Россия. Сквозь санкции – к процветанию!. Книга первая. В поисках общего начала (Н. А. Кричевский, 2014)

Лучшие исследовательские умы страны безуспешно бьются над реанимацией роста экономики России, тщетно пытаясь даже не повторить, а хотя бы приблизиться к заоблачным показателям нулевых (в 2000 году рост ВВП составил 10,0 %, в 2003 – 7,3 %, а в 2007 году – 8,5 %). Правда, ученые за редким исключением не учитывают крайне благоприятные внешние и внутренние макроэкономические обстоятельства тех лет, когда цены на сырье и фондовые активы росли как на дрожжах, постдефолтная девальвация рубля способствовала всплеску импортозамещающего производства, а иностранные инвестиции (не только спекулятивные, но и реальные) текли в Россию рекой.

В середине второго десятилетия нового века после так называемой Великой рецессии ситуация в российской экономике изменилась кардинально, а значит, прежние рецепты экономического роста предсказуемо не сработают. Причем подобная картина сложилась не только в России – многие развивающиеся страны столкнулись со схожими проблемами и, так же как и мы, мучительно ищут ответ на вопрос, что же такого экстраординарного нужно предпринять, чтобы вернуться на прежнюю макроэкономическую траекторию, на худой конец сохранить позитивные параметры развития.

Вопрос так и останется без ответа, пока мы всесторонне не проанализируем сущностные особенности как российского, так и мирового экономического развития. В этой главе мы остановимся на теории экономического роста и убедимся, что теоретического единства не существует в принципе, а значит, веровать в нахождение общеприменимых научных концепций бессмысленно.

Универсального лекарства от всех болезней не бывает.

Суть разговора

В утвердившемся понимании экономический рост означает увеличение совокупного объема производства в течение определенного времени и, как правило, измеряется в годовых темпах прироста ВВП. Сказать легко, трудно определить и запустить драйверы роста, тем более в нашей экономике, структурно мало изменившейся с советских времен, да еще на фоне западных санкций.

В сегодняшней России господствует поверхностное суждение, что экономический рост зависит в первую очередь от повышения производительности труда (ранее к нему добавлялось опережающее развитие институтов, а в последнее время появилась еще одна абстракция – реиндустриализация). Это заблуждение, хотя и не лишенное оснований. Экономический рост представляет собой функцию не столько от производительности труда, сколько от целого ряда куда более важных переменных: динамического и дифференцированного накопления физического и человеческого капитала, устойчивого повышения совокупной производительности факторов производства и сопутствующего предыдущим процессам улучшения качества институциональной среды, способствующего реализации предпринимательской инициативы[1].

Накопление, частным случаем которого выступают инвестиции, означает увеличение государством, предприятиями, индивидами объемов основных средств, производственных запасов, прочего хозяйственного имущества (физический капитал) и знаний, умений, навыков, обобщенно – компетенций (в иностранной экономической литературе – человеческий капитал). Здесь принципиальное значение имеет следование в фарватере глобальных тенденций: к примеру, можно построить или модернизировать металлургический комбинат, но его продукция вряд ли будет востребована по причине, во-первых, значительного предложения аналогичных изделий, во-вторых, насущных потребностей современной экономики в продукции не столько первичной переработки, сколько высокотехнологичного сектора.

Факторы производства подразделяются на ресурсы (земля, полезные ископаемые), инфраструктуру (инженерия, коммуникации), средства производства (здания, сооружения, машины, оборудование), финансовый капитал (кредит, ценные бумаги) и собственно сам труд. Повышение производительности каждого фактора позитивно, хоть и не всегда прямо пропорционально отражается на общем приращении экономики. Кроме того, при условной неизменности ресурсной производственной базы и безусловной зависимости средств производства и труда от физического накопления и компетенций, а финансового капитала – от государственного (общественного) регулирования как составной части институциональной среды на первый план выходит развитие инфраструктуры.

При рассмотрении значения факторов производства «солирует» государство: будь то природные ресурсы, инфраструктура или регулирование финансовой сферы. Что касается производительности труда, то «стандартной» экономической наукой предполагается, что промышленный сектор по умолчанию уже создан и устойчиво развивается без какого-либо негативного воздействия извне через навязанную «свободную» торговлю (на практике означающую банальную несовершенную конкуренцию – правительства развитых стран, как правило, субсидируют многие виды импортируемой продукции, что автоматически приводит к неравному соперничеству), а асимметрия рыночной информации[2] или географические расстояния отсутствуют.

Институциональная среда означает совокупность формальных и неформальных (нормативных и конвенциональных) организационных, правовых, финансовых, регулятивных условий функционирования предпринимательства и экономики в целом, вырабатываемых, реализуемых и контролируемых государством и обществом. В этом месте и далее следует предостеречь читателя от применения укоренившегося ныне механистического подхода к определению влияния институтов на экономический рост. Экономика – не автомобиль, в котором, кажется, «продуй» судебный (правоохранительный, антимонопольный) карбюратор, и машина полетит как новенькая. Запрос на качественное изменение институтов формируется критической массой инициативных «общественных атомов», и если в той же России состояние институтов оставляет желать лучшего, причина не столько в неэффективном государстве, сколько в устоявшейся модели экономического развития, до недавних пор не испытывавшей потребности ни в мощном предпринимательском сословии, ни в сопровождающих его деятельность институтах.

Парадокс, но научный мир, несмотря на всю очевидность вопроса, до сих пор так и не определился: институциональное реформирование – это первопричина или спутник экономического роста? Институциональные нормативисты на основе умозрительных моделей готовы аргументировать первородство институтов. Позитивисты, отталкивающиеся от существующих реалий, все теснее сплачиваются вокруг основанного на модернизационном опыте многих стран мнения, что реформирование институтов – это фактор сопутствующий, но не детерминирующий экономический успех.

Расчеты – пустое?

Казалось бы, создадим экономико-математическую модель, рассчитывающую степень влияния той или иной составляющей на экономический рост, и дело с концом. Но экономика – наука, мало того что нелинейная, не предполагающая одновременно односложных и полезных решений, но еще и динамическая, посему более или менее точного метода подсчета вклада отдельного элемента в совокупный экономический прогресс до сегодняшнего дня не создано. Мы можем говорить, скорее, о качественном, нежели о количественном измерении вклада отдельных частей в общеэкономическое продвижение. Сегодня научный мир располагает многими исследованиями, показывающими, насколько велика или, наоборот, мала доля того или иного звена, однако и они, эти исследования, несмотря на то что дают определенное представление о проблеме, весьма и весьма условны, бухгалтерская погрешность в расчетах, как вы увидите ниже, иногда просто зашкаливает.

Начнем с накопления (здесь – с накопления физического капитала, о компетенциях позже). Необходимость накопления, в частности инвестирования, для обеспечения расширенного воспроизводства сомнений не вызывает. Но есть ли точные количественные оценки, отражающие корреляцию между объемами накопления и экономическим ростом, да еще в условиях, когда экономический ландшафт меняется непосредственно в процессе осуществления капитальных операций?

Таких оценок нет. Вероятнее всего, более или менее универсальная модель экономического роста не будет разработана никогда по причине множества сопутствующих вводных динамически меняющихся переменных, предугадать численные характеристики которых в перманентно трансформирующемся мире невозможно, будь то масштаб производства, развитие научно-технического прогресса или наличие барьеров на входе в рыночную нишу (например, патентная защита или авторское право). Даже, казалось бы, такой несложный показатель, как капиталоемкость[3], и тот линейно не коррелирует с ростом.

Для подтверждения обратимся к известной статье нобелевского лауреата (1995) Роберта Лукаса «Почему не происходит отток капитала из богатых стран в бедные?», вышедшей в 1990 году, где автор, в частности, рассматривал экономики США и Индии образца 1985 года. По базовому предположению Лукаса, при существовавшей в те годы разнице в доходах на душу населения США и Индии в 15 раз и при прочих неизменных обстоятельствах норма прибыли при инвестировании в основные средства индийской экономики должна была превышать аналогичный показатель для Америки в 58 раз[4]. Даже с учетом коррекции на меньшую производительность труда индийского работника норма прибыли при инвестировании все равно была бы в разы выше американской. Тем не менее тогда никакого всплеска инвестиционного интереса к Индии не произошло. Почему? Версии, предположения выдвигаются по сию пору.

