Россия в Средиземноморье. Архипелагская экспедиция Екатерины Великой. Часть 2. Русские в Средиземноморье (М. Б. Велижев, 2011)

Е.Б. Смилянская

Были ли целью России территориальные захваты в Средиземноморье?

Все время войны и пребывания российского флота в Средиземноморье Екатерина II едва ли переставала интересоваться проблемой территориальных захватов.

Меняющиеся перспективы территориальных приобретений – то призрачные, то вполне реальные – заставляли Екатерину и ее окружение постоянно размышлять о предназначении и будущности новых владений как опорных пунктов флота, или «коммерческих» пристаней, или знаков присутствия России в регионе.

В переписке с Вольтером, постоянно возвращавшимся в серьезной или в полушутливой форме к идее захвата Россией Константинополя и Афин, Екатерина была осторожна. В начале войны, в декабре 1768 г., она колебалась: «ежели мне будет столь же легко вести войну против турок, сколь нетрудно мне было ввести в употребление прививание оспы, то Вам, верно, скоро надобно будет исполнить свое обещание по которому Вы хотели видеться со мною в том месте, где, как сказывают, погибали все завоеватели оного (в Константинополе. —Авт.). Этот один слух, мне кажется, уже довольно силен всякаго удержать от такого покушения»[515]. В сентябре 1770 г., описывая успех Чесмы, императрица тем не менее была настроена вполне реалистично: «Что принадлежит до Константинополя, то я не полагаю, чтоб оно скоро могло быть исполнено. Однако же сказывают, отчаяваться не должно ни в чем»[516]. Во время же переговоров в Фокшанах в мае 1771 г. Екатерина II вернулась к теме территориальных захватов, уже будучи в сильном раздражении: «Ежели в нынешнем году мир не будет заключен, то Вы можете приказать приуготовлять Ваши носилки (чтобы отправляться для встречи с Екатериной в Константинополе. – Авт). Не забудьте, Государь Мой, поместить в них стенныя фернеской вашей фабрики часы: они будут поставлены в церкви Св. Софии и будущим древности любителям подадут случай к сочинению нескольких ученых диссертаций»[517].

Если Вольтеру русская императрица писала, рассчитывая на возможный пропагандистский эффект, то сокровенными мыслями относительно предназначения экспедиции в Средиземноморье («все сие пишу Я единственно для откровения моих мыслей») Екатерина II делилась, судя по всему, с А.Г. Орловым, причем еще тогда, когда основная часть первой эскадры – эскадры Спиридова – только достигла Порт-Магона, преодолев трудности долгого пути. В своем письме от 8 января 1770 г. императрица рекомендовала Орлову не предпринимать «какие ни есть весьма отважные наступления» и размышляла о приобретении – нет, не Константинополя! – а всего лишь либо острова, либо материкового порта (что лучше – она сама к этому времени еще не решила). Далее императрица рассуждала так: «моя мысль есть, чтоб Вы старались получить порт на острове или на твердой земле, и, поколику возможно, удержать оный (выделено нами. – Авт.). Сказав Вам сие, признаюсь, что имею два вида: один тот, чтоб вас, пока ваша куча не знатно умножится, с малым числом не подвергнуть опасности (Екатерина готовит третью эскадру, которой придает сухопутные силы, вторая уже в пути, к тому же она предлагает нанять людей из христиан-мореходцев Средиземноморья. – Авт.); второй, чтоб, хотя б и ничего много не сделали, то бы тем самым вы много для переду предуспели, если б доставили России в руки порт в тамошнем море, который стараться будем при мире удержать. Под видом же коммерции он всегда будет иметь сообщение с нужными народами во время мира и тем, конечно, сила наша не умалится в тамошнем краю. Если же дела ваши так обратятся, что вы в состоянии будете замыслить и более сего, то тогда и сей порт нам всегда служить может, не быв ни в каком случае вреден. Но сие же едва не удобнее ли остров, нежели твердая земля, и то еще остров не самый большой; но однако порт на твердой земле будет же иметь и свои особые выгоды»[518].

Итак, по замыслу Екатерины, следовало, прежде всего, приобрести порт, который необходим эскадре в настоящий момент для ведения военных действий вдали от родины, но он еще более важен в будущем, дабы закрепить присутствие России в Средиземноморье. При этом Екатерина предполагала два возможных поворота событий: как минимум – приобрести порт, но «если можно замыслить и более сего…» – то возникает надежда на обретение «столицы империи агарянской».

Пять дней спустя, 13 января 1770 г., в новом письме к А.Г. Орлову императрица развивала свою мысль, рассматривая не только стратегический, но и политический аспект присутствия России в Средиземноморье. Она уже знала о неудачах князя Ю.В.Долгорукова в Черногории, более того – она не исключала, а, в сущности, предвидела неуспех и главных действий православных подданных Османской империи в союзе с российской эскадрой («да пускай бы и тут веками порабощения и коварства развращенные греки изменили своему собственному благополучию»). Вместе с тем, и в этом неблагоприятном случае, полагала Екатерина, «одна наша морская диверсия с подкреплением оной маинскими портами (портами на Пелопоннесе. – Лет.), или занятием другого какого надежного места для морского прибежища, уже довольны привести в потрясение и в ужас все турецкие в Европе области, и тем самым прославить и возвести еще на высшую степень почтение к силам и могуществу Нашей Империи, обуздывая ненавистников…»[519] (курсив наш. – Авт.).

Следовательно, согласно рассуждениям российской императрицы, при любом течении событий, исключая, естественно, поражение российских морских сил (стремясь предотвратить которое, Екатерина принимала все возможные меры), Россию ждет военно-политический успех, так как народы, населяющие европейскую Турцию, будут «потрясены», возрастет влияние России среди христиан и ослабнут мусульмане (что таит угрозу антиправительственных выступлений в Османской империи и, тем самым, приближает окончание войны), не говоря об усилении в мире авторитета России. В итоге – достигалась возможность утвердиться в Средиземноморье, потеснив главные европейские державы, хотя и не путем экономического проникновения (что едва ли было доступно российской коммерции), но средствами военными.

Императрица не зря все это растолковывала Алексею Орлову, ведь, как уже отмечалось, до печального исхода событий в Морее им двигали несколько иные пристрастия: он мечтал об освобождении греческих единоверцев и предвкушал радость совместных побед. Кроме того, во всех официальных документах, связанных с посылкой эскадр в Средиземное море, констатировалось, что целью военно-морской экспедиции России является не приобретение земель, а нанесение совместно с греческим и славянским населением удара по вооруженным силам Турции. В высочайшем рескрипте адмиралу Спиридову от 15 июля 1769 г. уточнялось: «стараться составить» из греков и славян «при нашем подкреплении и под нашим руководством» целый корпус для «упражнения турецких сил в собственной своей земле», а если поможет «десница Всевышнего», и для потрясения в Европе «самого основания оных вкупе с столицею злочестия магометанского»[520]. Здесь, как видим, изложена программа-максимум в духе орловской удали: «и если ехать, так уж ехать до Константинополя…». В то же время в высочайшем рескрипте контр-адмиралу Эльфинстону от 25 сентября 1769 г. главная цель экспедиции официально определялась так: «главная всему нашему плану цель состоит в поднятии на турков подвластных им греческих и славянских народов, следовательно же, и долженствует уступать оной первое место»[521] (курсив наш. -

Авт.). Даже в апреле 1771 г. в «пунктах» о принятии на службу руководителя следующей эскадры – датчанина Арфа, специально оговаривалось, что Арфу не может быть дан план действий в Средиземном море, так как «тамошним нашим морским операциям невозможно здесь никак постановить операционного плана, ибо он главнейше зависишь должен от тех действий, которыя произойти могут между того края христианами турецкими подданными»[522] (курсив наш. – Авт.). И опять, как в рескрипте Спиридову, – ни слова об островах и «удобных пристанях», ибо «секрет – душа политики».

Однако, не афишируя планов территориальных приращений, в 1770 г. Екатерина не могла не думать и о будущем устройстве греческих земель. В письме к Вольтеру, датированном 27 мая / 7 июня 1770 г., она еще видела Грецию «вольною»[523]и в августе 1770 г. писала об участии «спартанских легионов» при заключении возможного мира с Портой[524].

Примечательно, что, еще не зная о Чесменской победе и об установлении господства русского флота в Архипелаге, 19 июля 1770 г. императрица направила А.Г. Орлову очередной рескрипт. Она пока не имела достоверных известий о морейской драме, а сведениям, публиковавшимся в европейских газетах, не очень доверяла. По-видимому, Екатерина находилась еще под впечатлением известий об успехах в Морее, хотя морейское донесение А.Г. Орлова, не предрекавшее побед на суше, должно было ее насторожить. Тем не менее она понимала, что впереди предстояли контакты с архипелагскими греками, а следовательно, взаимоотношениям с греческим миром надлежало придать ясность. Рескрипт свидетельствовал о том, что «испанские замки» Екатерины II постепенно обретали реальные очертания; к тому же он позволяет проследить политический генезис «Греческого проекта». В рескрипте Екатерина, избегая определения политического строя освобождавшихся греков, туманно писала лишь о некоем политическом бытии нового «соединения», обладающего «новым и целым корпусом»[525].

После получения информации о поражениях соединенных с греками российских частей в Морее и об одержанной русскими победе при Чесме Екатерина, кажется, «забыла» об идее греческой самостоятельности. 28 сентября / 9 октября 1770 г. она писала Вольтеру: «Греки и Спартане совсем переродились; они больше стараются о грабежах, нежели о вольности. Они погибнут невозвратно, если не воспользуются распоряжениями и советами присланнаго от Меня им героя»[526]. В этом контексте о независимости греков речь уже не шла, и в том же сентябре 1770 г. Государственный совет предполагал выговорить для них лишь генеральную амнистию[527]. Причем, начертав условия этой генеральной амнистии, императрица поручила А.Г. Орлову, «будучи там на месте», выяснить, что выговорить (?) при заключении мира для архипелагских греков, имея в виду под «некоторыми преимуществами» – «не иметь Турецкого начальника, чтобы самим собирать подати и проч. подобный»[528].

Екатерина и Орловы были не единственными, кто интересовался будущей судьбой возможных территориальных приобретений России в Архипелаге.

Размышлял о «новом и целом корпусе» и глава внешнеполитического ведомства Н.И. Панин. К июлю 1770 г. у него имелся собственный план создания греческого государства по нидерландскому образцу: «да и форма их правления, – развивал он свою мысль, – под именем Голандских генеральных статов соединенных Нидерландов весьма, кажется быть, свойственна по настоящему положению Греции. Они, отложась тогда от Гишпании, сделали конфедерацию между семи своих провинций и, подняв орудие против своего тирана, достигли до признания себя независимою областью от всех держав; а при том учредили себе правительство в одном корпусе, составленном из выбранных депутатов от каждой провинции»[529].

Все эти планы и рассуждения так и остались бы на бумаге, если бы не Чесменская победа, сделавшая Россию в июле 1770 г. хозяйкой Архипелага. И хотя неудачи со штурмом Дарданелл и взятием крепости на о. Лемнос показали, что захваты на материке совершить имеющимися силами едва ли удастся, тем не менее, не на одном «острове в тамошнем море», а на многих островах Архипелага можно было устраивать базы и проводить эксперименты по государственному строительству.

Ясных и сколь-либо подробных указаний из Петербурга о том, что должно представлять собой государственное «соединение», обладающее «целым корпусом», командование российской экспедиции, судя по всему, так и не получило. А потому на освобожденных от турок островах предстояло создавать государственность без предварительно проработанного плана, на свой страх и риск, методом проб и ошибок.

Государственное строительство в Архипелаге можно рассматривать как уникальный[530] эксперимент, в котором командующие экспедицией смогли проявить себя как верноподданные, радеющие за державу Великой Екатерины и практически старавшиеся претворить в жизнь некий просветительский идеал так, как он был ими понят. Программа действий была серьезной и значительной. Предстояло в условиях войны:

– определиться с типом государственного устройства нового образования и выработать систему законодательных норм;

– создать действенное центральное и местное управление;

– организовать вооруженные силы самообороны;

– выяснить экономические ресурсы «островского» государства и разработать систему посильного налогообложения;

– учитывая роль церкви и духовенства, а также сосуществование на островах двух христианских конфессий (православной и католической), выработать приемлемую форму взаимодействия светской и духовной власти;

– начать осуществление культурно-просветительской политики, направленной на воспитание нового просвещенного поколения архипелагских греков;

– наконец, на месте маленькой рыбацкой деревни Ауза на о. Парос построить столицу нового государства, которая должна служить в настоящем и будущем базой для российского флота в Архипелаге.

В 1770-1774 гг. в Средиземном море Россия в первый раз в своей истории создавала заморское государство, гарантировала ему свою защиту и покровительство, учила его жителей самоуправлению. Пусть этому государству были отведены всего четыре года существования, но эксперимент смог соединить в себе утопию и расчет, военное предприятие и гуманитарную акцию. В отечественной истории подобный эксперимент в Средиземном море удалось поставить еще только раз – по прошествии трех десятилетий похожие действия предпринял Ф.Ф. Ушаков, участвуя в создании Ионической республики (1800-1807)[531]. Однако между четырьмя годами Архипелагского княжества и семью годами Республики Семи островов пролегла Французская революция, и Ионические острова оказались лучше подготовленными для подобного предприятия.

В отличие от Ионической республики опыты государственного строительства в Архипелаге незаслуженно обделены вниманием историков[532]. Дабы восполнить этот пробел, попробуем восстановить основные этапы осуществления этого беспрецедентного предприятия.

Республика, архидукство, или «Город солнца» Орлова и Спиридова

Подготовительный этап к созданию Архипелагского княжества занял осень-зиму 1770-1771 гг.

Осенью одними из первых к А.Г. Орлову обратились жители островов Скопель (Скопелос, около северо-восточной оконечности Эвбеи) и Эстрата (Айос Эйстратиос, остров в 30 км. к югу от Лемноса), выразившие готовность исполнять его приказания. 13 сентября 1770 г. старосты острова Скопель писали: «Ваше превосходительство, Свет божий Вам сохранить, много лет выиграть у неприятеля. Как мы слушали имя Вашего высокопревосходительства, что для нас приехал помогаты, что мы находимся под руками вацарскими, мы благодарим Бога, чтоб мы это видели, и мы хотели все старосты ехать и поклонится вашему высокопревосходителству, толко ветры противные, и посылаем ото всех одного старосту, чтоб поклонится Вашему превосходительству, да и посылаем сухари и протчия фрукты, и что изволите нам повелеть, то мы готовы. В протчем Вашему высокопревосходительству приносим поклон. Все старосты и протчия приносим поклон»[533]. Жители Эстраты еще более прямолинейно 10 октября 1770 г. просили о покровительстве, узнав об уходе русских с Лемноса: «просим бедных острова Эстраты жителей – мущин, женщин и детей – всех без остатку принять под ваше покровительство и избавить от турков»[534].

Вероятно, откликаясь на эти послания, А.Г. Орлов перед отъездом из Архипелага 29 октября 1770 г. подписал обращение «на все острова Архипелага». Послание открывалось как высочайший манифест и выработанная в нем формула: «Мы Алексей Орлов полномочный генерал от Ея Императорскаго Величества Екатерины Второй всея России, главной над Архипелагом и прочая, и прочая, и прочая» – в дальнейшем неоднократно повторялась при контактах Орлова с жителями этого региона. А.Г. Орлов «приказывал» жителям всех островов: «чтоб вы во всем всегда готовы и послушны были приказаниям от его высокопревосходительства Григорья Спиридова, адмирала над российским флотом, что он находится при Архипелаге, и что он будет вам приказывать, то б вы исполняли ево приказания со всякою скоростию, а ежели вы не будете послушны, то будете штрафованы без милости». Помимо этого Орлов распространил и приказ повиноваться «графу Джоану Войновичу», который назначался российским управляющим островов[535].

Первое, что предстояло сделать Г.А. Спиридову и И. Войновичу, скорее всего, по плану, оговоренному с Орловым, это добиться выплаты податей с островов, разведать, что производили «островские» жители для себя и на продажу, организовать на островах печи для выпечки хлеба и приготовления сухарей и запастись лесом для судоремонтных работ. Пока ничто, кажется, не говорило о намерении приводить острова в подданство и изменять на них систему управления. По Архипелагу были разосланы 10 вопросных «пунктов», ответы на которые должны были прояснить положение дел на островах. Когда флот собрался в бухтах острова Парос, командование с декабря по март получило подробные сведения от приматов островов Андрос, Тино, Миконо, Зея, Термиа, Сифано, Ниа, Сичино, Поликандро, Серифос, Парос, Антипарос, Наксиа, Санторин, Сира, Чимило, Кимоло, Анафи, Аморго, Милос о численности населения, укреплениях, о податях, о производимых продуктах и товарах[536].

Только на этом этапе, можно предположить, Г.А. Спиридов задумался о долговременном обустройстве Архипелага, и получаемые ответы приматов островов дали формальный повод 12 января 1771 г. потребовать от 14-ти из них публично признать зависимость от Российской империи. Послание адмирала, подписанное на корабле «Европа» на о. Парос, начиналось с обращения к излюбленной теме родства древних греков-героев и их современных потомков: «Естли в вас дух благородства древних греков ваших прапращуров – ныне время избавится от рабства всегда отягчающих вас агарян… Ежели же положите точно под покровительством нашего оружия освободится от рабства и подданства агарянскаго и возставить древнею вашу славную греческую волность, то надлежит вам, немало не боясь турков, ныне публично отказатца от рабства и подданства турецкаго и турков… на острова свои не пускать». Далее Спиридов разрешал жителям островов иметь против турок отряды самообороны и брал на себя обязанность острова защищать, обещая не вводить излишних податей (особенно оговаривая: «ни я, Спиридов, ни Орлов, никто из офицеров для себя ничего не желает и не возмет»; в дальнейшем Спиридов также неоднократно просил островитян не утруждать себя подарками). В завершение послания адмирал обнадеживал приматов 14-ти островов, что за периодом подчинения российскому командованию наступит время обретения свободы и возможной независимости: если российские военные усмотрят в жителях «прямое усердие и желание о получении вольности, что, даруй Боже, дабы вскорости исполнилось высокоматернея Ея Императорского Величества об… (них. – Авт.) милосердное желание»[537]. Примечательно, что на этом этапе «высокоматернея …желание» российской императрицы Г.А. Спиридову виделось именно в предоставлении «вольности» Архипелагским островам, а не во включении их в империю Екатерины.

Г.А. Спиридов

Важно отметить также и то, что в списке островов, которые Спиридов предполагал объединить в Архипелагское княжество, отсутствовали Идра, Скопелос и Айос Эстратиос, уже заявлявшие о своем желании служить России. Вполне вероятно, что к зиме 1771 г. Г.А. Спиридов из «всех островов» Архипелага решил довольствоваться малым – т.е. теми, на которых почти отсутствовали турецкое население и турецкие крепости. О том, чтобы не форсировать открытого объявления многими островами верности российской императрице, просил адмирала и «начальствующий над островами» Иван Войнович. 16 января 1771 г. он писал Спиридову, что «жители Архипелагских островов, как они покорены под оружие Ея Императорского Величества <…> ежедневно просят хлеба…», что они могут пойти на погромы, если с острова Идра, посредничавшего в хлебной торговле между Мореей и островами, не будет поступать морейский хлеб, а это непременно случится, как только Идра присягнет России и окажется в турецкой блокаде. Войнович просил отложить приведение жителей островов «в подданство», «чтоб не было от нас им запрещено обходитца с неприятелем, обманывая его так, как они знают, для сохранения их самих; а <…> довольно и того, чтоб они были к нам с искренним сердцем как наши верноподданные, чего я от них и надеюсь»[538]. Расширять пределы Архипелагского княжества Спиридов не спешил и в дальнейшем, хотя в его канцелярию продолжали порой приходить просьбы «взять в журнал государский» и «защитить от грабежей»[539].

Через месяц после обращения к приматам 14-ти островов, с 13 февраля 1771 г. Г.А. Спиридов стал получать ответы от высшего духовенства и приматов о «принятии нашего острова и нас в подданство»[540]. Когда уже к концу февраля 1771 г. 18 островов Архипелага прислали свою «слезную мольбу» к императрице всероссийской «принять в вечное защищение и покровительство нещастливой Архипелаг»[541], то Г.А.Спиридов объявил эту группу из 18-20 небольших островов «Архипелажским великим княжеством».

В феврале 1771 г. Спиридов отправил пространную реляцию в Петербург, делясь своими размышлениями о пользе островов «в тамошнем море»: «О имении оных на 20-ти островах греков до миру в подданстве содержать за главную надобность признаваю: во-первых, во славу нашей великой государыни, что она великая наша государыня владеет в Архипелаге греческом от Негропонта до Анатолии Архипелагским великим княжеством, а во-вторых, ежели при мире останутся у ней, великой государыни, или доставится вольность, то сие также увеличит славу Ея Величества, в-третьих же, когда оные до миру острова за нами останутся, то по близости к Негропонту и Морей и к Малой Азии затворяют чрез наших крейсеров от Кандии и Египта к Смирне, Салонике и к Константинополю, также и от оных мест в Средиземное море вход и выход неприятельских военных и с их турецкими грузами судов; а четвертое – мы имеем теперь надежное военное сборное у себя место – остров Парос и порт Аузу… Я только сие скажу, ежели бы англичанам или французам сей остров с портом Аузою и Анти-Паросом продать, то б, хотя и имеют они у себя в Медитерании свои порты, не один миллион червонных с радостию дали»[542] (курсив наш. – Авт.). Итак, даже в самый успешный период Архипелагской экспедиции находящемуся в центре событий Спиридову Архипелагское княжество, приведенное в подданство России, представляется все-таки временным военным форпостом, козырной картой в переговорах о мире или объектом удачной сделки. Долговременное владение Архипелагским княжеством пока виделось и Спиридову в весьма туманной перспективе.

Примечательно, что, не зная еще о создании Спиридовым Архипелагского княжества, примчавшийся в марте 1771 г. в Петербург А.Г. Орлов на Совете при Высочайшем Дворе тоже высказал странную для руководителя победоносного предприятия мысль: «приобретение в Архипелаге острова находит он несходственным с ползою и весьма разорительным: несходственным потому, что оно не кончило б, но более продолжило войну с турками и вовлекло нас также в распри и с христианскими областьми, разорительным же, что нет острова в Архипелаге, где есть порт, чтоб не требовал многих укреплений и сил для его удержания; что сии укрепления будут стоить великих денег и обратятся наконец в пользу турков»[543]. Однако императрица уже вошла во вкус обладания средиземноморскими территориями. Действительно, отныне она могла себя именовать «архипелажской княгинею» подобно тому, как она шутливо назвала себя «княгинею молдавскою», когда в сентябре 1769 г. население Ясс было приведено к присяге на верность. А потому при обсуждении российских требований при заключении мира 17 марта 1771 г. Екатерина «изволила на то изъясниться, что приобретение там острова желает она более для того, чтоб турки имели всегда в глазах знак полученных нами в сию войну над ними преимуществ и были бы умереннее в своем с нами поведении, а притом и для установления нашей там торговли и доставления также пользы нашим мореплавателям, но что не хочет однако ж Ея Величество, чтоб сие желание Ея было препоною в возстановлении мира»[544]. В «Кратком и предварительном мнении о мирных пунктах» императрица написала Н.И. Панину о своем желании оставить во владении России хотя бы один или два порта в Греции с уездами или один-два острова, а прочим завоеваниям «дать на волю избрать род правления, какое хотят и пользоваться им Российскою протекциею. В Российских поссесиях в Средиземном море содержать гарнизон, и всякой год посылать туда, по три или по четыре военные корабля на смену тамо пребывающим трем, с которыми могут туда ехать и купеческие, для заведения торга нашими товарами директно, как в Левант, так и в Италию и проч.»[545](курсив наш. – Авт.).

Как видим, торговые цели лишь прилагались к военным: императрица задумала устроить в Средиземном море военно-морскую базу, и во исполнение ее желания строительная деятельность в Архипелагском княжестве с 1771 г. не прекращалась до заключения Кючук-Кайнарджийского мира в 1774 г.

Покуда в Петербурге шли споры о том, как содержать «российские посессии», не зная их содержания и результатов, адмирал Спиридов в Архипелаге продолжал развивать деятельность по учреждению структур управления. Он потребовал, чтобы от каждого острова были избраны по три депутата, которые прибыли бы на Парос и «подписались служить». В их обязанности входило собирать «десятую часть продуктов» в виде податей, управлять островами, судить и, «по вине смотря, наказывать, кроме смертной казни» (о смертных приговорах требовалось докладывать Спиридову)[546]. Жители должны были «почитать и быть послушны» своим «депутатам», без их ведома не отлучаться с островов и показывать депутатам всю свою корреспонденцию[547].

