Романовы. Творцы великой смуты. Глава III. Шурьё против шурья (Н. М. Коняев, 2011)

Вот и отгорело, отбушевав яростным огнем Иоаннова царствия, дотлело угольками Федорова правления Калитино племя…

У января 1598 года умер, не оставив наследника, последний отпрыск великой династии.

«Слез настоящее время, а не словес; плача, а не речи; молитвы, а не бесед… Хотел убо словом изрещи, но грубость разума запинает ми и язык утерпевает и души уныния наносит; хотех же и писанию предати, но руку скорбь удерживает ми… – писал о кончине царя Федора первый русский патриарх Иов. – Было это, говорю вам, в 106 году восьмой тысячи… Год этот – пучина нашей скорби, год нашего общего рыдания, год бездны нашего плача… Сегодня благочестивый государь, царь и великий князь всея Руси Федор Иванович, услышав зов Божий и оставив земное царствие, восходит к Царству Небесному. С этой поры прекрасный и стародавний престол Великой России во вдовстве пребывает, а мать городов, великая, спасенная Богом, царствующая многолюдная Москва, скорбящей сиротой остается…»[11]

Еще шестого января, в Богоявление, в седьмом часу ночи стал царь Федор изнемогать и повелел призвать Патриарха со освященным собором. И тут же увидел подступившего к нему светлого мужа в святительских одеждах.

Он заговорил с ним, думая, что это Иов, но окружающие умирающего царя бояре никого не видели.

– Благочестивый царь! – заговорили они. – Кого ты, государь, зриши и с кем глаголеши? Еще отец твой Иов патриарх не пришел…

– Зрите ли? – ответил царь. – Одра моего предстоит муж светел во одежде святительской, говорит со мною, повелевая идти с ним…

Пришел патриарх Иов, совершил богослужение, исповедал царя и причастил Святых Даров.

«И в девятый час тоя ж нощи благочестивый царь и великий князь Федор Иванович всея Русс и и ко Господу отиде; тогда просветися лице его, я ко солнце»…

На опустевший престол претендовали знатнейшие русские роды, связанные корневым родством с династиями Рюриковичей и Гедиминовичей, и первенствовал тут, безусловно, князь Василий Шуйский.

Князья Шуйские давно уже приблизились к престолу.

Еще при царе Василии, отце Иоанна Грозного, выдвинулся Василий Васильевич Немой-Шуйский. Он женился на двоюродной сестре государя и после смерти Елены Глинской стал фактическим правителем страны, а, умирая, передал свое место брату Ивану Васильевичу Шуйскому, который и митрополитов своей волей менял, и царственного отрока Иоанна шпынял.

– Иван Васильевич Шуйский сидит на лавке, опершись локтем о постель нашего отца и положив ногу на стул, а на нас не взглянет – ни как родитель, ни как опекун и уж совсем ни как раб на господ, – жаловался потом грозный царь. – Кто же может перенести такую кичливость? Как исчислить бессчетные страдания, перенесенные мною в юности?

И не вынес, не вынес державный отрок.

Едва только тринадцать лет стукнуло, как приказал псарям растерзать князя Андрея Михайловича Шуйского. Князь Федор Шуйский был тогда же отправлен в ссылку…

Но Шуйских еще много оставалось.

Князь Василий Иванович Шуйский и при дворе Грозного был, и при Федоре Иоанновиче не пропал… Кому же еще было претендовать на опустевший царский престол?

Однако реальная власть находилась в руках Годуновых – «сродичей царскому корени по сочетанию брака» – и ослабевшей за годы опричнины родовой аристократии противостоять шурью было трудновато… На стороне Годуновых, как сказали бы сейчас, был административный ресурс.

В официальной грамоте объявили, что Борис Годунов с детства был питаем от царского стола, что еще Иоанн Грозный «приказал» Годунову сына Федора и все царство, вот и Федор Иоаннович «учинил» после себя на троне жену Ирину, а Борису «приказал» царство.

Ирина от трона отказалась решительно и бесповоротно, и открывшийся перед Масленицей Земский Собор избрал царем Бориса.