Еще один пример, показывающий всю тщетность вычисления влияния на экономический рост, но уже не накопления, а повышения совокупной производительности факторов производства (СПФ), включающих, напомню, ресурсы, средства производства, финансовый капитал и труд. В середине 1950-х годов основоположник неоклассической теории экономического роста нобелевский лауреат (1987) Роберт Солоу рассчитал вклад повышения СПФ в общий прирост неаграрного сектора США в первой половине ХХ в. По расчетам Солоу, доля СПФ в «неаграрном» приросте составила 80 %[5]. Неужели Солоу нашел тот самый «золотой ключик» роста и, если уделять основное внимание увеличению СПФ, экономический рост станет само собой разумеющимся?

Как выяснилось впоследствии, «ключик» Солоу оказался неподходящим. Полвека спустя Дейл Йоргенсон и Эрик Йип, исследовав соотношение повышения СПФ и совокупного роста в США и других странах G7 в первой половине 1960-х годов, «подкорректировали» мэтра, получив значительно меньшие в сравнении с Солоу, но все равно значимые 40 % роста в Германии и Италии и 50 % в Японии[6]. Наконец, в 1990-х годах Элвин Янг, проанализировав статистику по четырем азиатским странам – Гонконгу, Сингапуру, Тайваню и Южной Корее – установил, что вклад прироста СПФ в экономический рост разнился от 3 % в Сингапуре и 16 % в Южной Корее до 27 % на Тайване и 31 % в Гонконге[7]. Что, кстати, совпадает с оценкой факторов азиатского экономического роста, данной еще одним нобелевским лауреатом (2008) Полом Кругманом, утверждавшим, что прорыв состоялся благодаря исключительно росту инвестиций[8].

Сравните: 80 % вклада повышения СПФ в экономический рост США в первой половине ХХ века от Солоу, 50 % аналогичной лепты в Японии в 1960-х от Йоргенсона и Йипа и 3 % удельного веса в Сингапуре в 1990-х от Янга. Каков разброс!

Из представленных выкладок следуют как минимум три важных вывода. Мысль первая: в тех странах, где влияние СПФ на экономический рост было как бы незначительным, в примере с азиатскими экономиками – в Сингапуре и Южной Корее, совокупный рост достигался за счет накопления не столько основных фондов, сколько компетенций. Утверждение второе: по мере нарастания технологического развития глобальной экономики вклад СПФ в совокупный экономический рост неуклонно снижается, хотя некоторая корреляция между накоплением и СПФ все же присутствует. Наконец, заключение третье – бухгалтерский подход к определению вклада того или иного элемента в совокупный экономический рост неприемлем по причине слишком больших расхождений в расчетах. Помимо этих выводов, представленные исследования ставят перед научным сообществом и практиками ряд непраздных, в том числе для России, вопросов, например: какие инвестиции предпочтительнее – внешние или внутренние, или какое влияние на прирост накопления и СПФ оказывает институциональная среда.

Ответ на первый вопрос помогает найти экономическая история. В 2005 году известные индийские экономисты Ишвар Прасад, Рагурам Раджан и Арвинд Субраманьян (Раджан, профессор финансов Школы бизнеса им. Бута при Чикагском университете и глава Американской финансовой ассоциации, в 2003–2006 годах занимал должность главного экономиста МВФ) опубликовали статью «Парадокс капитала», где представили результаты изучения темпов экономического роста развивающихся стран в 1970–2004 годах в соотношении с притоком иностранных инвестиций[9]. Оказалось, что во всех без исключения странах экономический рост с опорой на внутренние сбережения происходил быстрее по сравнению со странами, поставившими во главу угла привлечение иностранных инвестиций, в основном, как выяснялось в дальнейшем, спекулятивного свойства. Авторы предупреждали: «Чрезмерная зависимость от иностранного капитала может также иметь пагубные последствия. Она может привести к росту курса национальной валюты, а в некоторых случаях и к его завышению… Это, в свою очередь, могло бы негативно сказаться на конкурентоспособности и экспорте важнейших секторов экономики, таких как обрабатывающая промышленность»[10].

Неудивительно, что современные иностранные инвесторы, зная и о результатах того исследования, и о российском дефолте 1998 года, коснувшемся в том числе и внешних (пусть завуалированных под отечественные) спекулятивных вложений, и о полутриллионных долларовых резервах России, размещающихся за географическими пределами страны, относятся к призывам инвестировать в российскую экономику весьма скептически. (естественно, речь идет о «длинных» инвестициях в реальный сектор, а не о «коротких» спекуляциях на фондовом или валютном рынках). Пока Россия не начнет эффективно вкладывать внутренние финансовые ресурсы в собственную экономику, а это не только средства суверенных фондов, но и, например, чистая и нераспределенная прибыль предприятий и, конечно, сбережения населения, приток иностранных инвестиций, как и прежде, будет достигаться в первую очередь за счет реинвестирования средств, ранее выведенных из страны.

По данным Банка России, в 2012 году прямые иностранные инвестиции из России за рубеж составили 49 млрд долл. США. Из этих денег в офшоры и страны с пониженным налогообложением (к последним принято относить, к примеру, Люксембург, Нидерланды или Ирландию) «утекло» более 30 млрд долл., или 62 % от общего количества выведенных денег (первенствовал Кипр – 21 млрд долл.). Об обратном потоке: в 2012 году из 51 млрд долл. прямых иностранных инвестиций в Россию на офшоры и страны с пониженным налогообложением пришлось 39 млрд долл., или 77 %. Однако инвестиционными лидерами оказались не офшоры, что было бы логичным (куда вывели, оттуда и завели), а те самые «льготные» Люксембург, Нидерланды и Ирландия, откуда поступил в общей сложности 31 млрд долл., или более 61 % от всех иностранных инвестиций.

В заключение данного раздела вновь вернемся к производительности труда. Труд – безусловно, один из важных факторов производства, но, как было показано выше, отнюдь не предопределяющий совокупную динамику экономического роста, к тому же зависящий от многих побочных условий, таких как технологическое состояние промышленного (аграрного, сервисного) сектора, минимизация фактора географических расстояний, степень открытости (тарифной защиты) рынков или регулирующие усилия государства. Данный тезис, помимо научных исследований, подтверждается и логическими умозаключениями.

Предположим, фермер применил новое удобрение, в результате урожайность выросла в разы, однако параметры труда остались неизменными. Что станет причиной экономического роста – повышение производительности труда как фактора производства или производительности земли как ресурса производства? Очевидно, что второе.

Другой пример. Новое скоростное шоссе значительно снизило издержки на доставку продукции в пункт дальнейшей транспортировки или конечного назначения. И вновь тот же вопрос: что повлияет на экономический рост – повышение производительности труда или все-таки увеличение отдачи от инфраструктуры? Понятно, что инфраструктуры.

Или так: введение фискальных стимулов для увеличения финансирования НИОКР или ускоренного технологического перевооружения – это рост производительности труда или качественные изменения институциональной среды? И здесь не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы остановится на втором варианте.

Причем это никакое не «открытие Америки» – к примеру, Элханан Хелпман писал о влиянии технологического прогресса на экономический рост так: «…технологический прогресс необязательно должен увеличивать производительность труда. Он может также увеличивать производительность капитала или земли. Другими словами, технологические усовершенствования могут повышать как производительность труда, капитала или земли, так и производительность других факторов»[11].

Конечно, все можно свести к повышению производительности труда, но тогда это профанация экономики как науки. С таким же успехом увеличение спроса на эскимо в летний период можно объяснять ростом производительности труда в лесопереработке – палочки ведь из дерева.

Современная российская экономика секторально более чем на три пятых состоит из сферы услуг (точный подсчет в данном случае непринципиален). Как апологеты повышения производительности труда представляют себе этот процесс применительно к водителям грузовиков, ведь дорожные пробки никто не отменял? К парикмахерам, неужели за счет уменьшения времени на стрижку? К банковским клеркам, отвечающим за кредитные или фондовые операции?

Ах да, можно взять условный валовый доход (выручку) по виду экономической деятельности и разделить на количество работников! Но при таком подходе мы будем вынуждены учитывать и увеличение общего количества автомобилей на дорогах, и повышение среднего уровня оплаты труда в экономике, и прирост денежной массы. Не проще ли учитывать производительность труда как составной элемент СПФ и, отдавая ей должное, рассматривать пути достижения устойчивого экономического роста комплексно?

Компетенции

В структуре факторов, влияющих на современный экономический рост, роль и значение компетенций (человеческого капитала), трансформирующихся, в частности, в инновации и технологии, неоспоримы. Нобелевский лауреат (1971) Саймон Кузнец еще в 1966 году писал: «Можно сказать, что со второй половины XIX века самым важным источником экономического роста в развитых странах определенно становятся основанные на науке технологии – в числе прочих в электроэнергетике, производстве двигателей внутреннего сгорания, производстве электронного оборудования, ядерных технологиях, биотехнологиях»[12].