По-видимому, в феврале-марте 1771 г. (документ не датирован) избранные депутаты прибыли к адмиралу Спиридову с прошением, содержащим, по сути, условия вхождения их островов в Архипелагское княжество Екатерины Великой. Они соглашались: 1) чтобы «повинующия жители их островов» были под российским «покровительством» и получали защиту от неприятелей; 2) быть «в подданстве великороссийской государыни», исполнять «ее повеления, а навеки лишиться ига… варваров»; 3) просить графа А.Г.Орлова, «чтоб он, извиня нас в нечаянных проступках», «призрел бы, яко единоверноподданных его государыни великой славной Екатерины»; 4) подтвердить социальную дифференциацию их общества – «разделить вышних от нижних, которое для общей ползы служить могло, как для флота Вашего, так и для общества нашего»; 5) не требовать уплаты податей больших, нежели остров способен уплатить. Более того, выказывая готовность платить подати, депутаты сочли нужным повторить, что «та сумма» уплачивается за обеспечение защиты («для содержания некоторой силы, которая [бы] нас защитить могла от набегов неприятелей и злодеев»[548]).

Не вполне ясно, в чем депутаты-греки и их переводчик видели различия между российским «покровительством» и «подданством» Екатерине, но совершенно очевидно, что островские жители выговаривали для себя значительно больше свобод, нежели подданные в Российской империи, и командование Архипелагской экспедиции, понимая временный характер своего присутствия и необходимость в дальнейшем решать судьбу островов на куда более высоком уровне, приняло эти условия.

15 января 1771 г. (даже еще не получив ответы с островов!) Спиридов назначил уроженца о. Миконос лейтенанта российского флота Антона Псаро «генеральным депутатом» и просил прислать по одному человеку от каждого острова быть при Псаро помощниками[549]. Вскоре назначение Псаро, человека «благороднаго воспитания», было подкреплено согласием «всех старост» 14-ти островов[550]. В марте 1771 г. уже «архипелагских подданых островов депутат» Псаро был отправлен «на вооруженной полугалере» под надежной охраной на острова, «чтоб островския греки уверялись, что мы по их подданичеству Нашей Великой Государыне от неприятелей защищаем и прикрываем»[551].

Письма, которые в это время Псаро рассылал по островам, могли начинаться так, как, например, адресованное на о.Сирос: «Почтеннейшие синдики Сиры, приветствую вас! Ни живые, ни мертвые – что не даете о себе знать до сих пор?

Я совершенно не получаю известий о том, что вы делете и получили ли письма, которые я вам послал. Однако это мне не нравится, и раз вы дремлете, нужно, чтобы проснулись. Или же, мы вас разбудим…»[552].

Письма Псаро, сохранившиеся в архивах островов, показывают, что круг его обязанностей был весьма значителен: он заботился о сборе налога «десятины», выполнении работ по приготовлению сухарей для флота, о своевременных выборах синдиков и проч.[553]. Себе в помощь он устроил в канцелярию и своего брата Петра[554].

В своей увлеченной работе по строительству Архипелагского княжества Г.А. Спиридов не остановился и перед созданием пространного проекта идеального, с его точки зрения, государственного образования[555]. Безусловно, он мог руководствоваться указаниями императрицы о создании греческого «цельного корпуса» и учитывать идеи Г.Г. Орлова о создании греческого государства под покровительством России[556]. Однако совершенно очевидно и самостоятельное значение спиридовского проекта, созданного, вероятно, между февралем и июнем 1771 г., до возвращения А.Г. Орлова и начала летней кампании.

К написанию документа адмирала подтолкнули вопросы, возникшие у православного духовенства островов относительно разграничения церковной и светской юрисдикции и будущего политического строя их земель. Но в результате Г.А. Спиридов разработал своего рода «Проект-Наказ» депутатам и духовенству островов Архипелагского княжества[557].

Следует признать, что более всего аналогий «проект» Спиридова имеет не с современным ему «Наказом Уложенной комиссии» Екатерины II, а с известным «Временным планом» Ф.Ф. Ушакова, созданным через 29 лет, в 1799 г.[558]. Не только по предназначению – создать греческое островное государство под покровительством России, но и по форме к проекту Спиридова можно вполне отнести характеристику, данную А.М. Станиславской письмам Ушакова о его «Временном плане»: «за письмами адмирала… стоит живая ищущая мысль, хотя и незрелая, неоформившаяся, тяжеловесная по форме»[559]. Поспорить можно только с утвердившимся в науке выводом, что конституционный документ флотоводца Ф.Ф. Ушакова был первым «после многих веков», позволившим «народу островов… сказать хоть в какой-то форме свое слово при решении политических дел»[560]. Как кажется, на первенство вполне может претендовать проект флотоводца Г.А. Спиридова и подкрепляющая этот проект деятельность.

Основные положения, изложенные Спиридовым, сводятся к следующему:

1. Удержать завоеванную свободу острова могут только сообща, поэтому создающееся государственное образование должно быть объединением островов, каждый из которых остается административно-территориальной единицей с широким самоуправлением («многия ж архипелажския острова, соединясь не точию доколе здесь российской флот и оружие, но, когда военная надобность проминетца, и отзоветца во отечество, то тогда вообще единодушно от всяких таковых приключенией, чего отнюдь один или два зделать не могут, все единодушно зделают и защитят свою волность»)[561].

2. В отличие от России, для которой императрица Екатерина видела единственно возможной самодержавную форму правления (см. «Наказ» Екатерины. Ст. 10-11, 14-16), для объединения архипелагских островов Спиридов предлагал или республику, или «архидукство» по венецианскому образцу («будут ли си острова под архидукством, как то, сказывают, давно напред сего и было, или волною республикою»), однако благоразумно оставлял этот деликатный вопрос на решение европейских монархов («по высокоматерней великой нашея государыни милости и других христианских государей»)[562].

3. Начинать создание системы управления Спиридов предлагал с «волного гражданского» избрания представителей, и они – «выбранные и присяжные почтенные господа островские сенаторы или судьи» – образовали бы на каждом острове «гражданскую канцелярию» («как то в Наксии и в Паросе начало свое и восприяло»)[563].

4. Со своей стороны, духовенство на островах также создало бы свои системы епархиального управления, которые, по примеру российских, Спиридов называл консисториями («как при архидукстве, так и при республике быть непременно должно: равно, как в Великороссии, обыкновенно преосвященныя архиереи для духовных дел имеют у себя свои канцелярии или консистории со определенными от себя из духовных чинов по своему благоразсмотрению судиями»).

5. В Архипелагском государстве, вероятно учитывая заслуги и роль церковных институтов в обретении независимости, Спиридов предлагал соблюдать равенство светской и духовной властей и невмешательство одной в дела другой: «и о чем надобно сносятца между собою духовная канцелярия з гражданскою, а гражданская з духовною промемориями, ибо обе оныя канцелярии… за равныя почитаютца и одна другой неподсудна». Такой идеал в принципе был сформулирован и в Духовном Регламенте Петра I – Феофана Прокоповича, но на практике в России часто нарушался (как мы увидим ниже, соблюсти этот идеал в Архипелаге российское командование также не смогло).

6. Защищать Архипелагское государство, по плану Спиридова, должны были отряды «вооруженных людей», их численность зависела от «состояния и могущества каждаго острова жителей». Эти «военные» не только должны были оборонять свой остров и подавать помощь «союзным островам, которыя в том надобность возымеют», но и выполнять полицейские функции – «суд и расправу» и «содержание по законам… добраго порядка». В суть «законов добраго порядка» адмирал не входил, предполагая на этом этапе, вероятно, сохранение существующих норм и обычаев; в целом же в этом пункте Спиридов копировал, как кажется, нормы, существовавшие в отечественной общинной традиции, нежели ту организацию армии и полиции, которую желала бы видеть и учреждала в России императрица[564].

7. Всем служителям канцелярий, судьям и военным следовало жить соответственно их чинам (хотя сами чины Спиридовым обозначены не были, но без чиновной иерархии адмирал, кажется, не мыслил своей «республики») и получать жалование по чину (причем «жалованье – на все их бес попечения надобности, чтоб доволны были без взятков и не делали б для интересов своих кому каких обид под наказаниями, но толко б думали и исполняли врученную им должность и положенныя дела безволокитно и продолжения времени исправно»). Спиридов настойчиво проводил мысль о том, что достойное жалование – это инструмент борьбы с коррупцией[565] (ср. «Наказ» Екатерины, ст. 140).

8. Вероятно, опасаясь возможного диктата военных, Спиридов предусмотрительно ввел в свой проект и статью о подчинении военных выборным «судьям» и указание военным, чтобы они почитали гражданскую власть «с пристойною учтивостию»[566].

9. Верховную власть в архипелагском государстве Г.А. Спиридов предлагал сосредоточить в Сенате, в который от каждого острова делегировались представители. Чтобы сократить средства на содержание центральных органов власти, в Сенат отправляли по одному депутату только с больших островов, а с малых – одного «депутата з двух или трех, или с четырех, из способных и добраго состояния людей с согласия жителей». Выбранные с островов примерно 10-15[567] депутатов должны были, «разсуждая и определяя в ползу своего народа и по делам островских канцелярей, чего они решить не могут, или жалобы на канцелярии или на судей канцелярских, разсматривали и решили по установлениям и узаконениям справедливо». Возглавлять заседания Сената следовало либо «архидуку», либо «выбранному от гражданства мещанину» – «главному всех островов». В своей идее выборного Сената адмирал Спиридов проявил себя как либерал: в екатерининской России в сенаторы продолжала жаловать только императрица.

10. Помимо этого, адмирал предлагал включить в состав Сената и представителей обеих имевшихся на островах христианских конфессий – православной и католической («при таком Сенате должно быть депутату или опекунам одному или двум от духовенства») для решения спорных вопросов, касающихся их церквей и паствы. Специально подчеркнув необходимость включения в органы власти не только православного, но и католического духовенства, Спиридов лишний раз демонстрировал просвещенную толерантность, что он доказывал и на деле (см. далее). Впрочем, ориентироваться в этом вопросе он мог не только на архипелагский опыт, но и на требования терпимости, высказанные в «Наказе» Екатерины («Наказ». Ст. 494-496).

11. В «конституционном» проекте Спиридов не обошел вниманием и вопроса финансовой политики, специально предупредив жителей островов, давно живших в неволе, что управление и содержание самостоятельной государственности («для онаго Сената и сенатских служителей, <…> да и для присудствующих депутатами или апекунами… и на другия нужды расходы, тоже и архигерцогу – ему на удоволствие дому и домашних ево, чтоб по увеличиванию чести мог себя и содержать безубожества»), требовало немалых средств, а потому для покрытия издержек на новое государственное образование должны были быть предусмотрены и значительные подати.

12. На переходный период для создания нового архипелагского государства Г.А. Спиридов отводил время до ухода российского флота. До этого вожделенного часа командовать, исполнять обязанности островского Сената и «оное все великое хозяйство ведать» должен был А.Г. Орлов, а в его отсутствие сам автор проекта («вместо Сената то исполнять будет высокоповелителной господин генерал и ковалер граф Алексей Григорьевич Орлов, а в небытность – до прибытия его сиятельства я, адмирал Спиридов»). Пока же флот крейсировал в Эгейском море, от островов требовалось только создать местные островные канцелярии и определиться с уплатой податей (а «надлежащаго числа островскаго войска и Сенат и в нем президент и члены доколе здесь и в здешних местах флот и войско Ея Императорского Величества всероссийской пробудет и не надобно»). Адмирал торопил островных жителей («для всего вышеписанного учреждения сей 1771 год есть решителной!»): «должно на островах и в епархиях завременно приуготовитца и зделать все пристойныя распоряжения при покровителстве великой нашей государыни оружия, чтоб пред отбытием флота и войска в свое отечество взял Архипелаг по тем распоряжениям во всем свою силу и власть желаемой волности безопасно содержать себя».

Итак, весной «решительного» 1771 г. в Восточном Средиземноморье появилось новое государство, именовавшееся пока Архипелагским княжеством. Хотя у этого княжества еще не было ни международного признания, ни собственного законодательства, для его жителей наступали, казалось, новые времена. Между тем, чтобы приспособиться к жизни без «злочестивых варваров», островным жителям требовались и время, и наставники, недаром же жители острова Скиро просили Спиридова прислать им «депутата всех островов, дабы нас наставил на путь, понеже ныне находимся как овцы без пастухи»[568].

С апреля 1772 г. наступил новый этап в государственном строительстве Архипелагского княжества. Он связан с именем генеральс-адъютанта Павла Нестерова, которому адмирал Спиридов препоручил руководство всеми делами княжества на период отсутствия «депутата» А. Псаро, отправленного во главе «маленькой греческой эскадры» в Сирию[569]. Весной-летом 1772 г. именно Нестеров в развитие идей Г.А. Спиридова разрабатывал «определения», регламентировавшие деятельность «островских» и центральной канцелярий, полномочия их депутатов, систему налогов и сборов, процедуру судопроизводства по гражданским делам и проч.[570]. 24 июня 1772 г. Нестеров затеял перепись населения островов: на остров Сирое, например, пришло требование, «чтобы вы знали весь народ женатый и свободный, и тех, которые пришли откуда-то с других островов, и я вам пишу, чтобы вы позаботились о том, чтобы написать мне, сколько в ваших землях женщин и мужчин, напишите мне правду»[571].

Беря все бразды правления в свои руки, Нестеров рассылал свои приказы с борта российского военного корабля «Европа», не рассуждал о «республике» или «архидукстве», не входил в предположения о том, что будет с островами, когда российский флот покинет Архипелаг, но недвусмысленно давал понять, что все благоденствие Архипелагского княжества зависело от «высоких наших графов Алексея Григорьевича и Федора Григорьевича Орловых милосердия, непостижимаго проницания, которых намерение привести своим мудрым расположением всех в сущее спокойствие»[572]. В документах[573], конечно, есть ссылка на то, что графы поставлены «великой императрицей», но прямого указания на принадлежность островов Архипелагского княжества Екатерине II нет. Значило ли это, что с открытием переговоров о мире Екатерина распорядилась несколько завуалировать свои посессии в Средиземноморье? Вопрос пока остается не вполне ясным.

Из документов, рассылаемых Павлом Нестеровым[574], можно заключить, что административно-территориальной единицей Архипелагского «государства» (слово «княжество» Нестеров не использовал) продолжал оставаться остров (вопросы внутриостровного деления в документах не рассматривались). На каждом острове ежегодно должны были происходить выборы «началников», «главнейших всего острова членов» или «островских депутатов» (поскольку ни о нормах представительства, ни об избирательных правах в документах ничего не говорилось, можно предположить, что они соответствовали традициям островных общин, избиравших своих приматов). Депутаты соединяли функции управления и суда, что также, впрочем, вполне согласовывалось с традиционной практикой. Местом собраний «депутатов» для решения «государственных и общественных дел»[575] являлась «канцелярия».

В сферу компетенции «островских депутатов» входили суд по гражданским и уголовным делам и наказание «всем тем, от коих происходят непорядки…, а наипаче таких, кои зделают какой-либо соблазн или производят пусторечие в противность для государства и общества», а также тем, кто без суда «сам собою отмщевают обиды»; при этом специально оговаривалось, как и в документах Спиридова, что решения по обвинениям в «смертоубивстве» изымались из компетенции острова и отправлялись «на суд главноначалствующим». В решении дел депутатам предписывалось опираться, прежде всего, на «собственно островские» законы и определения, и только при «сумнительстве» – присылать запросы в центральную канцелярию в Аузу. Очевидно, что ломать сложившиеся традиции в области законодательства российские военные намерения не имели, но вопросы процессуальные, особенно по гражданским спорам, Нестерову все-таки прописать пришлось, и связано это было с желанием командования ограничить число просителей, прибывающих в Аузу, и стремлением заставить жителей островов решать большинство спорных дел на местах[576].

В финансовой сфере на депутатов возлагалась обязанность «определять» сборщиков податей и за ними «смотреть», назначать казначея, ведущего учет: при этом казначеями должны были быть состоятельные люди, которые в случае утраты могли возместить ущерб «казенным и общественным деньгам».

В случае надобности те же депутаты могли собирать ополчение («помощь от народа для взятья кого-либо под караул или протчей надобности»), предпринимать строгие меры против разбоя и пиратства, наконец, на каждом острове создавать карантинные учреждения.

Вне сферы компетенции светских депутатов оказывались все дела, касавшиеся духовенства.

Для жителей островов вводились ограничения, оправданные военным временем: перлюстрация всей почты и передвижение только с паспортами островных канцелярий.

Свое «Учреждение» Павел Нестеров закончил по-военному прямо: «всем обще и каждому по одиначке прошу и приказываю: любите друг друга, изгоняйте вражду и поступайте по должности христианской нашего православнаго греческаго исповедания веры, будьте во всем согласны, чем заслужите милосердие наших великих началников и мою к вам искренную любовь, похотливое в ваших делах старание».

На бумаге в 1772 г. Архипелагское княжество представлялось уже не прежним аморфным случайным объединением островов, а государством с более-менее выверенной системой управления в центре и на местах[577]. В центре, как и мыслил в 1771 г. Г.А. Спиридов, пока флот стоял в Эгейском море, управление велось не «Сенатом» с выборными от островов депутатами, а военными в канцелярии командующего флотом. При этом, издавая свои приказы и распоряжения, адъютант Павел Нестеров все более походил на губернатора полуколониального владения. На местах – по-военному жестко и строго вводились регламенты, но вмешиваться в местное управление военные не имели ни сил, ни возможностей. Введенные регламенты были регламентами самоуправления, которое вполне согласовывалось с местными обычаями, опиралось на традиционное право и не должно было затрагивать церковную сферу.

Впрочем, власть Павла Нестерова над островами оказалась недолгой: уже в августе 1772 г. из похода возвратился А. Псаро и вновь стал «главным депутатом», сохранив свой пост до ухода российского флота. В 1773 г. А. Псаро все еще стремился создать на Паросе совет старейшин, называемый им «Сенатом», и рассматривал его в качестве органа управления, состоящего из представителей всех островов. Однако сделать это до заключения мира он так и не успел[578].

До самого отъезда из Архипелага весной 1774 г. и Г.А. Спиридов, кажется, тоже сохранял чувство ответственности перед жителями созданного им Архипелагского княжества. В своем прощальном письме, отправляясь «за болезнию в Ливору», а потом в Россию, он обратился к «генеральному депутату флота капитан-лейтенанту и кавалеру Псаре» и «на все в Архипелаге подданныя Ея Императорскаго Величества нашей всемилостивейшей государыни греческие острова [к] жителям, как духовным, так и мирским», объявив «удовольствие» и «желание всегда их добраго к нам усердия»[579].

Однако до конца пребывания флота в Эгейском море так и не определено было самое важное – отношение островов к Российской империи. Кем считали себя жители Архипелагского «государства» в 1772-1774 гг.

– «подданными» императрицы (как они, судя по документам, себя называли)?

– находившимися «во владении» как завоеванные территории (самой императрице Орлов писал в 1773 г. о «жителях Архипелагских островов, состоящих под высочайшим Вашего Императорского Величества владением»)?

– или «вольными», коим оказывалась помощь или «покровительство»?

Каким был статус А.Г. Орлова – в 1770 г. выбравшего себе титул «полномочного генерала от Ея Императорскаго Величества Екатерины Второй всея России, главного над Архипелагом», а в 1772 г. упоминавшегося в «Учреждении» Павла Нестерова по сути только как соправитель, но не Екатерины, а своего брата Федора?

Сравнительно вольное употребление и взаимозамена понятий «подданство», «покровительство»/«протекция», «владение», «быть во власти…» и некоторых других показывает, что окончательного представления о характере отношений между Российской империей и Архипелагским княжеством так и не сложилось ни у правителей, ни у исполнителей их повелений.

Перспективы строительства «республики», «архидукства», «государства», кажется, так и оставались для жителей Архипелагских островов весьма туманными. Не случайно и в 1773 г. жители Самоса, не овладевшие «регламентом самоуправления» Павла Нестерова, просили прислать для управления островом «российского человека, который знает российские законы» (вспомним, что в регламенте Нестерова им полагалось все решать по собственным островным традициям!)[580]. Они выражали слезную благодарность, когда на их остров прислали лейтенанта флота Николая Кумани, «потому что мы прежде были, как овцы без пастыря, а как скоро мы услышели, что приехал к нам в остров он, Кумани, собралися со всех деревень всяким усердием и радостию, …признаем ево за … честнаго командира нашего»[581].

Освоение островов Архипелагского княжества

Создавая государство на архипелагских островах, российское командование развернуло заметную активность по описанию и картографированию Восточного Средиземноморья. Исправить имеющиеся европейские карты, срисовать «неизвестные положения мест»[582], промерить глубины и по окончании войны «из журналов и описаний» создать в Адмиралтейской коллегии подробный Атлас Архипелага помогли разведывательные высадки на острова в 1770-1775 гг., «крейсирование», контакты с местными жителями по поводу десятинного сбора и работ по заготовке леса и продовольствия. В посвящении императрице, предварявшем Атлас[583], говорилось, что «победы над Оттоманским флотом <…> и потом покорение Архипелага <…> кроме громкия во все концы земли простершиеся славы и великия российскому мореплаванию пользы подали случай ко изследованию и точному описанию болыиия части сего [Эгейского] моря, его островов, заливов, входов в пристани и промеры глубин», а поскольку «ни одна Европейская держава… не осмелилась простерти свободно на сие море руку гидрографическаго искусства…, но российским мореплавателям единым мановением… Екатерины является путь открытый и свободный до самых врат гордого Стамбула»[584]. С разведывательными миссиями – не только для выявления военных объектов, но и для фиксации полезных ископаемых, античных руин, монастырей и церквей, описания больших и малых поселений – на острова отправлялись инженер-офицеры Яков Баталзен, Михаил Тузов, Михаил Можаров, Карл Реан, волонтер граф Паш ван Кринен[585], значительные отступления с описаниями островов содержит Журнал Степана Хметевского, а описание Архипелага, сделанное участником экспедиции Матвеем Коковцевым, было даже издано типографским способом в Петербурге в 1786 г.[586]. Нет сомнений, что и сама императрица желала возможно больше узнать о новоприобретенных землях[587].

Остров Парос. Аузский залив и деревня Ауза. 1771 г.

Очевидно, что значительнейшего внимания удостоился центр «Архипелажского великого княжества» – о. Парос, располагавший удобными гаванями при селениях Парос (Парикия) и Ауза. Его описания вполне отражают многообразие интересов, проявленных участниками экспедиции при освоении Восточной части Средиземноморья.

Относящийся к Кикладской гряде островов на юге Эгейского моря, о. Парос приглянулся командующим российским флотом еще тогда, когда корабли запасались в его бухтах водой, преследуя турецкий флот перед Чесмой. Парос лежит на половине пути от Пелопоннеса до Азиатского берега. Легче, чем с севера Эгейского моря, оттуда можно было осуществлять не прекращавшуюся все годы присутствия Российского флота в Архипелаге постоянную связь с Ливорно, легче было, в крайнем случае, и покинуть Архипелаг. И хотя местоположение Пароса не позволяло непосредственно с этого острова осуществлять блокаду Дарданелл, для недопущения подвоза продовольствия в Константинополь с Пароса постоянно отправлялись малые эскадры для «крейсирования» и ареста всех судов с турецкими товарами. Оценив эти достоинства Пароса, Спиридов писал императрице: «Сие место порт Ауза с островом своим Паросом столь важно и нужно, что я признаваю лучше всех в Архипелаге островов, где есть порты и всех лучший залив, где есть рейды, потому нигде так укрепиться и малою силою обороняться нельзя, как в порте Аузе»[588].

Острова Парос и Антипарос

Участники экспедиции оставили несколько довольно подробных описаний Пароса. Первое из них сделали 3-11 июня 1771 г. прапорщики инженерной команды Баталзен и Тузов[589]. Позднее не обошли Аузу и Парос в своих воспоминаниях Степан Хметевский, Матвей Коковцев и Сергей Плещеев. Через два года после завершения войны на Паросе побывал французский эллинист Шуазель-Гуффье[590] и также оставил заметки об острове и русском присутствии на нем.

