Роль музеев в информационном обеспечении исторической науки. Музейное собрание как информационный ресурс исторической науки. A Museum Collection as an Information Resource of Historical Science ( Сборник статей, 2015)

Ключевые слова: историческая наука, музееведение, информационно-коммуникационные технологии, цивилизация майя, частные коллекции, археологические артефакты, историческая реконструкция, моделирование 3D-объектов, «клиповое сознание», интеллектуальная собственность.

Keywords: historical science, museology, virtual tour, computer technology, the Mayan civilization, private collections, archaeological artifacts, historical reconstruction, modeling of 3D-objects, the concept of fascination, sacred geography, interactive visualization, computer navigation, «video clip consciousness», intellectual property.

Традиция создания музеев формально восходит, как принято считать, к 290 г. до н. э., когда Птолемеем I было основано учебное заведение под названием «Первый Мусейон» (Юренева, 2011), включавшее жилые и учебные помещения, библиотеку. В «Первом Мусейоне» использовались и хранились различные инструменты, в том числе наглядные пособия для студентов: чучела, статуи, бюсты. В античной Греции сложилась традиция хранения произведений искусства в храмах. Римляне также искали новые формы публичного выставления скульптур и картин, размещая все это в банях, театрах и садах. Прообразом современного музея в классической версии стало частное владение – вилла императора Адриана, где были выставлены реплики предметов искусства, специально заказанные хозяином с греческих и египетских оригиналов.

Долгое время предметы искусства продолжали выставляться в храмах, особняках и специальных помещениях дворцов. И только в XVIII в. музеи в европейских странах превратились в публичные учреждения, коллекции которых начали переходить из частной в государственную собственность. В качестве основной продолжала соблюдаться образовательная направленность музейной деятельности (при общей доминировавшей тенденции демонстрации предметов искусства как символа богатства и могущества владельца). Проблема расширения доступности музейного пространства решалась путем обмена экспозициями, но в основном путем издания альбомов-каталогов собраний музеев. Полиграфическое качество этих изданий определяло их цену, которая (наряду с ограниченностью тиражей) зачастую делала их малодоступными для большинства населения.

Вторая половина ХХ в., благодаря появлению компьютерных технологий, принесла в музейные традиции новые веяния: стали организовываться интерактивные экспозиции, позволяющие манипулировать виртуальными образами объектов, находясь в физическом пространстве музея. Следующим этапом расширения пространства доступа к коллекции стало появление веб-страниц реальных музеев и, наконец, полностью виртуальных музеев, представляющих объединенные или тематические собрания коллекций и каталоги предметов (появился даже домен высшего уровня:. museum).

Каковы были и есть цели, приводящие к появлению феномена музея? Примечательно, что основной задачей изначально стало формирование информационного пространства в рамках действующей модели мира. Если попытаться охарактеризовать объекты, обретающие статус «предметов искусства», то следует отметить, что в древности их ценность относилась к сфере сакрального, а сам предмет в первую очередь считался информоартефактом без дополнительной функциональной нагрузки, т. е. сам объект исходно вообще не имел материальной ценности и содержал лишь духовную составляющую. Его ценностная составляющая возникала только при увеличении срока хранения, исчезновении культурного контекста, обретении нового контекста хранения и принадлежности. В настоящее время подобные объекты без изначального закладывания материальной ценности относятся чаще всего к «этнографии». По мере развития технологий искусства возникают предметы, создаваемые именно в качестве «предметов искусства», обладающие материальной ценностью и предназначающиеся для экспонирования (даже если это церковные предметы наподобие скульптуры, что, казалось бы, было нацелено на воспроизводство информационного пространства).

Вторая «задача», которая исторически возникает достаточно быстро, – демонстрация социально-экономического статуса обладателя выставляемой (или находящейся во владении) коллекции предметов искусства. Несмотря на столь специфическую характеристику, этот фактор нельзя игнорировать при понимании сущности феномена музея.

В современном мире существует большое количество частных коллекций, недоступных общественности, в том числе и научной. В ряде стран содержимое подобных коллекций нередко превышает количество древних предметов, находящихся в открытом доступе или музейных запасниках. К таким странам следует отнести прежде всего регионы развитых цивилизаций древности, занимающих большую часть Центральной и Южной Америки: Мексика, Гватемала, Перу, Боливия, Колумбия, Эквадор.

Собирание в домах богатого креольского населения предметов древнего искусства стало одним из специфических явлений культурной жизни стран Латинской Америки, возникших на территориях великих доколумбовых цивилизаций. Эта тенденция появилась еще в XIX в., вместе со становлением такого культурно-литературного течения, как костумбризм – обращение к индейским истокам нового, складывавшегося после обретения независимости, общества. Параллельно уже в XIX в. к этим предметам начали проявлять все больший интерес европейские и американские коллекционеры и музеи, что стимулировало и интерес со стороны местной элиты.

Наличие в доме коллекций древних предметов становилось в первую очередь признаком хорошего тона, а затем уже и формой вложения денег. Тем более что большинство памятников археологии располагалось (зачастую это происходит до настоящего времени) на территориях частных владений. Огромное количество предметов естественным путем оседало в частных коллекциях, как правило, без какой бы то ни было документации. Законодательное регулирование хранения подобного рода коллекций в некоторых странах Латинской Америки появилось лишь совсем недавно в некоторых странах, и то только в виде вынужденной «амнистии» для этих коллекций, что предполагало лишь необходимость официальной регистрации уже имеющихся предметов в соответствующих органах и запрет вывоза этих предметов за рубеж.

В качестве примера приведем частную коллекцию археологических предметов, собиравшихся одной из семей Гватемалы на протяжении многих лет. Сейчас мы можем лишь условно обозначить ее («коллекция-CSG»), поскольку процесс регистрации еще не завершен. Владельцам «коллекции-CSG» много лет назад была передана еще одна коллекция, собиравшаяся семьей Кастильо (супругами Хорхе и Эллой Кастильо).

Часть этой коллекции была зарегистрирована и в 1977 г. стала экспозицией доколумбова и колониального искусства Музея Пополь-Вух (Museo Popol-Vuh; сайт музея: http://www.popolvuh. ufm. edu), расположенного в кампусе Университета Ф. Маррокин в столице Гватемалы. Сегодняшняя «коллекция-CSG» состоит из нескольких тысяч предметов, как правило изъятых в разное время из погребений, и содержит целые или фрагментированные глиняные фигурки, рельефные и расписные керамические сосуды и блюда, каменные изделия мелкой пластики (в том числе из обсидиана и нефрита), украшения, культовые фигурки, музыкальные инструменты, печати, хозяйственные орудия и наконечники, погребальные урны, отдельные предметы монументальной скульптуры (стелы, рельефные панели). Отличительной чертой данной коллекции является большое количество однотипных предметов (головки, фигурки, окарины и т. д.), что, по всей видимости, являлось индивидуальным выбором самих владельцев. Точное определение происхождения и принадлежности предметов «коллекции-CSG» к той или иной древней культуре на территории Гватемалы возможно лишь по типологическим признакам.

Владельцы частных коллекций, как правило, не занимаются не только типологизацией имеющихся в их распоряжении предметов, но и экспозиционной деятельностью, хотя нередко все-таки проявляют интерес к публичной презентации входящих в их коллекции предметов (при условии надежных гарантий безопасности последних). Как сказано выше, законодательство стран Латинской Америки, заинтересованных в учете, сохранности и обнародовании этой части культурного наследия, предусматривает «археологическую амнистию» владельцам частных коллекций. В 1997 г. в Гватемале Конгресс Республики специальным декретом принял «Закон для защиты культурного наследия Нации», в котором раскрывается понятие «культурное наследие Нации» и определяются нормы его охраны [Decreto, 1997]. Глава IV касается именно «регистрации культурных ценностей», куда включены и обязанности «добросовестных владельцев». Как правило, правовая амнистия касается коллекций, сформировавшихся задолго до введения охранного законодательства и появления специальных законов. Сами владельцы частных коллекций, собиравшихся иногда на протяжении целых столетий, сегодня обязаны зарегистрировать свои коллекции, содержать их в должном состоянии, но при этом прав на продажу предметов иностранным гражданам или вывоз их за рубеж они не получают [Там же: capítulo 2 artículo 14].

Практически единственной возможностью сделать эти коллекции доступными для изучения и ознакомления становится использование виртуального пространства мировой Сети. Как известно, логика размещения предметов в традиционных музейных экспозициях использует схему сводного каталога, построенного, как правило, по хронологическому, культурно-стилистическому, региональному, тематическому или авторскому принципам. Виртуальные технологии позволяют сделать качественно новый шаг вперед, представив ту или иную музейную коллекцию в виде альтернативной реальности исторического пространства. Функциональные возможности музейных экспозиций при этом возрастают едва ли не кратно.

Во-первых, музейные предметы приобретают свойства активного взаимодействия со зрителем, значительно увеличивая уровень его информативности. Лично управляя просмотром коллекционных артефактов, размещенных в виртуальном пространстве, зритель имеет возможность их приблизить, увеличить, изменить освещение, выделить наиболее интересные для него элементы предмета, оценивая, например, его текстуру, использовать систему последовательных ссылок, дающих дополнительную информацию, и т. п.

Во-вторых, конкретные предметы, входящие в ту или иную музейную коллекцию, получают возможность «участвовать» в региональных и международных выставках, не выходя за пределы физического пространства самого музея, но и не теряя при этом своих информативных характеристик. Скажем, выставка древнего ювелирного искусства может собрать в виртуальных залах предметы коллекций из различных музеев и стран, объединив разрозненные артефакты в рамках той или иной темы. Зритель таким образом может посетить уникальную выставку, не только пройдя по ее «залам», но и регулируя по собственному усмотрению формат просмотра.

В-третьих, зритель получает возможность самостоятельно использовать различные предметы из разноудаленных музейных коллекций, комбинируя их в зависимости от поставленной задачи.

Возможности виртуальных музеев, по сути, не только «уравнивают» в правах частные коллекции исторических древностей с официальными музейными коллекциями, но и обеспечивают тем и другим практически неограниченные возможности участия в тематических выставках любого масштаба.

Для иллюстрации возможностей использования виртуального пространства в целях создания эксклюзивных музейных экспозиций, включающих в себя не только те предметы, которые выставлены в залах музеев (или хранятся в их запасниках), но и те, что являются собственностью коллекционеров и по закону не могут вывозиться из страны для публичной демонстрации, авторы данной статьи предлагают инновационную модель Музея-облака «История человеческой цивилизации» им. Ю. В. Кнорозова.

Идея создания Музея-облака родилась относительно недавно и была связана, прежде всего, с необходимостью популяризации частных коллекций археологических артефактов древних цивилизаций Латинской Америки. Взяв за основу предметы, составляющие уже упомянутую «коллекцию-CSG» в Гватемале, мы решили максимально интегрировать их в виртуальное пространство соответствующей исторической эпохи. Технологически подобного рода задача может быть решена с помощью создания 3D-объектов и дальнейшей инсталляции их в 3D-панораму исторического ландшафта.

Принципиальная новизна проекта связана не только с использованием современной технологической составляющей, но и с самим контентом виртуальной экспозиции, основанной на концепции изобразительной реконструкции историко-культурной реальности классического периода цивилизации древних майя (карты, планы, рисунки, схемы, таблицы).

