Россия в эпоху Петра Великого. Путеводитель путешественника во времени. II. Здравствуй, новая столица (В. В. Зырянов, 2016)

Новый Константинополь

В конце своей жизни один из самых прославленных историков екатерининской эпохи, курский купец Иван Иванович Голиков, автор грандиозной многотомной эпопеи «Деяния Петра Великого», решил написать труд, который был озаглавлен «Сравнение свойств и дел Константина Великого, первого из римских христианских императоров, с свойствами и делами Петра Великого, первого всероссийского императора, и происшествий, в царствование обоих сих монархов случившихся». Пётр представлялся Голикову как продолжатель дела первого христианского императора, причем еще более мудрый и успешный в своих решениях и поступках, чем сам Константин. При всей смелости подобных выводов необходимо признать, что для русских авторов XVIII века подобные рассуждения Голикова не представлялись чем-то d’extraordinaire: не случайно «Медный всадник» Фальконе представляет собой конную статую Петра I в образе Константина Великого.

Преемство Петра от первого христианского императора не прошло мимо и современников царя-реформатора: во время торжеств по случаю Ништадтского мира Сенат первоначально предлагал государю принять титул Императора Востока; сам акт принятия императорского титула превращал русского царя в наследника Константина Великого, а Русское царство – во вселенскую империю христиан, во Всероссийскую Империю. Желание сделать Россию «Третьим Римом» само по себе не являлось новинкой, об этом неоднократно говорилось в Москве еще с начала XVI века, но только Пётр решился воплотить эту идею в жизнь. Он был вполне последователен на этом пути.

Прежде всего следовало окончательно объединить в монарших руках всю полноту светской и духовной власти, чтобы реализовать византийский догмат о «симфонии». Симфония – это взаимодополняющее единство власти светской и духовной. Это две власти, данные Богом, служащие единой цели. Они «нераздельны и неслиянны». Именно такой, по мысли византийских кесарей, должна быть последняя христианская империя, которая объединит вокруг себя весь мир, обратившийся к истинной вере. Во имя этой нераздельности Пётр упразднил патриаршество, сам возглавив православную церковь.

Созидая первую империю христиан, Константин Великий со своими наследниками закрепили сословия, создав четкую бюрократическую систему, отраженную в «Notitia Dignitatum» – своеобразной табели о рангах. По тому же пути следовал и Пётр: указом о единонаследии 1714 г. он окончательно закрепощает крестьянство, создает четкие сословные границы, а в 1722 году вводит «Табель о рангах», отразившую бюрократическую систему новой державы.

Еще одним шагом Константина стал перенос столицы на окраину Римской империи. «Вечный город», бывший центром языческого государства, воплощением прежних (всё еще отчасти республиканских) нравов, обычаев и традиций, не мог стать центром самодержавной христианской империи. Константин понимал, что культурная оппозиция римского нобилитета и плебса новым порядкам может свести на нет все его начинания. Поэтому создание нового центра, в котором вся жизнь будет подчинена императорскому замыслу, представлялось насущной необходимостью.

На месте небольшого греческого городка Византий, расположенного на берегу пролива Босфор, Константин основал новый город – Константинополь («город Константина»), который должен был стать центром христианской империи. Сюда, согласно императорскому указу, свозили известных архитекторов, живописцев и скульпторов, лучших каменщиков, штукатуров и плотников. Желая ускорить строительство столицы, император обязал всех владельцев недвижимости в причерноморских городах обзавестись хотя бы одним домом в новой столице, иначе они теряли право завещать свое имущество наследникам. Константин разными способами поощрял переселение в новый город жителей, предоставляя одним особые условия и льготы, насильно переводя туда других.

Пётр обрел свой Константинополь отнюдь не сразу. По крайней мере в тот момент, когда 16 (27) мая 1703 года были вбиты первые сваи в топкие берега острова Янисари, никто и подумать не мог, что новая крепость, призванная защищать устье реки Невы, станет столицей новой империи. Потребовалось около десяти лет, чтобы Пётр, всё больше влюбляясь в свое детище, осознал справедливость решения своего древнеримского предшественника и повелел перенести сюда двор и правительственные учреждения.

