Россия и современный мир №02/2011. РОССИЯ ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ЗАВТРА (Ю. И. Игрицкий, 2010)

НЕЭКОНОМИЧЕСКИЕ ГРАНИ ЭКОНОМИКИ

О.Т. Богомолов

Преодоление последствий кризиса продолжает занимать умы политиков и общественные круги. Власти в поиске выхода делают cтавку на инновации в научно-технической области, как мощном рычаге подъема производительности труда и жизненного уровня народа. Спору нет, это необходимо. С развитием нано-, био– и информационных технологий, этих ведущих звеньев нового технологического уклада, связываются большие надежды. Оправдаются ли они в России? Здесь многое зависит не только от усилий в научно-технической и экономической сферах, но и от состояния всей общественной среды.

В прошлом, в советские времена, включая годы перестройки, тоже рассчитывали на техническое перевооружение как спасательный круг. Однако благим намерениям не суждено было осуществиться. Почему? Дело заключалось не только в недостатке средств для инвестиций. Отсутствовали благоприятные условия за пределами экономики. Последняя неотделима от политики, государственного устройства, духовного развития. Не столь уж малозначительны, а порой определяющи для ее подъема господствующая в обществе идеология, проводимая государством политика, состояние общественного сознания, воздействие на него СМИ. И разве не зависит успех экономической технической модернизации от действенности демократических механизмов, институтов управления и обеспечения порядка, уровня культуры и нравственности населения?

Многие сегодня убеждены, что человек, его культура, знания, умение, здоровье, душевное состояние имеют ключевое значение для возрождения России. Поэтому предлагают сделать стратегическим приоритетом инвестиции не только и не столько в новую технику, сколько в человека. Не менее важны для достижения намечаемых целей сплоченность общества, уверенность людей в справедливости и жизнеспособности общественного строя, доверие к лидерам государства. Это то, что называют социальным капиталом, наращивание которого все более становится залогом успеха всех экономических начинаний.

Взаимосвязь и взаимовлияние различных сфер единого общественного организма до сих пор недостаточно познаны и потому недооцениваются. Стремлением по возможности восполнить этот пробел объясняются проводимые в рамках Российской академии наук междисциплинарные исследования взаимосвязи экономики и общественной среды. Их первые результаты нашли отражение в книге «Экономика и общественная среда: неосознанное взаимовлияние» (2008 г.). Недавно, в декабре 2010 г., опубликована вторая книга на эту тему1. Авторами обеих книг – экономистами, философами, историками, социологами, международниками, общественными деятелями предпринята попытка рассмотреть состояние нашего общества во всех проявлениях, а экономику во взаимодействии с неэкономической общественной средой. Такое масштабное междисциплинарное исследование представляет новое направление в познании экономических реалий и возможностей, позволяет точнее намечать стратегические приоритеты. При этом авторский коллектив сделал особый акцент на анализе духовных и гуманитарных предпосылок возрождения России. К сожалению, их роль недооценивалась и продолжает недооцениваться, о чем свидетельствует остаточный принцип бюджетного финансирования.

Глобальный экономический кризис придал упомянутым исследованиям особую актуальность. Беды, испытываемые российским обществом, были им усугублены. Источник наших трудностей следует искать не столько вовне, сколько внутри страны. Она на протяжении почти двух десятилетий реформируется по западным неолиберальным лекалам, которые, как показал опыт, не подошли к условиям России. Да и сами эти лекала оказались вчерашним днем идеологической моды. Глобальный кризис выявил пороки современного капитализма, скроенного по канонам неолиберальной идеологии. Они со всей очевидностью вскрылись не только в сфере финансов, денежно-кредитного и валютного оборота, не только в производстве и торговле, но и в функционировании западной демократии. Все больше накапливается симптомов духовно-нравственного кризиса этого общества. Это дает повод усомниться в адекватности вызовам XXI в. господствующей идеологии и политической практики. Зреет понимание необходимости перехода к новой модели развития общества и его экономики.

Журнал «Экономист», например, поместил на обложке одного из своих номеров изображение тома «Современной экономической теории», а ниже надпись крупным шрифтом: «Что в ней ошибочно и как кризис меняет ее». В этом номере утверждается, что два центральных раздела экономической науки – макроэкономика, изучающая функционирование экономики страны в целом и такие общие процессы и явления, как инфляция, безработица, экономический рост и тому подобное, и экономика финансов – подлежат сегодня «оправданному и серьезному пересмотру»2. Прочесть на страницах этого журнала подобные слова – настоящая сенсация, которую некоторое время тому назад трудно было даже предвидеть. Лауреат Нобелевской премии по экономике Поль Кругман отмечает, что «за последние 30 лет макроэкономика была в лучшем случае впечатляюще бесполезна, а в худшем – просто вредна». Другой нобелиат Джозеф Стиглиц усматривает истоки глобального кризиса в том раже дерегулирования, который подогревали рыночный фундаментализм и Уолл Стрит3. Он констатирует несостоятельность академической науки и фундаментальные изъяны в американской модели капитализма. Ему вторит доклад ЮНКТАД «Глобальный экономический кризис: системные провалы и мультилатеральные средства лечения»4, в котором отмечается: «Рыночный фундаментализм laissez-faire последних 20 лет драматически провалил экзамен». Поэтому нужны другие модели развития современной экономики, в которых на государство возлагается большая регулирующая роль. «Мир наблюдает, – пишет журнал “Экономист”, – за восходом нового экономического гибрида, который мог бы быть назван “государственный капитализм”»5. Его впечатляющим примером, по мнению журнала, служит китайская модель «государственного капитализма». Об этом же идет речь в книге Яна Бреммера «Конец свободного рынка: кто выигрывает войну между государством и корпорациями»6. Он считает, что многие государства от Латинской Америки до Среднего Востока подражают Китаю.

Китай, действительно, ведет поиск модели постреформенного развития, но называет ее – социалистическим гармоничным обществом. Европейцы, особенно скандинавы, практикуют то, что называют моделью государства благосостояния, а в Германии – социально-ориентированной рыночной экономикой. Эти новые видения и концепции в Европе уже прижились и во многом оправдали себя, хотя либералы утверждают, что они всего лишь временное явление и скоро наступит возврат к прежнему пониманию рыночной модели экономики.

Если глобальный кризис побуждает думающих людей в Америке и Европе к переосмыслению привычных постулатов так называемого «мейнстрима» экономической мысли, то и Россия не должна быть исключением. Ей также предстоит извлечь уроки из кризиса. Какие выводы для стратегии нашего развития напрашиваются в первую очередь?

Мы в своих экономических реформах, как известно, руководствовались макроэкономикой именно американского покроя, на которую нас нацеливали Е. Гайдар, А. Чубайс и другие горе-реформаторы. Поэтому переоценка ультралиберальных рецептов составляет, на мой взгляд, один из самых важных выводов, который поможет преодолеть трудности кризисного периода.

В центре предстоящего переосмысления, несомненно, находится вопрос о роли государства. Архитекторы реформ призывали к уходу государства из экономики и не терпели никаких контраргументов. Самый действенный рычаг преобразований – государственный механизм управления и соблюдения порядка – оказался у нас разлаженным, недостаточно компетентным, разъеденным коррупцией, лишенным иммунной системы, очищающей его от пороков и страхующей от грубых ошибок в политике. Но и частный бизнес оказался далеко не образцовым, погрязшим в корысти, аморальным и отнюдь не гарантом возрождения России.

То, что наше государство неадекватно вызовам постиндустриальной эпохи, подтверждают достаточно убедительные факты. Конституционное определение России как социального государства остается нерасшифрованным, а соображения науки на этот счет не находят официального закрепления. Население лишено важнейшего ориентира, а именно, ответа на вопрос, к какому общественному устройству страна придет в результате проводимых реформ и что это даст народу. Какая форма демократии будет для нас оптимальной? Отсутствие ясной перспективы, веры в будущее не могут не сказываться на духовном климате в стране и настроениях людей.

На современное государство (не только у нас, но и на Западе) ложатся ответственные функции предотвращения и преодоления провалов рыночных механизмов, как в денежно-финансовой сфере, что сегодня всем очевидно, так и в других областях. Если говорить о России, то речь идет прежде всего о предотвращении опасного имущественного расслоения населения. Показательна в этом отношении констатация доклада Международного валютного фонда «Мировой социально-экономический обзор. Переоснащение мирового развития»7, в котором говорится: «Главный урок посткоммунистической трансформации определенно заключается в том, что государственные институты имеют критическую важность. Рынок без сильного государства приводит к замене безответственной государственной власти нерегулируемым частным обогащением, ведущим к экономическому и социальному упадку». Это у нас и произошло.

Мировая практика свидетельствует о возрастающем участии государства в перераспределении создаваемого дохода. За минувшее столетие доля государственного бюджета в распределении ВВП возросла в большинстве развитых стран мира с 10–20 % до 50 % и более. Это происходит прежде всего в результате роста государственных расходов на образование, здравоохранение, науку, пенсии и другие социальные трансферты. Мир, видимо, осознал, что только во власти государства противодействовать стихии нарастающего социального расслоения населения, гарантировать справедливый доступ людей к общественным благам и тем самым способствовать консолидации и стабильности общества. Но для этого государство должно быть авторитетным и эффективным, выражать и защищать интересы всех слоев народа.

В России средний доход бедной 10 %-ной части населения в 30 раз меньше среднего дохода 10 % богатых, а в Москве даже в 50 раз, тогда как в ЕС этот разрыв составляет 7–10 раз, в США около 15 раз. Беспрецедентное неравенство в распределении доходов и безучастность российского государства к его снижению до европейского уровня, имеет негативные последствия для экономического роста и демографической ситуации в стране. Статистический анализ показывает, что при европейском уровне неравенства темпы роста российского ВВП в 2000–2007-х годах могли бы возрасти на 30–50 %, а при годовом росте реальных доходов основной массы населения на 10 % удалось бы преодолеть процесс депопуляции страны. Для исправления положения необходимы прогрессивное налогообложение и другие меры поддержки малоимущих. В США они позволяют снизить неравенство с 68 до 15 раз. Откажись государство от прогрессивного налогообложения доходов граждан, и страна переживет коллапс.

Вмешательство государства исключительно важно и с точки зрения восстановления социальной справедливости в российском обществе, поскольку фактическая налоговая нагрузка 20 % населения с низкими доходами, как показывают исследования, вдвое превышает нагрузку 20 % населения с высокими доходами. Кроме того, оплата труда работников по большей части сложилась вопреки всем экономическим и социальным основаниям, крайне произвольна и для многих неоправданно занижена и несправедлива.

Это создает раскол и напряжение в обществе. Нельзя признать нормальным отсутствие принципа соблюдения социальной справедливости в политике, не говоря уже об официальной пропаганде. В стране очевидны масштабная бедность и скудость потребления миллионов граждан. Казалось бы, бережливость и скромность должны поощряться. Однако наши СМИ, особенно ТВ, всячески рекламируют и оправдывают бездумную роскошь и расточительство российских «нуворишей». Жизнь простых людей для них малоинтересна. Верхи также не подают примера экономии и скромности. Между тем доклад Всемирного банка «Справедливость и развитие» констатирует: «При высоком уровне экономического неравенства обычно экономические институты и социальные условия систематически действуют в интересах более влиятельных групп. Такие несправедливые институты способны приводить к экономическим потерям… Предпочтения при распределении общественных услуг предоставляются богатым, а таланты средних и беднейших групп населения остаются невостребованными. Общество в целом становится тогда менее эффективным и упускаются возможности для инноваций и инвестиций»8.

Социальная справедливость – извечная нравственная норма, неотъемлемая часть религиозного сознания верующих. Без ее соблюдения не может быть здоровым нравственный климат в обществе, как и невозможна здоровая экономика. Патриарх Московский и всея Руси Кирилл пишет в упомянутой выше книге: «Экономическая система, построенная только на стремлении к наживе, на равнодушии к судьбе человека, на пренебрежении к нравственным нормам, лишена устойчивости и может рухнуть в любой момент, погребая под своими обломками судьбы людей. Безнравственная экономика неэффективна, более того – нежизнеспособна и опасна»9.

Управленческие и административные отношения в нашем обществе, действенная правовая и правоприменительная система не менее важны для модернизации экономики, чем цивилизованные рыночные институты и механизмы. Можно сказать, что без качественного улучшения работы государственной системы управления, формирования класса неподкупных, добросовестных и высококомпетентных управленцев любые амбициозные программы обречены на провал. Подбор кадров на высшие должности не может происходить по принципу лояльности, личных симпатий или дружбы, родственной близости. Это не гарантирует стабильность власти и уважение к ней. Подтвержденный историей путь селекции лучших кадров государственных деятелей всех рангов совсем другой. Он предполагает восхождение на верх иерархической лестницы ступень за ступенью по мере накопления опыта и обретения авторитета и публичной известности.

Не случайно в определении рейтинга стран по конкурентоспособности их национальных экономик, проводимого под эгидой Мирового экономического форума, эффективность государственного управления и масштаб коррупции фигурируют среди главных критериев. России здесь нечем похвастаться. В 2009 г. она занимала в списке из 133 стран 63-е место между Черногорией и Румынией, причем по качеству институтов управления и прозрачности государственной политики – 114-е место, компетентности чиновничества – 96-е, независимости судебной системы – 116-е. Год от года по этим критериям она опускается все ниже10. Подобные же места отводят России «Показатели государственного управления», определяемые Всемирным банком по 212 странам. Так, по критерию сдерживания коррупции в государственном аппарате она оказывается в конце списка на 180-м месте11.

Российское государство не в состоянии пресечь бегство капиталов и умов из страны, более того, оно пошло на неоправданную и преждевременную либерализацию в этой области. За годы перестройки и рыночных реформ бегство капиталов из страны составило, по различным оценкам 1–2 трлн. долл. Можно оспаривать точность оценок, но в любом случае поражает количество нулей. Колоссальные потери мы понесли и от утечки умов и квалифицированных работников, инженеров, ученых не только за рубеж, но и во внутреннюю торговлю и мелкий бизнес. Приходится лишь удивляться, как мы выжили после такого кровопускания.

Удивляет и беспомощность государственных экономических и финансовых властей в борьбе с инфляцией. В условиях глобального кризиса инфляция в развитых странах обычно сменяется общим снижением розничных цен. Вследствие перепроизводства, когда искусственно раздуваемый дешевыми кредитами спрос населения резко падает, а банки банкротятся из-за неплатежеспособности должников, возникает дефляция. В 2009 г. по сравнению с 2008 г. индекс розничных цен в группе ведущих странах Запада имел отрицательную величину – 0,1 %, в том числе в США – 0,3 %, Японии – 1,4, Швейцарии – 0,5 %. В России же наблюдалась «стагфляция», когда падение ВВП не менее чем на 8 % сочеталось с ростом потребительских цен на 12 %, а корзина благ, потребляемая бедными и среднедоходными слоями населения подорожала на 20–25 %. Издержки кризиса государство и бизнес переложили на массового потребителя. В подобных ситуациях западные государства нередко шли на частичный контроль за ценами.