В основе концепции лежит принцип комплексного изучения и реконструкции древних культурных феноменов, разрабатывавшийся Ю. В. Кнорозовым. Этот принцип, с одной стороны, предполагал включение всех аспектов рассматриваемого явления в широком историческом контексте. С другой стороны, для апробации проводимой реконструкции (или же ее достоверности) Ю. В. Кнорозов призывал к воспроизведению того, что он называл «этноисторическим экспериментом». В реальной жизни и исследовании эта задача чаще всего становилась невыполнимой. Тем не менее, разрабатывая концепцию фасцинации [Ершова, 2012. С. 49–70] и реконструируя шаманские практики, Ю. В. Кнорозов принимал активное участие в изучаемых обрядах, о чем свидетельствует, в частности, его знаменитая первая публикация [Кнорозов, 1949. С. 86–97], написанная в рамках дипломного исследования «Мазар Шамун Наби. Срезнеазиатская версия легенды о Самсоне». Для сбора материала он отправился в Казахстан, где во время полевых исследований в качестве наблюдателя принимал участие в суфийском зикре в подземелье Малумхан-сулу, во время которого порхан (шаман), войдя в экстатическое состояние, путем специальных движений и выдохов осуществлял прорицания. Текст Кнорозова представляет образец точнейшего описания видеоряда, по которому, по словам специалистов, можно сразу же снимать фильм; практически проведена полная реконструкция с включением всех деталей и возможных комментариев.

При публикации текста Д. де Ланды «Сообщение о делах в Юкатане» Ю. В. Кнорозов подготовил Предисловие [Кнорозов, 1955. С. 3–96], в котором блестяще реконструировал несколько уровней контекста: исторический-испанский, исторический-индейский, природный, этнографический, археологический, эпиграфический, литературный. В дополнение прилагался психологический портрет автора, позволявший понять ситуационные проблемы Д. де Ланды.

Осуществлять всеобъемлющую историческую реконструкцию – задача достаточно сложная и затратная. Кроме того, она может быть рассчитана на ограниченное количество зрителей – и по пространственным, и по временным характеристикам. Виртуальная же реконструкция историко-культурного и этноисторического пространства открывает совершенно иные перспективы, о чем косвенно свидетельствует появление такого жанра, как виртуальные игры – квесты.

Концепция видения реконструкции историко-культурной реальности жизни древних майя в 3D-панораме виртуального проекта Музей-облако «История человеческой цивилизации» им. Ю. В. Кнорозова принадлежит авторам статьи и зарегистрирована в качестве их интеллектуальной собственности (на произведение науки «Историко-культурный продукт Музей-облако „История человеческой цивилизации“», свидетельство № 15–54, 12.01.2015).

Реализация проекта в целом предполагает принципиально новые возможности изучения любого из известных нам сегодня цивилизационных очагов мира на основе современных компьютерных технологий. Имеются в виду крупные историко-культурные анклавы, которые начали формироваться тысячи лет назад на территориях Азии (Индия, Китай), Ближнего Востока (Шумер, Египет), Американского континента (Мезоамерика, Андский регион, Северная Америка). Каждый конкретный историко-культурный анклав в проекте имеет два уровня информативности: когнитивный и интерактивный.

На первом, когнитивном, уровне предполагается общий экскурс в истоки зарождения цивилизации, учитывающий процесс заселения человеком территории будущего обитания, освоение природных и пищевых ресурсов, формирование оседлого образа жизни, развитие образных представлений и абстрактного мышления в целом, создание городов, форм духовной жизни и т. д. с учетом культурно-географического районирования.

Например, территория Мезоамерики, которую в разные исторические периоды населяли такие народы, как ольмеки, сапотеки-мишкеки Оахаки, тотонаки, майя, тольтеки, астеки, имеет несколько историко-культурных пластов, визуализированных в виде объектов космической съемки, т. е. максимально приближенных к реальности. Каждая такая реалити-карта оснащена навигационными «маяками», указывающими на расположение в этом периоде наиболее крупных и значимых историко-культурных объектов (городищ, дорог, храмов и т. д.). Можно упомянуть для каждой культуры хотя бы несколько наиболее значимых городских археологических центров. Для Центральной Мексики это – Теотиуакан, Тула, Теночтитлан, Какаштла; для побережья Мексиканского залива – центры ольмеков Ла-Вента, Сан-Лоренсо; в Веракрусе – Тахин; в Оахаке – Монте-Альбан и Митла; среди огромного количества городских центров майя – Тикаль, Паленке, Наранхо, Йяшчилан, Бонампак, Калакмуль, Киригуа, Копан; на Юкатане – Чичен-Ица, Коба, Ушмаль, Тулум, острова Косумель и Хайна; на Тихоокеанском побережье центры особой культуры – Эль Баул, Исапа, Такалик-Абах; центры Горной Гватемалы – Каминаль-Хуйу, Мишко, центры вокруг озер Атитлан и Аматитлан. Кроме того, все это пространство включает ритуальные пещеры, древние дороги, вулканы, озера и прочие объекты сакральной географии.

Целевое наведение курсора на любой из исторических объектов инициирует получение объемного изображения объекта в режиме исторического времени его активного функционирования, а система многоуровневой информации обеспечивает достаточно высокую степень когнитивности. Пользователь, ориентируясь по ссылкам, сможет не только получить подробную информацию об объекте, но и узнать характеристики материала, из которого строились объекты, ознакомиться с картиной созвездий на воспроизведенном небосклоне, увидеть представителей фауны конкретной эпохи, узнать о том, как древние майя интерпретировали значения созвездий в своих мифах и легендах, на каких животных охотились, какие растения использовали в пищу и т. д. Так создается целостная картина жизни цивилизаций, максимально удаленных от нас по времени. Компьютерная навигация по ссылкам на реалити-карте способна постоянно пополняться новыми информативными блоками и потому всегда оставаться актуальной.

На втором, интерактивном, уровне создается так называемый виртуальный тур, позволяющий не только познакомиться с объектами древней цивилизации в режиме конкретного исторического времени, но и «погрузиться» в повседневную жизнь людей того времени. Виртуальные туры сегодня становятся одним из самых эффективных и убедительных способов представления информации, поскольку они создают у зрителя полную иллюзию присутствия. В ходе путешествия по улицам древнего города майя, например, можно приблизить или отдалить какой-либо объект, оглядеться по сторонам, подробно рассмотреть детали интерьера жилища, посмотреть на город с высоты горы, приблизиться к выбранной точке или удалиться от нее, через активные зоны реалити-карты переместиться с одной панорамы на другую и т. д. Все это можно делать в нужном темпе и в порядке, удобном конкретному пользователю.

Интерактивная визуализация повседневной жизни далеких цивилизаций является важнейшей составляющей современного обучающего процесса. Возможности виртуального тура позволяют не только составить более эмоциональное и запоминающееся представление о реальности событий, происходивших в цивилизациях прошлого, но и формируют более устойчивые (по сравнению с вербальной информацией) логические конструкты.

Обучающие виртуальные туры могут записываться и на компакт-диски, что позволяет просматривать их с помощью специальных обозревателей туров. В этом случае просмотр не ограничен жесткими требованиями размеров изображения, поэтому учебный материал может содержать высококачественные фотопанорамы и выглядеть очень эффектно. Такие туры способны стать составным компонентом электронных презентаций либо трансформироваться в автономный программный продукт.

Виртуальный тур по Мезоамерике – не просто каталог объектов, но комбинация панорамных фотографий историко-географических областей с включенными археологическими объектами и объектами сакральной географии и звездного неба. Переход от одной панорамы к другой осуществляется через активные зоны (их называют точками привязки или точками перехода), размещаемые непосредственно на реалити-карте. Все это может дополняться фоновой музыкой, видеороликами, flash-роликами, планами туров и любой другой дополнительной информацией. Пользователь любого виртуального тура может перемещаться между панорамами через активные зоны или руководствуясь картой тура. Так, можно представить «дорогу жизни майя», воплощающую идею мироздания, реализованную в физическом артефактном пространстве. Речь идет о маршруте от места рождения жизни на острове Косумель (восточная точка), через главные центры полуострова Тулум, Коба, Чичен-Ица, Ушмаль до острова мертвых – некрополя искусственного острова Хайна (западная точка). Этот маршрут пролегал по проекции «небесной веревки» – Позиции Млечного Пути в окружении Зодиакальных Созвездий, воплощая единство мира живых и мира умерших [подробнее см.: Ершова, 2007. С. 185–214].

Возможности виртуального тура предусматривают и еще один существенный момент, а именно встраивание в интерактивный режим виртуального тура 3D-объектов частной коллекции археологических и этнографических артефактов. Такое ознакомление с артефактами позволяет сформировать дополнительный интерес зрителя к виртуальному туру и способствовать более глубокому его освоению. В дальнейшем виртуальный тур данного формата может наполняться и другими 3D-объектами, постепенно увеличивая насыщенность учебного материала или формируя его новые версии. Учебный курс, таким образом, будет всегда актуальным и интегрированным в научную среду, отражая все новейшие находки и открытия в истории изучения древних цивилизаций.

Дополнительную информацию о 3D-объектах, встроенных в виртуальный тур, пользователь получает за счет выделенных активных зон, которые не только отвечают за перемещение от одной панорамы к другой, но и используются для детализации визуальных объектов. Технология активных зон позволяет сделать акцент на отдельных частях панорамы (например, на детали интерьера), требующих особого внимания виртуального посетителя.

Возможно включение в виртуальный тур интерактивных планов помещений и навигаторов, позволяющих пользователям определять свое «местоположение». Просмотр тура может осуществляться по плану, по точкам перехода либо автоматически в соответствии с планом, определенным при создании проекта. Виртуальные туры, как и фотопанорамы, можно просматривать как в интернет-браузере, так и в специализированных обозревателях виртуальных туров.

Пакеты программного обеспечения, предназначенные для создания панорамного снимка и настройки точек перехода, в профессиональной среде представлены в достаточном количестве и, судя по всему, достаточно часто обновляются. Но дружественный интерфейс большинства этих программ, подробная справочная система, включение в поставку учебных туров позволяют работать с нею достаточно просто и эффективно.

Например, созданные в среде специального приложения Panoweaver виртуальные туры обладают уникальными навигационными возможностями: помимо классического управления кнопками и мышью при просмотре панорам и перемещении от одной панорамы к другой, здесь встроена поддержка диалоговой карты с эффектом компаса, предоставляющим дополнительные возможности для управления туром. А создаваемые в среде Tourweaver виртуальные туры могут включать сферические и цилиндрические панорамы, обычные изображения, музыку, ссылки, точки перехода, интерактивные карты и планы, обычные слайд-шоу и текст. Тур можно дополнить разнообразной обучающей информацией. Точки перехода могут устанавливаться не только для перемещения от одной панорамы к другой, но и для открытия статичного изображения (например, карты или плана), для перехода по ссылке, для проигрывания музыкального файла или анимации, для обращения к виртуальному компасу, облегчающему ориентацию по туру.

Каждый из внедряемых в тур объектов имеет серию свойств, которыми можно управлять (например, через окно Properties). Так, можно менять положение объектов, их размеры, движение, фон или оформление, менять видимость и т. д., что позволяет быстро и без особого труда корректировать настройки и получать нужный эффект. Именно таким образом планируется разместить в виртуальном пространстве коллекцию археологических артефактов частной «коллекции-CSG». Например, реконструкция археологического пространства центральной Гватемалы с озерами в окружении вулканов позволяет разместить в виртуальном in situ городище (с пирамидами и дворцами) места работы ремесленников с оставленными заготовками, изделиями и инструментами. В захоронениях размещаются предметы: орудия, украшения, фигурки, многие из них с отсеченными головами или беременные (наличие последних связано с символикой возрождения у древних майя). К каждой фигурке добавляется каталог типологически сходных предметов.

Обеспечение сетевого доступа к данной коллекции будет осуществляться на основе так называемых облачных вычислений (cloudcomputing), которые могут быть оперативно предоставлены провайдером из любого места Сети и иметь минимальные эксплуатационные затраты. Главное преимущество облачных услуг – своевременная реакция на любые вычислительные изменения, происходящие в Сети. Облачные технологии в целом имеют такие очевидные преимущества, как универсальный доступ к сетевой информации без аппаратной или программной привязки; возможность самообслуживания пользователя; объединение ресурсов Сети в единый общий сервис; автоматический режим изменения (расширения, ограничения) услуг для пользователя, так называемая эластичность услуг.