Вот каким Баталзен и Тузов увидели Парос:

«Величиною оной остров имеет длины 19, ширины 11 с половиной верст, совсем безлесен, и почти весь в высоких каменных горах, а камень болте серой, а некоторою частью и мраморной. Дороги веема уския и каменистая. В ниских местах, где на фут или более сверх камней земли есть, тут имеютца и хлебопашенные земли… Во время турецкаго владения состояло началство, как в местечках, так и в деревнях из приматов, выбранных изо всего тамошнего общества, кои все происходящие между жителями тяжбы и ссоры разбирали. А главное правление, как над сим, так и над протчими островами, имел главнокомандующий турецкаго флота капитан паша, по повелениям котораго по желаниям их отпускаемы и продавань: были. Вначале положено было платить каждому человеку, хотя бы и он холост был, в год по 3 1/2 пиастра, тако ж и от хлеба пятую долю, почему и собралось в казну с здешнего острова 5920 пиастров. В нынешние времена стали из греков откупщики, кои, откупая друг против друшки, оную сумму возвышали, напоследок со всего острова платили от 8500 до 9000 пиастров, а как откупщикам сию сумму от жителей еще слишком возвратить надлежало, то с каждого человека приходила вдвое болие»[591].

Парос

На острове обитало около 5 тысяч жителей (М. Коковцев). Помимо двух городков – «местечек» Пароса и Аузы, на острове находились еще «5 деревень и несколько в разных местах по способности построенных в полях греческих домов, и доволное число садов, в которых родится виноград, апельцыны, цитроны, помаранцы, винные ягоды, яблоки и априкосы, и протчие фрукты. Жители ж, как из местечек, так из деревень сеют хлеб – пшеницу, ячмень, тож и хлопчатую бумагу, которым хлебом во время хлебородия не точию, что доволствуютца сами, но и продают в другие острова, а из бумаги делают холст, чулки и другие бумажные товары. Скота ж, как рогатого и мелкого, так лошаков для себя имеют доволно, а лошади, хотя и есть, однако веема мало, которой скот у них во весь год ходит на полях, потому что во время зимы снегов и морозов веема мало случаетца, а хотя снег и бывает, но в редкие годы, да и то пролежать более не может, как до полудня до десяти часов, а когда солнце взойдет, то вскорости разтает, а нередко нужда бывает в прокормлении скота летом в жаркие времена, когда трава от жару вся выгарает, а толко с великою нуждою по самым ниским местам, да и то поблизости и около воды, скот едва питатца может.

Для полевой работы жители употребляют быков и лошаков, на которых также, что им случитца перевозить от одного места до другаго, возят въюшными. А других повозок в разеуждении высоких гор и каменистых мест никаких нет»[592].

По мнению М. Коковцева, плодородная земля острова Парос могла бы приносить больше богатства его жителям, но те были «по невежеству своему бедны».

Первостепенное значение для флота в Архипелаге имело качество воды, а ее на Паросе было достаточно: «Воды по острову в ключах и в мелких от оных проточинах доволно имеетца, а на горах, в строениях, где ключей нет, делают там жители цистерни, в которых зимой дозжевую воду збирают, и тем доволствуютца чрез весь год, летом веема редко или и вовсе дозжей не бывает»[593].

Церковь Успения Богородицы на Паросе. Купол над баптистерием VI в.

Не преминули упомянуть русские описатели Пароса и о том, что остров был известен своей древней историей, и об оставшемся «столбе» с «рытою эльленскою надписью»: «Во время идолопоклонства находилось близ города Имвлоса изрядное резьбою украшенное капище, коего развалины еще видны»[594]. Английский участник экспедиции напоминал, что Парос был родиной Фидия и Праксителя[595]. Однако прапорщиков Баталзена и Тузова более заинтересовала информация, собранная у жителей острова, рассказавших, как Парос перешел под османское владение: «Прежде оной остров принадлежал генуэзцам, а потом по одержанной венецианским флотом при острове Кандии баталии между прочими островами венециана обладали и сим островом, а напоследок в 1686 г. в подданство пришел турок»[596].

Самым большим поселением острова являлся, как и ныне, город Парос (Парикия), «при котором имеетца бухта, называемая тем же именем Паросом, от ветров доволно закрыта, толко не веема глыбока, однако к стоянию на якоре мелким судам способна»[597].

Довольно скупые на описание греческих церквей и монастырей участники Архипелагской экспедиции сделали исключение для главного храма острова Панагия Екатондапилияни: «Во оном местечке (Парикии. – Авт.) между протчими ныне стоящими в ней церквами находитца примечанию достойная церковь во имя Успения Пресвятыя Богородицы, веема древнего построения, и ныне еще в хорошем состоянии, доволной величины и вся складена на извеске из мраморнаго камня, а внутри изрядного украшения, а особливо мраморными ж столбами коринтического издания… Строена ж та церковь от греческой царицы Елены, матери Великаго Императора Константина, во время возвратного ея пути из Ерусалима в Константинополь, и названа оная церковь Экатаполиани, а все оное происходило в 4-м веке после Рождества Христова, а прежде построения оной церкви на том месте было ельленское сборище»[598]. Степан Хметевский также вспоминал эту церковь как «знатную»[599], однако и он, и М. Коковцев не преминули укорить жителей острова в небрежении: «богатую из мрамора церковь… невежественные греки, желая украсить, выбелили известью»[600]. О прочих церквях Пароса сохранились только краткие упоминания: «Монастырей на всем острове считают по разным местам греческих 25, католических 2 [на срезе страницы утрата текста], а церквей стол ко много, что и числа оным не знают»[601]. «Внутренняя часть острова покрыта горами и там нельзя ступить ни шагу, чтобы ни наткнуться на монастырь, церковь или, в крайнем случае, на часовню. Леность и суеверие опустошили эту землю, чтобы заполнить монастыри, которые сами скоро опустеют»[602]. Остров входил в Паро-Наксийскую епархию и имел резиденцию православного епископа.

Церковь Успенья Богородицы. Главный неф X в.

Славу центра Архипелагского княжества вполне мог делить с Паросом остров Наксия (Наксос), находившийся по соседству. Между Паросом и Наксией находятся три незаселенных островка (Порто Трио), где обычно суда набирались хорошей водой (и куда, кстати, при турках прибывала ежегодно флотилия капудан-паши для сбора архипелагской подати). Впрочем, по описанию М.Коковцева, флот мог стоять на якорях на протяжении всех четырех миль между Аузским заливом и о. Наксия. Коковцев описывает Наксию как остров с шестью тысячами населения греческого и римско-католического вероисповедания, изобилующее хлебом, винами, дровяным лесом и хлопком. Наксия считалась и более предпочтительным по климатическим условиям местом для расквартирования участников и гостей[603] экспедиции.

Именно на Наксосе А.Г. Орлов предпринял эксперимент по созданию в Архипелагском княжестве своего просветительского центра, ориентируясь, судя по всему, на проекты, претворявшиеся в жизнь в это время в России императрицей и И.И. Бецким. На Наксос были собраны дети из семей различного состояния, они поступали на полное обеспечение из средств, выделяемых А.Г. Орловым, жили в изоляции от своих семей (по-видимому, почти как в московском Воспитательном доме) и, вероятно, должны были в будущем составить «новую породу людей» нового Греческого государства. «Греческия малчики как приматские так и бедны[х] островски жителей дети и сиротки, содержаны были… одеянием и пищею и обучением согласно с великодушием и щедротою Всемилостивой… государыни»[604], при детях состоял «эконом Жованни Ацали»[605]. Г.А. Спиридов после отъезда А.Г. Орлова продолжил заботу о Школе, направив ее деятельность сообразно своим предпочтениям на обучение морскому делу. Для этого «с острова Наксии малолетних гречат 46 человек» разослали «в число кают юнг на разные корабли»: «Георгий Андреевич за благо почел оных малчиков по кораблям и фрегатам разпределить, производя им пропитание и стараясь, дабы оныя обучены были руской грамоте, читать и писать могли, при том обучать и навигации»[606]. Однако на этом просветительские опыты не завершились. С июля 1773 г. А.Г. Орлов пожелал придать своему школьному эксперименту больший резонанс[607] и перевезти «гречат» в Пизу, где специально для своей Школы он приобрел дом. Он пишет в это время Г.А. Спиридову: «Прошу не оставить ребятишек греческих, которые уже набраны и впредь будут набиратца и коих мне сюда при случае судами пересылать человек по 15 а я здесь делаю об них учреждение школу, чево для и дом болшой в Пизе беру, а впредь што с ними будет приказано от двора учинить – тово еще не знаю, но думаю, что и там для них готовится дом, где оне для всякова ученья приняты будут»[608]. И в дальнейшем в 1774-1775 гг. Орлов продолжал трогательно заботиться о Школе, поручая А.В. Елманову присылать на военном судне «с пропитанием» «всех их малчиков в Италию для обучения и воспитания в учрежденной в Пизе для них школе» (с оговоркой: только с согласия их родителей, «не делая в том не малейшего насилия против их желания»)[609]. Когда же флот покидал Средиземноморье, греческих школьников забрали из Пизы в Россию[610], и школа продолжала существовать уже в Санкт-Петербурге[611]. В своем сочинении об Архипелаге Матвей Коковцев подытожил историю наксийской школы самым высоким стилем: «Все острова возчувствовали обильно изливаемыя щедроты Великий и Премудрый Екатерины, Которая желая возстановить упадшия науки, повелела устроить на острове Наксии училище, но как острова и паки возвращены Оттоманской Порте, то обучавшиеся отвезены Российским флотом в Санктпетербург, где восхищаются Матерним Минервы призрением»[612].

о. Наксос

Укрепленную базу российский флот создавал и на о. Миконо (Миконос)[613], который вместе с островами Шкиято (Скиатос), Шхиро (Скирос), Андро (Андрос), Тино (Тинос) и Сиро (Сирое) составляли северную часть Архипелагского княжества. На северо-востоке в Архипелагское княжество вошел о. Патмос с находящимся на нем древним монастырем Иоанна Богослова[614].

о. Сирос

Самым крупным островом Архипелагского княжества на востоке вблизи Анатолийского побережья был о. Самос, который, по словам М. Коковцева, с 1771 по 1775 г. «благоденствовал под державою российскою». Самос был важен, прежде всего, для блокады Дарданелл, поэтому стал базой эскадры И.А. Борисова, мимо кораблей которой «ни одно турецкое судно проити не могло»: «в течении сего времени взято оных около двух сот с грузом и без груза, суда же прочих европейских держав осматриваемы были, и, по выгрузке из оных турецких товаров, отпускаемы»[615].

К югу от Пароса значительными островами, признавшими Российское владычество, были Кикладские острова Милос, Сикинос, Иос, Тира (Санторин) и Аморгос (их подробное описание, сделанное графом Паш ван Криненом, см. в Приложении 6). По-видимому, кроме общих заявлений о том, что эти острова стали «благоденствовать» после побед «российских орлов», серьезной строительной деятельности там не велось. Выступая еще 14 марта 1771 г. на Совете в Петербурге, А.Г. Орлов специально выделил остров Милос как лучшее место для стоянки флота[616], но остров имел «нездоровый» климат, да и база к этому времени уже стала обустраиваться на Паросе.

Самым южным владением России в Средиземноморье была хитростью захваченная небольшая турецкая крепость на о. Кастро Россо (возле Анатолийского побережья, которая стала служить «пристанью для Российских крейсеров в Сирских и Караманских водах плавающих»[617].

Залив о. Милос

Активные действия русских по освоению Архипелага и особенно строительная деятельность на Паросе не остались незамеченными европейскими корреспондентами. И их выводы уже в 1771 г. отражали озабоченность далеко идущими планами России: пришедшая в июле информация из Венеции так была представлена «Амстердамской газетой»: «Русские работают над созданием значительного форта на Паросе и на Миконе, эти два форта уже с артиллерией и войсками. Кажется, что русские имеют в виду исполнить план Петра I, который хотел обеспечить свободное плавание как на Черном, так и на Белом (имеется в виду Эгейское. – Авт) морях» (G.d’A. 1771. № 65).

Только ревностью к успехам России можно, на наш взгляд, объяснить появление в 1773 г. в британском ежегоднике саркастической заметки о центре Архипелагского княжества: «Остров Парос, в древности известный своим вином и мрамором и ставший бессмертным благодаря скульптурным статуям, долго является главной стоянкой русских. Хотя положение этого острова, лежащего на половине пути между Мореей и Малой Азией, в некотором смысле может показаться благоприятным для стоянки, но со многих сторон это ложное мнение. Во-первых, расстояние от суши, особенно от Малой Азии можно считать главным недостатком; среди менее важных: его небольшая величина и бесплодие делают его малоудобным для отдыха и восстановления сил столь большого количества людей. Действительно, кажется удивительным, что после необыкновенной удачи, которая способствовала уничтожению турецкого флота и сделала русских неподконтрольными властителями этих морей, русские не смогли за эти годы овладеть ни одним сколь-либо значительным островом, который бы своими продуктами мог их поддержать в их предприятии и обеспечить безопасность в час испытаний» (A.R. 1773. Р. 20).

Итак, заняв острова в Архипелаге и не располагая достаточными силами, чтобы их все сразу начать осваивать, русские тем не менее в 1771-1772 гг. предприняли беспримерные шаги по обустройству своей базы на Паросе, не оставляя вовсе без внимания и другие острова. Создается впечатление, что Архипелагское княжество обустраивалось на века, что ни покидать его, ни выгодно уступать англичанам или французам, как писал Спиридов Екатерине, в первые два года никто не намеревался. Недаром отправленный на новоприобретенные острова граф Паш ван Кринен собирал сведения о том, насколько может умножиться население островов и как жизнь на островах реорганизовать к лучшему. Например, усмотрев на о. Милос, что причиной болезней его жителей являлись скапливающиеся в поселении нечистоты, он предложил: «По моему мнению мили три от порта на маленком пригорке посреди долин, украшенной лугами, построить бы новой город, повелев наперед съжечь тот, в котором оне теперь живут, ибо оные столь жадны к обитовани их полат, что доброволно, конечно, не переменят жилища»[618]. Безусловно, дух авантюризма – а как иначе можно рассматривать планы переноса городов?! – как у руководителей Архипелагской экспедиции, так и у их подчиненных был неистребим!

В 1772 г. увидела свет драма Павла Потемкина «Россы в Архипелаге», в которой поэт так представил идеальный разговор между А.Г. Орловым и неким Софронимом, старшиной греческого народа от острова Идра.

Софроним к Орлову:

А.Г. Орлов:

Софроним

Однако представлявшийся в Петербурге идеал был далек от реальных трудностей в управлении архипелагскими островами, заселенными «благодарными» единоверцами. Строительство на островах укреплений, госпиталей, училища и ремонтных баз должно было быть подкреплено договоренностями с «островскими жителями» о поставках продовольствия, леса, о финансовых выплатах на нужды российского флота. Еще в ноябре 1770 г., отправляясь из Архипелага, А.Г. Орлов отдал распоряжение Ивану Войновичу собрать по всем островам Архипелага подати, которые те ежегодно выплачивали капудан-паше, и распределить по островам муку, чтобы в качестве повинности островские жители заготовили для флота сухари[622]. В декабре 1770 г. было указано собирать продуктовую подать и скотом[623].

А.Г. Орлов после Чесменского боя с благодарными греками

В ноябре-декабре 1770 г., как уже отмечалось, командование навело справки и о том, как новые «российские» территории управлялись при османах и какие подати платили[624]. При обустройстве Архипелагского княжества вполне мог оказаться полезным принцип, сформулированный П.А. Румянцевым в отношении Молдавии и Валахии: «…всякая вводимая новость от победителя в уничтожение порядков, к которым привыкли, покажется труднее»[625]. Таким образом, на островах сохранился институт «синдиков» – старост, которые избирались на один год и об их избрании островные канцелярии извещали центральную канцелярию в Аузе, при этом на острова могли назначаться и коменданты, подчиненные российскому командованию[626].

Зная пожелание императрицы Екатерины идти на уступки нетурецкому населению завоеванных территорий (в рескрипте от 6 ноября 1769 г. П.А. Румянцеву рекомендовалось «приласкивать» «волохов, греков, болгар, армян, раскольников и жидов, жителей Османской империи, занятой армией»[627]), Г.А.Спиридов предложил снизить налоги и взимать десятую часть продукции в натуре или деньгами: «сие получение не станут они называть, как о турках говорят, варварским грабежом».[628]В отношении островов всего Архипелага командование распорядилось руководствоваться следующим правилом: со «своих островов» взимать десятину произведенных продуктов, а сверх нее необходимое для флота на этих островах покупать («но чтоб ненасильственным понуждением», и только если они нам нужное, а у них лишнее «из упрямства не продадут, в таком случае можно силою взять и уведомить»); в отношении же островов, не принявших российского подданства и не вошедших в Архипелагское княжество, действовали правила военного времени («которые ж острова не в подданстве нашем, с таких со угрозами, что надобно, можно требовать и несмотря, что у них лишнево нет – брать, платя за то им деньги по разсмотрению, а ежели дорожится станут, то и без денег взять, давая расписки, сколко чево взято, будет впредь для ведения без аплаты им, когда будут наши подданыя (sic!), а ежели где найдется что турецкое – оное все брать безденежно»)[629].

В итоге, на основании сохранившейся документации можно сделать вывод о том, что российские военные стали взимать с жителей островов Архипелагского княжества только третью или даже четвертую часть того, что острова выплачивали туркам[630].

Например, крупный и многолюдный остров Андрос (1700 семей, или по другим подсчетам более 11 тыс. жителей) выплачивал «в Константинополе одному знатному человеку» 23500 пиастров, а по российским ведомостям, в 1773 г. уплатил русским немногим более 8 тыс. пиастров;

остров Ниа (Иос) (300 фамилий, включая вдов и сирот, 14 мелниц, продают сыр, мёд, лук, хлопчатую пряжу) платил оброк капудан-паше 3800 пиастров и еще 300 пиастров его свите, а по российской ведомости 1773 г. уплатил частично натурой подать в размере всего 1151 пиастр;

остров Наксия (Наксос) (1600 фамилий) выплачивал 15 000 пиастров капудан-паше и еще 1100 для стола и его свиты – в 1773 г. выплатил натуральной и денежной подать (ячмень, бобы, арака, лук, чеснок, овцы, дыни, лимоны и «апелцыны», за свиней, за пчелы, за дерева винных ягод) – всего 3426 пиастров;

остров Милос должен был выплачивать капудан-паше 6700 пиастров (а когда остров бывал в откупе, то платил откупщику оброк 829 пиастров, подушный харадж («гарач») 2200 пиастров, на разные расходы 152 пиастра, капудан-паше – 500 пиастров и переводчику ево 450 пиастров, а также сераскеру – 250 пиастров. «Вышеписаную сумму платим мы сверх оброка нашего, итого еще 4 381 пиастр»), всего при турках получалась сумма в 11081 пиастр, а в 1773 г. этот остров выплатил десятинный сбор натурой (ячмень, пшеница, арака, горох, ячмень смешанный с пшеницею, бобы, хлопчатая бумага, камени для жерновов, соль, алебастр) и деньгами на сумму всего 2765 пиастров[631].

О произошедшем при русских снижении налогового бремени для населения участники экспедиции стали писать уже в 1771 г. Так, иностранный волонтер Паш ван Кринен начал свое описание островов такими похвальными словами: «Но с тех пор, как северныя орлы лучами своих побед выкрывают оныя острова, находятся те в благополучном состоянии, так што турки до оных прикоснутся не смеют… Хотя и в прежние времена больших поборов со оных островов не было, но приматы – люди подлые, которыя управляют оный, не имевши жалости к их собрани, разъзоряя те, подавали способы туркам оныя грабить. Ныне же под правлением российской императрицы веема лехкои с тех бывает набор, но приматы еще не совсем отстали от их злоупотребленния»[632].

Приведенные данные, как кажется, позволяют поставить под сомнения утверждения ряда греческих историков о том, что приход российского флота сопровождался усилением налогового гнета и поборами[633], так что жители островов стали даже сожалеть об османских временах[634].

Греки о. Наксос

Объявив об образовании Архипелагского княжества, Г.А. Спиридов, вероятно, и не рассчитывал на то, что с небольших и малонаселенных островов в Эгейском море империя сможет получать хоть какую-то экономическую выгоду. «От нынешнего подданства греков, кажется, нам пользы никакой нет, – жаловался Спиридов Орлову 2-го февраля 1771 г., – а состоят еще и убытки в прокормлении бедных до нового [урожая] ныне нашим хлебом»[635]. Продовольствия, привозимого с окрестных островов и взятого «в приз», катастрофически не хватало, а потому российский флот продолжал зависеть и от транспортных судов, доставлявших продовольствие, боеприпасы, равно как и почту, через Ливорно и через Менорку.

Однако кое-какие надежды относительно будущих доходов у русского флотоводца еще теплились: «за нынешний год получим мы от них добровольно десятую часть всех их продуктов в натуре или за оные деньгами, и, может быть, выйдет суммою немного [sic!] меньше, нежели как турки брали..; а хлеб, который для безденежных роздан и раздается, при первом времени, как поспеет, приматы нам оной возвратят; к нам же от них добропослание, и послушание, и доверенность лучшая начинается»[636].

В июле 1772 г. неустанно следящий за сбором десятинной подати Павел Нестеров подготовил для рассылки по островам документ «Учреждения для вашей ползы», строже регламентировавший подати и штрафы, а также ведение финансовой документации островскими канцеляриями. Полностью сохранился двуязычный текст, направленный на остров Шкиято (Скиатос, Северные Спорады):

«Сколко земля родит збирать десятую долю. Платить пошлину жителям островским со всякой сотни по три, а иностранцам по четыре пошлины, кроме съестнаго.

Для збору пошлины определить в силу приказа в данном от меня наставлений], и оной должен каждой месяц посменно подавать в канцелярию ведомость, сколко чего получено денег, а канцелярским членам смотреть. В разсуждени[и] сего справедливости оному зборщику за труды народ должен платить десятую долю против того, что в казну собрано, за справедливыя зборы и содержание казенных денег, а ежели кто в заплате по сему будут противится, то с жителей брать за сопротивление пошлины вдвое, а с ыностранцов втрое, что однако ж канцелярии смотреть, дабы напрасных привязок не происходило, а у кого явится контрабанда – с таких брать вчетверо пошлину и сверх того их наказывать.

Женщины о. Тинос

Ежели какая-нибудь скотина зделает убыток на земли, то за небрежение хозяина взять ево и оценить оной убыток, сколко и за сколко годов. Потому платить также и десятину государеву, а за ево преступление сколко разсудят. То сим же образом и воры по наказанию оных имели б еще заплатить денежной штраф по воровствам их, однако за воровство штраф более полагать.

Оные собранные штрафные денги содержать для заплаты служащим в обществе, также и те, которые будут пойманы в драках, наказать их в силу об учреждений] приказа, а сверх того брать денежные штрафы, которые и приобщать по вышеписанному к общественной сумме.

Выбранному казначею иметь тетрать для записи оных.

Старатся по возможности вашей для всего исполнять государскаго, чтобы все было з доброю збережливостью, при том же будте исполните с охотою, что вам приказано будет от главноначалствующих наших и от господина адмирала флотскаго, чтоб исполнять верою. Июля … дня 1772 году»[637].

Впрочем, и надежды Спиридова на доход в урожайный год, и усилия Нестерова, судя по всему, не оправдывались. В том же 1772 г. в конце августа с корабля «Ростислав» при острове Наксос А.Г. Орлов писал Н.И. Панину: «Истощение сил здесь наших равно продолжается, ибо казна в сих местах, как и прежде, излишний расход терпит, корабли ветшают и люди естественными случаями убавляться будут, и так мы ущерб во всем безо всякаго возмездия претерпевать должны найдемся»[638]. При этом, с одной стороны, в канцелярию продолжали поступать «слезные жалобы» от жителей островов с просьбами об отсрочке платежей[639], а с другой, распоряжения от А.Г. Орлова «Старатца, дабы на состоящих под Российским владением архипелагских островах никакой не было недоимки в положенном на оные платеже»[640]. В итоге, «десятинный налог» за 1773 г. в размере 5 тысяч пиастров вице-адмирал А.В. Елманов с трудом смог собрать только перед самым уходом эскадры в 1775 г.[641].

«Доверенности и послушания» со стороны местного населения, очевидно, не хватало. Это выражалось не только в недоуплате податей[642]. Идеальная картина «вольного» греческого государства, процветавшего под защитой российского флота, не выдерживала испытания при непосредственных контактах островитян и военных, порождая взаимное нарастающее недовольство.

