Россия и США: познавая друг друга. Сборник памяти академика Александра Александровича Фурсенко / Russia and the United States: perceiving each other. In Memory of the Academician Alexander A. Fursenko. История США: взгляд из России ( Сборник...

Ю. Г. Акимов. Изоляционизм и интервенционизм колониального периода: отношения Новой Англии с французской Акадией в 30-е – первой половине 40-х гг. XVII в

Первые английские поселенцы, обосновавшиеся в 1620–1630-е гг. на территории Новой Англии, столкнулись со множеством вызовов самого различного свойства, на которые им приходилось искать и находить собственные ответы, оказавшие в дальнейшем большое влияние на формирование американской политической традиции и культуры. Один из таких вызовов был обусловлен отношениями с колониями других европейских государств. Ближайшим «иностранным» соседом Новой Англии была небольшая французская колония Акадия, располагавшаяся на полуострове Новая Шотландия и прилегающих к нему территориях. В первые годы после основания поселений на побережье залива Массачусетс и в прилегающих к нему районах их жители практически не сталкивались с французами из Акадии, будучи отделенными от них обширной «буферной зоной», заселенной индейцами. Эта «буферная зона» занимала северо-восточную часть современного штата Мэн и юг провинции Нью-Брансуик. Предпринятая в 1607 г. Плимутской компанией попытка основать в этих местах поселение закончилась неудачей; так называемая колония Пофэма в устье р. Сагадахок просуществовала всего около года.

Однако с формально-юридической точки зрения эти земли входили в состав нескольких английских и французских колониальных пожалований и соответственно рассматривались Лондоном и Парижем как часть их заморских владений. Более того, англичане считали «своей» всю территорию Атлантического побережья Канады, от реки Сент-Круа до залива Св. Лаврентия. В 1621 г. эта территория была пожалована сэру Уильяму Александеру под латинским названием Nova Scotia (Новая Шотландия). При этом английские власти проигнорировали тот факт, что эти земли в 1603 г. были объявлены французской колонией и некоторое время там существовали французские поселения. В 1628 г. людям Александера удалось закрепиться в районе современного города Аннаполис-Ройял, на месте, где в 1605–1607 и 1610–1613 гг. существовал французский форт Пор-Руайяль. Дальнейшему осуществлению замыслов Александера по созданию шотландской колонии помешала «большая» европейская политика. В 1632 г. между Англией и Францией был заключен договор в Сен-Жермен-ан-Лэ, который предусматривал возвращение французам «всех земель, занятых англичанами в Новой Франции, Акадии и Канаде» во время «Гугенотской войны» 1627–1629 гг..[36] По распоряжению Карла I шотландская колония была эвакуирована, и французы восстановили контроль над Акадией. Несмотря на это, сэр Уильям Александер и его наследники продолжали считать себя собственниками Новой Шотландии, в чем их поддерживали английские власти.[37]

Такая на первый взгляд противоречивая ситуация была достаточно характерна для колониальной Америки того времени, которая рассматривалась европейцами как особая в международно-правовом плане сфера, где не в полной мере действовали европейские нормы. Этот подход, основанный на так называемой «доктрине двух сфер», преобладал в конце XVI и в первые десятилетия XVII в. еще не был полностью изжит.[38] Естественно, что в этой ситуации никакой официально признанной границы между английскими и французскими владениями в Северной Америке не существовало, хотя вопрос об ее установлении впервые был поднят еще в середине 1610-х г. На практике же сложилась ситуация, когда обе стороны de facto признавали существование колоний друг друга в тех пределах, в которых существовали постоянные поселения и форты; но относительно «буферных зон» такого взаимопонимания не существовало.

В 1633 г., в момент возвращения Акадии французам, их самое близкое к Новой Англии поселение на Атлантическом побережье находилось в устье реки Сент-Джон (Сен-Жан), где обосновался Шарль де Сент-Этьен де Ля Тур – торговец пушниной и авантюрист, который во второй половине 1620-х гг. сотрудничал с Александером и его людьми. При этом французские колониальные власти считали границей Акадии реку Кеннебек. В свою очередь, с конца 1620-х гг. побережье современного штата Мэн от устья Кеннебека до устья р. Мачайас стало привлекать плимутских купцов, среди которых наибольшую активность проявлял «первый американский бизнесмен» Айзек Эллертон.[39] В 1628 г. его стараниями Совет Новой Англии официально выделил Плимуту небольшой участок в устье Кеннебека. В следующем году там были построены две плимутские фактории, одна неподалеку от современной Огасты; другая, принадлежавшая лично Эллертону, в районе современного городка Кастейн. Затем плимутский торговый пост появился в устье реки Пенобскот, где в 1625 г. уже пытались обосноваться французы, а сам Эллертон построил себе второй «торговый вигвам» еще севернее – в устье небольшой речки Мачайас, в районе современного Ист-Мачайаса.[40]

Однако период процветания плимутской пушной торговли был недолгим. В 1633 г. Ля Тур со своими людьми напал на факторию Эллертона на Мачайасе, захватил находившиеся там товары, уничтожил все постройки и взял в плен служащих. При этом несколько человек погибло в стычке с французами. После этого Ля Тур атаковал плимутскую факторию на Пенобскоте, но там дело ограничилось грабежом.[41] Через некоторое время Эллертон лично явился к Ля Туру и потребовал объяснений и возмещения причиненного ущерба. Тот заявил в ответ, что англичане не имеют никаких прав на территории, расположенные к востоку от Кеннебека, и отказал в какой-либо компенсации.[42]

На Пенобскоте плимутцы продолжали торговать еще несколько лет – до тех пор, пока на это не обратил внимания командор Изаг де Разийи, управлявший в то время Акадией. Официально он был верховным наместником всех французских владений в Северной Америке. В августе 1635 г. Разийи отправил в устье Пенобскота вооруженное судно под командованием своего помощника Шарля д’Ольнэ. Именем короля Франции д’Ольнэ захватил факторию, служащие которой не оказали сопротивления. По словам Брэдфорда, нападавшие «угрозами и посулами» заставили продать им все имевшиеся там товары по цене, которую они сами назначали. Когда начальник фактории Томас Уиллет заговорил о стоимости строений, д’Ольнэ заявил, что они находятся на земле, которая не принадлежит англичанам, и о плате за них не может быть и речи. Он позволил англичанам погрузиться в шлюпку и вернуться в Плимут и даже пообещал Уиллету заплатить за то имущество, которое его люди не могли увезти с собой.[43]

Власти Плимута решили отбить факторию и наняли для этой операции некого капитана Гёрлинга, владельца 300-тонного судна «Хоуп». В случае успеха ему и его людям было обещано 700 фунтов бобровых шкурок. Гёрлингу поручили изгнать французов из захваченной ими фактории, стараясь при этом избегать кровопролития; в случае если они сразу сдадутся, он должен был отдать им «справедливую часть» товаров и имущества. Вместе с Гёрлингом в поход отправился «капитан» колонии Майлз Стэндиш с отрядом из 20 бойцов колониальной милиции, имевших в своем распоряжении небольшое судно.[44] По выражению Б. Бейлина, экспедиция плимутцев носила «опереточный» характер.[45] Несмотря на то что в фактории на Пенобскоте находилось всего 18 французов, нападавшие побоялись идти на штурм.[46]

Согласно Брэдфорду, Гёрлинг, не посоветовавшись со Стэндишем, ограничился обстрелом фактории с дальней дистанции, не причинившим противнику никакого вреда. Истратив все имевшиеся у него запасы пороха и не имея возможности их пополнить, он бесславно вернулся в Плимут. После этого плимутцы решили обратиться за помощью к пуританам Массачусетса. В начале осени 1635 г. в Бостон было направлено официальное письмо с просьбой оказать Плимуту помощь людьми, оружием и денежными средствами. В письме говорилось об опасности, исходящей от французов, которые укрепляли свои позиции на границах английских владений и могли стать «плохими соседями для англичан».[47] Массачусетс занял двойственную позицию. На словах было высказано «единодушное желание» помочь соседям «в исполнении их замысла касательно французов».[48]

Плимутцев попросили прислать в Бостон своих представителей, имеющих официальные полномочия, для заключения соответствующего соглашения. Брэдфорд направил в столицу Массачусетса двух своих людей, снабдив их всеми необходимыми бумагами. Однако руководители пуританской колонии заявили, что они испытывали серьезные финансовые трудности, не имели необходимых боеприпасов и продовольствия и поэтому могли помочь плимутцам только в том случае, если те возьмут на себя все расходы. В итоге переговоры закончилось ничем. Брэдфорд раздраженно писал, что Массачусетс не только не помог Плимуту в его противостоянии с французами, но, наоборот, оказывал им поддержку. Некоторые бостонские торговцы снабжали французов провизией, порохом и свинцом «до тех пор, пока они видели в этом возможность для получения выгоды», и даже сообщали им обо всем, что происходило в английских колониях. При этом Брэдфорд считал, что французы «все больше и больше наседают на англичан», а кроме того, они сбывали оружие и боеприпасы индейцам, что представляло «большую опасность для англичан».[49]

Л. Ю. Слезкин, упоминая об англо-французских столкновениях на Пенобскоте, высказал мнение, что Брэдфорд «затаил на массачусетцев обиду» и поэтому «сгущал краски», обвиняя их в продаже французам оружия.[50] Однако бостонские торговцы Эдвард Гиббонс и Томас Хокинс действительно торговали с Ля Туром, а некоторые английские купцы и судовладельцы сбывали ружья, порох и свинец индейцам этого региона в обмен на меха.[51] Другое дело, что Брэдфорд явно преувеличивал степень угрозы, исходившей от французов. Во всей Акадии в то время их было не более 350 человек, по большей части временных работников и солдат, а в фортах и факториях на границе с Новой Англией – несколько десятков. Что касается позиции, занятой властями Массачусетса, то здесь можно согласиться со Слезкиным, который полагал, что она объяснялась, во-первых, разногласиями и конкуренцией двух английских колоний, а во-вторых, тем, что бостонцам было выгоднее иметь соседями не соотечественников, а иностранцев, которых впоследствии можно было бы «на законном основании» изгнать с занятой ими территории.[52]

Если официальный Лондон в тот период не придавал колонизации Новой Англии антифранцузскую направленность, то его подданные рассуждали несколько иначе. В 1620 г., говоря о необходимости освоения этих территорий, сэр Фердинандо Горджес писал, что если «наши люди покинут колонии… французы немедленно воспользуются возможностью, чтобы поселиться в пределах наших границ».[53] Среди знаменитых «Доводов в пользу колонизации Новой Англии» (1628) на первом месте стояло утверждение о необходимости создания в Северной Америке протестантского «оплота против Царства Антихриста, которое иезуиты стремятся возвести повсюду в мире».[54] Под определение «Царство Антихриста» вполне подходила французская колония в Канаде – ближайшее к Новой Англии место, где господствовал католицизм и где очень активную роль играли иезуиты. Практически с момента основания «Града на холме» его власти относились к французам весьма настороженно. В 1633 г., когда стало известно о том, что после подписания договора в Сен-Жермен-ан-Лэ французы снова водворились в Акадии, губернатор «созвал в Бостоне своих помощников, священников, капитанов и некоторых других влиятельных людей, чтобы посоветоваться что следует сделать для <…> безопасности, учитывая, что французы, будучи папистами, вполне могут оказаться плохими соседями».[55] Впрочем, единственное, что власти колонии в тот момент решили предпринять, – это построить форт в Нантакете, чтобы защитить вход в Бостонскую гавань, ускорить строительство городских укреплений в самом Бостоне, а также начать заселение земель в районе Ипсуича, чтобы «какой-нибудь враг, найдя их пустыми, не присвоил их и не забрал их у нас».[56]

Вместе с тем в первой половине 1630-х гг. находившаяся еще в процессе становления колония Массачусетского залива стремилась избегать конфликтов с французами. Английские поселенцы еще сами чувствовали себя не слишком уверенно, плохо представляли себе реальные силы и возможности противника, не проявляли интереса к эксплуатации пушных и рыбных ресурсов пограничных областей. В этой ситуации на несколько последующих лет в отношениях между Новой Англией и Акадией наступило затишье. В конце 1635 г. умер командор Разийи, и французская колония оказалась разделенной между тремя правителями – Ля Туром, д’Ольнэ и Николя Дёни, которые сначала просто конкурировали друг с другом, а затем между первым и вторым началась настоящая война. В то же время все трое были заинтересованы в поддержании мира на внешних границах, поскольку все в той или иной мере были втянуты в торговлю с англичанами.

В 1636 г. д’Ольнэ, который помимо прочего контролировал отбитую им факторию на Пенобскоте, старался установить контакты с англичанами из Бостона и близлежащих фортов. Э. Шёрт, комендант форта Пемакид, писал Дж. Уинтропу, что его посетил некий монах-францисканец, уверявший, что д’Ольнэ желает только «честных отношений между нами».[57] Сам д’Ольнэ отправил Уинтропу письмо, где заявлял, что французы претендуют только на территорию до Кеннебека, и высказывался в том смысле, что он не уполномочен решать пограничные вопросы, но что если у англичан есть по этому поводу претензии – английский посол во Франции может предъявить их кардиналу Ришелье.[58] В Бостоне к его демаршам отнеслись весьма настороженно, но пока решили ничего не предпринимать.

К началу 1640-х гг. и в Массачусетсе, и в Акадии ситуация резко изменилась. В результате «великого исхода» пуритан из Англии население Бостона и его окрестностей значительно возросло. Это стимулировало развитие новых отраслей колониальной экономики, в частности рыболовства и пушного промысла. Буквально за несколько лет в Массачусетсе во много раз увеличилось число рыболовных и торговых судов. Основной промысловой зоной для рыбаков и скупщиков пушнины из Новой Англии являлись как раз «буферная зона» и собственно побережье Акадии. Рыбаков привлекала цепочка отмелей (банок), расположенная вдоль восточного побережья Нью-Брансуика и Новой Шотландии, где в изобилии водилась треска. На самом побережье имелось множество удобных гаваней, где можно было заниматься сушкой и засолкой выловленной рыбы. Торговцы стремились получить бобровые шкурки, основными поставщиками которых являлись индейцы, обитавшие в Акадии и поблизости от нее. В результате масштабы проникновения английских колонистов на территории, считавшиеся французскими владениями, резко возросли; соответственно увеличилась степень заинтересованности Массачусетса в экспансии в «Восточные края» (Eastern Parts, как их называли в Новой Англии).

