Россия – боль моя. Том 2. Гулаг (Т. А. Борщевская)

Гулаг

Сказать о строительстве сталинского социализма и не сказать о ГУЛАГе – это почти не сказать ничего. ГУЛАГ – огромный «Архипелаг ГУЛАГ» в значительной мере определял лицо нашего социализма, нашу «перестройку», наш сегодняшний день. Сталинский ГУЛАГ – это было нечто новое, доселе невиданное в человеческой истории.

Как-будто сама география и природа России предопределили ее судьбу, ее самоуничтожение: миллионы квадратных километров тайги, тундры, пустынь, болот, вечной мерзлоты; сибирские лютые морозы, мошка, дыхание огромного Ледовитого океана и пыльных суховеев казахских необозримых степей и пустынь. Под этой вечной мерзлотой, болотами, песками залегают основные богатства России. На этих просторах пророс десятками тысяч лагерей ГУЛАГ – последнее звено в цепи: арест – тюрьма – этап – ГУЛАГ – (смерть) – в цепи душегубки, уготованной Великим Отцом народу российскому.

Сначала сталинская карательная машина осваивала русский Север.

В 15 – 16-ом веках (в золотые века русской святости) православные монахи (ученики Сергия Радонежского) двигались на север. Они уходили от мирской жизни на озера, острова, в северные леса, основывая там монастыри, вокруг которых образовывались поселки ремесленников, крестьян. Тут складывался мир Русского Севера, единства власти и церкви. Соловецкий монастырь – символ христианского подвижничества и русской святости. Именно в Соловецком монастыре большевики организовали первый концлагерь СЛОН: Соловецкий Лагерь Особого Назначения. Именно туда пошла на «перевоспитание», на «перемол» великая российская интеллигенция, весь ее цвет, все то, что не было выброшено за рубеж на знаменитых ленинских кораблях. Там зародилась и поползла по России проказа ГУЛАГа. Это был акт особого надругательства и кощунства.

«В конце 20-х годов по стране прошла мощная волна арестов, жертвами которой стали ученые-гуманитарии, инженеры, экономисты, члены бывших политических партий, давно отошедшие от всякой политики, представители духовенства, творческая молодежь. Религиозно-философские искания русской интеллигенции советская власть объявила контрреволюционным заговором, а на попытки студентов выйти за рамки марксистско-ленинской теории отвечала репрессиями и погромами.

Работавший на строительстве Беломорско-Балтийского канала лесорубом Вацлав Дворжецкий, будущий Народный артист России, был арестован в 1929 году по делу молодежной организации, называвшей себя «Группой освобождения личности» … Спас Дворжецкого лагерный «крепостной» театр, где ему иногда удавалось выступать. Партнерами по сцене были такие же подневольные артисты, часто весьма известные и талантливые.

Вместе с Епископом Федором Поздневским и Президентом московского математического общества Д. Ф. Егоровым был осужден в 1931 году по делу так называемого «религиозно-политического центра» выдающийся философ, университетский профессор Лосев. В Беломорско-Балтийском лагере он почти ослеп, потерял здоровье, испытал невероятные моральные унижения… Всю жизнь уединявшийся и избиравший самое изысканное общество, московский профессор вдруг оказался среди преступного мира, в «бараках и палатках, где люди набиты, как сельди». «Как только начну подыскивать образ, который наиболее точно выразил бы мое существование, – делился лагерными впечатлениями ученый, – всегда возникает образ „дрожащей твари“, какой-нибудь голодной и избитой собаченки, которую выгнали в ночную тьму на мороз» … Но Лосев оставался ученым даже за колючей проволокой. На лекции, которую он читал в клубе для сотрудников ГПУ, на которую были допущены все желающие, зал был полон. Многие стояли. Лекция была о принципе относительности Эйнштейна с философской точки зрения… Лектору устроили овацию. Кроме того, Лосев читал в лагере курс лекций по истории материализма, участвовал в работе кружка «друзей книги», и все это в дополнение к изнурительному ежедневному каторжному труду.

Вместе с Лосевым отбывал наказание секретарь Русского географического общества, сотрудник Пушкинского Дома А. А. Достоевский, внук Ф. М. Достоевского. Десятки выдающихся ученых, осужденных по ложному «делу Академии наук», работали на строительстве канала инженерами, техниками, а то и простыми рабочими».

Будущий Академик Дмитрий Сергеевич Лихачев попал в Соловецкий концлагерь за участие в студенческом кружке «Космическая Академия Наук».

«… он не только сумел выжить сам, приспособившись к античеловеческим условиям лагерной жизни, но и спас от верной смерти несколько сотен подростков, которых взял под свое покровительство. … там, в северных концлагерях. Он сумел выработать в себе жизненную наблюдательность и даже смог незаметно вести научную работу.

…В декабре 1937 года в Беломорско-Балтийском лагере по приговору особой тройки НКВД… был казнен православный богослов, философ, математик, профессор П. А. Флоренский» – русский Леонардо… [171].

20-е годы сохраняли в культурной жизни России инерцию развития Серебряного века. То, что не погибло в Первой Мировой, революции и Гражданской войне; то, что не схлынуло за рубеж, пыталось выживать в новой России. К этим остаткам прежней культуры присоединились ростки новой, «пролетарской» культуры. Все это бурлило, боролось, искало новые пути в искусстве, литературе, поэзии, в науке – в новой нестабилизировавшейся, неопределившейся еще жизни. Вот этот бурлящий сомнениями, поисками, энтузиазмом, вопросами интеллигентский слой первым схлынул в концентрационные лагеря на европейском Севере России.

Для большевизма интеллигенция всегда была не менее опасна, чем буржуазия, ибо интеллигенция не была загипнотизирована марксистскими идеями, а ленинские методы воплощения их в жизнь отвергала. Поэтому для Ленина интеллигенция была «говно», а для Сталина – враг!

Лагерный Север – это было продолжение ленинского террора и начало сталинского, который круто набирал обороты и продолжался в течение всей его жизни до последних дней. (Смерть оборвала его очередные грандиозные «задумки» …)

Террор набирал обороты – просторов российского Севера было уже недостаточно. Но у России была Сибирь…

Сибирь – удивительный край, суровый, величественный, богатейший, в котором свободный человек может жить зажиточно, богато, счастливо, широко. Но и царская Россия превратила Сибирь в край ссылки и каторги, а Сталин этот пустынный и суровый край густо населил ЖЕРТВАМИ И ПАЛАЧАМИ.

Жертвы – это все лучшее, что создала и продолжала создавать Росси: интеллектуалы всех видов этого труда – ученые, академики, профессора, конструкторы, руководители государства, промышленности, сельского хозяйства, просвещения, священники, инженеры, врачи, чины Красной Армии, писатели, журналисты, переводчики, актеры, музыканты, художники, все «бывшие» – аристократы, купцы, крупные чиновники, буржуа, чины и солдаты Белой армии, умелые крестьяне, передовые рабочие, студенты и даже школьники – и несть им числа – все, что выделялось способностями, талантами, активностью. Сюда же влились все иностранцы, политические иммигранты, коминтерновцы и связанные с ними.

В любом дыхании зарубежья, даже самом слабом, Сталин чувствовал для себя смертельную опасность. Поэтому уничтожались не только иностранцы, но и соотечественники, у которых были родственники за рубежом, самые дальние, с которыми давно не было никакой связи; все, кто выезжал за рубеж, на конференции, по служебным делам, вел с кем-нибудь за рубежом когда-либо профессиональную переписку, все, в ком была примесь «иностранной» крови и т. п..

Палачи – это была огромная армия, более, чем миллионная, по некоторым данным, полуторамиллионная, постоянно обновлявшаяся: надсмотрщиков, начальников лагерей, ВОХРовцев, натасканных на ненависть к жертвам, извращенных этой ненавистью, одуревших от запаха крови, от беспредела творимого ими насилия, но тоже находившихся под «дамокловым мечом» той же машины, жерновами и жертвами которой они были, ибо она истребляла их еще более жестоко, чем они свои жертвы, если они были к ним недостаточно беспощадны.

Но этой злобы было недостаточно тому, кто создал эту мясорубку. В помощь этой своре матерых мучителей был дан огромный контингент уголовного отребья, которого в невиданном количестве наплодило суровое время Первой Мировой войны и кровавой Гражданской, неисчислимое сиротство и нищета поверженной страны. Эти «отбросы» больного общества сливались в ГУЛАГ, за колючую проволоку.

Большевистская революция взбудоражила общественное «дно». Вскормила его, размножила и развратила. В определенный момент вся эта публика, отыграв свою историческую роль на революционной сцене, должна была со сцены уйти: она стала ненужной и даже опасной. Она ушла в тюрьмы и лагеря. И там ей, «социально близкой» была уготована большевиками новая, «социально-полезная», историческая роль.

Цвет нации был опасен Узурпатору власти. Этот цвет должен был быть уничтожен. Слой опасных оказался чрезвычайно богатым – многочисленным и многоликим.

Для его уничтожения потребовалась многотысячная армия мучителей и убийц. И этого добра оказалось в послереволюционной России тоже сверх меры.

Все, что не было расстреляно на местах, сбрасывалось в обширные отдаленные непригодные или мало пригодные для жизни места. Этот «сброс» оказался столь масштабным, что внутри одной огромной страны образовалась вторая огромная страна – «Зона». Зона тысяч концлагерей. Для управления ею в 1930 году был создан ГУЛАГ (Главное управление лагерями). Появилась страна ГУЛАГ, которую позднее А. И. Солженицын назвал «Архипелаг ГУЛАГ», тайная, засекреченная страна с засекреченной картой и секретной деятельностью.

Империя ГУЛАГа занимала, вероятно, значительно большую территорию, чем Центральная Европа: территории тундры, Новой Земли, Таймыра, Колымы, Коми АССР, Пермского края, тайги, Казахстана и других гиблых мест. (Бассейн Печоры занимает большую территорию, чем Британские острова; Бассейн Колымы – самой холодной заселенной территории планеты равен по площади Украине. На всей этой необозримой территории плотными метастазами раковой опухоли, разъедавшей страну, разрастались лагеря ГУЛАГа.

Мясорубка ГУЛАГа интенсивно функционировала более двух десятилетий: с 1936 по 1954 год, – ее жернова раскручивались быстрее или медленнее, в зависимости от интенсивности террора. Срок жизни арестованных был короток, смертность в особо страшных местах ужасающа. При интенсивности и хаосе арестов на всей территории СССР, при массовых расстрелах, массовой гибели зэков на этапах трудно представить, что реальные цифры, учитывающие побывавших в этих местах, выживших и умерших, где-то существуют. А если где-то и были какие-то списки, большинство из них, наиболее «впечатляющих», наверное, уничтожено.

Однако, если исходить из того, что население «Архипелага ГУЛАГа» одномоментно составляло от 8 до 10 миллионов человек, то не нужно чрезмерно напрягать воображение, чтобы представить, сколько миллионов (десятков миллионов?) жизней перемолола эта мясорубка за 20 лет борьбы с «врагами народа» и страной в целом.

Население этой новой невиданной страны оказалось столь велико, а недра ее столь богаты, что Великий и Мудрый Отец народов решил добывать необходимые (прежде всего для военных целей) полезные ископаемые, недоступные ущербной экономике социализма в силу слишком высокой стоимости их добычи в этих условиях, бесплатно – руками рабов-смертников.