У каждой стороны оснований для недовольства было предостаточно. Жители островов, греки, постаравшиеся извлечь все возможные выгоды из присутствия иноземцев, вызывали у участников Архипелагской экспедиции более подозрения, нежели симпатии. Например, присутствие российского флота должно было, казалось, обогатить жителей Пароса и близлежащих островов, на которых «островяне» взвинчивали цены. Капитан Хметевский вспоминал, что «в Аузе, да и на прочих островаххарчь, обувь и платье весьма дорого, так,… курица шесдесят, говядина шесть копеек фунт, а баранина еще того дороже. Да и то продается не всегда. Яйцо по три денги, хлеб на рынке по десяти копеек фунт. Ежели ж вычислить, что жалованья нам червонец дается, два рубли шесдесят пять копеек, а отдаем два рубли сорок копеек: так еще цена больше прибавится»[643]. К тому же, пользуясь, вероятно, слабым знакомством российских моряков с «диковинными» тропическими фруктами, греческие торговцы пробовали им сбывать и незрелый товар, о чем свидетельствует, например, приказ А.В. Елманова: «все приходящие в порт Аузу филюги и лотки <…> осматривать, и буде на которой сыщутся какие-нибудь земляные или с дерев незрелые фрукты, таковых в гавань не пропущать и впредь ввозить запретить»[644].

Однако обогащения островов не происходило, а жители все чаще жаловались на разбои, воровство и грабежи, учиняемые как военными из регулярных частей, так и особенно «албанцами» из нерегулярных военных подразделений[645].

Вот только несколько дел, которые вынуждены были расследовать в Аузской греческой канцелярии по жалобам местных жителей:

В феврале 1771 г. игумен Исайя из монастыря св. Мины, находящегося в горной части Пароса, пришел, израненный и побитый, в Аузу и рассказал, что сначала русский офицер с сержантом и солдатами пришли в монастырь на службу и офицер подал милостыню, а потом вскоре те солдаты нагрянули с отрядом из 13 человек, требовали раки, выломали дверь, поранили хозяина, его отца и сестру, а потом вынесли деньги и все ценное имущество[646].

В 1773 г. жители острова Самос жаловались на матросов фрегата «Георгий Победоносец», прибывших на остров для приема дров и покупки лука. По их словам, матросы требовали араки и вина, учинили дебош, выламывали двери и грабили местных жителей[647].

Со своей стороны, русские, шедшие освобождать единоверцев, также теряли к грекам доверие и преисполнялись раздражения и сарказма. Если в январе 1771 г., вдохновленный идеей строительства в Архипелаге нового греческого государства, Спиридов еще писал: «греки по состоянию их многия болше жалости достойны, нежели от нас какой строгости, ибо никогда вооруженные доброволно туркам противу нас не помогали…, турок страшатся…»[648], то вскоре преобладающими в рассуждениях о местном населении стали сентенции о лености и хитрости островных подданных Екатерины[649], об их нежелании трудиться даже за значительную плату. Адмирал А.В. Елманов в 1774 г. сетовал, что он не мог сыскать для ремонта судов плотников и пильщиков («сверх наличных адмиралтейских, которых малое число, оставших и от работ изнуренных, и считать за работников не можно»), «греков ни из великого принуждения, ни за деньги, хотя по пиастру на день дали бы», нанимать не удавалось – «да и работу более 3-х дней продолжать не могут, потом бегут»[650]. Еще более жестко о найме албанцев на работу писал С.П. Хметевский: «Они голы и голодны. Питаются одной травой. И вид их показывал одну человеческую тень.

Монастырь св. Мины на Паросе

Напротив того так ленивый и ни к какой работе несклонный, что лучше согласится есть одное траву и ходить голому, нежели работать. Брал я таких без хлеба шатающихся к себе на корабль с жалованьем по четыре пиастра на месяц, но они не могли ужиться, предав себя не ограниченой лености. Можно сказать, что и вся Греция в лености со всем погружена»[651].

Описывая нравы жителей Архипелага, бригадир М. Коковцев, кажется, выражал господствовавшее между участниками экспедиции мнение: греки, населяющие Архипелаг, «благоденствовавший под державою Великия Екатерины с 1771 по 1775 год… в невежестве и бедности, и с нуждою пропитание от плодов земных своих имеют. Причиною всему сему леность, непросвещение и безпорядочное турецкое правление..; остроумие… они употребляют на обман, притворство и лицемерие… Сребролюбие владычествует над сердцами их…, ежели видят случаи воспользоваться прибытком, рады жертвовать блеску металла самыми лучшими друзьями и родственниками. Слушать и рассказывать басни главное их упражнение. В законе они суеверны, к женскому полу ревнивы, и, подобно туркам, содержат жен своих в затворничестве»[652].

По мнению Коковцева, просвещенными могли называться только жители островов «Тино, Сиро, Микон, Наксия и Патмос», которые были втянуты в морскую торговлю. Так, жители Тиноса и Андроса, по мнению М. Коковцева, были «довольно просвещены и, обращаясь непрерывно в мореплавании, торгуют произведениями других островов», тогда как на о. Шхиро, покрытом «дремучими лесами», греки – «мало просвещенные», поскольку «упражняются в одном только земледелии»[653]. Эту же «дикость и варварство» Л. Паш ван Кринен связывал, прежде всего, с османским владычеством и междоусобицами, пришедшими после падения Византии: «После падения греческой монархии оныя острова из под одного ига в другое переходили, от чего по примеру самой Греции [в] беднейшее впали состояние, которые наиболее под игом варваров все добрыя нравы и свойства потеряли, впад в желчейшее состояние, всегда будучи утесняемы лишением имения и детей, не имевши силы противится столь великими для их разореннию, к чему во многом они сами повод подавали будучи почти всегда между себя несогласи и завидуя один другому»[654].

Рассказы о больших и малых обманах греками русских, видимо, были частой темой для бесед. Примечательны два подобных рассказа: первый, закончившийся для русских потерями, второй – приобретением.

На острове Тассос, где флот запасал корабельный лес, во главе управления (или, как писал Спиридов, «остров был передан в хозяйство») был назначен лейтенант флота А.И.Поликути, «добросердечный и усердный к службе». Из жалости он раздавал хлеб терпящим голод грекам, неимущим работникам местных «приматов» (надо полагать, землевладельцев), которые обещали расплатиться своими продуктами- воском, оливковым маслом, смолою, скотом. Однако Поликути был обманут. Когда в деревни за этими продуктами были посланы «команды», то никого в деревнях найти не удалось: жители разбежались и угнали скот в горы. Захватили семерых приматов, но когда двоих из них послали за сбором скота и денег, то и они не вернулись. Корабль Поликути торопился покинуть остров, и экзекуции производить не было времени, лишь заковали в цепи пятерых арестованных. После этого эпизода Г.А. Спиридов запрашивал А.Г. Орлова, не следует ли весной, когда корабли придут на Тассо, повесить арестованных, «да из деревень тамошних,– добавлял адмирал, – в страх другим, не худо несколько велеть разорить»[655]. Одним словом, в данном случае образ действия, предложенный Спиридовым, не слишком отличался от поведения его турецких противников, да и местные жители действовали по привычной для них схеме. Остается предположить, что инцидент был улажен, ибо более сведений о подобного рода конфликтах в источниках не встречается. По-видимому, командование стало последовательно придерживаться тактики «приласкивания».

Во втором рассказе (его привел М. Коковцев), повествуется, как «один российский крейсер, родом славонец, командовавший шебекою Забнакою («Забиякою»[656]. – Авт.), узнав выгодное положение здешней пристани и пришед к острову Кастро Россо, захватил несколько греков. Уведомясь от них, что в крепости турков гораздо превосходнейшее число от его людей, и что крепостцы по неприступному ея на каменистых утесах положению и с большим войском взять нельзя, употребил воинскую хитрость. Он, ведая непостоянство греков, сказал им, что прислан от флота Российского осматривать пристань Кастро Росскую, и что через 24 часа весь флот сюда прибудет, и просил их не сказывать сего туркам под опасением в противном случае жестокаго наказания. Но греки не успели возвратиться, рассказали в крепости слышанное ими, а турки, пользуясь ночною темнотою, на мелких судах уехали в Караманию (Анатолию. – Авт.), оставя крепость и пушки ему в добычу. С того времени служил сей остров пристанью для Российских крейсеров в Сирских и Караманских водах плавающих»[657].

Крепость Кастро-Россо. Из журнала шебеки «Греция»

Клишированные обвинения греков в лицемерии, хитрости и склонности к обманам и предательствам[658], кочующие из одного описания в другое, как уже отмечалось, родились сразу после неудач совместных действий в Морее, но опыт создания Архипелагского княжества, кажется, лишь усилил взаимные разочарования (впрочем, все эти обвинения можно встретить при описании малознакомых культур, и, по наблюдениям Ларри Вульфа, без подобных шаблонных обвинений редко обходились и путешественники, открывавшие Восточную Европу[659]).

Что можно было ожидать от утомленных тяготами войны, незнакомым климатом, болезнями рядовых участников экспедиции, остро реагирующих на инаковость греков, их отличие от первоначального образа античных героев и великих христиан, если горечь разочарования охватила инициаторов всего предприятия!

Не способствовала смягчению взаимного недовольства участников экспедиции и греческого островного населения и третья сила – нерегулярное войско, в которое были набраны разнородные по национальному составу жители Балкан и Архипелага. Именно их – более всего и опасались мирные жители «вольного» Архипелагского княжества.

Уже летом 1771 г. жалобы жителей островов на разбой и «обиды» албанцев стали наводнять канцелярию в Аузе. Так, 11 августа 1771 г. жители деревни Баркия на Паросе жаловались, что «военнослужащие в нерегулярном войске арнауты, албанцы, морейцы, сфациоты и протчия греки причиняют тутошным обывателям, их женам и детям разныя обиды и озорничества, угрожая при том, что по выступлении отсюда регулярнаго войска наивящеи будут чиннить претеснени и обиды»[660]. О том же писали жители Левки (Лефкоса) на Паросе и греки острова Наксос и др. Командование вынуждено было озаботиться принятием против разбоев срочных серьезных мер[661]. О негативных последствиях для греческого населения островов пребывания российского флота и действий «албанцев»-добровольцев писал и Шуазель-Гуффье. Он отмечал, что жители островов Сикино и Поликандро очень пострадали «во время последней войны» от грабежей и «бедствий», причиненных корсарами-греками (в противоположность острову Сифннос, который из-за отсутствия «хорошей гавани» был «спасен в минувшую войну»); для жителей о. Наксоса «соседство с Паросом имело … пагубные последствия во время пребывания Русских…»; на Паросе «албанцы на русской службе» разорили и разрушили древний монастырь капуцынов[662]. Правда, молодой французский путешественник-эллинист в своем труде ушел от прямых обвинений русских (что в дальнейшем, вероятно, сыграло свою роль, когда во время Французской революции он вынужден был искать спасения в России![663]).

Итак, в 1770-1774 гг. Архипелагское княжество, едва образовавшись, уже имело тяжелый груз проблем: без российского флота оно не могло себя защитить, но содержать значительные военные силы оно было не в состоянии (умеренная «десятинная» подать никак не покрывала флотских нужд!). Серьезная угроза таилась и в нараставшем недовольстве друг другом русских и греков, греков и наемного «албанского» войска, росте числа конфликтов между ними. Эксперимент по созданию Архипелагского княжества оказался трудным для всех его участников, и заключительная страница его истории это доказала (см. далее).

Дела церковные

Присутствие российского флота в Архипелаге и создание княжества ставили перед руководством экспедиции вопросы не только военного и гражданского, но и церковного строительства. Не вступая в конфронтацию с Константинопольским патриархатом, находившимся в сложном и крайне рискованном положении после начала русско-турецкой войны[664]. И Орлов, и Спиридов способствовали тому, чтобы связи духовенства на островах Архипелагского княжества с Константинополем были фактически прерваны. Между тем, сложившаяся в

Османской империи система миллетов, при которой главой всех и светских, и духовных православных христиан являлся патриарх, предопределила сильное влияние церковных институтов во всех сферах общественной и частной жизни. Как бы ни хотел адмирал Спиридов доказать на великороссийских примерах духовенству Архипелагского княжества преимущества российской модели отношений светской и церковной властей[665], кажется, синодальная послепетровская организация не стала для греческого духовенства желанной. А потому, чтобы не вступать в конфронтацию с местными духовными пастырями, и Спиридову, и его адьютанту П.Нестерову приходилось последовательно проводить идею независимости церковного суда, неподсудности духовенства суду светскому, сохранения всех прав собственности церквей и монастырей на движимое и недвижимое имение.

При таком положении дел поистине подарком для российского командования стал переезд в Аузу бывшего вселенского патриарха Серафима II (он был константинопольским патриархом в 1757-1761 гг.). Уйдя на покой, Серафим жил на Афоне, но в 1771 г. покинул афонское уединение и был «с почтением» принят на базе российского флота. Призвав командование российским флотом на помощь, он быстро заставил замолчать тех духовных лиц, которые имели «сумнительство», что «якобы он патриарх запрещенный, и служить ему негоже» и что он «без ведома нынешнего архиерея священников собирает». Аргумент патриарха, который убеждал Спиридова, – «хотя мы и не на патриаршем престоле находимся, но удалены не по правилам и правила совершать нам жертву не возбраняют», – был трудно оспорим. Серафим хотел на Пасху молиться о «благополучном здравии императрицы и наследника»![666] А потому он, судя по всему, и получил желаемую «резолюцию» русского адмирала (полномочия коего в духовных делах едва ли были освящены каноническим правом!), и в российских документах его упоминали только как патриарха[667].

Известный специалист по русско-греческим церковным связям Л.А.Герд отмечает особую помощь патриарха Серафима II, «плававшего на корабле графа Орлова и распространявшего патриотические воззвания среди своих соотечественников»[668]. Подробностей о плаваниях патриарха на корабле Орлова пока найти не удалось, но о содержании воззваний Серафима II можно судить по письму, отправленному в мае 1771 г. с острова Идра (ближайшего к Морее). Некто Креватис сообщал, что по «приказу» Спиридова и Серафима II он читал «началником» и «находившимся на острове мореитам» «высочайший манифест», и тогда те «все великой радостию о слышании онаго веселились и руце к Богу на небо подняли, дабы утвердил Вышней державу святейшей нашей государыни», и сразу отправились в Морею собирать новые отряды, ибо «жители тамошния ожидают отдать ключи от местечек, кагда московски я туда придут», только просят у адмирала Спиридова о присылке судов «в самой скорости»[669].

При российском флоте в Архипелаге патриарх Серафим пробыл около года[670], и зимой 1772 г., кажется, навсегда покинул Архипелаг: 12 января, как писал С.П. Хметевский, он отбыл на корабле «Св. Георгий» из Аузы в Ливорно[671]. В Ливорно Серафим II и находился до конца войны под опекой А.Г. Орлова[672]. По ордеру А.Г. Орлова с уходящим флотом Серафим вместе с немногочисленной «свитой» отправился в Россию: он был принят на корабль «Саратов» и вместе с эскадрой контр-адмирала Базбала приплыл в Ревель 25 июля 1775 г.[673].

Патриарх Серафим II прибыл в Россию, немного не успев на главные торжества в Москве по случаю заключения мира, но, тем не менее, в октябре 1775 г. он был уже представлен в Москве императрице Екатерине и отслужил затем литургию в Успенском соборе Московского Кремля, о нем Екатерина упоминала и в своей переписке с бароном Гриммом[674]. В дальнейшем, Серафиму II был назначен в России значительный пенсион, и он доживал свои дни в Новороссии (умер в 1779 г. в Мгарском монастыре под Херсоном), был тесно связан с Паисием Величковским и Евгением Вулгарисом[675].

После отъезда Серафима II из Архипелага российское командование сохраняло влияние на церковные дела через других верных себе и послушных архиереев. Но отношения с ними все чаще строились по правилам, принятым синодальной церковью в Российской империи. И Орлову, и Спиридову, и Елманову не раз приходилось демонстрировать, что собой представлял этот российский образец отношений государства и церкви.

В июле 1773 г. А.Г. Орлов открыто вступил в конфронтацию с Константинопольским патриархатом. Он доносил в Петербург, что Оттоманская Порта «употребила верховную власть церковнаго пастырей начальника, константинопольского патриарха, который, посвящая по выбору турецкому греческих монахов в островские архиереи, давал тайныя по принуждению турков увещания и грамоты об отлучении от церкви тех епископов, кои бы не пожелали увещавать народ к возмущению (против русских. – Авт) и к присылке податей»[676].

Понимая «важность сего дела», которое могло повредить «охранению тишины и спокойства в жителях Архипелагских островов, состоящих под высочайшим Вашего Императорского Величества владением», и оскорбить единоверцев («строгостию не произвесть в обществе народов раздажения предосудительного единоверию»), Орлов решил дело по знакомой схеме, апробированной в России со времени Петра Великого, а именно: сурово подавил сопротивление, посадив под стражу неугодного архиерея и учредив собственный архипелагский «синод». Он доносил: «не допуская к управлению епархиальных дел сего нового тинского епископа <…>, обнародовал я прошедшаго апреля 2 [1773 г.] числа манифестом об учреждении в острове Паросе духовного собора из единоверных и единоплеменных морейских архиереев для разобрания и решения впредь всех тех духовных дел, кои доныне зависели от решения константинопольскаго патриарха, и что на место престарелаго тинскаго архиерея препоручено помянутому собору выбрать из своих сочленов достойнаго преемника»[677]. Очевидно, что на «морейских архиереев»[678], а также афинского, паронаксийского и других «островских», Орлов к 1773 г. уже мог вполне положиться[679].

Вполне благополучно у российского командования складывались отношения с монастырским центром на о. Патмос. С одной стороны, Патмос признал российскую власть в Архипелаге и формально стал частью Архипелагского княжества, его синдики получали распоряжения за подписью А. Псаро и крейсирующего близь острова капитана Муратова и выполняли повинности, в том числе по размещению госпиталя[680]. С другой стороны, ни один другой остров Архипелагского княжества не имел столь почитаемой святыни, как Патмос: в его монастырь Иоанна Богослова Екатериной II были пожалованы крест с драгоценными камнями, драгоценные медали с изображениями Петра I и самой Екатерины II, а от А.Г. Орлова – очевидное свидетельство его паломничества в монастырь – кинжал, который и ныне украшает экспозицию ценностей Патмосского монастыря[681].

Патмос. Монастырь Иоанна Богослова

Иная модель делового взаимодействия светской и духовной власти сформировалась в отношениях российского командования с Афонскими монастырями. Примечательно, что на корабле «Трех Святителей» главы Архипелагской экспедиции совершили паломничество на Афон. Бывший в это время на Афоне русский паломник отец Игнатий из Курска записал: «Учинилось придти одному Российскому кораблю называемому Трех Святителей и снидошася отцы изо всех лавр первоначальствующие, изыдоша к пристани с крестным хождением, приидоша кораблей первоначальники: граф Алексей Григорьевич Орлов, господин Спиридов, господин Елманов и приидоша в церковь Пресвятыя Богородицы Иверския, отслушаша молебен и паки возвратились на корабль, где меня звал господин Елманов на свой корабль, и так я от него отрекохся и остахся пребывати в монашестве рядовых» (отец Игнатий вернулся в Россию в 1776 г.)[682].

Последовать примеру командования и совершить паломничества на Афон рядовым православным участникам экспедиции никто не предложил, напротив, попытка побега 30-летнего русского матроса Пантелея Ермолаева с фрегата «Северный Орел», якобы для «богомолья на Афонскую гору», по-видимому, сочувствия не вызвала[683].

Похоже, кратковременный визит командования на Афон носил не только религиозный характер: весь период присутствия флота в Архипелаге переписка с афонскими монастырями, прием афонских старцев в Аузе, товарообмен с монастырями не прекращались. У Ватопедского монастыря русские приобретали необходимые для починки кораблей доски, со старцами Хиландарского монастыря затеяли переписку относительно захваченных «разбойниками» мальчиков, которых старцы пытались через русских освободить[684], в скит пророка Илии по просьбе иеромонаха российского флота Игнатия передали один комплект церковных сосудов[685]. Но, судя по всему, пребывание Российского флота в Архипелаге принесло Афонским монастырям более неприятностей, нежели примуществ: резко усилилась угроза турецких репрессий и пиратских набегов. В 1773-1774 гг. на Афоне даже было составлено Соборное послание, адресованное российской императрице, Синоду и командующим экспедицией, в котором «все игумены св. Афонской горы» молили предпринять меры против «морских разбойников», от которых уже два года (открытый намек на сроки, когда российский флот контролировал Архипелаг!) монахам и паломникам не было спасения, а монастыри лишались милостыни и вынуждены были, напротив, платить непосильный выкуп за своих насельников:

«Приходят разбойники, именуемие христиане… и разбивают святую Афонскую гору и от единой стороны пленять поклонников, которые по обычаю приходят здесь издревле на поклонение, помоществующе нам милостынею, от которих отъемлют по триста и пятьсот грошей, коея ради вины от толь престали приходить и творить нам толикую помощь, и не точию сие творят, но и от монастырцев, которыя были с поклонниками, все имущество их отобрали, от другой же паки часто восхищают от келий и от скитов монахов, которыя оставили мир, въземши в свои филуки, и из них одних утопляют в море, а инных томят безчисленними мучении, от которых ищут по тысячи грошей, аще хотят быть свободными… Которие понеже не имеют чем искупится от них – мы, хотяще и не хотяще, милосердствуем о них, для того, что оние подклоненны суть монастырем нашим, и … [обременяемся] тягчайшими процентами от еврей и турков, и оных искупляем, нетерпяще оставить их в разбойнических руках мучится, каковыя беды, елико проходит время – толико умножаются, понеже начаша многия сатанинское сие дело. И бедствует вся Святая Афонская гора ради оних, в запустение прийти как монастири, так и скити, и келии…»[686].

На уровне церковной паствы духовное общение православных греков и российских участников экспедиции также складывалось непросто. Единения православных в Архипелагском княжестве достичь удавалось крайне редко, и виной тому был, как представляется, не только языковый барьер, но и существенное расхождение в представлениях греков и россиян о «правильных» религиозных практиках и церковном благолепии.

Несмотря на значительное число православных церквей, в том числе, и пустовавших, церковные службы отправлялись обычно на флоте своими корабельными священниками[687]. Помимо этого, на Паросе в Аузе в начале 1774 г. затеяли строительство собственного русского каменного храма (еще перед заключением мира для этой церкви в Аузу доставили алебастр[688]), но, судя по всему, ее так и не успели закончить[689].

Руины русской церкви при госпитале в Аузе

Присутствие же на службе в местных греческих церквях и встречи с духовенством помимо языкового непонимания встречали и насмешливое культурное отторжение. С.Хметевский оставил такие записи: «Попы со крестом и с потрахелью всегда ходят. И где только встретится с нашим, руским, то где б то ни было, надев потрахель, тотчас свертит молебен за налишния денги (выделено нами. – Авт.). Из наших были такие, которые в церкве после службы Божией бросали нищим братиям и робятишкам мелкия деньги, которыя по жадности бросятся подбирать, то и поп, выскоча из олтаря в ризах, тут же с робятишками хватает, и ево повалят на пол. И так более смешны, нежели благочинны»[690].

Итак, декларации создателей Архипелагского княжества об уважении независимости церковной сферы, по сути, остались только декларациями. А.Г. Орлов отнюдь не церемонился с греческим духовенством, проводя в практической политике российский вариант подчинения священства царству. Военные сумели властно и действенно контролировать церковные структуры, опираясь на «своих» архиереев, вышедших из подчинения Константинопольскому патриарху. Эти «свои» архиереи сыграли заметную роль в обеспечении поддержки их паствой российской экспедиции, но они оказались не в силах объединить греческих и российских единоверцев или способствовать преодолению нарастающего отчуждения. Да такой задачи, кажется, перед ними никогда и не ставилось!

Столица Архипелагского княжества, или средиземноморский Кронштадт

Самым успешным предприятием Архипелагского княжества можно назвать создание на о. Парос в Аузе военной базы российского флота и столицы архипелагского государства.

Рыбацкая деревня Ауза (Наусса) была невелика – меньше столицы Пароса Парикии, но имела защищенную глубокую бухту, в которой можно было ставить на якорь не только «мелкие суда», как в Парикии, но и военные корабли[691]. В военных журналах записали: бухта эта «представляет фигуру продолговатую и имеет длины 5 верст, ширины 1 верста и 400 сажен, а в самом проходе 1 верста и 300 сажен, грунт иловатой, в пяти местах по оной имеютца неболшия островк[и], а поблизости берегов высокие каменные горы, и потому, как по доволной ея величине, так и по хорошему от ветров закрытию, к стоянию на якоре не точию для мелких судов, но и для военных кораблей веема способна» (Журналы).