Летопись зафиксировала, что только Василий Иванович Шуйский, старший из князей Рюрикова дома, противился его избранию… Но сопротивление Шуйского, однако, никак не сказалось на результатах выборов. 512 посланцев земель и представителей знати проголосовали за Годунова…

«За Годунова был патриарх, всем ему обязанный, патриарх, стоящий во главе управления… – пишет С.М. Соловьев. – За Годунова было долголетнее пользование царскою властию при Феодоре, доставлявшее ему обширные средства: везде – в Думе, в приказах, в областном управлении – были люди, всем ему обязанные, которые могли все потерять, если правитель не сделается царем; пользование царскою властию при Феодоре доставило Годунову и его родственникам огромные богатства, также могущественное средство приобретать доброжелателей; за Годунова было то, что сестра его, хотя заключившаяся в монастыре, признавалась царицею правительствующею и все делалось по ее указу: кто же мимо родного брата мог взять скипетр из рук ее? Наконец, для большинства, и большинства огромного, царствование Феодора было временем счастливым, временем отдохновения после бед царствования предшествовавшего, а всем было известно, что правил государством при Феодоре Годунов».

Случилось это 17 февраля 1598 года.

Пожалуй, впервые в истории Руси обозначилось это роковое число.

17 мая 1607 года будет убит Лжедмитрий…

17 июля 1610 года будет свергнут царь Василий Шуйский.

17 августа 1610 года Москва присягнет царевичу Владиславу.

17 сентября 1610 года семибоярщина впустит в Кремль поляков гетмана Жолкевского.

17 сентября 1612 года умрет в плену в Варшаве царь Василий Шуйский…

Можно было бы сказать, что все это происходило еще и в начале семнадцатого века, но так считаем мы, а при Годунове счет на Руси велся еще от Сотворения Мира, и шло по этому счету семьдесят второе столетие, или, как выразился Иов, «106 год восьмой тысячи», 7106 год…

20 февраля, после молебна, патриарх Иов с духовенством, боярами и народом отправился в Новодевичий монастырь, где с сестрой – царицей Ириной находился и Борис Годунов. Однако Борис отверг просьбы патриарха и отказался от трона. И только после долгих уговоров согласился принять царский венец.

– Буди святая Твоя воля, Господи… – сказал он и добавил, обращаясь к Иову: – Бог свидетель, отче, в моем царстве не будет нищих и бедных.

Романовы, как свидетельствуют предания, уже тогда понимали великое значения имиджа. Немалые усилия затрачивались ими на обработку общественного мнения. Миф о кроткой супруге Иоанна Грозного Анастасии поддерживался в народной памяти тем упорнее, что Годуновы (женой Бориса была дочь Малюты Скуратова) еще крепче связывались, таким образом, с жестокостями и расправами Грозного…

Вскоре после кончины царя Федора, в пику официальной версии завещания, Романовы распространили слух, что, умирая, Федор якобы завещал царство «Никитичам»…

Этого не могло быть хотя бы уже потому, что царь Федор без Бориса Годунова никаких решений не принимал, а кроме того, никак не мог завещать трон сразу пятерым братьям. Это ведь у Романовых потом двухместный трон появится[12], а у прежних русских царей подобной мебели еще не водилось…

Слух был нелепым, и относиться к нему надо было как к знаку, что Романовы могут вступить в борьбу за русский престол… Или как к напоминанию, что Романовы такие же, как Годуновы, «сродичи царскому корени по сочетанию брака» и, с полным шурьевским правом, могут претендовать на трон Московского царства.

Годунов понимал это и высоко оценил проявленную Никитичами «скромность». После венчания на царство он наградил и самих Романовых, и близких им людей. Помимо Федора Никитича, который уже входил в Думу, ввели туда Александра Никитича, Михаила Никитича, а заодно и зятя Никитичей – князя Черкасского.

Укрепив свои позиции на этом направлении, Борис Годунов попытался разобраться с партией знатнейших русских родов, и тогда Романовы посчитали, что мысль о преимуществе их рода окончательно созрела в народном сознании, и можно пускать в ход приготовленное для свержения Годунова «тайное оружие».