Облачный ресурс обеспечивает высокий уровень доступности к информационным услугам как на персональном компьютере, так и на мобильном телефоне или планшете. При этом пользователь (посетитель Музея-облака) полностью избавлен от необходимости приобретать специальные знания, т. к. контроль и управление всей виртуальной инфраструктурой облака осуществляется облачным провайдером.

Тем не менее для создателей Музея-облака техническая подготовка представляется необходимой. Прежде всего это касается формирования так называемой платформы виртуального музея как облачного продукта. Платформа – это комплекс программного обеспечения, в который входят инструменты создания, тестирования и реализации конкретного облачного продукта (система управления базами данных, связующее программное обеспечение, языки программирования). Платформа как конкретная «среда обитания» для облачного продукта должна иметь собственные параметры конфигурации, или инфраструктуру услуги. Пользователь (посетитель Музея-облака) получает возможность самостоятельного управления ресурсами облачного продукта, использования прикладного программного обеспечения, контроля над системами хранения данных.

К особым достоинствам облачных технологий можно присовокупить относительно низкую себестоимость продукта для пользователя (стоимость ноутбука или планшета); высокую производительность (большая часть программ и служб запускаются удаленно, в Интернете); упрощенную процедуру приобретения программного обеспечения (все нужные программы есть в Облаке); возможность автоматического обновления программ (все удаленные программы существуют исключительно в последних версиях, нет необходимости их переустанавливать или обновлять); отсутствие лимита на объем хранимой информации; совместимость с большинством операционных систем (для Облака нет разницы, на какой операционной системе работает пользователь); возможность совместного присутствия в Музее-облаке групп пользователей (нет необходимости пересылать информацию и редактировать ее; любое изменение, внесенное одним пользователем, тут же отражается у другого); возможность доступа к артефактам Музея-облака из любого места и в любое время; отсутствие привязки к оборудованию для хранения данных (это особенно важно для музейных коллекций, предметы которых имеют копии и автоматически распределяются по различным серверам).

Пожалуй, единственным недостатком облачных технологий (но очень существенным!) является привязка к глобальной Сети. В условиях навязываемого постмодерна, разрушающего границы любой аутентичности, информационная «привязка» к глобальной Сети создает вызовы и риски, которые могут реально угрожать независимости развития облачного продукта. В связи с этим Музей-облако должен иметь несколько степеней защиты, включая правовую (защиту интеллектуальной собственности в первую очередь). Авторы концепции Музея-облака «История человеческой цивилизации» им. Ю. В. Кнорозова, например, имеют юридически оформленное право на саму идею создания этого музея, право на изображение уникальных археологических и этнографических предметов частных коллекций в 3D, право на исходный код программы на сервере, право на все составленные в рамках проекта Музея-облака изображения историко-культурной реальности (карты, планы, рисунки, схемы, таблицы и т. д.), а также право на использование данного историко-культурного продукта при его тиражировании или в рекламных целях, в процессе размещения изображений Музея-облака в различных кросс-платформенных виртуальных средах.

На данном этапе реализации проекта Музея-облака «История человеческой цивилизации» им. Ю. В. Кнорозова авторы планируют инициировать его применение одновременно как в образовательном, так и в научном направлении.

Образовательное направление. Изучение истории становления и развития древних цивилизаций на сегодняшний день остро нуждается в новых технологиях, включая компьютерную визуализацию как самих исторических процессов, так и артефактов той или иной культуры. Главная причина актуализации технологических инноваций образовательного процесса заключается в том, что виртуальная форма усвоения учебного материала в целом является сегодня приоритетной моделью формирования молодежного мышления. Особенность данной модели основана на специфике усвоения информации: большая часть информации, поступающей из формализованных источников (учебник, лекция и т. п.), воспринимается молодежью в минимальной степени, учитывая «информационное цунами» развлекательных шоу, блогосферы и т. п. Учебная информация в подавляющем большинстве случаев остается не отрефлексированной и, следовательно, не поддается глубокому усвоению. Формируется «мозаичное (или клиповое) сознание», когда вся поступающая информация остается лишь на поверхностном уровне и в минимальном количестве, т. е. фактически не может быть полноценно использована в практической деятельности. Облачные технологии способствуют значительно более глубокой и естественной интеграции учебного материала в сознание учащейся молодежи. (Например, погружение с помощью виртуального тура в жизнь древних майя, интерактивное управление просмотром 3D-артефактов, самостоятельное решение задач систематизации предметов частных коллекций, представленных в виртуальной экспозиции, создание новых композиций, отражающих сюжеты религиозных верований, ритуалов, магических обрядов и т. п.)

Научное направление. Не менее эффективным представляется использование предметов Музея-облака в процессе исследования древних культур специалистами (культурологами, историками, археологами, этнографами и т. д.). В защиту этой эффективности можно привести ряд аргументов.

Первый аргумент: появляется возможность решения трудоемких задач организации непосредственного доступа к удаленным музейным коллекциям (пространственные, финансовые, административные и т. д.). Особенно привлекательно в этом смысле выглядит реальное получение доступа к предметам частных коллекций, которые, как уже говорилось, по закону не могут быть вывезены из страны их первоначального размещения (археологические предметы Свято-Троицкого православного монастыря в Гватемале относятся именно к такой категории коллекций).

Второй аргумент в пользу использования облачных технологий исследователями древних цивилизаций состоит в том, что многие коллекции находятся в таком состоянии, которое требует долгой и кропотливой работы как по восстановлению артефактов, так и по их типологизации. По этой причине традиционная экспозиция археологических древностей вряд ли может быть представлена широкой и научной общественности. А вот последовательная интеграция 3D-моделей археологических предметов в пространство виртуального тура сегодня представляется вполне решаемой задачей. Например, переход «путешественника» по ссылке к рассмотрению интерьера жилища древних майя может постепенно становиться все более и более содержательным за счет виртуальных реконструкций.

Третий аргумент – это использование 3D-моделирования археологических предметов в междисциплинарных исследованиях. Сегодня междисциплинарные исследования – такая исследовательская практика, при которой возможно преодоление противоречий между реальным миром (закономерности чего не всегда понятны) и организованным знанием научных дисциплин (базовые допущения, гипотезы, расширительные интерпретации сведений о реальности и ее организации). Например, виртуальная панорама позволяет систематически и организованно отображать эмпирические данные об объекте, применяя исследовательские средства нескольких дисциплин (например, метод эксперимента, математические и физические модели, системный анализ и т. д.). Точно так же создание виртуального тура допускает использование теорий разной степени обобщения и разработанных в различных дисциплинах, выбор направления научного поиска на пересечении альтернативных гипотез, построение нестереотипных интерпретаций на основе междисциплинарного знания.

По сути, полноценная реконструкция объектов (как материальных, так и духовных) Древнего мира в виртуальном пространстве сегодня возможна только в рамках междисциплинарности. Отказ от «охраняемой» аутентичности той или иной конкретной дисциплины, «открывание» ее границ для диалога с другими дисциплинами в разы увеличивают объяснительные возможности нового (синтетического) подхода.

Несмотря на трудности междисциплинарного подхода (неопределенность понятий и терминов, размытость восприятия специфики смежных дисциплин, способ и степень взаимодействия между ними, разность логических приоритетов), он однозначно провоцирует появление альтернативных исследовательских проектов, ориентированных на «расколдовывание» реальности любого исторического времени. Именно «недисциплинированный» исследователь, игнорирующий границы дисциплинарной аутентичности, не боится адаптировать под исследование Древнего мира и социальные, и естественные, и точные науки. В результате такой научный проект, как Музей-облако, не только сам обретает черты инновационного, но и расширяет границы будущих исследований древних цивилизаций. Большой проблемой для Мезоамерики (и прочих доколумбовых культур) является сложившееся у исследователей «отторжение» этого пространства от традиционного Древнего мира, что является продолжением средневекового евроцентризма. Важной задачей становится вписание этого материала в общий цивилизационный процесс.

Появляется возможность воссоздания ментальной картины Мезоамериканской цивилизации, обозначение структуры духовной жизни древних майя, их верований и космологических представлений, воссоздание психотипа представителей одной из древнейших культур. Подобного рода историко-культурные реконструкции могут быть востребованы для разработки новой исторической и идеологической концепций, а также для выявления и преодоления базовых ограничений, имеющих место в сфере современного научного и технологического знания.

Четвертый аргумент – это увеличение возможностей для популяризации научных знаний. Как известно, достижения научных исследований зачастую остаются в «башне из слоновой кости» для широкого круга обычных людей. Облачные технологии, в частности кросс-платформенные инструменты, позволяют размещать музейные коллекции там, где аккумулируются интересы самих пользователей. Например, размещение экспозиции Музея-облака в «Теплице социальных технологий» (http://te-st.ru) позволит использовать контент общественного образовательного проекта для привлечения внимания в том числе и к виртуальным выставкам археологических артефактов. Основная миссия «Теплицы» – развивать культуру создания гражданских онлайн-приложений, т. е., по сути, связывать гражданских активистов, нацеленных на формирование социального государства, с IT-специалистами, способствующими решению множества социально значимых проблем при помощи информационных технологий. Мы полагаем, что размещение музейных коллекций в подобного рода среде будет не просто уместным, но и взаимовыгодным начинанием.

Пятый аргумент – упрощение процедуры координации научных работ, проводимых исследовательскими структурами и отдельными исследователями в различных уголках земного шара, а также активизация деятельности экспертного сообщества. В идеале предполагается создание на базе Музея-облака многофункционального интернет-портала, в задачи которого войдет не только объединение исследователей, работающих над проблемами древних цивилизаций, но и привлечение к работе лиц, интересующихся научно-исследовательской тематикой изучения древних культур.

Шестой аргумент – создание в рамках Музея-облака общедоступной базы данных и библиотеки по тематике древних цивилизаций. Среди наиболее актуальных тем – заселение континента и этногенез, социальное устройство, религиозные представления, обрядовые практики, источниковые проблемы, систематизация эпиграфического наследия, научные знания и технологии, проблемы адаптации, диета, хозяйственная деятельность и многое другое.

Возможности Музея-облака позволяют оптимизировать сбор, систематизацию и аналитическую обработку информации, полученную в ходе различного рода специализированных исследований, и проводить регулярные мониторинги открытых источников информации по данной тематике.

Седьмой аргумент – организация международных экспедиционных проектов с привлечением спонсорских средств со стороны как государственных, так и частных структур. Облачные технологии позволяют оптимизировать сам поиск спонсорской помощи за счет виртуального формата демонстрации музейных объектов. Любые переговоры с потенциальным спонсором пройдут значительно эффективнее, если проект экспонирования археологических артефактов будет представлен в интерактивном формате и 3D-изображении.

Подводя общий итог, можно сказать, что использование облачных технологий в музейной практике обеспечивает новый уровень экспонирования коллекций, соответствующий вызовам информационного общества. Более того, формат Музея-облака позволяет постепенно развивать созданный ресурс, адаптируя его к новейшим исследовательским и образовательным инновациям.

Вместе с тем приходится констатировать, что в XXI в. именно такой тип музея, как Музей-облако, соответствует базовым задачам, поставленным еще перед Первым Мусейоном: образование, информация, а также уже глобальная доступность.

Ершова Г. Г. Древняя Америка: полет во времени и пространстве. Мезоамерика. М.: Новый акрополь, 2007. 392 с.

Ершова Г. Г. Нелегкий опыт междисциплинарности // Стены и мосты: междисциплинарные подходы в исторических исследованиях: Материалы международной научной конференции. М.: Совпадение, 2012. С. 49–69.

Кнорозов Ю. В. Мазар Шамун-наби // Советская этнография. 1949. № 2. С. 86–97.

Кнорозов Ю. В. «Сообщение о делах в Юкатане» Диего де Ланда как историко-этнографический источник // Ланда Д. де. Сообщение о делах в Юкатане. М.; Л.: Наука, 1955. С. 3–96.

Юренева Т. Ю. Музеи мира. История и коллекции, шедевры и раритеты. М.: ЭКСМО, 2011. 496 с.