Наперекор природе, обстоятельствам и здравому смыслу

В январе 1890 года А. П. Чехов писал своему московскому знакомому: «В Питере погода аспидская. Ездят на санях, но снега нет. Не погода, а какой-то онанизм». Сергей Довлатов отмечал, что петербургская литературная традиция есть сплошное описание дурной погоды. Петербургский климат до сих пор остается одним из главных предметов насмешек и сетований в городском фольклоре. Если сегодня он является лишь досадной неприятностью, то в начале XVIII века местные природные условия были настоящим бедствием для первых горожан. Не будет преувеличением сказать, что вся история петровского «парадиза» – это прежде всего история борьбы его жителей против негостеприимной стихии. Первые петербуржцы повторяли друг другу слова, сказанные о новой столице придворным шутом Балакиревым царю:

Территория Санктпитербурха (как до 1720 года на голландский манер официально именовали город) преимущественно располагалась на заболоченной низине. В 1703 году около 1/5 части всей территории современного Петербурга было занято болотами. В различных письменных источниках XVII – начала XVIII столетия упоминаются такие названия болот и урочищ, как Чертовое, Моховое, Сухое, Мокрое. Реку Ждановку, отделяющую Петровский остров от Петроградского, называли «протокой болотной», а всю окрестную местность – Мокрушами. Глубокие топи находились в районе Михайловского сада и Михайловского замка, вблизи нынешнего Гостиного двора, а также на месте Технологического института. Фонтанка, которую тогда называли Ериком, вплоть до елизаветинского времени представляла собой болотную речку, которая образовывала в своем течении острова и заводи.

Несмотря на значительное количество финских и русских деревень, хуторов и мыз, издавна разбросанных по берегам рек и проток невского устья, местность была малонаселенной и дикой: так, в 1714 году волки съели двух солдат, стоявших на часах у пушечно-литейной мастерской. Для того чтобы построить здесь столицу, все эти топи и леса предстояло отвоевать у природы.

Полтора столетия спустя, мысленно возвращаясь к петровскому времени, маркиз де Кюстин недоумевал: «Странная идея для русского, создать столицу славян у финнов, против Швеции, сосредоточить администрацию обширнейшей империи на самой отдаленной оконечности этой империи: выражать намерение приблизиться к Европе, удаляясь от Польши и Германии; и заставлять всех окружающих, чиновников, двор, дипломатический корпус жить под небом, самым немилосердным, одного из самых негостеприимных уголков земли, какой себе можно представить. Место болотистое. Нева значит по-фински „грязь“». Гадали над странностью выбора царя-реформатора и современники.

Немец Геркенс, посетивший Петербург в 1710 году, так описывал погодные условия невского устья: «Климат в этой местности и зимой, и летом очень суров, холоден, с ветрами, туманами, дождем или снегом и вследствие многочисленных болот весьма нездоров. Обыкновенно свыше полугода длится постоянная морозная зима (обычную для Германии зиму в сравнении с нею можно было бы счесть настоящим летом), а в остальное время, помимо июня и июля, по большей части стоит сплошь апрельская и осенняя погода. Поэтому жителям приходится одеваться в теплые одежды или шубы и сапоги. Ведь если один только день идет дождь, то пешком уже нигде не пройдешь, повсюду застреваешь в грязи».

Болота, холод, грязь и бесконечный дождь, впрочем, не были самыми большими невзгодами. Гораздо сильнее досаждали осенние паводки. Уже в августе 1703 года в Петербурге состоялось первое в его истории наводнение. Всего с момента основания и до смерти Петра Петербург пережил 13 наводнений. Сам Пётр в своем письме Меншикову так описывал бурю, разыгравшуюся на Неве 9 (20) сентября 1706 года: «Третьего дни ветром вест-зюйд-вест такую воду нагнало, какой, сказывают, не бывало. У меня в хоромах было сверху пола 21 дюйм, а по городу и на другой стороне по улице свободно ездили на лодках. Однако же недолго держалась, менее трех часов. И зело было утешно смотреть, что люди по кровлям и по деревьям, будто во время потопа, сидели…» Письмо это было помечено: «Из парадиза». В 1723 году царю было уже не до утехи: в этот раз уровень воды достигал 2 метров 72 сантиметров, стихия уничтожила Летний сад, вырвав с корнем деревья, снесла мосты через Мойку и Фонтанку, повредила большое число зданий и оставила множество погибших. По указу Петра горожане самоотверженно и в сжатые сроки восстановили все повреждения, нанесенные столице.

