этюд деда Матюшки из деревни Бетково («Старик с топором»). Он повесил его среди работ великих и любил, как мне говорили, дразнить гостей: «А это – угадайте кто?» Гости делали разные предположения, называли разные имена. «А вот и не угадали! – победоносно провозглашал дядя Миша. – Это – мой племянник, единственный наследник рода Глазуновых! Он еще учится, а дальше-то что будет!» – загадочно улыбался он.

Помню, как высоко отзывался он об автобиографической книге Ильи Репина «Далекое близкое», ценя в ней не только ясный свободный русский язык, но прежде всего могучую творческую волю, которой, как подчеркивал дядя, должен обладать каждый истинный художник. Он, как и я, особенно любил изданный отдельной книгой рассказ о том, как Репин, Федор Васильев и забытый ныне художник Макаров накануне работы Репина «Бурлаки» проехались по матушке-Волге. Я по сей день считаю, что рисунки, напечатанные в этой книге, – вершина рисовального искусства как Репина, так и Васильева. Я даже копировал их и, когда жил в Луге, сам решил проехаться по Волге в трюме парохода, на котором, как мне говорили, ездил еще Шаляпин, дававший концерты в приволжских городах. Неустанно рисуя поражавшие меня своими характерами лица людей, я старался, как мог, приблизиться к виртуозной технике и психологизму репинских зарисовок. Зачитывался я тогда и книгой Я. Д. Минченкова «Воспоминания о передвижниках».

Во время одного из субботних чаепитий дядя Миша обрушился на меня со всей силой своего гнева, правда, его гнев всегда сопровождался улыбкой – доброй улыбкой воспитателя. «Из этой книги о передвижниках видно, какой невзрачной серостью были все эти личности. Возьми хоть, для примера, воспоминания о Ефиме Волкове: он фраз даже не мог связать, как пишет Минченков, правда, насчет выпивки был мастак, а художник-то по тому времени плевенький и серенький. Стыдно тебе восхищаться этими второстепенными художниками кроме Сурикова и Васнецова». Показывая на стены своей квартиры, увешанные шедеврами Кустодиева, Коровина, Головина, Колесникова, Горбатова, Добужинского и раннего Рериха, он со своей ироничной улыбкой, попивая чай из чашки гарднеровского зеленого сервиза, победоносно говорил: «Как видишь, у меня ни одного передвижника нет: Серов, Коровин, Союз русских художников и “мирискусники” – это люди совсем другого божьего дара и духовной культуры, это великое явление не только в русском, но и в мировом искусстве. Почитай журнал “Мир искусств”, “Аполлон” или “Золотое руно” – ты увидишь, что они прежде всего поклонялись красоте и духовности, в отличие от твоих передвижников, которые под руководством Стасова бичевали в своих убогих анекдотах в красках окружающую действительность. Каждая работа Головина, Серова или Врубеля несет в себе таинство озарения высшего порядка, то, что и делает искусство искусством. Это тебе не “Земство обедает” или “Крах банка” одного из Маковских».

Потирая ладонями глаза, они у него болели от бесконечной работы над медицинскими рукописями, и чувствуя, очевидно, что он слишком интенсивно загонял меня в угол, снова улыбнулся своей доброй улыбкой: «И Репин твой – фигура многоликая, чтобы не сказать продажная, то царя бичует, то его рисует, а после него этого прощелыгу Керенского…»

Его жена Ксения Евгеньевна, недолюбливавшая меня, снова заполнила ароматным чаем зеленые гарднеровские чашки.

«Ксюша, – поднял на нее глаза дядюшка, – Илья Сергеевич что-то ничего не ест, сделай ему пару бутербродов, пожалуйста, – я в 16 лет быка съесть мог! – И, обращаясь ко мне, продолжил: – Ты носом не дорос до понимания Кустодиева, когда изволил выразиться, что вот на этой картине деревья неправдоподобно зеленые». (Речь шла о картине «Ярмарка», которая находилась в коллекции дяди, а ныне известна всем.)

«Мне нравятся, как и тебе, многие работы Репина, – продолжал дядя Миша, – например, “Воскрешение дочери Иаира”, “Бурлаки”, изумительные этюды к “Государственному Совету”, но ведь знаменитый “Садко” – это разве не изображение аквариума, на дне которого добрый молодец выбирает девушку-чернавушку – парфюмерия. Да и твою любимую академию он реформировал ахово: своего великого учителя, любимого П. П. Чистякова, послал работать в мозаичную мастерскую, писал вместе со студентами – вроде Серого: “Нравится, – пишите как я”. А когда все развалил, вернул Павла Петровича обратно».

Дядя Миша говорил спокойно, но со скрытой энергией внушения – он хотел, чтобы я, его племянник, на многое взглянул по-другому. «И вот, дорогой племянничек, попомни мое слово, перед тобой висит дипломная работа, пейзаж Степана Колесникова, за которым я долго охотился (ныне тоже в Саратовском художественном музее. – И. Г.). Степан, его брат Иван, равно как и Борис Горбатов, топчутся всеми сегодня и уничтожаются кличкой “белоэмигранты”. Но настанет время, и они обретут благодаря своему гению достойное себе место в истории русского искусства. Они не нытики, каким был твой любимый Левитан. У них Россия другая, радостная и могучая, народная, а возвращаясь к Чистякову, должен сказать, что ты его должен чтить и изучать, да кроме того, он наш царскосел, жил неподалеку от нас, и я мальчиком помню, как к нему подъезжали извозчики, привозившие из Петербурга известных русских художников. А брат мой, твой отец, был смелый и непримиримый – недаром его так любил Питирим Сорокин, о котором ты, естественно, ничего не знаешь. А в личные отношения Сергея и твоей матери я никогда не вмешивался, как не люблю, чтобы вмешивались в мою личную жизнь. Пойдем-ка лучше, племянничек, – продолжал он, вставая из-за стола, – посмотрим еще раз монографию прекрасного финского художника Аксена Галена – наши “мирискусники” его очень любили, и он участвовал на их выставках, – и, отечески положив мне руку на плечо, снова перешел на другой тон, – боюсь, что ты в своей СХШ дальше Лемоха, Пукирева и Волкова никого не узнаешь, а Чернышевского и Стасова и впрямь будешь чтить как кумиров».

Новая квартира дяди, полученная им после войны, находилась неподалеку от дома, в котором жил фельдмаршал Кутузов. А старинное здание XVIII века, где жил дядя до войны и откуда меня увезли во время блокады, находилось у моста, на углу Литейного и Шпалерной улицы. Тогда оно принадлежало Военно-медицинской академии, где работал академик М. Ф. Глазунов. Помню, как в детстве я любовался видом из окна, где была синева Невы и с криком носились над водой белые чайки. А на том берегу еще не было бездарного здания гостиницы «Ленинград», построенного во времена Хрущева. Впервые в квартире дяди я увидел и навсегда полюбил могучую русскую живопись Степана Колесникова. Навсегда запомнилась его «Осень»: развороченная осенними дождями желтая глина косогора так гармонировала с золотом осенней листвы, сквозь которую сияли своей белизной стены монастыря и синие купола храма. С возмущением отмечу, что по сей день ни одна из его работ в Русском музее и в Третьяковской галерее не выставляется, а брат его Иван, немногим отличавшийся от Степана по уровню таланта, вообще не упоминается ни в словарях, ни в справочниках. Судьба его неизвестна…

Степан Колесников, как и многие другие, вынужден был эмигрировать и осел в Югославии. Хотелось бы побольше узнать об этом периоде его жизни, в том числе о его дружбе с Иосипом Броз Тито, чей дворец он расписал прекрасными фресками. В Белграде и других музеях ныне расколотой Югославии бережно хранят произведения и гордятся великими русскими художниками.

Будучи уже студентом академии, каждый раз по дороге к дяде Мише я проходил мимо Летнего сада, любуясь красотой и изяществом его решетки, за которой таинственно шумели кроны столетних деревьев. Мой дядя был влюблен в творчество художников «Мира искусства» и Союза русских художников. Показывая мне на северные этюды Коровина, висящие на стене его кабинета, он говорил: «В то воскресенье, дорогой Илья, ты восхищался книгой воспоминаний Минченкова о передвижниках. Неужели тебе не стало ясно, какими заурядными личностями были многие из них? – И, показывая широким жестом на шкафы, где сверкали переплетами годовые комплекты журналов “Мир искусства”, “Золотое руно”, “Аполлон”, “Старые годы”, “Светильник”, “Столица и усадьба”, с восторгом говорил: – Вот где подлинная культура России, вот где интеллект и высокие критерии искусства! Это тебе не Мясоедов или псевдорусь Владимира Маковского. Основа искусства – это красота. – Он распахнул обе руки, показывая на окружающие нас картины. – Как все эти великие художники далеки от эстетических банальностей, от дешевой социальной критики, лежащей в основе многих работ передвижников! – И, словно предвосхищая мой протест, сказал: – Разумеется, речь не идет о гениальном Сурикове, хотя я лично предпочитаю подлинно народную Русь Нестерова и Кустодиева. О вкусах, мой дорогой, не спорят. Но вкус многое говорит о человеке, тем более о художнике. Расскажи-ка мне лучше, что ты делаешь в академии. Показал бы свои новые работы».