Мы уже приводили цитату из книги Жака Маржерета.

Этот знаменитый наемник прожил в России бурную и насыщенную жизнь…

Вначале он находился на службе у Годунова, затем служил Лжедмитрию, а в конце даже попытался поступить к Дмитрию Пожарскому, но князь не принял его.

«Маржерет кровь христианскую проливал пуще польских людей и, награбившись государевой казны, пошел из Москвы в Польшу с изменником Михайлою Салтыковым. Нам подлинно известно, что польский король тому Маржерету велел у себя быть в Раде: и мы удивляемся, каким это образом теперь Маржерет хочет нам помогать против польских людей? Мнится нам, что Маржерет хочет быть в Московское государство по умышленью польского короля, чтоб зло какое-нибудь учинить. Мы этого опасаемся…» – писал Дм. Пожарский в 1612 году.

Помимо всего прочего, Жак Маржерет попал и в персонажи пушкинского «Бориса Годунова»…

Воистину – редкостная для наемника судьба[13]…

Сочинение самого Маржерета «Состояние Российской империи и великого княжества Московии» является бесценным источником слухов, бродивших в Смутное время…

Находим мы здесь и слухи о спасении царевича Дмитрия…

Н.И. Костомаров считал, что Маржерет слышал о спасении Дмитрия боярами, и «по догадкам» мог называть Нагих и Романовых как людей, облагодетельствованных Лжедмитрием.

Может быть, Маржерет называл имена бояр «по догадкам», а может, и слышал где-то, что это они «спасали» царевича. В свидетельстве этом бесспорно одно – время появления слуха о спасении Дмитрия – 1600 год…

Для России 1600 год памятен началом трехлетнего голода, а также неожиданно жестокой расправой Бориса Годунова с боярской оппозицией.

До сих пор при Борисе почти никого не казнили на Москве…

И вдруг царя словно бы подменили.

Царь, который, как утверждают современники, в начале своего правления был «естеством светлодушен, нравом милостив, паче же рещи – нищелюбив; от него же многие доброкапленные потоки приемше, и от любодаровитые его длани в сытость напитавшиеся: всем бо неоскудно даяние простираше, не точию ближним, но и странным», – превратился в подобие Иоанна Грозного, устраняющего «совместников», казнящего недоброжелателей.

Первой жертвой гнева Бориса Годунова стал его свояк – Богдан Бельский.

Бельский, как мы говорили, в конце царствования Грозного был едва ли не самым могущественным человеком. Умирая, царь назначил его одним из правителей государства и, кроме того, воспитателем царевича Дмитрия. Но после смерти Грозного Бельский неудачно пытался действовать в пользу царевича и был сослан в Нижний Новгород.

Теперь, когда разнесся слух, что Дмитрий жив, Годунов первым делом вспомнил о его воспитателе, посланном строить крепость Борисов в дикой степи на берегу Донца Северского…

Борис Годунов отобрал у него все вотчины, а потом приказал своему доктору, шотландскому хирургу Габриэлю, по волоску выщипать у боярина бороду, якобы в наказание за то, что, будучи в Борисове, на пиру свояк расхвастался и скаламбурил: «царь Борис – в Москве царь, а я в Борисове царь».

Но интересовал Годунова, разумеется, не каламбур свояка, а источник слухов о спасении царевича Дмитрия.

Богдан Бельский выдержал пытку, не назвав имен…

С этих пор, говорит Жак Маржерет, Борис Годунов занимался только истязаниями и пытками…

Холоп, обвиняющий своего хозяина, получал от царя Бориса награждение, а хозяина холопа подвергали пытке, дабы исторгнуть признание, иногда – в том, чего он сам не видал.

Марфу Нагую (мать царевича Дмитрия) вывели из монастыря и удалили из Москвы. В столице очень немногие из знатных родов спаслись от подозрений Бориса Годунова.

«Царь хотел все знать», – свидетельствует летопись.

Маржерет уточняет, что Борис хотел знать. Годунова встревожил слух о Дмитрии; он догадался, что ему подготовляют Дмитрия, и хотел во что бы то ни было отыскать и самого Дмитрия, и тех, кто ему готовит это тайное оружие.