Упорство, которое проявлял император и его подданные в борьбе против стихии, удивляло иностранных современников. Польский посланник Иоганн Лефорт писал в 1721 году: «Мы находимся в большом недоумении насчет наводнений, повторяющихся очень часто. На этих островах, когда они еще не были заселены и где теперь построен город, жили два-три рыбака. Они рассказали, что тридцать лет тому назад было наводнение, которое покрыло всю эту страну до Ниеншанца за полмили отсюда, даже поднималось до вершин деревьев. Сверх того, еще говорят, что это несчастие причиною тому, что шведы, часто подвергаясь этому бичу, ничего не строили в тех краях».

Когда осень, с ее дождями и наводнениями, после долгой и продолжительной борьбы уступала место зиме, город, в котором наступал пик отопительного сезона, подвергался пожарам. В 1710 году они были настолько сильными, что на Троицкой площади полностью сгорел Гостиный двор (прозванный в народе «Обжорным рынком»), состоявший из нескольких сотен бревенчатых лавок. Многие товары, уцелевшие в огне, были расхищены мародерами. После этого было решено построить в разных концах города караульни со складами водоливных труб, организовать ночные дозоры сторожей. Во время пожара специальный отряд барабанщиков должен был бить тревогу, обходя ближайшие улицы. Оповещать о пожарах также должны были колокола Троицкой церкви и пушечные выстрелы из Петропавловской крепости и Адмиралтейства. В 1711 году специальный указ обязал петербургский гарнизон оказывать помощь населению. В 1722 году были учреждены специальные пожарные команды. Эти энергичные меры, впрочем, не спасали город от ежегодных потерь от огня.

Помимо наводнений и пожаров, петербуржцы постоянно страдали от туберкулеза, который тогда называли чахоткой, хронических простудных заболеваний, а их в те времена далеко не всегда удавалось эффективно лечить. Простуда вполне могла стать причиной преждевременной смерти. Известно, что многие первые петербуржцы погибли от цинги, малярии и дизентерии.

Еще в 1703 г. были отправлены многочисленные донесения А. Д. Меншикова и Г. И. Головкина царю, в которых говорилось о большой заболеваемости среди работников и солдат. Основной причиной этого Г. И. Головкин отмечал аномально холодную и ветреную погоду, простоявшую весь июль. Заболеваемость среди работных людей, присланных на строительство города в 1704 году из Каргополя, Белоозера и Ржевы Володимеровой составила 40 %.

Было и еще одно обстоятельство, которое противоречило петровскому замыслу возведения «парадиза» на невских берегах. Дело в том, что в 1703 году Россия продолжала вести войну со Швецией, и Ингерманландия (так называлась шведская провинция, в которую входила Приневская низменность) юридически всё еще являлась частью королевства Карла XII. То есть вплоть до Ништадтского мира 1721 года новая столица располагалась на территории другого государства. Долгое время над городом висела реальная угроза захвата и уничтожения противником. Сам шведский король, узнав об основании Петром крепости на Неве, заявил: «Пусть царь трудится над закладкой новых городов, мы хотим лишь оставить за собой честь впоследствии забрать их!» До Гангутского сражения 1714 г. эти слова отнюдь не были пустой угрозой.

Это подвешенное, полувоенное положение новой столицы отразилось в исторических анекдотах. Вот один из них:

«Во время Шведской войны, в Петербурге, для большей осторожности, зимою через Неву ставились рогатки с Выборгской и Московской стороны. Они охранялись часовыми, которым было приказано после вечерней зари не пропускать никого ни в Петербург, ни из Петербурга. Однажды Петр Великий был в театре, находившемся на Литейном, недалеко от дома кумы генеральши Настасьи Васильевны Бобрищевой-Пушкиной. Она тоже была в театре и просила государя приехать к ней после представления на вечеринку, на что он и согласился. После спектакля Пётр незаметно вышел из театра и с одним денщиком в маленьких санях заехал со стороны Охты к упомянутой куме. Подъехав к часовому, стоявшему со стороны Литейного двора с Московской стороны, и назвавшись петербургским купцом, запоздавшим на Охте, просил его пропустить.