«Малая зона» превратилась в ОСОБУЮ ЭКОНОМИЧЕСКУЮ ЗОНУ, в которой добывались уголь, нефть, золото, серебро, олово, никель, вольфрам, уран; в ней строились шахты, поселки и города, автомобильные и железные дороги. (Только территория Колымского Дальстроя вчетверо больше Франции). Это была «зона» строек «коммунизма»

Но и в этом «благом» деле было больше ненависти, чем здравого смысла. «Хозяин» хорошо помнил, что зэки пришли туда не работать и строить, даже на безопасном от него расстоянии и выгодных для него условиях, а вымирать. Нормы они получали невыполнимые даже для здоровых, хорошо одетых и сытых людей. Соответственно, и пайка их, исходно не рассчитанная на продолжительное существование, сокращалась до уровня не совместимого с жизнью. На общих работах они выдерживали 2 – 4 месяца. На..шахтах – от 2-х недель до 1 – 2-х месяцев, в зависимости от условий и времени года.

Какая могла быть производительность и срок жизни?! На магаданских приисках, где зима длится 8 – 10 месяцев, а морозы достигают 70 градусов, работали и в 50-градусные морозы. Зэки, голодные, полуживые, плохо одетые, разводили костры, рубили лед, топили его на кострах, разогретой водой намывали золото…

На урановых рудниках работали без защиты. Кочережками мешая, сушили уранид. Смена – 4 часа. Через 20 смен – перевод в особую зону – умирать…

Производительность труда зэков составляла 10 – 20% – максимум 50% от производительности труда вольных, а с учетом высоких оплат бесчисленной охраны и прочих отборных служб НКВД (на каждого работягу в среднем приходилось 1,5 единицы прислуги) этот труд был убыточным, не говоря уже о том, что земляные работы с помощью тачки, кайла и лопаты выполняли лучшие умы и специалисты России, вырванные из нормальной жизни и действительно полезного профессионального труда на благо России. Техника им тоже не полагалась, даже та, которая была в то время в распоряжении лагерей.

Эти «стройки», с такой скоростью перемалывавшие своих рабов, требовали все новых и новых вливаний – темп арестов не всегда поспевал их удовлетворять, в результате чего стали арестовывать по разнарядке, уже не «ярких», «торчащих», опасных, а подряд, иногда целыми деревнями. (Это было не сложно в те времена: «Был бы человек, а статья найдется», – поговорка тех лет)

«Один из сотрудников НКВД однажды на запрос на заключенных на срочные военные работы заявил: «Что нам делать? Факт тот, что мы пока НЕДОВЫПОЛНЯЕМ ПЛАНЫ ПО АРЕСТАМ (плановое социалистическое хозяйство!). Спрос на рабсилу превышает предложение.» [172]. (Курсив мой).

Сопло этой мясорубки всасывало зэков сотнями тысяч и без задержек выбрасывало трупы.

Вот что пишет об этой империи Р. Конквест: «… по самым надежным оценкам, в 1941 году (когда население лагерей было, кстати сказать, не очень большим) лишь 400 тысяч заключенных были заняты лесоповалом. Остальные распределялись по следующим главным категориям: горношахтные работы – 1 миллион; сельское хозяйство – 200 тысяч; поставка заключенных предприятиям по договорам – 1 миллион; сооружение и обслуживание лагерей – 600 тысяч; изготовление лагерного инвентаря – 600 тысяч; строительные работы – 3 миллиона 500 тысяч. [173].

Это одновременное пребывание в лагерях 7 миллионов 300 тысяч человек – в 1941 году, когда уже был пройден пик арестов 1937 – 1939 годов.

«Почти все арестованные в 1936 году исчезли с лица земли к 1940 году… в 1939 и 1940 годах госпитали заполняли, главным образом, пациенты, осужденные в 1937 – 38 годах, но к 1941 году их осталось уже очень мало.» [174].

Десятки тысяч были расстреляны, в 1941 году часть заключенных была отправлена на фронт, ученые – в «шарашки». Интенсивность арестов в начале войны несколько снизилась. Она взлетит резко в послевоенные годы, когда в лагеря отправятся военнопленные, репатрианты; люди, бывшие на оккупированной территории; в лагеря и ссылки пойдут переселяемые народы.

После ужасов тюрем, пыток, этапов дожившие, дошедшие до лагерей ГУЛАГа поступали туда сломленными, обессиленными, больными и попадали сразу в условия холода, голода, насилия надсмотрщиков и САМОЕ ГЛАВНОЕ – В ЛАПЫ НАСИЛЬНИКОВ – УГОЛОВНИКОВ, которых боялось даже лагерное начальство. Это последнее звено, несомненно, придуманное «самим» (он хорошо знал этот мир) было самым мучительным и гибельным. (В дореволюционных тюрьмах везде: в тюрьме, на этапе, на каторге – запрещалось соприкосновение политических с уголовниками). Здесь политические были отданы во власть этому отребью. На этом оно жирело, матерело, набиралось наглости и бесстрашия и с «хрустом» пожирало свои жертвы: отнимало у них теплые вещи, пайку, заставляло их выполнять за них и без того не выполнимые нормы, проигрывало их в карты, убивало, резало, давило. (1938 год – пик Большого Террора – звездный час блатарей, великие «университеты» и взаимное обучение блатарей и ВОХРа!).

В лагерях запрещалось носить меховую одежду. Только ватники. Валенки были заменены парусиновой обувью. Все шерстяные вещи переходили в лапы блатных. Все это быстро вело к гибели политических. Там, где 58-я оказывалась без уголовников или последних было мало, она умудрялась выживать даже в тех же условиях голода, холода и невыполнимых норм. Там им жизнь продлевал ДУХ, который прежде всего выбивала, вытаптывала вся эта система уничтожения, а в лагерях – охрана и уголовщина.

(В. Шаламов пишет: «Я видел, как изнемогали и умирали наши лошади – я не могу выразиться иначе, воспользоваться другими глаголами. (Дорогу лошадям в снегу торили люди: 14 кубометров – норма. Не выполнил – карцер. Карцер чаще всего – мучительная смерть, иногда – ненадолго отсроченная.) Лошади ничем не отличались от людей. Они умирали от Севера, от непосильной работы, плохой пищи и побоев, и, хоть всего этого было дано им в тысячу раз меньше, чем людям, они умирали раньше людей. И я понял самое главное, что человек физически крепче, выносливее всех животных… потому что заставил свое духовное начало успешно служить началу физическому». [175].) Потому-то «они» с такой яростью вытаптывали это духовное начало. (Человек восстанавливается после клинической смерти, но после смерти личностной восстановиться, по-видимому. невозможно).

Эта система невиданного насилия, конгломерат всех возможных видов унижения и изничтожения человека лишала их сил, разобщала, обрекала на вымирание поодиночке. И тем не менее, пока хоть какие-то остатки сил теплились в их душах, они сопротивлялись, они общались, они думали, вспоминали, даже творили (писали в память), читали лекции, играли в театрах.

ТЕАТР, как и поэзия, занимает особое место в русской культуре. «Хозяин» любил театр. Поэтому он оставил в великом русском театре то, что не выходило за рамки традиций, не грозило новациями, инициативой, и тем не менее, в ГУЛАГе оказалось огромное количество творческих работников: писателей, журналистов, актеров драматических театров, театров оперы, оперетты, балета, певцов, музыкантов, художников и просто высокообразованных талантливых интеллигентов. И в ГУЛАГе был прекрасный театр. НКВДэшники, ВОХРовцы, загнанные службой в эти глухие места, тоже были рады театру. Но это не значит, что они освобождали актеров от лагерных работ. (Надо полагать, даже просто боялись). В театре они работали после 12 часов лагерных работ в холоде, голодные, но творческая работа поддерживала их силы. Они тоже умирали, но все же жили дольше за счет тех крох человеческой жизни, которые им выпадали в этом аду.

Плотность талантливого люда в тех местах была выше, чем в самых цивилизованных точках земного шара. И, наверное, не меньше, чем в обеих столицах. Правда, они быстро вымирали… Не так просто было отыскать необходимых театру людей среди серозеленых опухших от голода и морозов лиц, среди доходяг в лохмотьях, еле таскающих ноги. Но находили, а где недоставало профессионалов, их заменяли талантливые интеллигенты, знающие театр, литературу, музыку; иногда (редко) актерами становились даже уголовники. Наверное, актеров все же снимали с «общих» смертельно опасных работ, ибо, при самом большом энтузиазме, они не сочетались с игрой на сцене. Может быть, поэтому сведений о театрах в «Зоне» (в записках выживших!) гораздо больше, чем о лесоповале и рудниках: тут выживших практически не было… (А те, кого не отыскали в массе доходяг: балерины, певцы, актеры, музыканты – валили лес, возили навоз, строили дороги…)

Высокие чины НКВД имели возможность выписывать костюмы даже из Большого театра. И в лагерных театрах были такие постановки (и такие актеры!), на которые приезжало посмотреть не только местное, но и краевое и даже московское начальство!

Там ставились не только драматические произведения, но и оперетта, и опера, и даже балет.

Вот отрывки из записок Татьяны Лещенко – Сухомлиной [176] – журналистки, актрисы, певицы. В сорок седьмом арест, тюрьма, Воркута. Ей повезло: она была определена в воркутинский лагерный театр. «Для «58-й» театр – это были глотки кислорода, но даже блатари иногда затихали, а уголовницы плакали и смеялись… Были спектакли, доставлявшие истинное удовольствие даже искушенным театралам, людям, избалованным лучшими московскими постановками…

Передо мной вереницей проходят актеры, хористы, оркестранты, рабочие сцены.

С Евгенией Михайловной Добромысловой, взятой из Ленинграда… мне было приятнее и легче, чем с другими. Она прекрасно играла на рояле…

Ярко выделялась среди нас московская балерина Лола Добржанская… Блатные обожали Лолу, и все в театре ее любили. Она была лихой гусар, бесстрашно, великолепно прыгала вниз с большой высоты на сцену, и на лету ее подхватывал танцовщик Ванечка Богданов, москвич, из заключенных. Это было в «Холопке».

Георгий Иванович Жильцов, хормейстер Воркутинского театра, в прошлом учитель из Читинской области.

Коля Сорока попал на войне в плен, бежал из немецкого лагеря в Италию, где партизанил, а после войны вернулся на родину. Тут его сцапали и препроводили на «вольную высылку» в Воркуту. Он играл на скрипке, а когда умер Георгий Иванович Жильцов, Коля Сорока стал нашим хормейстером.

Костя Иванов тоже был в плену и бежал и также попал на Воркуту, но в лагерь. Красивый, высокоодаренный актер, хороший человек, ленинградец… в театре не было места хамству, подсиживанию. Даже доносительство, по-видимому, не очень процветало.

Дирижеров было двое! Виельгорский из Киева и Микоша из Москвы. Оба были консерваторцы, профессиональные музыканты, хорошие люди…

Шли оперы «Евгений Онегин», «Паяцы», сцены из «Князя Игоря», оперетты «Холопка», «Вольный ветер», «Сильва», «Веселая вдова», «Свадьба в Малиновке»; пьесы советские и классические, список столь длинный, что не упомню…» [177].