Развернутые Романовыми боевые действия против Годунова совершались тайно и долгое время оставались неприметными для посторонних наблюдателей, но сделавшегося вдруг подозрительным Бориса Годунова Никитичам обмануть не удалось…

События разворачивались так…

К Семену Никитичу Годунову, возглавлявшему сыск, явился Второй Никитин Бартенев, служивший вначале у Федора Никитича Юрьева (Романова), а сейчас – казначеем у Александра Никитича, и сказал, что в казне у того приготовлено «всякого корения» для отравления царя Бориса.

Был произведен обыск, «корение» нашли, и оно послужило началом «сыска», длившегося около полугода.

«Подобного проявления мрачной подозрительности и варварства в характере нельзя объяснить иначе, как тем, что Борис, вообще опасавшийся за свою корону и жизнь, в это время был встревожен чем-то важным, искал какой-то тайно грозившей ему опасности и потому прибегал к таким суровым средствам, – пишет Н.И. Костомаров. – На это, конечно, могут возразить, что наши летописцы, описывая тиранства Бориса, не говорят, однако, чтоб поводом к его свирепствам было спасение Дмитрия, и Борис, отыскивая тайные замыслы врагов, не говорил, что они хотят выдумать против него страшилище в образе углицкого царевича… А что Борисовы преследования и гонения не совершались гласно ради Дмитрия, то это в порядке вещей: Борису имя Дмитрия было до такой степени страшно, что он не решался и не должен был решиться произносить его громко на всю Русь. Это был для него только слух. Объявить гласно, что он боится Дмитрия, значило бы рисковать вызвать на свет этот призрак; тем более что сам Борис не мог быть вполне уверен, что Дмитрий убит: он сам не был в Угличе; тех, кто убил его, не мог спросить, ибо их на свете не было; а на преданность Шуйского, производившего следствие, он никак положиться не мог. Да если б он и был вполне уверен, что в Угличе действительно совершилось убийство дитяти, которое считалось царевичем, то кто мог поручиться, что, проникая его козни, заранее не подменили Дмитрия, что не случилось именно то, чем морочили народ во время самозванца. Как тиран подозрительный, но вместе осторожный, Борис старательно укрывал – какого рода измены и замыслов он ищет; он только преследовал тех, кого, по своим соображениям, считал себе врагами, чтоб случайно напасть на след искомого. Для это го-то он и употреблял холопов, надеясь таким путем знать всю подноготную того, что происходит в подозрительных для него домах».

И что-то Борису Годунову, по-видимому, удалось узнать.

Разумеется, не про «коренья», а про слухи, распускаемые о царевиче Дмитрии. И это и послужило причиной преследования коварных родственников…

26 октября 1601 года началась расправа Бориса Годунова со своими недавними союзниками.

Ночью стрельцы подожгли дом бояр Романовых…

Федора Никитича Романова (будущего патриарха Филарета) заключили в Антониево-Сийский монастырь, что в девяноста верстах от Холмогор, и насильно постригли в монахи. Его жену «замчали» в Заонежский Толвуйский погост и тоже постригли.

Дочку Татьяну и сына Михаила (будущего царя) сослали с тетками в Белоозеро…

Кара была жестокой…

Однако, как свидетельствует предание, еще более жестоко поступили с ближними слугами Романовых. Почти все они были казнены.

Историки этому обстоятельству особого значения не придают, но, может быть, именно в нем и скрыты сведения, какие именно коренья были отысканы в доме Романовых.

«Кореньями» этими мог быть подготовленный Федором Никитичем кандидат в самозванцы…

Как известно, самому кандидату удалось уйти.

Он (по-видимому, еще в начале розыска) покинул Романовых и укрылся, приняв постриг, среди чернецов Чудова монастыря.

Звали его теперь Григорием.