Дядя Миша очень дружил с семьей Д. Кардовского, и дочь покойного художника часто бывала в доме – строгая, высокая и несколько чопорная (в моем восприятии – ученика СХШ, средней художественной школы, а затем студента). Я с интересом наблюдал за ней: дочь самого Кардовского! Творчество этого художника я очень любил и люблю. Его иллюстрации к «Горю от ума» Грибоедова просто чудо – окно в мир ушедшей навеки России! Но выше его для меня Александр Бенуа с его гениальными «Медным всадником» и «Пиковой дамой». Вот где душа Петербурга! Как страшно, что большинство современной художественной молодежи сегодня оторвано от этих корней и родников русского национального гения, его всесторонности, широты, глубины и высоких чувств!

Как свирепо и безжалостно занесли топор и ухнули им, затопив кровью и погрузив в безвременье наши национальные светочи, оборвав великую духовную нить культуры России, оплодотворившую Европу и Америку, особенно после Русских сезонов С. Дягилева!

Много лет прошло с тех пор, как умер мой дядя – Михаил Федорович Глазунов. Он не любил со мной говорить о медицинских проблемах. «Рисуй-ка получше, племянничек, о раке меня не спрашивай, – не твоего ума дело, – как-то, смеясь, сказал он. Потом, на минуту став серьезным, произнес: – Рак – это вирус».

С особенным вниманием я прочел в «Большой медицинской энциклопедии» о значении личности дяди в медицинском мире и о его научных трудах, которые выпущены в 1971 году издательством «Медицина» под редакцией академика Н. А Краевского. В аннотации профессора Д. Н. Головина сказано: «В книге представлены основные работы покойного академика АМН СССР М. Ф. Глазунова, посвященные общим и частным вопросам патологической анатомии опухолей человека. Эти работы имеют очень большое значение для теоретической разработки проблем клинической онкологии».

В предисловии «Жизнь и научное творчество М. Ф. Глазунова» говорится: «Михаил Федорович Глазунов родился 12 ноября 1896 года в Петербурге. Отец его работал бухгалтером. Детей было пятеро, и все разные, внутренне и внешне. Врачом стал только Михаил Федорович. После гимназии он поступил в Военно-медицинскую академию, которую окончил в 1919 году. Началась служба в Красной армии в качестве полкового врача. С первых шагов врачебной деятельности Михаил Федорович остро ощутил необходимость проверки своих клинических диагнозов и результатов лечения. По своей инициативе он начал производить вскрытия, причем в трудных, неблагоприятных условиях Восточной Бухары. Секционным столом служила снятая с петель дверь. Многое оказалось неожиданным, непредвиденным. Он потянулся к науке, приступил к патологоморфологическому изучению малярии. Но сказывалось отсутствие того, что он в дальнейшем приобрел и что так высоко ценил, – профессиональной подготовки. В 1923 году Михаил Федорович командировался для усовершенствования в Военно-медицинскую академию, а с 1925 года стал работать на кафедре патологической анатомии и до 1941 года прошел путь от младшего до старшего преподавателя. В 1935 году Михаил Федорович становится доктором медицинских наук…

1939 год оказался знаменательным – виднейший и старейший онколог страны Н. Н. Петров пригласил Михаила Федоровича заведовать патологоморфологическим отделением Ленинградского онкологического института. Это вполне совпало с его стремлениями, с его внутренней потребностью. Специфика онкологического материала потребовала особенно четкой организации всего производственного процесса. И Михаил Федорович организовал работу лаборатории так, что она до сего времени служит своего рода образцом, по роду и подобию которого строит свою работу целый ряд лабораторий. Онкологический институт стал центром всей дальнейшей научной деятельности Михаила Федоровича. С июня 1941 года Михаил Федорович – в действующей армии, вначале в качестве главного патологоанатома Северо-Западного фронта, а с осени 1942 года – главного патологоанатома Советской армии. Новая для большинства патологоанатомов область – патология боевой травмы – требовала новых основ для ее изучения… По существу, все крупные исследования военных патологоанатомов, выполненные как в годы войны, так и в послевоенный период, основывались на его положениях.

В 1942 году Михаил Федорович был тяжело ранен, с 1945 года демобилизован по болезни. Он вернулся в Ленинградский онкологический институт и одновременно, с 1945 по 1950 год, заведовал кафедрой патологической анатомии ГИДУВа им. С. М. Кирова. В 1946 году – Михаил Федорович избирается членом-корреспондентом АМН СССР, а с 1960 года – действительным членом.

11 ноября 1966 года Михаила Федоровича не стало – он не дожил одного дня до своего семидесятилетия.

…О Михаиле Федоровиче Глазунове писать и легко, и трудно. Легко потому, что плоды его научной деятельности реальны и ощутимы, известны и признаны. Трудно – ибо как человек и как ученый он был необычайно своеобразен и ярок. Его облик не укладывается в рамки схематизированных привычных определений».

И в заключение хотелось бы привести несколько строк из его некролога, опубликованного в журнале «Вопросы онкологии»:

«В кратком изложении невозможно перечислить все вопросы, которые были предметом исследований М. Ф. Глазунова. Им написано более 70 научных трудов, причем 25 из них опубликованы в различных иностранных медицинских журналах…

Ценнейший многолетний труд М. Ф. Глазунова, изложенный им в единственной в своем роде монографии «Опухоли яичников», изданной дважды, является сегодня библиографической редкостью. Эта книга пользуется заслуженной популярностью не только среди специалистов-онкогинекологов, но и среди широкой массы научных сотрудников и врачей.

Его авторитет в этих вопросах настолько велик, что когда во Всемирной организации здравоохранения назрела необходимость в организации специального Международного центра по изучению опухолей яичников, то выбор пал именно на М. Ф. Глазунова, который и возглавил этот центр, организованный на базе его лаборатории.

…М. Ф. Глазунов активно участвовал в подготовке кадров, под его руководством защищено около 20 кандидатских и докторских диссертаций…

Глубина научных интересов, огромные и разносторонние знания, строгая объективность в оценке научных данных, высокая требовательность к себе и ученикам, принципиальность при решении возникающих вопросов – характерные черты М. Ф. Глазунова. Советская наука понесла тяжелую утрату, лишилась крупного ученого, а сотрудники и друзья – прекрасного товарища, благороднейшего и любимого человека, память о котором сохранится на долгие, долгие годы».

Мир праху твоему, дорогой дядя Миша!

…Прошло очень много лет, началась перестройка. Я не ожидал видеть у меня свою двоюродную сестру Наташу, которая приехала из Америки к своей дочери и моей племяннице Кате Пинчук, работавшей в то время в Москве в одной из солидных американских фирм. Во время чая я всматривался в ее лицо, все более и более узнавая в ней сестру моего довоенного детства. От нее я узнал очень многое – и не только о тяжкой доле эмигрантского существования. Вспоминали всех родственников и судьбу каждого. Наташа сказала: «Ты ведь у нас единственный наследник рода – Глазунов». – «Странно, почему у дяди Миши не было детей», – сказал я. «А разве ты не знаешь их семейную трагедию? – спросила моя двоюродная сестра. – Когда Ксения Евгеньевна, дочь жандармского полковника, выходила замуж за Михаила Глазунова, она была очень красива, но скрыла от дяди, что в их семье была гемофилия, которая передается только по мужской линии, а носителем этой страшной неизлечимой болезни является женщина. Узнав об этом лишь после свадьбы, дядя Миша, будучи глубоко порядочным человеком и любя свою жену, не расстался с ней, но обрек себя на бездетность, не показывая окружающим, как он страдал от этого. Я считаю, что это подвиг, на который способны немногие. Я думаю, что Ксения Евгеньевна, видя любовь дяди Миши к тебе, ощущала свою ущербность и потому вымещала ее на тебе».

Наташа положила свою руку на мою и продолжила: «Я бы не хотела бросать тень на Царя-великомученика, но наша русская трагедия произошла потому, что Государь, зная о наследственной болезни в семье своей супруги Алике, не мог изменить своей любви и тем обрек на гибель династию Романовых. Между прочим, наши родственники-царскоселы часто видели на прогулках в парке великих княжон, и все восхищались их красотой. Тогдашний французский посол в России Морис Палеолог писал в своих воспоминаниях, что женихи царствующих домов Европы не спешили свататься к нашим царевнам, очевидно, потому, что знали о наследственной болезни в царской семье и потому опасались брать их в жены».

…Я не мог не согласиться со своей сестрой. Не будь царевич Алексей болен гемофилией, не подсунули бы Митька Рубинштейн и другие в царскую семью хитрого мужика из Сибири Распутина, умевшего останавливать у царевича смертельно опасные кровотечения. Либерально-масонские круги и подвластная им печать воспользовались этим для того, чтобы облить грязью и клеветой августейшую чету. Позоря и унижая в глазах народа царя и царицу, они тем самым приближали развал Великой империи.