Наусский залив

Шуазель-Гуффье отметил также: «Русские сознательно выбрали порт Наусса своей военной базой. Более обширная, чем гавань о. Милло, она объединяет в себе все преимущества своим месторасположением в центре Киклад, которые можно удерживать или защищать, своей конфигурацией, благодаря которой ее легко защищать, наконец, благодаря острову Парос, который дает защиту расположениям войск»[692].

Высадившись на берег, инженер-офицеры Можаров и Тузов тут же разведали об Аузе:

«Дворов во оном местечке, в коих имеют жительство греки, считают до 200, построены из плитнаго камня, некоторые на извеске, а другие и на глине веема худо, и почти все об одном жилье без всякаго украшения, а улицы между оными некоторыя, хотя и прямы, но гораздо уски, к тому ж жители по своему худому обыкновению изо всех домов выносят разные нечистоты и бросают во оных, от чего бывает завсегда болшая духота.

Церквей и монастырей, как в самом местечке [Аузе], так и около онаго вблизи щитают 35, да несколко подалее в полях 25, но токмо из сего числа много пустых и развалившихся, а целых, в коих ныне греки отправляют службу, находитца церквей и монастырей 9, которые также, как и дворы, простаго из плитнаго камня построения, к тому ж и неболшия.

А когда и кем оное местечко строено, жители онаго за давностию времени точно объявить не могли. А по выбитым в некоторых местах на каменьях писмам утверждают, что строено де сие место генуэзцами в [1]553-м году во время владения дюка Иоанна Кысти»[693].

Высадившись в Аузе, разбив на берегу два лагеря[694], участники экспедиции наводнили небольшое поселение: в разное время на берегу числились от 2500 до 5100 солдат и матросов, не считая многотысячного (до 15 тысяч человек) «албанского» корпуса[695].

В деревню пришли новые полувоенные порядки. В частности, улицы в Аузе командование постаралось вычистить и пресечь угрозы «благочинию». Для этого в Аузе был сформирован пост, «бекет, состоящей из 30 человек салдат, при одном афицере», которому было приказано «накрепко наблюдать, дабы никакого шумства, драк и убивств отнюдь не происходило, и чистота повсегдашнее время содержана б была в хорошем порядке, в противном случае малейшаго непослушания жителей… преступителей брать за караулом»[696]. Видимо, жители и военные имели разные представления о «чистоте», поэтому вскоре для них был издан следующий приказ: «жителям накрепко подтвердить, дабы на улице никаких пометов отнюдь не было, а всякой бы имел чистоту пред своим домом, также в каналах, где вода протекает, платья не моют и скотину не резать, и кишок мыть не велеть, а мыли бы платье и протчее пристойное тех каналов близь моря, а если усмотрена будет нечистота по улицам и в воде, то без штрафа не останетца, чего ради надлежит из обывателей сверх воинскаго караула приставить присмотр, которым приказать немедленно усмотренную нечистоту доносить караулу или канцелярии, почему принуждать тех преступников тот же час вычистить, в случае непослушания брать за караулом и, ежели албанцы явятся в преступлении, брать под караул»[697].

Турецкая крепость Аузы

Однако чтобы превратить Аузу в столицу и создать защищенную военную базу, были нужны не только чистые улицы, но и инженерные проекты, и рабочие руки, и судоремонтные рабочие и адмиралтейство, нужен был строительный лес – а всего этого катастрофически не хватало.

Когда флот пришел в Аузский залив, старое укрепление здесь уже пришло в негодность, турецкий гарнизон отсутствовал: «Ауза имела укрепление толко с моря, да и то состояло из одной построенной ис плитного камня башни, а вышина оной от воденого горизонта 6 сажен. Да из остатков развалившихся стен видно, что из местечка ко оной башне зделан был каменною стенкою прикрытой ход… Да и по притчине, что турки никогда онаго починкою не исправляли, ныне в таком худом состоянии, что уже совсем развалившись, а с набережной стороны совсем открыто и никогда укреплено не было».

Строительство русских укреплений на о.Парос в заливе Аузы по приказу Г.А. Спиридова началось вскоре после прихода сюда эскадр – с 3 января 1771 г. Самый подробный отчет о строительстве содержат журналы инженер-офицеров флота, которые ежедневно фиксировали, сколько человек занято в постройке, когда и в связи с чем возникали приостановки в производстве работ, какие материалы использовались, сколь обоснованы были планировка укреплений, толщина стен, количество бойниц и т.д. Описания, составленные инженер-капитаном Карлом Реаном и инженер-поручиком Михаилом Можаровым, в частности, гласили:

3 января. «…начета делать, как по левую сторону входа в гавань на мысу, так и на острову против онаго входа, укреплении, для которых работать определили посылать с кораблей матрозов в оба места в каждой день по 110 человек»[698].

Уже на следующий день были «разчищиваны места». 6 января, после службы в честь праздника Богоявления на берег спустили «десант». Для этого десанта, а также для прибывшего с эскадрой контр-адмирала Арфа Шлиссельбургского полка на берегу разбили лагерь в полутора верстах от греческого поселения. Правда, в дальнейшем оказалось, что место было выбрано неудачно, пребывание в жаркие летние месяцы в полевом лагере для русских солдат было крайне тяжелым[699]. Тогда в июле 1771 г. Шлиссельбургский полк постарались перевезти на квартиры в поселения соседнего острова Наксос, а в лагере оставили только привычных к здешнему климату албанцев. Позднее в Аузе все-таки были построены «светлицы Слисельбургского полку»[700].

И.А. Ганнибал

22 января 1771 г., после того как в Аузу было доставлено французское «купеческое судно», «взятое в приз» (оно шло из Александрии в Константинополь с грузом «кофея и Сорочинского пшена»), было решено построить и магазин для сбора товаров с «призовых судов». Зимой и весной 1771 г. таких «призовых» судов – французских, рагузинских, венецианских, турецких и даже одно английское (с тунисскими товарами, шедшее в Константинополь), – в основном захваченных капитаном Аничковым, прибывало в Аузу немалое число, а часть конфискованного товара (лисьи меха) даже были выставлены на продажу местным греческим купцам[701].

24 февраля «после генерального приказа для случающихся во флоте у разных судов чинок» было «учреждено при здешней Аузской гавани на острову адмиралтейство». В Аузу из Петербурга были выписаны корабельные мастера, включая знаменитого А.С. Катасанова[702]. В августе 1772 г. под началом Катасанова числилось 208 работников, а в 1774 г. – уже 338![703]. Командовать Аузским портом весной 1771 г. был назначен капитан-лейтенант А.Ф. Поповкин, цейхмей-стером морской артиллерии – бригадир И.А. Ганнибал, построивший в Аузе на «адмиралтейском острову» себе каменные покои[704].

К 6 марта, т.е. за три месяца, первые два укрепления в Аузе были закончены: ими оказались две артиллерийские батареи у входа в гавань и на острове («ис коих первое зделано на мысу…, которого вышина от водного горизонта 7 сажен, грунт каменистой, к морю имеет склонение отлогое, а внутрь к гавани гораздо круче, а еще по оному мысу, хотя и имеются горы выше того места разстоянием от него более ста пятнадцать сажень, при том все каменные и веема крутыя, по которым и неприятелю артилерию никоим образом привесть не можно. Укрепление же зделано для лутчей обороны входа спереди связанными редантами, чрез что не точию одна линея другую порядочто дефендует, но и берега наружные и внутренние хорошо оборону имеют, а наипаче неприятелей, как вдали и по приближении к гавани, так и по входе во оную со многих мест вредить можно… Каменья ломаны и браны поблизости. Рва за каменистым грунтом зделать не можно, почему и земля брана и ношена из разных мест, где толко между каменьями в ущелинах найти можно… Второе укрепление зделано на острову, лежащем в правой стороне против входа в гавань, котораго положение места ровное и ниское, от воденого горизонта не более 6 фут… Фашины заготовлены были в бытность нашего флота у острова Тассо, и сюда в Аузскую гавань привожен на греческих филюгах»[705].

11 марта 1771 г. на укрепленном острове в Аузской бухте начали делать каменный артиллерийский магазин, но на строительные работы весной уже нанимали греков «ценою за 200 ефимков»[706]. Вероятно, в это время собственные солдаты и матросы уже готовились к новой военной кампании, перевозили на суда артиллерию, устраивали на мысу той же Аузской бухты стрелковые учения.

8 марта 1771 г. в Аузе был основан госпиталь «для находящихся при флоте из морских и сухопутных служителей болных»[707]. Штат этой торжественно именовавшейся «Генеральной морской госпитали» составляли от 54 до 69 человек – доктора[708], лекари, подлекари и прочие чины. Они обслуживали обычно не менее сотни больных, но порой число болящих превышало и 230 человек[709]. После кровопролитной операции при Станчио (о.Кос) в августе 1773 г. и распространившихся инфекционных заболеваний («горячки») потребовалась организация на о. Патмос еще одного госпиталя[710], который, правда, просуществовал только до декабря того же 1773 г. Судя по всему, оборудованы госпитали были весьма скромно. При закрытии госпиталя на Патмосе, в котором лекарь, подлекарь и ученики с кораблей «Всеволод» и «Ростислав» лечили 143-х человек (а кроме того, для охранения болящих существовал еще и «караул из 45 человек») в описи имущества значились: «котлы медные 8, постели – 11, подушки – 22, чаш деревянных малых и больших – 9, ложек – 35, наволочек постельных и подушечных – 20, ложек деревянных – 100, одеял шерстяных ветхих – 5, топоров – 2»[711]. Но при этом о больных заботились и даже в самые сложные периоды денег для госпиталя не жалели[712].

Лазарет был устроен также на одном из судов, больных размещали в монастырях на Паросе[713], на островах[714], возили для лечения и в Ливорно, и в Порт-Магон. Потери от болезней, действительно, многократно превышали потери при боевых столкновениях.

Первоначально казалось, что о. Парос отличается от многих островов Архипелага благоприятными климатическими условиями, и болезни оставят участников российской экспедиции. 2 февраля 1771 г. Г.А. Спиридов писал императрице из Аузы: «Здесь в Архипелаге, как в порте Аузе, так и в военных крейсерствах при флоте Вашего Императорского Величества в команде моей состоит благополучно и служители здоровы, веселы и храбры.., больных же по числу людей благодаря Бога не много, да и болезнь по большей части лихорадочная не тяжелая, и, как здешние жители греки сказывают, с началом весны минется»[715]. Но позже эти надежды развеялись. Сам много болевший во время экспедиции, С.П. Хметевский записывал: «У нас в Архипелаге Шлюшенбурской полк, живучи на острове Паросе, почти весь болен, и в три месяца, больше шести сот человек рядовых да афицеров великое множество померло»; ниже он добавлял, что за три месяца 1772 г. «начиная с июля, померло салдат [Шлиссельбургского полка] больше девяти сот, и тритцети человек штаб и обер афицеров, да и поныне еще остальныя мрут, так что превосходит 1200 человек. Столь было опасно для посторонних, как-то: лекарей и других, которые тут пожили, что редко оттуда выходили здоровыми, но вскорости занемогали и умирали. Болезни тут были разные: гнилые пятна, горячка, лихоратка и кровавой понос»[716]». М. Коковцев в своих «Примечаниях из естествословия и для мореплавателей нужных» приводил такое распространенное в его время мнение о причинах эпидемических болезней в Архипелаге: «На всех гористых островах по южную сторону жить опасно, ибо по причине высоких гор северные ветры не могут прочищать воздуха, такожде и весьма низкия места, а особливо где есть нетекучия воды: лужи и болота, весьма нездоровы, ибо поднявшияся пары сгущают атмосферу, разогревшись от солнечных лучей, заражают воздух и жителей. Сие почувствовали Российския войска в 1772 г. на острове Паросе в деревнях Марморе и Цибиде, где свирепствовавшая болезнь была причиною потери почти всего Шлиссельбургского полка»[717].

Металлический складень «Никола чудотворец с чудесами», обнаруженный на месте русского кладбища в Аузе

В течение 1771-1774 гг. в Аузе продолжались строительные работы. На карте Аузы (вероятно, составленной в 1774 – нач. 1775 г.) отмечены помимо уже упомянутых строений хлебные мельницы, парусная и прядильная палаты, дома генерал-майора цейх-мейстера Ганнибала и бригадира капитана Борисова, каменные казармы для служителей корабля «Св. Аннуарий»[718], «по западному берегу каменное строение разных штаб и обер афицеров, находящихся при адмиралтействе и береговой команде», «на горе флагшток, где чинят сигналы», «построенные каменные 1773 года штаб и обер афицерские покои и солдацкие казармы для Шлиссельбургскаго полку»[719]. Для строительства командование позаимствовало материалы даже у строящего в Аузе католического костела, так что перед уходом флота в 1775 г. адмирал А.В. Елманов в замен конфискованных материалов оставил католической миссии часть русских построек, которые были вскоре разобраны[720].

Для всех участников Архипелагской экспедиции построить «светлицы», конечно, не успели, да вряд ли к этому и стремились. Большая часть личного состава (за исключением береговых команд) и во время зимних стоянок на Паросе продолжала жить на судах.

О внутреннем убранстве кают-компании и офицерских кают, разгороженных парусиновыми перегородками, место в которых приходилось делить с пушечными стволами, можно судить по распоряжению, например, данному 24 февраля 1769 г. Адмиралтейств-коллегией при строительстве 80-пушечного корабля: «каюты надлежит сделать по нижеписанному: флагманскую каюту обить золотыми (замшевыми) кожами, а к ним были бы сделаны рамы, одна подле другой, не широкия, которыя б в случае надобности могли быть способно отняты; 2) капитанскую каюту также обить не кожами, но парусиною, которую пристойным образом раскрасить; 3) в кают-кампании и для офицеров перегородки парусинныя ж в рамах выкрашенный, но с тем, чтоб оныя могли или отняты, или между пушек подняты быть на крючках, без помешательства действию пушек»[721].

Южная сторона Наусского залива с указанием на место расположения Шлиссельбургского полка. Из Журнала К.-Л. фон Толля. 1771 г.

Между парусиновых перегородок на кораблях или в палатках Шлиссельбургского полка оставалось немного места для личного скарба, но некоторые предметы роскоши, включая серебряную посуду, офицеры себе могли позволить. Так, когда в 1774 г. умер секунд-майор Николай Нижегородов, после него остались, судя по описи: «Образ Богоматери в маленкой круглой позолоченной рамочке маленкой на меди; образ Благовещения с серебренными венцами; образ св. Николая на маленкой ц[епоч]ке. Из серебренной посуды: ковшей разливных – 2, ложек хлебателных – 14, тож чайная маленкая – 1, стаканчик малинкой на ношках – 1, крушка новая на ношках внутри вызолоченная одна; поднос серебрянной четвероуголной на ношках – 1; солонок новых круглых на ношках – две; пряшки прорезные башмачные -1; печать серебреная с вензелем – 1; ашеинник серебреной с цепочкою подшит бархатом – 1; ножей с вилками с серебреными черенками пар – 4; крест золотой малинкой – 1; перстень томпаковой с патретом – 1; перстень золотой с тремя брилиантовыми камнями – 1; колцо серебреное позолоченное с надписью – 1; запанка серебреная с хрусталем двойчатка – 1; шпага резная з двумя гайками и наконешником одна»[722].

Едва аузское хозяйство кое-как обустроилось, был заключен Кючук-Кайнарджийский мир, и базу на Паросе пришлось снимать и эвакуировать в Россию. Когда в августе 1774 г. командующий в это время в Архипелаге А.В. Елманов получил от А.Г. Орлова известие о мире, он считал, что сможет сняться из Аузы не менее, чем за три-шесть месяцев, а вообще, «к выходу из Архипелага термин [дату] предопределить не можно». В письме от 10 августа 1774 г. Елманов перечислял разросшееся аузское хозяйство: из Аузы предстояло погрузить и вывезти пушки – с батарей и с трех кораблей «лежащия по берегам», артиллерию и припасы с мелких судов, материалы гвардейской команды, Шлиссельбургского полка, кирасирской команды, главной артиллерии, «в магазинах лежащие после выбылых и умерших и в запасе находящиеся ружья, амуницию и мундиры годныя, с мундирными материалами тюки и палатки, а также имеется здесь не малое количество заготовленнаго и купленнаго адмиралом Спиридовым разных штук мрамора»[723]. И в самом деле, эскадра ушла из Аузы только 23 мая 1775 г.

Очевидно, что возвращение всех островов Архипелагского княжества Османской империи по условиям Кючук-Кайнарджийского мира стало для рыбацкой Аузы не меньшим сюрпризом, чем появление в ее бухте российского флота в 1770 г.[724]. Понимая, что уход эскадры может вызвать панические настроения в Аузе и на прочих островах, российское командование не спешило оповестить жителей о своем отбытии. 23 июля 1774 г. А.Г. Орлов писал из Ливорно в Архипелаг А.В. Елманову, что готовиться к отплытию из Аузы следует, не разглашая об этом грекам, «а все излишние вещи можете теперь на пинках и других судах присылать в здешния ливорнския магазейны, толко чтоб с осторожностью, чтоб неприметно было греческим обывателям»[725]. Едва ли аузские жители не испытали чувства горечи, не зная, что их ожидает по возвращении османского правления. А когда жителям островов, отличившимся на службе русским, было, наконец, объявлено об условиях мира и даже предложено переселиться в Российскую империю, то они, пожалуй, имели все основания сомневаться в своих грядущих перспективах на новом месте[726].

Военная база в Аузе, родившаяся в течение одной зимы 1770-1771 гг. и строившаяся до начала 1774 г., оказалась весьма примечательным сооружением, остатки которого различимы и поныне. Недаром об укреплениях Аузы восторженные наблюдатели писали как о «втором Кронштадте»[727] и сразу после ухода российского флота из Аузы подробный план этих укреплений был составлен французами и вышел в знаменитом труде графа Шуазеля-Гуффье. Шуазель-Гуффье наблюдал в Аузе в 1776 г.: «Все, что построено русскими, еще существует. Многочисленные батареи для защиты входа в бухту они расположили по правую сторону от порта и на рифах, чтобы огонь перекрывал пространство вместе с первыми батареями. Этого огня было бы более чем достаточно, чтобы поразить турецкие корабли, однако превосходная артиллерия стала почти бесполезной из-за медлительности, с которой она служит. На возвышении, которое закрывает порт с северо-запада, и около батареи, о которой я говорил, была мачта, служившая, чтобы сигналить судам, которые было видно издалека. На берегу были магазины, кузницы и судоремонтные мастерские. Именно в этой части стояли на якоре большинство кораблей эскадры. И сейчас она загромождена каркасами нескольких судов, которые были не в состоянии служить русским в момент их ухода, они были оставлены или потоплены… Между этой частью и деревней Наусса находятся две скалы. На одной были два хороших пороховых склада, на другой – дом адмирала Свиридова[728], который был командующим.

Деревня Наусса очень мала, но там построили большие казармы, в которых размещались 4000 русских регулярных войск, 1000 матросов, 12000 албанцев, и 3000 греков[729]».

Будни и праздники Архипелагского княжества

Архипелагское княжество всю свою недолгую жизнь находилось в состоянии войны, и российские военные вместе с нерегулярным «албанским» войском оказывались в постоянном движении, участвуя в военных операциях (обычно летних) или круглогодичном крейсировании (о военных действиях и крейсировании см. гл. 4).

Исключение делалось только для судов, требовавших ремонта. Ремонт изъеденных «червями»[730] и разрушающихся корпусов требовал и умения, и значительных запасов корабельного леса, которого не хватало на островах Архипелагского княжества (корабельный лес имелся на о. Тассос, но этот остров так и не стал «российским»). Адмиралтейство на Паросе едва ли могло справиться со всей ремонтной работой (напомним, что починить корабль «Св. Ианнуарий» (Януарий) в 1774-1775 гг. на Паросе так и не успели). Потому-то важной базой для ремонта судов стала Мальта. Как сообщалось, с 25 января по 4 апреля 1771 г. мальтийцы при благосклонном согласии магистра ордена Ф.-Э. Пинто починили корабль «Ростислав» капитана Лупандина[731], а с 31 декабря 1771 г. по конец ноября 1772 г. отремонтировали корабль «Саратов», принимать который на Мальту приезжали А.Г. Орлов и С.К. Грейг[732]. Описание одиннадцатимесячного пребывания на Мальте команды корабля «Саратов» (кап. Булгаков) содержится в Журнале инженер-поручика Георга Келхена[733].

Без сомнения, все время пребывания русских в Архипелаге не прекращалась и разведывательная деятельность российских эмиссаров. Продолжала создаваться резидентура на Балканском побережье, посылались эмиссары к мятежным османским правителям (об этом см. главу 9). Член константинопольской миссии С.Л. Лашкарев, выполнявший в 1772 г. секретные поручения П.А. Румянцева к А.Г. Орлову, некоторое время тайно находился на о. Негропонт/Эвбея, бывшим под османской властью[734]. Очевидно, что и Сергей Плещеев посещал Ближний Восток не только с целью поклониться Святой Земле (его поездка в Назарет и Кану Галилейскую скорее сопутствовала выполнению основной разведывательной миссии), и поручик Преображенского полка Максимилиан (Магнус) Баумгартен вступил в переговоры с шейхом Захиром в 1773 г. не только потому, что «болезнь» задержала его у берегов Палестины (см. также главу 8).

Будни и праздники Архипелагского княжества способствовали созданию атмосферы космополитизма, надолго запомнившейся ее участникам. В экспедиции были представлены едва ли не все части Европы: командующие были русскими (Орлов, Спиридов, Елманов), британцами (Грейг, Эльфинстон), датчанами (Арф), в чине офицеров служили англичане[735], датчане[736], прибалтийские «немцы»[737], пруссаки, греки, итальянцы, сербы, мальтийцы[738] и др., на российскую службу выражали желание поступить даже евреи из Солоник[739]. И ранее, конечно, в российской армии и на флоте сражались рядом с русскими иностранцы, искавшие свою фортуну, но никогда ранее армия и флот не действовали в таком отдалении от своих границ, где иноземцы на российской службе были зачастую значительно ближе к своему дому, чем русские.

В периоды перемирий российская сторона нередко вступала в тесные контакты и с «врагами» – турками. В июне 1772 г. Спиридов жаловался Елманову на то, что прибывший с бумагами о перемирии турок Мустафа-бей надолго задержался при российском флоте в ожидании А.Г. Орлова: «господин турак Мустафа бей с ево свитою и людьми, которых всех до 170 человек, очень убыточен, ибо за все про все на нашем удовольствии, а дела до прибытия графскаго ничего нет, что та впредь получим, даруй Боже, чтоб граф поскорея сюда приехал…»[740]. Капитан С. Хметевский в своем Журнале нередко ссылался на мирные беседы с некогда возглавлявшим оборону Лемноса Гассан-огой вспоминал о том, что в декабре 1773 капудан-паша не только разрешил Грейгу закупать для российского флота на Тенедосе продукты, но и сам прислал в подарок «несколько быков, кур и зелени».

Хметевский описывал предупредительность «губернатора Тенедоса», который так опасался, чтобы не потревожили ночевавших у него Грейга и российских офицеров, что «во всю ночь не спал, ходя несколько раз, наших осматривал, спокойно ли спят», наконец с гордостью русский капитан Хметевский сообщал, что капитану турецкой (!) полугалеры Гасану Алжерино он показывал свой корабль и тот отдал «великую честь… порядку российских кораблей» [741]. Известно, что в свите А.Г. Орлова в Италии находился пленный офицер турецкой армии. Нашумела также история захвата в качестве приза судами эскадры семьи турецкого сановника; восхищенный красотой девочки – дочери сановника, Орлов приказал отправить семью в Константинополь на судне нейтрального государства[742].

