Россия и Германия. Союзники или враги?. Глава 2. Работа по оказанию помощи и восстановлению (Густав Хильгер)

Моя поездка в Москву и роспуск Совета рабочих и солдат

В июне 1920 года Советская Россия была окружена вдоль своей западной границы кордоном государств, которые либо еще не урегулировали свои отношения с советским правительством, либо, как Польша, все еще были с ним в состоянии войны. Единственным исключением была Эстония, которая заключила мирный договор с РСФСР в феврале 1920 года. Ее примеру последовали Литва в июле, Латвия в августе и Финляндия в октябре 1920 года. Но для того чтобы добраться до Москвы из Германии в июне, мне пришлось плыть по Балтике и дальше ехать через Эстонию. Регулярное пароходное сообщение между балтийскими портами Германии и Эстонии еще не открылось. По этой причине мне пришлось воспользоваться услугами небольшого парохода, который Германское международное транспортное агентство (Зеетранспортляйтунг) арендовало у частной пароходной компании в Штеттине для перевозки домой в Германию военнопленных из России (а также интернированных гражданских лиц). Советские организации переправляли этих людей к советско-эстонской границе возле Ямбурга[12]; здесь их принимали германские представители Международного Красного Креста и доставляли в транзитный лагерь на эстонской стороне границы, в Нарве. Оттуда после короткого карантина бывшие пленные и интернированные возобновляли свой путь домой.

После непродолжительной остановки в Нарве я поехал в столицу молодой Эстонской Республики – Таллин (бывший Ревель). Оттуда дважды в неделю ходил официальный российский «почтовый вагон»; он являлся связующим звеном между советскими представителями в Таллине и правительственными учреждениями в Москве и представлял собой единственное реальное средство законно пересечь советскую границу.

В то время советское правительство было представлено в Эстонии неким Гуковским (Исидором Эммануиловичем. – Ред.), ранее работавшим в Москве народным комиссаром финансов (с марта по август 1918 года. – Ред.) и в этом качестве сделавшим все возможное для ускорения девальвации рубля (то есть разваливший всю работу, в августе 1918 года его сменил Николай Николаевич Крестинский. – Ред.). Советские власти тогда все еще придерживались якобы марксистского принципа, гласившего, что деньги в пролетарском государстве не обязательны и, будучи буржуазным институтом, скоро исчезнут вообще. Внешне Гуковский был типичным большевистским чиновником того времени. Стремясь подчеркнуть свои коммунистические убеждения через пролетарскую внешность, он принял меня в рубашке с короткими рукавами и без галстука, а на ногах – пара поношенных шлепанцев.

Предметом нашей беседы было два вопроса. Первый касался желания советского правительства получить из Германии значительное количество медикаментов, столь остро необходимых для России. Переговоры осложнились, когда германские поставщики затребовали предоплаты золотом. Я был тем человеком, которому надлежало информировать Гуковского об этом требовании; я сказал ему, что перевозка золота в морской порт – его обязанность. Оттуда золото можно будет доставить в Германию на одном из пароходов, занятых транспортировкой военнопленных. Мои слова явились для Гуковского серьезным ударом. В сильном возбуждении он попытался убедить меня в невозможности перевозки требуемого количества золота в фургоне на лошадиной тяге (единственное имевшееся в его распоряжении транспортное средство) от железнодорожной станции до гавани через центр города. Таллин, заявлял Гуковский, кишит агентами Антанты, с подозрением следящими за каждым шагом советских представителей. Советский золотой транспорт в Германию вызовет массу слухов и еще более усложнит международное положение обеих стран. Чтобы подчеркнуть свой аргумент, Гуковский спросил меня, знаю ли я, сколько весит то количество золота, которое запрашивают немцы. С этими словами он сунул руку в полуоткрытый ящик своего стола и вытащил оттуда мешок, полный блестящих золотых монет. Он высыпал это золото передо мной и воскликнул: «Полпуда весом, и это – только 10 тысяч золотых рублей!»[13] И с презрительным жестом Гуковский вернул мешок на стол, пнул ящик и, похоже, счел вопрос закрытым. Тот факт, что стол грозил развалиться от старости, а ящики были без замков, видимо, его ни в коей мере не волновал[14].

Второй вопрос, который я обсуждал с Гуковским, был связан с несколькими ящиками, содержавшими в общей сложности 15 миллионов рублей, которые я вез с собой по распоряжению своего правительства. Эти деньги должны были покрыть расходы Советской организации по оказанию помощи военнопленным и гражданским интернированным лицам и затраты на их перевозку домой. Частично деньги были представлены банкнотами, напечатанными советским правительством после Октябрьской революции, частично – царскими банкнотами, а остальные так называемые керенки – деньги, напечатанные и пущенные в обращение Временным правительством, существовавшим до большевиков с марта по октябрь 1917 года. В то время царские деньги и керенки пользовались большим спросом среди тех слоев населения в Советской России, которые рассчитывали на скорое падение советской власти. Они ценились значительно выше, нежели официальные советские деньги. Царский рубль, стоивший примерно 10 советских рублей при моем приезде в Москву, к марту 1921 года вырос в восемь раз, но потом рухнул до нуля после подавления Кронштадтского восстания и введения новой экономической политики (НЭПа). К счастью, это произошло в тот самый момент, когда наши резервы в царских рублях исчерпались, так что Агентство по оказанию помощи от девальвации царского рубля не понесло тяжелых потерь.