Приехав из Москвы, где я прожил девять лет, в Ленинград, я с грустью смотрел на опустевшую анфиладу комнат – пустые стены, пустые шкафы. Стояли картины, упакованные для отправки, согласно воле дяди, в Саратовский художественный музей. На душе у меня была тоска. Я ощущал всем сердцем, как переворачивается еще одна страница моей жизни, уносятся в безжалостную Лету деяния и судьбы людей. Бывая в городе, где я родился и вырос, всякий раз проходя мимо Летнего сада по набережной Кутузова, я дохожу до дома, где жил Михаил Федорович Глазунов. Через свинцовую ширь Невы смотрю на здание Военно-медицинской академии, где я несколько раз бывал у дяди. Волны бьются о гранит набережной города святого Петра, и водяная пыль разбушевавшейся Невы обдает меня словно слезами.

После смерти дяди Миши его жена Ксения Евгеньевна Глазунова передала мне конверт с моими письмами разных лет, сказав: «Тебя очень любил дядя Миша, очень гордился тобой и верил в тебя».

Перечитывая свои письма к дяде, я вспоминаю давние суровые дни, согретые его теплом и заботой.

15 марта 1952 г.

Дорогой дядя Миша!

Я очень хочу тебя поблагодарить за то, что ты даешь мне возможность учиться спокойно, не думая о халтуре, заработке и т. п. вещах, которые бы меня дергали и направляли ход моих мыслей и занятий по другому руслу, что, может быть, еще более раздробило бы меня. Пусть это будет лишним стимулом мне работать с чувством большей ответственности перед самим собою, перед совестью, перед людьми. Может быть, из моей способности и разовьется что-нибудь хорошее, нужное всем – это одно и заставляет меня думать и принимать твою помощь, хоть я и самого низкого мнения о своих возможностях и способностях к порядку и надежности, столь нужным в искусстве.

Крепко целую тебя, твой И.

9 сентября 1955 г.

Ты меня, очевидно, совсем забыл? А я – нет, помню… но ждал более интересных событий, о которых бы можно было написать тебе. Событий же не было, нет и сейчас, но Нина едет, и к этому времени, я думаю, что-нибудь произойдет.

Я в это лето решил работать только над темой моего диплома и посторонними вещами (пейзажи, просто портреты) не заниматься.

Рисовал солдат, старуху одну хорошую. Но главное – это то, что я видел.

Сибирь – это сказочный край, удивительный край! Могучий, дикий и русский. Я очарован им, людьми и всем, что вижу здесь.

Был в Хакасии – это Рерих, красота несказанная. Прямо слов нет.

Написал эскиз «Юность Чингиза» – это сердце Золотой Орды. Приеду в первых числах октября и все расскажу.

Умирал от голода, но в 5 дней заработал 1500 рублей. Благодаря чему и живу с женой, а то приехал с двумястами рублями в незнакомые места – Красноярск.

Сделал копию (здесь работу достать легко в сравнении с Ленинградом, где за 250 рублей высосут всю кровь). Копия вышла намного лучше оригинала – как я это установил, спроси Нину. В общем, пока больше в голове, чем на бумаге… Извини за письмо карандашом – чернил нет.

Я тебя помню и люблю. Целую крепко. Твой Илья.
Привет нижайший т. Ксене…

А вот мое письмо после первой выставки в Москве, в Центральном доме работников искусств.

17 февраля 1957 г.

Дорогой дядя Миша!

Для меня твое холодное лаконичное письмо было большой радостью. Потому, что я всегда тебя помню и люблю. Зная о твоей болезни, был в лице Нины у тебя и осведомлен о твоем состоянии.

Мне писать нечего – живу почти как питекантроп – все зависит от успеха охоты. Живу в пещере 6 кв. метров. Спим на полу. Это огромное счастье, что есть пещера. Воду носим с этажа ниже нас. Комнату дал один приятель – «пока живите». «Пока» длится 3 месяца.

Государство от меня отказалось – ни одного заказа, ни рубля. Живу охотой – портретами частных лиц и долгами. Хожу в черном пиджаке. Пишу это сейчас потому, что хочу тебе нарисовать картину моей жизни…

На фронте я был бы генералом за выдержку и проведенные рейды в тыл врага. Но для меня важно другое, как и для каждого солдата, – хожу живой. Пока не умер.

Художники меня люто ненавидят. Раньше лазили с Ниной через 5-метровый забор в общежитие Университета. Спали там на полу. Потом сорвался с забора – было очень холодно и дул ветер, – ходил 2 недели с повязкой, не мог даже рисовать. Теперь есть очень хорошая пещера. И несколько друзей…

Все, что я делаю, рубится начальством (плакаты, книги и т. п.), потому что я Глазунов. (Меня много лет не принимали в Союз художников. Травля велась умело и продуманно. «Такого художника нет и не будет!» – сказали мне как-то в ГлавИЗО Министерства культуры СССР. – И. Г.). Но я очень счастлив, все хорошо. Должны даже прописать на один год. Прошу тебя всем говорить, что я живу хорошо. В том числе Нининым родным.

Спасибо за воспоминание обо мне…

Любящий тебя Илья Глазунов.
Москва.

23 февраля 1967 г.

Дорогой дядя Миша!

Я пишу тебе из Владивостока – завтра уезжаю во Вьетнам спецкором «Комсомольской правды».

Как твое здоровье, дорогой дядя Миша? Нина мне рассказала, что была у вас, что ты меня немножко помнишь. Я тебя никогда не забываю, всегда с любовью и благодарностью вспоминаю тебя. Без тебя я бы не стал художником. Ты сделал для меня очень много в жизни – и не думай, что это когда-нибудь можно забыть…

Читал ли ты журнал «Молодая гвардия» № 10 и 12 за 1965 год и № 2 и 6 за 1966 год?

В 10 номере есть о тебе (вернее, есть та маленькая часть, которую оставила редакция из-за сокращения). Мне так хочется тебя видеть, и я надеюсь, если ты не против этого, навестить тебя после возвращения из Вьетнама (где, по печати, сейчас очень бомбят).

Ехать 7 дней на судне, которое везет хлеб во Вьетнам. Плыть мимо Гонконга, может быть, пристанем туда. Верещагин был всегда среди боя – почему бы и мне… не побывать в огне?

Нина говорила, что ты был в Москве. Мне бы хотелось тебе – моему «основоположнику» показать свои новые работы. Если бы ты не вывез меня из блокадного города, я бы умер там, как и все.

Сейчас «пробиваем» мою монографию на 100 репродукций – может быть, что и выйдет.

Четыре недели назад я стал членом Союза художников, а то жил как собака, всеми распинаемый и оплевываемый.

Желаю тебе, мой дорогой дядя Миша, всего самого хорошего, здоровья, многие лета и надеюсь скоро (через месяц) видеть тебя.

Целую тебя и обнимаю. Твой Илюша.
(Я еще не знал тогда, что дяди Миши уже нет на свете…)

Последнее письмо, которое я приведу здесь, написано моей женой Ниной в 1967 году – точная дата неизвестна, – когда мы уже жили в Москве, тете Ксении – уже вдове Михаила Федоровича.

Дорогие тетя Ксенечка, Тонечка!

Извините за исчезновение, хоть и невольное. Дело в том, что мы все собираемся приехать к вам и каждый день откладываем. У Ильюши после Лаоса намечалась поездка в Париж, приблизительно в январе по линии Комитета по культурным связям. В настоящее время неожиданно этот Комитет был ликвидирован, и потому приходится срочно заново готовить все бумаги уже через Союз журналистов…

Пишу так сумбурно, т. к. времени очень мало. У нас всегда люди и бесконечные дела. Чем Ильюша становится известнее, тем шире охват и больше дел. За портрет короля он награжден орденом «Вишну». Это высший орден королевства в области культуры. Премьер-министр Лаоса Суванна Фума написал письмо Косыгину с выражением благодарности и восторга перед советским художником! Это, разумеется, первый случай за годы советской власти. Я вам посылаю фотографии с портрета короля и королевы. Пишите нам, ждем вестей и очень вас любим. Жаль, что на Новый год не увидимся. Приедем, все расскажем подробно.

Целую крепко. Ваша Нина.

Борис Федорович Глазунов

Во время одного из разговоров с уже знакомым читателю историком Н. Н. Рутченко в кафе «Два мага» в старом парижском районе Сен-Жермен-де-Пре друг сына Столыпина, один из основателей НТС, вдруг спросил меня:

– Дорогой мой, скажи-ка мне по правде, имеет ли к тебе какое-то отношение Борис Федорович Глазунов?

– Как какое? Это мой дядя – брат отца, Сергея Федоровича.

Глаза Николая Николаевича радостно сверкнули:

– Дорогой Ильюша, я хочу поздравить тебя, что у тебя такой дядя. Он был яростный антикоммунист и великий патриот России. Ты давеча восхищался книжкой Ивана Ильина, которую я тебе подарил: «О сопротивлении злу силою». Мы с твоим дядей, будучи на оккупированной немцами территории под Ленинградом, издавали на газетной бумаге этот вдохновенный труд величайшего русского философа. Это тебе не Бердяев с его подлой доктриной, что коммунизм детерминирован русской историей. Я помню, как Ильина тогда зачитывали буквально до дыр…

Теперь, когда творения Ивана Ильина вернулись на родину, о его трагических прозрениях пишут статьи, иногда вспоминают на телевидении. Вышло в свет десятитомное собрание его сочинений. Тогда, в Париже, я зачитывался великим и дотоле неизвестным мне русским философом.