Текущие меры по преодолению кризисных процессов едва ли приведут к прочному успеху, если не определить стратегические приоритеты не только и не столько в экономике, сколько в духовной и социальной сферах, что и делают сегодня многие западные лидеры. Не случайно они ставят во главу угла государственной политики развитие образования, здравоохранения, науки, культуры, обучение и воспитание подрастающего поколения. Именно через это пролегает путь к обновлению общества, оздоровлению морального климата в нем и процветанию экономики.

Российские рыночные реформы неолиберального покроя серьезно разрушили наш научно-технический потенциал, привели к деградации культуры, падению уровня воспитания и образования детей и молодежи. В экономике знаний, которая будет, как считают ученые, определять лицо XXI в., это означает неминуемое отставание. Вспомним, как после окончания Отечественной войны, когда стране еще недоставало средств на восстановление разрушенного хозяйства, правительство беспрецедентно увеличило размер оплаты труда ученых и преподавателей с научными степенями, членов союзной и отраслевых академий наук. Это было не выборочное повышение для отдельных категорий, а всеобщее – для всей сферы науки и высшего образования. Оно изменило социальный статус ученых и преподавателей, подняло престиж науки, дало мощный стимул для притока в нее способной молодежи, а главное – помогло выйти на авангардные позиции в мире.

Хорошо, что российские политические верхи осознали, наконец, важность научной сферы, но то, что конкретно делается, озадачивает. Похоже, что стратегии, разделяемой и поддерживаемой научной и педагогической общественностью, не существует. Одним из примеров служит решение о выделении на три года вузам 80 грантов по 150 млн. руб. (5 млн. долл.) каждый для ключевых исследований с приглашением ведущих мировых ученых, в том числе выходцев из России. Делается это на фоне урезания ассигнований на академическую науку, а также на два главных государственных фонда – РФФИ и РГНФ, выделяющих гранты на актуальные исследования. Ставка по примеру США – на вузы. Но у нас 300-летний и оправдавший себя опыт другой организации науки. Ее ведущим органом выступала Академия наук с ее многочисленными институтами и региональными центрами. Российские университеты и вузы в отличие от американских сегодня едва ли могут служить основой для развития науки на мировом уровне. Их сотрудники перегружены сотнями часов учебной нагрузки, часто не имеют ни времени, ни оборудования для серьезных исследований. Посадив академическую науку за годы реформ на голодный паек и тем самым ослабив и значительно ее обескровив, мы теперь обращаемся с поклоном к Западу.

Академическое и университетское сообщества должны образовывать общую интегрированную среду, в которой накапливаются знания, обобщается мировой опыт, обучаются, воспитываются и достигают вершин исследовательские и педагогические кадры. В этой среде не может быть любимчиков и пасынков. Нельзя труд докторов наук и профессоров, независимо от того, имеет ли их работа коммерческий результат, оплачивать хуже, чем рядовых работников торговли, ЖКХ, государственной администрации.

Междисциплинарное исследование взаимодействия экономики и общественной среды в рамках нашей академии проделало лишь первые шаги. Отставание общественной мысли от вызовов современности далеко еще не преодолено. Предстоит дать ответы на многие трудные вопросы. Важнейшая роль в этом принадлежит науке.

1. Всемирный банк. Доклад о мировом развитии 2006: Справедливость и развитие. – М., 2006. – С. 2.

2. Неэкономические грани экономики. – М., 2010. – 796 с.

3. Bremmer I. The End of the Free Market: Who Wins the War Between State and Corporations. – N.Y., 2010. – 240 p.

4. The Economist, July 28-th 2009; January 23, 2010.

5. The Global Economic Crisis: System Failures and Multilateral Remedies / UN. – N.Y., 2009. – P. III.

6. Stieglitz J. Freefall: America, Free Markets and the Sinking of the World Economy. – N.Y., 2010. – 361 p.

7. World Economic Outlook Supporting Studies IMF. – 2010.

РОССИЙСКАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ В КОНТЕКСТЕ МОДЕРНИЗАЦИИ

В.А. Динес

Высшим руководством страны стратегическая цель развития России четко определена – это модернизация. Однако по поводу путей ее достижения существуют значительные разногласия. Одним из ключевых пунктов разногласий является отношение к роли государства.

В соответствии со сложившимися в современной России условиями, на наш взгляд, более плодотворно говорить не о государстве как таковом, а о российской государственности, поскольку понятие «государственность» позволяет не только поставить вопросы, относящиеся к институтам собственно государства, но и рассмотреть их в более широком плане, а именно в совокупности всей системы отношений «человек-общество-государство». Кроме того, постановка вопроса в таком плане обеспечивает выявление цивилизационной самобытности этих отношений.

Большая проблема, с которой сталкивается в настоящее время Россия, заключается в поиске возможного сочетания традиций отечественной государственности с потребностями политической демократии.

Трансформация политической системы России в течение всех лет реформирования страны существенно изменила ее характеристики, в том числе механизмы и принципы функционирования государства. С формальной точки зрения в стране сложилась демократическая система власти, гражданам предоставлены основополагающие права и индивидуальные свободы, а взаимоотношения между личностью и властью регламентированы правом. Однако при общей характеристике результатов политической модернизации страны, как правило, выделяют ряд факторов, которые негативным образом сказываются на протекающих социально-политических процессах и ставят под сомнение указанные достижения.

Разрушительные процессы, угрожавшие самому существованию российского общества, явились результатом своеобразного государственного псевдолиберального нигилизма, когда государство ни во что не вмешивалось и преследовало лишь свои корпоративные интересы. Не случайно избранный в 2000 г. Президентом РФ В. Путин уже в первом своем послании Федеральному Собранию сформулировал в качестве стратегической цели задачу возрождения государственности: «Наша позиция предельно ясна: только сильное, эффективное (если кому-то не нравится слово “сильное”, скажем – эффективное) государство и демократическое государство в состоянии защитить гражданские, политические, экономические свободы, способно создать условия для благополучной жизни людей и для процветания нашей Родины» (4, с. 308). Концепция «сильного государства» предполагала укрепление авторитета и влияния государственной власти через целый комплекс мероприятий в различных сферах жизни.

Результатом реализации избранной стратегии стало прекращение дезинтеграции Федерации, формирование вполне действенной «вертикали власти», достижение определенной социальной стабильности. Но в то же время в современной российской политике присутствуют тенденции, снижающие возможности успешного и эффективного развития. По-прежнему в политическом плане сказывается отсутствие или, по крайней мере, слабость сил, способных играть роль самостоятельных субъектов политических отношений и успешно способствовать реализации национальных интересов государством. Богатый потенциал самоорганизации и самодеятельности населения используется совершенно недостаточно. Сегодняшний госаппарат является в значительной степени забюрократизированной, коррумпированной системой, немотивированной на динамичное развитие. В этой связи ныне действующий Президент РФ Д. Медведев подчеркнул: «Сильное государство и всесильная бюрократия – это не одно и то же. Первое нужно гражданскому обществу как инструмент развития и поддержания порядка. Для защиты и укрепления демократических институтов. Вторая – смертельно опасна для него» (2).

Перед Россией по-прежнему стоят модернизационные задачи, решение которых может обеспечить только государство. Это связано с тем, что практически на протяжении всей истории России государство было не только властно-организующим началом, но и особой духовной сущностью. Поэтому оно всегда претендовало на роль выразителя интересов и потребностей всего общества и в большей или меньшей степени ее выполняло. Основой самобытности российского политического развития выступало понимание места, роли и значения государства в жизни общества, отношение к нему и его политике. Россия возникла как страна, где интересы государства были важнее интересов доминирующих национальных групп, классов, сословий, династических интересов и т.д. Роль государства по отношению ко всем сферам общественной жизни была в дореволюционной России исключительно велика. Еще более она возросла в советский период истории России, когда партийно-государственный аппарат попытался поставить под свой контроль практически все стороны общественной и личной жизни. Российское государство, как правило, выступало определяющим элементом всей социальной системы, и именно его активность обеспечивала модернизацию общества. А отношение к государству всегда было главным критерием идейно-политической идентификации граждан.

Таким образом, вырисовывается принципиально иная модель взаимоотношений личности и государства, личности и общества, нежели существующая на Западе, где государство выступает гарантом интересов, прежде всего личности в ее взаимоотношениях с обществом. Российская модель, имеющая в качестве отправной точки общность, а не отдельную личность, предполагает тем самым приоритет интересов общества, выразителем которых выступает государство. Поэтому очевидно, что западные образцы государственности, будучи трансплантированными, весьма тяжело институциализируются в России с ее органическими социокультурными и политическими традициями.

В современных условиях эти приоритеты сохраняют свое значение, поскольку нынешняя организация государственного управления в общем-то соответствует интересам большинства граждан и сформированная «властная вертикаль» не вызывает отторжения в массовом сознании. Более того, наибольшее доверие со стороны граждан проявляется именно к вертикали власти (в первую очередь к президенту, в меньшей степени к правительству, губернаторам, ФСБ и армии) – но не к институтам гражданского общества и публичным институтам государства.

До настоящего времени российское общество достаточно спокойно воспринимало жесткие меры «верхов» по укреплению государства и формированию в стране моноцентрической власти, рассматривая их как необходимые на данный момент. По данным эмпирических исследований, для большинства населения этакратическая модель общества по-прежнему представляется оптимальной, более того она выступает как нормативная модель. И нашим согражданам совершенно неважно авторитарна или, наоборот, демократична власть; главное, чтобы она была эффективной и действовала в интересах общества как целого. Государственнические убеждения россиян можно рассматривать как традиционные, патерналистские, как просто отсталые, но они являются реальностью и с ними надо считаться. Это, конечно, можно объяснять и «самодержавной политической культурой», но факт остается фактом – общество позитивно восприняло реформы минувшего десятилетия, что подтверждается высоким рейтингом их инициатора.

Результатом реформ 90-х годов стало не только резкое ослабление государства, но и социокультурный раскол общества, в основе которого лежат расхождения россиян в ценностных представлениях об общественном идеале и о реальном обществе. В ситуации нынешнего социокультурного раскола именно верховная государственная власть скрепляет общество, удерживает вместе его составляющие, воспроизводя традиционный для России принцип социальной интеграции «сверху-вниз».

Соответственно важнейшей проблемой государственного управления естественным образом становится проблема морально-политической консолидации современного российского общества. По данным социологических исследований видно, что социополитическая консолидация в первую очередь связана с действиями президента, персонифицирующего в себе государство.

В целом же можно сказать, что российская политическая система после 2000 г. вернулась в естественное для нее состояние, когда власть сосредоточена в руках одной политической силы, а компромисс в обществе между различными политическими субъектами устанавливается фактически на ее условиях. В основе функционирования и устойчивости политической системы лежит не баланс интересов различных групп общества, а «властная вертикаль», подчиняющая все автономные элиты единому центру. Здесь, в первую очередь, речь идет о политических партиях, финансово-промышленных группах, губернаторах и этнических элитах. На протяжении последних лет их влияние на федеральную политику, механизмы принятия политических решений неуклонно сокращалось, а сама политическая деятельность во все большей степени перемещалась в систему исполнительной власти. Сформированный таким образом политический порядок предоставил президентской власти возможность не институциализировать свою монополию в политической сфере, сохранять демократический дизайн и избегать прямого преследования оппозиции, но при этом регулировать ее доступ к ресурсам. И, наоборот, лояльность основных групп элит «оплачивалась» делегированным им правом распоряжаться теми или иными ресурсами и управлять собственностью.

Одним из важнейших следствий протекания трансформационных процессов, таким образом, стало также и то, что традиционные ценности восстанавливают свое воздействие на общество. Создание новой системы формальных институтов и попытки провозгласить новую идеологию и новые ценности имеют весьма ограниченный эффект, поскольку практическое их толкование определяется традиционными и привычными способами действия, а не правилами и нормативными требованиями новой системы.

Иными словами, даже в условиях радикальной трансформации российского общества практически все аспекты и проблемы современного общества – демократия и рыночная экономика, свобода и социальная ответственность, отношения между личностью, обществом и государством – получают специфическое содержание. А это говорит о том, что общественное сознание россиян, даже при значительном росте циничности и абсентеизма во взаимоотношениях между людьми и организациями, продолжает оставаться достаточно независимой величиной, которую нельзя изменить по «заказу».

Сказанное не означает, что мы должны отказываться от своих традиций. Любое общество представляет собой сплав традиционных и модернизационных элементов. И традиции не обязательно препятствуют модернизации, они могут и способствовать ей. Традиция служит не только символом непрерывности, но и модификатором инноваций и главным критерием их законности.

Эффективное социально-политическое развитие возможно лишь при опоре на традиционный склад характера народа, учете его психологии, особенностей восприятия таких фундаментальных ценностей как свобода, равенство, справедливость и т.д. Государственная система становится адекватной обществу только тогда, когда предлагаемая ею интерпретация основных понятий политической жизни совпадает с их восприятием в народном сознании. В противном случае она отторгается массами и заводит страну в тупик.

Этот момент принципиально важен для сегодняшнего развития России, поскольку взгляд на ее историю в целом и на советский период в частности, на людей этой эпохи, как на лишенных не только исторических корней, но и необходимых универсальных свойств, является просто «штампом» пропаганды. Данная проблема важна и потому, что советский период русской истории, как показывают социологические опросы, по-прежнему остается значимым периодом для наших современников (5).

Следует подчеркнуть, что значительная роль государства в общественном развитии не противоречит современным общемировым тенденциям. Показательно, что премьер-министр Франции Франсуа Фийон, выступая в сентябре 2009 г. в Ярославле на конференции «Современное государство и глобальная безопасность», утверждал: «Нам представляется абсурдным выбирать между экономической эффективностью и социальной солидарностью, между государственной сферой и рынком. Наша цель, направленная на сохранение государства – регулятора и арбитра, является нашей непреходящей исторической задачей» (3).

Непреходящее значение государственной власти состоит в обеспечении самосохранения конкретного общества, удержании его от распада, от превращения в то, что обществом уже не является. И в этом смысле государственную власть нельзя безоговорочно противопоставлять общественным процессам самоорганизации, поскольку осуществление реального объединения людей на основе их подчинения общепринятым нормам также является проявлением общественной самоорганизации. Но в настоящее время перед Россией стоит сложнейшая, многоплановая задача перехода к новому социальному качеству общества с более высокими требованиями к каждому человеку, к государству и социальным институтам. В данном контексте главным должно стать устранение препятствий к национальному единению на основе изменения содержания социальной политики государства и преодоления колоссального социального неравенства, воспринимаемого народом как явно несправедливое. Только в этом случае люди почувствуют себя не просто подданными государства, вынужденными терпеливо переносить эксперименты правящей элиты, а гражданами, ответственными за положение дел в стране.