Decreto 26–97 del Congreso de la República de Guatemala sobre la «Ley para la protecciyn del Patrimonio cultural de la Naciyn», publicado a páginas 1361 a 1356 del número 46, tomo 256, de fecha 12 de mayo de 1997, del Diario de Centro América.

Ключевые слова: историческая наука, археология, музееведение, музей, музейное дело, Н. Ф. Федоров, русский космизм, философия общего дела, научная этика.

Keywords: historical science, archaeology, museology, Museum, museology, N. F. Fedorov, Russian cosmism, the philosophy of common cause, a scientific ethics.

…для ученых история есть суд, судебный приговор, ими, учеными, произносимый; для неученых же… история есть поминовение.

Н. Федоров. Собр. соч. Т. 3.

Осмысление проблемы информационного обеспечения исторической науки в целом и конкретных исторических дисциплин (археологии, этнологии и т. д.) как необходимого условия их нормального развития актуально в настоящее время, но не менее важно оно было и столетием ранее. О том, как подходил к решению этой проблемы один из крупнейших мыслителей конца XIX в. Н. Ф. Федоров, пойдет речь в данной статье.

Основатель «русского космизма» Николай Федорович Федоров (1829–1903) всю свою сознательную жизнь посвятил преподаванию истории и географии и библиотечному делу[3]. Но это лишь внешняя сторона его биографии. Внутренняя же жизнь была посвящена без остатка разработке «философии общего дела», в рамках которой истории и археологии отводилось особое (можно сказать, одно из главных) место. Мы постараемся раскрыть логику размышлений философа, приведших его к таким выводам, его практические шаги в стремлении обосновать и реализовывать в жизни свои воззрения на историю вместе с археологией, найти оригинальным идеям Федорова место в истории развития парадигмы науки, показать еще не до конца исчерпанную эвристичность этой парадигмы.

Воззрения Н. Ф. Федорова на нашу науку довольно сложно вычленить из бесконечной череды небольших статей и мелких заметок (как правило, анонимных), его писем к ближайшим друзьям и помощникам; однако теперь, к счастью, работа по полной публикации и комментированию его наследия уже проделана [Федоров, 1995–2000]. Эти немногие тексты философа в первом приближении расслаиваются на три значимых для нас уровня: верхний, «парадигматический», посвящен рассмотрению места и перспектив археологии в системе его учения (статьи «Что такое отечествоведение?», «Золото и прах» и др.), средний – практическому применению отдельных идей учения в жизни (в частности, в сфере музейного дела и организации региональной науки – см. заметки 1899 г. «О месте будущего Археологического съезда», «Где быть научным съездам в Туркестане», «Музей, его смысл и назначение», статья-утопия «Воронежский музей в 1998 году» и др.), нижний – конкретным вопросам археологической жизни, очерченным самими названиями его статей («Так называемые каменные бабы как первый надгробный памятник», «Каменные бабы как указание смысла, значения музеев» и др.). Большинство статей написано философом во второй половине – конце 1890-х и в самом начале 1900-х гг. Рассмотрим их последовательно по обозначенным уровням.

Исследовательница творчества философа С. Г. Семенова верно отмечает, что «общественные инициативы Федорова 1890-х годов, печатные выступления самого мыслителя и его сподвижников никак не могут быть рассматриваемы вне современного им исторического и культурного контекста. Царствование императора Александра III характеризовалось устойчивой тенденцией к расширению движения за изучение родной старины, прошлого России, памятников ее истории, материальной и духовной культуры. Вторая половина 1880-х – начало 1890-х годов были своеобразным пиком этого движения, не утратившего своей мощи и в первые годы правления Николая II» [Семенова, 1997. С. 573]. Тот же подъем в науке, в первых шагах русских ученых к осмыслению археологии в системе человеческого знания отмечен и в археологической науке этого времени [Платонова, 2010. С. 44–46].

Однако следует подчеркнуть и «вневременность», несиюминутность основных постулатов учения Н. Ф. Федорова, их тесную взаимосвязь с корневыми основами христианского вероучения вообще; по этой причине можно говорить о влиянии на формирование личности мыслителя всего комплекса русской культуры в ее самом широком пространственно-временном контексте [Семенова, 2004. С. 445–462].

Кратко суть философского ядра его учения («супраморализма, или великого синтеза» [Федоров, 1995–2000. Т. 3. С. 320–321; работа написана в основном в Подольске], «философии общего дела» [Федоров, 1982]) можно выразить как предельное развитие христианской этики, основывающейся на постулатах всеобщей любви и братства и на этой почве требующей безусловного восстановления живой братской связи всех ныне живущих со всеми умершими предками (вплоть до «воскрешения отцов», понимаемого им как сложный двуединый метафизический, но осязаемый процесс). Здесь необходимо иметь в виду, что эта эсхатология, по мнению мыслителя, сохраняет свое место в рамках христианской догматики, о чем не устают напоминать нам и современные исследователи: «Еще С. Н. Булгаков обратил внимание, что ни одна идея Николая Федоровича не подвергается такой опасности лжетолкования, искажения, вульгаризации, как этот головокружительно смелый его „проект“. Особенно велика опасность истолковать религиозную идею Николая Федоровича в духе современных научных позитивистов a la Мечников и религиозный идеал превратить в невыносимую пошлость» [Булгаков, 1998. С. 326]. Впрочем, и сам Федоров предвидел возможность искажения своих мыслей и, по свидетельству Кожевникова, «многократно высказывал, что „ничего так не боится, как того, что „передовые“ и „неверующие“ „пожалуют“ его в атеисты, от каковой чести он наотрез отказывается“» (из письма В. А. Кожевникова П. А. Флоренскому, 7 сентября 1913 г. // Вопросы философии. 1991. № 6. С. 114) [Морозова, 2003. С. 323].

Это также и понимание Истории и археологии как пути от «небратства» ко всеобщему «братству» и Истории как «проекта», т. е. История – то, что дóлжно осуществить, что можно запланировать, если человечество пойдет по этому пути (некоторые исследователи пытаются включать учение Н. Ф. Федорова в общую схему развития «проективной философии», имеющей не только чисто российские территориально-хронологические истоки и пределы, но и общемировые [Шишкин, 2003. С. 153–158]. Нам кажется, что это является упрощением и схематизацией, удобной лишь для самих историков науки). Никто и ничто, кроме самого человека как существа разумного и разумно сотворенного, не может привести этот план в исполнение [Семенова, 2004. С. 220]. Логично предположить, что отсюда начинается дорога от догматических представлений религии о роли человека в мире к гностическому восприятию мира [Ковтун, 2009. С. 84]. Однако следует отметить и то, что сам мыслитель прямо полагал, что его взгляды являются как раз активным преодолением мистицизма древних учений с их пассивным восприятием мира. От ядра его учения расходятся нити рассуждений, объемлющие буквально все стороны жизни, науки и религии в их тесной взаимосвязи.

Таким образом, основной чертой учения Н. Ф. Федорова является его глобальность – всемирность, выражаясь языком его сочинений. Всемирность объемно не ограничивается нашей планетой, а охватывает всю мыслимую Вселенную. Это важно подчеркнуть, указав тем самым и на сверхантропологизм, универсализм учения, выделяющий его из ряда прочих философских систем. Также необходимо иметь в виду, что «супраморализм» Федоров определяет не только как христианскую нравственность, но как само христианство, «в коем вся догматика стала этикою (догматы заповедями), и этикою, неотделимою от знания и искусства, от науки и эстетики, которые должны сделаться, стать орудиями этики…» [Федоров, 1995. Т. I. С. 388; Титаренко, 2003. С. 58].

Отсюда истекает и возможность каждому, в том числе специалисту-ученому, найти что-то существенное для обозрения путей развития своей науки в учении Н. Ф. Федорова. Отсюда же проистекает пристальное внимание самого мыслителя к роли и месту археологии как основного познавательного инструмента в деле практического «воскрешения отцов»: «Мир прошедший, покорный мощному голосу науки, поднимается из могилы ‹…›. Тогда все некогда живое воскреснет в человеческом разумении, все исторгнется от печальной участи бесследного забвения, и то, чего кость истлела, чего феноменальное бытие совершенно изгладилось, восстановится в светлой обители науки – в этой обители успокоения и увековечивания всего временного» (так сам Н. Ф. Федоров цитировал слова А. И. Герцена, в отличие от автора понимая их не как метафору, а буквально) [Семенова, 2004. С. 223–224].

Следуя той же логике, история в учении Федорова превращается во вспомогательный раздел археологии, а остальные науки являются лишь подспорьем этих главных наук человечества. Отсюда и пристальное внимание мыслителя к проблемам происхождения человеческого рода, этногенеза отдельных народов, к развитию музейного дела и к сохранению памятников материальной культуры страны. Тем не менее его вниманием охвачены и такие, казалось бы, мелкие и незначительные моменты жизни, как развитие краеведения («местной истории») в провинциальной России, включая самые низовые уровни: история сел, история отдельных родов рядовых людей (крестьян, мещан и т. д.), местная и микротопонимика, местный фольклор и диалектология; отдельные археологические объекты (в особенности погребальные памятники, вплоть до современных ему кладбищ). Все разнообразие мелких подразделений науки о человеке вплеталось мыслителем в нечто единое, направленное к конечной цели «всеобщего братства», воссоединения отцов и детей.

В важной работе историософского плана «Золото и прах» (1900) мыслитель указывал: «Золото объясняет, почему История, как факт, есть взаимное истребление. Прах же отцов дает смысл и цель Истории как проекту воскрешения… Археология или История на Земле, как кладбище, распространяется, производя раскопки по всему миру, хотя и не сделалась еще повсеместною, не познала себя наукою сынов, изучающею останки отцов… Археология еще не соединилась с естествознанием, с познанием силы рождающей и разрушающей» [Федоров, 1995–2000. Т. 3. С. 373]. В работе того же периода «Об истинной религиозности», посвященной разбору поэмы «Цена жизни» его ученика и последователя В. А. Кожевникова, мыслитель пояснял: «…И сам человек представляет „весы“, когда в одной руке держит горстку праха, а в другой – золото, и если бросит прах на могилу умершего и, взявши золото, удалится от могилы, то будет блудным сыном, „человеком“ или гражданином нашего времени; или же, оставив золото, сделает прах предметом исследования или познания того, чем он был, доказывая восстановлением того, чем он был, истину восстановления» [Федоров, 1995–2000. Т. 3. С. 550].

Итак, цель археологии, истории и человека в ней, по мысли Н. Ф. Федорова, – отклониться от злата, от стремления к бесконечному потребительству, наращиванию материального благополучия (т. е. от исчерпавшей себя современной позитивистской парадигмы развития человечества) и сохранить прах предков (т. е. весь массив духовно-материальной культуры прошлого) для его надлежащего исследования (причем исследования не мертвого, «ученого», а живого, «жизнесловного», комплексного по своей сути, учитывающего все достижения современной научной мысли). Это моральный императив его определения науки. «Мы потому и называем Археологию величайшею и святейшею наукой, что без познания памятников и останков умерших, – познания не мысленного только, – невозможно объединение, братство живущих», – писал он в статье «О значении обыденных церквей вообще и в наше время (время созыва конференции мира) в особенности» [Федоров, 1995–2000. Т. 3. С. 5–46] (статья-обращение была по просьбе Н. Ф. Федорова опубликована от имени его хорошего знакомого, археолога С. А. Белокурова, как запрос к предстоявшему Археологическому съезду в Риге [Белокуров, 1896. С. 34–35]).

Из этого понимания археологии проистекает и определение Н. Ф. Федоровым важнейшей роли такой формы организации современной ему науки, как Всероссийские археологические съезды (каковая организация должна быть, по его мнению, многоуровневой: от низовых областных и губернских съездов идти к общегосударственным). Роль съездов видится им прежде всего в пробуждении и подъеме интереса провинциальной и местной, уездной, общественности к прошлому своего края. Поэтому он ратует за всяческое расширение географии Археологических съездов, которые в тот период стали охватывать и национальные окраины Российской империи. Правда, логика организаторов съездов и Н. Ф. Федорова в этом были принципиально несхожими. Уваровы во главе Московского археологического общества преследовали, кроме сугубо научных, еще и государственно-политические цели – цементации, консолидации научной общественности империи, преодоления зарождавшегося национального сепаратизма, распространения имперского научно-культурного стандарта и на нерусские губернии.