Город Воркута за полярным кругом, на вечной мерзлоте.

Они работали в тепле, в театре, но они были зэки, они голодали, жили в бараках с их лагерным укладом, ходили под конвоем. Они вымирали от болезней, от физического и нервного истощения, кончали жизнь в петле…

Когда любимица театра и зрителей Лола Добржанская умерла от желтухи, ее не сбросили, по обыкновению, в грабарку. Ее положили в гроб, обитый серебряной бумагой, который ей сделали в театре. Но провожал ее гроб один конвойный…

И какой же русский не любит театр?

Может быть, Хозяин, сам любивший театр, заботясь о верных своих «подельниках», загнанных его волею в эти Богом забытые места, создал там такую плотность театральных талантов, чтобы после трудов зэковских на благо социалистической Родины они могли развлекать своих палачей?!

Эдди Рознер – гений джаза. Он играл на трубе на Соловках для зэков, бегающих с тачками по деревянным настилам. Играл бодрящие мелодии и грустные, в которых звучала извечная еврейская боль. Потом на Колыме в Магадане он создавал блестящие джазовые оркестры: блестящих музыкантов – зэков хватало. Он почти не спал: писал оркестровки, ноты, джазовые пьесы. Там, на задворках империи, можно было себе позволить намного больше, чем в центре. (Магадан – край земли —дальше загнать некуда, – пиршество интеллектуалов. Это понимали даже надсмотрщики). Но все равно, он был зэк, он был всегда голоден. Его спасла смерть Сталина. Он был освобожден. Он тоже уехал, но только в 1973 году – раньше было невозможно. За эти почти 20 лет он создал культуру джаза в Советском Союзе. Музыканты его боготворили.

Знаменитый ленинградский тенор П. (фамилию забыла) создал в Инте Театр оперы и балета из заключенных.

(Задумайтесь на минуту: что же это за враги, шпионы, диверсанты – эти музыканты, певцы, танцоры?! И все в те времена были невыездные…)

Из многих миллионов, а возможно, и не одного десятка миллионов (точных цифр нет, данные достаточно разноречивы), прошедших через ГУЛАГ, выжили НЕ БОЛЕЕ 10% (речь идет о «58-й»). Это люди, которым посчастливилось работать по специальности и избежать общих работ: империя ГУЛАГ нуждалась в специалистах, а вольных не хватало. НО И ИЗ ЭТИХ 10% ДАЛЕКО НЕ ВСЕ ПОСЛЕ СМЕРТИ СТАЛИНА ВОЗВРАТИЛИСЬ НА БОЛЬШУЮ ЗЕМЛЮ, к своим родным. Большинству не к кому было возвращаться: их семьи погибли в лагерях, а дети в колониях. (Если муж получал 8 лет, жена получала 3 года лагерей. Если мужа расстреливали, жена получала 5 лет лагерей; дети отправлялись в колонии для детей репрессированных). Дети отрекались от них, вычеркивая их из жизни. Да и они уже были другими: изувеченные, больные, с не вытравляемой печатью ада в душах. Жизнь была сломана, разрушена, к старому возврата не было… Выходя из лагерей, они не знали, куда им идти: идти было некуда… Многие так и остались жить в Зоне.

Однажды, в начале 70-х годов, мой шеф в своих туристических блужданиях по российскому Северу набрел в Коми на необычный поселок. Он удивил его удивительной чистотой и ухоженностью. В столовой он съел вкусный, сытный и дешевый обед, какого не ел ни в одной из столовых (а он бродяжил много) нигде и никогда. Это был поселок зэков, 58-й, которым не к кому и некуда было уходить из Зоны. Они остались в ней, и в этом маленьком поселке, в этом забытом Богом краю построили без ВОХРа и НКВД свой «социализм». Всех, кто не подчинялся законам поселка, они изгоняли).

А те, которые легли костьми в вечную мерзлоту Норильска, Магадана, Сургута, Салехарда, оставили производственную инфраструктуру, города и поселки за полярным кругом, за которым лежит более половины природных богатств России. НО ПАМЯТНИКОВ ИМ ТАМ НЕ ПОСТАВИЛИ. А если они и есть, то, вероятно, такие же жалкие, как и постыдный День их Памяти 30-го октября, о котором знают только причастные, последние, УХОДЯЩИЕ… и одинокий Соловецкий камень на площади Дзержинского…

Они поступали в лагеря после этапов. Этап – это, наверное, самое страшное в этой адовой цепи.

По огромной территории Советского Союза длинные составы из телячьих вагонов, набитые людьми, тащились от западных границ, из Центра к Дальнему Востоку иногда долгие недели, чаще – долгие месяцы. Вагоны были набиты так, что часто не только лечь, но и сесть все одновременно не могли. Людей почти не кормили, а часто целые сутки и даже более не поили – даже в жару, зимой не давали кипяток. Оправляться выводили один раз в сутки, а иногда и в двое, всех вместе, мужчин и женщин. Все должны были в эти несколько данных минут оправиться до следующего раза.

Холод (или жара), голод, смрад, антисанитария не поддаются описанию и человеческому воображению. Места живым освобождались за счет умерших, но мертвые нередко долго продолжали путешествие вместе с живыми. Иногда к месту назначения прибывала живыми лишь половина отправленных. В некоторых вагонах иногда живых не оставалось.

Иногда безобразия становились столь вопиющими и смертность узников так высока, что это заставляло органы НКВД принимать меры. Назначенные для этого комиссии расстреливали иногда половину лагерного персонала (или конвоя) – и охрану и начальников (со своими они почему-то церемонились еще меньше, чем с их подопечными), но ситуация не менялась или менялась ненадолго.

На станциях назначения выживших полуживых людей заставляли присесть на корточки или стать на колени (иногда на коленях держали по несколько часов), сесть на землю, раздеться догола. Так легче было за ними наблюдать, да и унизительность, неудобство поз, причиняемая ими боль радовали мучителей. Дальше они шли пешком, нередко многие сотни километров. – 500 километров и более, по нехоженым снегам Сибири, по северным болотам, по раскаленным пескам Казахстана; шли иногда в летних пальто и платьях, иногда в туфлях на высоких каблуках, в театральных нарядах, в бальных платьях – в том, в чем их застал арест. (В места заключения они пребывали, когда уже были холода, снег, тем более, что в тех местах, куда их направляли, лета практически не бывало). Иногда им выдавали бутсы и ватники.

Мы знаем, как экзотически Великий и Мудрый любил арестовывать ленинских соратников, коминтерновцев, дипломатов, военные чины: чем значимее была личность, тем красочнее был обставлен ее арест.

Его приспешники стремились во всем подражать своему Хозяину и часто отлавливали свои жертвы неожиданно вне дома: в кафе, в театре, на банкете, на курорте, в поезде, на балу. И часто арестованные летом, они попадали на этап зимой и оставались лежать по обочинам троп, по которым их гнали (что, возможно, было благом – быстрым избавлением от мук). Никто не считал, сколько их, не дошедших до лагеря. Их подгоняли приклады охранников и угрожающий лай и рычание собак. В дороге они спали прямо на снегу, в песке, на болоте под открытым небом.

А. И. Солженицын описывает некоторые пересылки: Котласскую, Карабасскую (под Карагандою), Княж-Погостский пересыльный пункт.

На таких пересылках не хватало или не было вообще мисок. Баланду давали в полу, в ладонь, в банных тазах – наперегонки. Часто в камерах не было параш – их не поспевала делать промышленность. А на оправку выводили один раз в сутки.

«Вне лагерных зон – на пересылках, этапах, станциях и т. п. – уголовников вообще почти не ограничивали. У них в обычаях было играть в карты на одежду какого-нибудь соседа – политзаключенного… Шла игра и на жизни заключенных». [178].

Но был еще более страшный путь – морем, на Колыму. Зэков выгружали из вагонов в порту Ванино и полуживых людей загоняли в сырые темные трюмы кораблей, отправлявшихся в Магаданский порт, в бухту Нагаево. В трюмы этих кораблей набивали тысячи людей, туда не спускалась охрана, боясь уголовников. Ко всем обычным ужасам таких этапов присоединялась качка и самое страшное – неограниченная, бесконтрольная, абсолютная власть уголовников. Ограбления, убийства, изнасилования были нормой в этих путешествиях. В порту Нагаево из трюмов выгружали трупы и складывали штабелями – для отчетности… Они все равно были смертниками – не важно, как они умирали.

Бухту Нагаево, Магаданский порт Шаламов назвал причалом ада.

Первые заключенные появились в районе будущего Магадана – «столицы Колымского края» – еще в двадцатые годы (прошлого столетия). Но его бурная жизнь началась с открытия богатых золотых колымских запасов в начале 30-х годов. В ноябре 1931 года был создан Дальстрой. Его территория была равна территории трех Франций. В 1932 году с начала навигации пошел на колымские прииски непрерывный поток заключенных: жизнь зэка на приисках – от двух недель до трех месяцев – требовала постоянного пополнения. Поток не прекращался и не ослабевал во все времена сталинщины. Уже в 1937 году там было добыто 80 тонн золота. На Колыме, по самым скромным подсчетам, погибло не менее 700 тысяч человек.

Магадан – самый холодный город на планете. Теперь там живут потомки зэков, вохровцев и ссыльных. Им некуда, не к кому и незачем было возвращаться на Большую землю. Он стоит им памятником, символом их мужества и силы духа. Магадан – это не только золото. Это вольфрам и олово. (Поезда туда шли, как на фронт – надо было возмещать потери… Да и до места доходила не всегда даже половина. А на месте погибали все в течение года.)

Магадан – это не только город, построенный на вечной мерзлоте. Это еще 2,5 тысячи километров колымской трассы, построенной кайлом и лопатой, и тысячами жизней. Магадан – это массовые почти ежедневные расстрелы. Это почти полностью выкошенный Дальний Восток, Читинская область сталинским террором.

Магадан для поселенцев был городом свободы духа – все равно край земли, дальше идти некуда…

В Магадане есть музей. Но не музей памяти героев-рабов-мучеников ГУЛАГа. Это музей краеведческий, в котором есть экспонаты лагерного быта. (Других подобных экспозиций в России нет).

Во тьме этапов изредка мелькал свет. Когда этап гнали через поселки, жители, не обращая внимания на собак и конвойных, старались дать зэкам хлеб, папиросы, какую-нибудь снедь. Описано, как на пасху жители совали им в руки куличи, пироги, крашеные яйца.

Узницы АЛЖИРа (об этом лагере написано отдельно и не раз) рассказывают, как однажды на этапе дети забросали их камнями. Им было горько от того, что дети так злы. Но внезапно они обнаружили, что это не камни, а сыр, обвалянный в земле для маскировки. И конвоиры были обмануты, потому что камни (специально, конечно) бросали дети.

(АЛЖИР – Акмолинский лагерь жен изменников родины. Через него прошло 18 тысяч женщин. Его начальником был Сергей Баринов. В лагере был строгий порядок, иначе начальник не удержался бы, ибо он делал все возможное, чтобы облегчить участь женщин. Он создал в АЛЖИРе детский сад, в котором находились дети заключенных женщин. Там был начальник Иван Шарф, была врач Хана Мартинсон. Они спасли тысячи жизней. Когда женщины умирали в лагере, многих осиротевших детей усыновили НКВДэшники и ВОХРовцы. Многие из этих детей оказались талантливыми и известными людьми. Они не знают своих настоящих имен и родителей. Большинство узниц АЛЖИРа выжило. В 90-е годы Баринова решили привлечь к суду (не помню, чтобы судили кого-нибудь из преступников времен террора). Может быть, именно за гуманность (в рамках допустимого) по отношению к жертвам?! Но выжившие узницы лагеря встали на его защиту, собрали подписи и отстояли своего тюремщика… Когда его спросили, верил ли он, что они изменники (или жены изменников), он ответил: «Никогда!»)