Опытные мастера в Берлине сконструировали специальные ящики-контейнеры для перевозки денег. У этих контейнеров была специальная свинцовая обивка, внутренний уплотняющий слой и крепкие замки. Виктор Копп, советский представитель в Берлине, обеспечил меня необходимыми документами для провоза 15 миллионов рублей через советскую границу и таможню. Однако, чтобы обезопасить себя лишний раз, я спросил Гуковского, не может ли он выдать мне какой-нибудь дополнительный документ, чтобы исключить всякие проблемы на границе. Его реакция на мою просьбу была типична для поведения большевиков в то время в отношении всякого рода денег. Вначале Гуковский выдвинул предложение, чтобы я оставил все ящики с бумажными деньгами у него. В обмен на это он предлагал мне чек в Государственном банке в Москве. Намерения Гуковского были совершенно очевидными, поскольку царские деньги пользовались большим спросом и здесь, в Эстонии. Поэтому я отклонил его «щедрое» предложение, заявив, что мое правительство приказало мне доставить деньги в Москву в таком виде, в каком я их получил. Заметно раздраженный Гуковский захотел найти выход своему разочарованию. «Не понимаю, чего ради вы поднимаете такой шум с этими деньгами! – заявил он. – Смотрите, что мы делаем с ними здесь!» С этими словами он подвел меня к огромному старому деревянному сундуку, стоявшему в соседней комнате; это был сундук наподобие тех, в которых старые русские крестьянки хранят свои вещи. Гуковский толкнул полуоткрытую крышку, сундук открылся, и я увидел груду советских банкнотов, лежащих в самом жутком беспорядке, которые к тому же, очевидно, никто не считал; да и над их использованием не было никакого контроля. Я не смог скрыть своего изумления, но Гуковский широким жестом указал на сундук, воскликнув: «Ну и как вам это нравится? В конце концов, вся эта дрянь не заслуживает иного обращения!»

На следующий день я уехал в Москву. Моими попутчиками были какой-то чиновник из советского дипломатического представительства в Эстонии и русский левый социалист Аксельрод, которого выслали в Германию и который сейчас возвращался в родную страну после многих лет изгнания. Вероятно, при возвращении в большевистскую Россию он испытывал противоречивые чувства, особенно после того, как большевистский пограничный контроль уделил излишнее внимание его багажу, который был набит продуктами капиталистического мира. Советским дипломатом, следовавшим в Москву, был Давтян – человек элегантной внешности, с тонко очерченным лицом и изысканными европейскими манерами (кстати, сын простого армянского крестьянина. – Ред.), полностью отличными от тех, которые продемонстрировал мне вчера его начальник. Было трудно поверить, что этот культурный господин принадлежит учреждению, чье название так тесно связано со всеми ужасами красного террора[15].

В Ямбурге, первой станции на советской стороне границы, охранник почтового вагона объявил, что меня хочет видеть некий господин по имени Сергей Кусевицкий. Я раньше встречал Кусевицкого в Москве, где он стал знаменитым вначале как виолончелист, а потом как дирижер. Его жена происходила из семьи коммерсантов (одной из самых богатых и известных в России); благодаря супруге Кусевицкий был связан с высшими слоями московского общества. На гостеприимной вилле его тестя на берегу Женевского озера в 1912 году мы с женой провели медовый месяц. Как выяснилось, Сергей Кусевицкий и его жена были задержаны на советско-эстонской границе, потому что ЧК в Ямбурге признала недействительными разрешения на выезд, которые они получили в Москве. Ни я, ни Давтян не смогли уговорить власти проявить снисходительность. Волей-неволей Кусевицким пришлось опять возвращаться в Москву, что в то время было чрезвычайно трудным и утомительным путешествием. Там после нескольких попыток я наконец сумел помочь им получить документы, с которыми они навсегда покинули Советскую Россию. Я испытал огромное удовлетворение оттого, что оказался в состоянии помочь им (на первые дни, которые им предстояло прожить в Эстонии) несколькими сотнями эстонских крон, которые у меня оставались.

По пути в Москву я вновь увидел Петроград, но уже впервые после большевистской революции. Этот пышный, величественный город, построенный царем, использовавшим самые жестокие и спорные средства для творения великих дел для своей страны, сейчас представлял собой унылое зрелище. На лицах жителей лежала печать голода, нищеты и отчаяния вне зависимости, были ли они жалкими остатками классов, лишенных собственности, или представителями победоносного пролетариата. У всех была одна мысль: добыть корку хлеба. Продукты, раздававшиеся по карточкам, означали явную голодную смерть. Все магазины были закрыты, не работали никакие общественные средства транспорта, а значительная часть знаменитых когда-то деревянных тротуаров исчезла: народ использовал дерево как топливо для печек.

В Петрограде находилось отделение Московской организации Совета немецких рабочих и солдат. Отделение обосновалось во дворце на реке Мойке, который до революции был собственностью человека, носившего одно из наиболее известных в России дворянских имен. Сам дом и его внутреннее убранство со своей несколько потрепанной роскошью являлись напоминанием о днях, изображенных Львом Толстым для потомков в его бессмертном романе «Война и мир». Выдержанный в определенном стиле танцевальный зал, казалось, символизировал век, в котором очень тонкий слой российского населения пользовался наивысшими продуктами духовной культуры и социальных благ за счет многочисленных крестьянских масс. Сейчас зал был увешан красными знаменами с лозунгами, требующими единства пролетариев всех стран и уничтожения буржуазии. Они выражали непримиримый антагонизм между старым и новым социальными порядками. Вновь я осознал трудность достижения компромисса, которого намеревался достичь во имя жизней человеческих существ, доверенных моему попечению.

Проблема Совета рабочих и солдат

Положение, которое занимал Совет немецких рабочих и солдат в Москве и его губернских отделениях, зависело от поддержки, оказываемой ему советским правительством и коммунистической партией. Когда в 1918 году германские учреждения покинули Москву, Совет забрал себе всю их собственность, состоявшую из зданий, автомашин, продовольственных складов и так далее, а позже ему было разрешено оставить у себя большую часть этой собственности. С этого времени основная задача Совета состояла в коммунистической пропагандистской обработке германских военнопленных с целью превращения их в авангард мировой революции в Германии. Для этого Совет рабочих и солдат продолжал содержать и использовать дома для военнопленных, созданные нами в 1918 году, и в своей манере посвятил себя духовной и материальной заботе о пленных, которые проходили через эти дома на пути в Германию.