Боясь, что не смогу провезти эту книгу через границу, я по ночам в своем номере дешевой гостиницы на рю Бассано, от которой, впрочем, было недалеко до знаменитых Елисейских Полей и Триумфальной арки, конспектировал то, что меня особенно поразило в этом подлинно православном философском трактате, вызывающем в памяти активную позицию Христа Спасителя, говорившего: «Не мир, но меч принес я вам…»

Приведу одну лишь, но, как мне кажется, самую глубокую и важную мысль И. Ильина:

«Напрасно было бы ссылаться здесь, в виде возражения на заповеди Христа, учившего любить врагов и прощать обиды. Такая ссылка свидетельствовала бы только о недостаточной вдумчивости ссылающегося.

Призывая любить врагов, Христос имел в виду личных врагов самого человека, его собственных ненавистников и гонителей, которым обиженный, естественно, может простить и не простить. Христос никогда не призывал любить врагов Божьих, благословлять тех, кто ненавидит и попирает все Божественное, содействовать кощунствующим совратителям, любовно сочувствовать одержимым растлителям душ, умиляться на них и всячески заботиться о том, чтобы кто-нибудь, воспротивившись, не помешал их злодейству. Напротив, для таких людей, и даже для несравненно менее виновных, Он имел и огненное слово обличения… и угрозу суровым возмездием… и изгоняющий бич… и грядущие вечные муки».

Но вернемся к нашей беседе с Николаем Николаевичем. Глядя на его нервное, исполненное напора мысли волевое лицо, я будто перенесся в довоенное Царское Село и в послевоенную маленькую кухоньку на Большой Охте, где в последний раз видел дядю Борю.

– Расскажи мне, Ник-Ник, все, что ты знаешь о моем дяде, – попросил я.

Он отодвинул от себя чашку кофе и, оглядев меня присущим только ему пристальным взглядом, вдруг улыбнувшись (причем глаза его не меняли напряженного выражения), положил свою руку на мою и произнес:

– Ну что ж, изволь! Я сугубо доверительно расскажу тебе, что знаю о Борисе Федоровиче Глазунове.

Весной 1942 года Борис Федорович состоял в качестве переводчика и делопроизводителя в одном из подразделений гатчинской комендатуры под непосредственным начальством латыша-офицера из Риги Павла Петровича Делле (насколько мне известно, до недавнего времени он был жив и обитал в США). Делле, весьма прорусски настроенный антикоммунист, православный, был женат на русской эмигрантке. Тогда же в команду Павла Делле прибыл из Риги Сергей Смирнов, сын известного водочного фабриканта, бывший осенью 1941 года русским бургомистром города Калинина (ныне снова Тверь). Он рассказал, что, будучи проездом в Смоленске, близко сошелся с представителями НТС Околовичем и Ганзюком. Смирнов привез также литературу, распространявшуюся НТС, в том числе брошюру Ивана Ильина «О сопротивлении злу силою». Примерно в июле 1942 года с участием Бориса Федоровича и Смирнова состоялось тайное совещание нескольких человек, собравшихся из Луги, Сиверской и Гатчины, на котором было принято решение создать подпольную организацию для борьбы как против коммунизма и Сталина, так и против Гитлера, имея целью освобождение России от большевистских и немецких оккупантов.

Помимо вербовки новых членов наша организация занималась распечаткой на ротаторе программных материалов НТС, а также сокращенных текстов других изданий, в том числе брошюры Ильина.

Эта подпольная издательская деятельность лежала целиком на плечах Бориса Федоровича. А в самой организации он, будучи самым старшим, являлся как бы судьей чести…

Поздней осенью 1942 года при тайном содействии Павла Петровича Делле представитель организации Бориса Федоровича вошел в контакт с группой русских эмигрантов в Риге, связанных с НТС, после чего было принято решение о формальном слиянии с этой организацией.

Тогда же была установлена постоянная связь и с представителями НТС в Пскове и Гдове.

В конце 1942 года Борис Федорович и многие другие, входившие в его организацию, были арестованы гестаповцами по доносу одного из ее членов – бывшего студента ленинградского института имени Лесгафта Вадима Добочевского, заподозрившего их в связи с советской разведкой. В ходе следствия и очных ставок, в том числе с Борисом Федоровичем, Добочевский покончил самоубийством, выбросившись из окна четвертого этажа. Бориса Федоровича спасло лишь вмешательство Павла Делле и офицера при штабе 18-й армии барона фон Клейста – родственника фельдмаршала. Вместе с ним из-под гестаповского ареста были освобождены и его друзья, сумевшие, как и он, скрыть во время допросов истинное назначение их организации. Только один из арестованных был отправлен в концлагерь. Это дело было закончено в феврале 1943 года. О дальнейшей судьбе Бориса Федоровича сведений у меня нет…

Рассказав все это, Николай Николаевич задумался, словно присущая ему энергия на мгновение оставила его. За окном кафе, где мы сидели, шумел чужой для меня Париж…

– К сожалению, современное руководство Народно-трудового союза, кроме некоторых его членов, так сильно отличается от создателей Национально-трудового союза тех давних лет. А вот мой самый близкий друг Олег Красовский (о моих встречах с Олегом Антоновичем Красовским и об издании журнала «Вече» я расскажу в своей третьей книге «Художник и мир»), живущий ныне в Германии, написал мне, что и на радиостанции «Свобода», где он работает, сводятся на нет передачи русского патриотического содержания. Хозяева-американцы зорко следят за этим, но это не ново, – посмотрел на меня Ник Ник. – Россию всегда не любили и боялись, в любой форме ее государственной жизни.

– Как важно было бы написать историю русской эмиграции, – заговорил он вновь. – Всякий раз, когда я навещаю кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, я долго брожу по рядам бесконечно дорогах могил, многие из которых – как памятники русской истории. Ни один народ не перенес такой великой трагедии, такого великого исхода, как русский! Как все запутанно и сложно! Как все искалечено и смещено! Я как историк, проведший годы учебы на историческом факультете университета рядом с твоей академией на Васильевском острове, все время ощущаю свой долг заниматься теми взрывными этапами русской истории, которые обожгли наши судьбы адским огнем. Я тебе говорил уже, что свое детство провел в Крыму. Мой отец был военным. Мы из дворянского рода Лашкаревых. Моего прапрадеда, тоже военного, сподвижника Потемкинина, писал Боровиковский. Этот портрет известен по монографии великого художника. Ты, наверное, видел. По-моему, он хранится в Одесском художественном музее.

Кстати, моя крестная мать – жена генерала Брусилова, к которому я отношусь сложно. И я помню, как моя родная мать, протискиваясь сквозь толпу таких же объятых горем русских женщин, хотела приблизиться к уводимому на расстрел отцу. Ты, конечно, знаешь об этой провокации в Крыму кровавой Землячки и ее подручных, когда они объявили, что всем офицерам надлежит явиться в комендатуру для регистрации. Я был ребенком, но помню, как будто это случилось вчера: колонна русских офицеров, окруженная могучим конвоем, двигалась к месту расстрела. Многие, увидев в толпе родных, кидали через головы конвоя снятые с головы фуражки – последнюю память. Я помню, как мать, неистово рыдая, прижимала к груди последнее, что у нее осталось от мужа, – выгоревшую на палящем солнце нашего Крыма офицерскую фуражку…

Николай Николаевич замолчал, но я навсегда запомнил выражение его лица: скорбное и непримиримое. Как Ник Ник одинок!

Я уверен, что самое страшное для человека – это потерять Родину. Мы знаем о великом библейском исходе, на памяти так свежа кровавая история многих миллионов русских беженцев…

Бывая на Западе, я закаялся общаться с эмигрантами. Искусно натравливаемые друг на друга, одинокие, обычно обездоленные, они представляют глубоко трагичное и часто безысходное явление. Особенно в Париже, где судьбы эмигрантов переплелись словно в змеином клубке. Все друг другу не доверяют. Властвует атмосфера неприязни, переходящей в ненависть. Но при этом встречается и самое трогательное – дружба, свойственная именно эмигрантам, которых в единичных случаях сближает личная привязанность и доверие на почве неутоленной тоски по далекой Родине, ставшей в лице СССР для них злой мачехой.

Я помню, как только приехал в Париж – а это была моя вторая поездка за рубеж, – в пасхальную ночь отправился в русский кафедральный собор святого Александра Невского на улице рю Дарю.

Испытывая жгучее одиночество, я с трепетом вступил под своды храма, который посещали в изгнании все великие русские люди – от Шаляпина до Рахманинова, от Бунина до Коровина… Я шел с большим волнением на встречу с обломками великой Духовности России, с остатками недострелянных русских аристократов, славных воинов Белой армии, так трагично проигравших свой бой за Россию. Словом, я ждал встречи с чем-то очень родным и близким.

Золото иконостаса, колеблющееся пламя свечей… Прекрасно и благовдохновенно звучит пасхальный хор, который раньше в Москве я слышал в записи на пластинке, подаренной мне молодой русской эмигранткой Машей Трубниковой – дочерью священника-эмигранта.