С.И. Плещеев

Атмосферу, царящую в пестром сообществе людей, чьи пути пересеклись в Архипелагском княжестве, превосходно передал Сергей Плещеев, отправленный А.Г. Орловым к Али-бею в конце августа 1772 г. Общество на судне английского капитана на русской службе Роберта Броуна, посланного к берегам Леванта, состояло из «людей разных стран и свойств». Из левантийцев Али-бея на судне были: глава депутации Зу-ль-Фикар-бей («грузинец», человек веселого нрава и «весьма слабый последователь Магометовых предписаний»), его секретарь Мустафа Египтянин (старый и угрюмый мусульманин, который «закоснел в суеверии предков своих») и армянин хаджи Якуб. Тут же на корабле плыли греческий монах с о. Кипр отец Авраам (хаджи Ибрагим, «человек довольно обращавшийся в свете, почти всю Европу во образе путешественника обошедший, и через то премногих языков знание приобретший, хитрого и притворнаго свойства»), француз барон де Вигур[743] («человек весьма боязливого и застенчивого сложения», который «согревал воздух ежедневными своими безчисленными стихословиями»), шотландец первый штурман Александр Беверидж, флорентиец лекарь Генрих Вани («оказавший более искусства в пении, нежели во врачебной науке»), «молодой и достаточный купец» из Ливорно Рихард Бутлер (ехавший для «распространения торговли своей в Сирии»), терский казак, «уроженец Астраханской, дворянин грузинской» Осип Парамонов («забавной и неглупой человек в своем ремесле», из своей удали воевавший в войске Али-бея), ротмистр российской службы пруссак Клингенау («в собственном ремесле своем довольно искусный») и, наконец, сам Сергей Плещеев (лейтенант Российского флота). Соединенные вместе, эти люди не только за общим столом вкушали пищу «двух родов» – по европейскому и по «азиатскому вкусу». Шутки и смех неизменно сопровождали трапезу, Зу-ль-Фикар-бей заставлял итальянского лекаря исполнять арии, а казака Парамонова петь и плясать. «Всякий раз по окончании стола Зюльфигар бей, наполня большой стакан кипрского вина, пил за здоровье предводителя Российского флота, и, вставши, громогласно говорил: Виват Орлов. Научась сему в бытность его между греками в острове Наксе, лежащем близ Пароса, где имел он пребывание в нарочно отведенном для него лучшем казенном доме». Ответные тосты поднимали за Али-бея и шейха Захира Омара, «прочие сотрапезники наши тоже делали, упоминая здоровье благодетелей или любовниц своих». «По окончании стола беев чашник подносил нам по чашке густого без сахару кофию, после чего каждый из нас принимался за свое дело: иной ложился спать, другой играл на каком-нибудь музыкальном орудии, третий пел, четвертый читал, говорил или писал что нибудь. Словом, всякий делал, что хотел, до самого ужина, где опять начинались явления довольно приятные и пространныя для любопытного пера ведущего о всем примечания»[744].

Вполне вероятно, что времяпрепровождение, подобное нарисованному (или даже сочиненному!) С. Плещеевым[745], не было чем-то исключительным; не случайно же, на вопрос о том, чем запомнилась Архипелагская экспедиция ее руководителю А.Г. Орлову, он шутливо ответил: «Русские… не воевали, а пировали в Архипелаге»[746].

Адмиралу Спиридову еще в октябре 1770 г. пришлось издавать приказ о запрете азартных игр: «Известился я, что ныне на кораблях господа офицеры играют в карты в заказанные на деньги игры, то сим подтверждаю, чтоб утешений в препровождении времени, в запрещенные игры в карты и в кости не играть. И ежели кто в картежную игру Фаро и Квинтич, и в кости кому что проиграл в долг, то не платить, и кто выиграл – не требовать… ибо мы обращаемся в военных действиях». Впрочем, иные карточные игры совсем не запрещались (да и возможно ли это было): карты входили в список поставляемой в Архипелаг «помощи» наряду с продовольствием, и тот же Спиридов дозволял в карты «забавляться для препровождения времени» «господам командирам и прочим штаб и обер офицерам»[747].

Праздники с фейерверками, пушечной пальбой наряду с пирами нередко нарушали покой архипелагских островов. Праздники были столь шумными, что путешествующий в это время в Восточном Средиземноморье британец Д.Брюс предположил, что русские понапрасну в роскошных празднествах растратили преимущества, полученные в результате Чесменской победы[748]. Вероятно, британцу трудно было понять, что устройство праздников в высокоторжественные и табельные дни было непременной обязанностью всех, состоящих на службе российскому монарху! К тому же праздники, безусловно, объединяли участников экспедиции, подчеркивая их принадлежность к единому Отечеству[749].

В викториальные и высокоторжественные дни, в Новый год после молебнов флот обычно расцвечивался флагами, с судов производился салют[750]. На праздник Пасхи готовили обильную трапезу, для чего у населения скупались быки и бараны (в 1771 г. 328 голов!). В 1772 г. перед Пасхой А.В.Елманов приказал своей эскадре спустить на берег острова Патмос, знаменитого своим монастырем Иоанна Предтечи, команды «к исповеди и причастию по долгу христианской Святых Таин»[751].

Повод для праздника находился и в иные дни. Например, 25-26 января 1773 г. на рейде о. Миконоса салютом и фейерверком отметили именины Григория Григорьевича Орлова. Примечательно, что осенью 1772 г. «случай» Г.Г. Орлова закончился, и, возможно, таким праздником Архипелагская экспедиция намеревалась «подбодрить» безутешного брата своего главнокомандующего. Во всяком случае, праздник получился одним из самых ярких: «25 дня в вечеру в Миконе был бал в нарочно убранных покоях. Представлен небольшой фейверак и поставлен для народу бык с золотыми рогами, множество хлебов, и обрезы бранспоитами наливались красным вином. За ужином застольная пушечная пальба. Все оное делал господин камер юнкер Домашнев»[752], «с 11 часов до полуночи на том же берегу производилось немало пушечной пальбы, и зжением фейверок окончен»; потом ночью на 26 января производилась еще пушечная пальба, а потом в 10-11 часов корабли «Ростислав» и «Всеволод» снялись в Аузу, английское трехмачтовое судно тоже снялось с якоря и пошло в Александрию, «на котором отправился посланной от его сиятельства графа А.Г. Орлова к Али-Бею гвардии Преображенского полка подпоручик Бомбгард»[753].

Участники экспедиции, вероятно, настолько привыкли к грому праздничной пальбы, что даже по возвращению из Архипелага некоторые продолжали удивлять российских обывателей эксцентричными выходками. Так, вернувшийся в Россию из Архипелага епископ Анатолий Мелес, ставший игуменом Глуховского Петропавловского монастыря (см. о нем гл. 1), ходил по монастырю «в китайчетом халате цвета вороньего крыла с непокровенною главою и босиком», палил «из можжир, которыя перелил из колоколов, снятых с колокольни», и говорил, «что хотя он и монах, но, священнодействуя в прошедшую против турок войну на хребтах корабельных, привык к пороху и пушечному грому»[754].

Менее всего сохранилось известий о частной жизни участников экспедиции, на длительный срок оторванных от домашнего и женского тепла. Несколько сценок соблазнения восточными блудницами военных близ лагеря Али-бея при Яффе или в Акке содержит сочинение С.И. Плещеева. От первого лица Плещеев описывал, как он встретил у шалаша трех женщин – «одна из них обнимала арапа, другая сидела на коленях у одного из алибеевых воинов, а третья в одной рубашке стояла возле огня, имев в ноздрях проволочныя кольцы. Волосы, брови и под глазами у ней было вычернено, собою бела и имела довольно приятное лицо. Оная, подбежав ко мне, просила у меня денег, по получении коих стала передо мною вертеться и упавши на землю, делала великия непристойности....»[755]. Приключение в Акке снабжено еще более колоритными подробностями, рассказ о нем Плещеев приписал уже упоминавшемуся французу с о. Наксос барону де Вигуру, путешествовавшему с ним на корабле, но вполне вероятно, что картинный отрывок является литературным вымыслом[756].

На островах Архипелага подобные «шалости», кажется, были редкостью: в отличие от жалоб на разбой и покражу, жалобы на насилие и блуд почти не поступали от местных жителей в Аузскую канцелярию. Из редких историй соблазнения привлекла внимание канцелярии командующего в Аузе и расследовалась со всей серьезностью история арапки Лазины и арапа Биляра. Захваченный с «призовых» барбарийских (североафриканских) судов арап Биляр, «принадлежал» полковнику Ф. Кутузову[757], а арапка Лазина трудилась при госпитале прачкой. 4 февраля 1774 г. А.В. Елманову поступило донесение о том, что арапка из госпитали отлучилась, взяв с собою «перлы с десятью червонцами», «все свое платье и постель». Когда она была сыскана, то поведала, что арап Биляр сказал ей, «что господин адмирал отдал ее ему в жены, и увес с собою с намерением на ней жениться». Разгневанный Елманов распорядился забрать арапа для наказания. По-видимому, семейной жизни у Биляра и Лозины так и не сложилось[758].

С гречанками подобных приключений никто из мемуаристов не приводит. Хотя граф Паш ван Кринен приметил, что на острове Милло ««женщены доволно хороши, одеваютса обыкновенно в полотняное веема короткое платье, так что ноги все видны, что им придает нежность и соблазнои вид», а на острове Поликандра (Фолегандрос) «женщины важны, миловидные, ласковы и разумны», на острове же Аморгос, напротив, «жителей во всем острове не более 4 000, и не доволно разумны и добронравны. Таковы же и женьщины»[759].

Гречанка с о. Парос

Сколько было заключено браков с русскими в княжестве Архипелагском и сколько родилось потомков участников Архипелагской экспедиции, пока подсчитать не удается. Но если бы таких браков не было, не появилось бы в 1774 г. распоряжения А.Г. Орлова: «а женившихся афицеров в Архипелаге – дозволте на судах перевесть их фамилии»[760].

К тому же в Науссе на Паросе до настоящего времени некоторые из местных жителей сами считают себя «московитами», потомками российских моряков XVIII в.

В целом, изучение повседневной жизни участников Архипелагской экспедиции позволяет сделать заключение о том, что и военное «крейсирование», и разведовательная деятельность, и походы в Сирию и Египет, на Мальту или в Италию, и картографическая работа предоставляли широкие возможности для освоения Средиземноморского культурного и политического пространства, и эти возможности не были упущены. Пришедшие «чужаками» в Средиземноморье, российские участники экспедиции вполне освоились в космополитичной атмосфере этого «цивилизационного котла», в котором за тысячелетия смешались многие культуры. В 1770-е годы в Средиземноморском «котле» появился и российский ингредиент.

Прикосновение к античной цивилизации

Отправляясь в Средиземноморье, российские участники экспедиции имели полумифический свой «образ Греции», созданный паломниками и церковными писателями, полученный из переводов и реплик на античную литературную традицию[761], и столкновение с реалиями греческого общества конца XVIII в. развеяло многие стереотипы и иллюзии. Прежде всего, греки-майноты оказались непохожими на спартанцев, архипелагские греки на победителей при Марафоне. Русские, как и западноевропейцы, стали сходиться в том, что современные греки недостойны своего великого прошлого, а дурное состояние памятников этого прошлого оказывалось лишь дополнительным доводом для тех, кто сетовал относительно «туземцев», забывших свое происхождение от родоначальников европейской «цивилизации».

Англичанин, плававший с Эльфинстоном, в мемуарах, вышедших вскоре после его возвращения из Архипелага, например, крайне досадовал на то, что не нашел в Греции потомков античных героев («туземцы – во всех отношениях полная противоположность своим предкам за исключением разве поощрения к практикованию воровства, хотя даже и это совершается по другим мотивам»[762]), и на родине Фидия и Праксителя «нельзя не испытовать чувства обиды и досады, видя что драгоценнейшие остатки старины, камни, покрытые барельефами, обломки алтарей служат подчас материалом для ремонта лачуг и заборов»[763].

Мраморный саркофаг на Милосе

Шуазель-Гуффье, специально прибывший в Архипелаг изучить и зарисовать античные ценности, также подмечал «варварство», с которым греки использовали античные скульптуры в их храмах или «хижинах»: «ничего здесь не напоминает о христианстве, разве что только маленький образ Богоматери, который греки украсили и то варварство, с которым они изуродовали статую, чтобы легче было установить лампаду, которая согревала это святое место. Я зашел также в овчарню, где также нашел несколько мраморов, среди которых часть погребальной плиты». На Паросе «…остатки величия древних долгое время используются разве что для сооружения хижин, да и те хижины сейчас пустуют. Парикия построена на руинах древнего Пароса, и все еще остается самым удовлетворительным местом на острове. Здесь можно видеть древний замок, полностью построенный из остатков самых великолепных построек, когда либо виденных в античности, стены выложнены из колонн и капителей, часто между резными корнизами втиснута скульптура.

Без сомнения, это остатки знаменитого храма Цереры, о котором писали древние»[764].

Преклонение перед древними греками оправдывало усилия европейских грекофилов, отправлявшихся в опасные путешествия в Восточное Средиземноморье, но увиденные руины и пренебрежение ими современных греков обращали их интерес к греческой античности в страсть коллекционирования. Желание «обладать античностью», мода на антики более способствовали в это время варварскому разрушению, нежели изучению памятников Эллады[765]. Русские в 1770-х гг. в своем желании присвоить античность не стали исключением, и едва ли тогда кто-то мог их в этом упрекнуть: одновременно с закупками коллекций в Нидерландах и Франции, с приобретениями И.И. Шувалова в Италии екатерининский Эрмитаж, кажется, должен был пополниться греческими античными памятниками из Архипелага[766].

Стена, сложенная из камней античного святилища. Парикия, о. Парос

Пребывание в Архипелаге российского флота придало ощущение сопричастности культуре и истории древних даже тем, кто был равнодушен к античности. Любителей же эллинских древностей присутствие на земле Гомера подвигло и на археологические поиски, и на антиковедческие изыскания.

Тщательно исследовал античные постройки, поселения, храмы и гроты, вероятно, страстно увлекавшийся классической древностью волонтер Гендрик (Генрих) Леонард Паш ван Кринен (Pasch van Krienen). Он описывал местонахождение и состояние всех сколько-нибудь значительных памятников на увиденных им воочию островах Кикладской гряды, и неизменно в его описаниях проскальзывают восторги: «великолепный храм богини Сибильлы», «сеи остров (Фолегандрос. – Авт) веема знатен был, что из многих великолепных остатков видно», «великолепной Венерин храм»[767]. Примечательно, что христианские монастыри и церкви обычно лишь бегло упоминались Паш ванн Криненом как мало достойные внимания.

Но самые поразительные открытия Паш ван Кринен сделал на о. Иос, где он задержался более чем на месяц, чтобы найти и раскопать… могилу Гомера. Его повествование, безусловно, заслуживает отдельного внимания. Граф описывал, как он с помощью старейшины Носа нашел «мужика», который знал от «отца и деда», где «хранится сокровище Гомерово». Ван Кринен – истинный человек Просвещения – не испугался суеверий, населивших место «могилы» злыми духами, нанял семь «мужиков» и «после велицых трудов и убытку, роя целой месяц, нашол три разных гробницы от времен греков», в том числе и «сокровище наук, которой я искал: то есть тело Гомерово, сидящая на камне вместо стула, но как токмо скоро крышку сняли и дотронулись до онаго трупа, то оной весь рассыпался. И одну игать с пестом из аспиднаго чорнаго камня, которая к растиранию чернил или красок толко служить могла» [768]. Присутствие чернильницы(!) явилось для ван Кринена едва ли не самым веским доказательством того, что он нашел могилу поэта.

Когда весной 1772 г. вместе с находками из «могилы Гомера» Паш ван Кринен прибыл в Италию, европейские газеты сразу поместили информацию о том, что голландский офицер на русской службе граф де Грюн (de Grunn, очевидно, искаженное от van Krienen) нашел могилу Гомера на о. Нио[769]. Сообщение, опубликованное в «Амстердамской газете» 5 мая 1772 г., было получено якобы в письме, отправленном с острова Наксос. Начиналось оно как самая «горячая» новость дня: «Могилу, которую так давно и безуспешно искали на острове Nio,… наконец нашел граф de Grunn, голландский офицер на русской службе, который посетил разные острова Архипелага. Это саркофаг 14 футов в высоту, 7 – в длину, 4 в ширину состоит из 6 камней, на которых выгравировано на греческом. Возможно, именно он упоминается Геродотом как могила Гомера. Скелет этого знаменитого поэта был найден внутри… В этой могиле обнаружены также ваза, названная графом де Грюн Ecritoire (ср. „игать с пестом“. – Авт.), легкий камень треугольной формы, который был, как считают, пером для письма, также стилет из того же камня, которым рубили мрамор… также некоторые мраморные статуэтки с надписями, которые не смогли прочитать. Граф де Грюн нашел и другие могилы, искал могилу Климены, матери Гомера… Кроме того, граф де Грюн нашел шахты, где добывали золото, серебро и т.д.»[770].

В дальнейшем о «гробнице Гомера» на Иосе (Ниа) без тени сомнений напишет и М. Коковцев (остров Ниа «славится кончиною на нем славнаго Гомера, коего гробница и до днесь видна»[771]). И хотя вышедшее уже в 1782 г. издание Шуазеля-Гуффье, где находка Кринена упоминалась как «мнимое открытие могилы Гомера»[772], кажется, полностью развеет миф об открытии могилы Гомера, интерес к «могиле» будет возникать и в будущем[773]. Так, в 1807 г. журнал «Минерва» снова опубликовал мнение – на этот раз геттингенского профессора Христиана Гейне, развенчивающее находку на Иосе[774]. Однако во второй половине XIX в. другой немецкий антиковед Людвиг Росс, обнаружив экземпляр итальянского издания Паш ван Кринена 1773 г., вновь поставит вопрос о достоверности обнаруженной Криненом «могилы Гомера» на Иосе[775].

«Гробница Гомера» в парке дачи Строгановых на Черной речке. 1812 г.

С экспедицией попал в Санкт-Петербург и украсил коллекции Александра Строганова и некий саркофаг, который, по свидетельству самого Строганова, ему привез с одного из островов Архипелага ни кто иной, как С.Г. Домашнев, служивший тогда при А.Г. Орлове (и устровший нашумевший праздник в январе 1773 г.). Благодаря сценам с подвигами Ахилла на стенках саркофага о нем распространился слух, что это саркофаг Гомера или Ахилла. Саркофаг (как ныне доказано, римской работы II в. н.э.) украсил парк строгановской дачи на Черной речке и только после революции попал в Эрмитаж[776].

Между тем, интерес к Гомеру проявляли и другие участники экспедиции, что свидетельствует, если не о знании античной литературы, то, по крайней мере, о знакомстве с героями античности. Едва ли русские моряки имели возможность познакомиться с полным переводом «Илиады» или «Одиссеи» (первые печатные переводы вышли в России в 1776 и 1788 гг.), но их интерес к Гомеру и Трое мог быть связан с большой популярностью «Истории о разорении града Трои», переведенной с итальянского повести Гвидо, выдержавшей в России XVIII в. пять изданий[777]. Во всяком случае, даже в суховатые Журналы инженер-офицеров флота попадали заинтересованные описания античных руин, которые тут же готовы были связывать с именами тех, о ком знали: Александра Македонского или Гомера. Так, описывая укрепления и экономику о. Хиос, они отметили в 1771 г.: «Неподалеку от крепости Хио на горе сказывают, что славной стихотворец Гомер жил и стихи свои писал». Всякий раз отмечали военные журналы и «Трою»: «8 октября [1771 г.] 3 часа после полудни. Проходили на том же азиацком берегу остатки веема раваливших каменных стен, о коих объявляют, что в прежние времена на сем месте был город Троя, а ныне по берегу находитца несколко мужичьих жилых дворов»; «проходили остров Метелин и анатолийский берег мимо праздной каменной развалившей крепости Трои»[778]. По свидетельству барона Палена[779], по заключению мира 14 февраля 1775 г. некий «русский бригадир» отправил Палена «в Трою для снятия плана»[780].

Для сравнения – описания Афонской горы вовсе лишены ссылок на христианские святыни: «По разсвете видели разстояние в 25 миль Афонскую гору или Монте Сайте, о которой греки объявляют, что оную гору по ея болшей вышине при ясном горизонте увидеть можно за 50 миль»; «с правой руки, оставляя Лемнос,… Афонская гора»[781].

Другим, заслужившим развернутого описания античным памятником, стали развалины крепости на о. Тассо (Тассос), настойчиво связываемые с именами Филиппа Македонского и его сына Александра (в настоящее время датируются VII-V вв. до н.э.). Разыскания, проведенные там инженер-офицерами Можаровым и Тузовым, позволили им записать со слов жителей следующую историю островных строений: «у них словесное известие и до днесь еще ведется, бутто македонской король Филипп начинал строить город к зюидской стороне здешнего острова, где ныне деревня Вергара, или Гургара, и для того всякия материалы, а особливо мраморныя каменья и протчие припасы из других мест туда посылал, но не окончав онаго, умер, после ево Александр Великой, когда намерился всеми силами напасть на персов, то для построения галер и перевозу своей армии избрал здешнее место за способное, почему приказал все осталные материалы от крепости, где ныне деревня Гургара, перевозить суда и делать здесь крепость и гавань, а после долгое время оным островом владели генуэзцы, ис чего и заключить должно, что, может быть, во времена Александра Великого зделаны были, толко одни укрепления на горе, ибо стены оных заложены были по прежнему обыкновению, и ныне уже совсем развалившись… [нижняя крепость – генуэзцев, и герб генуэзцев имеется] вблизи снаружи нижней крепости в сторонах лежат многие гробницы, сделанные из весьма великих обтесанных плитных каменьев, а большею частью из мрамору и с греческими подписями, из коих тож значит что оные деланы были не в весьма давних временах»[782]. Русский капитан С.П. Хметевский тоже удивлялся антикам на о.Тассо, который по богатству и плодородию показался ему «раем»[783] (впрочем, это не помешало ему использовать мраморный «гроб» под горн кузницы).

Впрочем, Хметевского больше занимали «чудеса» – то, как древние втаскивали большие камни крепости на Тассо, или знаменитая пещера со сталактитами на Антипаросе, посетив которую, он оставил на стене свое граффити: («Был я на острове Антипаросе в так называемом гроте, который у вершины горы: яма великой глубины из мрамору <…> [о сталактитах и прочих красотах], хотя многие из разных государств для любопытства приезжают и на камнях, кто в оном гроте был, высекают имена и ставят год, в том числе и мое имя высечено»[784]).

Античные руины интересовали и Матвея Коковцева, который также, как и Паш ван Кринен, участвовал в их разысканиях! В своем Описании Архипелага Коковцев не упустил, кажется, ни одной сколь-либо значимой античной достопримечательности из тех, что были известны к концу XVIII в. на островах. Свои описания он сопровождал изложением мифов-«баснословий», относящихся к описываемым им по личным впечатлениям местам[785]. И примечательно, что в издании Коковцева количество описаний античных древностей значительно превосходит количество упоминаний о христианских святынях: об Афоне он не писал вовсе, а из церквей и монастырей упомянул только церковь Панагия Екатондапилияни на Паросе и монастырь Иоанна Богослова на о. Патмос.

Пещера Антипароса

Коллекционирование античных памятников вошло в круг обязанностей командования Архипелагской экспедиции. Неутомимый Г.А. Спиридов приложил немало сил для того, чтобы организовать поиски античных мраморов и погрузку их на российские военные суда для придворных нужд и для частных лиц (попали они первоначально в Академию художеств и частные коллекции[786], но в XIX-XX в. влились в античную коллекецию Эрмитажа[787]).

Особенно активно разыскание античных мраморов и добычу мраморных заготовок[788] для петербургского двора вели в 1772 г. Именно в это время крейсировавший в районе острова Самос капитан Иван Борисов докладовал, что посланный им на Самос любитель античности лейтенант Матвей Коковцев отыскал в деревне Мытели(?) «три штуки мрамора», которые были затем погружены на фрегат. Также на Самосе из земли были выкопаны колонны «храма богини Юноны», правда, базы и капители этих колонн на берег доставили и старались погрузить на корабли, а сами колонны русские капитаны брать на суда не хотели (по словам капитана Борисова, «работы будет много, а мрамор весь от долгова времени испортился и изтрескался, я видел, отколоты и биты»)[789].

19 марта того же 1772 г. на остров Зея (Кея), где местные жители обнаружили «в месте, называемом Подлее, идол богини.., испорченной»[790], был отправлен находящийся на русской службе грек Николай Пунгало. Он поднялся «на ту гору, где мрамор, взяв с собою 20 человек работников, 6 самых болших кусков спустил на самой берег к морю». В своем рапорте Пунгало обещал прилагать все старания, чтобы не только «еще болея онаго мрамору к берегу спустить», но и погрузить его на российские суда[791].

«Штуки мрамора» на Делосе

В феврале 1772 г. лейтенант Василий Паярков по распоряджению Спиридова грузил «штуки мрамора» на Малом Делосе, причем им уже было свезено на берег до 50 мраморных «штук»[792]. Не вполне ясно, что из многочисленных мраморных святилищ Делоса (именуемого Эгейскими Помпеями!) удалось перевезти в Россию. Возможно, именно их имел в виду Антон Псаро, когда составлял опись мраморов «от храма Аполлонова»:

«5 штук четвероуголных

3 пьедестала

1 пьедестал очень хорошей работы

4 штуки, на коей греческие старинные слова

1 штука, на коей греческие старинные слова

10 колонн

40 штук для составления колонн самочистаго белаго мрамора

1 пьедестал изображаит кашкет и [нрзбр.] вокруг онаго

1 штука с надписью по гречески, старинные слова

Итого всего 5658 пудов»[793].