Во время совещаний в Берлине до моего отъезда министерство иностранных дел четко выразило надежду, что я смогу, «конечно», немедленно по приезде в Москву распустить Совет рабочих и солдат. Кроме того, там считали (как само собой разумеющееся), что я позабочусь о том, чтобы прекратить всякую дальнейшую коммунистическую пропаганду среди германских военнопленных. Однако я отказался признать эти инструкции обязательными для себя, поскольку знал, что такие действия немедленно создадут острую конфликтную ситуацию между мной и советскими властями и Советом немецких рабочих и солдат. И с самого начала моя деятельность станет невозможной. Я старался объяснить министерству иностранных дел, что мы не можем себе позволить такое поведение, потому что Совет держит в своих руках все материальные средства, необходимые для попечения за пленными. Кроме того, возражал я, советское правительство политически никак не может отказаться от Совета рабочих и солдат ради Германии. Наконец мне удалось убедить МИД, что после своего приезда в Москву у меня поначалу не будет иного выхода, как соблюдать модус вивенди (временное соглашение. – лат.) с Советом и использовать его аппарат для целей отправки пленных домой. Соглашение было достигнуто, и мне была выдана доверенность Рейхцентральштелле, в которой был такой параграф: «Господину Хильгеру разрешается сотрудничать с германской организацией, все еще находящейся в Москве, которая до сего времени занималась опекой и эвакуацией пленных; он в дальнейшем может использовать свое собственное, исполненное сознания долга разумение в создании пригодных вспомогательных учреждений в других частях России либо в разрешении существующим германским организациям продолжать свою деятельность в качестве таковых вспомогательных учреждений и отдании им конкретных распоряжжений».

Этот документ по сей день при мне. Он скрывает зловещее название Совет рабочих и солдат под безобидным обозначением «германская организация, все еще находящаяся в Москве». Но смысл и цель этого соглашения данное иносказание не затронуло, принимая во внимание тот факт, что я был застрахован от опасности возможных злонамеренных атак в будущем; более того, я был в состоянии использовать не только Совет рабочих и солдат в Москве, но и его отделения в губерниях ради тех задач, которые были предусмотрены договором об обмене военнопленными.

Сразу же после моего прибытия в Москву стало очевидно, как был я прав, предсказывая министерству иностранных дел позицию советского правительства в отношении Совета рабочих и солдат. В ночь после приезда я посетил Чичерина, чтобы представиться в своем новом качестве, и вручил ему сопроводительное письмо от министра иностранных дел Германии. Чичерин, вероятно предполагая, что я прежде всего попрошу о роспуске Совета немецких рабочих и солдат, захватил инициативу в свои руки. Выразив свое удовлетворение тем, что Германия решила после почти двухлетнего перерыва возобновить отношения с Советской Россией, он заявил, что эти отношения могут быть плодотворными только в случае, если Германия примет во внимание особенный характер советского режима. Говоря это, он продолжал в свойственной ему вычурной манере речи, что имеет в виду существование некоего Совета немецких рабочих и солдат в Москве. Надо признать, существование такой организации необычно, если учесть одновременное присутствие официального представителя упомянутой страны. Тем не менее, заключил он, он считает себя обязанным заявить, что я создам очень трудную ситуацию, если потребую роспуска этого Совета рабочих и солдат. Действительно, такое требование нанесло бы серьезный вред всей цели моего попечительства над пленными. По политическим причинам об удовлетворении такой просьбы его правительством не может быть и речи; советское правительство откажет в этом даже перед лицом опасности того, что такой отказ может вновь навредить отношениям с Германией.

Чичерин почувствовал заметное облегчение, когда я ответил, что в мои намерения не входит требовать от советского правительства роспуска германской организации в Москве. Напротив, я сказал ему, что уже достиг с нею модус вивенди.

Ситуация, которая встретила меня в Москве, была как раз такой, как я и ожидал. Представители Совета рабочих и солдат ожидали меня на железнодорожном вокзале. Внешне вежливые и корректные по форме, они тем не менее дали мне ясно понять, что у них вовсе нет намерений позволить мне вытеснить их из общей картины, даже если бы они и пожелали полностью сотрудничать со мной. Не было сомнений, что их поведение отвечало приказам, отданным советскими властями; подобные директивы, должно быть, лежали в основе поведения Чичерина.

Во время моего приезда в Москву Совет рабочих и солдат возглавляли четыре человека. Председателем являлся бывший литейщик из Гамбурга. Из четверых лишь он один вступил в коммунистическое движение из внутренних убеждений. Поэтому именно его я решил как можно быстрее удалить из Москвы. К счастью, он был достаточно умен, чтобы понять, что после приезда официального германского представителя в Москву дни Совета рабочих и солдат сочтены (если говорить о долгосрочной перспективе). Чтобы подсластить пилюлю, я назначил его руководителем отделения Агентства по оказанию помощи в Петрограде; он согласился и уехал в этот город. Я полагал, что смогу позволить ему произносить пламенные революционные речи перед германскими пленными, проезжающими через Петроград, учитывая выгоду, которую я получал, избавляясь от его присутствия в Москве.

Другие трое, мелкобуржуазного происхождения, были вовлечены в коммунизм из низменных побуждений и карьерных соображений – мотивов, которые я намеревался использовать. Один из них в Германии был незначительным конторщиком; энергия в работе этого деятеля соответствовала его жажде признания и повышения социального статуса. Я назначил его руководителем отдела эвакуации Агентства по оказанию помощи, так что теперь он занимался той работой, которую делал я сам в 1918 году. Другого человека я отправил в поездку по губерниям. Третий прежде был социал-демократом, занимавшимся профсоюзной работой. Его я назначил руководить экономическим отделом, где он мог дать волю своим организаторским способностям.

Это был странный переходный период, во время которого две организации не только мирно сосуществовали бок о бок, но и делили одни и те же помещения и были практически слиты организационно. Табличка, прибитая над входной дверью нашей конторы, говорила о присутствии здесь официального германского учреждения; но рядом с ней висел красный щит Совета. Двоевластие, характеризовавшее первые месяцы революции, повторилось в миниатюре и здесь. Но двоевластие 1917 года, в котором социалистический Петроградский Совет временно делил власть с буржуазным Временным правительством, закончилось правлением Совета, к настоящему времени полностью большевизированного. Теперь, в 1920 году, все произошло по-другому: буржуазное учреждение, официально представлявшее германское правительство, сумело, по крайней мере, удалить следы коммунистического сотрудничества, особенно после того, как были предприняты дальнейшие шаги по урегулированию и нормализации германо-советских отношений. Однажды ночью мы спокойно и беспрепятственно удалили красный знак Совета рабочих и солдат с двери нашей конторы, что символически свидетельствовало то, что двоевластию в Германском агентстве по оказанию помощи пришел конец. Московская «Роте фане», официальная коммунистическая газета на немецком языке, в феврале 1921 года спокойно сообщила о роспуске Совета рабочих и солдат, причем не без похвалы в адрес «мудрой сдержанности и такта», которые я проявил в решении этой проблемы.