Идея сильного российского государства включает в себя и мысль о развитых институтах гражданского общества, поскольку предотвратить дезинтеграцию общества можно, укрепляя как само государство, так и важнейшие «промежуточные» социальные институты. Являясь носителями традиционной культуры, они вместе с тем способствуют защищенности важнейших прав личности. И государство здесь должно выступать не как противостоящая гражданскому обществу величина, а как необходимый институт общественной жизни, предотвращающий или ограничивающий появление таких форм организации населения, в которых групповые, частные интересы резко противоречат общественным.

В целом сложившаяся в современной России социальная ситуация, обусловленная высоким уровнем социального неравенства, неэффективностью экономического развития, общей примитивизацией культуры, значительной криминализацией социальных отношений, а также предпочтением примитивных и простых социальных связей сложным и большим на фоне сохраняющихся традиционных ценностей, предопределяет наличие постоянной возможности развития острых социальных противоречий. Соответственно, достигнутая к настоящему времени социальная устойчивость зависит как от объективной общественно-политической ситуации, так и от субъективных действий государственной власти и самого общества. Но эти возможности осложняются дефицитом включенности общества в осмысление и обсуждение социальных приоритетов, которые бы в большей степени соответствовали ожиданиям и потребностям большинства граждан.

Все это означает, что в стране не сформировался еще в полной мере социальный субъект, который был бы не только заинтересован в проведении модернизации, но и достаточно интегрирован и силен, чтобы решить эту задачу практически. Поэтому для повышения общественной активности наиболее массового базового слоя общества необходимо, прежде всего, улучшить его объективное положение, в первую очередь упорядочить и придать правовой характер отношениям в сфере труда и занятости, которые определяют уровень и качество жизни большинства граждан. При этом государство должно не на словах, а на деле гарантировать социально-экономические права трудящихся, содействовать установлению отношений партнерства труда и капитала. Только на этой основе смогут «вырасти» демократические институты, которые будут органично восприниматься населением.

В целом, на наш взгляд, персоналистский режим в форме мягкого авторитаризма и стал прагматическим политическим компромиссом между традиционными практиками российского государства и базовыми формами современной представительной демократии.

При всех недостатках существующего режима попытки немедленного радикального его изменения стали бы гибельными для страны. Я согласен с точкой зрения, сформулированной в ряде публикаций Ю.А. Красина о том, что с довольно высокой степенью вероятности можно прогнозировать: «если общество и отреагирует на кризис массовым выбросом политической энергии, то он примет не демократическую, а, скорее всего, разрушительную националистическую направленность, чреватую для России большими трагедиями вплоть до распада Российской Федерации. Поэтому безответственными выглядят расчеты на резкую смену нынешнего политического режима каким-то другим. Стратегическая установка на быстрые перемены в системе власти, на радикальный политический “скачок” несет в себе опасность дестабилизации и хаоса, безвластия и полной потери управляемости» (1, с. 487).

К настоящему времени восстановление многих традиционных функций российской государственности позволило остановить дезинтеграцию общества, продвинуться по пути его консолидации. В то же время жесткая и всеобъемлющая централизация в структурах верховной власти может негативно сказаться на стабильности всей политической системы. Дело здесь заключается в том, что централизация процесса принятия решений неизбежно предполагает и централизацию ответственности и тем самым подрыв легитимности одного из важнейших институтов современной российской государственности. Наверное, в этих условиях будет правильной диверсификация властных полномочий, которая может осуществляться через придание большей самостоятельности правительству, через изменение взаимоотношений федерального центра и регионов, через усиление ответственности парламента.

Соответственно появление новых центров политической ответственности будет иметь следствием усиление влияния согласительных процедур в процессе принятия решений. Это сделает всю политическую систему страны более устойчивой к возникающим проблемам и конфликтам, а также отчасти компенсирует отсутствие зрелых субъектов модернизации при доминировании в обществе консервативно-охранительных тенденций. Другими словами, необходима такая политика государства и такое ее институциональное обеспечение, которые позволили бы вырабатывать решения на основе баланса социальных интересов. Но при этом главным и решающим фактором сегодняшних преобразований остается государство, от инициативности и воли которого в решающей степени зависят результаты и перспективы демократизации и модернизации общества.

Совершенствование государственного управления, проведение административной реформы неотрывно связаны с повышением открытости и прозрачности органов власти, которая должна рассматриваться как необходимый фактор повышения их социальной эффективности и способности к необходимым изменениям. В связи с этим стратегия реформирования определяется не только собственной логикой ее развития, но и состоянием общественного организма в целом и теми условиями, в которых государственная власть функционирует, включая исторически укоренившиеся взгляды и представления о власти отдельных граждан и населения в целом. Государству необходим комплекс управленческих механизмов и инструментов, дающих возможность адекватно реагировать на вызовы внешней среды. Назрела объективная необходимость разработки эффективных моделей и адекватных механизмов превращения системы государственного управления в открытую систему, взаимодействующую с гражданами и их объединениями, отзывчивую к нуждам и запросам населения.

В данном контексте рассуждения о «демократии» и «авторитаризме» отражают, на наш взгляд, всего лишь инструментальные характеристики, т.е. методы осуществления власти. Главное же будет заключаться в том, в каких целях и в чьих интересах действует государство: реализует ли оно интересы общества или же интересы отдельных групп, «приватизировавших» государство. Из истории известно, что демократия может быть стагнирующей, а авторитаризм – способствующим развитию. Мягкий авторитаризм современной России, сохраняя моноцентричный характер государства, может служить политико-бюрократической верхушке и олигархам, а может оптимизировать публичную сферу, в которой многообразие интересов гражданских структур будет реализовано при помощи государства и в соответствии с потребностями общества. И главной проблемой для государственной власти, на наш взгляд, станет сохранение и расширение каналов для диалога с обществом.

1. Красин Ю.А. Метаморфозы российской реформации. – М., 2009.

2. Медведев Д.А. Послание Президента РФ Федеральному Собранию РФ 5 ноября 2008 г. // www.president.kremlin.ru

3. Независимая газета. НГ Политика. – М., 2009. – 22 сентября.

4. Путин В.В. Какую Россию мы строим // Собрание посланий Президента РФ Федеральному Собранию. 1994–1995 гг. – Новосибирск, 2006.

5. Российская идентичность в социологическом измерении // Полис. – М., 2008.

А.Н. Медушевский

Великая реформа 1861 г. – одно из переломных событий российской истории, а ее 150-летний юбилей – важный повод для осмысления процессов модернизации. В современном российском обществе, несомненно, отсутствует единство мнений по вопросу о том, что такое модернизация, каковы должны быть ее параметры, цели и масштабы. Представлены различные критерии классификации соответствующих процессов. Можно говорить о том, что модернизация определяется по идеологическому критерию. Тогда следует говорить о консервативной, либеральной и даже социалистической модернизации, хотя опыт последней воспринимается скорее как негативный. Можно говорить о модернизации с точки зрения того, происходит она внутри общества или осуществляется путем заимствования. Тогда надо различать эндогенную и экзогенную модернизации. Другим выражением этой типологии является разграничение органической и догоняющей модернизации. Можно классифицировать модернизацию по отношению к праву: осуществляется она в правовых или неправовых формах, с сохранением или разрушением существующих правовых норм. И, наконец, еще одним важным критерием того, что такое модернизация, является когнитивно-информационный подход к этому понятию (20). С этой точки зрения можно говорить о модернизации как создании новой картины мира, нового информационного пространства или проведении ограниченных технологических изменений, которые осуществляются в рамках существующей системы понятий, в рамках существующей когнитивно-информационной схемы познавательной деятельности. Подходя с этих позиций к Великой реформе, ее следует рассматривать как пример радикальной модернизации, безусловно, либеральной, эндогенной, осуществляемой в правовых формах и создающей новую картину мира. Поэтому можно определить Великую реформу как настоящую революцию сверху.

Великая реформа – пример успешной правовой модернизации традиционного общества (см. 2; 3). Каковы вообще критерии успеха реформы? Я вижу три основных критерия. Во-первых, это продуманная концепция реформ или философская идея, лежащая в основе реформ. Во-вторых, это осуществление преобразований на базе определенного социального консенсуса в расколотом обществе, закрепленного в праве. И, в-третьих, это радикальность изменений, т.е. невозможность повернуть ситуацию вспять, когда реформа создает новое социальное качество. Эти три параметра, безусловно, присутствуют в Великой реформе.

Если говорить о философской идее, то это была идея эволюции, концепция прогресса и умеренного либерализма. Теоретическую основу этой концепции составляла философия права Гегеля и государственной (юридической) школы, русской академической мысли, которая исходила из того, что суть реформ – это движение от сословного общества, основанного на старой традиционной социальной иерархии к гражданскому обществу и от абсолютизма к правовому государству (5). Данная концепция возникла на Западе, сформировалась в основном в Германии как антитеза Французской революции, но оказалась востребованной во многих развивающихся странах – от Османской империи до Японии эпохи Мейдзи. Суть ее состояла в том, чтобы осуществить все цели революции, не используя, однако, ее средств, т.е. избежать крушения общества, кровопролития, гражданской войны и диктатуры. И в этом смысле философская концепция Великой реформы сохраняет свое значение для нашего времени (13).

Если говорить о таком параметре, как сохранение консенсуса, то важно подчеркнуть, что реформа осуществлялась на правовой основе, без разрыва правовой преемственности. Манифест 19 февраля 1861 г. и «Положения» о крестьянах, вышедших из крепостной повинности, включали следующие основные условия реформы: личная свобода крестьян, сохранение отношений собственности (тогда это была помещичья собственность на землю), но одновременно – перераспределение земли в пользу крепостных крестьян, которые получили усадьбы и полевые наделы за выкуп (12). Причем наделы эти были таковы, что им могли бы позавидовать современные крестьяне. Условия реформ также фиксировались правовым образом – в Уставных грамотах, могли быть обсуждены сторонами с участием мировых посредников и, что особенно важно, обжалованы в губернских присутствиях по крестьянским делам.

Радикальный и необратимый характер реформы определялся ее условиями. Крестьяне получали личную свободу без выкупа, что было, безусловно, революционным шагом, поскольку консерваторы выступали категорически против этого, видя в подобном решении ущемление прав собственности. Реформа стала необратима в результате государственного вмешательства в регулирование этих прав: крестьяне получили кредит от государства на проведение выкупа земли в рассрочку на 49,5 лет. В 1881 г. был проведен обязательный выкуп – крепостные отношения крестьян с помещиком прекращались, крестьяне становились сословием крестьян-собственников. В результате реформы удалось избежать революционного срыва и гражданской войны – такой, которая происходила как раз в это время в Соединенных Штатах Америки и на которую надеялись К. Маркс и Н. Чернышевский в России. Результаты реформ сопоставимы, на мой взгляд, с результатами Гражданской войны в Соединенных Штатах и с решениями Верховного суда США по XIV поправке, которая была принята по результатам Гражданской войны в 1866 г. (23). Эти решения ВС США радикально изменили юридическую трактовку таких понятий, как свобода (поскольку она стала интерпретироваться как личная свобода, а не свобода иметь рабов) и собственность (под собственностью стало пониматься только недвижимое имущество, но не люди, как было ранее). Избежать гражданской войны в России, в отличие от США, оказалось возможным по ряду причин: крепостное право накануне его отмены не было тождественно рабству ни в юридическом ни в фактическом отношении; отношения собственности не были столь артикулированы в российском обществе, как в американском; контроль государства в России был значительно более сильным. Но важно отметить, что в России, где крестьянство стояло вне политики и не могло активно участвовать в ходе реформ, удалось достичь взаимодействия государства и части правящего класса, что требовало несомненного искусства реформаторов.

Важный аспект реформ – это продуманная система обратной связи общества и государства. Что имеется в виду? Я хотел бы подчеркнуть, что были созданы новые институты. Это земская и городская реформы, вводившие самоуправление, судебная реформа, которая позволяла разрешать конфликты на бессословной основе: были отменены сословные суды, предполагавшие различие критериев оценок действий представителей тех или иных социальных групп. Военная реформа, изменившая армию также на бессословной основе, поскольку призыв стал осуществляться изо всех социальных слоев. Был создан механизм разрешения конфликтов правовыми методами. Здесь следует указать на местное самоуправление, состязательность правосудия, адвокатуру, институт мировых посредников, который активно действовал при составлении уставных грамот. Данный институт был особенно важен, поскольку крестьяне были неграмотны, мировыми посредниками являлись в основном представители правящего класса, дворянства, но общую тональность в публичной сфере задавали прежде всего представители дворянской интеллигенции (как, например, Лев Толстой). Эти преобразования включали такой важный элемент как просвещение общества – его открытость новым стандартам образования (университетская реформа), политической культуры («гласность») и внешним заимствованиям (европеизация и расширение культурного обмена по всем направлениям). В целом это была именно «эпоха великих Реформ» с радикальным изменением сознания общества (7).

Создание единого штаба реформ – это то, что отличает научную концепцию реформ от ненаучной, от импровизации. Здесь очень большое значение имели редакционные комиссии. Первоначально их было две, потом они были соединены в одну. Причем в основу создания редакционных комиссий был положен смешанный принцип: в одной – преобладали администраторы, в другой – представители гражданского общества: юристы, аграрники, социологи и другие ученые того времени. Этот штаб реформ – редакционные комиссии под руководством Я.И. Ростовцева, активно осуществляли сбор и анализ информации, разрабатывали положения Великой реформы, проводили мониторинг политической ситуации, что было очень важно в нестабильной ситуации, обеспечивали единство воли и планомерность осуществления целей реформы. В конечном счете в ходе реформ был достигнут компромисс между основными социальными силами того времени, участвовавшими в процессе преобразований: дворянством, просвещенной бюрократией и либеральной интеллигенцией (8; 9). Реформы теоретически открывали путь выхода из авторитарной политической системы абсолютистского государства, – сначала в виде осторожного включения элементов народного представительства в самодержавный строй, затем движения к дуалистической монархии в ограниченных конституционных формах и, наконец, возможно, к парламентской монархии или республике (11).

В целом, таким образом, Великая реформа – это едва ли не единственный в истории России, пример успешной демократической модернизации традиционного общества, осуществляемой правовым путем, по плану, в соответствии с первоначальным замыслом и установленными сроками, а главное – с сохранением права собственности, социального консенсуса и правовой преемственности.