– Не велено пропускать, – отвечал часовой, – поезжай назад!

Государь предлагает ему рубль и, все прибавляя по стольку же, доходит до десяти рублей. Часовой, видя его упорство, сказал:

– Вижу, что ты человек добрый, так, пожалуйста, поезжай назад; буде же еще станешь упорствовать, то я или принужден буду тебя застрелить, или, выстрелив из ружья, дать знать гауптвахте, и тебя возьмут под караул как шпиона.

Тогда государь поехал к часовому, стоявшему с Выборгской стороны, и снова, сказавшись купцом, просил пропустить. Этот часовой пропустил его за два рубля. Пробираясь по Неве к дому Бобрищевой-Пушкиной, государь попал в полынью и был едва выхвачен из нее денщиком, а лошадь сама выпрыгнула на лед. Пётр приехал к куме весь мокрый. Увидя его в таком виде и услышав, что случилось, все присутствовавшие пришли в ужас.

– И зачем, батюшка, – пеняла государю хозяйка, – самому тебе так трудиться? Разве не мог ты послать для осмотра караулов кого-нибудь другого?

– Когда часовые могут изменять, то кто же лучше испытать-то может, как не я сам? – отвечал Пётр.

На другой день состоялся приказ по полку: часового-изменника повесить, и, провертя два взятых им за пропуск рубля, навязать их ему на шею, а другого часового произвести в капралы и пожаловать десятью рублями, предложенными ему накануне».

Помимо многолетней Северной войны, против строительства города работал тот факт, что Петербург был чрезвычайно удален от всех основных центров России. Путь до Москвы был не только утомителен, но и опасен. В апреле 1723 года французский посол Жак де Кампредон истратил на дорогу тысячу двести рублей, потопил восемь лошадей и часть багажа и через целый месяц пути доехал из Петербурга в Первопрестольную совершенно больным. Тракт между двумя столицами длиной 778 километров строился 34 года, с 1712 по 1746 год.

Скверные дороги постоянно усложняли поставки продовольствия в Петербург. Население «парадиза» всё время находилось под угрозой голода, и поэтому цены на продукты, дрова и самые необходимые предметы потребления были чрезвычайно высоки. Датский посланник Юст Юль писал в своих записках, что в 1710 г. «…в Петербурге все было дорого, а съестных припасов порой и вовсе нельзя было достать». И далее: «Большого труда и издержек стоило мне добывать необходимое на каждый день продовольствие». В 1716 году цены в Петербурге были в три раза выше, чем в Москве. В июне 1721 г. Сенявин писал в полицию, что работающие в Летнем саду «сегодня превеликим криком кричали, что помирают голодною смертию». Для того чтобы предупредить возможные беспорядки, городским властям неоднократно приходилось прибегать к политике установления твердых цен на продукты питания.

Все эти препятствия требовали от людей новых и новых жертв, вызывали недоумение и страх. Сохранилось предание об одном финском крестьянине, решившемся оспорить идею императора построить город на Неве. Он якобы сказал царю: «Государь, вы не должны строить здесь город. Рано или поздно если не сами вы, то наследники ваши раскаются в этом. Через каждые десять или по большей мере двадцать пять лет в этом месте бывают такие страшные наводнения, что после них не остается в целости ни одно строение».