Нансен, Эйдук и Раковский

Из всех советских правительственных учреждений, с которыми мы имели официальные связи в своей работе по оказанию помощи, самым важным являлось Центральное бюро по эвакуации, которому была поручена деятельность по депортации всех германских пленных. Центрэвак, как его именовали кратко, возглавлял коммунист-латыш Александр Владимирович Эйдук, который ранее был крупной фигурой в ЧК и у которого на совести было бесчисленное множество человеческих жизней. (Даже среди чекистов выделялся своим садизмом. Расстрелян в1938 году. – Ред.) Вынужденность иметь с ним официальные дела – один из наиболее отвратительных аспектов моей жизни в Москве. В самом деле, это похоже на парадокс, что из всех возможных кандидатур именно ему (патологическому садисту и палачу! – Ред.) вменили в обязанность работу по оказанию помощи. Вместе с Эйдуком мне пришлось поехать в Ковно в сентябре 1920 года. Там состоялось совещание по эвакуации германских, австрийских и венгерских военнопленных из России, и оно проходило под председательством знаменитого норвежского исследователя Арктики Фритьофа Нансена, которого Лига Наций назначила верховным комиссаром по делам военнопленных в Европе. А Нансен назначил меня своим представителем по всей России.

Престиж и чистота характера Нансена возвышали его высоко над средой, в которую хаос послевоенной Европы погрузил этого выдающегося человека. Все, что говорил и делал Нансен, было исключительно и без всяких компромиссов нацелено на благо страдающих людей. Он просто не мог понять, как можно рассматривать проблемы эвакуации военнопленных, русских беженцев, безнадежного положения армян или голод в России с каких-либо иных, нежели чисто человеческих, точек зрения; все его существо восставало против мысли, что другие лица могут превратить эти проблемы в предмет политических сделок. Когда его поведение на международных конференциях вступало в конфликт с эгоистичными политическими целями, приверженцы таких целей лишь смеялись над его политической наивностью. Но для тех, кто пользовался услугами его организаций или кто напрямую соприкасался с его великой добротой и универсальными знаниями, Нансен был воплощением вневременных идеалов, человечности и международного примирения.

Столица Литвы Каунас была избрана местом проведения конференции по военнопленным, поскольку она была равноудалена от Берлина и Москвы и, кроме того, все участники могли добраться сюда по суше. Литва заключила с Советской Россией мирный договор 12 июля 1920 года и вскоре после этого возобновила с ней дипломатические отношения. Однако железнодорожное сообщение между Москвой и Каунасом к сентябрю 1920 года еще не было восстановлено. Польша и Советская Россия все еще были в состоянии войны между собой, и поляки только недавно были вытеснены с советской территории, прилегающей к границе с Литвой. А поэтому нам потребовалось целых три дня и три ночи, чтобы добраться до места назначения, хотя при этом Эйдук при каждой возможности подкреплял свои требования срочной отправки поезда с пистолетом в руке. Каждая смена локомотивов требовала нескольких часов, и скорость движения поезда редко превышала 25 километров в час, потому что паровозы были изношены, а единственным топливом были сырые дрова. В нескольких километрах от литовской границы железнодорожное сообщение внезапно прекратилось целиком, потому что рельсы были либо полностью сняты, либо заменены на более узкую колею. Какое-то оставшееся расстояние мы прошли пешком, а часть пути преодолели на примитивных крестьянских телегах, пока не добрались до места, где литовская железнодорожная администрация предоставила нам старый, обветшалый пассажирский вагон, который, в конце концов, довез нас до Ковно.

На конференции в Ковно была принята резолюция, предусматривавшая, что германским военнопленным, интернированным в Сибири, должен быть отдан приоритет в эвакуации из-за неблагоприятного тамошнего климата и суровых условий жизни. А поскольку вместимость имевшихся в Нарве кораблей была недостаточна для эвакуации пленных одновременно из всех частей России, германские агентства согласились на данный момент отложить эвакуацию пленных с Украины[16].

В то же время советское правительство с самого начала эвакуации потребовало, чтобы эшелоны из Германии укомплектовывались пленными одной национальной или региональной принадлежности (например, русскими, украинцами или сибиряками), так чтобы их можно было направлять в полном составе по назначению после прибытия на российскую территорию. Германские власти выполнили это справедливое требование, и впредь каждый третий контингент российских пленных, покидавших Германию, состоял целиком из украинцев. В результате все украинские пленные уже были возвращены на родину – в то время, когда немцы на Украине все еще дожидались своей эвакуации. И лишь в конце года, когда поток немецких пленных из Сибири спал, я смог обратиться в Центрэвак с просьбой начать приготовления к эвакуации немецких пленных из Украины. Как глубоко было мое возмущение, когда Центрэвак ответил на мою просьбу отказом под предлогом, что не имеет юрисдикции над Украиной. Мне заявили, что я должен пойти в Комиссариат иностранных дел. Но это учреждение тоже объявило, что ничего не может сделать, так как Украина является суверенным государством, которому правительство в Москве не может давать директив. Украинское правительство, сказали мне в комиссариате, определенно хотело бы освободить пленных, как только германское правительство заключит с ним договор, подобный тому, что был подписан с РСФСР. Однако мое правительство не имело особого желания даровать украинскому правительству признание таким путем.

Напрасно я спорил с работниками комиссариата, что договор об обмене военнопленными от 19 апреля 1920 года охватывает всех пленных, попавших в руки русской армии в ходе недавней войны[17].

Германское правительство, напомнил я им, эвакуировало пленных всех национальностей бывшей Российской империи, включая и украинцев. Отказ Москвы заставить Украину освободить германских пленных, делал я вывод, является грубым нарушением не только вышеупомянутого договора, но также и общепринятых правил честной игры между партнерами по договору. И действительно, Комиссариат иностранных дел признал здравость моих возражений, но тем не менее продолжал придерживаться своей позиции, добавив к этому, что единственный путь к разрешению вопроса – прямые переговоры между мной самим и Х.Г. Раковским (настоящая фамилия Станчев. Арестован в 1937 году как «правый троцкист», в 1938 году осужден на 20 лет. Расстрелян в сентябре 1941 года под Орлом. – Ред.), председателем Совета народных комиссаров Украинской Социалистической Советской Республики, приезд которого ожидался в ближайшее время.