Современная наука едина в констатации огромного социального значения Великой реформы и последующих реформ 60-х годов XIX в., реформ С.Ю. Витте и П.А. Столыпина начала XX в. как продолжения логики Великих реформ. Это была, на мой взгляд, полноценная альтернатива аграрной революции в таких странах, как Россия, Китай, Мексика, других странах в XX в. И, конечно, это была альтернатива последующим неправовым формам решения аграрного вопроса эсерами и большевиками, вообще леворадикальными партиями, – в виде утопической идеи «черного передела» (т.е. стремления «отнять и поделить землю поровну»), либо в виде так называемой «социалистической национализации», которая означала безвозмездное отчуждение земли у собственников, введение государственной собственности на землю и возрождение деспотических форм государственной власти – в ходе, например, коллективизации 1928–1933 гг., а также попыток Коминтерна распространить эту экстенсивную форму на другие модернизирующиеся общества (14). Этот момент важно подчеркнуть, поскольку деятельность Коминтерна играла огромную роль, а ее последствия сказываются до настоящего времени в виде распространения мифа о возможности уравнительного распределения земли, реализации коллективистских представлений о справедливости, отрицании индивидуального творческого начала и многих других негативных явлений. Повсюду эти эксперименты вели к ретрадиционализации общества, т.е. к отказу от гражданского общества и правового государства, и, по существу, потерпели провал, как показывает опыт таких современных государств, как Китай, Вьетнам, другие страны Азии, Латинской Америки, да и всего мира. После различных аграрно-коммунистических экспериментов все они пришли к отрицанию уравнительно-коллективистских форм аграрного мышления, признанию рыночных отношений конкуренции в аграрном секторе экономики, важности индивидуального трудового вклада и необходимости дифференциации форм собственности (в виде современных форм кооперации индивидуальных производителей, длительной семейной аренды или частной собственности на землю).

Выход из ситуации аграрного кризиса в XX в. состоял в разрешении конфликта традиционалистских представлений крестьян о справедливости (уравнительном равенстве в распределении земли) и позитивного права, отражающего представления государственной власти о рациональном и эффективном использовании земли в коммерческом обороте. Преодоление этого правового дуализма (выражавшегося в параллельном существовании обычного крестьянского права и официально санкционированного частного права) было возможно в авторитарных и демократических формах. В одной группе стран выход усматривался в переходе к авторитарной модернизации или реализации бонапартистской концепции реформ – соединения жесткой власти с гарантиями прав собственности. Здесь я хотел бы указать на примеры Наполеона III, Бисмарка, Столыпина в России. В этом контексте определенный интерес представляет также ленинский нэп, который, не отказываясь формально от декларированных коммунистических принципов, по существу, означал отход (пусть и тактический) от них в пользу рыночного стимулирования аграрных отношений. Этот вектор характеризует реформы Кемаля Ататюрка в Турции, Чан Кайши в Китае, В. Каррансы в Мексике и других реформаторов, действовавших в рамках бонапартистской парадигмы. Несмотря на авторитаризм данных режимов, принципиальное отличие этих реформ от коммунистических состояло в том, что они сохраняли частную собственность и обеспечивали правовую преемственность отношений собственности на землю. Более стабильных результатов удалось добиться в ходе аграрных реформ на правовой основе при активной поддержке государства в таких странах, как послевоенная Япония, Индия, ряд стран Латинской Америки ХХ в., когда сохранялись права собственности с одновременным перераспределением имущества, т.е. земельного ресурса, путем выкупа земли государством и передачи этой земли крестьянам-фермерам, – модель, которая предлагалась в России партией кадетов. Но по существу эта модель повсюду была продолжением логики Великих реформ и, отчасти, развивавших их столыпинских аграрных реформ.

Тот факт, что реформационная стратегия представляла собой устойчивую, последовательную и рациональную альтернативу аграрной революции, заставляет с новых позиций рассмотреть причины Великой реформы и последовательность проведения ее принципов в жизнь. Прежде всего, с позиций современной науки очевидна необходимость отказа от упрощенных схем экономического детерминизма, усматривавших причину реформы в кризисе «феодально-крепостнической экономики»: экономическая неэффективность крепостного хозяйства (как и рабства в США) ставится под сомнение в современной историографии, показавшей, что традиционные формы принудительного труда могут быть интегрированы в рыночную экономику и, во всяком случае, сосуществовать с ней продолжительное время. Они (как показал советский опыт использования принудительного труда) могут даже использоваться для достижения некоторых целей модернизации. Наконец, сама реформа 1861 г., отменившая крепостное право, не дала быстрого и резкого увеличения экономических показателей (первое время констатировался даже спад), но обеспечила его в длительной перспективе (чрезвычайно высокие темпы экономического роста России в конце XIX – начале ХХ в.). С другой стороны, очевидна несостоятельность объяснения реформы с позиций «классовой борьбы» – известной концепции «первой революционной ситуации», которая якобы сформировалась в канун реформы. Эта концепция представляет собой очевидный миф советской историографии, поскольку никоим образом не подтверждается фактами и, в частности, не объясняет того, почему на всем протяжении реформы сохранялась социальная и политическая стабильность, уникальная для преобразований такого масштаба, а острые социальные противоречия не только не привели к гражданской войне, но и каким-либо значительным социальным беспорядкам. В конечном счете традиционные историографические схемы не предлагают вариативных моделей развития событий, не отвечают на вопрос о том, как пошло бы развитие, если бы крепостное право вообще не было отменено государством. В современной литературе высказывается, в частности, точка зрения о том, что крепостное право могло исчезнуть естественным демографическим путем – в результате постепенного падения доли крепостного населения в общем составе населения. Это заставляет предположить, что поиск подлинных причин Великой реформы следует искать не столько в экономике и классовом конфликте, сколько, скорее, в изменении сознания общества, нравственных представлений элиты, ответе на вопрос о соотношении права и справедливости. Это были, фактически, те же движущие мотивы, которыми руководствовались аболиционисты в США, требовавшие отмены рабства или противники режима апартеида в Южной Африке на исходе ХХ в. В этом смысле фундаментальное значение имеет когнитивный поворот в сознании, возникший как осмысление новой мировой реальности и представлений о перспективах ее развития. Ключевым фактором реформы стали, следовательно, новые идеи, обусловившие консолидацию реформаторской элиты – просвещенной бюрократии во главе с царем-освободителем.

Стратегии модернизации и технологии проведения Великих реформ очень важны, сохраняют свое значение и могут быть использованы современными реформаторами. Каковы же эти стратегии? Это, конечно, решение вопроса о правовой преемственности и разрыве этой преемственности. Очень важный момент, учитывая, что в России XX в. радикальные изменения отношений собственности происходили трижды, т.е. в 1917 г. (национализация земли), 1929 г. (сплошная коллективизация) и в 1993 г. (включение в Конституцию РФ положения о частной собственности на землю). Причем все 3 раза эти радикальные преобразования – фактически революции в отношениях собственности, – проходили с разрывом правовой преемственности. Антитезой неправовым преобразованиям выступают Великие реформы, сохранившие преемственность правового развития. Почему разрыв правовой преемственности опасен? Потому, что он делает отношения собственности нестабильными и ставит под вопрос легитимность самого института собственности, что мы и наблюдаем в современной России (17).

Другой момент – разделение во времени социальных и политических реформ. Мне представляется, что Великие реформы очень успешно решили этот вопрос, по крайней мере, на начальной стадии (я не имею в виду здесь фазу контрреформ). Существуют примеры обратного – когда соединение экономических, социальных и политических реформ воедино давало сбои. Так, в ходе перестройки все конфликты соединились в одном месте и в одно время, что стало одной из причин утраты управляемости, потери времени и в конечном счете конвульсивного распада Советского Союза. В этом случае реформы не были разделены во времени, что позволяло, теоретически конечно, решать эти вопросы поэтапно, чтобы избежать единовременного срыва системы.

Далее, это соотношение реформ на макроуровне и микроуровне. Как должны проводиться реформы – в масштабе всей страны или в масштабе отдельных регионов? В ходе Великих реформ было достигнуто соединение этих двух направлений: на макроуровне вопрос об освобождении крестьян был решен Манифестом 19 февраля. На микроуровне он был решен приложенными к нему «Положениями», которые детально раскрывали механизм осуществления преобразований – как должны регулироваться вопросы передачи крестьянам земли на разных уровнях и в разных регионах страны, причем с учетом огромного количества научно обоснованных факторов: социальные условия (учет положения разных групп крестьянства), география, почвы, климат, доходность, коммерческая цена земли и т.д.

Стратегии преобразований включали решение вопроса о привлечении общества к реформам. В истории России мы видим ряд основных моделей модернизации. Одна из них – авторитарная модель, которая была представлена Петровскими реформами и сталинской «революцией сверху», хотя я и не стал бы ставить знак равенства между ними, поскольку Петровские реформы определялись западным вектором развития и открывали страну мировым процессам, а сталинские реформы, напротив, были в существенной мере ретрадиционализацией общества и вели к полной его информационной изоляции от внешнего мира (18). Тем не менее авторитарная составляющая присутствовала в обоих случаях как основной инструмент модернизации. Другой тип модернизации – это спонтанная модернизация снизу, то что называется аграрной революцией. Конечно, – это модернизация также в относительном смысле, поскольку, как мы видели, она ведет к ретрадиционализации, отказу от гражданского общества и правового государства, заканчиваясь в конечном счете движением вспять – к восстановлению принудительных форм труда и деспотической государственности. И, наконец, существует третий тип, когда реформы производятся при активном участии государственной власти, администрации, с опорой на активную часть общества, – не на все общество, которое стабильно пребывает в апатии, а именно на мыслящую часть общества в виде интеллигенции, дальновидной части правящего класса и просвещенной бюрократии.

Все три модели модернизации, которые представлены в истории страны, имеют, конечно, свои преимущества и недостатки. Преимущество авторитарной модели в том, что реформы можно осуществить быстро и радикально, не считаясь с оппозицией и ценой преобразований. Преимущество спонтанного развития событий состоит в том, что реализуются, как ранее принято было говорить, «чаяния народных масс», – наивные коллективистские представления о справедливости. Однако оба этих крайних вектора – авторитарный и революционный – имеют существенные недостатки. Недостаток авторитарного вектора состоит в том, что реформы оказываются неустойчивыми и быстро блокируются последующими контрреформами, что ведет к росту инерционности системы – стагнации или «застою». Что касается спонтанного аграрного взрыва, то он ведет к популизму, непрофессионализму, а в конечном счете содержит угрозу утраты тех целей преобразований, которые изначально декларировались революционными вождями. В этом смысле предпочтительнее именно идея Великой реформы, которая заключались в том, чтобы, отказавшись от крайностей авторитаризма и популизма, – принять модель умеренных либеральных преобразований. Они оказываются более успешными в длительной перспективе и соответствуют концепции устойчивого социально-экономического развития страны.

Важный самостоятельный момент – это планомерность реформ, их научная обоснованность, которая выражалась в определении соотношения целей и средств. Причем эти средства, эти ресурсы калькулировались на уровне бюджета, в него закладывались трудности, которые необходимо преодолеть, например, при осуществлении выкупной операции. Фактически была представлена «дорожная карта» проведения реформ. Это и является основой легитимности, предсказуемости и устойчивости процесса преобразования. Обращает на себя внимание, насколько противоречивыми, непоследовательными и неэффективными кажутся на фоне Великой реформы попытки преобразований советского и даже постсоветского периода.

Следует специально подчеркнуть важность технологий, которые были использованы в ходе Великих реформ. Эти технологии, по-моему, сохраняют значение до настоящего времени и, может быть, даже становятся более актуальными на современном этапе (24). Прежде всего, – введение в общественное сознание новых основ легитимности земельного права, десакрализация земли и полноценное включение ее в коммерческий оборот, что до сих пор не достигнуто в полной мере (21). Данная проблема получила глубокое осмысление в период Великой реформы, с возникновением так называемого правового дуализма – конфликта государственного права и крестьянского, или обычного права. В основе этого конфликта было и остается фундаментальное противоречие между позитивным правом и представлениями основной массы населения о справедливости. Конфликт этот сохраняется и сейчас. Как мы знаем, с принятием Земельного кодекса 2001 г. процессы коммерциализации земельного ресурса получили правовое обеспечение, но значительная часть населения по-прежнему отторгает представление о земле как о коммерческой ценности.

Далее, разделение формально-правовой и реальной характеристик традиционных институтов очень важно для успешного проведения реформ, потому что правовая форма институтов является более консервативной, чем социальная практика. Реальность часто опережает норму. Можно осуществлять важные социальные изменения при сохранении традиционных правовых форм. Это именно и было продемонстрировано в ходе Великой реформы в интерпретации такого института, как крепостное право. Ученые того времени показали, что крепостное право в силу неопределенности его исторического возникновения можно было интерпретировать двояким образом. С одной стороны, как крепость крестьянина помещику, – и тогда это, по существу, основа рабства (близкого к его древнеримской интерпретации). С другой – как крепость крестьянина земле, – и тогда это основа превращения крестьян в полноценных земельных собственников (10). Принятие второй модели открывало путь освобождению крестьян с землей и осуществлению этого с сохранением правовой преемственности. Таким образом, различная этимологическая и историческая трактовка одного института – крепостного права – вела к противоположным векторам реформы.

Разработка концепции переходного периода, сознательное поддержание социального компромисса путем создания резервированных зон для определенных территорий или частей населения. Я имею в виду сохранение таких институтов, как община, выкупная операция, сервитуты, введение моратория на куплю-продажу крестьянской земли. Некоторые современные исследователи считают, что подобные исключения из общего правила (прежде всего сохранение общины) были ошибкой. Полагаю, что это было скорее научно обоснованной стратегией, заключающейся в том, чтобы избежать социального хаоса, потери управляемости и обеспечить прогнозируемый вектор социальных преобразований на будущее. Сохранение крестьянской общины было важно в пореформенный период, что отнюдь не исключало последующей трансформации данного института. Именно так понимали эту проблему С. Витте (4) и П. Столыпин (19), усматривавшие в отмене общины логическое продолжение Великой реформы в новых условиях.

Соединение либеральных и экономических реформ с жестким подавлением революционного экстремизма в силу государственной монополии на легитимное насилие. В условиях Великих реформ решение данной проблемы осуществлялось в рамках политического курса «диктатуры сердца» М.Т. Лорис-Меликова (15). Однако сегодня, в условиях борьбы с экстремизмом, данный подход сохраняет свое значение: в ходе реформ неизбежно возникает существенная социальная дестабилизация; это ведет к популизму, которым пользуются партии экстремистской направленности – не для того, чтобы ускорить реформы, а для того, чтобы остановить их или даже повернуть развитие вспять. Следовательно, необходимы технологии борьбы с экстремизмом, применяемые параллельно с поступательным движением реформ. Соединить эти два направления очень трудно, но в этом и состоит искусство реформаторов.

Решение проблемы лидерства в расколотом обществе – является важным условием последовательности курса реформ и избежания контрреформ. К сожалению, этого не удалось сделать в полной мере в период после Великой реформы, которая сменилась контрреформами, поставившими страну на грань катастрофы. Контрреформы в условиях неустойчивого равновесия оказываются чрезвычайно деструктивным фактором не только для судьбы реформ, но и для процесса модернизации в целом (22).

И, наконец, – об актуальных задачах российской модернизации в контексте тех дискуссий, которые идут у нас сегодня. Я имею в виду, в частности, некоторые идеи, прозвучавшие в период обсуждения проекта «Сколково». Идея создания новой рационалистической модели экономики, своего рода новой Утопии, нового Города Солнца, – заставляет поставить вопрос о масштабах реформ и ряд общих вопросов, которые объединяют проблемы современной модернизации с проблемами модернизации периода Великих реформ.