Уже давно стали замечать недобрые знамения…

Нередко всходило на небо по две, а то и по три луны, два, а то и три солнца светили днем, по земле, по полям и лугам ходили огненные столпы…

То и дело поднимались невиданные доселе бури, сносившие кресты с церквей…

Среди белого дня голубые, красные и черные лисицы бегали по московским улицам…

Однако, как пишет Н.М. Карамзин, первые два года царствования Бориса Годунова «казались самым лучшим временем России с XV века или с ее восстановления». Россия была «на высшей степени своего нового могущества, безопасная собственными силами и счастьем внешних обстоятельств, а внутри управляемая с мудрою твердостью и с кротостью необыкновенною… Россия… любила своего венценосца, желая забыть убиение Дмитрия или сомневаясь в оном!»

Но то, что служило благу России, не шибко нравилось боярам, у них были свои представления о благе для Руси. Шляхетская вольность казалась заманчивей процветания могучего государства…

На руку вельможам сыграла и стихия.

Весной 1601 года небо омрачилось густою темнотой и два с лишним месяца, не переставая, шел дождь…

Ударивший 15 августа жестокий мороз завершил дело. Почти по всей стране погиб хлеб… Цены сразу подпрыгнули в пять раз…

Борис Годунов приказал открыть царские житницы и продавать хлеб по дешевой цене, но богачи начали скупать его и спекулировать. Начался голод.

«Клянусь Богом, – пишет в «Московских хрониках» Конрад Буссов, – истинная правда, что я собственными глазами видел, как люди лежали на улицах и, подобно скоту, пожирали летом траву, зимою сено. Некоторые были уже мертвы, у них изо рта торчали сено и навоз… Не сосчитать, сколько детей было убито, зарезано, сварено родителями, родителей – детьми, гостей – хозяевами и, наоборот, хозяев – гостями…»

«Ядуще же тогда многи псину и мертвечину и ину скаредину, ея же и писати нельзя»… – вторит ему отечественный летописец.

«Люди, – пишет Н.М. Карамзин, – сделались хуже зверей: оставляли семейства и жен, чтобы не делиться с ними куском последним. Не только убивали за ломоть хлеба, но и пожирали друг друга. Путешественники боялись хозяев, и гостинницы стали вертепами душегубства: давили, резали сонных для ужасной пищи! Мясо человеческое продавалось в пирогах на рынках! Матери глотали трупы своих младенцев!.. Злодеев казнили, жгли, кидали в воду; но преступления не уменьшались… И в сие время другие изверги копили, берегли хлеб в надежде продать его еще дороже!.. Гибло множество в неизъяснимых муках голода. Везде шатались полумертвые, падали, издыхали на площадях»…

Словно бы из смрада гниющих тел и возникла зловещая тень самозваного царевича Дмитрия…

Ну а судьба самих Никитичей, взрастивших страшную для России беду, тоже, как мы говорили, на первых порах сложилась невесело.

Федор Никитич Романов был заключен в Сийский монастырь.

«Привезен был боярин, по народному преданию, вечером… – рассказывает в книге «Год на севере» С.В. Максимов. – Благовестили к вечерне. Кибитка остановилась у соборного храма. Пристав боярина, Роман Дуров, пришел в алтарь, оставив боярина Феодора у дверей. Кончилась вечерня. Игумен Иона со всеми соборными старцами вышел из алтаря и начал обряд пострижения, к нему подвели привезенного боярина.

Боярин уведен был на паперть. Там сняли с него обычные одежды, оставив в одной сорочке. Затем привели его снова в церковь, без пояса, босого, с непокрытой головой. Пелись антифоны, по окончании которых боярина поставили перед святыми дверями, велели ему творить три «метания» Спасову образу и затем игумену…»

– Что прииде, брате, припадая ко святому жертвеннику и ко святой дружине сей? – согласно Уставу спросил Иона.

Федор Никитич молчал.

– Желаю жития постнического, святый отче! – ответил за него пристав Роман Дуров.

– Воистину добро дело и блаженно избра, но аще совершиши е, добрая убо дела трудом снискаются и болезнию исправляются. Волею ли своего разума приходиши Господеви?

– Ей, честный отче! – отвечал за боярина пристав.

– Еда от некия обеты или нужды?

– Ни, честный отче! – опять прозвучал голос Дурова.