Не помню, читала или слышала, не помню, когда и где, о встрече на этапе колонны женщин с колонной детей репрессированных. Женщины, оторванные от своих детей, бросились к этим чужим детям, как к своим. Слезы, объятия, поцелуи, рыдания. Против этого оказались бессильны собаки, приклады, крики, мат надсмотрщиков, выстрелы в воздух…

Заключенные выбрасывали в поселках письма своим родным в надежде, что кто-то их найдет и, может быть, отправит по адресу. И люди находили, подбирали и, рискуя жизнью, отправляли…

Но эти светлые моменты не могли заметно повлиять на мрак и тяжесть этапов. Но рано или поздно какая-то часть узников добиралась до лагеря – конечной цели этапа.

Лагерь мог бы показаться пристанью, избавлением. Но здесь их ждали бараки, холод, голод, насилие охраны и бандитов и тяжесть непосильных работ – круги ада, начавшиеся в «Большой зоне», уходили в «Малой» все глубже и глубже во тьму нравственного и физического падения человека. Вот один из примеров (не помню, кем он был приведен): привезли эстонцев. Весной. 800 человек. Рослые, красивые парни. К зиме их осталось меньше сотни… А вот рассказывает Лев Разгон: он прибыл по этапу к месту ссылки осенью 1938 года в отряде из 527 человек. К весне 1939 года их осталось 22 (!).

На воротах Бухенвальда было написано: «Каждому – свое». А на воротах лагерей ГУЛАГа, где условия труда были тем специальным механизмом убийства, который перемалывал зэков в скелетомассу для общих могильных ям, писали: «Труд есть дело чести, славы, дело доблести и геройства!»…

Немногие кадры кинохроники, на которых запечатлен рабский труд зэков в сталинских лагерях, невозможно видеть. Это вагонетки, тачки, отбойные молотки, лопаты, пилы; серые, оборванные, голодные, потерявшие облик человеческий люди, надрывающиеся в непосильном каторжном труде, подгоняемые надсмотрщиками и размером пайки. Норма превышает человеческие возможности в этих условиях. Невыполнение нормы – скорая голодная мучительная смерть.

Кадров кинохроники мало. Печатных воспоминаний значительно больше. То очень немногое, что будет приведено в этой книге, производит страшное впечатление. Но надо помнить, что это записки выживших – тех, кто не попал на так называемые «общие» работы или пробыл на них недолго. (Выживших – 10%!). Что же написали бы те, кто умер в шахтах, погиб на лесоповале, лег под шпалы ненужных (и нужных тоже) железных дорог. А сколько умерло в ссылках и выселках?! Миллионы. Выжили те, кому улыбнулась арестантская удача – это всегда какой-то счастливый случай.

Мне хочется начать описание этого ада с контингента его мучеников, с той «58-й», ради истребления которой была создана эта невиданных масштабов и «производительности» беспрецедентная в истории человечества машина уничтожения.

Похоже, записок женщин больше и они «светлее», если вообще уместно говорить о свете во тьме ада: возможно, женщины чаще попадали на более легкие работы – сельскохозяйственные, обслугу. Может быть, тут играет роль их большая эмоциональность, способность сочувствовать, помогать. (Хотя судьба большинства женщин в ГУЛАГе была специфически тяжела и омерзительна), может быть, их все-таки меньше мучили.

Вот несколько «срезов» лагерных человеческих напластований.

«В одной из палат этого корпуса лежало несколько человек: профессор Ошман, врач, ректор астраханского не то института, не то университета. В углу – знаменитый летчик. Напротив – журналист, в другом углу – художник.» [179].

Еще один: «… В тот вечер мы узнали многое: что здесь есть мать с дочерью, семья бывшего члена ЦК ВКП (б) – они боятся, как бы их не разъединили; что Жаннетт – модистка; Мариет – переводчица и совсем недавно приехала из своей родной Венгрии; Ира и Сонечка – студентки; Сарочка – певица на радио; Нинель – балерина; высокая полька Ядзя – профессор Конакадемии; Эрика – учительница; Лида, у которой в тюрьме повредили три позвонка – оперная певица; матушка Мина – колхозная повариха, была депутатом и имела орден; Марта – авиаинженер; Марина – чертежница…» [180].

Какой красочный букет «врагов» – шпионов, диверсантов, террористов…

Это тот редкий случай (Записки Хэллы Фишер), когда в бараке не было уголовниц – одна «58-я». Это помогало выживать.

«И мы, отверженные, нищие, стали почти богатыми. Мы удивлялись ярко-серебряным звездам, северному сиянию и все меньше говорили о тоске, холоде, болезнях и голоде. Мы рады были тому, что не разучились радоваться.

«Как хороши, как свежи были розы», – часто по вечерам читала нам Бертушка. Ей далеко за шестьдесят… А студентка Сонечка читала Маяковского, а Ирочка читала тюремные стихи… Мы очень полюбили венгерскую песню «Акацо Шут»…

У Сарочки была неисчерпаемая программа – от старинных романсов до знаменитых арий. А Лида – наша «оперная» рассказывала, как год училась в «Ла Скала», год в Париже, как в Москве с небольшой группой «юных дарований» получила от государства в награду беккеровский рояль, но она никогда не пела.» [181].

Но счастье не было долгим – их разгоняли по этапам, на тяжелые стройки, на лесоповал, на рудники – на верную гибель.

Люди умирали, болели. Больных самоотверженно выхаживали врачи – тоже «58-я». Тех, кого удалось выходить, едва стоящих на ногах, гнали на этап.

Х. Фишер – автор вышеприведенных строк была настолько истощена, что на этапе потеряла сознание, зрение, слух. Ее несколько месяцев возвращали к жизни врачи. Один из них, Антон Андреевич, зам. главного врача, не дал ее, уже почти неживую, оставить для морга. У него обычная для тех лет, но все же впечатляющая история: «Дали пятнадцать лет. Многократно таскали на расстрел. Затем отменяли приговор до следующей ночи. Дочку Еленку сослали в Узбекистан. Там она погибла. Жена и мать не вынесли. Умерли почти одновременно. Двоих сыновей загнали на Колыму». [182].

А вот картины с этапа.

«В нашей теплушке было 70 человек. Мы непрерывно разговаривали, общение с такой массой людей опьяняло после трех – четырех лет тюремной изоляции. Наконец, можно было говорить в полный голос, мы кричали, пели. Если встать на нары, можно было глядеть в узкое, как щель, окно, которое шло вдоль теплушки.

Здесь я, наконец, услышала, как поет Лиза. У нее, действительно, был необыкновенный голос. Тембр – чистое золото.

Пела она без всякого напряжения, разливаясь рекой. Иногда она пела романсы Глинки и Чайковского, но пела их очень по-ученически, как выучилась в самодеятельности. Но когда она пела народные песни: «Далеко-далеко степь за Волгу ушла» или «Ах, ты сад, ты мой сад», – лучшего исполнения я в жизни не слышала.

…Среди нас было много рассказчиков. Галя Иванова помнила наизусть много поэм Пушкина, целиком «Евгения Онегина», «Горе от ума», «Лейтенанта Шмидта» Пастернака.

Великолепно читала Ольга Радович. Ната Онифриева рассказывала «Идиота» Достоевского текстуально точно. Рассказывала она его три дня.

Помню, кто-то из нас читал «Горе от ума». На остановке подошел к нашей теплушке командир конвоя и трое солдат. Они, очевидно, некоторое время слушали, потом быстро открыли дверь и потребовали отдать книгу (книг не полагалось). Мы сказали, что никаких книг нет. Командир усмехнулся и ответил: «Да я сам слышал, как читали». Начали обыск. Перевернули всю теплушку – книги не было. Вдруг Галя, глядя на командира, начала читать: «Мой дядя самых честных правил» … Командир постоял минут десять, подозрительно поглядывая, не показывает ли ей кто-нибудь книгу издали, потом махнул рукой, повернулся и вышел. Ему все-таки казалось, что мы его обманули.» [183].

Это была последняя поросль Российского Возрождения, ее Золотого и Серебряного веков. Эти перлы везли на Колыму, в ее вечную мерзлоту…

Они вырвались из тюрем. Им «повезло» на этапе. Но дальше был ГУЛАГ.

Ольга Адамович-Слиозберг продолжала свои записи уже в лагере.

«Я осмотрела уже хозяйским взглядом свою бригаду. Интеллигентные лица, седые головы. Два профессора, одна писательница, две пианистки, одна балерина. Человек шесть партработников. Все горожанки. У всех атрофированы мускулы четырехлетним (тюремным) бездействием. Все мечтают доказать трудом, какие мы честные, как мы хотим работать, какие мы советские люди.»

Десятник дает задание.

«Вы будете копать канаву. Она начата, имеет метр глубины. Надо углубить ее до трех метров. Норма выработки грунта – девять кубометров в день на человека. (Это женская бригада!). К концу недели выясняется, что продолжительность рабочего дня в летнее время – 15 часов. Один час перерыва на обед. Начало работы в шесть часов утра, конец – в девять часов вечера….

Мы копаем, а дождь моросит, наши тяжелые бушлаты мокры насквозь, глина облепила обувь. Мы копаем… обратный путь кажется невероятно длинным…

К концу недели выясняется, что выполнено всего три процента от задания… Со всеми вытекающими… [184].

Женщины на Колыме выживали (немногие), если им приходилось в основном работать в обслуге, на сельскохозяйственных работах. На общих работах немногие выдерживали один сезон. От тяжелых работ и общих тягот через два года почти у всех женщин начинались постоянные маточные кровотечении. У многих женщин выпадали матки и висели синими мешками между ног.

Все эти пианистки, профессора, балерины, писательницы – «шпионки». «диверсантки» быстро ложились в мерзлоту…

В серых грязных рваных одеждах они были одинаковы все. У них были отняты имена. Они были заменены номерами. Они жили в условиях, по сравнению с которыми пещерные условия дикарей показались бы раем. Все: холод, голод, издевательства блатарей и охранников, унижения, побои, нечеловеческий труд – было направлено на уничтожение души и тела. И они теряли лицо, облик человеческий, забывали свою прошлую жизнь, профессию, человеческие слова и чувства, превращались в доходяг и умирали на нарах или на «марше», добиваемые охранниками.

Люди теряли способность думать, чувствовать, ощущать (только голод и холод) – даже боль, плакать, кричать. Их били постоянно, ежедневно: прикладами, ногами, палками, кулаками – в зубы, в нос, в живот, по почкам, по ногам и рукам. Чем больше человек терял силы, тем больше били…

«Бить слабых, доходяг – это особое правило ГУЛАГа. Бьют все: дневальный, парикмахер, нарядник, староста, бригадир, конвоир, кроме должностных лиц… бьют блатари». [185].