Акадия в 1638 г. была официально разделена на две части, управлявшиеся соответственно Ля Туром и д’Ольнэ. Соперничество между ними после этого не прекратилось, а, наоборот, стало принимать все более ожесточенный характер. В 1639–1640 гг. дело дошло до вооруженных стычек, в ходе которых погибло несколько человек. В 1641 г. д’Ольнэ добился от французских властей аннулирования полномочий Ля Тура, которому было предписано прибыть во Францию для дальнейших разбирательств. Ля Тур не подчинился этому решению и остался в Акадии. В следующем году Париж отдал приказ об его аресте, а д’Ольнэ было поручено его исполнить. Оказавшись в весьма затруднительном положении, Ля Тур решил обратиться за помощью к Новой Англии, с которой он давно поддерживал взаимовыгодные контакты. Прожив в Акадии более 20 лет, Ля Тур хорошо знал, что эта крошечная колония мало интересовала чиновников метрополии. Главным для него было сокрушить своего противника, а уже потом он надеялся представить свои действия в нужном свете. В 1641 г. Ля Тур направил в Бостон своего ля-рошельского компаньона Николя Гарго де Ля Рошетта с предложением заключить договор о взаимной беспошлинной торговле, а также провести совместную операцию по захвату контролируемой д’Ольнэ фактории на Пенобскоте. Власти Массачусетса с интересом выслушали посланца Ля Тура и заявили, что они не против торгового договора, однако не желают связывать себя какими-либо обязательствами военно-политического характера.[59]

На следующий год Ля Тур снова попытался заручиться поддержкой со стороны Новой Англии. В октябре 1642 г. Джон Уинтроп сделал такую запись в своем «Журнале»: «Сюда прибыло французское судно с 14 людьми, один из которых – лейтенант Ля Тура. Они привезли письма от Ля Тура к губернатору, полные комплиментов, где выражается желание получить от нас помощь против господина д’Ольнэ. Они пробыли здесь около недели и были очень любезно приняты, и хотя они являются папистами, они ходили на наши церковные собрания и вышеназванный лейтенант, казалось, был сильно впечатлен тем, что он увидел, и признал, что нигде не сталкивался с таким прекрасным порядком. Один из старейшин дал ему французский Новый Завет с комментариями Марлорá, который он с благодарностью принял и обещал прочесть».[60] По мнению Г. Ланкто, этим «лейтенантом» был Жак де Мюрá, сьёр де Лестан – компаньон Ля Тура и его «правая рука».[61] Однако власти Новой Англии и на сей раз решили не вмешиваться в конфликт, происходивший в Акадии, и ответили вежливым отказом.

Впрочем, пребывание Лестана и его людей в Бостоне принесло определенную пользу Ля Туру. Они сумели продать привезенные ими меха и закупить товары, жизненно необходимые их патрону, в том числе оружие и боеприпасы. Вместе с ними в форт Ля Тура на реке Сент-Джон отправилось торговое судно из Массачусетса, которое было встречено там «с большой радостью». На обратном пути возле Пемакида это судно было задержано д’Ольнэ, который передал его капитану копию королевского указа об аресте Ля Тура и просил передать ее властям Массачусетса вместе с предупреждением, что впредь он будет задерживать все направляющиеся к тому корабли и конфисковать их грузы.[62]

В Бостоне отношение к ситуации, сложившейся в Акадии, было двояким. С одной стороны, происходившие там события были объективно выгодны тем купцам и промысловикам, которые были заинтересованы в эксплуатации акадийских ресурсов, а пока Ля Тур и д’Ольнэ были поглощены борьбой между собой, у них было меньше возможностей противодействовать проникновению англичан во французские владения. С другой стороны, некоторые представители массачусетской элиты опасались того, что события в Акадии могут принять невыгодный для англичан оборот и привести к возникновению для них новых угроз. В связи с этим показательно письмо Джона Эндикотта Джону Уинтропу, в котором говорилось: «я рад, что Ля Тур не получил помощи от нас, и надеюсь, что он и в дальнейшем не получит кораблей. Пока Ля Тур и д’Ольнэ противостоят друг другу, они взаимно ослабляют друг друга. Если Ля Тур одержит верх, мы, без сомнений, получим плохого соседа. Его отец и он, насколько я знаю, пролили кровь нескольких англичан и захватили судно и товары м-ра Эллертона». И далее: «…за границей не является хорошим тоном позволять иностранцам рассматривать форты или укрепления, чем, скорее всего, и занимались эти французы. Я должен сказать, что опасаюсь того, что у нас будут сложности с этими французскими идолопоклонниками».[63]

Как мы увидим в дальнейшем, в отношении Ля Тура Эндикотт оказался прав. В целом же Массачусетс пока предпочитал не вмешиваться в события, происходившие в Акадии, но при этом внимательно следил за их развитием. Что же касалось торговли и промыслов, то они считались частным делом заинтересованных лиц, которые знали, что идут на риск, и должны были сами позаботиться о своей безопасности.

Весной 1643 г., после некоторого затишья, конфликт в Акадии разгорелся с новой силой. Д’Ольнэ, получив подкрепления из Франции, блокировал форт своего противника на реке Сент-Джон. Ля Тур с помощью своей жены, которая ездила хлопотать за него во Францию, также добился присылки ему большого корабля «Сан-Клеман» и полутора сотен человек, в основном гугенотов из Ля-Рошели. В середине мая «Сан-Клеман» подошел к устью р. Сент-Джон. Видя, что д’Ольнэ располагает существенно бóльшими силами, его капитан не рискнул прорываться к блокированному форту Ля Тура. Однако ночью с корабля была спущена шлюпка, которой удалось проскочить в форт. Ля Тур, положение которого, видимо, было критическим, решил в третий раз попытаться получить поддержку от Массачусетса и на сей раз отправился туда лично. На этой же шлюпке он тайно покинул осажденный форт и приказал капитану взять курс на Бостон.

12/22 июня 1643 г. Ля Тур прибыл в столицу Новой Англии, напугав своим появлением и власти, и простых жителей.[64] Он заявил губернатору Уинтропу, что д’Ольнэ пытается захватить его форт, и просил власти Массачусетса помочь ему вернуться в его владения. В Массачусетсе развернулась бурная дискуссия о том, допустимо ли помогать «идолопоклонникам», стоило ли вмешиваться в конфликт, происходивший в колонии другой державы, и если да, то к каким последствиям это могло привести. Большинство сошлось на том, что принимать открытое участие в акадийской междоусобице не стоило. Однако Уинтроп добился принятия решения о том, что Ля Туру позволялось нанимать в Массачусетсе корабли, вербовать людей к себе на службу, закупать оружие и боеприпасы.

Изменение позиции бостонского руководства можно объяснить несколькими причинами. Во-первых, свою роль играли экономические интересы. Ля Тур казался выгодным торговым партнером, контакты с которым приносили неплохие доходы бостонским коммерсантам. Помимо вышеупомянутых Гиббонса и Хокинса, весьма влиятельных в колонии людей, дела с Ля Туром имел и сын губернатора – Джон Уинтроп-младший. Во-вторых, необходимо учитывать политические соображения. В Англии шла гражданская война, и рассчитывать на помощь метрополии в случае возникновения какой-либо критической ситуации Массачусетсу не приходилось. Поддержка Ля Тура казалась Уинтропу наилучшим средством обезопасить северные границы колонии и защитить ее экономические интересы. Губернатор подчеркивал, что вербовка наемников – нормальная практика в европейских государствах, а Ля Тур – законный представитель монарха, с которым Англия находилась в мире. В-третьих, нельзя сбрасывать со счетов моральные и религиозные аргументы. Объясняя свое поведение, Уинтроп много говорил о милосердии к «соседу, попавшему в беду», при этом неоднократно ссылался на Священное Писание.[65] Наконец, свою роль мог сыграть шок, вызванный неожиданным появлением в Бостоне большого иностранного корабля, на борту которого находилось полторы сотни вооруженных людей.[66]

Уинтроп утверждал, что его отношение к Ля Туру «одновременно согласуется с принципами гражданского управления и проистекает из Божественного закона».[67] Однако не все жители Массачусетса были согласны с губернатором. Его упрекали в контактах с католиками-«идолопоклонниками», в том, что он защищал только интересы нескольких бостонских торговцев и что в случае поражения Ля Тура его политика могла подставить колонию под удар д’Ольнэ, наконец, в том, что губернатор не согласовал свои действия с другими колониями – членами Конфедерации Новой Англии. Томас Горджес писал Уинтропу, что, с одной стороны, «весь Северо-Восток считает д’Ольнэ бедствием», но с другой – он испытывает опасения «с тех пор, как Ля Тур заявил, что получит Вашу помощь».[68] Наиболее жесткая критика действий Уинтропа содержалась в длинном послании, которое подписали Ричард Солтонстол, Саймон Брэдстрит, Сэмюэл Саймондс, Натаниэл Уорд, Эзра и Натаниэл Роджерсы и Джон Нортон. Оно получило название «Ипсуичское письмо», потому что все они жили либо в самом Ипсуиче, либо в соседних поселениях графства Эссекс, то есть на самой северной окраине Массачусетса. Все эти люди относились к политической и религиозной элите Новой Англии, а первые трое были магистратами (ассистентами). Основным автором текста и главным инициатором его создания, скорее всего, был Солтонстол, рукой которого написана бóльшая часть письма.[69]

В письме содержался категорический протест против действий Уинтропа, которые, по мнению его авторов, означали втягивание английских колоний в войну. Наличие «справедливых и необходимых» оснований для вмешательства в конфликт Ля Тура и д’Ольнэ ставилось под сомнение ввиду недостатка информации. Губернатору напомнили старую максиму: «In causa dubia bellum non est suscipiendum» («В сомнительном случае война не предпринимается»). В этом деле, полагали Солтонстолл и его единомышленники, надлежало руководствоваться словами, обращенными к царю Иосафату: «Следовало ли тебе помогать нечестивцу и любить ненавидящих Господа? За это на тебя гнев от лица Господа» [2 Пар. 19:2], а также мыслью из Притчей Соломона: «Хватает пса за уши, кто, проходя мимо, вмешивается в чужую ссору» [Притч. 26:17]. Авторы письма не понимали, какой вред д’Ольнэ может нанести англичанам, если они не будут предпринимать враждебные действия против него, и считали, что д’Ольнэ желает дружбы с англичанами, поэтому с ним вполне можно достичь компромисса. «Войны не должны предприниматься без совета и распоряжения высшей власти», говорилось далее, а «нынешние отношения между королевствами Англии и Франции предполагают, что подданные одного из них не должны вести войну против подданных другого, не имея на то официальных полномочий от государства, если только речь не идет об обороне в случае внезапного нападения». Губернатора предупреждали, что английские наемники, которые будут воевать на стороне Ля Тура, могут рассматриваться французскими властями не как частные лица, а как представители Новой Англии, которой придется отвечать за их действия.

Авторы письма утверждали, что эта война не приведет к славе и установлению мира, а, наоборот, станет источником многих тревог и опасностей для английских колоний, поскольку д’Ольнэ и без того силен, а если он захватит те корабли, оружие и боеприпасы, которые Ля Тур получит в Новой Англии, он станет еще сильнее. Указывалось также, что осложнение отношений с французами может поставить под угрозу коммуникации между Новой Англией и метрополией. Войны стоит начинать только тогда, когда есть шансы на победу, считали они, в случае же с д’Ольнэ эти шансы казались весьма призрачными, поскольку тот «силен в артиллерии, людях и боеприпасах», является «отважным, рассудительным и опытным солдатом и командиром», а также будет иметь преимущество обороняющегося перед нападающими. В заключение отмечалось, что властями Массачусетса не были выполнены все формальные процедуры, которые приняты при объявлении войны, не были предъявлены собственные требования и предложения по мирному урегулированию.[70] Изоляционистская позиция, занятая авторами письма, была продиктована заботой о безопасности северных английских поселений, которые в случае конфликта могли бы первыми подвергнуться нападению со стороны французов, и стремлением защитить интересы рыбаков Ипсуича, ходивших на промысел к мысу Сейбл на полуострове Новая Шотландия и заинтересованных в поддержании нормальных отношений с д’Ольнэ.

Ответ Уинтропа на «Ипсуическое письмо» был также весьма пространным и красноречивым. Губернатор обрушился на подписавших его магистратов, которые таким образом выступили против губернатора и «решения большинства». Уинтроп назвал это «чрезвычайным деянием, нарушающим принятые правила, несвоевременным и могущим привести к опасным последствиям». Его аргументы сводились к тому, что этот шаг мог стать опасным прецедентом, внести раздор в ряды колонистов, а также иметь печальные последствия, если о нем узнает д’Ольнэ и «решит воспользоваться нашим разделением». «Разве не более безопасно, более справедливо и более достойно для нас <…> если Провидение дает нам возможности спасти попавшего в бедственное положение соседа, ослабить опасного врага, без нашего прямого участия или расходов», – писал Уинтроп далее. В подтверждение своей позиции он ссылался на слова из Притчей Соломоновых: «Не отказывай в благодеянии нуждающемуся, когда рука твоя в силах сделать это» [Притч. 3:27]. Наш «бедствующий сосед просит нашей помощи; Божественное Провидение и его собственное хорошее мнение о нашем милосердии привело его к нам <…> неужели в этом случае мы должны разбираться, где справедливость в столкновении между ними?» – писал Уинтроп. От нас требуется «не более, чем это сделал бы любой человек, если он видит у своих ног соседа, над которым нависла смертельная угроза – он сначала спасет его, какой бы ни была причина».

Религиозная принадлежность Ля Тура в данном случае не имеет значения, полагал Уинтроп, ибо в Писании сказано: «Если найдешь вола врага твоего, или осла его заблудившегося, приведи его к нему» [Исх. 23:4]. По его мнению, моральный закон, данный человеку природой, дан ему именно как человеку вообще, а не как христианину или язычнику. «И наш Спаситель установил это, являя нам пример нашего Небесного Отца, который заставил солнце сиять над справедливым и несправедливым <…> и приказал нам следовать его примеру». Уинтроп напирал на то, что д’Ольнэ потенциально опасен для Новой Англии: «Я показал в моем предыдущем письме, как д’Ольнэ обращался с нами и нашими соседями, когда он был слаб, какими принципами он руководствовался и какие претензии он к нам предъявлял; и вся история учит нас, что амбиции и алчность завоевателей и грабителей всегда возрастают по мере роста их мощи. И следует ли нам верить в то, что д’Ольнэ станет более мирным и умеренным, имея 200 солдат и получая ежегодно 4 или 5 тыс. ливров дохода. Вот латинская пословица – res nostra agitur, paries cum proximus ardet[71]». Уинтроп утверждал также, что «это обычная практика для государств Европы – вмешиваться в ссоры соседних государств…» В то же время губернатор подчеркивал, что власти Массачусетса «никому не давали разрешения вести войну против д’Ольнэ, но дали только разрешение, тем, кто этого хочет, наниматься на службу к Ля Туру, чтобы сопроводить его до его собственного дома (to conduct him to his own place). И такое разрешение, как это <…> не объявление войны, не враждебный акт, а всего лишь свобода торговли, и если за этим последует какое-либо кровопролитие – это будет случайностью, не зависящей от этого. Это не рассматривается как объявление войны или как нарушение мира между цивилизованными государствами».