Гораздо страшнее для Петра было предсказание-заклятие, которое молва приписывала опальной царице Евдокии Лопухиной: «Петербургу пусту быти!» Эти же слова повторил царевич Алексей во время пыток в казематах Петропавловской крепости. Подобное пророчество часто повторяли священники с церковных кафедр. В одном из протоколов Тайной розыскных дел канцелярии 1722 года рассказывается, будто в трапезной Троицкой церкви «стучал и бегал невидимый дух». Его слышал псаломщик Максимов, и в другой раз – солдат Зиновьев, и потом – часовой Данилов. Вскорости весь соборный причт и «утреню и обедню провели в толках о странном привидении». «Никто другой, как кикимора», – говорил поп Герасим Титов. «Не кикимора, – в пику ему утверждал дьякон Федосеев, – а возится в той трапезе… черт». – «Что ж, с чего возиться-то черту в трапезе?» – «Да вот с чего возиться в ней черту… Санкт-Петербургу пустеть будет».

За подобные рассказы сурово наказывали, но тем не менее слухи о скорой гибели Петербурга упорно продолжали бытовать. Нарастало социальное напряжение. В разных концах России появлялись люди, готовые с оружием в руках воплотить в жизнь пророчество Лопухиной. В 1723 году Лефорт доносил своему королю: «Шайка из девяти тысяч разбойников, с атаманом, отставным полковником, забрала в голову сжечь адмиралтейство и другие учреждения Петербурга и избить иностранцев. Из них тридцать шесть были захвачены, посажены на кол и повешены за бок… Мы накануне какой-нибудь неприятной катастрофы; нищета увеличивается с каждым днем; улицы полны родителей, стремящихся продать своих детей. Приказано не подавать ничего нищим; куда же им деваться, как не идти грабить по большим дорогам».

В конце 1720-х годов в городе появился некий пророк, который заявил, что 23 сентября 1729, «к зачатию Предтечи», с моря хлынет потоп на Петербург, выше всех былых вод, и смоет его с лица земли. Внук царя-реформатора, император Пётр II, вероятно не желая испытывать судьбу, поспешил вернуть столицу обратно в Москву. Обещанной погибели «столицы Антихриста» в заявленный день не произошло, и уже в мае 1730 года новая императрица Анна Иоанновна заявила о намерении снова перенести двор в Петербург.

Казалось, что мистическое провидение противостоит замыслу первого российского императора. Однако неутомимый Пётр вопреки всему всё равно начал неравную борьбу против природы и обстоятельств. Эта борьба стоила царю, горожанам и всей России колоссальных сил и напряжения.

Великое строительство

Принято считать, что Петербург стоит на костях. Многие твердо убеждены, что десятки тысяч согнанных со всей России подневольных строителей положили свои жизни в отчаянной борьбе с природой при строительстве новой столицы. Это укоренившееся заблуждение имеет давнее происхождение. Первыми, кто сообщил миру о массовой гибели участников великой стройки начала XVIII века, были иностранные современники петровских преобразований.

Пленный шведский офицер Ларс Эренмальм писал, что при строительстве Петербургской крепости за 1703–1704 гг. «было погублено свыше 50–60 тысяч человек». Датский посланник Юст Юль в 1710 г. отмечает в записках, что при сооружении Петропавловской крепости «от работ, холода и голода погибло, как говорят, 60 000 человек». Француз Обри де ла Мотрэ в 1726 году записал, что в Петербурге погибло 80 000 строителей. Фридрих-Христиан Вебер утверждал, что в первые годы «погибло едва ли не сто тысяч человек, поскольку в этих пустынных местах ничего нельзя было получить за деньги; обычный подвоз часто также не поступал вовремя из-за противных ветров на Ладожском озере, и это непоступление тоже причиняло большие беды». В другом месте он же писал следующее: «Это как бы бездна, в которой изнемогает и гибнет бесчисленное множество русских подданных. Люди, знающие основательно это дело, уверяют, что при возведении крепости в Таганроге… погибло более 300 000 крестьян, и еще более на Петербургских и Кроншлотских работах, частию от голода, а частию вследствие болезней, развившихся от болотистой почвы». Англичанин Ф. Дэшвуд в 1733 г. отметил, что при строительстве Петербурга и Кроншлота погибло 300 000 человек. Польский поэт Адам Мицкевич писал:

Археолог А. Д. Грач, много лет посвятивший систематическим раскопкам в местах, которые традиционно считались массовыми захоронениями первых строителей города, никаких братских могил не обнаружил – чаще всего это были выгребные ямы начала XVIII века, в которые закапывались пищевые отходы, в основном кости коров, свиней и баранов, которыми кормили занятых в строительстве работников. Нет сведений о высокой смертности среди «работных людей» и в архивах.