Отнимали все: хлеб, посылки (целиком) – подло, хамски. Топтали продукты, в которых была надежда на жизнь, рассыпали, отнимали остатки. Отбирали одежду – все теплое, присланное из дома, взамен швыряли тряпье. Это все был неизбежный мучительный путь к смерти. Отнимали, измывались блатари и охранники. Намек на протест – нож в живот, последний тычок, удар – избавление.

Люди не кричали, только тихо стонали или умирали молча. Может быть, потому, что это было неизбежно. Чем раньше, тем лучше. Десятки тысяч ими забиты насмерть, сотни тысяч расстреляны или перестали быть людьми (был спущен зверь, живущий в природе человека.)

И все же люди, сильные духом, сопротивлялись и умирали, не сдавшись.

Что такое сила духа? Что это? Способность сохранить внутренние нравственные структуры, созданные воспитанием, знаниями, верой? Сохранять их в условиях физических и моральных страданий? В нечеловеческих условиях? Есть люди, которые ломаются быстро. Есть люди, которые умирают раньше, чем ломаются.

У наших «Органов», наверное, есть хорошая статистика, большой материал для научного анализа. Возможно, они даже защищали на нем диссертации… Сколько сломалось, легко, трудно. Сколько начало выдавать, подличать сразу. Сколько умерло под пытками.

Правда, в этих абсурдных условиях, когда «соблюдалась» «законность» в делах, которые творились вне законов, многие подписывали сразу все, что требовали палачи, зная, что ничто ни от чего не зависит: подпишешь – не подпишешь, свои 10 – 15 лет, где-то уже заранее тебе определенные, схватишь. А некоторые даже оговаривали несусветное количество людей, чтобы абсурдность происходящего была несомненна.

В ГУЛАГе сохранять силу духа было, наверное, еще тяжелее, чем в застенках НКВД: ГУЛАГ – финишная прямая, на ней все предопределено и безнадежно.

Но были люди, которые умели в лагерях чувствовать себя свободными, свободнее своих тюремщиков – художник и поэт Аркадий Штейнберг, поэт Наум Каржавин. Это уже не стойкость духа – это особая философия, но для такой философии все-таки необходимы условия, хотя бы минимально совместимые с жизнью, и тогда сила духа умножает силы физические.

Но для особо упорных были не только зуботычины, волокуши и автоматные очереди. Были еще и карцеры.

В карцере человек должен был или умереть, или выйти из него инвалидом. Изобретательность в этом деле лагерного начальства или особых «умельцев» поражает воображение.

Вот один из них: «Сырая грязная дыра в стене, где было холодно и абсолютно темно. Заключенный сидел в нижнем белье, получая один раз в день хлеб и воду. [186].

Вот карцер, описанный Шаламовым: карцер был вырублен в скале, в вечной мерзлоте: достаточно было в нем переночевать – и умереть, простыть досмерти. Обычно в эту камеру бросали обессиленных зэков доходяг в нижнем белье – на верную мучительную гибель. Хотя кто знает, что легче – замерзнуть в одну ночь или медленно доходить в забое.

Все лагеря имели карцеры, и почти все они обрекали человека на гибель. Это бывали ямы с ледяной водой или с нечистотами. Иногда человека просто раздевали догола и оставляли на ночь в тайге на съедение комарам или оставляли на морозе.

При повторном отказе выйти на работу – расстреливали. Они работали на 50-градусном морозе, в пургу. На марше в пургу колонну обвязывали веревкой. Любой протест – расстрел.

Вот некоторые штрихи к картине, как оскудевает, звереет душа человеческая в колымском аду.

Варлам Шаламов, журналист, писатель попал в ГУЛАГ за то, что назвал Ивана Бунина русским классиком. Он прошел там уже многие круги ада, когда ему улыбнулась арестантская удача: волею случая ему предоставилась возможность учиться на зэка-фельдшера (обычно такое счастье выпадает лишь «бытовикам»). Это было (и стало) его спасением.

«Кости мои ныли, раны-язвы не хотели затягиваться. А самое главное, я не знал, смогу ли я учиться. Может быть, рубцы в моем мозгу, нанесенные голодом, холодом, побоями и тычками – навечны, и я до конца жизни обречен лишь рычать, как зверь, над лагерной миской – и думать только о лагерном. Но рискнуть стоило – столько-то клеток сохранилось в моем мозгу, чтобы принять это решение.» [187].

Он сдал экзамены – ему помогли люди, которые встречались даже в этом аду. Он стал фельдшером. Он дал себе слово выжить, чтобы описать этот ад.

Шаламов описывает блатной мир, как нечто ирреальное, трудно вообразимое, но существующее рядом с нами. Он называет его «подземным» миром. Подземный мир – это ад, царство дьявола, царство чего-то «обратного», противоположного, противного тому человеческому, что есть в нем от Бога.

Со дня большевистского переворота 25 октября 1917 года большевики вскармливали уголовный мир, плодили подонков, грабителей и головорезов в мерзостях братоубийственной гражданской войны, вооружая их лозунгами «Грабь награбленное!», «Кто был никем, тот станет всем!», «Бей, круши!» и т. п.. Красная Армия укомплектовывалась прежде всего этими элементами, многие из них становились командирами, атаманами.

Но пришли другие времена, и эти громилы оказались неуместны в гражданской жизни. Их пришлось изолировать. Они получали небольшие сроки, они оставались «социально близкими», но тем не менее. обстановка тюрем и лагерей не способствовала их человеческому совершенствованию, тем более, что и правовая и тюремная системы с первых дней советской власти были бесчеловечными. Они проходили в тюрьмах и лагерях уголовные «университеты», «матерели», а на воле (они курсировали между тюрьмами и волей) в условиях нищеты, развалившейся экономики, социальных и нравственных норм жизни, они получали хорошую практику.

Особенностью этого уголовного мира были «малолетки». Это то огромное сиротство, которое оставили после себя Мировая и, главным образом, Гражданская, войны – те, кто не попал в сиротские колонии, приюты и детдома, а проследовали в тюрьмы или тюрьмы-колонии, где получили страшное тюремное образование, не имея за плечами домашнего, школьного, человеческого, которые могли бы смягчить страшный тюремный опыт, который приобрели эти полулюди – полузверушки, полузвери. У них не было ничего за душой, кроме злобы и привычки к насилию.

Для уголовного мира Советского Союза на воле, но более всего – в лагерях: именно там они концентрировались в плотные массы, там они чувствовали себя привилегированными, «социально-близкими», по сравнению с «врагами народа» – политическими, именно там, где их поощряли к насилию, – не было такого преступления, такой чудовищной жестокости, такого глумления над всем святым, что есть на этой земле, которое остановило бы этих человекоподобных. Там они и плодились: они насиловали уголовниц или сходились с ними, и их потомство составляло основной контингент лагерных детдомов. (Детдома категории ЧСИР были не при лагерях). Эти дети там, в основном, погибали, но, если выживали, пополняли уголовную популяцию, являясь страшным ее вариантом: тюремные условия, полное отсутствие воспитания, нищета, болезни, отсутствие тепла и общения не могли оставить им ничего от человека, кроме его внешнего облика. Они людей убивали, резали, резали на куски, выкалывали глаза – не было зверства, на которое они не были способны. Они и в своей среде по отношению друг к другу тоже были беспощадны. А интеллигенты – это был особо лакомый продукт…

«Уголовники (носившие такие клички, как «Вошь», «Гитлер», «Кнут») назывались на жаргоне «урками» или «уркаганами». Позднее они именовались «блатными», а сами о себе они говорили, что они «в законе», то-есть подчиняются лишь законам уголовного мира.

Одним из этих законов (в то время неукоснительно соблюдавшимся, а позже, как говорят, видоизмененным) был отказ настоящего «урки» от работы. Поскольку приказы воровского штаба в пределах лагеря были столь же эффективны, как распоряжения лагерной администрации, с этим обычно ничего нельзя было поделать… уголовники фактически имели негласное соглашение с лагерными властями насчет того, что за них (и за себя, конечно) будут работать «политические»». [188]. А это весьма ускоряло гибель политических: они не выполняли повышенных норм (даже обычные нормы были практически невыполнимы для обессиленных голодных людей. Но увеличенные – тем более. Их «пайка» резко уменьшалась, и начинался короткий гибельный путь «доходяги».

Уголовники отнимали у политических посылки, которые те получали один раз в год: обычно в них были теплые вещи, витамины, какие-то ценные продукты – то, что могло помочь выжить в условиях голода и холода.

Условия лагеря были рассчитаны на то, чтобы попавшие в них политические погибали. Но уголовники делали их гибель более мучительной, неотвратимой и быстрой.

Выжить можно было на бытовых работах, в обслуге, но эти места занимало ворье помельче, не попавшее в разряд блатных «в законе».

(И этот мир населял огромный Архипелаг ГУЛАГ в СССР. Он там пил кровь человеческую, кровь своих жертв – «политических», брошенных ему на съедение. Напиваясь кровью, упиваясь своей властью, этот «подземный» запредельный мир жирел, плодился. Ширился и крепчал в своем уродстве, в своем отрицании человеческого, выплескивался через колючую проволоку из «Малой зоны» а «Большую», отравлял и разрушал ее, проникал в армию, в хозяйственные структуры, разрушал нравственные основы и традиции народа, губил молодежь, калечил целый народ.)

В лагере они не работали, с кухни им тащили лучшие куски. В больницах на койки выброшенных на верную гибель больных их укладывали на санаторный отдых, ибо всех, кто не подчинялся их воле, в том числе и врачей – неприкосновенных людей в лагерях – неизменно находили зарезанными, удушенными, замученными.

Блатари – люди только по структуре тела и физиологии. Больше ничего человеческого в них нет: жестокость, хитрость, коварство – все приписываемое им «рыцарство», их «ордена» – это фикция, поза, удобство существования в их «подземном» мире для «королей» и свиты и не более того.

Вот как описывает этот «подземный» мир А. И. Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ»:

«…Это смешение, эта первая разящая в-стреча происходит или в воронке, или в вагон-заке… Вталкиваясь в сталинское купе, ты и здесь ожидаешь встретить только товарищей, по несчастью. Все твои враги остались по ту сторону решетки, с этой ты их не ожидаешь. И вдруг ты поднимаешь голову к квадратной прорези в средней полке, к этому единственному небу над тобой – и видишь там три – четыре – нет, не лица! Нет, не обезьянних морд, у обезьян же морды гораздо добрей и задумчивей! Нет, не образину – образина хоть чем-то должна быть похожа на образ! – ты видишь жестокие гадкие хари с выражением жадности и насмешки. Каждый смотрит на тебя, как паук, нависший над мухой… Они кривят рты, будто собираются куснуть тебя избоку, они при разговоре шипят, наслаждаясь этим шипеньем больше, чем гласными и согласными звуками речи, – и сама речь их только окончаниями глаголов и существительных напоминает русскую, она – тарабарщина.

Эти странные гориллоиды скорее всего в майках – ведь в купе духота, их жилистые багровые шеи, их раздавшиеся шарами плечи, их татуированные смуглые груди никогда не испытывали тюремного истощения. Кто они? Откуда? Вдруг с одной такой шеи свесится – крестик! Ты поражен и немного облегчен… Но именно этот «верующий» вдруг загибает в крест и в веру (ругаются они отчасти по-русски) и сует два пальца тычком, рогатинкой, прямо тебе в глаза – не угрожая, а вот начиная сейчас выкалывать. В этом жесте «глаза выколю, падло!» – вся философия их и вера.