– Отрицаеши ли мира и яже в мире по заповеди Господни? Имаши ли пребывати в монастыре и пощении даже до последнего своего издыхания?

– Ей-богу, поспешествующу, честный отче! – сказал Дуров.

– Имаши ли хранитися в девстве и целомудрии и благоговении? Сохраниши ли послушание ко игумену и ко всей яже о Христе братии? Имаши ли терпети всяку скорбь и тесноту иноческого жития царства ради небесного?

– Ей богу поспешествующу, честный отче! – прозвучал голос Дурова, и Федор Никитич заплакал от бессилия, как плакали и до него сотни раз насильно постригаемые в монашество князья и бояре…

«Затем, – пересказывая монастырское предание, пишет С.В. Максимов, – следовало оглашение малого образа (мантии), говорилось краткое поучение, читались две молитвы. Новопостригаемый боярин продолжал рыдать неутешно. Но когда игумен по уставу сказал ему: «Приими ножницы и даждь ми я», – боярин не повиновался. Многого труда стоило его потом успокоить. На него, после крестообразного пострижения, надели нижнюю одежду, положили параманд, надели пояс. Затем обули в сандалии и, наконец, облекли в волосяную мантию со словами:

– Брат наш, Филарет, приемлет мантию, обручение великого ангельского образа, одежду нетления и чистоты во имя Отца и Сына и Свята го Духа.

– Аминь! – отвечал за Филарета пристав».

Судьба других Никитичей сложилась еще трагичнее.

Сосланный в Усолье-Луду на берегу Белого моря, умер Александр Никитич Романов.

В том же 1602 году скончался в Пелыме Василий Никитич…

Михаил Никитич умер в земляной яме в Ныробе Чердынского уезда.

Назад в Москву суждено было вернуться только двоим Никитичам – Ивану Никитичу Романову, просидевшему в Пелыме три месяца, прикованным к стене, и самому Филарету (Федору Никитичу).

Поместили новоначального инока в келье под соборным храмом.

Негде было укрыться здесь от холодных сквозняков в огромной – почти тринадцать метров длины, шесть метров ширины и два метра высоты – келье. Невозможно было согреть это полутемное, освещенное единственным окном помещение. Было еще оконце над дверями, но оно предназначалось не для света, а для того, чтобы следить за насельником…

Каково было оказаться в этой наполненной грязноватыми сумерками и крысиным шорохом келье человеку, считавшемуся главным московским щеголем, вообразить нетрудно. Филарет любил мирские радости, и все в нем восставало при мысли, что этих радостей он лишился навсегда.

Никаких известий в монастыре о судьбе семьи Филарет не получал. Хотя, конечно же, едва ли его утешили бы эти известия….

Бывшую жену Ксению Ивановну, а теперь инокиню Марфу, сослали в Заонежье, тещу (Шатову) – в Чебоксарский (Никольский) девичий монастырь; зятя, князя Бориса Черкасского, с шестилетним сыном Филарета, Михаилом, – на Белоозеро.

«Твой, государев, изменник, старец Филарет Романов, мне, холопу твоему, в разговоре говорил… – доносил Борису Годунову пристав Богдан Воейков. – «Бояре-де мне великие недруги, искали-де голов наших, а иные-де научали на нас говорити людей наших; а я-де сам видал то не одиножды». Да он же про твоих бояр про всех говорил: «Не станет-де их с дело ни с которое; нет-де у них разумново; один-де у них разумен Богдан Бельский; к польским и ко всяким делам добре досуж»… Коли жену спомянет и дети, и он говорит: «Милые мои детки маленьки бедные осталися: кому их кормить и поить? А жена моя бедная на удачу уже жива ли? Чаю, она где близко таково же замчена, где и слух не зайдет. Мне уже што надобно? Лихо на меня жена да дети; как их вспомянешь, ино что рогатиной в сердце толкнет (выделено нами. – Н.К.). Много они мне мешают; дай Господи то слышать, чтобы их ранее Бог прибрал; и аз бы тому обрадовался; а чаю, и жена моя сама рада, чтоб им Бог дал смерть; а мне бы уже не мешали: я бы стал промышлять одною своею душою».