Работу осуществляли сезонные рабочие, которые были мобилизованы из числа крепостных и государственных крестьян из разных губерний на период одной смены. Они валили лес, рыли каналы, укрепляли берега, строили дома и осушали болота. Строительство города первоначально происходило в три смены: первая – с 25 марта по 25 мая, вторая – с 25 мая по 25 июля, третья – с 25 июля по 25 сентября. В период с 25 сентября по 25 марта работы практически не велись. С 1708 года было решено перейти на двухсменную работу: с 1 апреля по 1 июля и с 1 июля по 1 октября. Каждый год запрашивалось разное количество рабочих. В 1712 году было затребовано 28 800 работников, а явилось только 18 532. В 1714 году затребовано 32 253, а прибыло только 20 322. В 1715 году из 32 352 затребованных людей пришло 18 366. Труд строителей оплачивался – работник получал 1 рубль в месяц. 50 копеек из этой зарплаты уходило на «хлебное жалованье», то есть на питание во время работы, 50 копеек он получал после окончания работ. Чуть позже жалованье стали выдавать полностью деньгами.

Рабочий день при постройке Петропавловской крепости длился 15–16 часов, из них 12–13 часов отводилось на работу и 3 – на отдых. Схожий распорядок был и на других участках работы. 10 апреля 1704 г. Меншиков издал следующую инструкцию по строительству Петропавловской крепости:

«1. Работным людям к городовому делу велеть ходить на работу как после полуночи 4 часа ударит или как из пушки выстрелят, а работать им до 8 часа, а со 8-[ми], ударив в барабан, велеть им отдыхать полчаса, не ходя в свои таборы… 2. После того работать им до 11 часов, а как 11 ударит… чтоб с работы шли… и велеть им отдыхать два часа. 3. Как час после полудня ударит, тогда иттить им на работу, взяв с собою хлеба, и работать велеть до 4-х часов после полуден, а 4 часа ударит велеть им отдыхать полчаса з барабанным о том боем. 4. После того иттить им на работу и быть на той работе покамест из пушки выстрелено будет».

Насколько было возможно, принимались меры по лечению «работных людей». В 1704 году Пётр указывал заболевших строителей Петербургской крепости отсылать «в особые учрежденные им места», сообщать о них коменданту и отмечать их имена в росписях. Очевидно, что речь шла об импровизированных лазаретах. С 1710 года по всему городу началось строительство больниц. Тем не менее смертность была довольно высокой. В 1703–1712 годах умирало около 6–8 % строителей в год – всего около 12–16 000 человек, в 1713–1717-х смертность составила 3,88 %, всего около 4000 человек. Итого в период 1703–1717 гг. при строительстве Санктпитербурха погибло 16–20 тысяч работников.

В пригородах условия были тяжелее. Во время возведения Ораниенбаума за один из сезонов погибло вследствие распространившейся эпидемии несколько сот человек. А. Д. Меншиков в 1716 году писал А. Макарову: «В Петергофе и Стрельне в работниках больных зело много и умирают беспрестанно, нынешним летом больше тысячи человек померло». Строители крепости на острове Котлин (будущего Кронштадта) сочинили тогда такую песню:

Население России всячески сопротивлялось выполнению трудовой повинности. Помимо систематической недосылки губерниями установленного числа людей, весьма часты были случаи отправки в Петербург больных, старых и даже малолетних работников. Чтобы обмануть представителей администрации, население иногда прибегало к различным ухищрениям. Например, в 1717 г. был такой случай. Работные люди направлялись в Александро-Невский монастырь. На перекличке и на трех смотрах все люди наличествовали в списках, но в дальнейшем, в дороге, они «собою переменились детьми и братьями своими малыми», и в Петербург вместо взрослых людей прибыло много малолетних.

После 1717 года строительство перестало иметь форсированный характер, и трудовая повинность была заменена особым налогом, который давал казне около 300 000 рублей в год, и строительство города отныне велось силами вольнонаемных рабочих.