Если уж глаз твой они способны раздавить как слизняка – так что на тебе и при тебе они пощадят? … Посланником харь опускается вниз кто-то, чаще всего плюгавенький малолетка, чья развязность и наглость омерзительнее втройне, а этот бесенок развязывает твой мешок и лезет в твои карманы – не обыскивая, а как в свои! С этой минуты ничто твое – уже не твое, и сам ты – только гуттаперчевая болванка, на которую напялены лишние вещи, но вещи можно снять. Ни этому маленькому злому хорьку, ни тем харям наверху нельзя ничего объяснить словами, ни отказать, ни запретить, ни выпроситься. Они – не люди, это объяснилось тебе в одну минуту. Можно только – бить!… Но снизу вверх тех трех ты как ударишь. А ребенка, хоть он и гадкий хорек, как будто тоже бить нельзя? Можно только оттолкнуть мягенько? Но и оттолкнуть нельзя, потому что он тебе сейчас откусит нос, или сверху тебе сейчас проломят голову (да у них и ножи есть, только они не станут их вытаскивать, об тебя пачкать).

Итак, ты даешь снять с себя пальто, а в пиджаке твоем прощупана и с клоком вырвана зашитая двадцатка, мешок твой брошен наверх, проверен, и все, что твоя сентиментальная жена собрала тебе после приговора в дальнюю дорогу, осталось там, наверху, а тебе в мешочке сброшена зубная щетка.» [189].

Чувствуется, как великому русскому писателю, виртуозно владеющему русским словом, трудно дается описание этой нечисти, потому что язык не предполагает ее существование на земле. Это продукт особого учреждения, созданного не Богом и даже не Сатаной – исчадием Ада.

Подлый преступный мир есть везде, но такой «малины», такой власти, такого разгула, наверное, не знала никогда блатная братва ни в одной стране мира. Эта уголовная человекоподобная, но не имеющая ничего общего с Человеком мразь множилась, матерела, насасывалась крови, твердела в наглости, самоуверенности, садизме, алчности и самоощущении хозяев мира сего в ГУЛАГе, в сталинских лагерях. Их дух, их гены, их потомки, перекрасившиеся, приспособившиеся и сегодня отравляют нашу жизнь.

ГУЛАГ – это огромный Ад, построенный на земле вместо светлого общества справедливости и счастья. Строительство общества счастья не давалось, не получалось – силы шли на строительство Ада.

(Вадим Туманов – активный, честный, принципиальный человек. Такой был, конечно, не ко двору в большевистском социализме, а потому не избежал и Колымы, но смерть Сталина его спасла: вместо 25 лет он провел на Колыме всего 7 – с 1949 по 1956 год. В телевизионной передаче «Совершенно секретно» он сказал: когда после приисков Колымы читал у Данте о кругах Ада, ему они казались чем-то вроде трехзвездочного отеля»…)

Но это был ад особого свойства – ад, созданный человеческими подонками. Он не наказывал грешников. Он уничтожал лучших представителей рода человеческого, уничтожал сотнями тысяч, миллионами, а плодил нечисть – страшную, неистребимую, непобедимую, плодил тысячами, десятками, сотнями тысяч. Там одни становились «чинами», другие – «авторитетами»…

(Вспоминается эпизод, прочитанный в далекие 60-е в «Самыздате».

Зимой в сорокоградусный мороз двое зэков пилили дрова. Пилили молча, не глядя друг на друга. Там нет сил, а потому и не принято разговаривать, рассматривать друг друга, знакомиться. Все в тряпье, одинаковые серые лица – маски смертников. Обмороженные, покрытые инеем, закутанные во все мыслимое и немыслимое – одни глаза. И вдруг – искра, ток, что-то неизъяснимое… Они взглянули в глаза друг другу… Это были двое ученых с мировыми именами. Там, на воле, они знали друг друга, работали в близких областях, встречались на конференциях, семинарах, на банкетах. И вот встретились в этом аду …)

Есть у этого ада еще почти не затронутые страницы: судьба женщин в нем.

В лагерях была и любовь, и разврат, и страшные преступления на сексуальной почве – столь же страшные, как и вся обстановка в ГУЛАГе.

В каждом лагере, где есть заключенные женщины, всегда имеются совершенно неприкрытые дома терпимости. Наложниц имеют все – от начальника лагеря до последнего конвоира…

Большинство миловидных женщин, попавших в лагерь, неизбежно гибнут в грязи этого лагерного разврата, если у них не хватит силы воли покончить жизнь самоубийством. И никто, никакая сила не спасет эту женщину от черной грязи невыразимого растления души и тела. Если попавшая в лагерь женщина откажется от первого предложения, она по самому пустяковому предлогу будет избита уголовниками до потери сознания. Если теперь она с лицом, покрытым синяками и кровоподтеками, с вырванными волосами, все же не даст согласия идти в наложницы, то она немедленно будет отправлена в карцер, где ее неделями будут морить голодом, и, если и здесь она не будет сломлена, ее переведут в штрафной лагерь, где она для острастки другим женщинам будет «пущена под трамвай» – подвергнута массовому изнасилованию». [190].

Женщин насиловали в лагерях. Там было много достойных, интеллигентных женщин, «бывших» (дворянок», студенток). Их насиловали уголовники, подонки, вохровцы, всякая грязная душой и телом подлая шваль. Насиловали с невообразимым глумлением. После этого женщины или погибали, или кончали с собой. Выходом могло быть согласие стать «законной» любовницей какого-нибудь уголовного «авторитета».

Рассказ «Колымский трамвай» [191] описывает встречу на этапе двух бригад, женской и мужской. Охранники отдают женщин во власть уголовщины. Женщин насилуют досмерти, отбрасывают трупы и принимаются за следующих. От всей бригады осталось в живых 2 женщины, которых присвоили «авторитеты».

Это уже нелюди. Рассаживать их по клеткам в особых зонах для человекоподобных? Как лечить зло, которое разъело все человеческое, оставив лишь человекоподобие как поругание идеи человека?

Это мог создать только человек, соединивший мерзость человеческого и сатанинского; человек, люди создали эту смрадную яму, в которой в крови, болезнях, муках, криках, ужасах всех возможных видов насилия отравлялась, переплавлялась, смердела, погибала Россия, лучшая ее часть; где в этом месиве плодились, бесновались, наливались ядом ее подонки.

Те, кто создал этот земной ад, должны быть прокляты во веки веков за надругательство над человеком, над Божьим промыслом, за преступления, названия которым человеческий язык не имеет…

Вот строительство железной дороги [192]:

«… большинство заключенных болело цингой, несмотря на разгар лета. Пища с каждым днем становилась хуже. Часто три дня и хлеба не бывало. Каждый день литр жидкой сечки на первое и пол-литра густой – на второе. На ногах появлялись твердые на ощупь багровые пятна, вскоре превращавшиеся в гнойные язвы. Многие по утрам не могли подняться с нар, их тащили к вахте, как кули с картошкой, подталкивая пинками. За вахтой некоторые, сделав над собой усилие, поднимались и вставали в строй, а другие так и оставались лежать на земле. Тогда появлялась лошадь с трелевочными волокушами, больного привязывали к волокушам и по пыли и кочкам волокли до тех пор, пока он или не отдавал Богу душу, или не вставал на ноги….

Карьер, тачки, лопаты. Истощенные, покрытые цинготными язвами зэки, у которых нет сил выполнить даже половину нормы.

Была принята еще одна мера воздействия на невыпоняющих норму: из особо отстающих тут же на трассе создавались бригады. Их оставляли на трассе без сна и отдыха на всю ночь. Менялся только конвой. Нечего говорить, что это помогало, как мертвому припарки.

Чуда не происходило, сил у доходяг не прибавлялось, кубиков – тоже. Только по утрам к зоне начали подвозить покойников».

(Так можно было поступать только с людьми, которые подлежали уничтожению. Но и это не оправдывает такого зверства. Не говоря уже о расточительности кретинов, которые руками и жизнями этих рабов – «врагов» социализма строили социализм. Беспощадность и уничтожение превыше целей социализма.)

Работа в зной и в дождь, в морозы и в пургу. Кличи «Давай, давай!», скверная похлебка, рваные лохмотья и зеленые лица зэков. Ударная стройка железной дороги, соединяющей страну с ухтинской и воркутинской нефтью и углем.

Время шло. В местах, еще недавно покрытых непроходимой тайгой и болотами, пролегла железная дорога, схоронившая под собой многие тысячи людей. (Под каждой шпалой – покойник – арифметика бывалых лагерников.) Вырастали новые поселки.»

А вот о тех, кто вырубал тайгу для прокладки дорог и строительства поселков.

«Лесозаготовительные лагеря отличались низкими рационами питания и тяжелыми нормами выработки… Для человека, не привыкшего к тяжелой физической работе, направление на продолжительный срок на лесозаготовки было равносильно смертному приговору.

Имеются показания фельдшера одного из северных лесных лагерей. За две зимы, – говорит он, – умерло по 50% заключенных. В среднем же каждый год от смерти и истощения терялось 30% рабочей силы. … Даже сравнительно мягкие лесные лагеря были лагерями смерти… После года (работ) люди становились уже неизлечимыми. Их переводили на более легкую работу, как доходяг, а оттуда дорога вела в морг… Ибо, если вы ослабевали, вам снижали пайку, и обратного хода уже не было…

Мертвецов хоронили в больших ямах с бирками, привязанными к ноге.

По скромным подсчетам, из данного количества заключенных, отправленных в лагеря, через два – три года оставалась половина.» [193].

А сроки были 8 – 10 – 20 лет. Если срок кончался и человек выживал, ему добавляли новую десятку, в лучшем случае – отправляли в ссылку. А тех, кого выпустили после войны в 1947 – 48 годах, арестовали снова. Они никогда не должны были вернуться в «Б. зону». Отец народов изрек: «Они не были нашими врагами, они стали нашими врагами». – А, так значит, НЕ БЫЛИ!!! Знал, что не были…

Лесоповал – это были не лесозаготовки, необходимые особой «Экономической» зоне. Это была прежде всего душегубка. В таком количестве лесоматериала не нуждалась ни «Большая», ни «Малая» зоны. Но лесоповал «перемалывал» этот «зловредный» человеческий материал надежно и быстро. В результате в этой мясорубке погибли не только сотни тысяч людей, но и великая российская тайга и великие сибирские реки: тайга была вырублена, реки запружены никому не нужным огромным количеством сплавного леса, который гнил, опускался на дно, отравляя воду и рыбу. Российская тайга – это уникальное явление на планете. Есть индийские и африканские джунгли, есть джунгли амазонской сельвы, но такого огромного массива лесов, какой был в России в начале прошлого века, полного грибов, ягод, орехов, пушнины не было нигде. Теперь нет и в России. Эти леса вырубили зэки. Должны же они были «падыхать». Они «падохли»… вместе с лесом…

Наша необъятная страна несет на себе страшную печать ГУЛАГа. «Архипелаг» обратил ее в огромную Зону одноразового использования. Мертвым становилось все, к чему прикасалась рука смертника. Бараки, колючая проволока, гниющие болота и реки, миллионы непогребенных трупов, гниющих или хранимых мерзлотой; разрушенные, заброшенные, обветшавшие, полувымершие старые (некогда цветущие) старые города и новые поселения и тюрьмоподобные города с печатью смерти на челе. (А в 19-ом веке Сибирь, по мнению иностранных путешественников, развивалась более бурно и интересно, чем Америка).