Накопление человеческого капитала тесно перекликается с высокотехнологичными видами инфраструктуры, прежде всего информационными и коммуникационными. В моей классификации структуры экономического роста информация отнесена к инфраструктуре в связи с особыми свойствами информации как специфического общественного блага: во-первых, информацию, в отличие от товаров, работ или услуг, можно использовать многократно, не снижая ее потребительских качеств; во-вторых, полностью и навсегда перекрыть доступ экономических субъектов к информации часто невозможно.

Кстати говоря, методологическое единство в части идентификации новых знаний, технологий или информационных потоков либо как элементов накопления, либо как инфраструктурных факторов производства в научной среде отсутствует. Скажем, в эмпирической работе Дэвида Коу и Элханана Хелпмана, вышедшей в 1995 году и посвященной экономикам стран G7 в 1990 году, инвестиции в НИОКР были отнесены не к человеческому капиталу или к факторам производства, а к вложениям в физический капитал[13]. В то же время в исследовании Джонатана Итона и Самуэля Кортума об особенностях экономического роста в 19 странах ОЭСР, опубликованном в 1996 году (на следующий год после публикации работы Коу и Хелпмана), обмен информацией рассматривался как составная часть факторов производства. Авторы обнаружили интересную закономерность: во всех странах, за исключением США, более половины повышения СПФ было получено благодаря идеям, пришедшим из-за рубежа. Если же дополнительно исключить Великобританию, Германию, Францию и Японию, значение данного показателя возрастет до 90%[14]. Получается, что внутристрановое недоинвестирование в НИОКР отнюдь не означает последующего катастрофического отставания национальных экономик от общемировых инновационных тенденций, хотя и негативно отражается на национальных темпах экономического роста.

Институты

В этой части абстрагируемся от традиционного для институциональных разделов рассмотрения прав собственности, соблюдения контрактных обязательств, снижения трансакционных издержек или развития конкуренции. Остановимся на политической составляющей.

Как уже говорилось, институциональная среда при всех прочих чертах имеет одну ныне получающую все большее признание динамическую характеристику: ключевые государственные и общественные институты трансформируются не в опережающем, а сопутствующем экономическим изменениям режиме. Иными словами, во всех развивающихся странах, что могут похвастать стабильно высокими темпами экономического роста (в среднем не менее 5 % в год на протяжении двух-трех десятилетий), институты эволюционировали рука об руку с ростом количественных и качественных показателей национальных хозяйств, в том числе с технологическим развитием. Правила, эффективные сегодня, могут оказаться устаревшими и невостребованными завтра.

В споре о том, что предпочтительнее для экономического роста – демократия или автократия, приведу вывод руководителя отдела развивающихся рынков Morgan Stanley Ручира Шармы: «В 1980-х годах тридцать две страны росли темпами выше 5 процентов, и девятнадцать из них (то есть 59 процентов) были демократиями. В 1990-х годах из тридцати девяти стран с высокими темпами роста демократическими были 59 процентов, а в 2000-х 43 процента из пятидесяти трех. Итог трех десятилетий: 52 процента из ста двадцати четырех быстрорастущих стран были демократиями»[15]. К этому добавлю, что на экономический рост более ориентированы не парламентские, а президентские режимы правления, причем, как в демократических, так и в автократических странах[16]. Экономическая история знает множество более ранних подтверждений вывода Шармы. К примеру, в 2000 и 2003 годах Адам Пшеворский с соавторами, а позднее Кейси Маллиган и Ксавьер Сала-и-Мартин представили два независимых друг от друга исследования, где показали, что темпы экономического роста в странах с демократическими режимами в целом не отличаются от темпов развития экономик авторитарных государств. В наше время наиболее ярким подтверждением этого вывода является Китай (как когда-то Южная Корея, а еще раньше – Тайвань и Сингапур), хотя уровень доходов населения в демократических странах все же выше[17].

Как видно, в части эволюционного улучшения институтов, сопутствующего, а не опережающего экономический рост, разночтений все меньше. Снижается градус дискуссий и в отношении постепенной, но вовсе не заданной демократизации общества, происходящей по мере роста доходов на душу населения: когда-то американский ученый Сеймур Липсет утверждал, что кумулятивный процесс урбанизации, индустриализации, роста уровня компетенций и политической мобильности населения в конечном итоге приводит к большей демократизации[18]. Однако последующая мировая практика показала, что это далеко не всегда соответствует действительности: в начале 2000-х годов упомянутый выше Пшеворский прямой зависимости (а также обратной корреляции между сроком существования режима и темпами экономического роста) не обнаружил.

Приведу еще одну констатацию. Как писал Хелпман, «у нас нет ни хорошей теории, которая устанавливала бы связи между политическими институтами и ростом, ни надежных эмпирических доказательств существования таких связей»[19]. Еще бы. Полвека назад утверждение, будто устойчивый экономический рост возможен только в демократических странах, считалось аксиомой. Однако в дальнейшем (по хронологии) Тайвань, Сингапур, Южная Корея, Китай и многие другие государства с блеском продемонстрировали обратное, обогатив экономическую мысль эмпирическим обобщением, согласно которому институты если и видоизменяются, то только в тесной увязке с поступательным развитием экономики. В современных условиях все сложнее провести грань между автократией и демократией, особенно в некоторых президентских демократиях. Сегодня ни демократы (за исключением разве что ортодоксально-либерального крыла), ни тем более этатисты уже не рассматривают государство в качестве смитсианского «ночного сторожа»[20]. Напротив, государство в современном мире – активный субъект экономики. К слову, этатизм в различных формах был присущ не только восточным, но и многим западным экономикам периода экономических неурядиц, тем же США времен Великой депрессии, совпавшей с президентством Франклина Рузвельта, когда в ходу были кейнсианские рецепты государственного вмешательства, или ФРГ, строившей послевоенное развитие не только на основе Плана Маршалла, но и на базе внедрения модели социального рыночного хозяйства Людвига Эрхарда и Альфреда Мюллера-Армака. Впрочем, и в настоящее время, когда мир пытается выкарабкаться из Великой рецессии, масштабное присутствие государства в экономике уже стало нормой.

Когда-то Адам Смит ввел в оборот знаменитый мем «невидимая рука»: «…каждый отдельный человек… не имеет в виду содействовать общественной пользе и не сознает, насколько он содействует ей. Предпочитая оказывать поддержку отечественному производству, а не иностранному, он имеет в виду лишь свой собственный интерес…, причем в этом случае, как и во многих других, он невидимой рукой направляется к цели, которая совсем и не входила в его намерения; при этом общество не всегда страдает от того, что эта цель не входила в его намерения. Преследуя свои собственные интересы, он часто более действительным образом служит интересам общества, чем тогда, когда сознательно стремится делать это»[21]. Как видите, Смит говорил о «невидимой руке» как о некоей иррациональной силе, без привязки к рынку как к системе хозяйственных коммуникаций. Рынок многочисленные толкователи Смита «присоседили» позднее, хотя уместнее было бы говорить о «невидимой руке» интеграции своекорыстия с нематериальными интересами общества. Через двести с небольшим лет после выхода смитсианского «Богатства народов» Мансур Олсон предположил, что применительно к системе государственного управления существует еще одна невидимая рука: «Эта невидимая рука – не следует ли нам называть ее невидимой левой рукой? – направляет всеохватывающие интересы правителей таким образом, чтобы побудить их, хотя бы в некоторой степени, к применению силы в соответствии с интересами общества, хотя при этом служение общественному благу не входило в их намерения. Эта вторая невидимая рука столь же противоречит интуитивным представлениям, как и первая рука во времена Адама Смита, но это не значит, что она менее значима»[22]. Обозначим эту вторую «невидимую руку» как «невидимую руку общественных благ»[23]. Кратко ее смысл применительно к автократии таков. Любая автократия жизненно заинтересована в высоких и устойчивых темпах экономического развития, поскольку экономический рост дает любой автократической системе деньги, необходимые как для удовлетворения интересов приближенных групп влияния, так и для производства общественных благ, прежде всего в социальной сфере. Вот почему современный автократ преследует две цели: личную (легитимизация и сохранение власти) и общественную (необходимый для реализации первой цели рост благосостояния населения), – не испытывая особой нужды в голосах избирателей.