Уже в первые годы строителям удалось достичь впечатляющих результатов. Заложенная 16 мая 1703 года деревянно-земляная крепость уже 29 июня, в день апостолов Петра и Павла, приняла гвардию и армейские полки, навсегда покинувшие Ниеншанц. С 1706 года начались работы по расширению и укреплению крепости, которая постепенно одевалась в камень. За строительство каждого из бастионов отвечал лично один из сподвижников Петра – так появились Нарышкин, Трубецкой, Зотов, Меншиков и Головкин бастионы. За одним из них надзирал лично царь – он получил название Государева.

В 1710–1711 годах в городе насчитывалось уже 750–800 дворов. Первое время окружающее крепость пространство – Петербургская сторона – застраивалось бессистемно, нерегулярно. Здесь располагались скромные одноэтажные дома царя и его ближайших сановников и придворных. Поблизости была возведена деревянная Троицкая церковь и Гостиный двор. Планировка была очень похожа на московскую: от Кронверка радиально расходились многочисленные изогнутые улочки, на которых жили первые горожане. Формировались небольшие слободы, состав населения которых виден из названий пролегающих по ним улиц – Дворянская, Пушкарская, Зелейная, Посадская, Ружейная, Монетная и т. д. Единственным сооружением тех времен, сохранившимся до наших дней, является деревянный домик Петра.

Васильевский остров фактически еще не был заселен. Его покрывали заросли кустарника, между которыми паслись коровы, лошади и мелкий скот. В 1711 году на острове стояло единственное крупное жилое сооружение – двухэтажный дом князя Меншикова, по отзыву современника, очень красивый, но тоже деревянный. От Невы к дому был подведен канал, так что светлейший, выйдя на крыльцо, мог сесть в шлюпку. Позади дворца был разбит парк, далеко еще не устроенный. На стрелке Васильевского острова находились три ветряные мельницы.

На Московской стороне Невы 5 (16) ноября 1704 года был заложен Адмиралтейский дом, который должен был стать главной верфью России. Строительство завершили в рекордные сроки: уже в начале 1705 года здесь началось строительство первых кораблей. Вокруг Адмиралтейства была разбита эспланада (Адмиралтейский луг), за которым выросла Адмиралтейская слобода. Однако в целом этот берег Невы, равно как и Васильевский остров, на первом этапе возведения Петербурга практически не застраивался.

Пётр, пораженный темпами роста «парадиза», в 1710 году восторженно писал Меншикову: «Сие место истинно, как изрядный младенец, что день, преимуществует». В эту пору в царе укрепилось желание утвердить новый город, в котором он проводил всё больше времени, в качестве столицы своей новой империи. В то же время началось строительство первых резиденций – Меншиковского дворца на Васильевском острове, первого Зимнего дворца Петра, а также Летнего дворца на Московской стороне. После полутора лет раздумий в мае 1712 года Пётр окончательно переносит свой двор в парадиз, который теперь на всех картах, схемах и указателях именовался не иначе, как «столичный град Санктпитербурх».

С этого момента начинается второй, регулярный, этап застройки города. Среди строительных мероприятий этого периода можно выделить три основных: во-первых, государство приняло на себя всё руководство работами по осушению болот и прокладке улиц; во-вторых, государство определило основные доминанты плана города; в-третьих, чтобы упорядочить застройку кварталов и улиц, частным застройщикам были предложены образцовые дома с обязательством строить дом не во дворе, а вдоль «красной линии» улицы. По указу Петра архитектор Трезини разработал типовые проекты жилых домов для «именитых» в два этажа (как тогда говорили, «в два жилья»), «зажиточных» в полтора жилья и «подлых» людей в один этаж, которые отличались не только размерами и планировкой, но и богатством архитектурного оформления их фасадов.