После того, как на о. Санторин (Тира) в 1771 г. побывал Паш ван Кринен и записал, что на горе Св. Стефана «многия мраморныя статуи и многия разныя штуки находятся»[794], на Санторине, по приказанию Спиридова, «для двора… государыни» «были отыскиваемы, как протчее все, также древния мраморныя штуки». Это предприятие на собственные деньги организовали санторинский «командир» Спиро Бичиллия и уже упоминавшийся «наксинской барон Вигр» (де Вигур). К февралю 1774 г. перечень санторинских приобретений – бюста, трех «голов» и 20 барельефов, сохранившийся в переписке Спиридова и Елманова, был весьма внушительным. Не даром, посетивший вскоре этот остров Шуазель-Гуффье отметил, что на Санторине «колонны, несколько статуй и богатых фрагментов были захвачены Русскими»[795]. Поскольку аттрибуцию имеющихся в Эрмитаже мраморов из Спиридовской коллекции еще только предстоит согласовать с нижеследующим «реэстром», приведем его текст полностью:

«Реэстр всем полученным из Сан-торина мраморным штукам, ис коих некоторыя перевезены в порт Аузу, а другия и ныне находятся в Санторине

1-е. буста фигуры почти гатовай

2-е. 20 маленких четвероуголных марморов разной длины и ширины с фигурами резной работы как следует:

1. две фигуры, который лежат одна на другой обнявшись

2. фигура нагой женщины, которая подле себя имеет другую малинкую

3. на конце стоящая фигура

4. две фигуры, которыя обнимаютца

5. фигура стоящая, имеющая в руках помешку

6. три фигуры, ис которых две сидят, а третья стоит на конце

7. две фигуры: одна мущина, а другая женщина

8. фигура женщины в странной одежде, держащая голову ребенка

9. две фигуры – одна стоит на конце, а другая сидит подле

10. две фигуры – одна лежит, а другая на конце стоит

11. фигура, стоящая на конце

12. таковая же

13. две фигуры – одна болшая стоящая на конце, а другая малинкая лежит

14. пять фигур, ис которых две спят, а третья сидит, четвертая стоит на конце с ребеночком

15. две фигуры подле сидящия

16. такия же две

17. три фигуры, ис которых две лежат, а третья стоит на конце

18. две фигуры – одна лежит, а другая стоит на конце

19. одна фигура стоящая на конце

20. одна фигура лежащая з двумя ребеночками стоит на конце

[3.] и 3 головы разной величины от потеренных статуев»[796].

Античные руины Санторина

По характеру описания античных приобретений Архипелагской экспедиции совершенно ясно, что военное командование не стремилось выказать свою осведомленность в скульптуре древних и не решалось чаще всего определять обнаруженные памятники. Вполне вероятно, что античные памятники воспринимались наравне с прочими «чудесами», которые бережно упаковывались и пересылались ко двору. Так, в 1772 г. в Санкт-Петербург вместе с увечными и больными отправляли помимо мрамора «кость слоновую и жемчужныя раковины»[797], в 1774 г. «некую мумию», кажется, весьма «подозрительную»[798], а также снова «жемчужные раковины, слоновья зубы и змеиные головки»[799], вывозили, кажется, и куски сталактитов из пещеры Антипароса[800]. Однако все – от главнокомандующего до капитанов судов уже, безусловно, относились к антикам как к государственной ценности, достойной, если ни восхищения, то строгого учета количества, веса и размеров.

Опыт освоения пространства, насыщенного памятниками истории и культуры древнего мира, по-разному преломлялся в судьбах и творчестве участников экспедиции, но тема сопричастности античной цивилизации оказалась в это время причудливо вплетенной в ткань отечественной культуры.

Конец Архипелагского княжества

Архипелагское княжество прекратило свое существование в 1774 – начале 1775 г. после заключения Кючук-Кайнарджийского мира и ухода российского флота из Восточного Средиземноморья. Эта утрата едва ли была неожиданной, по крайней мере, для руководителей Архипелагской экспедиции, которые после лихорадочной строительной активности начала 1771 г. значительно поумерили свой пыл. По сути дела, уже в 1772 г. в переписке между командующими Архипелагской экспедицией постоянно всплывал вопрос «о том, что будет, возможно, мир и надо приуготовляться исподволь к возврату во Отечество» (Спиридов – Елманову, июнь 1772 г.)[801]; о том, как выводить флот из Архипелага – через Ливорно, Порто-Феррайо, Геную или Порт-Магон[802].

В Петербурге отношение к вопросу о сохранении завоеваний в Восточном Средиземноморье также постепенно менялось. Идея строительства на греческих островах государственности все меньше занимала императрицу, которая готова была выгодно обменять «принадлежащие ей»[803] острова. В Средиземноморье А.Г. Орлов – «полномочный генерал от Ея Императорскаго Величества Екатерины Второй всея России, главной над Архипелагом и прочая, и прочая, и прочая» – также не слишком церемонился с Архипелагскими княжеством, и уже летом 1771 г. готов был продать один из островов Англии, вероятно, чтобы возместить расходы, связанные с пребыванием русского флота в Средиземном море[804]. В декабре, правда, Орлов сообщил, что сделка эта не состоялась[805].

То, что острова в Архипелаге сохранить для России будет трудно, если не невозможно, продолжали обсуждать на Совете при Высочайшем дворе, готовя российские предложения к мирному конгрессу. Принцип uti possidetis (признание прав на занятые территории) на Архипелаг, как и Дунайские княжества, императрица намеревалась в ходе переговоров распространить, по-видимому, лишь из тактических соображений (дабы создать более широкое пространство для уступок, при отстаивании главного). Свое намерение она объясняла тем, что не может довольствоваться лишь «пустым блеском триумфов» и возвратом своих войск, «ограничиваясь честью», что побила и низложила врага, но не смела «дотронуться до его владений»[806].

Когда дело, действительно, дошло до мирных переговоров, то, как и предупреждал А.Г.Орлов, проект мирных соглашений России встретил столь непримиримые возражения Пруссии и Австрии, взявших на себя роль посредников в установлении мира, что на требованиях территориальных приобретений в Средиземном море на Фокшанском конгрессе решено было не настаивать. Однако в ходе переговоров в Фокшанах (1772 г.) об Архипелагских островах не забывали обе переговаривающиеся стороны, турки в лице рейс-эфенди предлагали их обменять то на Азовский уезд, то на Азов и Кабарду; Обресков с удовольствием напоминал: «Возьмите в разсуждение, что с самого начала настоящей войны до сего времени Константинополь окружен российскими флотами, что в Архипелаге завладели мы 44 мя островами…»[807]. Впрочем, и в Фокшанах в 1772 г., и в Кючук-Кайнарджи в 1774 г. обе стороны понимали, что Архипелагскому княжеству (20 или 44 островам оного – все равно!) была уготована роль разменной монеты, его уступка была очевидна и спорили только о цене.

Казалось бы, Екатерине II пришлось-таки довольствоваться «пустым блеском триумфов» и честью Чесменской победы.

Однако императрица не могла не тешить себя хотя бы сладостными воспоминаниями об этом «блеске». В 1775 г., когда Архипелаг уже покинули российские суда, Екатерина проектировала создание серии памятников ради увековечения четырехлетнего господства России над островами Парос, Андрос, Тинос, Зея/Кея, Термия и др. Многочисленные исправления, сделанные рукой императрицы при составлении мемориальных надписей, показывают, какое значение приобрело для нее владение Архипелагским княжеством и как Средиземноморская операция превращалась в важный национальный символ и мифологизировалась[808].

Целью экспедиции отныне считалась лишь помощь единоверцам, и вот что гласила первая надпись на обелиске, посвященном победам в Морее:

«По повелению императрицы Екатерины Второй создан сей столп на память первого шествия российского ваеннаго флота в Средиземное море в 1769 году для вспоможения благочестивых греков и освобождения их от ига нечестиваго турка (выделено нами. – Авт.) под командою адмирала Григория Спиридова; предводитель сухапутнаго же на оных кораблях войско был генерал граф Алексей Орлов и под ним брат его граф Федор Орлов, сей последной зделал высажение российских войск в Порто Вителло и Корона; от 17 февраля до 29 марта 1770 года взяты капитаном над спартанским восточным легионом Барковым города Пакава (Пассава?) Бердона, Мизистра. Командиром же северным спартанским легионом князем Петром Долгоруковым города Каламата, Леонтария и Аркадия» [809].

Мифология побед должна была связать Архипелагскую акцию с главным историческим символом Российской империи – Петром Великим, и подчеркнуть преемственность власти Екатерины. А потому второй памятник посвящался Петру Великому (напомним, что именно в 1766-1778 гг. Фальконе работает над Медным всадником, но новый памятник Петру не мог быть лишним!):

«В честь основателя морских российских сил, истребивших турецкого флота огнем трицати трех кораблей на Азиятском берегу в порту села Борна противу острова Сио под главной камандою в Средиземное море генерала графа Алексея Орлова и адмирала Григория Спиридова 24 июня 1770 года.

(здесь же дан исправленный вариант. – Авт.)

П[етр] В[великий].

В честь основателя морских российских сил, истребивших огнем Турецкий флот в тридцати трех кораблях в порте Калаборно на Асийском берегу против острова Хио под главною командою в Средиземном море генерала графа Алексея Орлова и адмирала Григорья Спиридова 1770 года 24 дня июня в девятое лето царствования Екатерины Вторыя» [810].

Наконец, императрица не уставала торжествовать по поводу, хотя и временного, но владычества над землями, где некогда процветала античная культура. В надписи попали и «Амфитритовы разорения», и упоминания о гробнице Гомера на о. Иосе, и мифические «центавры», Минерва, Медуза.

[Карандашом с многочисленными исправлениями]:

1. Храм крес[т] с надписью: по многим в древностей переменам остров Парос быв во власти победоносного всероссийскаго оружия, видел от 1771 до 1775 г. в своем порте Ауза Адмиралитейство росийскаго флота в Архипелаге, чему в память и в уподобление пароскому храму Цересы[811] законодательнице сие здание воздвигнуту и назван сей остров Парос.

2. Плодородной остров Наксос флагу российскому три году повиновался

NB построить пристань, как на Аглинской картыны с флагом российским и на пристань ставить медаль Наксоса и под ней вышеписанная подпись.

3. Гомерова гробница на острове Нио окружена была росийскими победительми

4. Медаль острова Андроса и подпись: Остров Андрос в древности покорялыся(?) Афинской Минервы по в сем веке российскому победоносному оружию

5. Малая каменная гора, на которой ползуют змеи под ними медаль острова Тино с надписью: Сила и твердость преодолевает зависть; остров Тино в Архипелаге три года под властию был флагу росиискому.

6. Центаур (кентавр – Авт.) с подписью изломленной и плешивия голова штатуи да басамент с подписию: Остров Микон цептаврами гробницею (?) не покрывает глав твоих жителей безвласных, но лаврами покрылись бы оне, буди следовали пример победоносных росийских воинов, у них во власти были три года

7. Зея. Да взаимствуют победителей жителей острова Зея долгоденствия и да продолжателем глас славы их паравит (?) Нестором созданной храм Минервы на сем острове

8. Остров Термин ознаметился Амфитритовы разорении в древности да в нынешном веке, что Россия принадлежал три года.

9. Серфо остров. Место убрать несколько штатуими и подпись: Медуза обращала здесь людей в каменныя штатуй, достойны суть каменных штатуи те, кои сей остров Серфу подвергли росийской державе»[812].

Чесменская колонна в Царском селе

Однако все надписи и проект мемориальных сооружений так и остались на бумаге. Обелиском на острове Царскосельского пруда в 1777 г. была возвеличена лишь Чесменская победа, Чесме посвятили изящную церковь Рождества Иоанна Крестителя (арх. Ю.Фельтен; сражение произошло в день, когда православная церковь отмечала этот праздник и над российскими судами развивались стяги с изображением Иоанна Крестителя), построили Чесменский императорский замок и назвали район вокруг замка «Чесьмою».

Нельзя не отметить и того, что, покидая Архипелагское княжество, Екатерина II выполнила и свои обещания не оставить греков без защиты при заключении мира. Еще летом 1770 г. в качестве непременных условий для открытия мирных переговоров императрица требовала освобождения из турецкого заключения Обрескова и добавляла, что «честь и долг понуждают ее вступиться за тех, которые приняли ее сторону в борьбе, особенно она не может отдать греков на жертву мщения турок: их безопасность должна быть обеспечена»[813]. Уже на переговорах в Бухаресте (ноябрь 1772) между Обресковым, освобожденным еще до Фокшанского конгресса, а теперь представлявшим в переговорах российскую сторону, и Абдул-Резаком была согласована статья о «генеральной амнистии на обе стороны всем в войне участие принявшим христианским и магометанским народам»[814]. Эта статья в близкой формулировке вошла в Кючук-Кайнарджийский договор.

Статья 17 мирного договора гласила: «Российская империя возвращает Блистательной Порте все Архипелагские острова, под ее зависимостью находящиеся; а Блистательная Порта с своей стороны обещает: 1. Наблюдать свято в рассуждении жителей оных островов кондиции, в первом артикуле постановленные, касательно общей амнистии и совершенного забвения всякого рода преступлений, учиненных или подозреваемых быть оными учиненные в предосуждение интересам Порты. 2. Чтобы християнской закон не будет подвержен ни малейшему притеснению, так, как и церкви оного, ниже будет препятствовано к перестроиванию или поправлению оных; люди же, в них служащие, равным образом не имеют быть оскорбляемы ниже притесняемы. 3. Что не будет от них требован платеж никакой подати, ежегодно ими платимой, со времени, как они находятся под зависимостью Российской империи, по причине великого их притеснения и в продолжении настоящей войны, впредь на два года, щитая со времени возвращения оных островов Блистательной Порте. 4. Фамилиям, пожелающим оставить свое отечество и в другие места переселиться, позволить свободный выезд со всем их имением; а чтоб оные фамилии могли иметь удобность к распоряжению дел их, дается им год времени для сего свободного из отечества переселения, считая со дня размена настоящего трактата…». Далее речь шла о том, что Порта обещает снабдить российский флот всем необходимым для его отплытия[815]. Наконец, в 24-й статье специально оговаривалась возможность всем османским подданным, вступившим на российскую службу, при желании отъехать вслед за войсками или вместе с ними.

В конечном счете, по заключении мирного договора последовала волна эмиграции в Россию. 6 декабря 1774 г. А.Г. Орлов сообщал из Пизы, что «многие сербские народы желают прибегнуть под покров» российской императрицы и приказывал Елманову всех желающих переселиться «сажать на суда, сколько поместиться может, и отсылать их в завоеванные места, принадлежащия Вашему Императорскому Величеству, снабдя при том довольным числом провианта и письмами к начальникам тех мест, чтобы оные приняты были как подданные Российские, и я надеюсь…, что со временем многие переселятся во оную страну, а более всего будет зависеть от начала, когда первым удастся»[816]. В мае 1775 г. А.В. Елманов собрал все-таки решившихся на переезд «греков и албанцов», погрузил на 11 судов и под конвоем военного фрегата «Африка» отправил через проливы в Крым[817]. Как известно, несколькими десятилетиями позже эти переселенцы в Россию сыграют свою роль не только в развитии Новороссии, но и в греческом освободительном движении на своей этнической родине.

Взамен морской базы в Средиземноморье Россия получила по Кючук-Кайнарджийскому мирному договору 1774 г. право «иметь пребывание консулам и вице-консулам, которых Российская империя во всех тех местах, где они признаны будут надобными, назначать за благо рассудит, которые будут уважаемы в равенстве с прочими дружеских держав консулами»[818]. Этот пункт договора, безусловно, предусматривал интересы развития российской торговли и был следствием провозглашенной свободы торгового мореплавания России во всех водах Османской империи[819].

Если перед войной Коллегия иностранных дел располагала во всем мире всего лишь восемью-десятью консулами, то по росписи 1788 г. число консулов, поставленных только в Средиземноморье, перевалило за три десятка, две трети из них находились на территории балканских государств, зависевших от Османской империи, и в самой империи[820].

В Архипелаг был назначен генеральный консул с резиденцией в Триесте, созданы консульства на островах Кандия/Крит, Кипр, Негропонт/Эвбея, Родос, Самос, Санторин/Тира, Хио/Хиос; вместе с тем, генеральные консульства были учреждены в Морее, Салониках, Смирне, Александрии и Сайде, а консульства – в Дарданеллах, Бейруте, Дамаске. Генеральными консулами в Греческий архипелаг были назначены дослужившийся до полковника граф Иван Войнович, в Албанию и Химару – подполковник, эпириот Пано Бичилли, в Морею – майор Христофор Комнен, консулами утверждены на Кипре капитан Иван Ацали, на Хио морской артиллерийский капитан Антоний Коронелли, на Негропонте капитан Панаиоти Кревата и т.д.; большинство их переводчиков также имели воинские звания.

Естественно, что назначенные в Средиземноморье между 1776-1786 гг. консулы и вице-консулы подчинялись Генеральной Комерц-коллегии, однако лишь отчасти и в делах сугубо коммерческих, во всем остальном, а именно: в делах дипломатических и политических, они находились под управлением Коллегии иностранных дел. И, как уже отмечалось, «под видом коммерции» Екатерина еще в 1770 г. мыслила вести в Средиземноморье дела политические и даже военно-политические.

Структура консульской службы, установленной в Средиземноморье после войны, состав консульского корпуса и характер его обязанностей позволяют думать о том, что консульская сеть, по крайней мере, в Восточном Средиземноморье задумывалась как своего рода инфраструктура для осуществления тех планов, которые в 1780-е гг. оформятся в Греческий проект, но которые вызревали уже в ходе Архипелагской экспедиции.

Помимо политического значения, российская консульская служба в Архипелаге сыграла свою роль и для будущего Греции. Как показал Г.Л. Арш, покровительство России оставшимся в Архипелаге грекам, предоставлявшаяся им возможность осуществлять торговое судоходство под российским флагом при защите российских консулов в Архипелаге значительно укрепили греческие капиталы, а те, в конечном счете, помогали создавать финансовую основу будущего национально-освободительного движения[821].

М.Б. Велижев

В конце декабря 1766 г. глава неаполитанского правительства Бернардо Тануччи в письме философу и известному острослову аббату Фердинандо Галиани комментировал императорский титул Екатерины II: «Сей титул есть заря нового Константинополя: хорошо бы, если Франция выступила против <России> и воодушевила Порту»[823].

Внешняя политика России вступила в жесткое противоречие с существовавшими в Европе конфессионально-идеологическими конструктами: христианские Франция, Австрия и Мальта считали благом для всей Европы противостоять наступательным планам христианской России и поддерживали мусульманскую Порту. Принципы, закрепленные мирными договорами с Турцией (в частности, в Пассаровице 1718 г.) и регулировавшие взаимоотношения внутри Средиземноморского региона, плохо сочетались с идеей освобождения Греции и крестового похода против турок.

Однако, желали они того или нет, в 1768-1774 гг. итальянские государства оказались – благодаря своему географическому положению и политической слабости – непосредственно вовлечены в процесс изменения военного и политического расклада сил в Средиземноморье.

Известно, что вплоть до 1770 г. и даже позже итальянские политики не могли поверить в то, что русская эскадра способна без серьезных потерь добраться до Средиземного моря и затем надолго закрепиться в этом регионе. В представлении итальянцев главным качеством средиземноморских проектов императрицы была их безграничная амбициозность, что тоже не добавляло к ним сочувствия. В 1770 г. в Италии заговорили о том, что в Европе наступает новая эпоха: начало ей будет положено уничтожением Оттоманской Порты и радикальным расширением Российской империи, владения которой будут простираться от Дальнего до Ближнего Востока.

Какими принципами руководствовались итальянские государства, какие мотивы двигали ими в их отношениях с Россией в течение русско-турецкой войны 1768-1774 гг., – до сих пор до конца не прояснено[824]. Не исследовано и то, как менялась позиция этих государств, внимательно следивших за событиями в Восточном Средиземноморье (и кстати, узнававших о них обычно намного раньше, нежели в Петербурге).

Тоскана

Торговые контакты между Россией и Тосканой восходят к XVI – началу XVII в. Официальные отношения между двумя государствами впервые возникают в царствование Алексея Михайловича: в 1656-1657 гг. русский посол Иван Чемоданов и писарь Алексей Постников совершили путешествие по Италии (Венеция, затем Ливорно). Вторая русская миссия, уже чисто «тосканская», состоялась в 1659-1660 гг. и была связана с именами Василия Лихачева и Ивана Фомина, третья (1663 г.) – Ивана Желябужского и Ивана Давыдова. Все три посольства имели целью установление прежде всего экономических связей между Россией и Тосканой и возбудили живейшее любопытство у местных жителей, прежде всего «варварскими», с точки зрения тосканцев, нравами московитов.

Как отмечает С. Виллани, после 1663 г. русско-тосканские торговые связи (ориентированные, в частности, на экспорт русской икры через Архангельск) заметно интенсифицируются, главным образом благодаря посредничеству жившего в Москве Франческо Гуаскони, представителя одной из самых значимых флорентийских купеческих фамилий. Возобновление дипломатических отношений между Россией и Тосканой приходится на 1687-1688 гг., на период правления герцога Козимо III Медичи и царевны Софьи, когда в Тоскану был направлен Василий Постников. О результатах этой миссии известно немного: деятельность Постникова в Италии лишь свидетельствовала о наличии установившихся в 1660-е гг. торговых связей. В самом конце XVII – начале XVIII в. наблюдается новое развитие русско-итальянских контактов: по воле Петра I представители лучших русских дворянских фамилий (в частности, П.А. и Ф.А. Голицыны, П.А. Толстой, Б.И. Куракин) отправились в Италию (главным образом в Венецию[825]) для изучения наук и приглашения в Россию итальянцев. Некоторые из путешественников, например Петр Голицын, побывали в Пизе и Флоренции. Новая, собственно дипломатическая, русская миссия в Италию (в Венецию и Флоренцию) была также инициирована Петром: она состоялась в 1697-1698 гг. и возглавлялась Борисом Шереметевым.

Великое герцогство Тосканское, разделенное на три провинции

В XVIII в. Тоскана, один из основных пунктов итальянской части европейского Grand Tour, не раз привлекала внимание русских путешественников. Продолжали развиваться и дипломатические отношения: так, в 1711 г. во Флоренции временно находился очередной русский дипломат – Семен Нарышкин. В XVII в. Особую роль в сближении России и Тосканы сыграли английские и голландские купцы, в частности британец Джон Эбдон (Hebdon); именно англичане (посланник в Тоскане Орас Манн, консул в Ливорно Джон Дик, русский агент в Ливорно Разерфорд) станут основными посредниками между русской императрицей и великим герцогом тосканским и во время русско-турецкой войны 1768-1774 гг.[826] В целом, несмотря на очевидный взаимный интерес, дипломатические связи между Россией и Тосканой (в отличие, например, от Венеции) следует считать, скорее, спорадическими, нежели крепкими и постоянными. Не лучше обстояло дело и с торговыми контактами между двумя государствами, которые, как правило, осуществлялись при помощи английских или голландских коммерсантов[827].

Великий герцог Тосканский Пьетро Леопольдо

Участие посредников отличало и дипломатические связи Флоренции с русским двором в начальный период правления великого герцога тосканского Пьетро Леопольдо, правившего с 1765 по 1790 г., затем ставшего австрийским императором под именем Леопольда II (1790-1792 гг.)[828]. Функцию тосканского представителя в Петербурге выполнял австрийский посланник князь Иосиф-Мария Лобковиц (посол с 1763 по 1777 г.). В конце 1765 г. между Петербургом и Флоренцией возникли определенные трения, связанные с формой взаимного обращения государей. Письмом от 26 ноября 1765 г. Пьетро Леопольдо извещал Екатерину II о своем восшествии на тосканский престол. Императрица приняла документ, однако передала И.-М. Лобковицу, через Н.И. Панина и А.М. Голицына, особую ноту (от 26 декабря 1765 г.), копию которой австрийский дипломат и переслал тосканскому премьер-министру графу Ф. Орсини де Розенбергу 7 января 1766 г. В ноте говорилось о нарушении герцогом церемониала, принятого еще при жизни прежнего тосканского монарха, отца Пьетро Леопольдо, австрийского императора Франциска I (умершего 18 августа 1765 г.). Во-первых, переписка между Флоренцией и Петербургом должна была вестись на латинском языке, а не на итальянском, как это сделал Пьетро Леопольдо. Во-вторых, обращаться к Екатерине герцогу следовало «Serenissima et Potentissima Princeps, Totuis Russiae Imperatrix et Autocratrix, Domina cognata colendissima» («Светлейшая и могущественная правительница, Всероссийская императрица и самодержица, высокочтимая госпожа сестра», лат.), а не «Signora mia sorella е Cugina» («Госпожа сестра и кузина», am.), «Majeste Imperiale» («Императорское Величество», фр.), а не просто «Majeste» («Величество», фр.); подписывать документ было необходимо – «Obsequentissimus Cognatus et Servus» («Почтительнейший брат и слуга», лат.), а не «Affezionatissimo Fratello, Servitore e Cugino» («Преданный брат, слуга и кузен», ит). Нарекания Екатерины вызвал отказ Пьетро Леопольдо от помещения его собственных титулов сразу после текста письма, а также употребление им метонимического термина «la Nazione Moscovita», что противоречило, по мнению императрицы, фактическому составу ее империи[829].