Послесловие

Экономическая наука так и не представила внятный ответ на вопрос, что считать драйверами прорыва (в книгах исследователей все гладко, но при сопоставлении одних полученных результатов с другими аргументы часто рассыпаются в прах, что ставит под сомнение теоретические выводы обеих сторон). Ингредиенты экономического роста (накопление физического капитала и компетенций; СПФ или ресурсы, инфраструктура, средства производства, финансовый капитал, труд; институциональная среда) нам известны, но как и в каких пропорциях их смешивать, нам по-прежнему неведомо. Пожалуй, то немногое, что мы можем вынести из многочисленных научных работ, – каждый компонент должен присутствовать обязательно.

Фетиш повышения производительности труда разгадыванию ребуса экономического роста также не способствует. На пустом месте производительность не увеличивается, больше того, решение проблемы производительности труда предполагает комплексный подход – от институциональных усилий государства посредством создания соответствующих административных, правовых, фискальных предпосылок и заинтересованности в интенсификации деятельности предпринимательского корпуса до развития компетенций, причем не только работников, но и менеджмента. Важно не упускать из виду и мотивационный аспект: если предприниматель спит и видит, как бы вывести все свободные средства в налоговые гавани, о росте производительности труда можно забыть.

Периодически вспыхивающий дискурс о необходимости первоочередного реформирования институтов на поверку оказывается пустопорожней демагогией, предпринимаемой с единственной, как представляется, целью – понравиться широкой публике. Не исключено, впрочем, что тезис об «ужасающем» состоянии институтов в России выдвигается для того, чтобы малопонятной абстракцией оттенить непрофессионализм представителей современной системы государственного управления российской экономикой.

Компетенции, без сомнения, решают все, однако экономическая наука не дает нам представления, как и в каких направлениях их развивать, а высококлассное, но опередившее экономическое развитие страны образование при отсутствии механизмов его практического применения трансформируется в обычную «утечку мозгов», туда, где существуют возможности для полноценной творческой реализации и, конечно, для превращения полученных знаний и навыков в достойный уровень жизни.

В то же время в многочисленных исследованиях, посвященных проблемам экономического роста, упорно игнорируются такие важные факторы, как национальный менталитет, социальная психология, индивидуальная мотивация; не учитывается предшествующее развитие национальных экономик, их историческая предрасположенность к определенному типу экономического поведения, характер межинституциональных отношений и многое другое, что делает экономику живой, эволюционирующей. Но главное – это недооценка центральной роли предпринимателя, его смекалки и воли. Поразительно, но эти недостатки присутствуют в работах как записных либералов, так и консервативных государственников.

Итак, теория нам не поможет. Посмотрим, что подскажет практика.

В этой главе мы будем говорить не о структуре экономического роста, не о педалях, требующих большего давления, а о возможных статистических закономерностях в лидирующих экономиках, о поиске некоей универсальной статистической модели, опираясь на которую, Россия, возможно, пожнет прорыв. Ниже будет много статистических выкладок, вероятно, больше, чем во всех других главах. Прошу отнестись к ним с должным вниманием и пониманием – без фактуры «до запятой» до статистических и логических взаимосвязей и соответствий не добраться.

Слепая статистика

Коль скоро определенная, пусть и скрытая, логика прорывного экономического развития существует, а это, без сомнения, так, она может найти свое отражение в количественных показателях, как самых общих, типа темпов экономического роста, инфляции или госдолга, так и специфических, тех же валового сбережения, сальдо государственного бюджета или объема денежной массы. Нелишним будет проанализировать и оценки институциональных аспектов прорывных экономик.

За базис анализа возьмем аналитическое исследование Всемирного банка (ВБ) «World Development Indicators – 2014». В нем ВБ подводит некоторые статистические итоги мирового экономического развития за 2000–2012 годы, вычислив, в частности, что при среднегодовом глобальном экономическом росте за указанный период в 2,7 % общемирового ВВП абсолютным чемпионом оказался Азербайджан (14,8 %), за которым следуют Катар (14,0 %), Макао (12,7 %) и Ангола (11,8 % ВВП)[24].

Абстрагируемся от сырьевой ориентации некоторых экономик (Азербайджан, Катар), территориальной близости к материковому этносу (Макао) или низкой статистической базы для сравнения (Ангола) и рассмотрим показатели стран, на которые мы по привычке оглядываемся, если не сказать равняемся.

Какие это страны? Прежде всего это государства, объединенные аббревиатурой БРИКС (Бразилия, Россия, Индия, Китай, ЮАР). Далее, некоторые азиатские экономики – Вьетнам, Индонезия, Южная Корея. Не оставим без внимания Мексику, развивающуюся латиноамериканскую страну, обладающую свободно конвертируемой валютой. Наконец, проанализируем экономические итоги некоторых европейских стран – Польши, Чехии, Турции. Две первые практически одновременно с Россией начинали посткоммунистические реформы (Польша методом проб и ошибок чуть раньше, правда, ее ошибки мы высокомерно проигнорировали), Турция же некогда справедливо считалась своеобразным образцом экономического подъема (сначала «швейный цех Европы», позднее – «всероссийская здравница»), но и в настоящее время, несмотря на некоторое снижение темпов развития, по-прежнему впечатляет своими достижениями. Показатели развития экономик Польши и Чехии приводятся, в целях сравнения. Обе страны давно живут по стандартам Евросоюза, получая не только политическую или организационную, но и финансовую поддержку.

Для начала попытаемся найти закономерности в макроэкономическом генезисе. В таблице 2.1 представлены некоторые страновые итоги развития на конец 2012 года (в данном случае непринципиально, что итоги 2012-го, а не 2013-го или 2014 годов, речь не о конечных результатах, а о тенденциях), а также среднегодовой рост этих экономик в 2000–2012 годы. Как видно, темпы среднегодового роста формирующихся экономик различаются существенно: в Китае они составляли в среднем 10,6 %, а в Мексике – 2,2 % (в пять раз меньше), тогда как ВВП на душу населения в Мексике выше (15,6 тыс. против 9,3 тыс. долл.). Отсылки на разницу в численности населения (в Китае в 2012 году проживало 1350 млн, в Мексике – 115 млн человек) в расчет не берем, поскольку более весомая численность населения – это дополнительная рабочая сила, кроме того, показатель ВВП на душу населения уравнивает страны, к тому же в процессе экономического развития отставание по данному показателю должно сокращаться.

О неоднозначной роли в процессе экономического прорыва более высоких инфляции и безработицы (в России часто говорят, что они являются неизбежными спутниками экономического подъема, забывая, что инфляция в России носит преимущественно немонетарный характер). Из таблицы 2.1 видно, что различные значения этих характеристик не предопределяют темпы развития: к примеру, инфляция в Бразилии в 2012 году зафиксирована на отметке 5,4 %, а безработица – 5,5 %, тогда как в Индии – соответственно 9,3 и 8,5 %, притом что среднегодовые темпы роста у Индии выше более чем вдвое. На первый взгляд, вроде бы все сходится – росту сопутствуют повышение цен и проблемы с занятостью, но часто бывает и так (как в том же Китае), что инфляция и безработица незначительные, а темпы роста – выдающиеся.

Таблица 2.1

Примечание. Валовой внутренний продукт (gross domestic product), или ВВП, – сумма валовой добавленной стоимости всех производителей-резидентов, плюс налоги (минус субсидии), не включенные в стоимость продукции. ВВП, в отличие от валового национального дохода, рассчитывается вместе с амортизацией. Паритет покупательной способности (purchasing power parity), или ППС, – соотношение двух или нескольких валют, устанавливаемое по их покупательной способности применительно к определенному набору товаров и услуг при отсутствии транспортных издержек и ограничений.