Уинтроп подчеркивал «большое различие между выдачей разрешения вести боевые действия и позволением наниматься для охраны или транспортировки». Последнее, по его словам, являлось нормальной практикой: «Сколько англичан, шотландцев и ирландцев служили Нидерландам против испанцев и испанцам против Нидерландов; шведам против императора, и наоборот, – без всякого нарушения мира между этими нациями». Поэтому такое деяние «позволительно частным лицам и владельцам кораблей; мы считаем это выгодным для нашей колонии». В ответ на предложение авторов «Ипсуичского письма» предложить д’Ольнэ вступить в переговоры Уинтроп утверждал, что данный случай не соответствует требованию Священного Писания: «Когда подойдешь к городу, чтобы завоевать его, предложи ему мир» [Втор 20:10], поскольку с д’Ольнэ никто не собирался воевать. В заключение губернатор констатировал, что положения «Ипсуичского письма» были «основаны на ошибочных суждениях». Правительство Массачусетса, по его словам, «не ограничивает свободу людей»; что же касалось возможной опасности, то следовало руководствоваться словами апостола Петра о том, что нужно делать добро и не смущаться никакого страха [1 Петр 3:6]. Уинтроп утверждал, что Новая Англия находится под защитой Провидения, поскольку пережила множество потрясений, но «Господь всякий раз спасал нас от катастроф, потрясений, бурь, заговоров, индейцев и проч. – так неужели мы испугаемся одного д’Ольнэ», – вопрошал он, и заключал: «Страхи людей заводят их в ловушку, но тот, кто уповает на Господа, будет спасен».[72]

30 июня/10 июля Ля Тур заключил сделку с Гиббонсом и Хокинсом, которые брали на себя обязательство предоставить ему четыре судна с 50 матросами и 38 пушками сроком на два месяца. Сумма сделки составила 940 ф. с., залогом являлся форт Ля Тура со всем находившимся там имуществом.[73] Кроме того, Ля Тур лично завербовал еще 15 матросов и 68 солдат, которым он пообещал платить по 40 шиллингов в месяц.[74] 14/24 июля Ля Тур покинул Бостон, располагая весьма внушительными по колониальным меркам силами. Вместе с людьми и артиллерией, находившимися на «Сан-Клемане», у него было в общей сложности 50 орудий и около 270 бойцов. Вместе с ним отправился Томас Хокинс, командовавший новоанглийскими наемниками. Это событие можно рассматривать как поворотный момент в политике Массачусетса по отношению к Акадии и к своим французским соседям вообще. Если до того речь шла только о торговых операциях и частной инициативе, то теперь бостонские власти, хотя и в завуалированном виде, санкционировали применение силы. По мнению Дж. Равлыка, Гиббонс, Хокинс и Уинтроп-младший рассматривали экспедицию к форту Ля Тура одновременно как коммерческое предприятие и экспансионистскую акцию, и в этом с ними было солидарно большинство руководителей Массачусетса. Цель всей акции состояла в том, чтобы превратить территорию соседней французской колонии в «сферу влияния, открытую не только для коммерческой эксплуатации, но и для политического проникновения» со стороны Новой Англии.[75]

26 июля/5 августа корабли Ля Тура и Хокинса появились у устья реки Сент-Джон. Д’Ольнэ не рискнул вступать с ними в бой и ретировался в Пор-Руайяль – свой главный опорный пункт. Форт Ля Тура был деблокирован без единого выстрела. Таким образом, условия соглашения были выполнены и официально декларируемая цель операции достигнута. Однако Ля Тур и Хокинс на этом не остановились, а взяли курс на Пор-Руайяль. Они попытались вступить в переговоры с д’Ольнэ, однако тот заявил, что не будет иметь дела с Ля Туром, поскольку тот не имел никаких официальных полномочий и подлежал аресту. Оригинал приказа об аресте был предъявлен англичанам. В этой ситуации Хокинс заявил, что его люди и корабли не будут участвовать в боевых действиях. Без их помощи взять хорошо укрепленный форт было затруднительно, и Ля Тур ограничился разорением его окрестностей. На берег высадилось около 60 человек (30 французов и 30 англичан, завербованных лично Ля Туром), которые разграбили и сожгли несколько построек, но затем были атакованы людьми д’Ольнэ и вернулись на свои корабли. Ля Тур вместе со всей флотилией отправился в свой форт и по пути захватил принадлежавшее д’Ольнэ судно с большим грузом пушнины, шедшее в Пор-Руайяль из фактории на Пенобскоте. Это позволило ему расплатиться со своими наемниками, после чего те вернулись в Бостон.

В результате этой операции осада с форта Ля Тура была снята и он получил возможность продолжать свою деятельность. Но ему не удалось нанести решающего поражения д’Ольнэ, который сохранил контроль над Пор-Руайялем и другими своими фортами. Ля Туру было совершенно очевидно, что его противник постарается представить случившееся в максимально выгодном для себя и невыгодном для него свете и тогда его контакты с англичанами могут обернуться для него большими неприятностями. Со своей стороны Гиббонс, Хокинс и Уинтроп-младший были довольны исходом экспедиции, в результате которой они, казалось, обеспечили себе бесперебойный доступ к пушным ресурсам Акадии, а Ля Тур, который не мог с ними сразу расплатиться, превращался, по сути, в зависимого от них агента. Губернатор Уинтроп был более сдержан в оценках. Он отмечал в своем «Журнале», что отчет о действиях англичан в Акадии был для него «неприятным и скорбным».[76] Очевидно, наибольшую тревогу у него вызвал факт появления английских кораблей возле Пор-Руайяля. Это была явно недружественная акция по отношению к д’Ольнэ, которая никак не согласовывалась с теми «правилами милосердия» и правилами «государственного управления», о которых так пекся Уинтроп. Всё это могло быть использовано политическими противниками губернатора в борьбе против него.

После бурных событий августа 1643 г. в Акадии снова наступило затишье. Ля Тур торговал с англичанами и через свою жену Франсуазу-Мари пытался получить поддержку из Франции. На сей раз это ему не удалось. Тем временем д’Ольнэ отправился в метрополию и вернулся в Акадию с подкреплением и новым приказом об аресте Ля Тура. Тому ничего не оставалось делать, как снова отправиться в Бостон умолять о помощи. Но если год назад Ля Тур называл себя французским наместником и губернатором, то теперь он вспомнил о своих контактах с Уильямом Александером и объявил, что сам является баронетом Новой Шотландии, а его форт расположен на землях шотландской короны.[77] Это заявление не произвело никакого впечатления на нового губернатора Массачусетса Джона Эндикотта, сдержанное отношение которого к Ля Туру было хорошо известно. Созванные Эндикоттом уполномоченные Конфедерации Новой Англии также решили ничего не предпринимать для оказания помощи Ля Туру, который 9 сентября был вынужден покинуть Бостон, удостоившись торжественных проводов.[78]

В конце лета 1644 г. власти Массачусетса начали зондировать почву для соглашения с д’Ольнэ. Понимая, что тот может предъявить им претензии по поводу участия английских колонистов в событиях августа 1643 г., бостонские власти решили выдвинуть «встречный иск». В письме, направленном ими в Пор-Руайяль, говорилось об ущербе, который д’Ольнэ нанес англичанам в 1635 г., напав на факторию на Пенобскоте, и выражался протест по поводу заявления о том, что его люди будут нападать на все английские суда, которые появятся севернее этой реки. Вместе с тем руководители Новой Англии писали, что «хотя наши люди, которые в прошлом году отправились на помощь Ля Туру, делали это без всяких официальных полномочий от нас, если будет доказано, что они нанесли какой-либо ущерб, о котором мы даже не знали, мы восстановим справедливость». К письму была приложена копия изданного незадолго до этого приказа губернатора и совета Массачусетса, запрещавшего жителям колонии чинить насилие по отношению к французам и голландцам, за исключением тех случаев, когда это было необходимо в целях самообороны.[79]

Д’Ольнэ решил воспользоваться моментом и заключить с Новой Англией договор, гарантировавший ее невмешательство в акадийские дела. В начале октября 1644 г. представитель д’Ольнэ монах-капуцин отец Франсуа Мари провел в Бостоне переговоры с Эндикоттом. В ответ на претензии по поводу помощи, оказанной англичанами Ля Туру, губернатор заявил, что тому помогали частные лица, к действиям которых власти Массачусетса не имели никакого отношения. Что же касалось этих частных лиц, то они были введены в заблуждение Ля Туром, утверждавшим, что он является губернатором Акадии. Удовлетворившись этим объяснением, 8/18 октября Мари заключил с властями Массачусетса договор следующего содержания: «Губернатор и остальные магистраты обещают господину Мари, что они и все англичане в пределах юрисдикции вышеупомянутого Массачусетса будут соблюдать и сохранять прочный мир с г-ном д’Ольнэ и всеми французами, находящимися под его управлением в Акадии, и также названный господин Мари обещает от имени господина д’Ольнэ, что тот и все его люди будут также сохранять прочный мир с вышеупомянутым губернатором и магистратами и со всеми жителями находящимися в юрисдикции вышеупомянутого Массачусетса и что для всех людей – и французов, и англичан – будет законным торговать друг с другом; и если произойдет какое-либо нарушение, потерпевшая сторона сначала подаст соответствующую жалобу и будет предпринимать какие-либо действия против другой во враждебной манере, только если не получит должного удовлетворения…».[80]

Несмотря на подписанное соглашение, бостонские власти не мешали продолжению контактов Ля Тура с торговцами из Новой Англии. В декабре 1644 г. Ля Тур через посредничество своей жены получил из Бостона большую партию товаров, включая оружие и боеприпасы. Когда в начале 1645 г. д’Ольнэ снова осадил форт Ля Тура, тот в очередной раз отправился в столицу Массачусетса, надеясь на помощь своих компаньонов. Он добился отправки в свой форт судна некого капитана Графтона с продовольствием, порохом и свинцом, однако оно было перехвачено д’Ольнэ. Возмущенный тем, что колонисты Новой Англии продолжали помогать его врагу, д’Ольнэ объявил, что считает судно своим призом. Вся команда во главе с капитаном была арестована и высажена на небольшом островке неподалеку от ставки д’Ольнэ. Англичан продержали там 10 дней, после чего посадили на баркас, снабдили продовольствием и отпустили восвояси. Они благополучно добрались до Бостона и доложили администрации Массачусетса о ситуации в Акадии и о своих злоключениях, утверждая при этом, что, отпуская их, д’Ольнэ умышленно не дал им ни компаса, ни ружья, так как «хотел их гибели». 3/13 апреля 1645 г. в Бостоне состоялось заседание Совета (General Court), на котором обсуждался вопрос о том, какие законные действия можно предпринять, чтобы помочь Ля Туру и не допустить перехода его форта к д’Ольнэ. Была рассмотрена также жалоба Графтона и его компаньонов по поводу захвата их судна и товаров.

Принятые на этом заседании решения свидетельствуют о том, что власти Массачусетса во главе с вернувшимся на пост губернатора Дж. Уинтропом, несмотря на все свои симпатии к Ля Туру и заинтересованность в ослаблении д’Ольнэ, не хотели открыто вмешиваться в происходивший в Акадии конфликт, а были заинтересованы прежде всего в защите своих торговых интересов и обеспечении собственной безопасности. В тот момент, когда положение Ля Тура стало критическим, они ограничились лишь посланием к д’Ольнэ, в котором выражали свое возмущение по поводу захвата английского корабля и требовали или вернуть судно и груз, или возместить убыток деньгами. Уинтроп и его коллеги беззастенчиво ссылались при этом на недавно заключенный договор о мире и упрекали д’Ольнэ в его нарушении.[81]

В середине апреля 1645 г. д’Ольнэ овладел наконец фортом своего соперника, который в это время находился в Бостоне. В сентябре 1646 г., после продолжавшегося больше года обмена письмами со взаимными упреками и претензиями, властям Массачусетса удалось достичь компромисса с д’Ольнэ. Между ними было заключено соглашение, схожее с подписанным двумя годами раньше. Бостонские власти отделались символической компенсацией в виде богато украшенного портшеза, который был отправлен в подарок д’Ольнэ. Этот портшез принадлежал раньше вице-королю Новой Испании, был захвачен английскими корсарами в Вест-Индии, привезен в Бостон и подарен Дж. Уинтропу. Это был явный дипломатический успех Массачусетса, поскольку изначально д’Ольнэ настаивал на возмещении убытков на восемь тысяч фунтов, а портшез стоил не больше пятидесяти фунтов.[82]

Купцы из Массачусетса могли свободно вести свои дела в Акадии, но только с французами; торговля с индейцами, проживавшими в пределах ее территории, была запрещена. Когда в 1647 г. д’Ольнэ захватил судно торговцев из Бостона, занимавшихся скупкой пушнины у микмаков в районе мыса Сейбл, и эти торговцы обратились с жалобой к властям Массачусетса, Совет вынес по этому поводу следующее решение: «совет полагает небезопасным и нецелесообразным для нас начинать войну с французами; также нам не стоит направлять какой-либо протест д’Ольнэ, поскольку мы ранее говорили ему, что если наши люди торгуют в пределах его владений, они делают это на свой страх и риск». И «кроме того, в этом обнаруживается всемогущее Провидение, поскольку иначе он не мог бы захватить столь хорошо снаряженное судно, а мудрые люди не потеряли бы его столь глупо…».[83] Очевидно, что власти Массачусетса были заинтересованы в поддержании отношений с д’Ольнэ в духе соглашений 1644 и 1646 гг. Что касается Ля Тура, то на протяжении нескольких месяцев после захвата его форта он предпринимал отчаянные попытки добиться хоть какой-то поддержки от властей Массачусетса, но те, обсудив его «плачевное состояние», пришли к выводу, что Ля Тур им больше не нужен. Около года Ля Тур провел в английских колониях, пытаясь заниматься пушным бизнесом, а затем вернулся на французскую службу. После смерти д’Ольнэ он женился на его вдове, на некоторое время снова стал губернатором Акадии, после чего опять переметнулся к англичанам.

Междоусобица в Акадии стала достаточно серьезным вызовом для Массачусетса. Развернувшиеся в колонии дебаты об отношении к конфликту Ля Тура и д’Ольнэ заставили ее обитателей впервые формулировать свою позицию по вопросу, касавшемуся отношений с подданными другой державы. Нельзя сказать, что жители «Града на холме» были втянуты в конфликт, происходивший в соседней французской колонии, против своей воли. События середины 1630-х гг. показали, что в том случае, когда Массачусетсу было невыгодно совершать какие-либо внешнеполитические акции, он никак не реагировал на то, что происходило на его границах, придерживаясь изоляционистских установок. В первой же половине 1640-х гг. бостонцы явно проявили склонность к поддержке одной из сторон конфликта, происходившего на чужой территории. Вместе с тем этот интерес был далеко не всеобщим и он далеко не полностью совпадал с теми задачами, которые пытался решить Ля Тур, обращаясь к властям Массачусетса.

Дж. Уинтроп объяснял свои действия прежде всего соображениями морали, утверждая, что он из милосердия оказывает помощь попавшему в беду соседу, но признавая при этом, что его позиция объективно отвечала не только духовным, но и материальным интересам Массачусетса. Не следует забывать и тот факт, что среди людей Ля Тура было немало гугенотов, а он сам постоянно демонстрировал свой интерес и уважение к протестантизму. Мнения исследователей относительно того, чем была обусловлена позиция, занятая Уинтропом летом 1643 г., расходятся. Э. Баффинтон делает упор на политический аспект, подчеркивая, что главная задача Уинтропа состояла в том, чтобы «сохранить баланс сил в Акадии».[84] Дж. Т. Адамс называет поведение губернатора Массачусетса «скромным вкладом в дипломатию доллара», подчеркивая, что он руководствовался прежде всего экономическими интересами.[85] В этом же духе высказывался Г. Л. Осгуд, признававший, что, несмотря на то, что в Бостоне прекрасно понимали всю деликатность сложившейся в Акадии ситуации, стремление «получить выгоду от флибустьерской экспедиции в Восточные края» оказалось сильнее.[86] О том, что в 1644 г. Уинтроп «ввязался в коммерческое предприятие, которое вовлекло его в происходивший в то время конфликт между соперничавшими французскими губернаторами Акадии», писал Дж. Г. Рейд.[87]

Представляется, что поведение администрации Массачусетса по отношению к событиям в Акадии определялось несколькими факторами политического, экономического, идеологического и гуманитарного свойства. Большую роль играло стремление Уинтропа и группы связанных с ним дельцов к экономическому проникновению в Акадию, а также к получению дивидендов от торговли с Ля Туром. Против этого в Массачусетсе, да и во всей Новой Англии не возражал никто. Однако как только встал вопрос о более активном участии представителей английских колоний в поддержке Ля Тура, настроения резко изменились. Уинтропу пришлось столкнуться с серьезной оппозицией, что, с нашей точки зрения, было вызвано прежде всего тем, что жители Новой Англии не желали подвергать себя риску и осложнять отношения с д’Ольнэ, тем более в условиях, когда в старой Англии положение парламента, сторону которого они держали, было весьма сложным. Таким образом, соображения безопасности перевесили стремление к достижению экономической и политической выгоды. Хотя Уинтроп и его окружение были не прочь поддержать равновесие сил в Акадии и сохранить такого важного партнера, как Ля Тур, было ясно, что большинство жителей Массачусетса и, тем более, всей Новой Англии не поддержит силовые акции, которые могли иметь нежелательные последствия. В то же время события середины 1640-х гг. показали рост заинтересованности Массачусетса в расширении сферы своего экономического и политического влияния за счет соседних французских владений. В Бостоне внимательно следили за развитием ситуации в Акадии и пытались воздействовать на нее в своих интересах в том случае, если не опасались за последствия. Таким образом, можно сделать вывод, что, совершая свои самые первые шаги на внешнеполитической арене, Массачусетс прежде всего стремился к продвижению своих интересов, максимально избегая любого риска.