За внешней риторикой статей философа, в которых содержатся и его идеи относительно географии съездов, зачастую прячутся чисто научные цели. Так, в работах 1899–1900 гг. («О месте будущего Археологического съезда», «Где быть научным съездам в Туркестане?» и др.) он задает Предварительному комитету будущего съезда вопрос: «где искать прародину ариев и как организовать комплексную экспедицию на Памир?» (Н. А. Янчук по его просьбе представил X Археологическому съезду в Риге два запроса: о прародине ариев и об учреждении комплексной международной научной экспедиции по изучению Памира [Федоров, 1995–2000. Т. 5. С. 365]; мыслитель просил В. А. Кожевникова познакомить Янчука со своей статьей «О месте будущего археологического съезда» (подробнее см. об этом: [Ершов, 2012. С. 114–116]). Н. Ф. Федоров предложил для ускорения решения этих вопросов собрать съезд в Самарканде: «Значение Памира велико и в настоящем, а потому и желательно, чтобы Самарканд, стоящий у подножия Памира, стал местом не археологического лишь съезда, но и съезда естествоиспытателей и врачей. Если исторически возможно еще сомнение относительно Памира как могилы (по народным сказаниям) или колыбели (как выражаются желающие забыть о смерти) предка, праотца, то географически и особенно этнографически Памир есть несомненно центр, кровля мира ‹…›. Это исследование тем особенно важно, что оно требует международных научных экспедиций, а вместе и соединения усилий историко-археологических и антропо-натуралистических; такая же совместная работа будет способствовать замене местного, народного патриотизма – всеплеменным и заставит как натуралистов, так и археологов признать необходимость всестороннего изучения вопроса – лингвистического, археологического и антропологического…» [Федоров, 1995–2000. Т. 4. C. 207–210].

Вопрос о прародине ариев – вопрос большей частью археологический вплоть до сего времени, и концентрируется он именно на археологическом изучении территории бывшего Туркестана и прилегающих к нему областей России; не надо при этом смешивать позицию философа с построениями тех достаточно образованных членов Туркестанского кружка любителей археологии (к примеру, В. М. Флоринского), которые искали там пращуров славян (см.: [Смирнов, 2011. С. 328]). Н. Ф. Федоров призывал всех работать вместе для достижения одной цели, а у членов кружка или у тех же германских, английских археологов, наводнивших Туркестан в конце XIX в., были цели и совсем иного рода – обосновать притязания своих империй на эти земли как на свои исконные территории.

Археология и история в системе учения Н. Ф. Федорова, таким образом, объемлют историю не только русского народа, но и всего индоевропейского племени, а через него и историю человечества вообще; он видит, что наука еще слишком слаба и неразвита и действует в отрыве от естественных наук, которые помогали бы археологии привлечь к делу воскрешения предков знания естественных законов природы («силы рождающей и созидающей»), законов, которые бы облегчали для археологии задачу искать и применять новые, до сих пор неведомые, но непременно существующие практические методики (те, которые непременно имманентно присутствуют в ней как в «проекте»).

В этом смысле комплекс проективных идей Н. Ф. Федорова, несмотря на весь «реализм» и практичность его, близок к утопии как «метажанру» русской философии и литературы (по определению Н. В. Ковтун: [Ковтун, 2009. С. 25]), но не полностью покрывается этим определением – границы между самими этими разновидностями жанра бывают порой достаточно условны. Как определить, к примеру, жанровость произведений философа и писателя В. Ф. Одоевского, хотя книги его и издаются под грифом «художественная литература», – философско-утопическая литература или философия, облеченная в оболочку литературного сюжета? И у Н. Ф. Федорова есть попытки творить в художественно-утопическом ключе (к примеру, его статья «Воронежский музей в 1998 году»), и у И. Е. Забелина были мысли написать роман в духе, как бы мы сказали теперь, «альтернативной истории» [см.: Забелин, 2001. С. 79. Запись от 6 апреля 1865 г.].

А идея великого русского натуралиста В. И. Вернадского о грядущей автотрофности человека [Вернадский, 1988], о появлении в будущем замкнутого социально-производственного цикла человечества, не оставляющего после себя никаких материальных следов (т. е. предмета археологии), – разве не утопия? Сочетается ли эта идея с воззрениями Н. Ф. Федорова о регуляции стихийных сил природы? Очевидно, да: она является предельным выражением логики философа, ее завершением [Семенова, 2000. С. 86, 448]. Нет труда физического, следовательно – нет и отходов жизнедеятельности человека. Человек, следуя этой логике, превращается в плотское, но «прозрачное» существо духовного плана. Индустрия, составляющая костяк современной цивилизации, отпадает и исчезает как бесполезная обуза. Все произведения культуры тоже созидаются только в эфире (не угадали: не в электронном формате с его материальными носителями). Это – не конец истории, но конечный предел науки археологии, у которой исчезнет предмет ее исследования. Что за этой чертой – археология будущего или ее смерть? На эти, чисто философские, вопросы уже обратила внимание современная литературная утопия (см., к примеру, роман М. Попова «Плерома» [Попов, 2006], где одной из главных движущих сил сюжета является осуществление автотрофности в практике ближайшего будущего человечества. И сама наука должна задумываться над подобными вопросами.

Вопрос о неразвитости, отставании археологии от общего прогресса остальных наук (особенно естественных) и в настоящее время является не только проблемой внешней, свидетельствующей о сильнейшей зависимости ее от развития окружающего общества. Есть еще проблемы внутреннего порядка, определяемые спецификой любого научного процесса (неравномерность разработки отдельных тем, региональных исследований, методологических направлений, цикличность развития, возвратно-поступательный характер в эволюции идей), когда та или иная проблематика, решаемая на одном этапе, на следующем этапе развития видится совсем по-иному, отодвигаясь и расширяясь подобно горизонту перед восходящим на вершину первопроходцем. Все эти трудности усугубляются и отсутствием централизации, единых программ исследований на отдельно взятой территории той или иной археологической культуры, рассеченной современными границами государств и регионов.

Что же представляла собой наука археология того времени и как сами современники Н. Ф. Федорова осмысляли ее место и значение в обществе? Определение границ и метода археологической науки во второй половине – конце XIX в. в России базировалось, как отмечает Н. И. Платонова, на двух идейно-теоретических платформах, или парадигмах: «гуманитарной или исторической» и «естествоведческой или антропологической», что свидетельствовало, по ее мнению, о наличии в тот период двух принципиально разных «систем научных и философских взглядов на науку о первобытности» [Платонова, 2010. С. 42]. В рамках первой парадигмы развивались направления историко-культурное и художественно-историческое; оба эти направления основывались на понимании древностей как продуктов творчества человека, отражающих реальную историю народов. Согласно второй парадигме, через изучение древностей исследователь может познавать и формулировать даже некие основные законы бытия, таким образом уподобляя народы и общества «биологическому организму» и утягивая археологию в лоно наук о природе [Там же. С. 70–71).

Однако современники Н. Ф. Федорова были еще не настолько изощренны в методологии и истории науки, чтобы видеть возможности ее инструментария и ее движущие силы в таком ключе, как нам кажется это почти полтора века спустя. Н. И. Платонова отмечает, что одну из первых попыток анализа массива археологических достижений второй половины XIX в. предпринял А. С. Лаппо-Данилевский в начале ХХ в. [Там же, 2010. С. 43 и далее]. Историк выделил тогда в науке три направления: классическое (идущее от европейского понимания истории искусства как эволюции стилей и олицетворявшееся, как правило, с учеными-античниками столичного Петербурга); национальное (направленное на поиск древностей русского народа, помогающий процессу самоидентификации этноса; это направление базировалось преимущественно на исследованиях московских ученых во главе с графом А. С. Уваровым); направление, пытавшееся придать изучению древностей комплексный характер с учетом влияния на культуру народов географической среды и иных факторов (развивавшееся в основном учеными-естественниками во главе с академиком К. М. Бэром). Наиболее объективным и перспективным в научном смысле было последнее направление. К сожалению, осознание этого факта пришло в науку в полной мере лишь спустя столетие после появления трудов К. М. Бэра, уже в первой четверти XX в., когда начали оформляться палеоэтнологические школы Москвы и Петербурга и развиваться естественно-научные методы в археологии [Там же. С. 60–65].

Н. Ф. Федоров в своих работах редко имел обыкновение цитировать ученых авторов, в том числе и археологов (в силу прохладного отношения мыслителя к научному сообществу и к стилистике научных трудов, к их «ученому языку»). Он как энциклопедист был знаком со всеми тенденциями и достижениями современной ему археологии: читал и анализировал основные археологические труды (как русские, так и иностранные), ибо они все проходили через его руки при поступлении в библиотеку. Здесь его роль сходна с той, что выпала на долю одного из корифеев отечественной науки, А. А. Спицына, в Петербурге: будучи 25 лет хранителем коллекций, поступавших в ИАК, он, как никто другой, был в курсе открытий и достижений русской археологии. Тем не менее, сравнивая взгляды мыслителя и воззрения археологов и ученого сообщества того времени, мы видим близкое структурно-содержательное схождение воззрений Н. Ф. Федорова со взглядами представителей той модели развития археологии, отцом-основателем которой является К. М. Бэр. Следует сказать, что сторонников у нее в то время было мало.

Констатируя это схождение, мы должны задаться вопросом: не случайное ли это явление и не являются ли взгляды Н. Ф. Федорова лишь своеобразным пересказом воззрений К. М. Бэра и его последователей, переложением их на язык, понятный не только ученым, но и широкой общественности? Ответ должен быть отрицательным: Федоров обосновал эту позицию, следуя логике своих рассуждений, а не логике развития новейших для середины – второй половины XIX в. европейских достижений сравнительной лингвистики и доисторической археологии (подобно Бэру), хотя и был знаком с ними. Мыслитель шел в русле последовательного развития собственного понимания христианской этики, т. е. с точки зрения глубоко религиозной. В этом принципиальная разница.

Философу не чужды и некоторые положения того направления, которое олицетворялось графом Уваровым и МАО, однако глобалистский «патриотизм» учения Н. Ф. Федорова неизмеримо шире рамок «национального» направления. Особое внимание к этической стороне осмысления места археологии в системе наук о человеке проявлял другой его современник – И. Е. Забелин. Близость их взглядов мы можем отметить прежде всего в выдвижении в археологии на передний план исследования индивидуального начала, впечатанного и отраженного в тех или иных артефактах прошлого; история же, по мнению Забелина, должна уделять внимание отражению этого индивидуального, личностного, в народе [Платонова, 2010. С. 80]. Немаловажно и то, что оба они придавали большое и даже определяющее значение в научном исследовании этической стороне процесса.