Первая группа вопросов – идет ли речь о модернизации в социальном или исключительно в техническом ее понимании? Распространяется новое законодательство на всю страну или только на один анклав с особой правовой зоной, нечто вроде Немецкой слободы? Предполагается ли опора на внутренние ресурсы, т.е. эндогенная модернизация, или внешние заимствования – экзогенная модернизация? Имеется в виду долговременная стратегия или реализация очередного национального проекта с фиксированными сроками? Как будут решаться проблемы собственности – на основе внутреннего права или международного права? И как в этом случае будут разрешаться конфликты между собственниками? Должна ли стать мотором процесса вся активная часть общества или исключительно просвещенная бюрократия и привлекаемые ею спецы? И, наконец, как будет выглядеть решение вопроса соотношения права и справедливости, традиций и эффективности, и не приведет ли разрыв между ними в конечном счете к созданию нового правового дуализма и к росту революционного популизма?

Вторая важная группа вопросов – это реакция общества на реформы и избранные методы их проведения. Здесь необходимо решить следующие проблемы. Как быть с сопутствующим реформам ростом социального расслоения и даже с элементарной завистью, которая часто рядится в формы классовой борьбы? Как в таком случае обеспечить социальную стабильность в расколотом обществе – если не на 20 лет, о которых мечтал Столыпин, то хотя бы на 10 лет? Будет ли реформа осуществляться с подключением механизмов спонтанной самоорганизации, т.е. с участием гражданского общества или его представителей, или исключительно сверху, в традициях российской авторитарной модернизации? И не разделит ли в таком случае ее судьба судьбу петровской крепостной мануфактуры или «строек социализма»?

Третий и самый главный вопрос – это вектор современной модернизации. Инициируются ли процессы социальной и политической модернизации в направлении гражданского общества и правового государства, или она остановится на традиционной концепции мнимого конституционализма? (См.: 1). Найдется ли в современном государственном аппарате слой профессиональных управленцев, способных поставить интересы государства выше стремления к материальному и карьерному благополучию? Удастся ли сохранить преемственность курса реформ, или они в очередной раз станут жертвой контрреформ, осуществляемых под привычными лозунгами державности и официального патриотизма? Ответ на эти вопросы во многом определяет содержание современных политических и конституционных реформ.

Итог сопоставления дат «1861» и «2011» призван мобилизовать волю к преобразованиям. Эволюционный путь становления гражданского общества и правового государства в России, к сожалению, не реализовался в XIX–XX вв. Возможно, более успешным окажется XXI век, хотелось бы в это верить. Если России суждено совершить успешную модернизацию, то очевидно, что ее руководящие идеи будут опираться на достижения, опыт и результаты Великой реформы (6).

Несомненно заслуживает поддержки призыв ряда партий и общественных организаций об объявлении дня 19 февраля праздником или днем национальной памяти. Это очень важно для поддержания лучших исторических традиций, воспитания молодого поколения в духе либеральных ценностей и вообще для обретения Россией подлинной национальной идентичности в современном мире.

1. 15 лет Российской Конституции // Отечественная история, 2008, № 6.

2. Великая реформа, 1861–1911. Русское общество и крестьянский вопрос в прошлом и настоящем. – М., 1911. – Т. I–VI.

3. Великие реформы в России. 1856–1874. – М., 1992. – 334 с.

4. Витте С.Ю. Записка по крестьянскому делу. – СПб., 1905. – 106 с.

5. Государственная школа // Общественная мысль России XVIII – начала XX в. – М., 2005.

6. Гражданское общество и правовое государство как факторы модернизации российской правовой системы. – СПб., 2009.

7. Джаншиев Г.А. Эпоха великих реформ. – СПб., 1907. – 855 с.

8. Зайончковский П.А. Отмена крепостного права в России. – М., 1968. – 368 с.

9. Захарова Л.Г. Самодержавие и отмена крепостного права в России. 1856–1861. – М., 1984. – 254 с.

10. Ключевский В.О. Право и факт в истории крестьянского вопроса // Ключевский В.О. Соч. Т. 7. – М., 1989. –509 с.

11. Конституционные проекты в России XVIII – начала XX в. – М., 2000. – 816 с.

12. Крестьянская реформа в России 1861 г.: Сборник законодательных актов. – М., 1954. – 500 с.

13. Медушевский А.Н. Диалог со временем: Российские конституционалисты конца XIX – начала XX в. – М., 2010.

14. Медушевский А.Н. Проекты аграрных реформ в России XVIII–XXI вв. – М., 2005. – 639 с.

15. Проекты М.Т. Лорис-Меликова // Конституционные проекты в России. – М., 2010. – С. 455–496.

16. Собственность на землю в России. История и современность. – М., 2002. – 591 с.

17. Сталинизм как модель социального конструирования // Российская история, 2010, № 6.

18. Столыпин П.А. Нам нужна Великая Россия… Полное собрание речей в Государственной Думе и Государственном Совете, 1906–1911. – М., 1991. – 411 с.

19. Теория и методология когнитивной истории. «Круглый стол» // Российская история, 2010, № 1.

20. Трансформация и консолидация рыночного законодательства в контексте конституционного развития и судебной реформы в России. – М., 2005.

21. Управление Россией: Опыт, традиции, новации. – М., 2007.

22. Commons J.R. Legal foundations of capitalism. – Madison, 1959. – 394 p.

23. Damm K.W. The law-growth nexus. The rule of law and economic development. – Washington, 2006.

24. Lincoln W.B. The Great Reforms. – DeKalb, 1990.

ИННОВАЦИОННЫЕ ИНСТИТУТЫ ДЛЯ ИННОВАЦИОННОЙ ЭКОНОМИКИ

А.В. Алексеев

Подходов, объясняющих природу развития современного общества, множество. Рассмотрение ситуации в Российской Федерации с использованием широко распространенного в международном научном сообществе трехфакторного подхода к становлению современной инновационной экономики позволяет добиваться большей сопоставимости в интерпретации процессов, происходящих в России и развитых странах, привносит новое качество в анализ социально-экономического развития. Действительно, в России многие процессы уже имеют неплохую динамику, но они все еще очень уступают абсолютным уровням, достигнутым в развитых экономиках.

Характер развития современного общества определяется тремя основными факторами:

• имеющейся системой технологий;

• способностью работников эффективно использовать существующую технологическую систему (качество человеческого капитала);

• системой институтов, задающей устойчивость и качество развития технологической и социальной систем.

Все они имеют важное значение. Несбалансированность, «притормаживание» в динамике развития хотя бы одного из них не только девальвирует успехи, достигнутые по другим направлениям, но и, в крайних своих проявлениях, разрушает социальную стабильность общества в целом. Справедливость данного подхода прекрасно иллюстрируется примером коллапса Советского Союза, который, казалось бы, характеризовался высоким вниманием к своей производственной системе (советские объемы инвестиций до сих пор не достигнуты во многих отраслях РФ), хорошим образовательным уровнем населения. Однако мумификация общественных институтов привела к тому, что, казалось бы, незыблемая общественно-политическая конструкция просто рассыпалась на глазах у изумленного мира.

Надо признать, что российское общество плохо усвоило урок, преподанный историей распада Советского Союза. Скорее, как сейчас принято говорить, волатильность внутри рассматриваемой триады только возросла. Так, первое десятилетие после распада СССР характеризовалось почти полной потерей внимания не только к развитию, но и к простому воспроизводству технологической базы общества. Это можно видеть на примере движения одного из результатирующих показателей развития любой технологической системы – среднего возраста ее основных элементов.

Система технологий. Если в 1990 г. средний возраст оборудования лишь немногим (по современным меркам) превосходил уровень 1970 г. (на 2,4 года), то позднее рост среднего возраста оборудования принял не просто постоянный, а какой-то неотвратимый характер. В 2005 г. он достиг рекордного (точнее, антирекордного) в истории страны показателя в 21,5 г.

Расчеты на основании выборочных обследований в 2006–2009 гг. показывают, что в 2007 г. средний возраст производственного оборудования впервые начал сокращаться не только в постсоветский, но и в советский период (рис. 1)13. Снижение среднего возраста основных фондов – обнадеживающая тенденция. Но абсолютная величина этого возраста никак не обнадеживает. Действительно, в 2008 г. в РФ средний возраст машин и оборудования равнялся 13,7 г., исключая здания и сооружения; 14,5 г. – при нормированном расчете, а в США – 6,6 г. (9). Использование оборудования по меньшей мере вдвое старшего, чем в развитых экономиках, уже гарантия проигрыша отечественного производителя в конкурентной борьбе с зарубежным.

Несмотря на то, что в предкризисные годы инвестиционная активность в российской экономике заметно возросла14, ее кумулятивный за постсоветские годы результат не внушает особого оптимизма. Это видно на примере знаковой для российской экономики добывающей промышленности. Стоимость основных фондов в РФ по полному кругу за вычетом износа в текущих ценах 2008 г. составила 3,128 трлн. руб.15, в США, соответственно, 1,428 трлн. долл. (8). Найти «справедливый» курс пересчета рублей в доллары здесь, очевидно,

Рис. 1. Средний возраст производственного оборудования, лет.

Источник: Рассчитано по: Российский статистический ежегодник, 2001. – С. 350; Российский статистический ежегодник. 2005; Стат. сб. / Росстат. – М., 2005. – С. 392. Инвестиции в России, № 1, 2009, www.gks.ru; Центральная база статистических данных. Табл. «Наличие основных фондов по полной учетной стоимости на конец года, млн. руб., Российская Федерация, значение показателя за год».

практически невозможно. С одной стороны, часть фондов была создана еще в советское время (в первую очередь это здания и сооружения), к которой современный номинальный курс вообще не имеет отношения. С другой стороны, активная часть основных фондов здесь обновляется интенсивнее, чем в других отраслях народного хозяйства (в экстремальных условиях оборудование быстро изнашивается). В значительной мере это оборудование импортное, приобретаемое за валюту по текущему банковскому курсу. Впрочем, стоимость отечественного оборудования также тяготеет к рыночному курсу.

Расчет по паритету покупательской способности (ППС) заведомо «улучшает» ситуацию в отечественной добывающей промышленности. Остаточная стоимость основных фондов в добывающей промышленности России в 2008 г. составила 174 млрд. долл. Это в 8,2 раз меньше, чем в США. Для России, где значительная часть общества уже смирилась с тем, что страна является сырьевым придатком более развитых экономик, в том числе «виртуальной» американской, даже с учетом двукратной разницы в населении, отставание явно велико (5, с. 22–37). А если «сдвинуть» курс ППС в сторону номинального, что будет явно ближе к реальности и сделать поправку на то, что средний возраст машин и оборудования в РФ почти вдвое выше, чем у американцев, соответственно, и остаточная стоимость несколько иная, рассматриваемое соотношение еще больше ухудшится.

Расчеты по обрабатывающей промышленности дают еще более «яркий» результат. Стоимость основных фондов здесь за вычетом износа в текущих ценах 2008 г. составила 3,267 трлн. руб.16, в США, соответственно, 2,313 трлн. долл. (8). Расчет, аналогичный описанному выше, показывает, что остаточная стоимость ОФ в обрабатывающей промышленности России в 2008 г. составила 182 млрд. долл., что уже почти в 13 раз меньше, чем в США. С учетом сделанных оговорок в части корректности использования в данном случае показателя ППС, разрыв, очевидно, еще выше.

Институциональная система. Революционное, практически одномоментное разрушение действующей многие десятилетия институциональной системы сопровождалось ее заменой новой, «рыночной» системой, которая вводилась явочным порядком, ломающим культурные нормы и без того дезориентированного общества в первые годы реформ. При этом российское общество, с трудом выдержавшее институционально-культурный шок первой половины 90-х годов, спокойно приняло резкое торможение институциональных реформ, «окукливание», мягко говоря, «сырых» институтов, сформировавшихся на изломе общественно-политической системы, знаменитую «стабильность» первой половины 2000-х годов.

Вместе с тем логика социально-экономического развития требует сбалансированного развития производственной, образовательной и институциональной сфер жизни. Здесь две проблемы: в каком направлении развиваться и кто за это развитие будет платить.

Действительно, сырьевой алгоритм развития экономики в известном смысле самодостаточен: проблемы с финансированием его технологической составляющей нет, потребность в квалифицированных кадрах, а следовательно, в затратах на образование невелика, «прогресс» в общественных институтах сводится к не самой простой, но достаточно узкой задаче – поддержанию общественно приемлемого баланса дележа природной ренты.

Алгоритм создания современной конкурентоспособной экономики существенно сложнее. Расчеты показывают: чтобы российской обрабатывающей промышленности только приблизиться к качественным параметрам, характерным для американской обрабатывающей промышленности, потребуется от 600 млрд. до 1 трлн. долл. А ведь обрабатывающая промышленность далеко не единственная сфера экономики, нуждающаяся в техническом перевооружении (в РФ обрабатывающие производства создают примерно 16 % ВВП). При таком сценарии совсем иные требования к квалификации рабочей силы, т.е. к образованию. Впрочем, проблема даже не в деньгах – под хороший проект деньги найдутся всегда, – а в том, что при существующих в России институтах даже очень хорошие по меркам нормальной экономики проекты оказываются недостаточно хороши, чтобы привлечь инвестора.

Классическое проявление проблемы «плохие институты versus хорошие проекты» – прибыль, все же генерируемая производственным сектором, очень неохотно превращается в капитал (инвестиции). Следствие – в лучшем случае стагнация первого из рассмотренных факторов развития общества и деградация второго (образования).

Корень проблемы – в неадекватной потребностям современного российского общества системе общественных институтов. Именно здесь сосредоточены основные резервы социально-экономического развития страны.

Рассматриваемая неадекватность – производная многих факторов. Один из важнейших связан с природными богатствами России, в первую очередь сибирскими. Здесь очень важно подчеркнуть: корень бед не в самих богатствах, а в социальной незрелости общества, распоряжающегося этими богатствами. Возможность (которая вовсе не является необходимостью) использовать природные ресурсы как финансовый компенсатор неумения и нежелания принимать решения, требующиеся для динамичного развития экономики, разрушает сами основы развития российского общества. Эрозия базовых факторов развития проявляется в быстром нарастании иждивенческих настроений. Зачем тратить деньги на науку, промышленность, образование? Никакого проку от этого все равно нет. Потребляем в основном импортные товары. А те отечественные, которые еще остались, – это перевод наших ресурсов, которые лучше продать за границу, на вырученные деньги купить то, что надо. Выйдет больше и дешевле. Когда мы будем делить наши деньги? – современная норма российского экономического сознания.

Справедливости ради следует отметить, что рассматриваемый императив общественного сознания появился не на пустом месте. Современная система российских институтов складывалась в весьма специфических исторических условиях. А, как утверждает теория qwerty-эффектов, однажды выбранную «ширину железнодорожного полотна», даже если в этом и возникает необходимость, поменять практически невозможно.