Вот каким застал жилье для «подлых» людей Ф. Х. Вебер в 1720 году: «В доме обычно только одна комната, в которой стоит большая четырехугольная, а вверху плоская печь; в ней они и зимой, и летом варят, пекут и жарят, а также спят в ней и наверху на ней. Вместо окон у них не что иное, как несколько отверстий, прорубленных в стене, перед ними сделаны доски, которые можно надвигать и сдвигать, тем самым делая [внутри] светло или темно. У тех, кто претендует на некоторую зажиточность, бывает маленькое, шириной в пару ладоней, окошечко из слюды. У других [жителей] вставленные в окна рамы заклеены кусками бумаги или старыми прокопченными холщовыми тряпками, либо свиными пузырями, чтобы зимой какой-то свет проникал в комнату. Постелей они не знают, а, укрываясь, обходятся тряпьем и своей обычной одеждой. Обычно же они укладываются, натопив как следует комнату, на упомянутую большую печь или на лавки вокруг нее, а чаще всего – на доски. Несколько досок (причем каждая отдельно) у них закреплены наверху, под потолком, или за оба конца подвешены на веревке. Несмотря на то, что эти доски не шире одного фута или самое большее 15–16 дюймов, и следовало бы полагать, что люди во сне должны падать и ломать себе шеи, однако таких примеров нет, а они лежат там так спокойно, словно в широкой французской кровати с балдахином.

Я часто с удивлением замечал, что, хотя на этих досках, находившихся выше моей головы, забираться на которые надо было по приставным лесенкам, лежало вокруг 16–20 человек, ни один из них не свалился вниз и даже ни разу не перевернулся, а улегшись, они сладко спали на одном месте.

Вместо свечей они жгут тонкие еловые лучины, которые вставляют в щель в стене или в печи, а также очень часто просто берут в рот; поскольку же их дела не особенно сложны, то они вполне могут заниматься ими [при таком свете].

Двери же в их домах и комнатах настолько низки, что входить внутрь приходится с истинным уважением, то есть сильно наклонившись, если не хочешь разбить голову. Для этого необходимо принять особую позу, как у выходящего на сцену арлекина, ведь порог двери по крайней мере на два фута выше земли, а дверь редко выше трех футов, и поэтому приходится сначала высоко поднимать ногу и одновременно протискивать сильно наклоненную голову. Не только получается странная поза, но, бывает, и вваливаются кувырком через голову».

Во имя строительства Петербурга Пётр I пожертвовал возможным каменным строительством во всей России – 9 (20) октября 1714 г. был введен запрет на каменное строительство «под разорением имения и ссылкой» везде, кроме новой столицы. Эта мера была мотивирована тем, что «понеже здесь [в Петербурге] каменное строение зело медленно строиться», и вводилась до тех пор, пока «здесь удовольствуются строением». В Санктпитербурхе же предписывалось возведение исключительно каменных образцовых домов. Таким образом, все каменщики России были оставлены без работы. На это Пётр и рассчитывал: вынужденные искать себе способа прокормиться, они должны были отправляться в «парадиз», где их опыт и мастерство помогли бы ускорить темпы строительства. Нарушителям указа грозила отправка в ссылку и конфискация имущества.

Ожидаемого массового притока каменщиков в Петербург не случилось, и вскоре царь издал указ о том, чтобы мастеров каменного строительства свозили на невские берега насильно. Эта мера тоже не слишком помогла: катастрофически не хватало кирпича и камня. До сих пор Россия была страной прежде всего деревянного зодчества, и кирпичные заводы можно было пересчитать по пальцам. Особым указом было положено начало строительству кирпичных заводов в окрестностях Петербурга. Согласно нему владельцам заводов предписывалось изготавливать в год как минимум по миллиону кирпичей, а то и более.

Камень для города пытались достать отовсюду, откуда только было возможно. Еще 24 октября 1714 года царь издал указ «О привозе на речных судах и сухим путем на возах приезжающим к Санктпетербургу по определенному числу диких камней». В нем было точно оговорено, какое судно каких размеров камни должно было везти: «…и объявляет тот камень обер-комиссару Синявину, а величиною тот камень привозить на судах по 10 фунтов и выше, а на возах 5 фунтов и выше; а меньше б того не были…» Указ также предусматривал количество привозимых камней: на судне – 30, на лодке – 10, а на телеге – 3 камня. За каждый недовезенный камень взыскивалось по гривне штрафа.

Конец ознакомительного фрагмента.