На этом совещании Раковский отверг мои аргументы, заявив, что не понимает, почему германское правительство отказывается заключить договор об обмене пленными с украинским правительством. Даже если другие государства отказались признать Украину, Германия, как он считает, имеет для этого меньше всего оснований после того, как в1918 году она поддержала создание независимой Украины под руководством гетмана Скоропадского. «Или ваше правительство полагает, что независимая Украина под моим руководством имеет меньше шансов на существование, чем под Скоропадским?» – саркастически закончил он.

В нетерпении и возмущении я ответил, что сейчас вообще не идет речь ни о признании Украины, ни о ее способности выжить. «Предмет нашей дискуссии, – продолжил я, – не что иное, как требование Германии, чтобы выполнялся договор, заключенный с честными намерениями и с пониманием того, что он охватывает всех пленных, оказавшихся в руках русских во время войны. Если вы, Христиан Григорьевич, желаете это отрицать сейчас, я могу лишь счесть это попыткой шантажа, которую германское правительство не оставит без внимания ни при каких обстоятельствах. Вы бесстыдно пытаетесь вершить сделки на спинах страдающих пленных».

«Это суровые слова, – криво усмехнулся Раковский, – но молодое государство, которое желает решения проблем, должно использовать любые средства, пригодные для приближения к цели»[18]. Он сказал именно эти слова.

Столкнувшись лицом к лицу с таким менталитетом, я пришел к убеждению, что судьба пленных вынуждает германское правительство согласиться с требованиями украинского правительства, плохо это или хорошо. Но прошло несколько месяцев, пока германскому правительству удалось преодолеть свою неприязнь. 23 апреля 1921 года, через год и четыре дня после заключения договора об обмене с РСФСР, в Берлине был заключен договор с Украиной, который почти слово в слово повторял предыдущее соглашение. Это было чуть ли не насмешкой, но «украинским» представителем, подписывавшим договор, был не кто иной, как Виктор Копп. За Германию подписал Шлезингер. Этот договор открывал путь для возвращения последних германских пленных, все еще пребывавших на территории бывшей Российской империи.

Помощь голодающим

В июне 1921 года я получил отпуск и в первый раз вернулся в Германию. Я все еще был там, когда стали поступать вести об ужасном голоде в России. Похоже, массовый голод здесь превосходил все, что пришлось испытать этой несчастной стране до сих пор, и этот голод угрожал свести к нулю все успехи, достигнутые на данный момент благодаря НЭПу. (Пока никаких успехов еще не было, поскольку НЭП только провозгласили, чтобы притушить массовые восстания по всей стране, грозившие смести режим. – Ред.) Перед лицом этой катастрофы советское правительство решило обратиться к внешнему миру с просьбой о помощи. В своем обращении оно сослалось на суровую засуху двух предшествующих лет как единственную причину голода, умолчав об одной из главных причин – разрушительной аграрной политике периода, известного под названием военный коммунизм, из-за чего и стало необходимым введение НЭПа. В то же время более умеренные лидеры партии использовали эти чрезвычайные обстоятельства для оправдания лишний раз поворота к умеренности, который был совершен с введением НЭПа[19].

Чтобы сделаться более привлекательными для буржуазных капиталистических государств в плане оказания помощи Советской республике, советское правительство решилось на шаг, целью которого было создать впечатление, что новая Россия претерпевает дальнейшую политическую эволюцию и готова на еще более серьезные уступки. На самом деле этот маневр был не более чем блефом; как только был достигнут желаемый эффект, он был отменен. Что советская власть сделала, так это обратилась к тому, что еще осталось от оппозиционных политических партий в стране, с предложением некоего «гражданского мира» и призывом участвовать в борьбе с голодом. Для этой цели оппозиционные элементы должны были создать свои комитеты, которые будут пользоваться теми же привилегиями, что и соответствующие иностранные организации.

С искренней верой в порядочность советского правительства и надеясь, что они смогут снова найти политическую опору в России, уцелевшие лидеры оппозиции объявили о своей готовности сотрудничать. Комитет возглавили три человека, игравшие роль в российской политической жизни в период существования Временного правительства; все трое были известны как непримиримые враги коммунизма. Это были так называемые «независимые» социалисты – профессор Сергей Николаевич Прокопович и Екатерина Дмитриевна Кускова (в 1922 году обоих выслали за границу. – Ред.), а также хорошо известный московский врач Михаил Николаевич Кишкин, ранее бывший членом Конституционной демократической (кадеты) партии. После крушения царизма и вплоть до большевистской революции Кишкин возглавлял московскую городскую администрацию.

Поначалу ЧК выступала против плана сотрудничества с политической оппозицией, но потом смягчилась, вероятно надеясь нанести более эффективный удар в нужное время. Возможность для этого скоро представилась сама собой, потому что Комитет помощи голодающим вошел в прямые контакты с иностранными организациями по оказанию этой помощи, представители которых к тому времени прибыли в Россию, и начал публиковать ведомости новостей – по внешнему виду точную копию бывшей газеты «Русские ведомости» – буржуазно-либеральной газеты, десятилетиями высоко ценившейся среди прогрессивной русской интеллигенции. Правительство не могло воспринять это иначе как открытую провокацию и приняло решение распустить этот комитет. Его члены были арестованы и сначала депортированы в Сибирь. Когда их потом выслали из Советской России, профессор Прокопович и Кускова нашли убежище в Швейцарии, где они живут до сих пор. (Прокопович (р. 1871) умер в 1955 году, Кускова (р. 1869) скончалась в 1958 году. – Ред.)