Положение, в котором оказался бывший боярин Федор Никитич, а теперь – инок Филарет, не может не вызвать сочувствия, но не будем забывать и того, что невинным страдальцем Филарет не был. Эту наполненную грязноватыми сумерками и крысиным шорохом келью Филарет сам и выстроил себе…

Нельзя забывать и того, что Филарет сумел пережить временное несчастье, и оно сделало его еще хитрее и безжалостнее.

Учитывая это, попытаемся не только посочувствовать – ино что рогатиной в сердце толкнет – заточенному в Сийской обители Филарету, но и дать нравственную оценку его поведения.

Он стал монахом…

Можно говорить о том, что его постригли насильно. Можно говорить, что это несправедливо и нехорошо.

Все так.

Но постригли. Назад в мир у инока Филарета уже не было дороги, и надобно было смириться и – не он первый! – принять судьбу, которая уготована ему.

Повторим, что, по-человечески, это несправедливо, но другого решения старорусское сознание не знало.

Но старорусское сознание не знало и самозванства…

И в этом миропонимание первого московского щеголя Филарета (Романова) существенно разнилось со строем мысли старорусского человека. И тени смирения не обнаружилось в иноке Филарете…

Еще более вызывающе он начал вести себя, когда достигла Сийского монастыря весть об успехах самозванца Григория Отрепьева.

«В нынешнем 7113 (1605) году марта в 16 день писал к нам Богдан Воейков, что февраля-де в 7 день, сказывал ему старец Илинарх да старец Леванид, февраля-де в 3 день в ночи старец Филарет его, старца Илинарха, лаял, и с посохом к нему прискакивал, и из кельи его выслал вон, и в келью ему, старцу Илинарху, к себе и за собою ходити никуды не велел. А живет-де старец Филарет бесчинством не по монашескому чину: всегда смеется неведомо чему и говорит про мирское житье, про птицы ловчия и про собаки, как он в мире жил, а к старцам жесток, и старцы приходят к нему, Богдану, на того старца Филарета всегда с жалобой, что лает их и бить хочет. А говорит-де старцам Филарет старец: увидят они, каков он вперед будет. А ныне-де и в Великий пост у отца духовного тот старец Филарет не был, и к церкви и к тебе на прощенье не приходит, и на клиросе не стоит».

Напомним читателю, что 13 октября 1604 года Григорий Отрепьев переправился через Днепр и начал поход на Москву.

21 октября он вошел без боя в Монастырский острог.

Еще через несколько дней под власть Лжедмитрия отдался Чернигов. В ноябре Лжедмитрия признали Путивль, Рыльск и Курск.

Успехи самозванца обеспокоили правительство Годунова, и оно вынуждено было объявить в январе 1605 года, что Лжедмитрий – это галицкий боярский сын Григорий Отрепьев.

Должно быть, когда добрела до Сийского монастыря эта весть, и начал Филарет смеяться неведомо чему и говорить про мирское житие свое, про ловчих птиц и собак, которые были у него на Москве…

Филарету действительно было весело.

Когда несколько лет назад он обратил внимание на своего холопа Отрепьева, когда удивился начитанности его и недюжинному уму, ему и в голову не могло прийти, что это дворовое диво, которым они собирались попугать Бориса Годунова, превратится в реальную силу.

На Прощеное воскресенье (в 1605 году оно попало на 10 февраля), когда все православные испрашивают друг у друга прощения, независимо от того, какое место в обществе занимают, Филарет даже не пришел в церковь.

Теперь, когда «на авось» изготовленное им оружие начало действовать, он ни у кого не собирался просить прощения и сам тоже никому и ничего не собирался прощать.

Странная зловещая перекличка возникает между тем, что происходило на западных рубежах страны, и тем, что потаенно пока совершалось в Сийском монастыре.