Источники: The World Factbook, Всемирный банк

К вопросу о государственных внешних займах «под экономический рост». Из таблицы 2.1 видно, что величина госдолга существенной роли также не играет, если, конечно, не принимать во внимание то, что большой госдолг ведет к отвлечению бюджетных ресурсов на обслуживание и погашение, следовательно, теоретически уменьшает объем государственных инвестиций. К тому же, если сравнить две страны из выборки с наименьшими показателями госдолга – Россию и Индонезию, то при сопоставимых среднегодовых темпах экономического роста, а также инфляции и безработице, ВВП России по ППС выше индонезийского более чем в два раза, а ВВП на душу населения – более чем в три, хотя задолженность России (в сравнении с ВВП) в три раза меньше. Иными словами, не все государственные внешние займы (естественно, при условии, что они превращаются в инвестиции, а не проедаются) «одинаково полезны». Не будем забывать и про то, что часть займов (как в случае с Индонезией) досталась нынешним правительствам с прошлых времен, а история некоторых тянется с азиатского финансового кризиса 1997 года и даже раньше. Наконец, обратим внимание на тройку лидеров по ВВП на душу населения – Польшу (20,9 тыс.), Чехию (27,6 тыс.) и Южную Корею (32,8 тыс. долл.). Снова сумятица: везде среднегодовые темпы роста колебались в пределах незначительных 3,3–4,2 %. Возможно, это свидетельствует о том, что по достижении относительно высокого значения ВВП на душу населения (в нашем случае это порядка 20 тыс. долл.) темпы роста снижаются и устойчиво колеблются в диапазоне от 3 до 4,5 % ВВП. Это предположение – продолжение модной нынче темы «ловушки среднего дохода», казуса, которым российская бюрократия иногда оправдывает собственную некомпетентность и бездеятельность[25]. Наблюдательный читатель наверняка обратит внимание, что в некоторых странах невысокие среднегодовые темпы роста сопоставимы с южнокорейскими, чешскими или польскими (например, в Бразилии или Мексике), а ВВП на душу населения существенно ниже, причем разрыв по второму показателю практически не сокращается[26]. Интересная особенность, объяснение которой будет дано в следующей главе, но, как бы то ни было, базовые статистические данные ситуацию с общеэкономическими закономерностями экономического прорыва не проясняют.

Ненадолго отвлечемся. Если и искать универсальные объяснения впечатляющего экономического роста прорывных экономик в нулевые, то не только в особенностях экономической политики в разных странах, но и в таких факторах, как углубление международного разделения труда, развитие информационных и коммуникационных технологий, повышение цен на сырьевые товары, взлет фондовых индексов и увеличение глобальной денежной массы, в первую очередь в США (таблица 2.2).

Таблица 2.2

Примечание. M1 – наличные вне Казначейства, Федеральных резервных банков, прочих кредитных организаций, дорожные чеки, депозиты до востребования, прочие чековые депозиты. M2 – М1 плюс сберегательные депозиты, срочные депозиты свыше 100 тыс. долл., индивидуальные пенсионные счета (IRA), остатки средств на счетах розничных ПИФов. В скобках – отрицательные значения.

Источник: ФРС США.

Как видите, в 2000–2012 годах денежная масса США (М2) увеличилась с 5 трлн до 10,5 трлн долл., или более чем в два раза, причем основной прирост пришелся на 2000–2008 годы, когда совокупный объем американской валюты увеличился почти на 69,9 %. Сегодня очевидно, что значительная часть вновь напечатанных триллионов осела на Уолл-стрит в виде вложений в те же ценные бумаги и сырьевые фьючерсы.

Финансовые раскопки

Но может, статистическая разгадка тайны экономического прорыва лидеров развивающегося мира покоится в специфических показателях, отражающих инвестиционную динамику, экспортно-импортный потенциал и качество управления государственными финансами? И тут вопросов больше, чем ответов, что иллюстрирует таблица 2.3.

Таблица 2.3

Примечание. Валовое сбережение (gross savings) – разность между валовым национальным доходом и государственным и частным потреблением, плюс чистые текущие трансферты; проще говоря, разность между доходами и расходами населения, бизнеса и государства. Баланс счета текущих операций (current account balance) – сальдо торговли товарами и услугами, плюс чистые доходы от ренты, процентов, прибыли, дивиденды и чистые трансфертные платежи (например, пенсионных фондов и денежных переводов трудовых мигрантов). Денежная масса в широком определении (stock of broad money) – сумма наличности вне банков, негосударственных депозитов до востребования, депозитов резидентов в иностранной валюте, банковских и дорожных чеков, а также других ценных бумаг, таких как депозитные сертификаты. В скобках – отрицательные значения.

Источники: The World Factbook, Всемирный банк, собственные расчеты.

Самый высокий показатель валового сбережения у Китая (50,4 % ВВП)[27]. С другой стороны, Южная Корея, единственная страна из выборки, обладающая и положительным сальдо текущего счета, и профицитным госбюджетом, не может похвастать ни сопоставимыми величинами валового сбережения (31,4 % ВВП), ни высокими темпами экономического роста (4,0 % против китайских 10,6 % ВВП в 2000–2012 годах). Тем не менее ВВП на душу населения в Южной Корее выше китайского в 3,5 раза. Иными словами, сбережение и последующее инвестирование, конечно же, очень важны, но делать из них фетиш не вполне оправданно. Смотрите: у Вьетнама и Индонезии показатели валового сбережения выше 30 % ВВП и высокие среднегодовые темпы экономического роста (что отчасти объясняется эффектом низкой статистической базы), однако данные по ВВП на душу населения едва ли не самые незначительные из всех представленных стран. Рост налицо, но на уровне жизни людей он отражается весьма призрачно.

Ненадолго заострим внимание на Китае. Еще одно объяснение высокого валового сбережения и, как следствие, низких значений государственного и частного потребления китайской экономики кроется в искусственно заниженном курсе китайского юаня. По итогам 2012 года ВВП страны по ППС составил (данные таблицы 2.1) 12,6 трлн долл., тогда как официальный ВВП – всего 8,2 трлн, а удельный вес официального ВВП Китая в сравнении с ВВП по ППС – всего 65,2 % (аналогичный российский показатель за 2012 год – 79,1 %, а бразильский – и вовсе 100 %). Если бы в России рубль был также искусственно обесценен, многие российские статистические показатели были бы гораздо привлекательнее.

Курс китайской валюты занижен, и коммунистическое руководство Поднебесной, невзирая на перманентные заокеанские протесты, не горит желанием укреплять юань. Забегая вперед, добавлю, что дополнительным фактором низкого государственного потребления в Китае, а также во Вьетнаме, Индии и Индонезии является недостаточно развитая система перераспределения национального дохода, в частности зачаточное состояние социальной защиты (обязательное пенсионное, медицинское, социальное страхование) и социального обеспечения (бюджетные пособия, выплаты, компенсации).

И еще одно отступление. Скорее всего, беспрецедентные темпы роста китайской экономики остались в прошлом: в 2012 году Китай показал 7,7 %, в 2013 – 7,6 %, хотя еще в 2011 году рост составил 9,3 % ВВП. Есть как минимум пять доводов полагать, что в будущем темпы китайского роста столь же высокими, как в нулевые, уже не будут.

Первый – достижение относительно больших значений ВВП на душу населения, что «притормаживает» темпы экономического роста (та самая «ловушка среднего дохода», пусть и на более низком уровне). Второй – конец экономического безумия нулевых, когда на глобальном уровне «росло» буквально все. Третий – нарастание внутренних финансовых проблем: несмотря на то, что официальный госдолг Китая по итогам 2012 года составил всего 31,7 % ВВП, в него не вошли долговые обязательства регионов. Помимо этого, после введения в 2008 году ограничений на внутреннее банковское кредитование значительно увеличилось «серое» финансирование одних предприятий другими без участия банковской сферы. Четвертый – старение наиболее работоспособной части населения как один из итогов предыдущей демографической политики «одна семья – один ребенок». Пятый – уменьшение резервов трудовой миграции из внутренних районов в прибрежные: в новых низкоквалифицированных мигрантах (естественно, в прежних, свойственных предыдущим десятилетиям объемах) не заинтересованы ни работодатели, ни государство.

Существуют и другие доводы, схожие с авторской точкой зрения на факторы, способные привести к уменьшению темпов роста китайской экономической мощи. Так, Лорен Томпсон в статье «Пять причин, по которым Китай не будет большой угрозой для Америки» к таким доводам относит: а) существующие географические ограничения (значительная часть китайской территории малопригодна для эффективного хозяйствования, а возможности для внешней территориальной экспансии ограничены); б) демографические тенденции (имея самое большое население в мире в 1,3 млрд человек, Китай сталкивается с последствиями политики «одного ребенка» – так, нынешний коэффициент рождаемости в 1,6 существенно ниже необходимого для дальнейшего развития показателя 2,1, кроме того, трудоспособное китайское население стареет); в) сильнейшая зависимость экономики от экспорта, а также морских торговых путей, рынков и инвесторов; г) политическая культура (прежде всего автократическое, замешанное на коррупции правление Коммунистической партии Китая); д) парадоксальная для многих, но тем не менее констатируемая военная слабость Китая, очевидная при вдумчивом рассмотрении китайского оборонного потенциала[28].