Действительно, после распада Советского Союза, отказа от плановой системы, т.е. разрушения комплекса институтов, действовавшего в течение длительного времени, новые институты создавались под задачу скрепить, стабилизировать распадающийся постсоветский социум. Нельзя не признать, что главная задача того периода – консолидация постсоветского общества – была выполнена. А для решения другой задачи – развития – в значительной степени стихийно формирующаяся институциональная система и не предусматривалась. Соответственно, не была заложена и основа для институтов развития.

Отметим, что в период создания нового российского государства мировые цены на природные ресурсы были низки. Поэтому формировать новую институциональную систему пришлось без финансовой подушки. Сейчас уже бесполезно гадать, продержись низкая сырьевая конъюнктура еще несколько лет, удалось бы российскому обществу пойти дальше – перенастроить формирующуюся систему институтов на развитие. Или, напротив, общество не вынесло бы шока и пошло бы по пути социальной деградации, деиндустриализации, что и наблюдается на части постсоветского пространства. Зато известно, что повышение мировых цен на сибирские энергоресурсы устранило внешние стимулы адаптации институциональной системы к новым реалиям, а внутренние оказались для решения этой задачи слишком слабыми. Действительно, если сибирские рентные поступления систематически компенсируют доходы, выпадающие из-за деградации отечественной производственной системы, зачем напрягаться?

Российские институты оказались в ловушке высокой сырьевой конъюнктуры. Есть ли выход из этой ловушки, и если «да», то в чем он заключается?

Из теории управления известно: практически любая проблема имеет решение при одновременном наличии трех факторов: воли, идеи и денег. Другими словами, если выявить конституирующий элемент, воздействие на который перенастраивает в требуемом направлении всю систему, а также иметь политическую волю и финансовые ресурсы на осуществление этих преобразований, проблема перенастройки институциональной системы решаема.

Представляется, что таким элементом может стать введение оценки деятельности государственных органов по достигнутым результатам. Идея неоригинальна. Более того, она уже реализуется, правда, пока в «выхолощенном» виде. Ю. Лужков (признанный эксперт в области бюрократического управления) формулировал стандартный ответ на подобные вызовы бюрократическим системам следующим образом: «глобализировать проблему и тем ее угробить – первая и, главное, почти бессознательная реакция российского человека. Все “за”, и дело умирает само собой» (6). Конечно, если список отчетных показателей выходит за сотню, при этом часть из них внутренне противоречива, выполнить их все равно невозможно. А раз размыто, сформулированные цели невозможно достичь, значит, нельзя и спрашивать (наказывать) за их недостижение.

Ситуация резко меняется, если рассматриваемые показатели формулируются в терминах решения крупной социально-экономической задачи, где особенно важны рост регионального ВВП, рост доходной части бюджета, количество введенных квадратных метров жилой площади, уровень безработицы, место региона в рейтинге инвестиционной привлекательности и т.п. Специфика агрегированных показателей в том, что их невозможно достичь при реализации стратегии «приватизации властных функций». Нельзя одновременно беззастенчиво грабить бизнес и добиваться роста регионального валового продукта и доходной части бюджета. Нельзя в сколько-нибудь значимых масштабах «приватизировать» выдачу разрешений на строительство и увеличивать ввод жилья. Нельзя подминать под себя малый бизнес и решать проблему занятости.

Зато можно, точнее нельзя не делать следующего:

• снизить барьеры входа на рынок через облегчение бизнесу доступа к капиталу. В частности, использовать сырьевую ренту для финансирования собственной, а не чужой экономики. Уменьшить давление на бизнес (ограничить контакты власти с бизнесом через жесткую регламентацию режима проверок, лицензирования бизнеса и т.п.);

• обеспечить конкуренцию на рынке и не допускать возникновения монополий;

• законодательно (формально) и, главное, фактически защитить права собственности. В настоящее время собственник не верит, что его права эффективно защищены, поэтому избегает браться за серьезные инвестиционные проекты;

• улучшить налоговую систему – современная налоговая система подавляет производство инновационной продукции с высокой добавленной стоимостью (в первую очередь через НДС) и поощряет сырьевой формат развития экономики (2, c. 17–33).

Рассмотренный подход будет способствовать улучшению инвестиционного климата, что позволит решить одну из центральных проблем в современной России – превратить получаемую российским бизнесом прибыль в продуктивный капитал, а не использовать ее на потребление и не прятать в офшорах.

Наконец, необходимо отказаться от пораженческой стратегии «инвестиции нефтяных денег в российскую экономику – деньги на ветер». Расчеты показывают, что РФ в чужие экономики вложила столько же средств (через аккумулирование иностранной валюты в различных государственных фондах), сколько в собственную добывающую и обрабатывающую промышленность за последние семь лет. Но кормит нас не чужая, а своя экономика!

Необходимо создать условия, когда страны, неспособные использовать свою природную ренту как капитал (как сейчас Россия), будут вынуждены поднимать российскую экономику. Действительно, существует практически неограниченный мировой рынок капитала, открытый для стран с адекватной современным требованиям институциональной системой. Этот рынок, собственно, и существует потому, что в некоторых экономиках одновременно выполняется условие «двойной эффективности»: эффективны инвестиции (с точки зрения соотношения затрат и результатов) и эффективно защищены права собственности на эти инвестиции. В других экономиках выполняется либо одно из этих условий, либо ни одного. Понятно, между этими двумя полюсами неизбежно возникает разность потенциалов: деньги из одних экономик устойчиво и систематически утекают в другие. Только так собственники могут, как минимум, их сохранить и, как максимум, приумножить (1, с. 18–27).

Привлекать в национальную экономику иностранный капитал или нет – вопрос, по которому мнения традиционно расходятся. С одной стороны, это возможность быстрого развития в условиях нехватки национального капитала и своевременного входа в те рыночные ниши, в том числе и на мировом рынке, в которые со временем войти будет либо трудно, либо просто невозможно. Это новые рабочие места, налоговая база, решение социальных задач. С другой – это угроза: чем меньше вы контролируете ситуацию, тем больше риск превратиться в прислугу в собственном доме.

Массовый приход иностранного капитала – это признание мировым сообществом адекватности проводимой экономической политики: иностранного инвестора не привлекают бесперспективные экономики. Уровень активности зарубежных инвесторов в технически сложных отраслях российской экономики вообще можно рассматривать как индикатор адекватности / неадекватности действующих здесь институтов потребностям создания инновационной экономики. Если активность растет – институциональная система трансформируется в правильном направлении; снижается – значит, создание инновационной экономики вновь отодвигается на неопределенный срок.

Привлечение иностранного капитала – это возможность сравнительно быстро, качественно и без социального напряжения (неизбежного при силовом повышении нормы накопления) восстановить отечественную обрабатывающую промышленность, довести ее до приемлемых по современным меркам стандартов качества и конкурентоспособности. Страх, что значимые активы окажутся в руках чужих собственников в современных реалиях, не более чем фобия людей, почему-то считающих, что лучше остаться вовсе без промышленности, чем использовать для ее подъема иностранный капитал. При этом исторический опыт советской индустриализации свидетельствует, что если кому и следует опасаться перехвата собственности, так это иностранному инвестору (7). Когда же на основе воссозданной промышленности появятся сильные финансово-промышленные группы, проблема собственности в значительной степени решится сама собой, как она уже решается в добывающей промышленности: «чужие здесь не ходят».

Гипотетическая проблема чрезмерного контроля национальной экономики иностранным капиталом легко решается, когда у вас сильная экономика, и совсем не решается, когда экономика слабая. Вместо того чтобы обличать и предрекать «неизбежную» гибель американской экономики (любимое занятие советских, а потом и многих российских экономистов на протяжении почти ста последних лет), лучше заставить работать на отечественную экономику те факторы, которые сделали американскую экономику сильнейшей в мире и продолжают работать в этом направлении.

Рассмотренный подход позволяет через институциональную реформу запустить процесс генерации финансовых потоков, которые, будучи направлены в сферу производства и образование, создадут устойчивую положительную связь: адекватные современному уровню развития общества институты – устойчивое развитие сферы производства товаров и услуг. Именно это и необходимо для динамичного развития российского общества, создания инновационной экономики. Природные же ресурсы должны быть использованы как стартовый капитал, который позволит запустить модернизацию российской экономики на новом уровне институционального развития.

Все, что требуется для реализации рассмотренного подхода – политическая воля; даже не деньги. Сумеем перенастроить институциональную систему – природные ресурсы страны будут работать на формирование современной инновационной конкурентоспособной экономики. Нет – еще несколько десятилетий поговорим про «ресурсное проклятие», а за это время постепенно в российской экономике появятся внешние по отношению к нам силы, которые сумеют решить проблему этого «проклятия», но уже без нашего участия.

1. Алексеев А. Деньги уходят и не обещают вернуться // Вестник Института Кеннана в России. – 2009. – Вып. 15. – С. 18–27.

2. Алексеев А.В. Налоги, которые мы (нас?) выбирают // ЭКО. – 2008. – № 8. – С. 17–33.

3. Алексеев А.В. Российский производственный потенциал по гамбургскому счету // ЭКО. – 2010. – № 8. – С. 65–74.

4. Алексеев А.В., Кузнецова Н.Н. Российский производственный аппарат: вчера по три, но очень большой, а сегодня по пять, но маленький? // ЭКО. – 2010. – № 3. – С. 15–36.

5. Григорьев Л., Крюков В. Мировая энергетика на перекрестке дорог: Какой путь выбрать России? // Вопросы экономики. – М., 2009. – № 12. – С. 22–37.

6. Лужков Ю. Российские «Законы Паркинсона» [http://www.luzhkov.ru/print.htm].

7. Рубченко М. Ура, у них депрессия! // Эксперт. – 2009. – 28 декабря. – № 1 (687) [http://www.expert.ru/printissues/expert/2010/01/ura_u_nih_depressiya/].

8. BEA. National Economic Accounts. Current-Cost Net Stóck of Private Fixed Assets by Industry. Table 3.1ES.

9. BEA. National Economic Accounts. Fixed Asset Table. 2009. Table 3.9E.

ДИНАМИКА ЭТНОРЕЛИГИОЗНОЙ СТРУКТУРЫ НАСЕЛЕНИЯ РФ (по материалам переписей)

Ю.А. Гаврилов, А.Г. Шевченко

Исследование этнорелигиозных отношений в современной России предполагает наличие надежной и достоверной фактографической базы, сформированной в результате анализа статистических данных. Только опираясь на такую базу, представляется возможным адекватно выявить реальную картину того, в какой мере тенденции и закономерности взаимодействия между этнорелигиозными общностями, сложившиеся в процессе исторического формирования российской цивилизации, находят свое проявление на современном этапе ее развития.

Поэтому в первую очередь возникает настоятельная необходимость проанализировать численный состав и количественные параметры этнорелигиозных общностей современного российского суперэтноса, их сравнительную динамику и процентное соотношение, для чего следует обратиться к результатам последних переписей населения РФ. В связи с тем, что материалы переписи 2010 г. находятся в стадии обработки и их публикация еще впереди, мы завершим наш анализ переписью 2002 г. В дальнейшем предполагается проанализировать результаты последней переписи для того, чтобы сопоставить их данные с выводами настоящей статьи.

Первая постсоветская перепись 2002 г. выявила в составе нынешнего населения РФ более 180 этнических единиц самого разнообразного уровня (этносов, субэтнических, этнографических, этноконфессиональных групп), тогда как предыдущая перепись 1989 г. зафиксировала лишь около 130 этнических единиц. Налицо рост этнического разнообразия российского населения, происходящий как за счет появления новых этнических групп, так и в связи с изменением этнической самоидентификации у многих жителей страны.

Несмотря на отмену в российском паспорте нового образца графы «национальность», жители РФ не стремятся рассматривать себя как вненациональную (термин «национальное» в данном случае используется как тождественный понятию «этническое») общность «россиян». Этническая идентичность по-прежнему имеет в их жизни большое значение, причем религия в процессе сохранения этнической идентичности играет чрезвычайно важную роль, а в ряде случаев даже оказывается решающей.

Следует сразу отметить, что использование данных переписей населения в целях исследования современных этнорелигиозных отношений наталкивается на серьезные трудности. В отличие от первой Всероссийской переписи населения 1897 г., где именно религиозная принадлежность являлась одним из базовых параметров учета жителей Российской империи, тогда как собственно этнические характеристики играли подчиненную роль (задавался лишь вопрос о родном языке), советские переписи не касались религиозно-мировоззренческой ориентации опрашиваемых. Исключение составила лишь перепись 1937 г., но ее результаты до недавнего времени были строго засекречены.

В переписных листах первой постсоветской переписи населения РФ вопрос о религиозной принадлежности также отсутствовал. Вот почему делать выводы о количественных параметрах и динамике основных религиозных общностей современной России можно лишь на основе данных об этнической структуре ее населения, исходя из того значения, которое религиозная принадлежность имеет в ходе формирования и сохранения этнической идентичности. Религиозный комплекс выступает в качестве одного из базовых компонентов этногенеза, часто играя в нем первостепенную системообразующую роль.

Последнее не случайно. Как свидетельствует опыт этнической истории, в основе единства любого этноса помимо общности языка, территории и исторической судьбы всегда лежит определенная система ценностной регуляции, укорененная в соответствующей религиозной традиции. В этом плане акт «выбора веры» обретает характер одного из ключевых моментов этнической истории.

Разумеется, полного совпадения объема понятий этнического и религиозного не бывает. В составе русского, украинского и белорусского населения помимо религиозного большинства, принадлежащего к Русской православной церкви, имеются довольно многочисленные группы старообрядцев (до 2 млн.), тоже считающих себя православными, а также приверженцы различных протестантских конфессий (баптисты, адвентисты, пятидесятники) и старого русского сектантства (духоборы, молокане). Кроме того, известная часть верующих украинцев и белорусов придерживаются католицизма (4, с. 44). Среди осетин, этнически представляющих единый народ, выделяются две субэтнорелигиозные группы – иронцы, преимущественно православные, и дигорцы – мусульмане-сунниты (1, с. 65–69).

Таким образом, религиозную неоднородность ряда российских этносов, разумеется, следует учитывать. Тем не менее, хотя и с определенными поправками, вполне корректно говорить о доминирующей роли того или иного религиозного комплекса в жизни этноса. В данной связи, в частности, этнорелигиозная связка «русский – православный», равно как и «татарин – мусульманин», «бурят – буддист» или «еврей – иудей» есть не только обращенная в прошлое идентичность, но и конкретная реалия сегодняшнего дня (5, с. 527). Вследствие этого, рассматривая динамику этнической структуры российского населения на основе данных переписей, определяющих своего рода верхний предел численности этнорелигиозных общностей, можно сделать важные выводы и относительно изменения его религиозного состава (6, с. 11).