Записи И. Е. Забелина в дневнике раннего периода, 1850-х г., свидетельствуют о сложившихся уже тогда твердых взглядах ученого на предмет и задачи археологии: «Задача археологии – воссоздать минувшую действительность во всех подробностях народного быта. Но ведь такая же задача и истории; где границы между тою и другою наукою. Границами, кажется, можно поставить следующее: история занимается народом, как отдельною собирательною личностью, моральною. Для истории народ – лицо – человек. Предмет археологии – индивидуум – лицо отдельное – человек. Она стремится уяснить себе, как это лицо жило, думало, желало. Задача ее – как жил отдельный человек из народа, известная личность. А задача истории – как жил и развивался народ. История рассматривает отдельную жизнь человека в данную эпоху только для пояснения общего народного характера. История – общее, археология – частное. Там законы общей жизни. Здесь законы, условия частной жизни» [Забелин, 2001. С. 226]. Итогом этих рассуждений историка стали два тома его неоднозначно воспринятой либеральным российским обществом книги «История русской жизни», вышедшей в свет во второй половине 1870-х гг. Примерно то же самое с упором на этические моменты археологического исследования он произнес, выступая на Археологическом съезде в Киеве [Забелин, 1878. С. 1–18]. Изучение археологией индивидуального (бесчисленных артефактов прошлого в их типологическом разнообразии), по И. Е. Забелину, есть безусловное требование к продолжению изучения историей родового начала в народе (т. е. открытие и толкование путей воссоздания единичного, индивидуального в родовом творчестве, в остатках родовой деятельности – в совокупности артефактов или, говоря современным языком, в комплексе материальных остатков археологической культуры). Одно невозможно без другого, родовое выводится из личного и определяется им, и наоборот, поэтому нужно исследовать оба начала в комплексе, в тесной взаимосвязи.

О неординарности И. Е. Забелина как писателя-историка свидетельствуют и такие факты, приводимые издателем его дневников Н. А. Каргополовой: в 1860-е гг., «задумывая учебник по русской истории, Забелин ставил себе цель изобразить Русь как живую личность: ее рождение, воспитание и т. д. История, география, верования, политика, настроения, конкретные жизненные ситуации, рассматриваемые в записях, приобретают в совокупности образность. Нет России IX, ХVII, XIX столетий, есть живое образное пространство со своей исторической судьбой: „Нельзя главы делать по поколениям“… „Народ как один человек имеет ум, склад мысли… народ не есть мужик или барин, а это есть дух, особый нрав, обычай, особая сила, которая все переделывает по-своему“. Особенности развития, условия формирования в прошлом являются законами современной государственной, бытовой, нравственной, религиозной жизни, влияют на будущее: „Начало во мраке, а свойства, суть сохраняются по сей день“» [Каргополова, 2001. С. 21] (речь идет об упомянутой выше «Истории русской жизни» И. Е. Забелина).

Н. Ф. Федоров также упирал на особое отношение исследователя к родственному вниманию (определение из дневников М. М. Пришвина, прекрасно знавшего работы философа) по отношению к останкам прошлого, без которых невозможно «братское» воссоединение живых с предками. Коренное различие во взглядах Забелина и Федорова кроется в их понимании ведущей движущей силы Истории. Забелин полагал, что «общество и государство суть такие же организмы, как и каждая живущая особь, а потому они и не могут жить иначе, как тем же законом каждого организма, т. е. поедая все частное во имя своего общего. В борьбе общего с частным и заключается вся история человечества» [Забелин, 2001. С. 170]. У Федорова личное в Истории довлеет над родовым, у Забелина – родовое над личным. Тем не менее очевидно, что оба они мыслили в рамках христианской этики, в отличие от К. М. Бэра.

Основной вывод из приведенных сопоставлений видится в том, что в России середины – второй половины XIX в. идеи, в чем-то схожие с мыслями Н. Ф. Федорова относительно роли и места археологии в обществе и в системе наук, уже бродили в умах великих русских ученых, но отчетливо и комплексно они были сформулированы им самим без заимствования у кого бы то ни было. Парадигма и пути развития археологической науки были определены мыслителем верно; этой парадигмой направляется развитие науки и в наше время (с постоянным включением в ее вспомогательный аппарат новейших достижений других наук), ею оно будет определяться, вероятно, и в «грядущие времена». Сам философ особо упирал на то, что его волнует не современное ему состояние научной мысли, а пути ее совершенствования. В работе «Будущее, или Что дóлжно быть» мыслитель писал, что крайне важен «…вопрос о соединении естественных наук с историческими, хотя ‹о› соединении еще неполном – в полном „естественное“, т. е. рождающееся, превращается в „историческое“, т. е. воссозидаемое, – ибо все человеческое знание может быть признано естественною наукою, наукою о природе абстрактно, а конкретно – наукою о небе, астрономиею, которая и на землю смотрит, как на небесное тело, и на человека, как на небожителя ‹…› Но как небожительство человека, так и скотское его происхождение есть только предположение, мысль… например, дарвинизм, который из всей истории человечества делает страничку зоологии, сам есть лишь мимолетная мысль в Истории знания человечества, мысль не всего притом человечества, а лишь немногих ученых. Таким образом, вся наука с субъективной стороны делается Историею, но историею только мысли человеческой, знания, еще не подтвержденного общим делом, воссозданием, а с объективной, но не действительно, мнимо объективной, Астрономиею… Истинное же единство для настоящего времени есть не субъективное и не объективное, а проективное» [Федоров, 1995–2000. Т. 3. С. 123].

Итак, История с археологией парадоксальным образом оказываются у Н. Ф. Федорова наукой не только о прошлом, но и о будущем, «наукой как проектом», наукой, смотрящей в Космос, в вечность; философ не останавливается на констатации современного состояния науки, он обозревает и пути ее развития, и конечную цель. Для чего существует археология, как она должна развиваться и чего должна достигнуть в конечном счете – эти векторы размышления им самим задаются и частично даже разрешаются, но большей частью тактично обозначены лишь пунктирно в силу огромного уважения мыслителя к еще неведомым, но непременно в будущем явленным достижениям науки, поэтому мы вправе и даже обязаны рассмотреть и как бы («проективно») продолжить логику его рассуждений в рамках существующей научной парадигмы археологии.

В чем же видится Федорову метафизический и парадигматический предел развития археологии и истории в перспективе грядущих времен? Глобальное решение проблемы он видит в том, что будущее нельзя познать, не обернувшись лицом к прошлому, к предкам. Такой он полагает будущую роль науки лингвистики: «Общий универсальный будущий язык объединенного человечества ‹…› явится именно результатом сознания родства, потребности взаимного понимания при общем деле». Под этим универсальным языком Федоров подразумевает не какой-то искусственный язык, вроде эсперанто, а такой, который был бы результатом всеобщего сравнительного языкознания, свершением и обретением филологической Пятидесятницы: «…Всемирный язык будет не новым, а усовершенствованием, возвращением каждого частного языка к первоначальным чистоте и понятности, что увеличит его силу и выразительность» [Федоров, 1995–2000. Т. I. С. 234; цит. по: Никитин, 2003. С. 129]. Вульгарное, упрощенное истолкование этой идеи (возврат к примитивизму некоего праязыка) здесь неприемлемо, ибо суждение о примитивизме праязыков само является примитивизмом с современной научной точки зрения; к тому же мыслитель прямо говорит об усовершенствовании языка, а не о его упрощении: можно только гадать пока, какими могут быть пути усовершенствования; несомненно лишь то, что современные языки (по крайней мере, до тех пор, пока существует общество) сами по себе физически не в состоянии деградировать до мычания и блеяния.

С. Г. Семенова справедливо отмечает, что «…новую проективную русскую науку, совпадающую в данном случае с общечеловеческой, Федоров видит на путях существенного, субстанциального обеспечения жизни от голода, разрушительных стихий и смерти» [Семенова, 2003. С. 99]. На первый взгляд в этих словах нет места науке археологии будущего. Однако мы знаем, что Федоров полагал смерть человека, разрушение среды его обитания искажением истинного пути развития человечества, преодоление же смерти и сохранение природно-культурной среды человека – целью человека и его науки. Смерть преодолевается комплексно, двумя разнонаправленными во временнóй шкале путями: достижением практического бессмертия личности и человечества в целом (широкое поле для естественно-научной деятельности) и одновременно восстановлением прошлого, собиранием остатков прошлых поколений (поле деятельности гуманитариев, в основном археологической науки). Сохранение природно-культурной среды означает, по Н. Ф. Федорову, максимальное сохранение памятников прошлого, в том числе археологических, и максимально бережное отношение к ним в будущем (воздержание от раскопок, проводимых лишь ради научного тщеславия, экстренное вынужденное изучение их под угрозой разрушения). Здесь археология входит в контакт с этикой: стремление к «братству» от «небратства» делает непреложной необходимостью охранную археологию, допуская раскопки в чисто научных целях лишь в крайнем случае, ибо всякое отвлеченное, но несовершенное исследование, проводимое «сынами», может в будущем сильно навредить делу восстановления полноты прошлой жизни, жизни «отцов». Истоки этого прохладного, отвлеченного научного стиля работы мыслитель видел в «упадке родства и превращении его в гражданство», когда он обозревал картину разрушения московских городских кладбищ: «Восстановить смысл памятников… – для этого нужен, конечно, Музей со школою… Но и археологи видели это разрушение и проходили мимо, и, по-видимому, и вопроса о кладбищах со стороны сохранения памятников не поднималось, ибо археология, как и всякая наука, бездушна и нуждается в оживлении, но Музею на кладбище без души нельзя быть» [письмо Н. П. Петерсону от 1891 г.: Федоров, 1995–2000. Т. 4. С. 236–237].

Очевидно, что такое понимание путей развития науки является программой, осуществляемой в археологии по мере возможности (по крайней мере, это уже молчаливо общепринятая норма научной этики). Насколько высоко будет поднята этическая планка в процессе перехода от первоначальной бессистемной кладоискательской археологии к охранной, экологической археологии будущего, зависит от коллективных («соборных», по определению Н. Ф. Федорова) действий научного сообщества (при налаженном взаимодействии с властями предержащими). Определяющее значение в этом процессе будет иметь развитие неразрушающих, бесконтактных методов исследования памятников археологии, в числе прочего нельзя исключать и развитие неразрушающих методик раскопок (!), что особенно важно при изучении погребальных памятников [см.: Беляев, 2012].

Н. Ф. Федоров не был бы самим собой (так и он считал), если бы не предпринимал практические шаги в распространении своих идей и применении их в повседневной жизни (в этом также видится его стремление не быть похожим на кабинетных ученых с их отвлеченными, «мертвыми» теориями). В статье «Баженовский Кремль», критикуя примитивные, на его взгляд, мысли Д. И. Иловайского относительно смысловой значимости Кремля и останков почивших здесь основателей государства, он пишет: «Оставляя, однако, мертвым историкам… хоронить мертвецов, мы никак не можем признать собирателей [государства. – И. Е.] почившими от дел» [Федоров, 1995–2000. Т. 3. С. 105]. Самым главным в «практических следствиях» из своего учения Федоров полагал всяческое содействие развитию и реорганизации музейного дела и изучения местной истории (краеведения) в стране. Определяющее место археологии в музее он полагал одним из существенных моментов его деятельности – как исследовательской (раскопочной), так и экспозиционной, просветительской. На каких постулатах основывалось это убеждение? Философ писал: «Жить нужно не для обездоленных, что уже заключается в жизни со всеми живущими, а для тех, которые всего лишены и для которых все нужно сделать, т. е. для умерших, лишенных даже жизни; большего же дела, как возвращение самой жизни, быть уже не может, и потому это и есть самое высшее нравственное дело» [Там же. С. 6].

Отсюда следует его парадоксальный вывод о том, что городское общество Европы (т. е. современную цивилизацию) с его девизом «Memento vivere» незаметно для него самого постигла катастрофа: «Толстой представляет завершение западного направления, унию живущих с полным забвением умерших. „Memento vivere“ значит для него только „забудь умерших“, ибо он так же ненавидит выставки, как полное выражение „Memento vivere“, как и Музеи и кладбища, и сугубо ненавидит Кремль» [прибавление к статье «Стены Кремля», письмо к В. А. Кожевникову; Там же. С. 93] (парадоксальным образом потомки Л. Н. Толстого, ныне живущие и известные в России лица, в основном заняты музейным строительством). Помещение музея и кладбища как концентрированного символа памяти о предках («братства») в центр крепости (как зримого воплощения идеи о «небратстве») меняет символизм крепости (Кремля) на прямо противоположный, тем самым «исправляя» наше понимание смысла и назначения Кремля: «Пред Кремлем как крепостью, которая служит выражением небратства, находится „город“ (торговые ряды), в коем собрано все, что производит небратство, т. е. это вопрос о причинах небратства, представленный наглядно. Город не только в смысле торговых рядов, но и в смысле города вообще есть также выражение небратства» [Федоров, 1995–2000. Т. 3. С. 98]. Отсюда следует логический вывод о необходимости помещения Музея как концентрированной памяти о предках в центр любого поселения, вне зависимости от его размера или статуса. Остановимся на этом выводе подробнее.