Те, кто летал над Россией с запада на восток или с востока на запад, знают, что бескрайнего прекрасного, сказочно богатого российского леса, этого уникального на планете явления уже не существует. Есть отдельные его островки, разжиженные и изуродованные, и мелколесье. Под прицелами автоматов он вырублен неумелыми руками интеллигентов и бессильными руками доходяг.

На колымском рационе питания было вообще трудно выжить более двух лет. Самое позднее к четвертому году заключенный был уже не способен ни к какой работе, а к пятому году не мог оставаться в живых.

На рудниках срок жизни не превышал трех месяцев. (А по свидетельству Хавы Волович [194], «здорового человека хватает на месяц, того, кто послабее – недели на две.»)

Там добывали другое золото: «Тридцать седьмой год, – пишет Шаламов, – принес следствию и лагерям много людей с золотыми зубами. У тех, кто умерли в забоях Колымы – недолго они там прожили, – их золотые зубы, выломанные после смерти, были единственным золотом, которое они дали государству в золотых забоях Колымы. По весу этого золота было больше, чем эти люди намыли, нагребли, накайлили в забоях колымских за недолгую свою жизнь.» [195].

А короткосрочников там не было. Все они были смертники. Оттого так много там было самоубийств. Многие сходили с ума.

Самоубийства, по-видимому, были специфическим явлением большевизма, но это так же тщательно скрывалось от общества, как все остальные специфические особенности их управления страной. Трудно было скрывать самоубийства известных писателей и поэтов: Есенина, Маяковского, Цветаевой, Фадеева. Остальных же: министров, военачальников, ученых, тем более, HКВДэшников (кто их знал?) – так же скрывались, как и аресты…)

В рудниках работала только 58-я (!). Урки, блатари умели увернуться: их боялись и охрана, и администрация. Если их даже туда посылали, никто не мог заставить их работать: норму за них должна была выполнять «58-я», оттого она погибала еще быстрее.

Почти во всех записках бывших лагерников, наверное, самым страшным злом для них, постоянной смертельной унизительной пыткой были уголовники, блатари. Там, где была «58-я», бытовики, там можно было даже в условиях холода, голода, невыносимого быта выживать благодаря взаимной поддержке, возможности человеческого общения, уважения и дружбы.

«Тот», который их уничтожал, понимал это не хуже их и раньше их…

ТАМ КАЛЕЧИЛИ ДУШИ, ИМЕННО ДУШИ. Тела им все же были нужны для рабской работы. А души – это должно было быть уничтожено прежде всего. Это Божественное начало в человеке было более всего неприемлемо в этом аду, в дьяволиаде, там разыгравшейся…

«В некоторых случаях нормы на те или иные работы далеко превышали все человеческие возможности – так было, например, на строительстве дороги Котлас – Воркута. Выполнить больше тридцати процентов такой нормы было немыслимо, так что за эту самую тяжелую работу не получалась пайка больше 400 граммов. На ветке на той же дороге, в направлении на Халмер – Ю, средняя жизнь лагерника длилась три месяца». [196].

(У декабристов в Нерчинске, по «Запискам Марии Волконской», норма была 3 пуда руды на человека. Норма наших лагерников, каторжников социализма, по Шаламову, была 800 пудов. А орудия труда были те же и питание другое!)

Умирающие от голода люди в лагерях рылись на помойках, выискивая там кухонные отбросы. Чтобы лишить их и этого, отходы кухни сбрасывались в туалетные ямы. Но и это не останавливало голодных. Люди теряли от голода рассудок…

Лютый холод тоже калечил тела и души.

«Мороз, тот самый, который обращал в лед слюну на лету, добирался и до человеческой души. Если могли промерзнуть кости, мог промерзнуть и отупеть мозг, могла промерзнуть и душа. На морозе нельзя было думать ни о чем. Все было просто. В холод и голод мозг снабжался питанием плохо, клетки мозга сохли – это был явный материальный процесс, и, Бог его знает, был ли этот процесс обратимым… подобно обморожениям эти разрушения были навечны, так и душа – она промерзла, сжалась и, может быть, навсегда останется холодной». [197].

А вот А. И. Солженицын (устами своего героя): «Общие работы – это главные, основные работы, которые ведутся в данном лагере. На них работает восемьдесят процентов заключенных. И все они подыхают. ВСЕ. (Курсив мой). И привозят новых взамен – опять на общие. Там вы положите последние силы. И всегда будете голодные. И без ботинок. И обвешены. И обмерены. И в самых плохих бараках. И лечить вас не будут. ЖИВУТ (курсив авт.) же в лагере только те, кто не на общих» [198].

Общие работы – это был Освенцим, но много хуже, так как смерть была неизбежной, но долгой и мучительной. Один из лагерных рассказов В. Шаламова («Надгробное слово») начинается так: «Все умерли…»

Вот еще эпизод из жизни ГУЛАГа.

В 1947 году, на пике одной из волн арестов, Сталин высказал идею строительства железной дороги в устье Оби.

«И в течение четырех с лишним лет, зимой, в глубочайшем снегу, при морозах до 55 градусов, а летом на болотах под тучами комаров трудились на гигантской трассе заключенные. Восемьдесят лагерей, расположенных с интервалом около пятнадцати километров, строили 1300-километровый путь. Если бы эта работа была когда-нибудь завершена, то стоимость каждого километра дороги составила бы от четырех до шести миллионов рублей. В конце концов было уложено около 850 километров рельсовых путей, на протяжении 450 километров поставлены телеграфные столбы. Но после смерти Сталина строительство прекратили из-за ненадобности дороги. Увезли технику, ушли люди… Сотни километров рельсов ржавеют.» «В тундре остались рельсы, поселки, паровозы, вагоны.» [199].

Это тоже один из перлов гениальности Мудрого. Правда, главной цели своей эта стройка добилась – под каждой шпалой, у каждого столба – труп. Но дешевле было бы и «гуманнее» – просто девять граммов в сердце…

В этом аду руками рабов-смертников не просто прокладывались дороги или строились шахты – здесь строился «коммунизм»

Они строили поселки и города на вечной мерзлоте, на болотах, в тундре, в тайге. Они добывали уголь, золото, никель, олово, медь, алмазы, платину, слюду, уран, создавали продукты самообеспечения. Все это делалось, главным образом, ручным трудом, киркой и ломом, лопатой и тачкой.

В 1949 году на долю ГУЛАГа приходилось 100% добычи платины, слюды, алмазов; более 90% золота, свыше 70% олова, 40% меди, свыше 35% сажи, 33% никеля, 13% леса. Валовая продукция ГУЛАГа составляла 10% общего выпуска продукции в стране. Следует помнить, что производительность труда зэков была в несколько раз ниже таковой у «вольных». Себестоимость гулаговской продукции, несмотря на бесплатность труда, была значительно выше, иногда в несколько раз, чем на воле.

Эта разрушительная экономика наносила огромный материальный ущерб стране, не говоря об уничтожении лучших людей страны и отрыва их от высокопроизводительной, иногда чрезвычайно ценной, необходимой стране профессиональной деятельности на воле.

Эта противоестественная деятельность губила не только людей, но и природу. Экологический ущерб от этой деятельности ГУЛАГа – огромен.

Стройки не выполняли планы, объекты не сдавались в срок, несмотря на значительные суммы дотаций из государственного бюджета.

Далеко не всегда эти стройки были вызваны нуждами народного хозяйства. После смерти Сталина многие из них были прекращены – всего около двадцати крупных объектов.

Деятельность особых конструкторских бюро – «шарашек» была весьма разнообразна. Однако любое научное или экономическое достижение ГУЛАГа – даже в «первом круге» его Ада – было в значительно большей степени потерей, чем достижением. Там, где подневольная группа заключенных специалистов создавала один самолет, в условиях свободы она создала бы восемь». [200].

Руководители ГУЛАГа были партийные функционеры энкаведешного «замеса». Научные кадры, решавшие сложнейшие производственные вопросы – вопросы строительства и развития промышленности в условиях вечной мерзлоты и мн. др., – были зэки. В «М. зоне» было большое количество НИИ, конструкторских бюро, в которых работали специалисты высокой квалификации (зэки). За их открытия и производственные достижения партийные функционеры получали чины, награды, Сталинские премии. Они научились жить «красиво» в этом аду. Они были рабовладельцами, царьками, князьками. Они широко эксплуатировали образование, квалификацию, умение своих рабов.

(И сколько их, не нужных никому дорог, каналов, поселков, шахт затерялось в снегах, песках, вмерзло в вечные льды?! И живые серые поселки и города ГУЛАГа, нищенски-унылые, безжизненные, некоторые из которых только десятилетия спустя, по требованию новых времен, начинают оживать, но изменить дух и нравы этих мест гораздо труднее, чем их внешний облик.

«На Дальнем Севере, к востоку от Урала, существует ряд лагерей особо сурового режима, так называемые лагеря строгой изоляции». О том, что там творилось, известно лишь по слухам, поскольку из тех лагерей людей ни при каких обстоятельствах не выпускали живыми…. Норильск был центром группы лагерей более страшных, чем колымские, такую же исключительно скверную репутацию имели лагеря на островах Новая Земля, – оттуда возвращались немногие, да и были ли такие?

Есть множество свидетельств о специальных штрафных лагерях.

В начале сороковых годов был введен режим каторги. Сталин вводит его в первые годы страшной войны. Он был преступником в этой войне перед народом. Надо полагать, сознание этого усиливало его безумный страх, и он бесновался в беспощадности. Это и каторга, и лагеря особо жесткого режима для военных. Они знали очень много: они должны были исчезнуть… (Фазиль Искандер в «Рассказах дядюшки Сандро» пишет, как Сталин уничтожил «подельников» своего преступления. Но тогда он был мелким разбойником. Теперь он был не мелким. И масштабы его преступлений были иные).

Приговоренные к каторге должны были первые три года спать без матрацев и одеял, их рабочий день был дольше, работа тяжелее и условия хуже. В отдельных лагерях заключенных, нарушавших режим, заковывали в кандалы до окончания сроков» [201]. (Какой цинизм, какие три года, какое «окончание сроков» – там жизнь измерялась неделями, месяцами…)

До какого же зверства может дойти человек? Где, как выращивали извергов, творивших это зло? Но главный изверг, создавший это все, и спецлагеря в том числе, настаивавший на ужесточении пыток, зверевший, если кого-то не удалось сломать, ликвидировавший «неумелых», периодически убиравший «застарелые» кадры, заменяя их новыми, был «он». Эта система создавалась им, его идеями, его духом, его прямыми распоряжениями. Возможно, ему не удалось до конца познать, во что превращает человека школа озверения. Но это не меняет дела, ибо он был идейным создателем и организатором ее, он знал ее суть, цель и масштабы, и более страшного чудовища, наверное, земля никогда не носила.