Здесь надо иметь в виду следующее обстоятельство. В процессе формирования «культурно-исторического типа» – локальной цивилизации, лежащий в ее основе религиозный комплекс может выступать как системообразующий элемент сразу нескольких, причем зачастую этнически неродственных народов, становясь своеобразной духовной основой суперэтнической религиозно-культурной общности. Так, в XIV–XX вв. на пространстве Северной Евразии, ставшей месторазвитием российской цивилизации, сложилась православно-христианская суперэтническая общность, ядром которой явился великорусский народ. Наряду с родственными восточнославянскими этносами украинцев и белорусов, эта общность объединила целый ряд автохтонных угрофинских, тюркских и других этносов, малочисленных народов Сибири, Севера и Дальнего Востока, а также диаспоры народов ближнего и дальнего зарубежья, дисперсно проживающих на российской территории.

Одновременно можно говорить об аналогичном суперэтническом комплексе народов мусульманской культуры в составе автохтонных тюркских и северокавказских этносов и этнодисперсных диаспор выходцев из Средней Азии и Закавказья. Менее многочисленна, хотя и достаточно представительна, буддийская культурно-историческая общность, состоящая из монгольских (буряты, калмыки) и тюркского (тувинцы) народов, а также восточноазиатских диаспор различного этнического происхождения.

Помимо них в современной России можно встретить многочисленные диаспоры народов, принадлежавших к другим аналогичным суперэтническим культурно-религиозным общностям: западнохристианской (немцы, поляки, финны, литовцы, латыши, эстонцы – исторически католики и протестанты) и монофизитско-несторианской (армяне, ассирийцы), а также приверженцев национальных и локальных религий (евреи, караимы).

В связи с вышеизложенным, говоря о динамике этнорелигиозного состава населения РФ, целесообразно проанализировать данные четырех переписей (1970, 1979, 1989 и 2002 гг.) под углом зрения изменения численности названных общностей, делая особый акцент на результатах первой постсоветской переписи 2002 г. Выбор этих переписей обусловлен прежде всего единой методикой их проведения, что облегчает сравнительный анализ данных. Кроме того, именно в 70-е годы берут свое начало многие современные этнодемографические процессы и тенденции, динамика которых была зафиксирована и отражена в соответствующих переписных документах.

Анализ материалов переписей показывает, что в 1989–2002 гг. произошло резкое изменение динамики численности российского населения в сторону его уменьшения. Если в 1970–1979 и 1979–1989 гг. население России систематически возрастало (соответственно на 5,6 и 7,1 %), то затем оно стало сокращаться, составив в 2002 г. 145 млн. 166,7 тыс. человек, что на 1,3 % меньше, чем в 1989.

Вместе с тем рассмотрение динамики конкретных суперэтнических культурно-религиозных общностей дает неоднозначную картину. Так, прежде всего весьма отчетливо проявляется тенденция сокращения совокупной численности народов православно-христианской культуры, которая по данным предыдущих переписей имела устойчивую положительную динамику (возрастая на 5,3 и 6,2 % соответственно). В 1989–2002 гг. она сократилась на 6 млн. 50,2 тыс. человек, или на 4,6 %, составив 125 млн. 791,2 тыс. человек. Вследствие этого ее удельный вес, в течение предыдущих десятилетий остававшийся стабильным, снизился с 89,7 до 86,7 %. Тем самым можно констатировать, что сокращение численности населения происходило главным образом за счет народов православно-христианского большинства.

Дополнительные грани динамики и структуры православно-христианской общности раскрывает ее анализ в этнолингвистическом и этнополитическом аспектах. В этнолингвистическом разрезе она включает в себя более 60 народов, принадлежащих к индоевропейской (95,7 %), алтайской (4 %), а также кавказской, северокавказской, уральской, чукотско-камчатской, эскимосско-алеутской и палеоазиатской (в совокупности 0,3 %) языковым семьям.

Образующая абсолютное большинство православно-христианской общности индоевропейская семья включает в себя прежде всего народы славянской группы (99,3 %) – русских, украинцев, белорусов, болгар, сербов, а также иранской (осетины), романской (молдаване, румыны) и греческой (греки) групп, в совокупности составляющих 0,7 %. Можно, таким образом, говорить о мощном славянском ядре данной общности народов РФ, в составе которого абсолютно доминируют русские. В то же время, в сравнении с переписью 1989 г., наблюдается сокращение общей численности этого ядра на 5 млн. 793 тыс. человек, или на 4,6 %. При этом русских стало меньше на 3,3 %, украинцев – на 32,5, белорусов – на 33 %.

Реально же сокращение численного состава русских было более значительным, поскольку уменьшение украинской и белорусской диаспор происходило в основном за счет их ассимиляции русским народом. При этом убыль русского населения России не смогла существенно восполнить даже его миграция из стран ближнего зарубежья, интенсивно протекавшая в течение всех 90-х годов. В состав славянского ядра православной этнорелигиозной общности входят также небольшие этнодисперсные группы болгар и сербов, причем численность последних между двумя переписями выросла более чем в 2,5 раза.

Одновременно у ряда других православных народов индоевропейской семьи отмечается численный рост, наиболее интенсивно протекавший у осетин (28 %, хотя в данном случае следует иметь в виду присутствие в составе осетинского народа мусульманской группы). Заметной православной этнической единицей являются также молдаване вместе с этнически близкими к ним румынами (романская группа). Их количество, значительно выросшее в период 1970–1979 гг., затем практически стабилизировалось. Произошло также увеличение численности российских греков (на 6,8 %).

Исторически исповедующие православие народы алтайской языковой семьи представлены этносами финно-угорской, тюркской и тунгусо-маньчжурской групп, причем более половины из них составляют народы финно-угорской группы (52,8 %). Практически все они, включая и наиболее крупные, за период 1989–2002 гг. весьма заметно сократили свою численность: вепсов стало меньше на 32,2 %, карелов – на 25,3, мордвы – на 21,4, коми-пермяков – на 15, коми – на 12,8, удмуртов – на 10,9, марийцев – на 6,1 %.

При этом, за исключением мордвы и карелов, все названные этносы до 1989 г. имели устойчивую положительную динамику количественного роста. Ряд финно-угорских этносов к 2002 г. увеличил свою численность: манси – на 39 %, ханты – на 28,7, саамы – на 11,1 %. Однако ввиду их крайне незначительного числа они не смогли переломить тенденцию общего снижения численности группы финно-угорских православных этносов, которая стала меньше на 14,1 %.

Аналогичная тенденция наблюдалась среди православных народов тюркской группы (45,8 % от православных народов алтайской языковой семьи), но здесь сокращение протекало менее значительными темпами: в сравнении с 1989 г. их стало меньше всего на 1,5 %. Так, численный состав наиболее многочисленного народа чувашей уменьшился на 7,7 %, шорцев – на 11,4, хакасов – на 3,7, алтайцев – на 3,2 %.

Одновременно ряд других тюркских этносов заметно увеличил свою численность; среди них, в частности, такой крупный, как якуты (на 16,8 %), а также гагаузы (на 20,8 %) и долганы (на 10,6 %). Особо следует выделить такой аспект, как расширение числа народов, учтенных первой постсоветской переписью: ряд этнических единиц, которые ранее рассматривались в качестве субэтнических и этнорелигиозных групп в составе более крупных этносов, теперь стали учитываться как самостоятельные этносы.

Прежде всего это относится к таким крупным православным тюркоязычным народам, как кряшены и нагайбаки. В качестве самостоятельных этносов они последний раз были учтены переписью населения 1926 г. – 101 тыс. кряшен и 11 тыс. нагайбаков. В дальнейшем, ввиду целенаправленного игнорирования в советские годы религиозного фактора этногенеза, их этническая самостоятельность не признавалась: кряшены и нагайбаки рассматривались в качестве этнорелигиозных групп татар Волго-Уральского региона. Тем не менее большинство представителей этих народов все это время устойчиво сохраняло развитое этническое самосознание, резко отделяя себя от татар-мусульман на основе своей приверженности православному христианству.

В 90-е годы на волне религиозного возрождения отмечалось усиление процесса их этнической самоидентификации, причем ученые-этнологи также считают тех и других самостоятельными народами. Первоначально, предусмотренное по рекомендации Института этнологии и антропологии РАН, выделение кряшен как самостоятельного народа в переписном списке не было осуществлено. Однако 24,7 тыс. человек все же назвали себя кряшенами.

По данным же полевых этнографических исследований кряшен в настоящее время насчитывается до 200 тыс. человек. Одновременно нагайбаками назвали себя 9,6 тыс. человек (1, с. 68, 331). Из других православных тюрок, учтенных в качестве самостоятельных этносов, можно назвать телеутов, теленгитов, чулымцев и сойотов, которых ранее включали при переписях в число алтайцев, хакасов и сибирских татар.

Народы тунгусо-маньчжурской группы составляют не более 1,4 % всех православных народов алтайской семьи. Главным образом они представлены малочисленными этносами азиатской части РФ, которые между двумя последними переписями населения заметно увеличили свой количественный состав: эвенков стало больше на 18,7 %, эвенов – на 11,7, нанайцев – на 1,6 %. В результате общая совокупность православных тунгусо-маньчжурских народов выросла на 11,1 %. Однако по причине своей малочисленности эти народы не смогли оказать заметного влияния на общую динамику сокращения российской православной этнорелигиозной общности.

Из других этнических единиц российской православно-христианской этнорелигиозной общности более всего заметны грузины (картвельская группа кавказской языковой семьи), численность которых постоянно росла стабильно высокими темпами: по сравнению с 1989 г. их стало больше на 51,4 %, а с 1970 г. – более чем в 3 раза. На 58,3 % увеличилось число абхазов (абхазо-адыгская группа северокавказской языковой семьи). На 18,5 % стало больше народов самодийской группы уральской языковой семьи (ненцы, селькупы, нганасаны, энцы), на 14 % – чукотско-камчатской (чукчи, коряки, ительмены, чуванцы, камчадалы). Отмечен также определенный рост численного состава малочисленных северных этносов эскимосско-алеутской (эскимосы, алеуты) и палеоазиатской (кеты) семей.

Таким образом, можно сделать вывод, что сокращение общей численности российской православно-христианской этнорелигиозной общности происходило в первую очередь за счет ее славянского, главным образом русского, ядра. Значительный рост ряда других православных народов не был способен изменить эту неблагоприятную тенденцию ввиду незначительности их удельного веса во всей православно-христианской общности.

Что касается динамики численности народов неправославных христианских общностей, для которых характерно дисперсное расселение на территории РФ, то у восточнохристианских и западнохристианских народов наблюдались прямо противоположные тенденции. Их общий численный рост к 2002 г. (на 16,1 % по отношению к 1989 г. и на 42,2 % – к 1970, в результате чего их доля в составе российского населения возросла с 0,4 до 0,8 %) обеспечило увеличение численности народов, исторически принадлежащих к древним восточным (дохалкидонским) церквам.

Прежде всего здесь следует указать на многократное увеличение армянской диаспоры (в 2,1 раза – к 1989 г. и в 3,8 раза – к 1970). Другие неправославные восточнохристианские этносы в нашей стране немногочисленны, но и их число между двумя последними переписями населения заметно возросло: ассирийцев стало больше на 42,7 %, удинов – в 3,4 раза.

В то же время количественный состав западнохристианских (католических и протестантских) народов, проживающих в современной России, в 1989–2002 гг. снизился на 28,5 %. Главным образом, такая ситуация сложилась ввиду массового отъезда в Германию российских немцев, численность которых уменьшилась на 29,1 %.

Представителей других западнохристианских этносов также стало значительно меньше. В данном случае сыграли свою роль как естественная ассимиляция, так и отъезд на историческую родину: поляков стало меньше на 22,8 %, финнов – на 27,8, литовцев – на 35,2, латышей – на 39,1, эстонцев – на 39,4 %. Другие западнохристианские народы, за исключением словаков и англичан, представлены в России крайне незначительными группами.

В целом же численность российских народов христианской культуры в 1989–2002 гг. сократилась на 4,3 %. Тем самым можно говорить о наметившейся тенденции сокращения не только православно-христианской этнорелигиозной общности, но и всего христианского населения РФ. Рост численного состава отдельных православных (грузин, осетин, якутов, ряда народов Севера) и других восточнохристианских народов кардинально не меняет ситуации.

Для мусульманской этнорелигиозной общности, напротив, характерна ярко выраженная противоположная тенденция. Все переписи населения, начиная с 1970 г., систематически фиксировали довольно высокие и растущие темпы прироста численности народов мусульманской культуры: к 1979 г. – на 10,9 %, к 1989 г. – на 17,3, к 2002 г. – на 21,5 %. Соответственно их доля в общем количественном составе российского населения постоянно повышалась, достигнув к 2002 г. почти 10 %.

Мусульманская этнорелигиозная общность представлена более 50 этносами, принадлежащими к тюркской группе алтайской языковой семьи (66,3 %), нахско-дагестанской и абхазо-адыгской группам северокавказской семьи (32,5), иранской группе индоевропейской семьи (1,1) и западно-семитской группе афразийской семьи (0,1 %). Три этноса данной общности насчитывают свыше 1 млн. человек – это татары, башкиры и чеченцы. Наиболее многочисленным мусульманским народом РФ по-прежнему являются татары, доминирующие как в составе тюркской группы (58,2 %), так и мусульманской общности в целом (38,4 %).

Общая численность тюркских народов в 1989–2002 гг. выросла на 10 %, а в сравнении с 1970 г. – на 36,1 %. При этом численный рост татарского населения после 1989 г. был весьма незначителен, составив всего 0,6 %. Казахи, которых в 1970–1989 гг. стало больше на 33,1 %, ко времени следующей переписи увеличили свой численный состав лишь на 2,8 %.

Сократилось число киргизов, туркмен, узбеков, каракалпаков и крымских татар. Одновременно наблюдались довольно высокие темпы прироста второго по величине мусульманского этноса – башкир (24,4 %), а также ногайцев (22,3), карачаевцев (28,3), балкарцев (38,4), кумыков (52,4) и особенно – азербайджанцев (85,1 %).

Гораздо более высокие темпы роста наблюдаются среди народов кавказской семьи, представленной нахско-дагестанской (84 %) и абхазо-адыгской (16 %) группами. Их общая численность в 1989–2002 гг. увеличилась на 50,5 %, а в сравнении с 1970 г. – в 2,3 раза. При этом народов нахско-дагестанской группы стало больше на 56,2 %.

Надо отметить, что за период между двумя последними переписями населения значительно численно возросли как крупные, так и малочисленные нахско-дагестанские этносы. Следует в первую очередь назвать чеченцев, которые, увеличив свой численный состав на 51,3 %, вошли в число российских народов-миллионеров. Помимо них весьма значительно возросло количество ингушей (на 92 %), лезгин (на 59,9), аварцев (на 49,7), лакцев (на 47,4), даргинцев (на 44,4) и табасаранов (на 40,8 %). Из менее крупных этносов нахско-дагестанской группы наибольший прирост отмечен у агулов и цахуров (по 60 %), а также у рутульцев (53,3 %).