«А около-де монастыря ограды у вас нет, а меж келий-де от всякой кельи из монастыря к озеру из дровеников двери, и крепости-де ни которые около монастыря нет, – выговаривает игумену Сийского монастыря царская грамота, – а ограду-де монастырскую велели вы свезть на гумно, и он-де, Богдан (Воейков), тебе и келарю говорил, чтобы вы около монастыря ограду велели поставить и меж келий от дровеников двери заделать, и вы-де около монастыря ограды поставити и дверей заделати не велите, и сторожу-де ты, который стоит у ворот, ходити к нему и про прохожих про всяких людей сказывати ему и детем боярским не велишь».

Такое ощущение, что эти монастырские «крепости» не менее важны, чем та линия обороны, которая проходила под Кромами.

В конце января Василию Шуйскому удалось разгромить самозванца, но Лжедмитрий сумел уйти к Путивлю, где собрал новое ополчение, и на Великом посту развернул новое наступление.

7 марта на сторону самозванца перешел Елец и Ливны.

«Ты б старцу Филарету велел жити с собою в келье да у него велел жити старцу Леваниду и к церкве старцу Филарету велел ходить вместе с собою да за ним старцу, и береженье к нему держал, чтобы он был у тебя в послушанье и жил бы по монастырскому чину и не бесчинствовал и о том бы ему говорил, – говорит царская грамота. – Только буде он не причащался святыни в нынешной пост и то дело чуже крестьянства и во всем бы ему рассматривал, чтобы он жил во всем по иноческому обещанию, а от дурни его унимал»…

Увы…

Поздно было уже «унимать от дурни» Филарета и некому…

Через две недели после Пасхи, 13 апреля, новый страшный удар обрушился на Россию – от апоплексического удара (кровь хлынула изо рта, носа и ушей) – умер Борис Годунов.

В апреле москвичи присягнули новому царю – Федору Годунову.

«Царевич Федор, сын царя Бориса, отрок прекрасный был, – пишет в «Летописной книге» С.И. Шаховской, – славился красотой, словно цветок диковинный на лугу, Богом украшенный, цвел, словно лилия в саду. Очи имел большие черные, лицо белое жемчужное, белизной сияющее, роста он был среднего, телом очень крепок. Отцом научен он был книжной премудрости, в ответах обстоятелен и весьма красноречив. Пустое и гнилое слово никогда не слетало с уст его. К вере и к наставлениям книжников относился ревностно».

Присягу этому отроку принесли Новгород, Псков, Казань, Астрахань, города Замосковья, Поморья, Сибири… Но тогда же, седьмого мая, П.Ф. Басманов, командовавший войсками, осаждавшими Кромы, объявил войску, что самозванец – это истинный царь.

Полки приняли присягу Лжедмитрию.

Эта измена армии и решила горестную судьбу династии Годуновых, эта измена и засосала Россию в страшный омут Смуты.

10 июня князь В.В. Голицын удавил в Кремле царя Федора Годунова – юношу, с уст которого никогда «не слетало пустое и гнилое слово». Заодно он удавил и его мать…

Патриарх Иов не признал Лжедмитрия, и его свели с патриаршества и на убогой телеге увезли в Успенский монастырь в Старицу.

20 июня Лжедмитрий въехал в Москву.

Говорят, что первым делом Григорий Отрепьев изнасиловал в Кремле царевну Ксению Борисовну Годунову…

А была она, как пишет С.И. Шаховской, девушка, почти ребенок.

«Удивительного ума, редкостной красоты: щеки румяны, губы алы; очи у нее были черные, большие, лучезарные, когда в плаче слезы из очей проливала, тогда еще большим блеском они светились; брови были у нее сросшиеся, тело полное, молочной белизной облитое, ростом ни высока, ни низка; косы черные, длинные, как трубы по плечам лежали. Была она благочестива, книжной грамоте обучена, отличалась приятностью в речах. Воистину во всех своих делах достойна! Петь по гласам любила и песни духовные с охотой слушала».

Сохранила память о Ксении Годуновой и русская песня.

до сих пор плачет царевна в народной песне…

В песне царевна Ксения гораздо лучше, чем атеисты-либералы XIX века, знает, что произошло с Россией и в чем причина происшедшего…

Это батюшкино согрешение, это матушкино немоление…

Впрочем, в этом причина и всех других с такой завидной регулярностью обрушивающихся на нашу страну несчастий.