Еще один риск, достойный упоминания. По итогам 2013 года, согласно расчетам Standard & Poor’s, китайская экономика стала крупнейшей в мире по объему корпоративного долга (14,2 трлн долл.), опередив США (13,1 трлн долл.). До 2018 года китайским компаниям нужно изыскать для рефинансирования порядка 20,4 трлн долл. Замедление темпов роста китайской экономики, рост процентных ставок по кредитам и другие сложности, в частности политического характера, могут стать катализаторами нарастания финансовых проблем не только в Китае, но и в мире в целом[29]. Несколько слов об объемах денежной массы.

В российском экономическом сообществе бытует небезосновательное суждение, что с увеличением количества денег в экономике («монетизации экономики») национальные хозяйства развиваются успешнее. Действительно, подтверждение этой гипотезе прослеживается (Китай, Вьетнам, Южная Корея). Выходит, данный аспект определенную роль в экономическом росте играет. Объяснение низких показателей денежной массы борьбой с инфляцией, по привычке артикулируемое российским Центробанком, не выдерживает критики – в Китае и Южной Корее, государствах с наибольшими объемами денег в экономиках, показатели инфляции в 2012 году были самыми низкими из всех анализируемых стран.

Впрочем, если говорить о Китае, а также, пусть и в меньшей степени, о Южной Корее и Вьетнаме, то большой объем денег в их экономиках в значительной степени объясняется все тем же искусственно низким курсом национальной валюты. В эти страны поступает значительный объем экспортной выручки, которую необходимо обменивать на не менее серьезные масштабы китайского юаня, южнокорейского вона или вьетнамского донга, а затем, во избежание роста инфляции и излишнего укрепления обменных курсов, абсорбировать избыточную денежную массу, например, через выпуск государственных ценных бумаг или пополнение международных резервов (по итогам 2012 года объем китайских золотовалютных запасов составил 3,3 трлн долл., Южной Кореи – 327,0 млрд, Вьетнама – 26,1 млрд долл.).

Кстати, о соотношении южнокорейского и вьетнамского официального ВВП и ВВП по ППС: у Южной Кореи он составлял 70,5 %, у Вьетнама – 42,4 (у Китая, напомню, 65,2), тогда как валовое сбережение в этих странах составило соответственно 31,4 и 37,4 % ВВП (у Китая – 50,4 % ВВП). Таким образом, одного лишь искусственно низкого курса национальной валюты, так же как невысокого государственного и частного потребления, для успешного экономического развития недостаточно, если к нему не прилагается искусное управление государственными финансовыми ресурсами. Проще говоря, здесь, как и в других вопросах, мы сталкиваемся с проблемой компетенций государственного аппарата, перед которым стоит цель развиваться, а не «консервироваться».

Подведем предварительные итоги. Анализ некоторых межстрановых показателей так и не принес статистической разгадки секрета современного экономического роста. Можно, конечно, вспомнить некоторую факторную зависимость прорыва от высокого валового сбережения или больших объемов денежной массы, но в одних случаях они объясняются заниженными курсами национальных валют, в других – объективно сложившимся превалированием экспорта над импортом или устоявшимися перераспределительными механизмами валового национального дохода.

Потребление потреблению рознь

Перейдем к рассмотрению направлений использования ВВП. В таблице 2.4 представлены сравнительные характеристики конечного потребления государств и домохозяйств, инвестиций в основной капитал и товарно-материальные запасы, сальдо внешнеторговых операций (сложение всех показателей дает 100 % ВВП), а также, что не менее, а может, более интересно, сопоставление масштабов фискальной нагрузки. Обратите внимание на масштабы фискальной нагрузки: если сравнить их с данными таблицы 2.1, где указаны среднегодовые темпы роста ВВП, отсутствие корреляции становится очевидным. Например, в Индии, где отмечен самый низкий показатель фискального «ярма» (9,3 % ВВП), среднегодовые темпы экономического роста составили 7,7 % ВВП, тогда как во Вьетнаме (29,5 % ВВП) лишь ненамного меньше – 6,6 %, а в Китае (22,6 % ВВП) – и вовсе выше, 10,6 % ВВП. Не обнаруживается прямой зависимости и при сопоставлении масштабов фискальной нагрузки с другими показателями (например, ВВП по ППС или объемов госдолга). В то же время, если сгруппировать страны по объемам фискальной нагрузки, то в одних странах доля налогов и сборов в ВВП будет несколько выше (Бразилия, Чехия, ЮАР), в других – наоборот, ниже (Индия, Индонезия, Польша). Россия оказывается посередине, что, помимо прочего, говорит о том, что тяжесть фискального бремени в нашей стране не слишком велика.

Таблица 2.4

Примечание. Конечное потребление государства (government consumption) – все текущие расходы правительства на приобретение товаров и услуг, включая заработную плату наемного персонала и большинство расходов на национальную оборону и безопасность (за исключением государственных военных расходов, являющихся частью накопления государственного капитала). По итогам 2012 года среднемировой показатель государственного конечного потребления составил 18,5 %. Фискальная нагрузка (taxes and other revenues) – общий объем налогов (личных, корпоративных налогов, акцизов, тарифов) и иных доходов (социальные отчисления, гранты, чистые доходы от госпредприятий), перечисляемых для последующего предоставления общественных благ. В скобках – отрицательные значения.

Источник: The World Factbook.

Далее. Если сравнить данные таблицы 2.4 с показателями ВВП на душу населения, то можно увидеть определенную взаимосвязь между высокими показателями конечного потребления правительств и ВВП на душу населения: у Польши – соответственно 17,8 % и 20,9 тыс. долл., у России – 18,6 и 18,0 тыс., у Чехии – 20,8 % и 27,6 тыс. долл. И наоборот: страны с низким конечным государственным потреблением предсказуемо не выделяются «хорошими» данными по ВВП на душу населения: Вьетнам – соответственно 6,3 % и 3,6 тыс. долл., Индонезия – 8,9 и 5,1 тыс., Индия – 11,8 % и 3,9 тыс. долл.

Конечное потребление домашних хозяйств отличает интересная закономерность: в государствах, где темпы экономического роста невысокие, конечное потребление, как правило, больше 60 % ВВП. И наоборот: там, где экономические скорости велики, конечное потребление домохозяйств показывает в среднем немногим более 50 %.

Как и в других случаях, в данном аспекте присутствуют исключения, наиболее явные из которых – Вьетнам, с одной стороны, и Китай – с другой. Это можно объяснить эклектикой курса, ориентированного и на рост уровня жизни, и на экономический подъем (Вьетнам), или недооцененностью валюты и значительным территориальным расслоением по уровню развития и доходов (Китай). Почему так? Сохраним интригу до следующей главы.

Пожалуй, с чем не поспоришь, так это с зависимостью темпов экономического роста от совокупного объема инвестиций в ВВП. Все страны, показавшие в 2000–2012 годах наибольшую экономическую резвость, «стартуют» с отметки инвестиционных вложений от 28 % ВВП, коррелируя с высокими значениями валового сбережения (таблица 2.3). Даже Южная Корея, чей ВВП на душу населения в 2012 году достиг 32,8 тыс. долл., а показатель валового сбережения – 31,4 %, в 2012 году направляла на долгосрочные вложения 26,7 % ВВП. Данный показатель мог был бы еще выше, если бы можно было сократить социально ориентированные расходы бюджета. Но тогда процесс экономического развития трансформировался бы в рост ради роста, вступив в фундаментальное противоречие с предназначением любого уважающего себя государства – способствовать долгосрочному и устойчивому повышению уровня и качества жизни людей. Впрочем, зависимость экономического роста от инвестиций – сентенция банальная. Другой вопрос, за счет каких инвестиций достигается прорыв: реальных или спекулятивных, внутренних или иностранных, долгосрочных или краткосрочных, государственных или частных. Каждый из этих видов имеет свои особенности, например, когда мы анализируем государственные инвестиции, немаловажное значение приобретает прямой (бюджетный) или косвенный (налогово-преференциальный) характер финансирования. Кроме того, говоря о государственных инвестициях, следует помнить, что огромное значение имеет адресность: так, можно за государственный счет профинансировать строительство завода по производству устаревших еще до начала выпуска солнечных батарей, а можно вложить бюджетные ресурсы в развитие инфраструктуры. Но и здесь значительные государственные инвестиции, к примеру в автодороги, отнюдь не гарантируют общего прироста протяженности скоростных трасс и, как следствие, экономического развития.