Я жадно впивался в лица прихожан, толпившихся в храме. Как они были не похожи на своих соотечественников за «железным занавесом»! Но глаза многих из пожилых людей, особенно у женщин, излучали такое же безысходное горе и веру, как и у нас, в советской России. А вот лица помоложе – очевидно, это дети «первой волны» беженцев. И наконец – совсем юные… Я наслаждался благородством их выражения, а потом увидел в пламени свечи стоявшего вполуоборота юношу, словно сошедшего с полотен Левицкого или Кипренского. Это было весной 1968 года.

…И вот я стоял рядом с ними в эту светлую пасхальную ночь, ночь Воскресения Христова. Я слышал, как молодые люди тихо говорили между собой. Прислушавшись, я огорчился: они говорили по-французски. Один из них оповещал другого, что у него сломалась машина, и просил заехать за ним утром…

Мою душу всегда наполняло особым чувством сознание того, что сейчас на необъятном просторе Земли все русские, все православные повторяют одни и те же слова молитвы и представляют собой великое единение. Чем достичь его, если отнять у нас Бога и веру? Достичь единения в этом случае возможно, как писал Достоевский, только железной палкой, когда человеческое общество превратится в гигантский муравейник. Боже, сколько русские дали миру, когда силы нации, как осколки, разлетелись по всему белому свету! Русская колония беженцев в Париже жила хуже всех, но, как рассказывал мне граф Сергей Михайлович Толстой, у них, в отличие от других, была нулевая преступность, что особенно ценила французская полиция.

Кстати, в эмиграции в Париже умер бывший московский следователь по уголовным делам, который впервые в мировой практике применил дактилоскопию (отпечатки пальцев преступников). Ныне этот метод применяется во всем мире. А имя его русского изобретателя находится в забвении.

Можно только поражаться, какой духовно богатой была жизнь русского Парижа. Сколько, несмотря ни на что, выходило книг, воспоминаний, газет и журналов! Еще гремела по миру слава Русских сезонов, еще брали иностранные балерины русские имена, желая этим приобщиться к триумфу нашего балета, который ныне едва теплится только на берегах Невы, благодаря бывшему училищу Вагановой, где работали великие артисты С. Сергеев и М. Дудинская…

В Париже были русские рестораны, клубы и даже музей казачьей славы. Митрополит Антоний сражался с кривоверами из интеллигентов. Существует по сей день Сергиево подворье с иконами, написанными художником Стилецким. Монархисты, белогвардейцы, сторонники думской демократии, меньшевики, кадеты – все тогда до войны ждали чуда, что иго большевиков рухнет, и многие готовы были на все, чтобы участвовать в борьбе с властью большевиков.

Мой друг, гостем которого я был, граф Толстой, предложил мне переехать к нему, когда началась революционная заваруха студентов в Париже. Он познакомил меня с князем Николаем Вырубовым – племянником известной фрейлины Анны Вырубовой. Запомнился мрачный особняк, в котором он жил вместе со своей угрюмой женой Сабиной, происходившей из рода Мюрата, маршала Наполеона. Все залы в особняке были увешаны картинами времен Бонапарта. Вырубов был яростным сторонником генерала де Голля и воевал во Французском иностранном легионе. Он с восторгом рассказывал мне о герое Сопротивления, известном во Франции генерале Пешкове. «Вот какой невероятный парадокс истории, Илья. Два родных брата – один, Яков Свердлов, вместе с Лениным и Троцким делал в России революцию и сыграл, как известно, главную роль в расстреле царской семьи. Другой, Зиновий, усыновленный Горьким, который дал ему свою фамилию Пешков, поехал учиться в Париж, остался здесь навсегда, став в конце концов политическим советником обожаемого всеми нами генерала-президента».

Я все это впервые услышал от князя. Но, признаться, особого парадокса в судьбе двух братьев не увидел. Я не спросил Вырубова, какие советы де Голлю давал Пешков, но я слишком хорошо знал, кем был для России его родной брат Свердлов…

Князь Вырубов с гордостью говорил мне, что его приглашают в советское посольство на праздники годовщины 7 ноября и 1 мая. Вообще, я замечал у многих воинственно настроенных к коммунизму и СССР эмигрантов разительную перемену, когда они общались со мной; некоторые враждебно («Вы убили нашего царя, читали ли вы Евангелие» и т. д. и т. п.), но, когда говорили с работниками нашего посольства или советскими журналистами – истинно «агентами мирового коммунизма и палачами Родины», почему-то резко менялись в поведении, становились заискивающе угодливыми, долго жали руку, говоря приятные любезности.

Вот это был для меня действительно парадокс. Когда мне говорили прокурорским тоном: «Почему русский народ терпит этот чудовищный безбожный режим? Неужели вы стали рабами?» – я про себя думал: «Это вы, господа хорошие, предали царя и проиграли битву за Россию, а теперь лебезите перед представителями этого самого режима!»

Безусловно, большинство беженцев «первой волны» было непримиримо к советской власти. Их мучила ностальгия. Они сохранили историческую память и русскую классическую речь, столь не похожую на советскую. И все же я понял, что большинство из них, несмотря на абстракцию любви к нашему распятому большевиками Отечеству, уже навсегда отрезаны от своих корней, а их дети – тем более…

«Ну как у вас там в Совдепии живется?» – спрашивали меня иные из «бывших». Ответишь «плохо» – тот думает: «Смело говорит, наверное, его так уполномочили». Отвечаешь на тот же вопрос, что «хорошо живем, не жалуемся», – другой вывод: «Ну, ясное дело, коммунистический агитатор – агент КГБ».

Помню, как в одном из кафе меня все пытал очень милый интеллигентный человек из громкой дворянской фамилии, князь Татищев. Когда кончились сигареты, я подошел к бару, где можно было купить «Мальборо». В зеркале за спиной бармена отражался весь зал. И я увидел, как мой почтенный седой собеседник, который вызывал меня на мучительные разговоры, надев золотые очки, внимательно стал изучать оставленную мною на столе розовую пластиковую французскую зажигалку. Рассматривая ее с пристальным вниманием, очевидно, думал: «Интересно, это портативный магнитофон или в самом деле зажигалка?»

Вернувшись на свое место, я посмотрел своему собеседнику в глаза – он уже был без очков – и, не сдержав своего раздражения, протянул ему зажигалку, предлагая подарить на память о нашей встрече.

Он понял. После секундного замешательства, слегка покраснев, этот пожилой, чуть ли не вдвое старше меня человек ответил: «Благодарствуйте, я не курю».

Вторая встреча была обратного свойства. Неподалеку от моей выставки, в кафе на рю де Варенн, мы сели за столик с Аркадием Петровичем Столыпиным – бесстрашным и последовательным борцом против коммунизма. Читатель может себе представить, как я был взволнован, разговаривая с сыном самого Столыпина. Я не знал тогда, что он был одним из основателей НТС (которого потом, как оказалось, оттесняли все дальше и дальше от руководства этой организацией «новые проамериканские силы»). Но встреча с ним в любом случае была опасной для советского гражданина. Через пятнадцать минут за соседний столик, учащенно дыша, приземлились двое, стремглав заказав себе пиво. У них был вид настоящих французов. Но меня насторожило не то, что они, молча прихлебывая янтарный напиток, демонстративно не смотрели на нас, а то, что у одного из них узкий конец галстука был засунут в разрез рубашки на груди между пуговицами. Да, это наши, советские, подсказал мне инстинкт самосохранения.

Я вынужден был прервать монолог Аркадия Петровича о сути и смысле Октябрьской революции, понимаемой им как погром России, организованный тайными силами, и на улице объяснить ему, с чем это связано. Он с улыбкой отреагировал: «Вы оттуда, Вам видней». «Они» шли за нами.

А через три дня один из советников посольства, придя на мою выставку, сообщил мне, что ее желает посетить приехавшая с дочерью в Париж Галина Брежнева.

Прощаясь, он задержал мою руку в своей и, оглянувшись, тихо сказал: «Мы не советуем Вам общаться с сыном Столыпина. Вы можете стать невыездным. Что, забыли о “столыпинских галстуках”? Почитайте Ленина».

Я был готов ко всем возможным предупреждениям и потому, как мне показалось, без запинки ответил: «Советский художник должен общаться на своей выставке со всеми, кто к нему обращается с вопросами. Я буду с нетерпением ждать посещения Галины Брежневой. Как, кстати, зовут ее дочь?» – «Вика», – невозмутимо, но почтительно ответил советник посольства.

Так я познакомился с Галиной Леонидовной и ее дочкой, которых после посещения моей выставки пригласил в ресторан «Распутин», где так привольно себя чувствовали иностранцы и советские дипломаты. Предупреждая невольный вопрос читателя, отвечу, что Галина Брежнева мне никогда, ни в чем не помогла, я никогда не был у нее дома, а со своим отцом она меня не сочла нужным, а может быть, не могла познакомить. Я так никогда и не увидел Брежнева. В Париже она попросила меня нарисовать ее дочь Вику и, получив графический портрет в подарок, сказала, что Леонид Ильич обожает свою внучку.