С. А. Исаев. Ограничение срока действия законов временем жизни одного поколения в полемике Т. Джефферсона – Дж. Мэдисона. 1789–1790 гг

Для Александра Александровича Фурсенко Джефферсон и Мэдисон были двумя наиболее совершенными воплощениями американской политической мудрости. А. А. Фурсенко всегда восхищался Томасом Джефферсоном: его разносторонними талантами, блеском литературного стиля, умением налаживать отношения с самыми разными людьми, пикантным сочетанием радикальных мыслей с предельно прагматическим поведением. Не случайно А. А. Фурсенко держал большой портрет Т. Джефферсона на видном месте в своем рабочем кабинете в Санкт-Петербургском научном центре РАН.

Его отношение к Мэдисону было более сложным. Значимость Мэдисона для американцев А. А. Фурсенко смог оценить, только побывав в США. И даже после изучения многих документов и книг, после долгих бесед с Бернардом Бейлином Мэдисон оставался для Александра Александровича личностью притягательной, но загадочной. Каким образом этот внешне неказистый, часто болевший человек, учившийся в Йельском колледже всего два года, никогда не бывавший в Европе, смог предложить для своей страны политическое устройство, пережившее его на многие десятилетия? Стремясь дать мало-мальски обстоятельный ответ на этот вопрос, я написал политическую биографию Мэдисона, изданную в 2006 г. За бесценный исследовательский опыт, обретенный в процессе работы над этой книгой, и за содействие ее изданию, без которого оно бы не состоялось, я всегда буду признателен Александру Александровичу Фурсенко.

Политические дискуссии сопровождали весь процесс формирования федерального уровня власти в США. Конституция США вырабатывалась в ходе дебатов на заседаниях Конституционного конвента, который работал в Филадельфии с 25 мая по 17 сентября 1787 г. Дебаты эти велись за закрытыми дверьми, и опубликованы их материалы были только в 1840 г. Когда текст Конституции был в сентябре 1787 г. отослан в штаты для ратификации, по всей стране развернулись – на страницах газет и в заседаниях ратификационных конвентов, созываемых в штатах, – уже публичные дебаты между сторонниками и противниками ее ратификации: федералистами и антифедералистами. Самый известный памятник, оставшийся от этих дебатов, – сборник «Федералист», составленный из 85 статей с аргументацией в пользу ратификации Конституции, которые были написаны Джеймсом Мэдисоном, Александром Гамильтоном и Джоном Джеем в 1787–1788 гг.

Конституция была ратифицирована и вступила в силу на территории 9 штатов 21 июня 1788 г.; Виргиния присоединилась к ним 26 июня, а Нью-Йорк – 26 июля 1788 г. Осенью того же года состоялись выборы первого президента и первого состава Палаты представителей Конгресса США. Впрочем, два последних штата ратифицировали Конституцию уже после выборов и даже после начала работы первого Конгресса: Северная Каролина 21 ноября 1789 г., а Род-Айленд – 29 мая 1790 г. Однако у американцев – в особенности у антифедералистов – не было ощущения, что реформа государственного устройства завершена и пора сосредотачивать внимание на текущих делах. 8 июня 1789 г. Палата представителей начала обсуждать пакет из 12 предложенных поправок к Конституции. 15 декабря 1791 г. десять из них стали частью Основного закона США. Эти первые поправки к Конституции (I–X) обычно называют Биллем о правах.

Частью этого последнего тура конституционных дебатов можно считать эпистолярную полемику, которую вели два «отца-основателя» США: Томас Джефферсон, основной автор Декларации независимости, и Джеймс Мэдисон, основной автор Конституции. Оба были искренними приверженцами демократии, то есть стремились создать в США такое государство, в котором всякая власть исходила бы от народа, а значит, не была бы ни авторитарной, ни наследственной. Они были политическими соратниками на протяжении многих лет. В 1801–1809 гг. Джефферсон был президентом США, Мэдисон – государственным секретарем в его правительстве, а в 1808 г. он был избран следующим президентом. Разница между мировоззрениями Джефферсона и Мэдисона была, тем не менее, серьезной, и в 1789–1790 гг. она проявилась в разном отношении к только что осуществленной конституционной реформе и к перспективе дальнейших изменений политико-правового устройства страны.

Джефферсон с 1785 г. был посланником США во Франции и в сентябре 1789 г. завершал свою миссию в Париже. Явно под впечатлением от событий начального, «конституционного» периода Французской революции в письме от 6 сентября 1789 г. он предложил внести принципиальные изменения в конституционное устройство США. Мэдисон, избранный от штата Виргиния в первый состав Палаты представителей, незадолго до того сам предложил Палате принять поправки будущего Билля о правах. Джефферсон, по-видимому, надеялся, что через Мэдисона же могут обрести юридическую форму и его инициативы. Но Мэдисон не дал предложениям Джефферсона ходу. Вместо этого он взял на себя труд критического анализа этих инициатив и обстоятельно разъяснил своему другу, почему предлагаемые им новации ничего, кроме вреда, не принесут.

Письмо Джефферсона Мэдисону должно было пересечь Атлантический океан, чтобы дойти до адресата. Этот путь письмо проделало… в багаже самого автора. 26 сентября 1789 г. Сенат США по предложению президента Дж. Вашингтона утвердил Джефферсона в должности государственного секретаря. В тот же день он выехал из Парижа и вскоре через порт Гавр покинул Францию – как оказалось, навсегда. Джефферсон еще не знал о своем назначении в Государственный департамент и не давал согласия на него, а лишь воспользовался полученным отпуском. До отъезда он не успел отправить письмо и взял его с собой. 28 ноября 1789 г. Джефферсон прибыл в виргинский порт Норфолк.[88] Он испытывал серьезные сомнения, принимать ли назначение на высокую должность. В конце декабря Мэдисон посетил его в Монтичелло и уговаривал согласиться. Несколько дней спустя, 9 января 1790 г., Джефферсон из Монтичелло направил Мэдисону в Нью-Йорк краткое деловое письмо и приложил к нему объемистое парижское.[89]

Историки присвоили этому письму Джефферсона заголовок «Земля принадлежит живым» («The earth belonging to the living»), под которым оно обычно упоминается в литературе.[90] Значительный объем письма, обилие статистических выкладок, которые не произвели впечатления на адресата и никак не фигурировали в его возражениях, заставляют ограничиться переводом частей, содержащих ключевые тезисы Джефферсона.[91]

«Париж, 6 сентября 1789 г.

Дорогой сэр! Сажусь, чтобы написать Вам, не зная, с какой оказией отошлю я мое письмо. Я делаю это, потому что мне в голову пришел такой предмет <размышлений>, который я хотел бы развить несколько более, чем это возможно в той спешке, в какой составляются обыкновенные депеши.

Вопрос: Имеет ли одно поколение людей право связывать <обязательствами> другое, кажется, никогда не ставился ни по эту, ни по нашу сторону океана. Однако это вопрос, чреватый такими последствиями, что он не только заслуживает ответа, но и должен быть помещен среди фундаментальных принципов всякого государства.[92] Ход размышлений о фундаментальных принципах общества, в которые мы здесь погружены,[93] поставил этот вопрос в моем уме; и я думаю, что очень даже смогу доказать, что никакое такое обязательство не может быть таким образом передано.

Я исхожу из основания, которое полагаю самоочевидным: “что узуфрукт[94] земли принадлежит живущим” (“that the earth belongs in usufruct to the living”); что умершие не имеют ни власти над ним, ни прав на него. Доля <земли>, занимаемая любым индивидом, перестает быть его долей, когда он сам перестает жить, и возвращается обществу».

Далее Джефферсон констатирует, что фактически такая земля обычно переходит к жене, детям и иным родственникам покойного. Однако он настаивает, что такой переход происходит вследствие применения законов, выработанных и принятых обществом, а не норм естественного права. «Что верно по отношению к каждому члену общества по отдельности, то верно по отношению ко всему коллективу, ибо права целого не могут быть больше, чем сумма прав индивидов.

Чтобы прояснить нашу идею в применении ко множеству людей, предположим, что всё поколение людей рождается в один и тот же день, достигает зрелости в один и тот же день и умирает в один и тот же день, оставляя всё следующему поколению в момент, когда оно всё достигает зрелого возраста. Предположим, что зрелый возраст – это 21 год, после чего они живут еще 34 года, ибо таков средний срок, даваемый статистикой смертности лицам, которые уже достигли 21 года. Тогда каждое следующее поколение будет всходить на сцену и сходить со сцены в определенный момент, как индивиды сейчас. Теперь я говорю, что земля принадлежит каждому из этих поколений в течение его жизни полностью и на основании его собственного права. Второе поколение получает ее от первого чистой от долгов и обременений, третье от второго, и так далее. Ибо если бы первое могло обременить ее долгом, то земля принадлежала бы умершему, а не живущему поколению. Таким образом, никакое поколение не может делать займы более крупные, нежели какие могут быть выплачены на протяжении его жизни. В возрасте 21 года они могут налагать на себя и на земли обязательства на 34 следующих года, в 22 года – на 33, в 23 – на 32, а в 54 – только на год, ибо таков срок жизни, какой им остается в каждом из соответствующих возрастов».

Джефферсон констатирует: есть разница между наследованием от индивида к индивиду – и от общества/поколения к обществу/следующему поколению. При наследовании от индивида к индивиду, из-за долгов, сделанных старшим собственником, наследство может достаться не любимому и желанному наследнику, а другому человеку – тому, кто согласился заплатить долги покойного. Но в воображаемой ситуации, когда целое поколение умирает в один день, о таких вариантах не может быть и речи. Долги умерших, по мнению Джефферсона, аннулируются автоматически. Но на самом-то деле поколения рождаются, достигают зрелого возраста и умирают вовсе не синхронно, а очень постепенно. Джефферсона это обстоятельство не смущало. Он считал необходимой в этой связи всего одну небольшую поправку к своему построению: «Для поколений, сменяющихся в процессе каждодневных смертей и рождений, существует один средний срок, начинающийся датой вступления в брак и заканчивающийся, когда большинство тех, кто в эту дату достигнет полного возраста, умрет».

И Джефферсон высказывает уверенность, что эту странную дату можно рассчитать исходя из имеющейся статистики смертности. Ссылаясь на статистику, собранную Ж.-Л.-Л. Бюффоном, он называет сроком жизни одного такого поколения 19 лет: «Таким образом, 19 лет – это тот предельный срок, за пределы которого ни представители нации, ни даже вся нация, собравшаяся вместе, не вправе выходить, заключая заем». Если же это всё-таки сделано, то такие долги, по мнению Джефферсона, должны быть автоматически аннулированы.

И не только долги!

«На том же самом основании может быть доказано, что никакое общество не может иметь ни постоянной конституции (a perpetual constitution), ни даже закона с неопределенным сроком действия (even a perpetual law). Земля всегда принадлежит живущему поколению. Оно может распоряжаться ею и всем, что на ней произрастает, так, как ему угодно. Оно хозяин и самому себе, и может управлять собою как ему заблагорассудится. Но личности и собственность вместе составляют <полную> сумму того, чем ведает государственная власть. Конституция и законы предшественников утрачивают силу в ходе естественного процесса вместе с теми, кто их создал. Создатели могут сохранять их, покуда существуют сами, но не долее. В таком случае всякая конституция и всякий закон естественным образом утрачивают силу по истечении 19 лет. Если их сохраняют в силе дольше, это акт силы, а не права.

На это могут возразить, что всякое следующее поколение фактически уже пользуется правом отмены законов и что это право делает его <поколение> таким же свободным, как если бы в конституцию и в законы открытым текстом было внесено ограничение 19 годами. На первый взгляд это возражение правильно: оно как будто предлагает нечто эквивалентное. Но на самом деле право отмены не равноценно <ограничению действия закона по времени>. Оно было бы таковым, если бы государственное устройство было настолько совершенным, что воля большинства могла бы проявляться легко и беспрепятственно. Но это не так ни при каком устройстве. Народ <всем своим множеством> собраться не в состоянии. Представительство его неравно/несправедливо (unequal) и подвержено порокам. Всевозможные сдержки (checks) создают препятствия для всякого законодательного предложения. В государственных органах, действующих публично (public councils), хозяйничают клики (factions). Их портит взяточничество. Личные интересы побуждают их действовать вопреки общим интересам их избирателей; возникают и другие препятствия, доказывающие всякому практичному человеку, что с законом, срок действия которого ограничен, справиться гораздо легче, чем с таким, для какого требуется отмена».

Поразмышляв немного о том, какую пользу применение этого принципа могло бы принести стране пребывания – Франции, Джефферсон затем переносит внимание на родную Америку и обращается к Мэдисону: «Ваше положение в законодательных органах нашей страны дает Вам возможность предложить <изложенные идеи> для публичного рассмотрения, сделать их предметом дискуссии». Джефферсон был уверен, что это позволило бы США создать более здоровую финансовую систему, чем существующие у наций Европы.

Ответное письмо Мэдисона я привожу в своем переводе целиком.[95] Это замечательный документ. Но по содержанию он таков, что даже профессиональный лингвист, не обладающий знаниями историка, сколько-нибудь адекватно перевести его не может. Существуют обычные трудности перевода американских политических текстов конца XVIII в. на русский язык: они обусловлены различиями политических культур и, следовательно, политической терминологии, а также хронологическим разрывом в 200 лет. В данном же случае к ним прибавляются трудности, связанные с тем, что американская политическая терминология тогда еще не устоялась, и с тем, что речь в письме идет об изменениях политико-правового устройства США, которые обсуждались, но не были осуществлены, а значит, и не были описаны в устоявшихся английских выражениях.

«Нью-Йорк, 4 февраля 1790 г.

Дорогой сэр,

Ваше любезное письмо от 9 января, в которое было вложено письмо от сентября (6 сентября 1789 г. – С. И.), попало мне в руки только несколько дней назад. В этом последнем развивается важная (a great) идея, она может послужить законодателям основой для многих интересных размышлений, в особенности на предмет формирования и обеспечения государственного долга. Может ли она быть принята в той мере, в какой это склонны допустить Ваши рассуждения, – это вопрос, к которому мне следовало бы обратить свои мысли в большей мере, нежели я до сих пор мог. Оправданием мне будет только то, что я вырабатывал обстоятельное мнение по этому вопросу. Хотя мои первые мысли на сей счет совпали со многими Вашими, <процесс выработки развернутого мнения> привел меня к убеждению, что доктрина эта не во всех отношениях совместима с ходом человеческих дел. Попытаюсь описать основания моего скептицизма.