Спецлагеря были созданы в начале войны по его прямому приказу. Во время войны количество лагерей резко возросло. Режим в них был более жестокий, чем в других. Они были обнесены дополнительными рядами колючей проволоки. В эти лагеря поступали те, кто вышел из окружения, бежал из плена, те, которые, безоружные, смели отступать под натиском немецких танков и немецких хорошо вооруженных частей, – т.е. те, кто расплачивался за его политические ошибки (и преступления и стратегические просчеты).

После победы он транзитом отправил в ГУЛАГ 2 миллиона советских военнопленных из гитлеровских концлагерей. Но в гитлеровских лагерях они выжили, а в сталинских – почти никто. Туда же, в бездну ГУЛАГа, ушли 20 тысяч американцев, освобожденных Советской Армией. После корейской войны – корейцы, после вьетнамской – вьетнамцы и американцы. Туда же ушли 5 миллионов насильственно репатриированных. (У Сталина, по-видимому было правило: никто из иностранцев, как и никто из россиян, побывавших за рубежом, свободным в СССР быть не должен – все в ГУЛАГ. А оттуда для них выхода не было. В ГУЛАГ после войны хлынул весь актив общества присоединенных к СССР в 1939 году республик. Туда же отправились пленные немцы. Всего, по разным данным, от 12 до 17 миллионов человек. Туда же были отправлены женщины с маленькими детьми, рожденными от немцев (в лагеря или на поселение). (Амнистия по случаю победы практически не коснулась «политических»). (И в гитлеровских лагерях из 11 миллионов погибших – 4 миллиона россиян)

Колыма за годы войны облысела: посадок в колымские лагеря во время войны было меньше. Старые зэки вымерли. Но уже наступала «холодная война». Сталин готовил и готовился к новой Мировой войне. Началась новая волна террора. ГУЛАГ никогда не пустовал, но в конце 40-х – начале 50-х забурлил снова.

Великой мясорубке ГУЛАГа было мало холода, голода, насилия уголовников и охраны. Поэтому достаточно часто в этот механизм включали еще одно радикальное звено – расстрелы.

То, что было особенно опасно, расстреливалось сразу в «Б. зоне». В «М. зоне» это были «отсроченные» расстрелы, плановые расстрелы, внеплановые, специальные (по звонкам из Москвы), стихийные.

Из Москвы поступали приказы о ликвидации определенной части бывших участников оппозиции – и эти приказы выполнялись…

Изуверы ГУЛАГа изощрялись в поисках особо извращенных злодейств: иногда расстрельные группы они заставляли возглавлять интеллигентов: профессоров, докторов наук, музыкантов. Отказ – немедленный расстрел или неминуемая смерть в карцере.

В начале Великой отечественной войны Сталин приказал расстрелять в лагерях еще живых военспецов (тех, кого он не вытащил во второй эшелон армии). Когда немцы подошли к Москве, он приказал расстрелять всех случайно недобитых.

После смерти Сталина и Берии не знали, что делать с огромным количеством заключенных. Бескрайний Архипелаг ГУЛАГ потерял свое предназначение. Многих просто расстреляли, утопили на баржах.

Сталин любил кино. Надо полагать, кинозаписи лагерей существуют (или существовали) – не только те, которые выходили в широкий прокат, и он их видел. А для него могли делать и специальные. Возможно, узнав, увидев вопиющие детали лагерных преступлений (если он их не знал), ухмыльнулся бы в усы… Ибо он не был человеком, и он не был зверем – он был воплощением самого черного сатанинства, и, наверное, Сатана – развенчанный ангел небесный не изобрел в своем подземном царстве таких мук, какие здесь, на земле изобрели его человекоподобные выкормыши.

(Протестовать в этом аду было бессмысленно: жалоба, протест, указание на нарушение внутреннего распорядка, – как правило, – расстрел. И все же люди протестовали.

Узники 20-х – начала 30-х годов, по традиции старых политкаторжан царских времен (а их там было немало) объявляли голодовки, часто длительные, жестокие. Бывали в лагерях и восстания. Побегов политических практически не было. Они не умели убивать конвой и им негде было укрыться. НКВД-КГБ зорко отслеживало всех подозрительных, а тот, кто укрыл, последовал бы за зэком. А донос бдительного сексота был бы весьма поощрен.

После смерти Сталина, хотя положение зэков не изменилось, лагерный мир всколыхнулся. Акции неповиновения следовали одна за другой. Против непокорных использовались все средства: ножи уголовников, собаки, солдатские автоматы и даже танки. Расправы кончались расстрелами, ужесточением режима, увеличением сроков, но люди успевали почувствовать вкус глотка свободы, толику человеческого достоинства – того самого ценного для человека, что с таким тщанием истреблялось не только в «Малой зоне», но и в «Большой». [202].

Сталинский тюремно-лагерный быт продумывался тщательно, даже «художественно». Человеку, надолго вырванному из нормальной жизни, лишенному всего привычного, всех радостей и тепла жизни, нужно очень мало, чтобы воспрянуть духом: кусок неба, куст зелени, кусок хлеба – все это ценится там стократ. Великий и Мудрый и банда его знали это.

В старых, от царских времен тюрьмах, оставались еще не полностью задраенные окна, дворы для прогулок, где еще по углам сохранялись травка и кусты, тюремное постельное белье, неплохие библиотеки, шахматы, шашки, где разрешались газеты. В тюремных камерах были койки и столы.

Но по мере того, как нарастал террор, условия в тюрьмах и следственных изоляторах становились все более и более бесчеловечными, все чаще – чудовищными.

В тюрьмах исчезали нормальные кровати. Их заменяли привинчивающиеся к стенам нары, которые завинчивались с 6 утра до отбоя. Взамен их появлялись тоже привинчивающиеся стулья 40 на 40 сантиметров. Ни столов, ни игр, ни газет, ни клочка неба. Давалась (да и то не везде) одна книга в неделю. На прогулочных площадках вырезали кустарник, срезали траву, заливали дворы асфальтом. Что творилось в следственных и пересылочных тюрьмах, уже говорилось.

В лагерях бараки, трехэтажные нары; зимой бараки отапливаются плохо; зэки к утру часто примерзают к нарам, иногда – навсегда…

А вот о пищевом рационе ГУЛАГа.

Для мужчин на тяжелых работах, выполняющих и перевыпоняющих норму, – 800—900 граммов в день, а для женщин – 600 граммов; для выполняющих 50 – 70% нормы 500 граммов мужчинам, 400 – женщинам; штрафная норма – 300 граммов.

В дополнение к этому все зэки получали (должны были получать) 100 граммов соленой рыбы и 60 граммов крупы, 5 граммов муки, 15 граммов растительного масла, 10 граммов сахара, 3 грамма чая, 300 граммов кислой капусты [203].

Но при традиционном российском воровстве, многоэтажном пути, особенности лагерной службы питания и бандитизме уголовников до зэка доходила лишь незначительная доля этой нормы.

Вот описание лагерной еды у А. И. Солженицына в «Одном дне Ивана Денисовича».

«Баланда не менялась ото дня ко дню, зависело – какой овощ на зиму заготовят. В летошнем году заготовили одну соленую морковку – так и прошла баланда на чистой морковке с сентября до конца июня. А нонче – капуста черная. Самое сытное время лагернику – июнь: всякий овощ кончается и заменяют крупой. Самое худое время – июль: крапиву в котел секут.

Из рыбы мелкой попадались все больше кости, мясо с костей свалилось, разварилось, только на голове и на хвосте держалось На хрупкой сетке рыбкиного скелета, не оставив ни чешуйки, ни мясинки. Шухов еще мял зубами, высасывал скелет – и выплевывал на стол. В любой рыбе он ел все: хоть жабры, хоть хвост, и глаза ел, когда они на месте попадались, а когда они вываривались и плавали в миске – большие рыбьи глаза – не ел. Над ним все смеялись». [204].

Р. Конквест приводит рацион известного японского лагеря военнопленных на реке Куай (Тха Махан).

«Там пленные получали на день 700 граммов риса, 600 граммов овощей, 100 граммов мяса, 20 граммов сахара, 20 граммов соли и 5 граммов растительного масла, что составлял 3400 калорий, в составе которого, как и в СССР, недоставало витаминов» [205].

Надо полагать, эти продукты доходили до военнопленных, и это в других условиях быта, климата и режима.

Но свет есть и во тьме. Даже в системе ГУЛАГа в отдельных лагерях встречалось лагерное начальство, которое старалось создать для зэков условия, в которых человек мог не только выжить, но и не сломаться.

В наиболее мощных лагерных системах, как Дальстрой, Сиблаг, Колымские прииски вряд ли что-то могло существенно зависеть от отдельных личностей. Но все-таки Берзин – начальник огромного Дальстроя умел сдерживать энергию мясорубки, пока не был за «мягкотелость» снят и брошен в ту же жертвенную массу.

И в длинной цепи изуверов, с которой сталкивался каждый отдельный человек, встречались и люди, способные к сочувствию и деятельному сочувствию. Они долго не удерживались в тех краях и часто погибали тоже, но иногда успевали помочь и даже спасти человеку жизнь.

Но «священными», «неприкасаемыми» были самоотверженные врачи ГУЛАГа – тоже зэки, все та же «58-я». Сколько требовалось усилий, чтобы в тех условиях возвращать к жизни тяжело больных, доходяг, иногда полутрупы?! И возвращали к жизни героическими усилиями, профессиональными и человеческими подвигами – кого-то надолго, кого-то на краткий срок лагерных мучений.

Но на пути почти каждого, кто вышел из этого ада, на том или ином этапе, были такие «спасатели», которые помогли выжить…

Р. Конквест описывает поразительный эпизод.

(Мы так научились лгать, демонстрировать колхозы-миллионеры, показательные пионерские лагеря, общедоступные клиники, научные лаборатории, что «потемкинские деревни» времен Екатерины Второй – детские игрушки, по сравнению с нашими достижениями. Но и это все мелочовка по сравнению с главной ложью всей сталинской эпохи (да и последующих времен) – ложью Большого Террора, сталинских тюрем, ГУЛАГа. Пусть ничего не понимали «Верные Русланы», но чины НКВД, начальники тюрем и лагерей знали, что истребляют невиновных. Но за чины и награды (и из страха) делали это вдохновенно.

Что же удивляться тому, что описывает Р. Конквест.

«В 1944 году произошел уникальный случай во всей истории концлагерей. Магадан посетил вице-Президент Соединенных Штатов Америки Генри Уоллес, его сопровождал профессор Латтимор. Уоллес нашел, что Магадан – место идиллическое. Об ужасающем Никишове он с одобрением писал, что тот „весело кружился вокруг нас, явно наслаждаясь прекрасным воздухом“. Уоллес отметил материнскую заботу Гридасовой и восхищался вышивками, которые она ему показывала… женщины-заключенные, умевшие вышивать, делали художественные вещи для жен лагерной аристократии – высших сотрудников НКВД – за ничтожные хлебные подачки. Делали в свободное время, т.е. после десяти – двенадцатичасового рабочего дня, в условиях лагерных бараков… На него так же произвела большое впечатление и его супруга… Мистер Никишов, начальник Дальстроя, был только что удостоен звания Героя Социалистического Труда за свои исключительные достижения. Он и его жена проявляют интерес к искусству и музыке, свойственный образованным и чувствительным людям. У них отмечается глубокое чувство гражданской ответственности.»

Конец ознакомительного фрагмента.