Письма Ермолая в Америку

…Рассказ о моем дяде Борисе Федоровиче Глазунове был бы не полон, если бы я не получил недавно от своей двоюродной сестры Натальи Борисовны, урожденной Глазуновой, копии писем, которые в начале 60-х годов писал ей из Ленинграда в Америку муж моей тети Антонины Федоровны Александр Георгиевич Ермолаев (в семье его часто звали Ермолай). Это было время, когда все письма за рубеж и оттуда к нам обязательно прочитывались цензурой. Ведь каждому советскому гражданину, выезжающему за рубеж, приходилось отвечать на массу вопросов при заполнении анкеты, в том числе и такой: «Есть ли у Вас родственники за рубежом?»

Читая письма А. Г. Ермолаева, написанные почти 40 лет назад, я снова вспоминал маленькую квартиру на Охте, полученную им от завода «Северный пресс», где он работал инженером. Напротив, на другом берегу Невы, еще не закованной тогда в гранит, красовалась Александро-Невская лавра. Вновь возник передо мной облик дяди Шуры – статного, рослого, с маленькими серыми глазами и выразительным носом.

Думаю, многие детали, сообщаемые им о моем дяде Боре в этих давних письмах, будут интересны читателю и без моих комментариев.

1963 г.

Дорогая Наташенька!

В дни первого нашего знакомства тебе было лет пять, мне – 32. Сейчас соотношение изменилось, примерно, с шести до двух раз. Будешь мне писать – пиши не на Вы, а на Ты.

Между прочим, вспоминая, я всегда вспоминаю тебя такой, какой видел в последний раз в сентябре 1941 г. Твои сегодняшние фотографии и фото твоих чудесных девчушек, в этом смысле, ничего не могут изменить.

Несколько слов о своем здоровье. Сейчас оно более или менее удовлетворительно (учитывая возраст). Мои недомогания – следствия «эпохи войн и революций», голодовок, двухсменной работы, блокады. Твоя и Танины судьбы всегда глубоко волновали всех нас. А между тем мы почти ничего не знаем о ваших жизненных перипетиях после вынужденной разлуки, ни со стороны событий, ни – душевных переживаний. Боря не все знал, да и, будучи человеком замкнутым, касался прошлого мельком, двумя-тремя словами.

Очень просим тебя «собраться с духом», выкроить время и дать «полное жизнеописание», начиная с сентября 41 года. Вероятно, ты знаешь наше тогдашнее житье-бытье в самых общих и предположительных чертах. Тоня в своих письмах этих тем не затрагивала, Боря – вероятно, тоже (хотя бы потому, что сам он не был ни участником, ни свидетелем этих событий), и мне хочется показать тебе пример, изложив нашу историю. Кроме того, думается, тебе легче будет, зная предшествующее, разобраться в последующем.

…В последний раз я был в Д. Селе в середине сентября 41 года. Приехал поздно вечером. На улицах тьма. Окна домов задраены. Над Александровском зарево. Изредка, слепя глаза, рвутся мины. Дома электричество горело вполнакала, из кранов вместо воды текла какая-то бурая жидкость. И Надя, и вы, девочки, были в возбужденном и в то же время в подавленном состоянии. Помню тебя, бледненькую, показывавшую мне открытки каких-то артистов.

Было не до открыток. Висел вопрос: что делать? Как быть? Для меня лично все было ясно – надо уносить ноги, плюнув на необходимые вещи, которые я сперва собирался захватить с собою. Будь я твердо уверен, что город сдадут и что вы не сможете воспользоваться ими, чтоб не достались немцам, я бы расколотил зеркала, хрусталь, фарфор, включая чудесный tet-a-tet времен Александра I.

Часов в 5 утра налегке отправился на вокзал. Поезда не шли. Решил было двигаться пешком. Вдруг появился со стороны Павловска состав, набитый полуошалелыми солдатами. После длительных препирательств прицепился между вагонами одной рукой и одной ногой. По дороге наблюдал арт. дуэль немцев с батареями у Пулковских высот.

Тоню и мамчушку (так он называл мою бабушку, свою тещу. – И. Г.) с большим трудом я еще раньше прописал в квартире своего сослуживца на ул. Петра Лаврова. Здесь мы пережили несколько бомбардировок. На нашей улице было разрушено несколько домов, в том числе соседний. Мы остались целы.

Наша семья оказалась в более тяжелом положении, чем собственно ленинградцы: вещи – объекты обмена – остались в Д. Селе. Из продуктов остались случайно купленные еще в августе 20 плиток шоколада, грамм 600 бекона, с килограмм черной икры, столько же круп, 5–6 бутылок портвейна. С этим запасом мы и вошли в блокаду. Описывать ее не буду. Это сделано лучше в посланных тебе книгах. В них все верно. Были 125 грамм неизвестного состава хлеба, лютые морозы, тьма, сугробы снега на улицах, артобстрелы, не было света, воды, топлива, трамваев. По официальным данным за 900 дней блокады погибло 800 тысяч человек. А кто считал? Как было считать? В первый период неубранные трупы валялись на улицах. Зиму 41/42 гг. я ходил за водой на Неву мимо примерзшего к водосточной трубе человека.

Всем в Ленинграде было трудно. Многие семьи, члены которых боролись только за свою жизнь, распадались. Слава Богу, с нашей этого не случилось.

Вспоминается встреча нового, 1942, года вчетвером. Состоялась она у Ксении. Для этого случая Ксения сохранила банку тушенки с макаронами, несколько картошек, из остатков муки испекла несколько бубликов, мы соблюли банку шпрот, килек, хлеб, вино. Помню, как я с мамчушкой (Тоня ушла раньше) пробирались вечером 31/XII с улицы Лаврова до Ксении вместо десяти минут более часа. Немцы засыпали город, по случаю праздника, снарядами, и мы отстаивались в подъездах на лестницах, вибрирующих от близких ударов крупных артснарядов.

Впервые за 4 месяца поели сытно. Вспоминали, плакали, смеялись, опять плакали. Потом спали, не обращая внимания на артобстрел. Надо сказать, что ни нам, ни, надо думать, никому другому в голову не приходило, что Ленинград может быть сдан. После уже понесенных городом жертв сама мысль об этом казалась святотатственной, улицы, переулки, дома были превращены в укрепленные пункты. На западе, кажется, поговаривали, что немцы, мол, не хотели захватить Ленинград. Ерунда. Взять Ленинград было не в человеческих силах.

В январе у Тони случился острый приступ, по-видимому, аппендицита. Резкие рези, рвота. Помню, как я бегал в поисках врача по высоким, темным, насквозь промерзшим лестницам ближайших особняков. Высокие узкие окна этих домов почему-то невольно заставляли меня припоминать «Пиковую даму».

Бил каблуками в двери. Врачей не было, либо находились на казарменном положении, либо выехали из Ленинграда, либо умерли. Наконец, нашелся ларинголог, который сделал Антонинке обезболивающий укол.

Несколько раньше этого случая выявилась возможность отправить на Большую землю Сережу (как наиболее слабого). Я раздобыл ему теплую одежду, но он умер в ней 13/1 42 года накануне отъезда. Немногим дольше продержалась и его жена Оля.

В феврале 42 г. Ксюша уехала на присланной машине, а в апреле – мамчушка с Антонинкой и Ильей. Все четверо собрались в деревне в восточном углу Новгородчины.

После отладки ледовой дороги через Ладогу, подлинной дороги жизни, снабжение населения улучшилось.

Осенью министерство (в которое входил наш завод) распорядилось перевести меня в Москву, однако местное руководство задержало на том основании, что работники в Ленинграде нужны больше. В ответ на мои сетования на отсутствие жилплощади мне выдали ордер на квартиру и послали вызов жене. В декабре 42 г., поздним морозным вечером меня вызвали в проходную завода. Здесь я увидел Антонинку в валенках и «могутных» платках. Она только что прилетела. Любезный летчик подвез на машине. Дома у меня не оказалось ни хлеба, ни сахара. Так я встретил жену! Между прочим, Антонинка, вероятно, была одной из первых, если не первой женщиной, вернувшейся в блокадный Ленинград.

С этого момента в Ленинграде находились Володя (младший брат моего отца. – И. Г.) с Леночкой и я с Тоней. Миша был на военной службе, Ксения в Москве, мамчушка с Ильей в деревне, где вы – неизвестно. Мамчушка прожила в деревне до VI 1944 г. Существовала она с Ильей за счет обмена последних вещичек и того, что Миша мог урвать из своего пайка и переслать в деревню.

В июне 44 г. я перевез маму в Ленинград, Миша – Илью в Москву. Конечно, 1942–44 гг. были для всех трудными, страшными. Надо было тяжко работать. Многого не хватало. Но настроение неуклонно поднималось – война шла к победному концу. Часто ночью нас будило радио – передавали сообщение и гром артиллерийского салюта в честь очередной победы.

…Наконец, загремели на «полную катушку» орудия Кронштадтских фортов и наших линейных кораблей. Началось наступление Ленинградских войск. Фронт далеко отодвинулся от стен Ленинграда. У нас наступила тишина. После девятисотдневной круглосуточной канонады к этой тишине мы долго не могли привыкнуть.