Модернизация и свобода

Качество институциональной среды – еще один часто приводимый фактор достижения высокого и устойчивого экономического роста. Не будем останавливаться на стиле государственного управления (авторитарном или демократическом), а также на форме правления (президентской или парламентской)[30]. Рассмотрим более «приземленные» рейтинговые срезы качества институтов в части коррупции и удобства ведения бизнеса, составленные авторитетными международными организациями (таблица 2.5).

Таблица 2.5

Примечание. В рейтинге «Ведение бизнеса» (Doing Business Report) оцениваются изменения в регулировании в отношении малых и средних предприятий по 10 индикаторам: создание предприятия, получение разрешений на строительство, подключение к электроснабжению, регистрация собственности, получение кредита, защита прав инвесторов, налогообложение, внешняя торговля, исполнение договоров и ликвидация при неплатежеспособности. Рейтинг «Индекс восприятия коррупции» (ИВК) Центра «Трансперенси Интернэшнл» составляется по 177 странам, рейтинг «Ведение бизнеса» (ВБ) – по 189 странам.

Источники: Трансперенси Интернэшнл, Всемирный банк.

Обратите внимание: Китай – один из мировых лидеров по темпам экономического роста – отнюдь не блещет качественными характеристиками институциональной среды. В «коррупционном» списке он в середине, в «деловом» чарте – еще ниже. У Индии и Вьетнама – второго и третьего «призеров» нашей гонки экономического роста – положение еще хуже, более того, Индия в рейтинге «Ведение бизнеса» (как и Россия в «Индексе восприятия коррупции») имеет худший результат из всех участников настоящего сравнения. Особняком, как всегда, – Южная Корея. Впрочем, по уровню развития экономики «азиатская Германия» в последние годы ближе к нормам высокоразвитых государств, потому и рейтинговые показатели (в первую очередь по удобству ведения бизнеса) у нее выше[31]. Здесь самое время напомнить тезис из предыдущей главы о сопутствующем, а не опережающем экономический рост развитии институтов.

Качество институтов определяет не умозрительная целесообразность, упорно насаждаемая западными экономическими проповедниками, а способ производства, превалирующая в данный момент модель развития. Сначала экономика – потом институты. Очевидная, вроде бы, мысль. Еще великий английский философ Френсис Бекон в 1620 году писал, что существует огромная разница «между жизнью людей в каком-либо наиболее культурном краю Европы и в какой-нибудь наиболее дикой и варварской области Новой Индии… И это происходит не от почвы, не от климата, не от телосложения, а от наук»[32]. Тем не менее идея опережающего формирования институтов по-прежнему является дискурсом, занимающим огромное место в риторике не самых последних экономических теоретиков.

Никто не спорит: институты занимают важное место в жизни социума, но одно дело – институты общественные, структурирующие наше сосуществование, и совсем другое – институты экономические, возникающие и улучшающиеся в процессе формирования и развития национального хозяйства.

Послесловие

В этой главе нам так и не удалось найти универсальные макроэкономические закономерности в прорывных экономиках ни по темпам роста ВВП, ни по показателям инфляции, безработицы или госдолга. Пожалуй, единственным исключением (или общей приметой) стало то, что экономики с меньшими показателями ВВП на душу населения развивались несколько интенсивнее по сравнению с более успешными соседями. Правда, и эта корреляция весьма условна (дело отнюдь не только в низкой статистической базе для сравнения), поскольку глобальная экономика знает немало примеров, когда страны с незначительными показателями ВВП на душу населения продолжают прозябать в нищете.

Препарирование специфических финансовых показателей также не способствовало кристаллизации некоей общей модели прорыва. К примеру, Китай с его заоблачным валовым сбережением, а также некоторые другие экономики смогли достичь столь высоких значений во многом благодаря искусственно заниженным курсам национальных валют. Однако общей логики и тут нет: сопоставимая с Китаем по показателю обменного курса к ВВП Турция имеет в два с лишним раза меньшие темпы экономического роста и почти в четыре раза меньший показатель отношения денежной массы к ВВП. Что, в свою очередь, объясняется развитыми перераспределительными процессами национального дохода, с одной стороны, и ментальными опасениями реинкарнации прежней гиперинфляции – с другой.

Количественные характеристики конечного потребления государств также вряд ли можно отнести к приводным ремням экономического роста, поскольку они незначительны, в первую очередь в странах с небольшими показателями ВВП на душу населения. В тех государствах, где экономики более успешны, все больше получаемых правительствами средств перераспределяется в непроизводственную и социальную сферу.

Вывод об определяющей роли инвестиций не нов, к тому же нуждается в дополнительной корректировке в зависимости от характера вложений: реальные это инвестиции или спекулятивные, вложения в акции или облигации, внутренние или иностранные, долгосрочные или краткосрочные, государственные (прямые или косвенные), инвестиции госкомпаний или полностью частные. Кроме того, говоря о государственных инвестициях, мы должны делать поправку на адресность и эффективность вложений.

Изучение качества институциональной среды ясности также не добавило. При общих невысоких позициях в рейтингах «Индекс восприятия коррупции – 2013» и «Ведение бизнеса – 2014» большинство рассмотренных стран были лидерами глобального экономического развития последних лет. Более того, мягко скажем, не самая благополучная ЮАР в рейтинге «Ведение бизнеса – 2014» располагается выше успешных Польши и Чехии.

В ходе анализа мы выявили несколько интересных моментов, таких как искусственное занижение курсов национальных валют в одних странах и значительные объемы денежной массы – в других. Возьмем эти результаты на заметку.

Итак, масштабные статистические сходства генезиса прорывных экономик в предыдущей главе не выявлены, хотя нам и удалось обнаружить некоторые общие черты. Например, схожие темпы экономического роста. В России, Бразилии, Мексике, ЮАР ежегодный рост колебался от 2,2 % ВВП в Мексике до 4,8 % ВВП в России, притом что ВВП на душу населения в 2012 году составлял от 11,6 тыс. долл. в ЮАР до 18,0 тыс. долл. в России. Впрочем, не будем сбрасывать со счетов преимущественно сырьевой характер этих экономик, хотя «благодарить» в экономическом успехе исключительно рост цен на сырье было бы неверно («нефтяное безумие» нулевых так и не стало фактором макроэкономического ускорения в Венесуэле или в странах Ближнего Востока).

С другой стороны, во Вьетнаме, Индии, Индонезии, Китае, Южной Корее среднегодовой рост был выше – от 4,0 % ВВП в Южной Корее до 10,6 % ВВП в Китае при показателях ВВП на душу населения от 3,9 тыс. долл. в Индии до 32,8 тыс. долл. в Южной Корее. Но и здесь приписывать подъем только лишь стремительно растущему промышленному производству было бы неправильным: не будем забывать про благоприятную фондовую конъюнктуру, относительно дешевые инвестиции, стремительный рост компетенций, невысокие издержки.

Мы уже подмечали схожесть некоторых стран по уровню фискальной нагрузки. Действительно, средний уровень налогов и взносов в странах первой группы в целом выше – от 20,6 % ВВП в России до 36,5 % ВВП в Бразилии. В странах второй группы фискальный «гнет» ниже – от 9,3 % ВВП в Индии до 23,9 % ВВП в Южной Корее. Но и здесь не стоит забывать, что в Индии, Китае, а также во Вьетнаме и Индонезии многие социально ориентированные механизмы перераспределения национального дохода – та же социальная защита населения (обязательное социальное страхование и социальное обеспечение) – находятся в стадии формирования, чем отчасти объясняются нынешние «плохие аппетиты» систем государственного управления.

Наконец, завышенные или искусственно заниженные курсы национальных валют. Здесь лидеров двое: «тяжеловес» переоцененности – Бразилия с ее реалом, «мотылек» заниженности – Китай с его юанем.

«Белой вороной» выглядит Вьетнам. Вроде бы у страны и среднегодовые темпы экономического роста высокие (6,6 % ВВП в 2000–2012 годах), и показатель валового сбережения второй после Китая (37,4 % ВВП), и конечное потребление государства минимальное (всего 6,3 % ВВП). Но вот незадача – государственное потребление наименьшее, а размер фискальной нагрузки серьезный (29,5 % ВВП), выше только у Чехии (41,2 % ВВП) и Бразилии (36,5 % ВВП). ВВП на душу населения низший (всего 3,6 тыс. долл.), а доля потребления домохозяйств одна из самых существенных (62,2 % ВВП), почти столько же, сколько у Бразилии (62,3 % ВВП), выше только у Мексики (64,8 % ВВП) и Турции (70,0 % ВВП). Денежная масса значительная (106,5 % ВВП), больше только у Китая и Южной Кореи, однако доходов бюджету явно не хватает (дефицит – 5,2 %), более существенная нехватка средств в казне только у Индии (5,4 %).