Многие иностранные организации предложили свои услуги в распоряжение советских властей. Среди них были Американская организация по оказанию помощи, созданная Гербертом Гувером, которая тратила огромные суммы; Германский Красный Крест, Шведский Красный Крест, миссия по оказанию помощи от Ватикана, квакеры, представители Международной помощи детям и многие другие. Различные страны и их учреждения, занятые оказанием помощи, соперничали друг с другом за то, чтобы получить свою долю работы в помощи голодающему населению России. Не всегда их мотивация объяснялась альтруизмом; свою роль играли и экономические соображения, как и желание различных правительств получить информацию о внутреннем положении в Советской республике. Размеры этих менее альтруистских мотивов, возможно, в каждом отдельном случае были разными. Потом коммунистическая пресса в России распространила версию, что американцы участвовали в поставках продовольствия голодающему русскому населению лишь потому, что хотели избавиться от излишков зерна, чтобы тем самым избежать падения цен на него; этой выдумкой коммунистические газеты намеревались не только успокоить радикалов в своей среде, но и, что более важно, размыть то впечатление, которое оказывала иностранная помощь на русское население. О том, что им это удалось, свидетельствуют отдельные возмущенные комментарии, которые нам довелось услышать от представителей старых правящих классов, осуждавших «комбинацию благотворительности с бизнесом». Но факт остается фактом, что миллионы человеческих существ в России были спасены с иностранной помощью от голодной смерти. (Тем не менее около 5 млн человек погибло в 1921 году от голода. Продовольственная помощь спасла 20 млн жизней. – Ред.)

Такие подозрения и обвинения не могли бросить тень только на личность Фритьофа Нансена, ибо даже коммунисты не осмеливались подвергать сомнению отсутствие у него эгоистических мотивов. Он основал фонд Нансена, во главе которого был комитет из четырех человек – англичанина, голландца, итальянца и меня самого. Этот комитет не только организовывал прямое распределение продовольствия, но и рассылал посылки с продуктами, собирал пожертвования от благотворительных организаций и щедрых граждан за рубежом. Вне России Нансену помогали два выдающихся советника – швейцарец Эдуард А. Фрик и немец Мориц Шлезингер, чьи таланты практиков и опыт ведения переговоров внесли немалый вклад в превращение нансеновских гуманистических благородных намерений в высокополезные и эффективные дела.

Один из близких сотрудников Нансена принес бы ему горькое разочарование, если бы великий норвежец прожил больше и увидел, как развилась карьера своего подчиненного. Этим человеком был Видкун Квислинг, в которого Нансен особенно верил. Квислинг был назначен руководителем отделения нансеновской организации в Харькове, и ему была поручена важная задача в деле помощи голодающим. Там я и встретил его осенью 1922 года в своей поездке по России, которую я предпринял, чтобы изучить работу нансеновской организации. В то время я видел в нем человека, глубоко понимающего нужды голодающего населения, который знал, как обезоружить недоверчивые местные советские власти своей скрупулезной объективностью. Я приписываю изменения, которые позднее произошли с Квислингом, влиянию на него его русской жены, первоначально очень расположенной к коммунистическому «эксперименту» в России, но потом глубоко разочаровавшейся в этом из-за последовавших событий. И Квислингом овладела навязчивая идея, что Судьба призвала его спасти Норвегию от коммунистической опасности; его постепенно занесло в такое ментальное состояние, в котором он уже не был способен сделать выбор между целью и средством. Это и станет причиной его гибели. (Видкун Квислинг (1887–1945) в 1933 году организовал нацистскую партию в Норвегии по образу германской. Способствовал захвату Норвегии Германией в 1940 году. В 1942–1945 годах премьер-министр правительства Норвегии, сотрудничавшего с оккупантами. Казнен. – Ред.)

Венгерские офицеры и венгерские коммунисты

Осенью 1921 года мне было дано дополнительное поручение, явившееся косвенным результатом коммунистической революции в Венгрии. Коммунисты пришли к власти в Венгрии в 1919 году, но через короткое время их режим рухнул. Лишь немногим главарям удалось сбежать из Венгрии и найти убежище в России, и среди них был Бела Кун. (Бела Кун (1886–1939), венгерский еврей, из семьи сельского писаря. Казнен в 1939 году в ходе ликвидации «ленинской гвардии» Сталиным. – Ред.) Большинство участников коммунистического переворота все еще томились в венгерских тюрьмах, где их подвергали такому обращению, которое не может быть оправдано даже понятным возбуждением общественного мнения жестокостями красного террора (в Венгрии тоже, хотя и не в таких масштабах. – Ред.). Конечно, советское правительство не было безучастным к судьбе своих венгерских товарищей. И Бела Кун также прилагал отчаянные усилия, чтобы освободить их. По его предложению советское правительство совершило грубое нарушение законов международного права, объявив заложниками венгерских офицеров, которых удерживали в России как военнопленных; им надлежало оставаться в Сибири, пока не будут освобождены венгерские коммунисты в Венгрии, после чего этим коммунистам должна быть дана возможность эмигрировать в Россию.

Никаких прямых отношений между венгерским и советским правительствами тогда не существовало. Поэтому первое обратилось с просьбой к германскому правительству выступить посредником между ним и Кремлем. Это привело к соглашению, по которому советское правительство поручило Шлезингеру представлять интересы коммунистов, заключенных в тюрьмы в Венгрии, а венгерское правительство доверило мне задачу ведения переговоров с Москвой об обмене офицеров на коммунистов.

Советские власти, совершенно очевидно, желали выиграть время, потому что они не хотели отправлять венгерских офицеров домой в таком жалком состоянии, в котором те находились; по этой причине Советы сознательно затягивали переговоры. Комиссариат по иностранным делам вдруг заявил, что он не имеет полномочий в этом вопросе, и предложил мне продолжать вести переговоры с самим Белой Куном. Я чувствовал, что это предложение – оскорбительно навязываемая дополнительная работа, потому что даже в короткий период своего правления в Венгрии Кун уже обрел репутацию палача массового масштаба. В конец осени и зимой 1920 года к тому же его направили в Крым после разгрома барона Врангеля. Там он обращался с остатками российской буржуазии (автор неточен. Бела Кун руководил истреблением военнопленных; гражданских же лиц истребляла команда под руководством Розалии Залкинд (Землячки). Землячка, удивительное дело, умерла своей смертью (1876–1947), урна с ее прахом замурована в стену Кремля. – Ред.) с такой жестокостью, что даже Ленин, который никогда не был щепетилен и не знал пощады в классовой борьбе, почувствовал неладное и приказал отозвать Белу Куна (как раз Ленин и посылал Куна и Землячку. – Ред.). Я убежден, что советское правительство рассчитывало на мой отказ вступать в какой-либо прямой контакт с Куном, что позволило бы властям возложить ответственность на венгров и на меня за задержку в обмене. Тем не менее я решил сорвать советский план и вступить в переговоры с Белой Куном, потому что, как я убеждал себя самого, спасение сотен человеческих жизней от верной смерти оправдывает сговор даже с самим дьяволом.