После окончания войны наступили дни светлых надежд. Вдруг сообщили: Борис задержан. Он обвиняется, мягко говоря, в непатриотичном поведении. В конечном счете мне пришлось покинуть предприятие, на котором я проработал 16 лет, Тоне – тоже. Михаил был уволен в запас. Пожалуй, он пострадал только морально. Вернувшись к научной работе, довольно скоро он был избран членом-корреспондентом Академии медицинских наук СССР, а вскоре и действительным ее членом. Нам с Тоней пришлось потуже, мы понесли и моральный, и материальный урон.

Твой Ермолай

12 февраля 1964 г.

Дорогая Наташенька! Продолжаю повествование. В июне 1945 г. поступила первая весть от Бори, осужденного и находящегося в заключении в районе средней Волги. Володя с Тоней немедля выехали повидаться, передать продукты и некоторые необходимые вещи. В скором времени Борис был переведен в лагерь на севере Европейской России, где и находился до минуты освобождения.

Разумеется, встал вопрос о систематической помощи. Миша, как наиболее «богатый», выделил 500 рублей (старыми деньгами) в месяц. Этого примерно хватало. Хлопоты, связанные с покупкой, упаковкой и отправкой продуктов (дважды в месяц), приняла на себя Антонинка.

Все это было не так просто. Страна залечивала жестокие военные раны, восстанавливала промышленность, сельское хозяйство, города и села. Многого не хватало, многое было в продаже нерегулярно. Ты знаешь Борю – он заказывал папиросы, чай, печенье, консервы и т. п. обязательно определенных сортов и в определенной расфасовке. Тоня крутилась как белка в колесе, стремясь выполнить его пожелания со скрупулезной точностью.

Отправка продуктовых посылок в те годы тоже была сложным делом. Из Ленинграда отправлять запрещалось, можно было из Павловска.

Иногда Ксения давала машину. Чаще ездили на поезде, садясь в первый вагон с тем, что таких отправителей, как мы, было много: опоздаешь – целый день простоишь в очереди, а не то и вовсе не отправишь посылки.

За все десять лет не могу припомнить ни одной задержки в отправке посылок. Думается, трудно найти сестру лучшую, чем Тоня.

В лагере Боря использовался на инженерно-технических работах. Поосмотревшись и попривыкнув, он начал заниматься, возможно, первоначально в порядке хобби, математикой, в частности, решением так называемой «великой теоремы» Пьера Ферма (Саша знает, что это такое). Последовали многочисленные заказы на математические книги. Высылала их тоже Тоня.

Через год-полтора Антонинка получила рукопись с просьбой перепечатать и отослать в Академию наук СССР, что и было ею выполнено. Положительного ответа не последовало, надо думать, задача осталась нерешенной.

Примерно к этому времени интересы Бори переместились в область астрономии. За два-три года он наполучал от Тони целый чемодан «астрокниг». Затем Боря заинтересовался физикой, особенно по линиям строения материи, внутриядерных сил, времени, пространства, тяготения, лучевой энергии. Тоне пришлось свести знакомство, кажется, со всеми книжными лавками Ленинграда.

В письмах Бори стали проскальзывать сообщения, что он работает над переосмысливанием основ физики, ставит опыты по магнетизму и, мол, добился известных результатов. Признаюсь, не верилось, что изолированный от коллег, пусть даже гениальный, одиночка может в наше время что-либо сделать по проблеме, которую исследуют во всех ее аспектах целые специализированные институты.

Между тем время шло. Наша жизнь делалась лучше, легче, веселее. Особенно убыстрился этот процесс примерно с 1953 года. Промышленность развивалась бурными темпами, успешно решались задачи сельского хозяйства, магазины заполнились так долго бывшими в дефиците товарами: тканями, обувью, готовой одеждой, часами, велосипедами и т. п. и т. п. Мощно развернулось по всей стране жилищное строительство. К примеру сказать – за последние 10 лет в Ленинграде построено больше половины всей его жилплощади.

Надо сказать, что за последние 5–6 лет положение, в этом смысле, изменилось. Поредели наши ряды, наложили свою руку старческие болезни. Да и изменились Миша с Ксенией. Может быть, прав Диккенс, утверждавший, что разбогатевший человек стремится отдалиться от родственников (хотя, разумеется, никто на Мишины достатки «не нападал»).

Как чувствовалось по письмам Бори, пребывание его в лагере было сносным. Питался сытно. Был здоров. Работал по специальности. Не чрезмерно. Имел возможность гораздо больше времени и сил отдавать своим приватным занятиям по физике. Последнее обстоятельство окружало его неким ореолом, влекло извне льготы.

Года за два до возвращения одно из писем Бори заставило Мишу и меня забеспокоиться о его духовном здоровье. В письме (носящем, в общем-то, негативный характер) Боря в желчных тонах утверждал, что современная физика ничего-то не знает о существе рассматриваемых ею явлений, во всем заблуждается, что специальная и общая теории относительности – «еврейские штучки», квантовая механика – выдумка, не имеющая под собой никакого объективного фундамента, электронов не существует, свет – не поперечные частица-волны, температура поверхности солнца не 5000–7000° по Цельсию (как считается), а 20 тысяч и т. п. Одновременно он давал понять, что «истины в последней инстанции» вроде как у него в кармане.

В дальнейшем выяснилось, что Боря писал о своих работах в Академию наук и даже на имя Сталина. К нему в лагерь приезжали из Москвы специалисты. Их заключение: разработки не имеют научной ценности.

Твердо убежден, что этот приговор явился для Бори тяжелейшей психологической травмой.

Свежий ветер радостных перемен докатился и до лагерей. В один прекрасный ноябрьский день 1955 года мы все встречали Борю на перроне. Мамчушка ждала дома с накрытым столом. Объятия, слезы, радость возвращения, расспросы, в первую очередь о вас. Боря выглядел хорошо, бодро, я бы сказал, молодо, особенно после того, как переоделся в свой костюм, который хранился у нас 14 лет.

У Миши – 4 комнаты на двоих, у нас – 2 на троих. Тем не менее, я посоветовал Боре обосноваться у нас рядом с родными матерью и сестрой. При этом не преминул пошутить: характер, мол, у тебя нелегкий, вряд ли ты успел «перековаться», с Ксенией ладить будет трудно, обстановка у них излишне «великосветская». Миша с Ксенией не настаивали на «своем варианте». Борис поселился у нас. Спал на диване в той же комнате, что и мамчушка. Рабочее место было оборудовано в комнатушке при кухне. Раньше такие каморки предназначались для домработницы (которые, кстати сказать, сейчас у нас – большая редкость)…

24 октября 1964 г.

Дорогая Наташенька!

Получил твое письмо от 7/Х. Рад, что мой рассказ был для тебя интересен. Постараюсь довести «начатое дело» до конца. Торопить с ответным повествованием не буду: понимаю – надо выбрать время и настроение.

Твой главный интерес, Наташенька, естественно, сосредоточен на отце. Поэтому в дальнейшем буду касаться в основном его. Писать о Боре, особенно о последнем периоде его жизни, трудно. Не случайно Антонинка, да и я, до сих пор этого не сделали. Сейчас прошло полтора года. Горе поотстоялось, на события можно взглянуть как бы издали.

Итак, Боря вошел в нашу семью четвертым членом. В доме воцарилось радостное настроение. Мамчушка и Антонина «цвели». Много было взаимных расспросов, много говорилось о планах на будущее. Боря был бодр и энергичен, здоров. Последнее любил подчеркнуть, трунил над докторами, лекарствами, «грозился» прожить до ста лет. Говорил, что и этого срока не хватит, чтобы осуществить все задуманное им.

Главной хозяйкой у нас была Тоня. О Боре она заботилась больше, чем о нас с мамчушкой. Разумеется, мы и не думали возмущаться. Боря был так долго оторван от родных, от нормальных условий существования.

В этот период у Бори превалировало хорошее настроение, он часто улыбался, что, вообще говоря, ему не очень-то было свойственно.

Всегда он помнился мне малоразговорчивым, серьезным, часто мрачноватым, загруженным сверхурочной работой, заботами и хлопотами о семье, избегающим общества.

Через довольно короткий срок прибыли Борины вещи: книги, ящик с чертежами, ящик с опытными установками по магнетизму (деревянные подставки, штифты, постоянные магниты, соленоиды и т. п.). Боря переменился, до 12 часов ночи пропадал в своей комнатушке, разбирая и сортируя этот груз. Часто чертыхался. Выяснилось, что свои опыты он шифровал, полузабыл код и теперь бился над дешифровкой.

Я спросил, зачем он пользовался кодом: «Боялся утратить приоритет». Болезненная опасливость проявилась и в другом. Нашу квартиру закрывают две массивных двери, на них три замка плюс цепочка и крюк. Борис приспособил еще и накладки для замка, запирающего вторую дверь изнутри (опасался, что замки и крюки выпилят).

Боря начал сетовать на отсутствие меценатов. Он, мол, должен работать ради куска хлеба, а главный труд своей жизни продвигать вечером, ночью, крадя время у сна. Ему нужно хотя бы полгода для систематизации и оформления первых результатов своих разработок. Если этой возможности нет, он будет работать по 16–18 часов в сутки! Тоня поехала к Мише. Его не застала, но «настроила» Ксению. В результате Миша согласился выдавать в течение 6 месяцев по 70 рублей.