Как видно, Н. Ф. Федоров в этих построениях пользуется противопоставлениями, в основе которых лежит коренная антитеза двоичного кода «мы-они» или «свой-чужой» («братство»-«небратство»), истоки которого теряются в глубине предыстории человечества, уходя в эпоху появления самосознания человека и зарождения понятий о разделении миров (посю- и потустороннего), появления обряда погребения. Логика развития погребального обряда (зримого воплощения желания живущих сохранить память о предках) от палеолитической первобытности к современности направлена, если это выразить кратко-схематично, от центра жилища (а затем и поселения) к его границе – от очага к порогу дома, затем к устройству захоронений в стене дома или рядом за стеной, далее к окраине поселения и к отдельной, специально обозначенной территории (кладбищу) у дороги из поселения или на перекрестке дорог. Суть этой логики продвижения места погребения предков от центра к периферии – раздвигание, расширение «своего» мира, на пограничье которого стражами его от «чужих» выступают почившие предки рода.

В предельной перспективе развития погребального обряда (в его общечеловеческо-родовом масштабе) видится и современный экзотический обряд развеивания праха умершего либо в воздушном пространстве, либо в Океане (т. е. в «безграничном» пространстве, где все видимое – «свое» для только что почившего «гражданина мира»). (Здесь смыкается «космополитизм» глобалистов, граждан мира, с крайним «национализмом» уфологов, видящих в существах за пределами «нашего» мира лишь враждебных монстров, «зеленых человечков», но никак не подобий самих себя. Если быть принципиальным «гражданином мира», то следует указывать в завещании посылать свой прах за пределы Солнечной системы. Даже из этого простого «кладбищенского юмора» видно, на сколько порядков Н. Ф. Федоров космичнее любого глобалиста и космополита.) Христианство точно так же претерпевает эволюцию погребального обряда по описанному вектору: от центра храма (алтарь и подалтарное пространство, где пребывают мощи, т. е. вещные останки отцов-основателей Церкви, мучеников и святых), к его приделам, боковым стенам с аркосолиями, затем к внешнему заалтарному пространству, а затем к территории вокруг храма. Монастырь в православии как символ небесного града являет собой в реальности земное кладбище (здесь погребения совершаются уже фактически по всей площади града-города-кремля).

Н. Ф. Федоров предлагает нам вернуться к центру поселения, где должны находиться и храм, и музей, и кладбище. Храм – это литургическая память о предках, кладбище – вещное хранилище праха предков, музей – концентрированное собрание вещно-вербальной памяти о предках, комплексное научное учреждение, через которое осуществляется делательная живая связь храма с кладбищем. Поэтому философ и ставил музей неизмеримо выше по статусу, чем университет (учреждение светское, схоластическое в его понимании). Именно музей видел Федоров на вершине пирамиды наук, музей, в котором история и в особенности археология должны быть ведущими, профилирующими дисциплинами: «Если естествознание немного найдет в городах должностей и профессий, способных превратиться в исследование природы, то другая ветвь знания – история, или археология в обширном смысле, найдет, напротив, множество должностей и профессий, способных превратиться во всестороннее исследование общества, так как нет, можно сказать, ни одного учреждения, ни одного присутственного места, должностного лица, которое бы не имело своего архива ‹…›. Центральный музей и должен быть таким образцом, и для этого он должен быть не хранилищем только останков прошедшего, но и учреждением, в котором наблюдается текущее. Соединение учреждений для наблюдений текущего с хранилищами останков прошедшего – музеями, архивами, – необходимое для первых, также необходимо и для последних, потому что первым дается при таком соединении смысл, а во вторые будет вносима жизнь – наблюдения текущего послужат к восстановлению протекшего» [Федоров, 1995–2000. Т. 3. C. 129, 141]. (Сравним это с содержанием современных дискуссий академических ученых с чиновниками Минобрнауки о путях совершенствования организации науки в России и с недавно закончившейся процедурой ограничения музейных сотрудников в отношении их занятия наукой в структуре музея.)

Исходя из посыла цитаты об истории и музее, категорически не согласен с мнением Н. В. Ковтун о том, что в представлении мыслителя идея мира-музея мертва изначально, ибо в музее «вещь уже состоялась, обрела законченный смысл, место, значение; смысл понят, закрыт, исчерпан… Проверка утопического проекта текущей действительностью грозит разгромом музею…» [Ковтун, 2009. С. 84]. Музей в представлении Н. Ф. Федорова – не консервативное мертвящее учреждение, а активно действующее «предприятие» наподобие государственной метеослужбы, постоянно корректирующее свое знание о прошлом с учетом новых «наблюдений».

В годы творчества философа процесс открытия музеев разного уровня (как в столицах, так и в провинции) набирал скорость: создавались музеи краеведческие, церковно-археологические, музеи при исторических и археологических обществах, в уездах и даже отдельных селениях. Яркой страницей в этом процессе является и создание археологических обществ и музеев на только что присоединенных территориях Средней Азии. Филовоф провел в Ашхабаде и Туркестане год с небольшим, но успел принять самое живое участие в организации филиала Туркестанского кружка любителей археологии в Ашхабаде (само сообщество возникло в 1895 г. и базировалось в Ташкенте весной-летом 1899 г.): «Именно в период пребывания Н. Ф. Федорова в Ашхабаде был возбужден вопрос об образовании в городе филиала Туркестанского кружка любителей археологии для изучения древних памятников Закаспийской области. Эта мысль обсуждалась на годичном заседании кружка 11 декабря 1899 г., была горячо поддержана начальником области и передана на обсуждение местной печати (см.: Археология в Закаспийском крае // Асхабад. 1900. № 47). Инициаторы наметили план действий кружка, начались поездки „в некоторые интересные в археологическом и историческом отношении пункты“, „последовали доклады по поводу этих поездок“ (Нечто археологическое // Туркестанские ведомости. 1917. № 173). 22 марта 1903 г. был утвержден устав кружка, получившего название „Закаспийский кружок любителей археологии и истории Востока“» [Семенова, 2004. С. 586–588]. На это время приходятся знакомство и общение Федорова с вице-президентом Туркестанского кружка Н. П. Остроумовым, одним из тех редких специалистов-археологов, которые постоянно проживали в Туркестане, а не наезжали туда с кратковременными экспедициями [ИАК. 2009. С. 796; Смирнов, 2011. С. 333]. Эти деятели провинциальной науки сделали для нее чрезвычайно много и отнюдь не напоминали «господ-ташкентцев», чрезвычайно саркастически обрисованных в 1870-е гг. М. Е. Салтыковым-Щедриным.

Существенна роль Н. Ф. Федорова и в становлении музейного дела в Воронеже, где он неоднократно бывал в 1890-х гг. События тех дней сведены в целое и систематически изложены как воронежскими историками и музейщиками, так и исследователями философского наследия философа [Акиньшин, Ласунский, 1998; Котлярова, 2006; Поташкина, 2006; Гачева, 2003], поэтому нет необходимости излагать здесь все факты его практической деятельности в городе и его округе. Приведу лишь цитату, свидетельствующую о комплексном, универсальном характере работы воронежского музея в его первые десятилетия, в немалой степени обеспеченную деятельностью Федорова: «В отсутствие в городе университета губернский музей являлся полноценным научным учреждением. Он не только занимался обширнейшей собирательской деятельностью, он занимался исследованием своих собраний, стал одним из условий развития краеведения, археологии, этнографии, истории в регионе. Благодаря музею инициировались исследования, раскопки, сборы. Музей участвовал в общероссийских археологических съездах, и его работы становились частью общероссийских исследований. Характерной чертой научных исследований этого периода являлась их непосредственная связь с музейной коллекцией: будь то рукописное собрание или же специфические музейные вещественные свидетельства ‹…›. Для этого периода можно говорить и о развитии собственно музееведческой мысли. Сюда можно отнести проекты губернского музея И. Н. Второва и Острогожского музея Г. Н. Яковлева, а также статьи Н. Ф. Федорова, посвященные Воронежскому губернскому музею. ‹…› Большое значение в этот период музейные деятели уделяли просветительной функции музея, которая выражалась в регулярно проводимых музеем выставках… Наметилась очень тесная связь музея с образованием, неразрывность их существования, появились зачатки музейной педагогики и культурного туризма… Музей становится местом сосредоточения культурных сил города и губернии, месторасположением „воронежского культурного гнезда“» [Котлярова, 2006. С. 13–14].

Место археологии в музее наглядно определяется, по Н. Ф. Федорову, тем вещным проявлением памяти о «всероссийском кладбище», которое запечатлено на «каменных бабах» – одном из первых зримых памятников археологии, зафиксированных средневековыми путешественниками еще при жизни их создателей (каменные статуи на курганах видели: в XII в. в Половецкой степи поэт Низами, в XIII в. императорский посол в Каракорум де Рубрук и Плано Карпини и др.) [этапные в отечественной археологии работы по степным каменным изваяниям: Уваров, 1908 (работа написана задолго до публикации); Веселовский, 1915; Федоров-Давыдов, 1966; Плетнева, 1974; Ольховский, Евдокимов, 1994]. «Каменные бабы», некогда во множестве стоявшие на вершинах курганов на просторах евразийских степей, в том числе и в пределах Воронежской и Тамбовской губерний и в том же Туркестане, привлекли внимание мыслителя отнюдь не случайно. Этим вопросом Федоров впервые занялся после приезда в Воронеж в середине 1890-х гг.

В статье «Каменные бабы как указание смысла, значения музеев» (1898), посланной Н. П. Петерсоном в том числе и Л. Н. Толстому [Федоров, 1995–2000. Т. 4. С. 665], содержится федоровское определение термина: «Каменная баба – это изображение самого умершего, похороненного на всероссийском кладбище, занимающем всю равнину, всю степную полосу, простирающуюся от крайнего востока до крайнего запада; это изображение умершего, хранящего и стерегущего свой пепел, требует от своих потомков воссоединения к пеплу того, что с ним было соединено, для полного оживления» [Федоров, 1995–2000. Т. 3. С. 165–170]. Философ ссылается на статью антрополога и археолога А. А. Ивановского, описавшего в 1888–1889 гг. каменные изваяния Восточного Туркестана и утверждавшего, что «в правой руке каждой бабы необходим сосуд, чтобы положить в него часть пепла: часть эта нужна будет ангелу для воскрешения умершего (у погребенных для этого служат волосы)» [Ивановский, 1897. С. 184–185.]. Отсюда следует вывод: «Таким образом, каменные бабы суть языческое свидетельство о воскресении, идущее из глубокой древности, и если не от предков наших, то от наших земляков, живших здесь в незапамятные еще времена. Свидетельство это тем важнее, что идет от тех, которые тела своих умерших сожигали, и тем не менее, как оказывается, и у них погребение имело смысл воскрешения. Потому-то и было бы весьма своевременно ко дню св. Пасхи, когда всем сущим во гробах даруется жизнь, поставить у входа в местный музей каменную бабу ‹…›. Не удивительно ли, что считаемое нами за суеверие у народа получает смысл у людей, достигших крайних пределов отрицания; и хранение оказывается не тщетным, хотя и не безусловно необходимым не для веры только, но и для знания…» [Федоров, 1995–2000. Т. 3. С. 165].