“Поскольку земля принадлежит живущим, а не умершим, всякое живущее поколение вправе связывать обязательствами только себя.

Во всяком обществе воля большинства связывает целое.

В соответствии со статистикой смертности, большинство тех, кто в любой данный момент достиг зрелости, достаточной для выражения их воли, проживет еще не более 19 лет.

В таком случае именно этим сроком ограничена юридическая сила (validity) любого закона, принимаемого обществом.

А в пределах этого ограничения никакое выражение общей воли не действительно, если оно не выражено открытым текстом”.[96]

Насколько я понимаю, таков ход Вашей аргументации.

Законы демократического государства (the acts of the political Society)[97] можно разделить на три класса:

1. Основной закон политического устройства, или конституция государства (The fundamental Constitution[98] of the Government).

2. Законы, содержащие такие положения, какие делают невозможной отмену их <простым> волеизъявлением законодательного собрания.

3. Законы, не характеризующиеся таким качеством неотменяемости.

Хотя к конституции Ваша доктрина в теории может быть применена, представляется, что на практике против этого есть весьма серьезные возражения. Не стало ли бы политическое устройство, столь часто пересматриваемое, слишком изменчивым, чтобы оно могло сохранять способность поддерживать существование тех предрассудков в свою пользу, какие внушает древность <политического устройства> и какие, может быть, являются средством, <полезным> для сохранения даже самых рациональных политических устройств в самый просвещенный век? Не породила ли бы практика такого периодического пересмотра опасные политические клики (factions), которые без нее, может быть, вообще не появились бы? In fine,[99] не будет ли власть, самое существование которой после фиксированной даты зависит от активного и легитимного вмешательства (on some positive and authentic intervention)[100] самого общества, слишком подвержена случайностям и последствиям фактического междувластия?[101]

Что касается законов 2-го класса, то представляется, что как теория, так и практика требуют исключения из применения этой доктрины по крайней мере следующих <сфер>:

Если земля – дар природы тем, кто на ней живет, то их право может распространяться только на землю в ее естественном состоянии. Улучшения, осуществленные теми, кто уже умер, образуют долг (charge against), довлеющий над теми живущими, кто пользуется этими благами. Этот долг нельзя исполнить иначе, нежели исполнив волеизъявление умерших, связанное (accompanying) с этими улучшениями.

Долги (debts) могут делаться для целей, в которых заинтересованы и еще не родившиеся, равно как и живущие: таковы займы для отражения попыток завоевания, пагубные последствия которого могут сказываться на протяжении жизни многих поколений. Некоторые займы могут быть заключены даже преимущественно для блага потомков: таков, вероятно, нынешний долг Соединенных Штатов, который далеко превосходит любое бремя, какое нынешнее поколение могло бы безбоязненно взвалить на себя ради себя (could well apprehend for itself). Срок в 19 лет может оказаться даже недостаточным для погашения займов во всех этих случаях.

Далее, представляется, что, когда речь идет об отношении одного поколения к другому, то в самом основании природы вещей находится преемственность (descent) обязательств между ними. Этого требует справедливость. Через это достигается взаимное благо. Единственное, что необходимо, чтобы сделать справедливым расчет между умершими и живыми, – это следить, чтобы долги, коими обязаны живущие, не превышали авансов, осуществленных умершими. Очень мало какие из обременений (incumbrances), возлагаемых на нации, были бы аннулированы, <если бы это делалось> на основании одного лишь этого принципа.

Возражения на доктрину применительно к 3-му классу законов будут, пожалуй, чисто практическими. Однако, как представляется, эти практические возражения будут весьма весомыми.

Если такие законы не будут сохранены в силе новыми актами, регулярно предвосхищающими конец срока их действия, – то в таком случае все права, зависящие от позитивных законов, а именно бóльшая часть прав на собственность, оказались бы абсолютно лишенными силы; и это породило бы борьбу самого насильственного свойства между теми, кто заинтересован в поддержании прежнего состояния собственности, и теми, кто заинтересован в том, чтобы сделать всё по-новому (in new-modelling). Не были бы невозможными и события вот какого рода. Воспрепятствование принятию таких законов, какие поставили бы полномочия по отмене <существующих прав собственности> ниже, чем правовая возможность отвергнуть таковую отмену, – <возможность, представляющую собой> средство защиты от угнетения, – сделало бы в таком случае[102] возможность отвергнуть таковую отмену очень ненадежным средством против анархии.[103] Прибавьте к этому, что возможность события, столь опасного для прав собственности, с неизбежностью понизило бы стоимость собственности; что приближение кризиса усугубило бы этот эффект; что частое повторение периодов, когда аннулируются все обязательства, зависящие от предыдущих законов и обычаев, должно было ослабить почтение к этим обязательствам, что способствовало бы распущенности, мотивы к которой и без того слишком сильны; и что неопределенность, присущая такому положению вещей, с одной стороны, расхолодила бы все те постоянно действующие стимулы трудолюбия, какие создаются стабильными законами, а с другой стороны, дала бы несоразмерный перевес большинству над меньшей, мудрой и предприимчивой частью общества.

Я не знаю никакого иного избавления от этих обстоятельств, кроме как через принятую доктрину: что на установленные конституции и законы может быть дано молчаливое согласие (a tacit assent) и что такое молчаливое согласие подразумевается всюду, где не заявляется несогласие. Представляется менее непрактичным исправлять разумными действиями власти опасности, проистекающие от действия этой доктрины, нежели искать средство от трудностей, неотделимых от доктрины другой.

Нельзя ли поставить вопрос так: возможно ли полностью исключить идею молчаливого согласия, не подрывая тем самым основания гражданского общества?

На основании какого принципа голос большинства связывает меньшинство? Я полагаю, что не на основании закона природы, но лишь вследствие договора (compact), основанного на удобстве. Основной закон может потребовать и большей пропорции (например, двух третей или пяти шестых. – С. И.), если это будет сочтено желательным. А еще до установления этого принципа требовалось единогласие; и во все времена строгая теория предполагала согласие каждого члена общества на учреждение политической власти как таковой. Если такое согласие не может быть дано молчаливо или если оно не подразумевается там, где на то нет никакого явного запрета (where no positive evidence forbids), то лица, рожденные в каком-либо обществе, не были бы связаны по достижении зрелого возраста законами, какие принимает большинство; и тогда было бы необходимо или повторение всеми в один голос каждого закона при принятии новых членов, или же от них следовало бы добиваться ясно выраженного согласия на правило, согласно которому голос большинства становится голосом целого.

Если наблюдения, какие я осмелился высказать, не являются ошибочными, то получается, что ограничение действия законов нации рассчитанным сроком жизни нации в одних отношениях не требуется теорией, в других – не может быть применено на практике. Эти наблюдения не означают, однако, будто принцип этот не может быть полезен в некоторых особенных случаях или будто он вообще лишен значения в глазах законодателя-философа. Напротив, мне доставило бы особенное удовольствие видеть, как он впервые провозглашается в заседаниях законодателей Соединенных Штатов и что они всегда имеют его в виду как спасительную узду (curb), мешающую живущему поколению налагать несправедливые или неразумные бремена на наследников. Однако я мало надеюсь насладиться таким удовольствием. Дух законотворчества на основании философии (philosophical legislation) в некоторые части Союза[104] не проникал никогда, и здесь он никоим образом не в моде ни в Конгрессе, ни вне его (without Congress). Те пагубные последствия, какие пришлось претерпеть вследствие слабости власти и распущенности народа и каких боялись, привлекли внимание в большей мере к средствам усиления первой <то есть власти>, нежели к сужению ее полномочий (of narrowing its extent), – <и это даже> в умонастроении последнего <то есть народа>. А кроме того, увидеть небольшие трудности, непосредственно связанные с любым великим планом, настолько легче, чем понять его отдаленные благие последствия для всех, что нашему полушарию всё еще нужно стать более просвещенным, прежде нежели многие из тонких истин (many of the sublime truths), видимых благодаря философии, станут видны и невооруженному глазу обыкновенного политика. Сейчас мне нечего к этому прибавить, кроме того, что я остаюсь всегда самым искренним образом Ваш Джеймс Мэдисон мл.».

В дальнейшей переписке двух политиков эти предложения Джефферсона более не обсуждались и даже не упоминались. Эта полемика бегло упоминается практически во всех их биографиях и в обзорах истории американской политической мысли. Наиболее обстоятельный анализ, как представляется, содержится в известной монографии Адриенны Кох, где этой дискуссии посвящена целая (4-я) глава.[105] Тем не менее эта полемика бросает на процесс становления американской демократии дополнительный и весьма своеобразный свет. Речь в ней идет о том, какой американская демократия не стала. Письмо Мэдисона – лучшее свидетельство того, почему она такой не стала. Тема переписки Джефферсона – Мэдисона – парадоксы теории демократии, ставшие очевидными после того, как демократия в США, казалось, победила. Даже народ, полностью избавившийся от монархии, диктатуры или иной авторитарной власти, не может обладать реальной свободой принимать какие угодно политические решения. Всемогущество демократии – идея внутренне противоречивая.

В демократических государствах законы принимаются законодательными собраниями, избираемыми на ограниченный срок. Если собрание данного созыва примет законы или другие решения, которые придется выполнять собраниям последующих созывов, то тем самым оно ограничит демократическую правоспособность собраний последующих созывов. Если лишить собрание данного созыва права принимать такие законы, то демократия окажется ограниченной для законодателей сегодняшнего дня. Можно спасти чистоту демократической догмы, если признать за каждым составом законодательного собрания одинаковую и полную свободу действий, включая право пересматривать любые акты, принятые предыдущими составами. Именно это было сделано в некоторых штатах США в период Конфедерации 1776–1788 гг. Результатом были удручающая нестабильность законов и расстройство деловой жизни. Легислатура штата Род-Айленд особенно славилась такими переменчивыми решениями. В «Федералисте» № 62 Мэдисон заявлял: «Можно с полным на то основанием утверждать, что причиною немалой доли нынешних трудностей (embarrassments), переживаемых Америкой, являются грубые промахи (blunders) наших законодателей; и что виноваты скорее их головы, чем сердца. Что представляют собой все эти законы, наполняющие многие тома и составляющие наш позор, когда едва ли не каждый из них отменяет, объясняет или вносит поправку в другой, – если не многочисленные памятники недостатку мудрости? Что такое все эти бесчисленные обвинения, звучащие на каждой новой сессии в адрес сессии предыдущей?»

Джефферсон и Мэдисон спорили только о том, какой способ ограничения демократии предпочтительнее. Джефферсон питал симпатии к такой модели демократии, в которой законы ограничены по времени действия и не отличаются стабильностью, зато постоянно приводятся в соответствие с меняющимися пожеланиями, потребностями и даже капризами избирателей. В США такая модель привела в начале 1787 г. к полному параличу центральной власти. Но, похоже, события Французской революции породили у Джефферсона надежду, что во Франции эксперимент с такой демократией может оказаться более успешным. Есть свидетельства, что вскоре после королевского указа о созыве Генеральных Штатов (24 января 1789 г.) Джефферсон пытался убедить Лафайета внести положение относительно «прав поколений» в будущую Декларацию прав человека и гражданина. (Первый проект Декларации – без этого положения – Лафайет представил Учредительному собранию 11 июля.)[106] Мэдисон же защищал такую модель демократии, в которой законы стабильны и сохраняются в силе, пока ясно выраженная и правильно оформленная воля законодателей не внесет в них необходимых изменений. Однако в такой модели в процессе законотворчества соблюдаются разнообразные ограничения, налагаемые на действия законодателей ранее принятыми законами, базовыми ценностями общества, национальными интересами и просто здравым смыслом. Конституция США создала именно такую модель.

В советское время существовало идеологическое клише, в соответствии с которым Джефферсона относили к «радикальному», а Мэдисона – к «умеренному» или «консервативному» крылу борцов за независимость США.[107] Одним из оснований для таких характеристик была ориентация Джефферсона на текучесть, а Мэдисона – на стабильность принимаемых в США законов. Впрочем, во времена Джефферсона американские законодатели в ответственных ситуациях сами придерживались тех ограничений, на которых он настаивал, и их мотивом была осторожность, а вовсе не радикализм. Так было при первых попытках создать в США единую банковскую систему. I Банк США был учрежден Актом от 25 февраля 1791 г. и действовал на основании хартии, выданной на 20 лет.[108] Ни Джефферсона, ни Мэдисона это ограничение срока действия закона не обрадовало и не огорчило, потому что оба они были вообще против учреждения такого банка.[109] I Банк был ликвидирован по истечении определенного для него срока в 1811 г., и, что еще более показательно, со II Банком все в точности повторилось в 1816–1836 гг.

Вероятно, Мэдисон до получения письма Джефферсона вообще не задумывался над проблемой авансов и долгов в виртуальных расчетах между поколениями. Однако, формулируя свои возражения Джефферсону, Мэдисон смог увидеть в преемственности и в преемственной ответственности американцев разных поколений основу будущего роста экономики и могущества США. В самых деликатных выражениях он категорически отказался от каких-либо попыток внести в американское законотворчество «философский дух», высказав по поводу непопулярности этого «духа» лишь платоническое, ни к чему не обязывающее сожаление.

В. Н. Плешков. Американский Икар: Томас Этолин Селфридж

18 сентября 1908 г. американские газеты сообщили о катастрофе аэроплана конструкции братьев Райт, произошедшей накануне во время испытательного полета над плацем Форта-Майер в Вирджинии. Пилотировавший аэроплан Орвилл Райт получил переломы и сотрясение мозга. Находившийся рядом с ним в качестве наблюдателя первый лейтенант армии США Томас Этолин Селфридж пострадал гораздо серьезнее, получив черепно-мозговую травму. Вечером того же дня, не приходя в сознание, он скончался в госпитале авиабазы. Селфридж оказался первым офицером американской армии, погибшим в авиакатастрофе.[110] Неделю спустя он был погребен на Арлингтонском национальном кладбище, западные ворота которого находятся в 50 ярдах (45,7 м) от места катастрофы.[111] Гибель молодого офицера оплакивали не только в США, но и в Российской империи, вернее, во входившем в ее состав Великом княжестве Финляндском. Ведь судьба связала воедино семейство Селфриджей с российским семейством Этолиных и наглядно продемонстрировала еще одну нить взаимосвязей между США и Россией.[112]

Томас Этолин Селфридж родился 8 февраля 1882 г. в Сан-Франциско в семье Эдварда Селфриджа, который до ухода на покой был президентом «George W. Gibbs Company», одного из ведущих производителей стальных изделий на Западном побережье США. Он был назван в честь деда и дяди – контр-адмиралов военно-морского флота США Томаса Оливера Селфриджа-старшего (1804–1903) и Томаса Оливера Селфриджа-младшего (1836–1924), а также своих родственников в далекой Российской империи – контр-адмирала А. К. Этолина (1798–1876) и его сына капитана первого ранга А. А. Этолина (1841–1901). Юноша хотел пойти по стопам своих родственников, но в итоге поступил в Военную академию США в Вест-Пойнте. В выпуске 1903 г. он был по успеваемости 31-м среди 96 кадетов, а во главе этого списка был будущий прославленный полководец генерал армии Дуглас Макартур.[113]

Службу новоиспеченный второй лейтенант Т. Э. Селфридж начал в полевой артиллерии, но его влекла аэронавтика. Прочитав в газете о том, что известный изобретатель Александр Грэхем Белл в своем летнем доме в Кейп-Бретон в канадской провинции Новая Шотландия конструирует воздушные шары с большой подъемной силой, он попросил разрешения присутствовать при полетах. Встреча с Беллом стала поворотным моментом в судьбе Селфриджа. В итоге он обратился с просьбой о переводе в Корпус связи армии США (U. S. Signal Corps). Это подразделение, созданное еще в годы Гражданской войны, отвечало за все виды сигнализации и связи, применявшиеся в вооруженных силах страны, начиная от голубей и воздушных шаров до телефона, телеграфа и радио. Офицеры корпуса проявляли повышенный интерес к нарождающейся авиации, и 1 августа 1907 г. в его составе был создан Воздухоплавательный дивизион (Aeronautical Division, U. S. Signal Corps). В его ведении оказались «все вопросы, относящиеся к военным воздушным шарам, воздушным машинам и всем подобным объектам». Дивизион стал родоначальником ВВС США.[114] Селфридж был официально прикомандирован к группе Белла.