Новое расстройство добавилось у меня к моей встрече с Куном еще и в связи с тем фактом, что из всех возможных мест он обосновался в бывшем доме главного пастора протестантской церкви Святого Михаила в Москве. Более трехсот лет эта церковь была религиозным центром для немцев Москвы, а школа, к которой я привязан многими воспоминаниями своей юности, существовала при этой церкви.

Когда Бела Кун принял меня, он был в окружении своей семьи, на которую он изливал много знаков внимания, показывая, какой он ласковый муж и любящий отец. В этой «идиллической» обстановке мы торговались человеческими жизнями – воспоминание, которое и сегодня отвратительно для меня. Я всегда был убежден, что поведение Куна было сознательным трюком, совершенным с целью ввести меня в заблуждение. Я просто не могу поверить, что человек, столь печально известный своей жестокостью, мог таить личную привязанность к своей семье, которую он проявил во время моего посещения. Но я был за все свои страдания вознагражден успехом своей миссии. Спустя месяц после наших переговоров с Белой Куном венгерские офицеры из Сибири проследовали через Москву по пути домой, а их состояние подтвердило мою уверенность, что я погрешил бы против своей совести, если бы отказался от переговоров с Куном[20].

Оказание помощи в борьбе с тифом

Осенью 1921 года меня освободили от некоторых моих предыдущих обязанностей, и среди них – от всех консульских дел. Кроме того, забота о германских пленных требовала уже значительно меньше усилий, так как основная их масса уже была эвакуирована не только из самой России, но и с Украины. Поэтому я мог удовлетворить просьбу Германского Красного Креста помочь ему в работе с голодающим населением России. Германия не могла поставлять в Россию продовольствие, но Германский Красный Крест известил советское правительство о своей готовности помочь в борьбе с эпидемиями, которые из-за голода обрели ужасающие размеры и уносили миллионы человеческих жизней. Германское предложение было принято, и Германский Красный Крест назначил меня своим уполномоченным по России. Моей первой задачей было заключение соглашения с советским правительством, в котором бы определялись способы оказания немецкой помощи и права и обязанности, вытекающие из соглашения для обеих сторон. Моим партнером по этим переговорам был Лев Борисович Каменев (1883–1936, настоящая фамилия Розенфельд, расстрелян. – Ред.), которому советское правительство поручило заниматься всеми проблемами, связанными с оказанием помощи голодающему населению. Каменев был женат на сестре Троцкого и являлся одним из ближайших соратников Ленина. Как член политбюро и председатель Московского Совета, он обладал значительным влиянием. До революции он много лет жил за рубежом и, как коммунист, был по ориентации западником. В 30-х годах он стал одной из первых жертв массовых репрессий (массовых по отношению прежде всего к «ленинской гвардии» и иже с ними (хотя и невинные люди пострадали. – Ред.).

Поскольку время торопило советское правительство, переговоры с Каменевым проходили сравнительно легко и привели к скорому соглашению. Советское правительство настолько было заинтересовано в том, чтобы поступление иностранной помощи началось как можно быстрее, что сделало значительные уступки, гарантируя работникам иностранных агентств свободу передвижения и беспрепятственные прямые контакты с местными властями и общественными учреждениями, а также гарантируя эффективную поддержку со стороны центрального учреждения по оказанию помощи в Москве.

В соответствии с этим соглашением Германский Красный Крест осенью 1921 года послал группу немецких медиков в Россию. Они приехали в Казань, столицу Татарской Автономной Советской Социалистической Республики, чтобы помочь местным организациям в борьбе с тифом, предоставляя медицинскую помощь и медикаменты. Лекарства и оборудование были отправлены в Петроград на пароходе «Тритон», специально арендованном для этого случая, а затем доставлены в Казань на санитарном поезде, отданном советским правительством в распоряжение немецких врачей для использования в качестве штаба и средства транспорта. В Москве Германский Красный Крест создал бактериологическую лабораторию для постановки в Казани практических экспериментов в научной работе, для поддержания связи с советскими врачами и для снабжения последних научной литературой[21].

В экспедиции Германского Красного Креста я отвечал за политические, финансовые и административные вопросы. Это была очень трудная задача, потому что имевшиеся в нашем распоряжении средства были ограничены, и хотя общая обстановка в России после введения НЭПа заметно улучшилась, но из-за голода произошло новое ее ухудшение. Транспортная система была полностью разрушена, а те поездки по железной дороге, которые еще продолжались, нарушались неоднократными нападениями на движущиеся поезда.

В то время Троцкий был в зените своей власти и престижа, а его имя неизменно связывалось с именем Ленина. Я решил заручиться его личной поддержкой, попытавшись заинтересовать его планами Германского Красного Креста и характером германских действий по оказанию помощи. С этой целью я воспользовался одним человеком из его штаба, бывшим царским морским офицером высокого ранга по имени Беренс (Евгений Андреевич Беренс (1876–1928), из дворянской семьи. – Ред.), который предложил свои услуги советскому правительству не из симпатий к коммунизму, а, как и многие другие царские офицеры, из смешанного чувства оппортунизма и русского патриотизма. По предложению Беренса Троцкий принял мое приглашение посетить учреждение Германского Красного Креста.

В ходе подготовки визита народного комиссара по военным и морским делам (это Бронштейн-Троцкий, с образованием в объеме реального училища. – Ред.) его помощник приезжал для обсуждения, в котором различные этапы инспекции были распланированы до малейших деталей. Потом этот помощник провел репетицию поездки из штаба Троцкого до бактериологического института, а потом до нашего санитарного поезда. Поездка продемонстрировала, как он заявил мне, что он не учел несколько минут, требуемых для одного из маршрутов, и что эти минуты будут вычтены из времени, отведенного на инспекцию. Я был потрясен этой необычной, нерусской точностью; но в назначенный день Троцкий заставил меня ждать его появления сорок минут, а потом выбросил за борт все предыдущие тщательные приготовления, оставшись у нас на значительно большее время, чем планировалось.