Количественный рост абхазо-адыгских народов в сравнении с нахско-дагестанскими был вдвое меньшим, но тоже довольно заметным: их стало больше на 26,6 %. Так, на 34,7 % возросло число кабардинцев, на 19,1 – черкесов, на 14,8 – абазинов, на 4,6 % – адыгейцев.

Результатом такого опережающего роста северокавказских народов стало заметное увеличение их удельного веса в составе российской мусульманской этнорелигиозной общности – с 22,7 в 1970 г. до 32,5 % в 2002 г. Соответственно доля тюркских народов в этой общности за тот же период снизилась с 77 до 66,3 %.

Народы иной этнолингвистической принадлежности в составе российских мусульман пока составляют небольшую величину, хотя нельзя не отметить их стремительный рост, в сравнении с 1989 г. Так, численность этносов иранской группы индоевропейской семьи за период между двумя последними переписями повысилась в 2,4 раза, а по сравнению с 1970 г. – в 7 раз. Первостепенную роль в этом процессе сыграло трехкратное увеличение таджикской диаспоры.

Можно отметить также значительное возрастание проживающих в России этнодисперсных групп других иранских народов – афганцев (более чем в 10 раз), курдов (в 4,2 раза), персов (на 46,2 %). В то же время численность живущих в Дагестане татов (единственные среди автохтонных российских народов мусульмане-шииты) за этот период времени сократилась более чем десятикратно. Из числа других мусульманских этносов в 4 раза увеличилось количество арабов, принадлежащих к западно-семитской группе афразийской языковой семьи.

В этнополитическом разрезе мусульманская этнорелигиозная общность современной России представлена как автохтонными народами РФ, так и народами республик бывшего СССР и стран дальнего зарубежья. Здесь надо отметить, что такое этнополитическое деление весьма условно, поскольку государственные границы далеко не всегда совпадают с этническими. Так, например, казахское население сопредельных с Казахстаном российских областей вполне допустимо считать автохтонным российским народом. То же самое можно сказать и об азербайджанцах Южного Дагестана или туркменах Ставропольского края, компактно проживающих в Туркменском районе. Тем не менее в качестве рабочего такое деление для данного статистического анализа в целом может быть принято.

Абсолютное большинство мусульманской этнорелигиозной общности РФ составляют автохтонные российские народы, численность которых в 1989–2002 гг. выросла на 20,3 %, а в сравнении с 1970 г. – на 51,4 %. В их составе можно выделить две региональные группы – народы Волго-Уральского и Сибирского регионов и народы Северного Кавказа.

Выше уже указывалось на высокие темпы роста численности народов северокавказской семьи, причем они характерны для всего мусульманского населения данного региона, в том числе северокавказских тюрок – кумыков, ногайцев, карачаевцев и балкарцев. В результате, если численность народов Волго-Уральского региона и Сибири выросла в 1989–2002 гг. на 5,4 %, то народов Северного Кавказа – на 48,3 %. Довольно значительный прирост здесь фиксировали и предыдущие переписи. Как следствие этого – в сравнении с 1970 г. удельный вес северокавказских народов в группе автохтонных российских этносов возрос с 29,4 до 43,1 %, а доля волго-уральских и сибирских соответственно снизилась с 70,6 до 56,9 %.

Прирост численности народов республик бывшего СССР был более высоким, чем в группе автохтонных российских этносов, составив 28,1 % в сравнении с 1989 г. и 2,3 раза – с 1970. Причем самые высокие показатели были отмечены в период 1979–1989 гг., после чего они снизились почти вдвое. Наиболее значительно выросла численность таджиков и азербайджанцев. Все это привело к тому, что доля народов бывшего СССР в составе мусульманской этнорелигиозной общности с 1970 г. возросла с 7,5 до 11,1 %, тогда как процентный состав автохтонных российских народов снизился с 92,4 до 88,5 %.

Мусульманские народы дальнего зарубежья составляют всего лишь 0,4 % российского мусульманского населения. Однако, как уже было отмечено выше, последние переписи зафиксировали многократное увеличение ряда диаспор, ранее представленных в составе жителей России лишь небольшими этнодисперсными группами. В их числе – арабы, турки, персы и афганцы (пуштуны). Рост этот был вызван различными причинами, в частности, десятикратное увеличение афганской диаспоры объясняется политической эмиграцией, связанной с приходом к власти в Афганистане в 1994 г. радикального экстремистского движения «Талибан».

Для сравнения целесообразно привести данные динамики остальных нехристианских народов РФ. В частности, высокие темпы роста наблюдались среди российских буддийских и других восточноазиатских этносов. К 2002 г. численность данной этнорелигиозной общности возросла на 16 % в сравнении с 1989 г. и на 42,3 % – с 1970. При этом численный рост российских народов монгольской группы не был столь значительным: бурят стало больше на 6,7 %, а калмыков – на 4,9 %.

Вместе с тем количественный состав второго по величине буддийского народа России – тувинцев, относящихся к тюркской группе, увеличился на 18 %. Еще более заметный рост отмечен в группе российских корейцев: их стало больше на 38,7 %. Однако наибольшие темпы увеличения численности наблюдаются среди диаспор выходцев из стран Восточной Азии: например, число живущих в России китайцев возросло в 6,7 раз.

Из российских народов, исторически исповедующих национальные и локальные религии, традиционно называют евреев. Весьма значительное сокращение их численного состава в последние десятилетия отчасти связано с ассимиляцией, однако решающим фактором в период между двумя последними переписями стала массовая репатриация в Израиль. В результате восточноевропейских евреев, составляющих абсолютное большинство еврейского населения РФ, к 2002 г. в сравнении с 1989 г. стало меньше на 57,2 %, а с 1970 г. – на 71 %. Другие еврейские этнические группы и вовсе близки к полному исчезновению: число горских евреев уменьшилось в 3,3 раза, а бухарских и грузинских – более чем в 10 раз.

Подводя итоги общего анализа данных этнорелигиозного состава, полученных в ходе последних переписей, можно сказать, что сокращение численности российского населения происходило главным образом за счет народов, входящих в состав православно-христианской этнорелигиозной общности. Причем в первую очередь речь идет о русском народе (великороссах), который выступает в качестве ядра не только этой общности, но и всей российской (евразийской) цивилизации.

Кроме того, произошло заметное сокращение численного состава украинцев и белорусов, а также целого ряда других народов православной культуры, исторически связавших свою судьбу с русским народом и воспринявших от него православное христианство – финно-угорских (мордва, марийцы, удмурты, коми, карелы) и тюркских (чуваши, алтайцы, хакасы).

Одновременно резко сократилась численность христиан, живущих на Западе, а еще более – евреев. Причем если для последних решающую роль сыграла эмиграция, то русское, как и православное население в целом, уменьшается главным образом вследствие высокой смертности и низкой рождаемости. Миграция русских и представителей ряда других православных народов (грузин, молдаван) из стран ближнего зарубежья не смогла переломить общую отрицательную тенденцию.

В тот же период за счет многократного роста армянской диаспоры значительно возросла численность неправославных восточнохристианских народов, доля которых в составе российского населения уже приближается к 1 %. Однако и этот процесс в замедлении сокращения христианского большинства существенного значения не имел.

В отличие от православных, мусульманские народы постоянно наращивают свой количественный состав. В результате можно констатировать устойчивую тенденцию к изменению этнорелигиозной структуры населения РФ, связанную с заметным увеличением удельного веса мусульманской этнорелигиозной общности, что последовательно фиксировали все последние переписи.

При этом различные мусульманские этносы за указанный промежуток времени демонстрируют неодинаковые темпы положительной динамики своего численного роста, вследствие чего происходят серьезные перемены во внутренней структуре мусульманской этнорелигиозной составляющей российского населения. Так, опережающие темпы повышения численности демонстрируют северокавказские народы, особенно принадлежащие к нахско-дагестанской группе – чеченцы, ингуши, аварцы, даргинцы и лезгины. Одновременно число татар – самого многочисленного мусульманского народа нашей страны – выросло незначительно. При сохранении данной тенденции в ближайшем будущем возможно доминирование в составе мусульманского сообщества российского государства именно северокавказских мусульман.

Причину такого положения можно видеть в следующем. В отличие от народов православной культуры, религиозному устройству которых в советский период был нанесен невосполнимый ущерб, в жизни российских мусульман, несмотря на долгие годы атеистического диктата, религия продолжает играть весьма важную роль. Особенно показательны в этом плане мусульмане Северного Кавказа. Народам данного региона в гораздо большей мере удалось сохранить укорененный в мусульманских религиозных верованиях традиционный семейно-бытовой уклад, а также исламские бытовые традиции, способствующие большей продолжительности жизни, в частности отсутствие пьянства и почтительное отношение к старшим.

Отмеченную тенденцию к изменению этнорелигиозной структуры народонаселения России наиболее наглядно иллюстрирует сравнение показателей смертности и рождаемости в традиционно русских областях с преобладанием русского населения и мусульманских автономиях Северного Кавказа.

Для первых характерно многократное превышение смертности над рождаемостью. Так, в Брянской области в 2002 г. родились 10,9 тыс. человек, а умерли – 22,3 тыс.; в Смоленской – соответственно 8 и 20,7 тыс.; в Новгородской – 5,7 и 14 тыс.; в Псковской – 5,9 и 16,5 тыс., в Ивановской – 8,9 и 23 тыс., т.е. число умерших в 2–3 раза превосходит количество родившихся. В мусульманских же республиках можно наблюдать полностью противоположную картину: в Ингушетии на 7,1 тыс. родившихся приходилось 1,7 тыс. умерших, а в Дагестане на 37 тыс. родившихся – 14,3 тыс. умерших. Данные по этим республикам наиболее показательны, поскольку Ингушетия в настоящее время практически моноэтнична, а в Дагестане удельный вес русских составляет менее 9 %.

Другим важнейшим фактором изменения этнорелигиозного баланса населения РФ в пользу мусульманских народов стал высокий уровень миграции. Основную часть миграционного прироста обеспечивают представители мусульманских народов из стран СНГ, особенно азербайджанцы и таджики, а в последние годы – и выходцы из государств дальнего зарубежья (арабы, турки, афганцы), причем присутствие последних в составе российского населения становится все более заметным.

Аналогичная тенденция, хотя и в несколько меньших масштабах, а также не столь заметная ввиду гораздо меньшей численности данных народов, прослеживается и в буддийско-восточноазиатской этнорелигиозной общности России. Причем здесь наибольший рост демонстрируют диаспоры представителей стран дальнего зарубежья, тогда как у автохтонных буддистов России – бурят и калмыков – темпы роста численности более умеренные. Миграция из государств Юго-Восточной Азии и Азиатско-Тихоокеанского региона на официальном уровне пока сравнительно невелика. Однако, как было отмечено выше, по данным переписи 2002 г., корейская, китайская, вьетнамская и даже индийская этнодисперсные группы в составе российского населения многократно увеличились.

Если принять во внимание, с одной стороны, процесс сокращения населения азиатской части РФ за счет русских жителей при одновременном росте численности коренных буддийских этносов Сибири, а с другой – колоссальное демографическое давление соседних государств Азиатско-Тихоокеанского региона (например, население одной приграничной китайской провинции Хэйлунцзян, причем далеко не самой многолюдной, превышает 100 млн. человек, тогда как всего Дальневосточного федерального округа – лишь 6,7 млн.), то легко спрогнозировать, что уже в ближайшие десятилетия в этнорелигиозной структуре населения к востоку от Урала все более заметную роль будет играть буддийско-восточноазиатский компонент.

Таким образом, можно говорить о частичном замещении православного российского населения носителями иных религиозно-культурных традиций. Как указывал в связи с этим А. Солженицын, «при нынешнем вымирании русского народа, конечно, есть перспектива замены русской культуры на пространстве России другими религиями и культурами (в том числе китайской). Это горький для нас процесс, но он совершается» (7). При неблагоприятном развитии событий все это может создать реальные предпосылки для выпадения тех или иных регионов РФ из единого российского цивилизационного поля, а в конечном итоге и привести к сужению территории российского государства до границ Московской Руси XIV–XVI вв.

Тенденции изменения этнорелигиозной структуры населения России, зафиксированные последними переписями, ставят задачи гармонизации межэтнических и межрелигиозных отношений, в числе которых можно выделить следующие:

1. Предотвращение разрушения русского православного ядра многонационального российского народа посредством исправления этнодемографической ситуации в регионах, составляющих центр исторической России.

2. Укрепление позиций традиционного российского ислама, имеющего многовековой исторический опыт мирного сосуществования с православным большинством в составе одного государства.

3. Формирование толерантных добрососедских отношений между этническими и религиозными сообществами во имя решения общих задач, стоящих перед российским обществом и государством.

4. Упорядочение миграционных потоков из стран СНГ и дальнего зарубежья, радикально меняющих этнорелигиозный баланс в ряде регионов РФ.

1. Вера. Этнос. Нация: Религиозный компонент этнического сознания. – М.: Культурная революция, 2007.

2. Логинов А.В. Власть и вера: Государственные и религиозные институты в истории и современности. – М.: Большая Российская энциклопедия, 2005.

3. Очерки истории распространения исламской цивилизации. Том 1. – М.: РОССПЭН, 2002.

4. Религии народов современной России: Словарь. 2-е изд. – М.: Республика, 2002.

5. Российская цивилизация: Этнокультурные и духовные аспекты: Энциклопедический словарь. – М.: Республика, 2001.

6. Силантьев Р.А. Ислам в современной России: Энциклопедия. – М.: Алгоритм, 2008.

7. Солженицын А.И. Сбережение народа – высшая изо всех государственных задач // Московские новости. – М., 2006. – 28 апр. – 4 мая.

8. Тростников В.Н. Православная цивилизация: Исторические корни и отличительные черты. – М., 2004.

9. Тростников В.Н. Русские – кто мы? // Десятина. – М., 2000. – № 16.

Таблица 1

ДИНАМИКА ЧИСЛЕННОСТИ ЭТНОСОВ ПРАВОСЛАВНО-ХРИСТИАНСКОЙ КУЛЬТУРЫ В РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ (тыс. чел.)

Таблица 2

ДИНАМИКА ЧИСЛЕННОСТИ ЭТНОСОВ ПРАВОСЛАВНО-ХРИСТИАНСКОЙ КУЛЬТУРЫ В РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ (тыс. чел.) (ЭТНОЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ АСПЕКТ)

Таблица 3

ДИНАМИКА ЧИСЛЕННОСТИ НЕПРАВОСЛАВНЫХ ХРИСТИАНСКИХ ЭТНОРЕЛИГИОЗНЫХ ОБЩНОСТЕЙ В РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ (тыс. чел.)

Таблица 4

ДИНАМИКА ЧИСЛЕННОСТИ ЭТНОСОВ МУСУЛЬМАНСКОЙ КУЛЬТУРЫ В РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ (тыс. чел.)

Таблица 5

ДИНАМИКА ЧИСЛЕННОСТИ ДРУГИХ НЕХРИСТИАНСКИХ НАРОДОВ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ (тыс. чел.)