Экспериментами с воздухоплавательными аппаратами вместе с Беллом в то время занимались еще три человека. Известный мотогонщик и изобретатель Гленн Хаммонд Кёртис (1878–1930) получил первую в США лицензию пилота и стал знаменитым авиаконструктором. Позднее он основал «Curtiss Aeroplane and Motor Company», вошедшую затем в «Curtiss-Wright Corporation». Два выпускника Университета Торонто Джон Александр Дуглас Маккарди (1886–1961) и Фредерик Уолкер Болдуин (1882–1948) стали первыми канадскими летчиками. Последний из них прославился еще и как конструктор гидросамолетов. Группа Белла 1 октября 1907 г. образовала Воздушную экспериментальную ассоциацию (Aerial Experiment Association). Селфридж, получивший в том же году очередное звание первого лейтенанта, был включен в нее в качестве официального наблюдателя от правительства США и исполнял обязанности секретаря ассоциации. Эта организация, просуществовавшая до 31 марта 1909 г., внесла значительный вклад в становление американской авиации.[115]

6 декабря 1907 г. Селфридж впервые поднялся в воздух на воздушном шаре «Cygnet» («Молодой лебедь») конструкции Белла. Во время длившегося 7 минут полета он поднялся на 168 футов (51 м) над озером Бра д’Ор в Новой Шотландии.[116] Затем он сам сконструировал аэроплан «Aerodrome Number One», прозванный «Красным крылом» из-за цвета шелка, которым были обтянуты его крылья. 12 марта 1908 г. Ф. У. Болдуин поднял его в воздух, совершив «первый в Америке публичный полет машины тяжелее воздуха», как с гордостью писала на следующий день «Вашингтон пост». Аэроплан продержался в воздухе 20 секунд, пролетев 319 футов (97 м) на высоте 20 футов (6 м).[117] Следующая модель аэроплана «Aerodrome Number Two» была создана уже Ф. У. Болдуином и названа соответственно «Белое крыло». 18 мая 1908 г. он взлетел на нем в первый раз, пролетев 93 ярда (85 м) на высоте 100 футов (30,48 м). Через три дня Г. Х. Кёртис пролетел уже 1017 футов (310 м). К сожалению, 23 мая аэроплан, который пилотировал А. Д. Маккарди, разбился при посадке.[118] Встречаются, правда, утверждения, что именно на «Белом крыле» 19 мая 1908 г. Селфридж впервые поднялся в воздух, став первым офицером американской армии, совершившим полет на аэроплане.[119]

Третий аэроплан, на этот раз конструкции Г. Х. Кёртиса, был назван Беллом «June Bug» («Майский жук») из-за своего сходства с этим известным насекомым. 21 июня 1908 г. Г. Х. Кёртис в Хаммондспорте (Нью-Йорк) совершил на нем три успешных полета, преодолев соответственно 456 футов (139 м), 417 (127 м) и 1266 футов (386 м). 25 июня аэроплан преодолел 2175 и 3420 футов (662 и 1042 м) соответственно. Эти достижения побудили Г. Х. Кёртиса вступить в борьбу за первый приз в истории авиации. Дело в том, что в 1907 г. Американский аэроклуб (Aero Club of America) и журнал «Scientific American» учредили приз «Scientific American Trophy» для летчика, первым преодолевшего расстояние в один километр (3280 футов). 4 июля 1908 г., в День независимости США, Г. Х. Кёртис на глазах многочисленной публики пролетел на «Майском жуке» 1,6 км (5360 футов) за 1 минуту 40 секунд и получил приз – солидную серебряную статуэтку и 25 тыс. долл.[120] После таких успешных полетов Воздушная экспериментальная ассоциация сочла себя вправе предложить свои аэропланы правительству страны.

Параллельно с аэропланами, создававшимися участниками Воздушной экспериментальной ассоциации, в США в этом направлении уже давно активно действовали братья Уилбур и Орвилл Райт. Еще в январе 1905 г. они предложили Военному министерству приобрести свой аэроплан. Прошло, однако, три года, прежде чем повернулись колеса бюрократической машины. После вмешательства президента Т. Рузвельта Воздухоплавательный дивизион приобрел сначала дирижабль конструкции Томаса Скотта Болдуина, способный нести груз в 450 фунтов (245 кг) и развивать скорость в 20 миль в час (32 км). Дирижабль в июле 1908 г. был доставлен на базу Воздухоплавательного дивизиона в Форт-Майер (Вирджиния), и Селфридж, пройдя с двумя другими офицерами необходимую подготовку, проводил приемные испытания дирижабля, неоднократно поднимаясь на нем в воздух.[121] Тогда же братья Райт подписали контракт на поставку армии США «летающей машины тяжелее воздуха». Аэроплан должен был быть двухместным, способным переносить груз в 350 фунтов (189 кг), находиться в воздухе около одного часа, развивать скорость до 40 миль в час (64 км) и приземляться без серьезных повреждений. Помимо этого, он должен был легко разбираться на части для транспортировки гужевым транспортом (mule-drawn wagon).[122]

Аэроплан братьев Райт «Flyer III» также был доставлен в Форт-Майер. Пилотировать его должен был О. Райт. В комиссию по приемным испытаниям аэроплана были включены лейтенанты Селфридж и Фрэнк П. Лам (Lahm), известный полетами на воздушных шарах, в том числе в 1906 г. через Ла-Манш. Им предстояло убедиться в том, что он соответствует всем предъявляемым армией требованиям. После первого пробного полета, состоявшегося 3 сентября 1908 г., О. Райт на глазах изумленной публики один за другим бил рекорды дальности и длительности полета, демонстрируя возможности своего детища. Так, 9 сентября он провел в воздухе сначала 57 мин 31 сек., а затем более часа (62 мин 15 сек.), а 12 сентября – уже 1 час 15 мин 20 сек..[123] В эти же дни О. Райт поднимался в воздух со своим давним знакомым лейтенантом Ламом и одним из руководителей Корпуса связи майором Д. Сквиером.[124]

Отношения с Селфриджем у О. Райта складывались не самым лучшим образом. Авиаконструктор болезненно воспринимал безмерный интерес лейтенанта к аэропланам и полетам, его стремление больше знать, опасаясь конкуренции и того, что сейчас назвали бы промышленным шпионажем. «Я был бы рад, если бы Селфридж отошел в сторону, – писал он 6 сентября 1908 г. своему брату Уилбуру, занимавшемуся демонстрационными полетами во Франции. – Я ему не доверяю ни на йоту. Он страстно интересуется аэронавтикой и подстраивает частые встречи со мной за обедом и т. п., чтобы попытаться порасспрашивать меня. У него хорошее образование и ясный ум. Я знаю, что он делает много замечаний за моей спиной».[125]

Селфридж в соответствии с графиком полетов должен был лететь с О. Райтом 19 сентября, но в этот день ему предстояло выехать в Сент-Джозеф (Миссури), чтобы принять участие в демонстрационном полете дирижабля. Отказаться от возможности подняться в воздух на аэроплане, пилотируемом одним из братьев Райт, было выше сил влюбленного в аэронавтику молодого офицера. В итоге он договорился поменяться местами со своим коллегой. 15 и 16 сентября полеты не проводились из-за сильного ветра. 17 сентября во второй половине дня ветер стих и в 17 часов 14 мин О. Райт поднял в воздух аэроплан с Селфриджем на борту. Утром О. Райт с целью сбалансировать вес пассажира и достичь планируемой скорости полета установил два новых, более длинных пропеллера. Полет проходил на глазах около 2500 зрителей на высоте 150 футов (45,7 м). Совершив четыре круга, О. Райт начал очередной круг, когда аэроплан тряхнуло, от правого пропеллера оторвалась и упала на землю часть лопасти. Машина спустилась до 75 футов (22,86 м), затем начала набирать высоту, прежде чем резко спикировать вниз. Перед падением нос аэроплана начал подниматься, и в 17 ч 18 мин аэроплан врезался в землю. К месту падения поспешили конные часовые и несколько репортеров, оказавшихся ближе всех от места катастрофы. Они вытащили пострадавших из-под обломков аэроплана. Вскоре к ним присоединились три военных хирурга, наблюдавших за полетом, сидя в открытой машине. Они занялись Селфриджем, в то время как О. Райта осматривал врач из Нью-Йорка Дж. А. Уотерс. Как показало обследование, пилот после падения был в сознании, у него был перелом левого бедра, нескольких ребер и легкое сотрясение мозга. Гораздо хуже было состояние Селфриджа. Он находился без сознания, его лицо было залито кровью, вытекавшей из глубокой раны на лбу. Через несколько минут к месту аварии прибежали санитары гарнизонного госпиталя Форта-Майер с носилками, и спустя десять минут Райт и Селфридж оказались на операционных столах. Ранения Селфриджа, как и предполагали врачи после предварительного осмотра, оказались чрезвычайно серьезными. В ходе длившейся 40 мин операции хирурги констатировали перелом основания черепа, и в 8 ч 10 мин вечера Селфридж, не приходя в сознание, скончался.[126] О. Райт провел в госпитале полтора месяца и затем вернулся к любимой работе.

18 сентября были организованы официальное расследование катастрофы, осмотр места падения и обломков аэроплана, опрос многочисленных очевидцев происшествия. В обстоятельном рапорте начальнику Корпуса связи руководивший расследованием лейтенант Лам доложил, что катастрофа произошла «вследствие случайной поломки лопасти пропеллера и последовавшей неизбежной потери управления, в результате чего машина упала на землю с высоты семьдесят пять футов», а лейтенант Селфридж «получил повреждения, приведшие его к смерти».[127] Наиболее ценными оказались показания О. Райта, которого лейтенант Лам смог опросить в госпитале только 31 октября. По словам летчика, завершая четвертый круг, он услышал за своей спиной какие-то щелчки, сразу же выключил двигатель и решил посадить аэроплан. Но возможности выполнить этот маневр немедленно у него не было из-за приближавшейся ограды Арлингтонского кладбища. Поэтому он решил завершить поворот и затем уже идти на посадку. Райт полагал, что находился на высоте около 100 футов, когда обломилась часть лопасти правого пропеллера и аэроплан начал опускаться, не слушаясь ручек управления. На высоте около 40 футов машина начала быстро пикировать. Затем она вроде бы начала слушаться руля, ее нос немного поднялся, так что на землю она упала под углом около 45 градусов.[128]

Катастрофа и ее последствия подробнейшим образом освещались на страницах ведущих американских газет, корреспонденты и фоторепортеры которых оказались невольными свидетелями случившегося.[129] Не обошел вниманием гибель своего автора «Бюллетень Воздушной экспериментальной ассоциации», посвятивший этому событию специальный выпуск. Отдало должное Селфриджу и одно из первых профессиональных изданий.[130] Гибель молодого, но уже хорошо известного в авиационных кругах офицера стала первым среди множества других трагических эпизодов в истории развития авиации. В США о ней вспоминали и в последующие годы, в частности в связи с пятидесятилетней годовщиной трагедии.[131]

Томас Этолин Селфридж был погребен на Арлингтонском национальном кладбище 25 сентября 1908 г. со всеми воинскими почестями. Над его могилой в 1909 г. был сооружен обелиск с барельефом – честь, которой не удостаивались многие генералы и старшие офицеры вооруженных сил США, погребенные на этом воинском мемориале. Памятник Т. Э. Селфриджу установлен и на территории военной академии Вест-Пойнт. В память о нем летом 1917 г. был назван аэродром (Selfridge Field) в Маунт-Клеменс (Мичиган), ставший в 1947 г. базой военно-воздушных сил (Selfridge Air Force Base), а с 1971 г. – базой военно-воздушных сил Национальной гвардии США (Selfridge Air Force National Guard Base).[132] В 1965 г. имя Т. Э. Селфриджа пополнило список выдающихся американских летчиков и авиаконструкторов в Национальном авиационном зале славы (National Aviation Hall of Fame) в Национальном музее военно-воздушных сил США на базе ВВС Райт-Паттерсон в Дейтоне (Огайо). Практически одновременно с ним этой чести были удостоены А. Г. Белл и Г. Х. Кёртис.[133]

Жаль, что судьба оборвала на взлете жизнь и, несомненно, блестящую будущую карьеру Т. Э. Селфриджа, названного в честь представителей этих замечательных династий. Заслуги представителей старших поколений семейств Этолиных и Селфриджей были по достоинству оценены современниками и потомками. Имя адмирала Этолина носят остров в архипелаге Александра и гора на этом острове, мыс и залив у острова Нунивак, а также пролив между этим островом и побережьем Аляски, два мыса юго-восточнее Диллинхэма, а также мыс на острове Уруп (Курильские острова).[134] Причем остров, залив и гора были названы так американцами.[135] В 1937 г. пассажирский пароход «Matsonia», обслуживавший «Matsonia Lines», был переименован в «Etolen» и до 1946 г. входил в число транспортных судов армии США. В 1957 г. судно было пущено на слом.[136] Фамилия Селфридж по старинной флотской традиции была увековечена в названиях кораблей военно-морского флота США. В честь Селфриджа-старшего был назван эсминец класса «Clemson» (DD-320), который находился в строю до 1930 г. Позднее в состав ВМС США входил эсминец класса «Porter» (DD-357), получивший это имя в честь обоих Селфриджей.[137] Он подвергся нападению японской авиации в Пирл-Харборе и участвовал в сражениях Второй мировой войны.

Н. А. Цветкова. Публичная дипломатия США: от холодной войны к новой холодной войне

Примерно семьдесят лет назад в инструментарии внешней политики США появилась так называемая «публичная дипломатия». Публичной дипломатией принято считать комплекс мероприятий в области информации, культуры и образования, которые направлены на выполнение политических задач в зарубежных странах. Данный внешнеполитический инструмент называют по-разному, но официальный Вашингтон придерживается термина публичная дипломатия (public diplomacy).[138] Перед публичной дипломатией США стоят следующие задачи: распространение американской политической культуры, поддержка оппозиционных движений в «недемократических государствах», улучшение имиджа США, влияние на элиту зарубежных стран. Интернет расширил возможности правительства США в сфере влияния на активных пользователей социальных сетей, которые используют Всемирную паутину для развития так называемого цифрового активизма. В силу этого публичная дипломатия США стала дополняться так называемой цифровой дипломатией (digital diplomacy).