Необычность личности Троцкого проявлялась в странном обаянии, которое он оказывал на всех, с кем вступал в контакт. На меня также большое впечатление произвела его сообразительность, осанка и самообладание, живой интерес, с которым он воспринимал все, что предлагалось его вниманию, и его совершенное владение иностранными языками. Но за его блестящей внешностью скрывалась какая-то неуверенная натура; и Троцкому было суждено ошибаться на решающих перекрестках своей жизни, потому что он не знал, как сообразно поступать, и потому что у него не было дара государственного деятеля. Один мой знакомый, русский инженер с прекрасным знанием человеческой психологии, однажды предложил мне соответствующую характеристику личности Троцкого: «Яркий фейерверк; а то, что остается, – это маленькая кучка пепла». Хотя Троцкий и мог заворожить сотрудников своими многочисленными проектами, он не доводил их до конца и не знал, как контролировать их исполнение. На массовых митингах он мог своим блестящим красноречием довести аудиторию до стихийного энтузиазма, но это приносило ему мало пользы, потому что Сталин заботился о том, чтобы его собственные послушные ставленники принимали резолюции, тщательно и заранее подготовленные. Фундаментальная трагедия личности Троцкого лежит в том, что его собственные неудачи помогли такому человеку, как Сталин, пробраться до позиции власти, с высоты которой он мог угрожать всему западному миру. Я склонен считать, что доктринерские теории «перманентной революции» Троцкого были бы куда менее опасны для мира, нежели неразборчивая в средствах целеустремленность Сталина. (Действительно, окажись наверху Троцкий, и уже искалеченная в 1917–1922 годах Россия, возможно, была бы окончательно убита в ходе идиотских экспериментов и действий на благо мировой революции. – Ред.)

На Троцкого произвело заметное впечатление оснащение и оборудование Германского Красного Креста, которые мы ему показали. В свою очередь мы насладились его чересчур лестной похвалой «немецкой эффективности, с которой остальной мир должен брать пример». Из-за поражения в войне и его политических и экономических последствий немецкая уверенность в себе пострадала до такой степени, что немцы в то время были рады любой возможности восстановить чувство собственного достоинства – фактор, сыгравший немалую психологическую роль в восстановлении германо-российских отношений после Первой мировой войны. Германские научные, экономические и военные круги ощущали себя отвергнутыми и обойденными бывшими странами-противниками. Русские (в смысле советские правители. – Ред.), однако, похоже, были намерены отдать должное германским достижениям и оживить отношения прежних лет, тем самым открывая, казалось, выход Германии из изоляции. Угрозы советского вмешательства во внутренние дела Германии сознательно пренебрегались; общее мнение, видимо, было таково, что немецкий народ имеет иммунитет против коммунизма и к тому же что новая экономическая политика – это начало внутренней эволюции в России, ее ухода от революционных амбиций.

Уходя, Троцкий спросил меня, может ли он чем-то быть для нас полезен. И я ответил, что нам очень нужен специальный вагон для нашего санитарного поезда. Но поскольку поезд должен был отправиться из Казани этой ночью, вагон надо было бы подцепить этим же вечером. Троцкий пообещал сразу же дать необходимые распоряжения, и, в самом деле, не более чем через полчаса передо мной появился начальник железнодорожной транспортной администрации Аржанов. Тоже из бывших царских офицеров, он искусно приспособился к новым правителям, а что касается остального – воспользовался своим положением с целью получения материальных выгод. Одетый в отлично подогнанную форму, в начищенных до блеска сапогах и со стеком в руке, которым он манипулировал с подчеркнутой небрежностью, Аржанов имел внешность, резко контрастировавшую с жалкими фигурами в своем многочисленном окружении, причем самыми убогими среди них были старые инженеры из Комиссариата путей сообщения. Аржанов выслушал нашу просьбу и хозяйским тоном приказал своим подчиненным немедленно пригнать требуемый вагон; но те заявили, что ни в одном депо Москвы нет таких вагонов. «<Либо вагон будет здесь через три часа, либо…» Эти слова и многозначительный жест стеком заставили инженеров замолчать, а меня больно задели. Как и следовало ожидать, специальный вагон был у нас через три часа; но в моем воображении стояли зловещие формы, в которых система будет развиваться в России в будущем, если она намеревается одержать верх в борьбе с человеческой натурой и материальными трудностями.

В Казани санитарный поезд столкнулся с эпидемией тифа со всеми ее ужасами. Сам я ездил в Казань спустя несколько месяцев, и то, что я там увидел, относится к самым жутким впечатлениям моей жизни. Госпитали были так переполнены теми людьми, ставшими жертвами эпидемии, людьми, превратившимися в призрачные скелеты, что даже двум или трем пациентам пришлось обходиться одним соломенным тюфяком, а были и такие, кому приходилось лежать на голом полу. Совершенно обессилевшие врачи и сестры были вынуждены перебираться через них, чтобы добраться до других больных. Меня невероятно угнетало сознание того, что вся эта наша помощь была лишь каплей в этом океане несчастья. Несколько лет спустя мое чувство отчаяния уступило место восхищению перед жизненной силой русского народа, который удивлял мир своим быстрым ростом населения уже в 1924 году. (С 1928–1929 годов «революционные преобразования» начались с новой силой. – Ред.)

Тиф находил свои жертвы и среди иностранного персонала, оказывавшего помощь. Среди многих людей из моего ближайшего окружения, которых унес тиф, были английский врач Фаррар, один из компаньонов Фритьофа Нансена в одной из поездок последнего по районам, охваченным голодом, и молодой многообещающий германский ученый Гертнер, образцово выполнявший свои обязанности в госпиталях Казани. Я сам заразился этой страшной болезнью через тифозных вшей в феврале 1922 года во время официальной поездки в Петроград и едва избежал смерти. Моя храбрая жена, узнав о моем заболевании, немедленно поспешила в Москву; когда она приехала через две недели, я все еще не пришел в сознание. Я обязан своей жизнью ее неутомимой заботе и искусству опытного московского врача Линга, но прошло еще четыре месяца, пока я смог вернуться к работе.