В ответном письме к Лобковицу от 15 февраля Розенберг просил поблагодарить Екатерину за благосклонное отношение к герцогу (особенно в свете возможных взаимных выгод от морского сообщения и торговли) и сообщал ответную ноту своего двора. Пьетро Леопольдо объяснял, что писал на итальянском языке всем остальным европейским монархам и не встретил никакого протеста с их стороны (наоборот, монархи затем отвечали Пьетро Леопольдо на своих национальных языках). Расхождения в титулах и обращениях он интерпретировал тем, что являлся не только тосканским герцогом, но и королевским принцем Венгрии и Богемии, поэтому считал себя равным по статусу Екатерине. Что касается прочих мелких огрехов, то Пьетро Леопольдо обещал в дальнейшем избегать их: выражение же «Nazione Moscovita» было употреблено им в качестве аналога «Nazione Inglese» применительно ко всему британскому королевству[830]. Объяснения герцога были приняты, хотя уточнения церемониальной формы в корреспонденции между монархами продолжались и далее[831].

Не считая помянутого эпистолярного диалога, переписка между Флоренцией и Петербургом была сугубо официальной и касалась подтверждения взаимной дружбы[832], сообщений (поздравлений и соболезнований) о придворных событиях, о рождении детей[833], бракосочетаниях[834].

Еще в 1764 г. Россия предприняла попытку взять под свое покровительство православную общину в Ливорно[835]. Однако Екатерина натолкнулась на сопротивление со стороны австрийского императора, мотивировавшего свое решение отказать России в праве протекции тем, что никакая другая держава или конфессия в Тоскане подобных привилегий не имеет[836].

На фоне формального характера взаимоотношений между государствами можно оценить, сколь резким и радикальным было «фактическое» сближение России и Тосканского герцогства с 1769 г., когда этот регион в связи с войной против Османской империи вошел в орбиту русской внешней политики, оказавшись главным местом дислокации флота российской Архипелагской экспедиции[837]. Пиза стала фактической резиденцией командующего экспедицией графа А.Г. Орлова, а вольный порт[838] Ливорно – местом стоянки российских военных и транспортных судов.

Тосканские власти, не желавшие (подобно многим другим итальянским правительствам) ввязываться в конфликт России и Турции, как и следовало ожидать, восприняли приезд А. и Ф. Орловых (вначале под псевдонимом «Острововы») в 1769 г. с настороженностью: в Ливорно и Пизе был установлен тщательный контроль за передвижениями А. Орлова и его свиты[839]. Опасения тосканского правительства суммировались первым министром гр. Орсини де Розенбергом в письме к гр. Кауницу от 27 мая 1769 г. из Флоренции:

«Двое братьев Орловых, московитов, со свитой своих соотечественников, были вынуждены уехать из Венеции по приказу тамошнего правительства, ибо подозревались в найме солдат и художников на службу русскому двору. Они устроились в Пизе, и их многочисленные поездки оттуда в Геную, Ливорно, Венецию и в другие места подтвердили подозрение, что они замыслили какую-то громкую интригу. Затем я удостоверился: из последующих разысканий Венецианской республики выходило, что вербовка, осуществляемая братьями Орловыми, имела целью вооружение кораблей против Оттоманской Порты и Рагузы в пользу греков Далмации и Иллирии, преданных и сочувствующих России, и что вооружение это было продолжено в Ливорно или в Генуе. И действительно, в Пизе показалось множество греков и славян, по большей части профессиональных моряков, и направлялись все они к Орловым. Многие были затем посланы в Геную на генуэзских судах, в Ливорно не были утаены слухи, что они должны снарядить там русский корабль»[840].

Действительно, весной-летом 1769 г. в Тоскане находилось большое количество греков и албанцев (многие из них были подданными Венецианской республики), которые активно готовились к грядущим боевым действиям в Архипелаге и поступали на русскую службу[841]. В мае того же года губернатор Ливорно Ф. Бурбон дель Монте узнал от рагузских купцов, давних союзников Оттоманской Порты, что Орлов через посредство британского консула в Ливорно Джона Дика пытается купить для ближайшей кампании английский корабль «Рэчел» капитана Маккардела. Рагузский консулат в Ливорно, не без оснований опасавшийся захватов собственных судов со стороны русского флота, подал официальную жалобу, а флорентийские власти приказали Бурбону дель Монте всячески препятствовать приобретению судна. Об этом Орсини де Розенберг писал Кауницу в Вену в уже цитировавшемся письме от 27 мая: «Прочие греки и славяне остались в Ливорно, куда прибыло и некоторое количество русских офицеров, не представившихся местному губернатору и не давших отчета о целях своего пребывания; есть веские основания не сомневаться, что они хотят тайно снарядить, сговорившись с английским консулом (Дж. Диком. – Авт.), военный корабль той державы „Rachella“, который должен поднять русский флаг, вышедши из этого порта (Ливорно. – Авт.)»[842].

Днем ранее, 26 мая 1769 г., венецианский консул в Ливорно Франческо Бики в своем донесении сообщал, что в этом порту не осталось ни одного корабля, который бы предназначался для русского флота[843]. 27 мая Орсини де Розенберг поспешил написать флорентийскому представителю в Венеции Доменико Коттини, что необходимо заверить венецианцев: опасности появления в Ливорно нанятых Орловыми судов под русским флагом нет. Законы Ливорно не дозволяли оснащения кораблей воюющих держав. Однако если Орловы приобретут в Ливорно торговые суда, с соответствующей данному типу кораблей командой, и отведут их в другие порты для вооружения, препятствовать этому тосканские власти не имеют права, и ответственность в таком случае легла бы на государства, в которых располагаются упомянутые гавани[844]. В тот же период из Тосканы были высланы некоторые опасные с точки зрения властей греки, в частности знаменитый в будущем участник Морейской экспедиции Панаиотти Алексиано[845].

В несколько иных тонах суть проблемы Розенберг излагал в уже упоминавшемся письме Кауницу от 27 мая. Он отмечал, что Пьетро Леопольдо был вынужден тайно («occulto») помешать оснащению судов Орловыми по двум причинам. Во-первых, он стремился защитить интересы собственных подданных, поскольку тосканская торговля с Левантом осуществлялась посредством рагузских судов, которым, как опасались в Ливорно, угрожал русский флот. Во-вторых, действия герцога диктовались необходимостью охранять законы Ливорно, ибо нейтралитет порта способствовал его благополучию. Уступка русским привела бы к изменению баланса сил в регионе и наверняка вызвала бы недовольство других морских держав[846]. В итоге, писал Розенберг, кораблю «Рэчел» было запрещено покидать рейд Ливорно, а соответствующие лица были предупреждены о последствиях нарушения герцогского распоряжения. Одновременно запрет давал возможность тосканским властям снестись с венским двором и получить инструкции о дальнейших действиях (хотя Розенберг и оправдывался перед Кауницем в том, что не мог сообщить ему о происходящем прежде: слишком уж стремительно развивались события). Кроме того, предполагалось известить о происходящем тосканского консула в Ливорно и Оттоманскую Порту (последнее Розенберг оставлял на усмотрение Вены)[847]. 28 июня 1769 г. Кауниц отвечал Розенбергу, что австрийский посол в Константинополе довел до сведения Порты информацию о событиях в Ливорно, подчеркивая приверженность тосканского герцога идее нейтралитета[848]. Одновременно австрийский посланник в России И.-М. Лобковиц 11 августа 1769 г. доносил в Вену о том, что в Санкт-Петербурге возникло недовольство действиями А.Г. Орлова в Пизе, связанное с недостаточной их эффективностью[849].

Таким образом, позиция великого герцога тосканского Пьетро Леопольдо в отношении русского присутствия в Ливорно и Пизе была двойственной. С одной стороны, он принимал во Флоренции русских офицеров, участвовал в организованных ими праздниках и внешне относился к ним вполне благожелательно и лояльно. Однако, с другой, до 1770 г. он не решался открыто поддержать инициативы Орловых по созданию в его государстве русской военной базы. Постоянно соотнося свои действия с позицией брата, австрийского императора Иосифа II, Пьетро Леопольдо старался создать впечатление собственного нейтралитета: в частности, тосканскому консулу в Рагузе 28 октября 1769 г. была дана инструкция отрицать всякий слух о деятельности в Тоскане русских военных агентов[850], схожие разъяснения были даны в конце сентября французскому правительству[851].

Еще летом 1769 г. окончательно стало понятно, что Орлову необходимо назначить официального представителя в Тоскане и, по возможности, при других итальянских дворах (за исключением Венеции, где уже действовал к тому времени маркиз П. Маруцци). Рескрипт Екатерины на имя Орлова от 11 августа 1769 г. (по ст. ст.) предоставлял адресату такую возможность[852]. Предполагалось, что Орлов будет выбирать консулов или агентов из числа местных знатных горожан или купцов других земель, «довольствующихся одними для их домов прерогативами, которые сие публичное звание им приносить может, не требуя, впрочем, денежного себе содержания, разве бы иногда для одного или другого из таковых, вами выбранных, особливо какой резон службы вашей коммиссии того потребовал…»[853]. Первым и важнейшим шагом в этом направлении стало пизанское назначение 15 октября 1769 г. (по нов. ст.) англичанина Роберта Разерфорда русским агентом в Тоскане (согласно формулировке патента: «в Ливорно и Тоскане», с жалованьем и деньгами на содержание[854]). Разерфорду, рекомендованному Орлову британской дипломатической миссией в герцогстве[855], надлежало снабжать русский флот денежными средствами (выступая ответственным посредником между Орловым и банкирами Лондона, Амстердама и Венеции), заниматься закупками продовольствия и оружия, а также выполнять любые поручения императорского военно-морского начальства[856].

Деятельность Орлова становилась более интенсивной по мере приближения к Италии первой русской эскадры под командованием адмирала Г.А. Спиридова, что, несомненно, беспокоило тосканское правительство. Данные о прибытии кораблей русского флота в Порт-Магон заставили флорентийские власти вновь подчеркнуть свою приверженность нейтралитету: аббат Р. Никколи, посланник великого герцога в Париже, 22 декабря 1769 г. был проинформирован о передвижениях русских кораблей и стремлении поддержать независимость тосканских портов, прежде всего Ливорно. Как и в инструкциях собственному посланнику в Венеции, тосканские власти вновь подчеркивали, что русский флот, в соответствии с местным законодательством, имеет полное право приобретать в Ливорно припасы, однако Орловым строжайше запретят набирать людей, что будет тщательно контролироваться правительством[857].

Впрочем, с первыми существенными успехами русской армии и флота (прежде всего в 1770 г.) отношение тосканских властей к Орлову и его сотрудникам стало более мягким. Русские аристократы не упускали случая угодить тосканской королевской чете[858] (подробнее см. об этом гл. 7). Зимой 1770-1771 гг. отношения А. Орлова с местными властями окончательно нормализовались: 9 декабря 1770 г. герцог Пьетро Леопольдо отдал приказ губернатору Ливорно Бурбону дель Монте оказывать Орлову всяческую помощь[859].

С самого начала пребывания российских военных в Тоскане в задачи А.Г. Орлова входил и поиск возможных ремонтных баз для судов российского флота. Во многом праздничные увеселения, богатые подарки властям и аристократии Тосканы, щедрая благотворительность, сложные дипломатические ходы имели конечной целью обеспечение флота портом, припасами, ремонтной базой. Крайне важным для сотрудничества российского командования в Средиземноморье с властями Тосканы стало разрешение великого герцога использовать для нужд флота главный порт Тосканского архипелага Порто-Феррайо, располагающийся на северном побережье острова Эльба.

Этот порт практически сразу привлек к себе внимание русских военачальников. Испытывая трудности с вербовкой солдат и приобретением кораблей в Ливорно и Генуе летом 1769 г., Орловы решили использовать для военных целей Порто-Феррайо, где к середине августа собрались многочисленные славянские, греческие и итальянские (в частности выходцы из Генуи) моряки. Однако тогда тосканские власти немедленно устроили внутреннее расследование, стремясь воспрепятствовать активным действиям русских агентов на Эльбе[860].

Симптомом общего «потепления» во взаимоотношениях русской колонии в Ливорно и тосканских властей после побед 1770 г., стало окончательное открытие тосканских портов для российских кораблей. Порто-Феррайо вновь оказался втянут в орбиту военных интересов Орловых из-за своих технических характеристик: доки Порто-Феррайо могли принимать и ремонтировать большие по размеру суда[861].

Порто-Феррайо

Взаимоотношениям Пьетро Леопольдо и русских агентов в его государстве посвящена специальная глава в монографии Адама Вандружки «Leopold II»[862]. Прежде всего, Вандружка отмечал, что позиция Пьетро Леопольдо была целиком и полностью ориентирована на политику австрийского императора, его родного брата Иосифа II[863]. С началом восстания на Корсике и далее – с прибытием в Тоскану российского флота, братьев Орловых и их многочисленной свиты Пьетро Леопольдо самостоятельно и с большим энтузиазмом занялся сбором информации о намерениях и передвижениях русских агентов в Тоскане, которую он затем – в личных письмах на имя Иосифа II и Марии Терезии – пересылал в Вену. В частности, он уведомлял австрийского императора об исходе морских операций в Архипелаге, о деталях Чесменской битвы, об участии греческих повстанцев в столкновениях с турками. Рвение, с которым тосканский герцог собирал сведения о русско-турецкой войне, Вандружка объяснял следующими причинами: во-первых, всегда сильным в Пьетро Леопольдо чувством семейного единства, диктовавшим необходимость соотносить свою деятельность с внешнеполитическими проектами матери и брата, во-вторых, желанием принять самое активное участие (непропорционально большое, учитывая не самый высокий статус Великого герцогства Тосканского) в важнейших для Европы событиях, даже если его миссия касалась лишь сбора необходимых сведений и, по сути, была консультативной; в-третьих, Пьетро Леопольдо не мог не задумываться о том, что его брат бездетен, и именно тосканскому герцогу (или его детям) рано или поздно предстоит занять австрийский трон; наконец, в-четвертых, деятельность по накоплению информации полностью соответствовала его склонности к «наукообразному» ведению политики[864].

Император Леопольд II

Наиболее активная фаза деятельности Пьетро Леопольдо по изучению нравов русской колонии в Тоскане началась зимой 1770-1771 гг., когда по возвращении из Вены герцог вместе с двором находился в Пизе. В письмах матери и брату Пьетро Леопольдо подробно описывал состояние вернувшегося из Архипелага русского флота, характеризовал поведение русских офицеров и корабельных команд, писал о взаимоотношениях подданных Екатерины II с иностранцами, находившимися на русской службе (англичанами, немцами, итальянцами, скандинавами), входил в детали морских сражений лета 1770 г. и попыток поднять масштабное восстание христиан (греков, черногорцев) против турок. Особое внимание герцог уделял столь важным для Вены намекам на военные планы русской эскадры на будущий 1771-й год[865].

Начиная с декабря 1770 г. Иосиф II просил Пьетро Леопольдо информировать его о встречах герцога с братьями Орловыми. Австрийский император писал брату 17 декабря 1770 г.: «Прибытие Орловых будет весьма интересно, ты сможешь оказать нам большую услугу, если тебе удастся узнать от них или, лучше, от их подчиненных и иностранцев на службе русского флота, в каком состоянии он находится, что можно ожидать в будущем от его операций и куда флот направится в следующей военной кампании»[866].

Как считал Вандружка, выполнение братского задания требовало от Пьетро Леопольдо определенных усилий. Хотя Алексей Орлов сам и во всех подробностях рассказывал герцогу о Чесменской битве и других морских операциях русского флота (письмо Пьетро Леопольдо Иосифу от 5 января 1771 г.)[867], значительная доля информации, в частности о будущих маршрутах эскадры, оставалась для Пьетро Леопольдо закрытой.

Великий герцог тосканский был вынужден установить тайные сношения с кавалером Мальтийского ордена графом Д.Д.М. де Мазеном (де Мазином), который, как уже отмечалось, без разрешения магистра Мальтийского ордена снарядил корабль и отправился в Архипелаг, примкнув к российской экспедиции[868]. Мазен оказался в Ливорно уже в конце 1770 г., пробыв на островах всего несколько недель. Вероятно, он вернулся из Архипелага вместе с А.Г. Орловым[869] и во время одного из придворных маскарадов в Пизе в длительной беседе с великим герцогом поведал тому о многочисленных проблемах русского флота. Кроме того, Мазен поделился с Пьетро Леопольдо своими мыслями о том, как следует Австрии строить ее балканскую политику, исходя из перспективы раздела европейской части Турции и возникновения на ее месте небольших автономных государств. Мазен говорил герцогу, что по пути в Петербург, куда он направлялся курьером, ему хотелось бы изложить свои взгляды Марии Терезии и Иосифу II, прося посредничества Пьетро Леопольдо. Герцог следующим образом описывал Мазена в письме к брату: «Это очень умный человек, полный огня и жизни, но при этом – горячая голова, в которой роятся самые невероятные проекты, отважен и преисполнен фантазиями, очень большой интриган, амбициозный и талантливый… Я убежден, что во многом он фантазирует, но в его рассуждениях могут быть заключены разумные идеи» (из письма от 21 января 1771 г.). Пьетро Леопольдо ничего Мазену не обещал, однако написал обо всем брату и ждал его инструкций[870].

Вслед за первым разговором между тосканским герцогом и Мазеном состоялся и второй – на пизанских термальных водах, куда герцог пригласил Мазена посредством одного из мальтийцев на тосканской службе. Мазен в деталях рассказал Пьетро Леопольдо о собственных взглядах на австрийскую политику. В итоге, герцог отрекомендовал Мазена в последующем письме брату (от 4 февраля 1771 г.) как человека, услугами которого «можно воспользоваться», но которому «нельзя доверять». Между тем, план венского свидания Мазена с австрийским императором провалился сам собой: Мазен отправился в Петербург вместе с братьями Орловыми[871], проследовав в Россию не через Вену, а через Аугсбург[872]. Несколько недель спустя Иосиф писал брату об их едином с Марией Терезией и Кауницем убеждении: Мазен должен был действовать в согласии с Алексеем Орловым, стремившимся узнать нечто большее о внешнеполитических планах Вены (письмо без даты). Пьетро Леопольдо согласился с мнением родственников (письмо к Иосифу II от 1 марта 1771 г.)[873].

Как заметил Вандружка, общая оценка силы русской армии и флота, основанная на разговорах Пьетро Леопольдо с Мазеном, другими офицерами и секретарем А.Г. Орлова Иваном Миловским («Miluschky о Miluschka»), была отрицательной. Однако, несмотря на негативное мнение о русской военной мощи, тосканский герцог в письме от 4 февраля 1771 г. настойчиво отговаривал брата от вступления Австрии в войну против России (особенно в свете ненадежной позиции Пруссии). Именно поэтому, писал Вандружка, Пьетро Леопольдо должен был положительно воспринять полученное из Вены известие (отправленное 31 января 1771 г.) о нейтралитете Австрии и взятии ею на себя лишь посреднических функций[874].

Вскоре после этого, 7 февраля 1771 г., Иосиф напрямую попросил брата о перлюстрации (любым удобным способом) писем Алексея Орлова. Критическая ситуация требовала решительных мер, ответственность за просмотр русской корреспонденции австрийский император брал на себя. Соответственно, в задачи Пьетро Леопольдо входило найти людей, близких к Орлову и способных быстро копировать его депеши. Тосканский герцог в ответном письме от 17 февраля 1771 г. уведомлял брата о невозможности в настоящий момент осуществить перлюстрацию. Впрочем, как замечал Пьетро Леопольдо, А. Орлов осведомлен о намерениях русской императрицы еще менее самого него, герцога. Корреспонденция А.Г. Орлова не отличалась большим объемом: за два месяца он лишь однажды написал Екатерине, и, по-видимому, это письмо было перлюстрировано Пьетро Леопольдо. Суть послания Орлова сводилась к констатации его хорошего самочувствия, а об остальном он обещал рассказать Екатерине при грядущей встрече в Петербурге. Тосканский герцог уверял брата, что ему удастся собрать необходимую информацию о русском флоте и в период отсутствия Орлова в Пизе[875].

Как показывают документы государственного архива Флоренции, Пьетро Леопольдо пользовался услугами нескольких тайных агентов, в задачи которых входило наблюдение не только за русскими офицерами, но и за самой местной администрацией. Однако никаких существенных военных тайн российских военных, судя по всему, тосканскому правительству раздобыть для Вены не удалось.

Одним из информаторов тосканского правительства был некий Винченцо Мартини, действовавший в Порто-Феррайо[876]. Сохранились его депеши главе флорентийского государственного совета Франческо Симинетти. Миссия Мартини была секретной, как он сам писал 20 мая 1771 г. («In esecuzione de’ venerati comandi di V.E. con tutta la segretezza»). Он рассказывал, что перед отплытием из Порто-Феррайо команда одного из русских кораблей принесла благодарность великому герцогу тосканскому и его представителям на Эльбе за оказанные услуги по ремонту судна. Однако при выходе корабля из порта произошла заминка: губернатор Вильнев был извещен собственным адъютантом о готовящемся прощальном залпе русских орудий и, следовательно, необходимости ответных ритуальных выстрелов, слишком поздно (по версии Вильнева), отчего приказ о взаимном приветствии дан не был, а адъютант был уволен со службы.

Мартини, анализируя конфликт, замечал, что ситуация является результатом плохих отношений между губернатором и русскими офицерами, находившимися на Эльбе. В частности, Мартини информировал Симинетти о неудовольствии подданных императрицы обхождением Вильнева, о чем капитаны русских судов прямо сообщали местным дворянам, в частности самому Мартини. Последний взял на себя смелость уладить конфликт между губернатором и русской колонией, регулярно приглашая всех на совместные обеды. Тем самым, как предполагал Мартини, он оказал важную услугу Пьетро Леопольдо, поскольку статус русских офицеров (особенно в свете их огромных финансовых трат на Эльбе) был чрезвычайно высок. Кроме того, Мартини прозрачно намекал на необходимость замены Вильнева со ссылкой на плохое состояние его здоровья и связанную с этим непозволительную для его положения забывчивость[877].

Пьетро Леопольдо продолжал выполнять функции радушного хозяина для А.Г. Орлова и его окружения, одновременно высокопоставленного дипломатического агента Вены в Тоскане вплоть до заключения Кючук-Кайнарджийского мира (21 июля 1774 г.). Как отмечал Вандружка, по своему содержанию письма тосканского герцога были весьма разнообразны. Так, он приводил брату не только данные о русском флоте, но и описывал, например, представление со взрывом ветхого корабля, организованное Орловым для художника Филиппа Хаккерта[878]. По мнению Вандружки, одним из самых сложных моментов в истории взаимоотношений Пьетро Леопольдо и Алексея Орлова стали незаконные, с точки зрения тосканского права, действия при похищении княжны Елизаветы Таракановой весной 1775 г. Так, тосканский герцог писал матери в Вену (предположительно в мае 1775 г.): «во всей этой истории он (А.Г. Орлов. – Авт.) мог бы избежать огласки и вести себя более пристойно»[879]. Тень от несправедливых, по мнению многих современников-итальянцев, действий Орлова легла на знавшего обо всем, но не воспрепятствовавшего насилию тосканского правителя[880].

Но, в общем, можно констатировать, что внешне всегда доброжелательный прием русских офицеров в Тоскане был полезен как братьям Орловым, так и Пьетро Леопольдо. Первым удалось найти военную базу в Италии и надолго закрепиться в этом регионе. Тосканский герцог, со своей стороны, имел возможность получать «из первых рук» информацию о состоянии русского флота и намерениях его начальников, оказать услуги венскому двору и играть важную роль в международной европейской политике того времени.

Венеция