Публичная дипломатия США прошла три исторических этапа в своем развитии. Первый этап – это 1947–1989 гг., когда в период холодной войны правительство США создало механизм публичной дипломатии и посредством проб и ошибок выработало методы ее проведения в жизнь. Программы в области культуры и образования доминировали в американской публичной дипломатии, а сама она тогда чаще именовалась дипломатией в области культуры. В 1947 г. появилась первая стратегия публичной дипломатии США времен холодной войны, а в 1989 г. был принят закон о поддержке «развития демократии» в странах бывшего Восточного блока, что стало логичным завершением этапа. Второй этап – 1992–2008 гг., когда в условиях ослабления противостояния с Россией публичная дипломатия США претерпела период упадка. Но вместе с тем она стала обретать черты политизированного инструмента ввиду активного участия в политических процессах на постсоветском пространстве. 1992 г. стал первым, а 2008 г. – последним годом, когда США использовали программы публичной дипломатии для «построения демократии» в России. Третий этап начинается в 2009 г., когда распространение Интернета и социальных сетей предоставило Вашингтону новые возможности для масштабного воздействия на зарубежную аудиторию, особенно в странах Ближнего Востока. В 2009 г. появилась стратегия так называемой «цифровой дипломатии», а 2014 г. стал свидетелем резкого пересмотра механизма и инструментов публичной дипломатии в духе времен холодной войны.

Данное исследование основано на архивных и опубликованных документах правительства США. Для реконструкции развития публичной дипломатии США в период холодной войны использованы документы из фондов Госдепартамента и Агентства международного развития США, находящиеся в Национальном архиве Соединенных Штатов. Официальные и опубликованные документы Совета национальной безопасности (далее – СНБ), Белого дома, Госдепартамента, а также материалы Конгресса США, Счетной палаты и Агентства международного развития использовались для анализа публичной дипломатии в 1990–2000-е гг.

Период идеологического, экономического, политического и военного противостояния двух империй – СССР и США – называют в американской политологической литературе золотым веком публичной дипломатии США.[139] Благодаря уникальному противостоянию коммунизма и либерализма Вашингтон сформировал стратегию, механизм и программы публичной дипломатии США, которые были призваны остановить распространение советской идеологии в мире. Документ СНБ № 4, разработанный в 1947 г., обозначил задачу осуществления программ обменов и информационной пропаганды для «развития сопротивления коммунистической агрессии среди народов, порабощенных СССР».[140] Закон, принятый в 1948 г. Конгрессом США в области культуры, образования и информации, предусматривал финансирование всех существовавших на тот момент программ и разрешал Госдепартаменту распространять их по всему миру.[141] Политический отчет СНБ 68/3 (1950) обозначал публичную дипломатию как средство войны против идеологий, которые противостоят американским ценностям или угрожают безопасности США.[142]

Для реализации принятой стратегии в Госдепартаменте были созданы отделы по международной информации и программам обменов. Они неоднократно меняли свои названия, сливались и дробились вновь – в зависимости от результатов межведомственной борьбы. Однако масштабы публичной дипломатии достигли современного уровня, когда были созданы два других ведомства: Информационное агентство США (U. S. Information Agency, 1953–1999) и Агентство международного развития (U. S. Agency for International Development), созданное в 1961 г. и существующее по сей день. Именно Информационное агентство и его первый директор Т. Стрейберт разработали эффективную систему отбора зарубежных граждан, с которыми предполагалось вести дальнейшую работу. Было сформулировано понятие зарубежной целевой аудитории, которая включала в себя элиту действующую и потенциальную. В каждом государстве выявлялись наиболее влиятельные группы общества в сфере принятия политических решений и формировались наиболее приемлемые для них программы обучения.[143] Венцом механизма публичной дипломатии США периода холодной войны, а в особенности последующих лет, является Агентство международного развития. Оно создавалась на фоне разворачивающейся борьбы между СССР и США за развивающиеся страны в начале 1960-х г. Появление независимых государств в Азии, Африке, Латинской Америке и на Ближнем Востоке подталкивало США и СССР к расширению своего влияния во всех регионах. Подобная политика требовала мобилизации ресурсов «мягкой силы», чтобы удерживать развивающиеся страны в сфере своего влияния. Известный закон о зарубежной помощи 1961 г. консолидировал в новом агентстве такие программы публичной дипломатии, как реформирование образования в зарубежных странах, обучение военных и «развитие демократии», что подразумевало обучение политиков, создание партий и т. п..[144]

Созданный таким образом механизм публичной дипломатии реализовал три политические задачи периода холодной войны: не позволить идеологии СССР «захватить» страны Западной Европы, ориентировать третий мир на ценности США, а также расшатать конкурирующую идеологию внутри Восточного блока. Многие американские эксперты утверждают, что американской публичной дипломатии удалось полностью реализовать эти задачи.[145] Мы со своей стороны полагаем, что проект по «спасению» Западной Европы от влияния коммунизма можно назвать успешным. А вот борьба за влияние в странах третьего мира при помощи инструментов «мягкой силы» не всегда приносила США столь же явно успешные результаты. Масштабы советской публичной дипломатии были сравнимы с масштабами американской и приносили немалые дивиденды СССР.[146] Наконец, расшатывание советской идеологии внутри Восточного блока, включая СССР и страны Восточной Европы, которое осуществлялось путем оказания помощи диссидентам, всё же не имело таких размеров, чтобы видеть тут успешный проект американской публичной дипломатии.

Остановимся на некоторых особых подходах американской публичной дипломатии времен холодной войны, которые были выработаны для реализации указанных задач. Для защиты стран Западной Европы от коммунистической идеологии, которая была популярной на волне победы на фашизмом, а также успехов СССР в социальной и научной сферах, эксперты публичной дипломатии выработали следующий ее план. Первое – это объединение политической и экономической элиты Европы вокруг ценностей США, второе – развитие американской модели управления в экономике, третье – формирование слоя ориентированных на исходящие из США идеи интеллектуалов. В рамках первого направления Вашингтону удалось объединить общими идеями политиков и крупных бизнесменов США и стран Европы. В 1949 г. был создан Американский комитет объединенной Европы (The American Committee on United Europe), который возглавляли А. Даллес, директор ЦРУ. Комитет финансировал мероприятия и кампании, связанные с распространением идей об объединенной Европе и Атлантическом союзе в элите двух континентов, что постепенно привело к упрочению отношений между ними.[147]

Для осуществления второй задачи программы публичной дипломатии были созданы условия для быстрого превращения европейского общества в общество потребления, в котором было ослаблено влияние идеологий левого толка. Образовательные программы плана Маршалла выполнили задачу по переобучению топ-менеджеров и лидеров профсоюзного движения в США на предмет деполитизации социальных конфликтов, а также привели к созданию специальных факультетов и высших учебных заведений в новой для европейцев области знания – администрирование в бизнесе. За годы холодной войны было открыто 175 новых вузов, специализировавшихся на подготовке специалистов в области управления, что укрепило экономические связи между США и Европой.[148]

Третье направление публичной дипломатии – создание слоя лояльных США интеллектуалов – было осуществлено посредством создания Конгресса за свободу в области культуры (The Congress for Cultural Freedom), который объединил музыкантов, писателей, художников, журналистов и других деятелей культуры из всех европейских стран. Цель, которую преследовали США, заключалась в побуждении интеллектуалов Европы отойти от позиции нейтралитета в идеологической холодной войне. Этой цели способствовал журнал «Encounter», который пропагандировал четыре основные идеи: Европа не должна быть нейтральной в период холодной войны; Европа должна состоять в атлантическом партнерстве с США, Европа должна поддерживать НАТО и внешнюю политику США и Европа должна сочувствовать движению диссидентов в странах Восточного блока.[149] В результате деятельности Конгресса руководство США во второй половине 1960-х г. пришло к выводу, что цель по объединению европейских интеллектуалов достигнута, и в 1967 г. Конгресс официально прекратил свое существование.

Важнейшая задача публичной дипломатии времен холодной войны заключалась в создании условий для американизации стран третьего мира. Здесь правительство США опиралось в основном на такой компонент публичной дипломатии, как реформирование системы образования и создание американских университетов за рубежом. Университеты Латинской Америки, Ближнего Востока, Азии стали мишенями американских реформ. Как правило, эти реформы подразумевали изменение структуры университетов, когда вместо традиционных факультетов вводились институты, а ректоры стали называться президентами. Реформированию подлежали также учебные планы факультетов социальных наук с введением в них таких дисциплин, как американские исследования и политология. Кроме этого, правительство США особо заботилось о содержании библиотек – из них изымалась литература коммунистического направления, а литература либерального и проамериканского направления, напротив, заполняла полки.[150] В рамках данного направления правительство создавало также американские учебные заведения, которые полностью копировали модели школ и вузов США. За годы холодной войны США открыли более 60 американских школ и университетов в зарубежных странах.[151] Все подобные учебные заведения «воспитывали» специалистов, способных распространить и использовать на практике американские идеи в области бизнеса, государственного управления и науки, следовали модели американского образования и распространяли ее в своем регионе; продвигали положительный имидж США.[152] Однако если внимательно вчитаться в архивные документы Агентства международного развития, то можно заметить одну важную деталь: американцам далеко не всегда удавалось изменить ценности и поведение профессуры и студентов, причем это видно из примеров университетов самых разных государств, таких как Эфиопия, Никарагуа или Афганистан. Самым показательным примером является Кабульский университет, где на протяжении 1963–1973 гг. американцы создали несколько новых факультетов, ввели преподавание на английском языке, переобучили почти весь профессорско-преподавательский состав университета. Однако им так и не удалось сформировать проамериканскую массу студентов и профессуры, которые сопротивлялись американским нововведениям.[153]

Еще одна задача публичной дипломатии холодной войны заключалась в развитии диссидентского движения в странах Восточного блока. Идея о том, что программы публичной дипломатии должны использоваться в качестве инструмента поддержки оппозиционных групп, впервые прозвучала в начале 1950-х гг..[154] Информационные программы должны быть направлены на создание групп диссидентов, способных подорвать влияние правящей прокоммунистической элиты и спровоцировать восстание, – так говорилось в документах СНБ.[155] В июне 1956 г. СНБ принял известную политическую директиву № 5607 об обменах между Западом и Востоком, в которой долгосрочные программы в области культуры и образования были обозначены как методы политического «отрыва» стран Восточной Европы от Москвы.[156] Однако после октябрьских событий 1956 г. в Венгрии администрация Д. Эйзенхауэра признала, что путь к либерализации восточноевропейских государств лежит через налаживание контактов с СССР.

До начала периода разрядки программы не носили масштабного характера. Потепление в советско-американских отношениях, восточная политика канцлера ФРГ В. Брандта, направленная на установление более тесных экономических и культурных контактов между странами Западной и Восточной Европы, а также подписание Хельсинкских соглашений, которые облегчали контакты между блоками и продвигали новую внешнеполитическую концепцию о защите прав человека, расширили возможности для взаимодействия между Вашингтоном и диссидентами в странах Восточной Европы и СССР. В 1970-е гг. США поддерживали такие диссидентские организации, как «Движение защиты гражданских прав», «Комитет защиты рабочих», «Летучий университет» и «Солидарность». Однако только в период президентства Р. Рейгана началась масштабная и открытая поддержка диссидентов в Восточном блоке. Знаменитая директива СНБ № 32, подготовленная профессором Гарвардского университета Р. Пайпсом, содержала тезис о планомерном подрыве политического режима в СССР и либерализации стран Восточной Европы при помощи оказания помощи таким оппозиционным движениям.[157] Начиная с середины 1982 г. «Солидарность» получала стабильное финансирование от правительства США для ведения пропаганды.[158] Рейган открыто призывал к созданию демократической инфраструктуры, свободной прессы, профсоюзов, политических партий в странах Восточной Европы. Не распространение идей, а создание вполне конкретных неправительственных организаций в странах Восточной Европы являлось сутью публичной дипломатии администрации Р. Рейгана[159].

К концу 1980-х г. администрации Р. Рейгана удалось мобилизовать активную часть населения Восточной Европы и вернуть его доверие к США как к державе, которая поддержит страны этого региона во время нового восстания. А в ноябре 1989 г. Дж. Буш-старший подписал закон о поддержке демократии в государствах Восточной Европы, который создавал масштабные программы публичной дипломатии для стран этого региона. Это событие можно считать логическим завершением американской публичной дипломатии периода холодной войны.

Появление новых независимых государств на территории бывшего СССР, быстрая демократизация стран Восточной Европы, сближение США и России оказали серьезное влияние на публичную дипломатию Вашингтона. Она воспринималась американским обществом как реликт холодной войны. Информационное агентство США, Агентство международного развития и радиостанция «Голос Америки» в одно мгновение превратились в историческое прошлое, вызывая критику со стороны экспертов, конгрессменов и средств массовой информации. Эти ведомства прошли через глубокие трансформации и сокращение финансирования со стороны Конгресса. Самая острая ситуация сложилась в 1995–1996 гг., когда республиканцы, занявшие большинство мест в двух палатах Конгресса США, начали кампанию против публичной дипломатии Б. Клинтона. Они утверждали, что холодная война ушла в прошлое и нет необходимости финансировать программы, направленные на сдерживание уже не существующей идеологии.[160] Реформа, предложенная республиканцами, предусматривала сокращение программ публичной дипломатии.[161]

Радикализм республиканцев был негативно воспринят администрацией Б. Клинтона. Президент требовал не реформировать Информационное агентство и Агентство международного развития, выдвигая аргумент, что публичная дипломатия предоставляет возможность «сконструировать мир, как он представляется американцам, мир демократических обществ и открытых рынков».[162] Клинтону удалось сохранить Агентство международного развития, но судьба Информационного агентства была решена. В 1999 г. оно вошло в отдел по информационным программам и международным обменам в Госдепартаменте. Кроме этого, началось сокращение программ публичной дипломатии, направленных на такие регионы, как Латинская Америка и Ближний Восток. Были почти прекращены программы вещания радиостанции «Голос Америки» в Афганистане и Пакистане, а также в странах Персидского залива.[163] Реорганизация Информационного агентства нанесла непоправимый удар по квалификационному составу экспертов и дипломатов, которые занимались разработкой, реализацией и анализом эффективности проектов публичной дипломатии. Часть бывшего состава Информационного агентства и его зарубежных представительств перешла в региональные отделы Госдепартамента, а другая часть (30 %) покинула поприще публичной дипломатии навсегда.[164] После событий 2001 г. правительство США признало реорганизацию публичной дипломатии одной из самых серьезных внешнеполитических ошибок.