Объясняются эти парадоксы так. Современное развитие Вьетнама во многом эклектично, по стилю управления экономикой вьетнамские власти стремятся походить на Китай, Южную Корею или Тайвань, но при этом стараются сохранить оставшиеся со времен социализма обширные социальные гарантии. Кроме того, вьетнамское руководство нередко допускает явные стратегические и инвестиционные просчеты. Наиболее известный пример – история с первым во Вьетнаме нефтеперерабатывающим заводом в экономической зоне Дунг Куат, расположенным в нескольких сотнях километров от нефтяных месторождений юга Вьетнама и инфраструктурно с ними не связанным. Завод был открыт 22 февраля 2009 года, но уже через полгода из-за конструктивных недоработок приостановил работу. В дополнение, первоначальная смета строительства за годы возведения производства выросла более чем в два раза (1,4 млрд долл. на «старте» против 3 млрд долл. на «финише»).

С общими количественными чертами более или менее разобрались. Перейдем к наиболее очевидным качественным закономерностям, сформулированным на основе обобщения публичной информации и экспертных выводов.

Государство и кланы

Во многих, если не сказать – во всех, рассматриваемых странах львиная доля национальных экономик приходится либо на компании с участием государства, либо на корпорации, контролируемые приближенными к властям «капитанами бизнеса» или кланами («семьями»). К примеру, в Китае компании, в которых государство является акционером, составляют 60 % капитализации фондового рынка, а в России и Бразилии на компании, в которых государство имеет контрольный пакет или значительную миноритарную долю, приходится 30–40%[33]. Причем во всех этих странах правительства не выказывают особого желания сдавать контроль над командными высотами в экономике, подтверждение чему – скрытое и явное противодействие приватизации, по сути, скрытый пересмотр ранее принятых решений.

Теперь о кланах. В Южной Корее доля тридцати крупнейших чеболей[34] составляет порядка 70 % экономики, а в Мексике на активы десяти наиболее успешных кланов приходится треть капитализации фондового рынка[35]. Правда, непременным условием эффективной работы таких конгломератов является наличие высокоэффективного менеджмента, но это продолжение сквозной темы книги о значении компетенций в современной экономике.

Ошибочно полагать, что такая кумуляция, часто на грани монополизации, негативно отражается на макроэкономических показателях и внутрикорпоративных достижениях, что подтверждается, в том числе, результатами исследований различных экспертных центров. Так, несколько лет назад специалисты консалтинговой группы McKinsey подсчитали, что в период с 1997 по 2009 год южнокорейские «семейные» фирмы опережали глобальный фондовый рынок по доходности в среднем на 3 % в год. В исследовании Newsweek International Thomson Reuters содержится схожий вывод: в 1990-х эффективно управляемые чеболи значительно обошли своих «несемейных» соперников по всем шести основным фондовым индексам, в частности по французскому CAC – в три раза, немецкому DAX – в четыре. Параллели можно обнаружить и в других странах, тех же Бразилии, Индии, Китае, Мексике, России, причем очень часто производственной концентрации сопутствуют тесные неформальные связи кланов с правительствами (что не помешало, к примеру, Южной Корее занять достаточно высокое 46-е место в рейтинге ИВК-2013).

В этой связи показательна история создания и развития тайваньской корпорации Formosa Plastics Group (пусть Тайвань и не входит в нашу выборку). Formosa, созданная в 1957 году под непосредственным контролем правительства и в первоначальном варианте рассматривавшаяся как производитель изделий из пластмассы, практически с момента «закладки первого камня» пользовалась всеобъемлющей поддержкой тайваньского руководства: «создание барьеров, препятствующих импорту; предоставление налоговых льгот, позволяющих… получить больше прибыли и использовать заработанные средства в качестве инвестиций… обеспечение сырьем по субсидируемым ценам; введение пошлин, предотвращающих угрозы со стороны иностранных конкурентов»[36].

Наконец, еще одно свидетельство, на этот раз концентрации не активов, а проистекающего из них богатства. По итогам 2013 года в первой десятке стран с наибольшим количеством миллиардеров присутствовали три, а если прибавить Гонконг как особую китайскую территорию – четыре, государства из нашей выборки. Лидировали США (492 миллиардера), но уже на втором месте шел Китай (152), на третьем – Россия (111), на пятом – Индия (58), на седьмом – Гонконг (45). Если лидерство США и Китая вопросов не вызывает, то нахождение в топ-10 России и Индии говорит об огромном социальном расслоении в этих странах.

При анализе странового частного богатства обнаруживается одна неприглядная для России и Индии черта. Практически все страны – лидеры по числу миллиардеров занимают схожие позиции и по количеству домохозяйств-миллионеров, как это можно увидеть в исследованиях Forbes и Boston Consulting Group (в частности, «Global Wealth 2014: Riding a Wave of Growth»), результаты которых представлены в таблице 3.1. Все, но только не Индия с Россией, что вновь свидетельствует об огромной материальной (финансовой) поляризации и, конечно, о беспрецедентной концентрации богатства. Об Индии говорить не будем, что касается России, то, скорее всего, такая картина – эхо «дикой» приватизации 90-х, когда огромные промышленные богатства оказались в руках нескольких наиболее ушлых предпринимателей и их коррумпированных подельников.

Таблица 3.1

Примечание. Наибольшая концентрация богатства, если считать по удельному весу на 1000 домохозяйств, в Катаре (17,5 %), Швейцарии (12,7) и Сингапуре (10,0 %).

Источники: Forbes, Boston Consulting Group.

Хорошо это или плохо – отдельный разговор, но к настоящему моменту сверхконцентрация богатства в развивающихся странах налицо. Вполне вероятно, в дальнейшем реальные активы и богатство в формирующихся рынках станут менее концентрированными, но это, подчеркну, может быть, случится в будущем. Пока же остановимся на констатации фактически сложившегося кланового или, в российском преломлении, олигархического капитализма, а также отсутствия явной взаимосвязи между сосредоточением активов и динамикой экономического роста. Проще говоря, концентрация не предопределяет экономический рост, так же как не становится причиной экономического прозябания.

Точки роста

В абсолютном большинстве рассматриваемых нами стран власти намеренно организовали территории наибольшего благоприятствования для бизнеса («точки роста»). И вновь, как в предыдущем случае, заметно, что проблема снижения территориальной неравномерности будет решаться на следующих этапах национального социально-экономического развития: в настоящий момент ни в одной из стран, пожалуй, за исключением Южной Кореи и Китая, не предпринимаются сколь-нибудь существенные усилия для обеспечения более равномерного распределения экономического потенциала. Территориальные предпочтения прорывных экономик отчетливо видны при рассмотрении текущих практик функционирования особых экономических зон (ОЭЗ)[37].

Россия.

В стране функционируют 28 ОЭЗ четырех типов: шесть ОЭЗ промышленно-производственного типа (в Республике Татарстан, Липецкой, Самарской, Свердловской, Псковской и Калужской областях); пять ОЭЗ технико-внедренческого типа (в Москве, Санкт-Петербурге, Томске, подмосковной Дубне и в Татарстане); 14 ОЭЗ туристско-рекреационного типа (в республиках Алтай и Бурятия, Алтайском, Ставропольском и Приморском краях, Иркутской области, кроме того, создан кластер[38] ОАО «Курорты Северного Кавказа»); три портовые ОЭЗ (в Ульяновской, Мурманской областях, в Хабаровском крае). Как видно, к промышленности (да и то с натяжкой) можно отнести 11 ОЭЗ, к услугам – 17, 14 из которых – ОЭЗ туристско-рекреационного типа.

К декабрю 2013 года во всех российских ОЭЗ зарегистрировано аж 338 резидентов, а «общий объем запланированных инвестиций»[39], обращаю внимание на слово «запланированных», составил более 12 млрд долл. Преференции таковы: налог на прибыль в части, зачисляемой в федеральный бюджет – 0 % (базовая ставка – 2 %); в части, подлежащей зачислению в бюджет субъекта, может быть установлена пониженная ставка налога, но не меньше 13,5 % (базовая ставка – 18 %). Кроме того, резиденты технико-внедренческих и туристско-рекреационных ОЭЗ, объединенные в кластер, освобождены от уплаты налогов на прибыль и имущество, а также от транспортного и земельного налогов.

Конец ознакомительного фрагмента.