Боря оживился, приобрел арифмометр, и работа закипела. Он корпел по 12–14 часов, без выходных дней. Не читал газет, журналов, не слушал радио, не ходил в кино и театр (за все 8 последних лет он не был в театре ни разу). Единственным исключением были журнальные статьи по физике, которые передавал я (по договоренности с ним). Обычно эти статьи доставляли Боре огорчения, т. к. их содержание не вязалось с его физическими концепциями.

Между прочим, Боря показывал мне содержимое заветного чемодана. Наполовину он был занят сотнями чертежей, посвященных рассмотрению взаимодействия атомов и внутриатомных (как я понял) сил, выполненных с великим тщанием и аккуратностью. В эти чертежи было вложено много тысяч часов кропотливого труда.

Борис был сложной и своеобразной личностью, одновременно и противоречивой и целостной. Охарактеризовать его одним эпитетом нельзя. Думается, можно выделить все же одну из превалирующих черт – «однолюб». Родился он в 1895 г. И, кажется, всерьез считал государственное устройство, в условиях которого он вырос, наилучшим. Научили его в детстве грамоте – и до конца дней он писал «для себя» по старому правописанию. В реальном училище познакомился с Евклидом, Галилеем, Ньютоном и до конца жизни считал их носителями абсолютной истины. За всю свою жизнь он любил только одну женщину.

Главное его горе (да и окружавших его родных) было всепоглощающее, болезненное увлечение физикой, доказательствами неправоты ее современных представителей. Трагедия Бориса и в том, что его усилия заранее были обречены на неудачу. Кажется, к концу он начал это понимать, но упрямо не сдавался.

Что критиковал, что утверждал, во что верил Боря? Коротко, как я понимал и как помню… Время, пространство, масса – категории, не зависимые друг от друга. Теория относительности (и специальная, и общая) – ложь. Мировой эфир – реальность. Признавал геометрию только от Евклида. О Лобачевском и Римане не вспоминал. Квантовая теория – выдумка: Планк, де Бройль и др.

…А жизнь текла. Боря до ночи работал над перечисленными проблемами. Тоня трудилась по хозяйству. Я был полностью загружен заводскими делами, служебными треволнениями. Вечером мы с Антонинкой читали, слушали музыку, довольно часто бывали в театре, по воскресеньям ездили за город. В ту пору я был не прочь и выпить.

…Наконец, истекли шесть «льготных» месяцев. С помощью Мишиных знакомых была подготовлена встреча с директором Пулковской обсерватории академиком Михайловым. Боря отбыл на Мишиной машине с папкой своих материалов. Он намеревался излагать свои соображения и попросить предоставить ему место научного сотрудника обсерватории.

Боря вернулся из Пулкова в грустном настроении. Михайлов вежливо его выслушал, заявил, что во многих разделах, так сказать, чистой физики он не компетентен, а свободной вакансии в обсерватории не имеется.

Эта поездка была для Бориса ударом, рушащим его надежды. Перед ним встала реальная необходимость поступать на обычную инженерную работу.

Что-что, а найти работу у нас не представляет трудности. Бориса знали многие из его старых сослуживцев как квалифицированного и талантливого инженера. Буквально через два-три дня он был принят в один из проектных институтов в качестве руководителя группы по расчету и конструированию стальных конструкций…

Целую тебя и девочек. Привет Саше. Твой А.

30 октября 1964 г.

Дорогая Наташенька!

4 мая 1964 г. мамчушки не стало… Долго мы с Тоней не могли прийти в себя, даже попривыкнуть к нашей опустевшей квартире. И до сих пор еще не привыкли. Перехожу к «первоначальной» теме. На чем остановился, помню смутно. Кажется, на поступлении Бори на службу. Если повторюсь в чем-либо – прошу извинить. Поступив на службу, Боря явно взбодрился. Новая работа, новые люди, новые интересы и заботы подняли жизненный тонус. Правда, Боря не переставал сетовать: «приходится заниматься чепухой», в то время как важное дело (его физика) законсервировано. Тем не менее это не мешало ему искренне радоваться, испытывать полное духовное удовлетворение, когда случалось находить удачное решение трудных инженерных задач.

Сослуживцы относились к Боре очень хорошо. Он пользовался высоким профессиональным авторитетом. И вполне заслуженно. Боря обладал опытом, отличными знаниями в области классической механики, математики, материаловедения. Импонировали его сотоварищам и приватные занятия чистой физикой. Он котировался как своего рода «Нео-Ньютон». Уважали Борю и за высокую требовательность к себе и тщательность в работе.

Боря являлся руководителем группы в 4–5 человек. К большему он не стремился. Сам он мне не раз говорил, что не имеет склонности к работе, где высокий удельный вес административных хлопот и забот. Мне думается, он был прав. Излишне прямолинейный и резковатый характер, повышенная требовательность не только к себе, но и к другим, недостаточная гибкость в подходе к людям помешали бы ему стать во главе крупного отдела.

Через короткое время после поступления на работу у Бори объявилась новая (или возродилась старая?) страсть – книги. И этой страсти он придал какой-то строгий, болезненный характер. Время между окончанием работы и закрытием книжных магазинов он проводил у букинистов. На свои нужды он тратил предельно мало. Экономил на парикмахере, курил дрянные папиросы и т. п. Каждая свободная копейка шла на книги. Боря покупал всякие, как рабочие (математика, физика), так и художественную литературу на русском, английском, французском и немецком языках, хотя сам иностранными языками не владел, а художественную литературу вообще не читал. Если он вечером отрывался от физики, то копался в немецком словаре Павловского (большущая книжица) или одолевал с помощью французского словаря кусочек из «Трех мушкетеров». За три года жизни у нас он прочел из нее страниц двадцать.

Первый раз я потерял свои книги в 1919 году, второй в 1933 г. Библиотека Глазуновых, которой я пользовался с 1933 г., погибла в 1941 г. Мы с Тоней покупали только книги, которые собирались читать и читали. Книги у нас дешевы. Очень скоро отведенные Боре «емкости» заполнились. Начали появляться большие коробки из-под кондитерских изделий. Они набивались книгами. В общем, квартира окончательно загромоздилась (коробки книг в передней доходили почти до потолка, и Боре пришлось делать специальные подпорки, чтобы они не упали на проходящего человека!). Мы не могли взять в толк, зачем нужны книги, в отношении которых нет даже отдаленной надежды на прочтение. На этой почве разыгрался «конфликт». Дело дошло до того, что он вспомнил старое (думается мне, сделанное из приличия) предложение Миши поселиться у него. Видимо, учитывая размеры Мишиной жилплощади (больше нашей раза в два-три), Боря стукнулся к нему. Миша очень спокойно заметил (это мы узнали позже), что, если Борису не нравится на Малой Охте, – он может снять комнату у чужих. На этом дело с переселением кончилось.

Разумеется, разговоры по поводу «преступной» страсти к книгам поднимались редко и в шутливой форме. Но были и другие неприятные для Бори моменты. Боря безразлично относился к своей одежде. Мне казалось, он даже бравировал этим и готов был явиться на службу хоть в лагерном обличье. И по этому поводу он был атакован как дамами, так и мной. Ему пришлось обзавестись хорошими ботинками и рубашками, заменить замызганные шапки свежими. Тоня высмотрела идущее к нему, современное драповое пальто, а вместе с ней мы нашли очень приятный чешский костюм (сохранившийся у нас довоенного происхождения костюм стал ему тесноват, т. к. Боря как-то раздался, слегка пополнел). Наконец, Боря «докатился» до того, что сам приобрел дорогую фетровую шляпу и китайские сандалеты. В общем-то, он был приведен в христианский вид, но, кажется, расценивал это превращение как «насилие» над личностью, считал его вмешательством в свои личные дела.

Если уж говорить о неприятном, следует сказать и о том, что душевного контакта между мной и Борей не получилось. Политически мы были почти антиподами и в своих разговорах вопросов общественного устройства не касались. Кроме разных бытовых мелочей, мы, часто беседуя, вспоминали «о счастье прежних дней», говорили на общефилософские и физические темы. Но и здесь не могли найти общего языка. Он исповедовал классическую физику, я – релятивистскую. Мы изрядно горячились, иногда бывали резки друг с другом, на, так сказать, «научной почве». Когда вспоминаешь, делается на душе нехорошо. Не понимал я того, что каким-то шестым чувством понимала Тоня. Я считал Борю здоровым человеком во всех отношениях, а следовало считать больным, – если можно так выразиться, больным в психологическом отношении…

…Я так жалею, что, перебравшись в Москву, ведя жестокую борьбу за существование и самоутверждение, больше не встречался с дядей Борей – необыкновенным человеком, каким он предстает перед читателем из писем Ермолая. Давно умерли моя бабушка, тетя Тоня и ее муж Александр Георгиевич Ермолаев. И какой же радостью было для меня получить через много лет, словно весточку из детства, письма от дочерей дяди Бори. Как будто я вновь обрел своих кузин-«царскоселов»! Таня нынче живет в Бостоне, а Наталья – в Торонто, в Канаде. У них у обеих – русские мужья. Боже, сколько же им пришлось пережить!..

Конец ознакомительного фрагмента.