Однако ликвидация Информационного агентства привела к расширению программ Агентства международного развития в области создания политических партий, неправительственных организаций (далее – НПО), обучения депутатов парламентов и членов правительств. В 1990–2000-е гг. подобные программы были направлены на страны постсоветского пространства, а Россия и Украина стали приоритетными государствами в публичной дипломатии США.[165] Все программы публичной дипломатии, которые направлялись на Россию, финансировались на основании известного Акта в поддержку свободы, который был принят Конгрессом США в 1992 г. Он предоставлял правительству Б. Н. Ельцина от 400 млн до 2 млрд долларов ежегодно на создание бизнес-структур, партий, независимых СМИ, реформирование университетского и школьного образования, наконец, на военное обучение и утилизацию устаревшего вооружения российской армии.[166]

Тесное взаимодействие Агентства с правительством России предоставило ему и сотням американских организаций широкие возможности для американизации российского общества. Прежде всего были реформированы конституция и закон о выборах.[167] Более 120 программ публичной дипломатии США действовали во всех сферах российского общества – от военно-промышленного комплекса до реформирования школ. США добились двух важных результатов при помощи программ публичной дипломатии. Во-первых, была сформирована новая российская элита в области экономики и политики, а во-вторых, были созданы новые партии. Ежегодно правительство США отбирало 1600–1700 российских граждан, представляющих политическую элиту, для обучения в США. К концу 1990-х гг. 92 представителя Государственной думы и 14 членов Совета Федерации, а также 97 мэров российских городов и вице-губернаторов регионов прошли стажировку в органах исполнительной и законодательной ветвей власти США.[168] Самыми активными американскими организациями, которые создавали партии, являлись Национальный демократический институт, Международный республиканский институт и Национальный фонд в поддержку демократии. Они способствовали становлению и развитию таких известных партий, как «Яблоко» и «Союз правых сил». К началу 2000-х гг. все региональные представители «Союза правых сил» прошли обучение в США, именно они разработали стратегию развития этой партии.[169] Среди действующей элиты России найдется немало участников программ США. Например, министр образования Д. В. Ливанов, министр связи и массовых коммуникаций Н. А. Никифоров, председатель Центрального банка России Э. С. Набиуллина, глава Счетной платы Т. А. Голикова.[170]

Несмотря на масштабы публичной дипломатии США в России, эксперты Агентства международного развития постоянно оговаривались в своих отчетах, что работа по созданию «демократической» России достигла только минимальных результатов. Американские проекты не достигали ушей «массового потребителя политики», а провалы правительства Ельцина в экономической и социальной областях существенно подрывали имидж США в России. Американские эксперты указывали на необходимость работать с российскими гражданами напрямую, минуя правительство России.[171]

К началу 2000-х гг. правительство США выработало новый подход в публичной дипломатии в России, а именно: развитие неправительственных организаций, а не взаимодействие с правительством России. Россия занимала 6-е место среди 90 стран, на которые направлялись программы публичной дипломатии для развития демократии, уступая таким странам, как Египет или Тунис.[172] Выборы и участие в них либеральных движений стали основными проектами США в 2004–2008 гг. Агентство проводило семинары для объединения НПО и существующих либеральных партий, готовило наблюдателей посредством создания такой организации, как «Голос».[173] Однако позиция российского правительства относительно вмешательства Агентства во внутренние дела России оказала существенное влияние на уменьшение числа проектов публичной дипломатии. Планы публичной дипломатии по числу партийных лидеров и лидеров НПО, которым предстояло пройти обучение, не были выполнены. Например, в 2007–2008 гг. США планировали подготовить 15 000 российских наблюдателей, а в итоге обучение прошли только 167 человек; планировалось провести обучение 1200 лидеров различных партий, а прошло обучение 900; планировалось работать с 60 политическими партиями и НПО, а в итоге только 40 организаций согласились на установление партнерских отношений.[174] Многие проекты оставались нереализованными в силу затруднения их мониторинга в такой огромной стране, как Россия. В документах правительства США отмечалась низкая восприимчивость американских ценностей россиянами, что нивелировало широкую поддержку проектов. Наконец, развитие демократии на постсоветском пространстве стало для США более важным проектом, чем развитие НПО в России.

Материалы Конгресса и Агентства международного развития свидетельствуют, что перед публичной дипломатией была поставлена задача по реформированию избирательной системы постсоветских государств для создания стабильных проамериканских демократий. Вашингтон был обеспокоен желанием правительства России противодействовать распространению влияния США в СНГ, а развитие проамериканской демократии могло обеспечить полный вывод этих государств из сферы российского влияния.[175]

В начале 2000-х г. первое место по масштабам программ публичной дипломатии стала занимать Украина.[176] Только в 2003–2004 гг. правительство США пригласило к участию в программах обучения более 65 000 граждан Украины, что в десять раз больше, чем в предыдущие или последующие годы. Большинство участников программ США изучали принципы партийного строительства и политической деятельности. В итоге был создан «пул» лояльных политиков и экспертов, которые сформировали базу для проведения выборов на многопартийной основе. США сумели создать солидный человеческий потенциал, ориентированный на Запад. Ежегодно правительство США проводило обучение более 2000 политических активистов и лидеров партий; более 30 депутатов Рады ежегодно направлялись в Конгресс США для изучения процедуры построения партийных коалиций; около 100 представителей правительства и СМИ стали проходить совместное обучение в США в рамках программы по изучению выборных технологий.[177] Для контроля за выборами США создали Комитет избирателей Украины (the Committee of Voters of Ukraine), целью которого является мобилизация граждан в период выборов, а Центральная избирательная комиссия Украины согласилась на обучение десятков тысяч наблюдателей совместно с Агентством.[178]

В отличие от России США удалось создать на Украине сильные неправительственные организации. Ставка была сделана на украинскую молодежь, ориентированную на Запад. Были созданы около 200 крупных неправительственных и молодежных организаций в области партийной борьбы. Эти организации стали мобилизационным ресурсом правительства США и украинских партий для проведения возможных уличных манифестаций.[179] В 2004 г. эксперты Агентства международного развития заявили, что «на Украине сформировалось активное гражданское общество, которое не будет принимать никаких манипуляций в период избирательных кампаний. Качество независимых информационных ресурсов и работа НПО обеспечивают высокую общественную сознательность избирателей».[180] Нашумевшие президентские выборы 2004 г., которые вошли в историю как «оранжевая революция», стали основным результатом программ публичной дипломатии США, направленных на демократизацию Украины.

Подводя итоги развитию публичной дипломатии США в 2000-е гг., отметим, что ее роль в политических процессах на постсоветском пространстве, а также реорганизация самого института публичной дипломатии сделали этот инструмент крайне политизированным. Программы в области культуры и образования, которые играли существенную роль в период холодной войны, стали подменяться программами по созданию партий, НПО, обучению правительственных лиц и партийных лидеров в зарубежных странах.

Последние годы характеризуются несколькими новыми тенденциями в публичной дипломатии США. Атаки террористов на США в сентябре 2001 г. и развернувшиеся после этого военные американские интервенции в Афганистане и Ираке положили начало новой идеологической войне Вашингтона, теперь уже против исламского фундаментализма. Как следствие, были сформированы новая стратегия и подходы в публичной дипломатии США. Подобная перестройка публичной дипломатии происходила только в 1940–1950-е гг., когда Вашингтон выстраивал концепцию идеологической борьбы с коммунизмом. Вторым важным фактором стало превращение сети Интернет в инструмент ежедневного использования миллионами людей по всему миру. Наличие активной интернет-аудитории подтолкнуло Вашингтон к созданию совершенно нового инструмента публичной дипломатии – цифровой дипломатии, что позволило правительству США эффективнее мобилизовать зарубежную аудиторию вокруг американских ценностей и идеологии. Наконец, события последних лет – активизация России на постсоветском пространстве и в Азиатско-Тихоокеанском регионе – привели власти США к убеждению в том, что начался новый виток имперской политики Москвы. Начиная с 2010 г. в документах публичной дипломатии Россия обозначается как одна из стран, которые должны подлежать сдерживанию, что повлекло за собой пересмотр значения института публичной дипломатии в духе холодной войны.[181]

Идеологический вызов со стороны исламского фундаментализма заставил американское правительство, экспертов и общество вернуться к обсуждению публичной дипломатии, которая, несмотря на ее деятельность на постсоветском пространстве, считалась забытым инструментом внешней политики. В США развернулись масштабные дискуссии, были написаны тысячи новых книг, выдвинуты новые концепции и стратегии публичной дипломатии. Подводя итог этим дискуссиям, можно отметить следующее. Во-первых, концепция «мягкой силы», выдвинутая американским политологом Дж. Наем в начале 2000-х гг., прочно вошла в политический дискурс Вашингтона. Публичная дипломатия как практический инструмент реализации «мягкой силы» или как инструмент обеспечения привлекательности экономических, политических и культурных ценностей государства, о чем, собственно, и пишет политолог, стала подменяться термином «мягкая сила». Во-вторых, обсуждение проблем публичной дипломатии охватило не только историков, политологов и международников. Эксперты в области изучения СМИ, политической коммуникации, избирательных технологий и маркетинга также стали выдвигать свои предложения по повышению эффективности публичной дипломатии для администраций Дж. Буша-младшего и Б. Обамы. В итоге идеи публичной дипломатии как инструмента продвижения позитивного бренда нации или как о методе стратегической коммуникации получили распространение среди деятелей Госдепартамента, Белого дома и СНБ. Многообразие всех этих дискурсивных полей в публичной дипломатии создало хаос в умах американских дипломатов и служащих Госдепартамента, которые занимались реализацией конкретных программ. Публичная дипломатия существует, но никто толком не знает, как правильно ее обозначить: публичная дипломатия, мягкая сила, стратегическая коммуникация или брендинг. До сих пор в различных документах Госдепартамента, СНБ или Конгресса используются все указанные термины, но обозначают они по сути одно и то же – использование правительством США программ в области информации, образования и культуры для решения политических задач в зарубежных странах.

Под влиянием этих дискуссий новые понятия были введены в практическую плоскость публичной дипломатии. В самой последней стратегии США по публичной дипломатии введен принцип стратегической коммуникации. Стратегическая коммуникация понимается Вашингтоном как трансляция единого месседжа, дающего объяснение действиям правительства США. Программы публичной дипломатии должны нести в себе позитивный посыл о США и молниеносно реагировать на негативную информацию о них.[182] Долгосрочные цели публичной дипломатии по распространению ценностей Америки, которые традиционно реализовывались при помощи программ культуры и образования, не отрицаются, но на передний план вышла краткосрочная политическая реклама позиции или действий США по тому или иному вопросу международных отношений. Стратегия создала новый механизм реализации публичной дипломатии. Отдел стратегической коммуникации и публичной дипломатии, а также отдел стратегических антитеррористических коммуникаций в Госдепартаменте стали основными звеньями разработки программ публичной дипломатии.[183] В 2009 г. эти ведомства стали подчиняться особому отделу по публичной дипломатии в СНБ, который имеет название «Директорат глобального вовлечения» (Directorate for Global Engagement). В СНБ появилась новая должность – советник президента в области стратегических коммуникаций.

Регион Ближнего Востока стал местом приложения новой стратегии, направленной на сдерживание исламского фундаментализма. Более двадцати стран, расположенных в Северной Африке, на Ближнем и Среднем Востоке и в зоне Персидского залива, стали мишенями новой информационной кампании США.[184] Вся деятельность США сводилась к созданию новых каналов международного вещания, которые пропагандировали американские ценности. Было создано порядка десяти новых теле- и радиоканалов, которые сегодня объединены в «Ближневосточную сеть вещания». Однако, несмотря на масштабность, американские программы и ценности остаются непопулярными в странах Ближнего Востока. По мнению экспертов Конгресса США, только треть потенциальной аудитории – а это 27,5 млн человек – смотрят или слушают интерактивные каналы США и только 0,5 % всего арабского населения считают американские каналы вызывающим доверие источником новостей.[185]

Провалы в пропаганде на страны Ближнего Востока подтолкнули Госдепартамент к поиску новых методов влияния на целевую аудиторию. В 2009–2010 гг. была выдвинута идея использования Интернета как средства для мобилизации активной и демократически настроенной массы граждан стран Ближнего Востока вокруг ценностей США. Так родилась цифровая дипломатия, или интернет-дипломатия. Ее отцом-основателем считается помощник бывшего госсекретаря Х. Клинтон – А. Росс. В Госдепартаменте были созданы новые отделы для осуществления мониторинга зарубежных социальных сетей и блогосферы (Digital Outreach Team и E-Diplomacy), а А. Росс стал автором стратегии цифровой дипломатии.[186] Под цифровой дипломатией стало пониматься прямое общение между правительством США и конкретными зарубежными блогерами и активистами, а также быстрое реагирование служащих Госдепартамента на негативную информацию о США в зарубежном сегменте Интернета.

Сегодня цифровой дипломатией занимаются несколько десятков отделов в Госдепартаменте, Министерстве обороны и Агентстве международного развития. Они анализируют сообщения и дискуссии, протекающие во всех возможных международных и национальных социальных сетях. Специалисты отделов принимают участие в дискуссиях, регистрируясь в социальных сетях в качестве рядовых участников или модераторов дискуссий. Они пытаются разъяснить пользователям поведение США на международной арене и опровергнуть дезинформацию, распространяемую в социальных сетях противниками Америки, такими как «Талибан» и «Аль-Каида».

Если обобщить проекты, которые осуществили США в сфере цифровой дипломатии, то их можно свести к следующим направлениям: создание протестного движения в зарубежных странах; создание антицензурных компьютерных программ для диссидентов; формирование диалога между представителями правительства США и отдельными блогерами в зарубежных странах; борьба против медиаджихада в сети Интернет. Однако самым значимым проектом цифровой дипломатии остается «Арабская весна» 2010–2011 гг., когда США действительно сумели мобилизовать самую активную часть населения в странах Ближнего Востока и вывести людей на улицы посредством прямого общения. Сегодня мы можем отметить следующие методы деятельности США в социальных сетях, оказавшие влияние на мобилизацию арабского населения в этот период. Во-первых, это массовое цитирование или репосты тех пользователей социальных сетей, которые призывали к протестам. В 2010 г. США создали несколько правительственных твиттер-аккаунтов (e-diplomacy, tech@state и др.). Они информировали подписчиков о происходящих событиях в странах арабского мира, цитируя пользователей Твиттера, находящихся в эпицентре событий. Во-вторых – это официальные обращения правительства США к протестующим через социальную сеть. Например, американское правительство призывало пользователей подписываться на такие аккаунты, как новости американского правительства на арабском языке (@USAbilAraby), новости посольства США в Египте (@USEmbassyCairo), а также на аккаунт, посвященный всем революциям в странах Северной Африки и Ближнего Востока (@democracyis), и др. Подобная информация содействовала тому, что многие граждане узнавали о существовании виртуального и реального мобилизационного центра для демонстрантов.

Однако подобная деятельность Госдепартамента вызывает нарекания со стороны не только различных правительств, но и американского общества, Конгресса и экспертов в США. Многие противники цифровой дипломатии утверждают, что она сеет политический хаос и приводит к власти антиамериканские силы, а также оборачивается для США нападениями на американские посольства, закрытием таких платформ, как Твиттер или Фейсбук в некоторых странах, и даже использованием цифровой дипломатии репрессивными правительствами или террористическими группировками.[187] Все эти дискуссии привели к тому, что весной 2014 г. определенная часть политического истэблишмента стала выступать за пересмотр современной публичной дипломатии США, за возвращение традиционных форм публичной дипломатии периода холодной войны и за возрождение Информационного агентства США.

Другой важной причиной, которая вызвала к жизни реформаторские тенденции, стали действия России на постсоветском пространстве.[188] Россия снова подтолкнула конгрессменов к серьезному пересмотру методов публичной дипломатии. В итоге был предложен законопроект, который предусматривает создание в 2015 г. нового ведомства – Агентства по международным коммуникациям (U. S. International Communication Agency) – по модели Информационного агентства США периода холодной войны. Это ведомство будет консолидировать все программы публичной дипломатии для выполнения одной задачи – сдерживания идеологий и ценностей нелиберального толка, как это было в период холодной войны.[189]

Публичная дипломатия США родилась как реакция на успехи конкурирующей идеологии в лице советского коммунизма. В период своего становления в годы холодной войны различные программы в области культуры, образования и информации чаще других использовались Вашингтоном для распространения либерализма и американских ценностей в странах Западной Европы, третьего мира и Восточного блока. Исчезновение СССР изменило природу публичной дипломатии. Ее программы стали носить открыто политический характер и превратились в средство участия во внутренней жизни стран постсоветского пространства. В последние годы публичная дипломатия пережила новые изменения, связанные с попытками правительства США найти механизмы прямого влияния на зарубежных граждан. Программы стратегической коммуникации и цифровая дипломатия стали этими механизмами. Кроме этого, активная внешнеполитическая позиция России подтолкнула Вашингтон вернуться к практике публичной дипломатии периода холодной войны, которая до сих пор остается наиболее эффективной с точки зрения обеспечения национальных интересов США.