В статье «Каменная баба Воронежского музея» Н. Ф. Федоров продолжает рассуждение уже в рамках своего учения, требуя у каждого каменного изваяния, в том или ином музее стоящего, нахождения обширной пояснительной записки о смысле и назначении изваяния, чтобы оно не превращалось для посетителей в «истукан», непонятный и пугающий: «…чтобы быть верным факту, нужно было поставить бабу на кургане… такая постановка могла бы отчасти заменить самый ответ, потому что тогда легко было бы признать каменное изваяние за надгробный памятник. Однако и надгробный памятник нуждается в объяснении для утративших смысл и жизни, и смерти ‹…› Воронежскому музею, несомненно, следует избежать ошибки ‹…› и при постановке каменной бабы нужно сохранить всю ту обстановку, в которой она находилась там, где была найдена… Были ли какие-либо надписи на каменных бабах – неизвестно, но если надписи были, то в них могло выражаться то же, что и в надписях на наших надгробных памятниках, выражающих желание воскресения, надежду, что расстались с погребенным не навсегда, а до радостного лишь утра. Принимая каменную бабу, этот памятник умершего, музей становится, так сказать, наследником изображенного в этой каменной статуе, делается как бы его душеприказчиком» [Там же. С. 170–171].

Музей как наследник культуры предков бесчисленных народов евразийской степи побуждается тем самым, по мнению Н. Ф. Федорова, «…к постоянным и всесторонним розысканиям и исследованиям; в этом и заключается начало поминовения. В музее всякий, конечно, памятник напрашивается на исследование, но не все, имеющие уши, слышат эти просьбы памятников. Нельзя ограничиться лишь историею и топографиею открытия памятника; и говоря, например, о каменной бабе, необходимо задаться вопросами, была ли эта баба на кургане, сохранился ли этот курган, произведены ли были раскопки этого кургана или же – вообще – на месте нахождения статуи. Хотя каменная баба нема, однако нельзя сказать, чтобы она ничего уже не говорила; так, она скажет, из местного камня вырублена или же нет; самая величина, форма, соотношение частей по сравнению с другими, ей подобными, говорят о происхождении, о племени. „Я, – могла бы сказать надпись на бабе, – тюркского или монгольского происхождения, выходец из глуби Средней Азии, Дальнего Востока, кочевал по Дону, на Воронеже или Хопре, грабил мирных земледельцев, умер (а может быть – был убит), сыны насыпали курган на моем прахе; зарыв в землю и не видя меня, стосковались, и стали сыны и дочери молить и вопить, чтобы расступилась земля и я взглянул бы на них, моих детушек“… Каменная статуя и есть исполнение этой молитвы» [Федоров, 1995–2000. Т. 3. С. 171].

Крайне бережное и уважительное отношение к этим памятникам прошлого отнюдь не было достоянием эпохи мыслителя: «Но прежде чем какая-либо надпись была сделана музеем с должным уважением к глубокой старине, к изображению умершего, XIX век успел уже на этом памятнике незапамятной старины положить свою печать, свою надпись, свидетельствующую о просвещении XIX века, об освобождении его от предрассудков и суеверий даже в низших слоях общества. Железнодорожное ведомство, в лице своих низших служителей, сделав на самом лике каменной статуи свою железнодорожную отметку, свидетельствует, что просвещение делает колоссальные успехи. Полагаем, что не следует и смывать этой отметки: пусть сам образ умершего скажет в надписи на нем о бессознательном поругании, которому он подвергся в наш гордый своим просвещением век» [Там же. С. 173]. К сожалению, то же самое мы можем повторить вслед за философом и век спустя.

Итак, Н. Ф. Федоров полагал, что каменные бабы евразийских степей – надмогильные памятники, «языческое свидетельство о воскресении» и что отображенных в этих изваяниях умерших предков, возможно, «сожигали». Философ призывает комплексно изучать изваяния, начиная с тщательной фиксации мельчайших обстоятельств находки и кончая просветительской деятельностью, призванной оберегать и сохранять эти памятники прошлого, и по возможности вернуть их на место, т. е. на курган. Их место если не на кургане, то в музее, при его главном входе, чтобы напоминать посетителям о сущности своего существования как символа воскресения ушедших поколений.

Были ли эти представления философа о древней каменной скульптуре Евразии заурядными, наивными или дилетантскими – или все же они достойны серьезного анализа и ретроспекции с высоты сегодняшних достижений науки? Рассмотрим в этой связи взгляды ученых – современников мыслителя на эту категорию археологических памятников. Напомню, что уже средневековые путешественники, видевшие в Половецкой степи изваяния в XII–XIII вв., были убеждены в том, что это именно надмогильные памятники умершим, а никакие не сторожевые знаки или что-нибудь в ином роде. Однако эту истину пришлось фактически заново открывать исследователям на грани XIX–XX вв., так как свидетельства очевидцев научный гиперкритицизм XIX в. подверг сомнению. Появились даже документальные аргументы против этих очевидностей: в некоторых курганах под изваяниями не находили погребений, а если они были, то оказывались гораздо древнее половецкого времени; немногочисленные изваяния по наличию изображенных на них предметов бронзового и раннежелезного веков, очевидно, были еще гораздо древнее.

Свести разноголосицу мнений ученых во что-то удобопонятное пытались Д. Н. Анучин и Н. И. Веселовский, крупнейшие в научном мире авторитеты рубежа XIX–XX вв. Анучин полагал, что большинство изображенных на изваяниях – женщины (на самом деле их лишь около половины в корпусе половецких изваяний); этническую и хронологическую принадлежность изваяний он характеризовал неопределенно, затрудняясь дать более четкий ответ, и датировал их временем, начиная от скифов и заканчивая калмыками (сейчас весь мультикультурный корпус изваяний датируется в интервале от эпохи энеолита до позднеполовецкого времени – с IV тыс. до н. э. и до середины – конца XIII в. н. э.) [А. Д. (Анучин Д. Н.), 1895].

Более аргументированную характеристику изваяниям дал уже в 1915 г. Веселовский. Он привел еще более обширный список суждений исследователей и даже дилетантов о смысле изваяний и их принадлежности; суждения эти в большинстве случаев, по его мнению, относятся к околонаучным курьезам, в том числе и некоторые выводы Анучина [Веселовский, 1915. С. 16–18]. Комплексный анализ письменных сведений путешественников, состава и типа предметов на изваяниях привел его к выводу о тюркской принадлежности подавляющего большинства изваяний и их датировке от времен Танской династии и вплоть до монгольского нашествия. Он приходит к парадоксальному выводу: изваяния есть изображения главных врагов погребенного воина (в этом исследователь пошел на поводу сделанного им справедливого вывода о том, что в Сибири рядом с изваяниями имелись еще и балбалы – ряды простых камней, символизирующих убитых покойником врагов). На этом основании и само изваяние он называет балбалом, что неверно (подобное толкование данного слова было неведомо тюркам); правильнее было бы тогда, вероятно, называть их «болванами» (видимо, от искаженного тюрками персидского «пехлеван, пахлаван» – богатырь), как это слово употреблено в «Слове о полку Игореве». Московские люди XVI–XVII вв. уже называли каменные изваяния в степи просто «человек каменный» или «девка каменная» (Веселовский, 1915. С. 22–23) Тогда же, вероятно, слово «бабб» вошло в состав русского и польского языков (как искажение татарского «бабай» – дед, бабушка), ставшее впоследствии научным термином (уже с ударением на первом слоге).

Итак, разработка проблематики смысла и назначения каменных изваяний евразийской степи в науке начала XX в. еще страдала существенными изъянами, преодоленными в течение второй его половины [см.: Федоров-Давыдов, 1966; Плетнева, 1974; 1981; Ольховский и Евдокимов, 1994; и др.]. Поэтому несущественная ошибка философа (положившегося на мнение авторитетного археолога-этнографа) относительно назначения чаши в руках изваяния выглядит на этом фоне не так уж вопиюще.

Век спустя ту же ошибку совершали даже авторитеты науки нынешней. Так, В. Н. Топоров, анализируя реконструкцию системы мифологии древних балтов, уделяет пристальное внимание культу камней [Топоров, 2000. С. 311–371; см. также подробно в: Vaitkevi ius, 2003]. Культ камней у древних балтов, по мнению исследователей, является составной частью этой системы: с одной стороны, камень – атрибут Земли, с дру-гой – эманация творческой силы Бога-громовержца. В данной системе представлений наиболее архаичными каменными изваяниями должны были бы выступать простые фаллообразные изваяния (фалломорфы, по терминологии В. С. Ольховского) как символы творческой, плодотворящей мощи небес. Такие изваяния будут являться и являются объектом коллективного поклонения всех членов общины, рода. По аналогии со степными изваяниями Топоров полагает возможным провести связь чаши и ритона-рога в руках тех или иных изваяний с культом, где чаша-ритон выступает как вместилище пепла от сожженного умершего, «тем самым сопрягая друг с другом идею рождения и смерти. Вместе с тем каменные бабы связаны с культом Матери-земли». В качестве источника информации им указана статья П. А. Флоренского [Флоренский, 1996. С. 108 и сл.]. Другой вариант влияния (идущий от воззрений теософов, Н. К. Рериха и др.) – о том, что чаша в руках изваяния «пламенеет», подобно чаше Грааля, – малосостоятелен с научной точки зрения [Рерих, 1974].

В. Н. Топоров видит в этом глубинную связь мифологических представлений древних обществ с их культами Праматери-земли (где земля и камень суть синонимы) с софиологическими представлениями о связи Софии – премудрости Божией с образом Праматери-земли и приводит не совсем корректную в данном случае ссылку на работу П. А. Флоренского, в которой автор, рассматривая южнорусские (половецкие) каменные изваяния, утверждал, что у изваяния в руках (или перед самим изваянием – не совсем ясно из контекста цитаты) находится сосуд с пеплом от сожжения усопшего. На самом деле эта ссылка у Флоренского основана на информации, извлеченной из работ Н. Ф. Федорова, два тома которых были получены им от В. А. Кожевникова в начале 1910-х гг. [см.: Федоров, 1995–2000. Т. 3. Комментарии. С. 565–567; Т. 5. Приложение. С. 421–423; Семенова, 2004. С. 509]; сам же Федоров при этом ссылался на слабо аргументированную работу А. А. Ивановского, датируемую 1880-ми гг. (!).

В руках изображенных на половецких изваяниях персонажей, как полагают большинство современных исследователей, по всей видимости, находятся ритуальные сосуды-чаши для питья: покойник во время поминальных обрядов, совершаемых у изваяния, как бы соучаствует в этом процессе посредством сосуда-изображения, на который, как и на саму статую покойного, участники церемонии производят возлияния напитков (несомненно, возлияния производились и на землю вокруг статуи). Ту же функцию, очевидно, выполняли и рога-ритоны в руках скифских [Ольховский, Евдокимов, 1994. С. 67] и иных изваяний, являющиеся «символами приобщения владельца ритона к божеству», т. е. связующим элементом между миром видимым и невидимым. Видеть в этом языческий прообраз христианского причастия как мистического процесса единения живых с миром небесным, с миром предков справедливо может и Н. Ф. Федоров как по преимуществу христианский мыслитель, чему не мешают и его ошибка с пониманием чаши как вместилища праха предков, и его не совсем очевидное сейчас убеждение в том, что изваяния ставились лишь в качестве надмогильных объектов, а не находились внутри специально огороженных камнями площадок [Плетнева, 1981. С. 220–221] – своего рода прообразов степных храмов. Суть явления была уловлена мыслителем верно.

Проблематику отношения Н. Ф. Федорова к местной истории, краеведению уездного и даже поселенческого уровня подробно осветила А. Г. Гачева [Гачева, 2003. С. 132–150]. Отметим, что напряженная работа мыслителя в этой области науки была хронологически одной из наиболее ранних в его биографии (1870-1880-е гг., когда он собирал материалы по Керенску и его округе). Краеведение, или отечествоведение, должно, по убеждению Федорова, «… ввести в историю каждый городок и село, как бы незначительны они ни были; каждый поселок должен открыть свою непосредственную мать, метрополию, и проследить свою генеалогию до известного нынешней истории места ‹…›. Всякий приход, или община, в коем каждый член – историк и летописец, а вместе и длинная летопись своих предков, есть историческое общество, т. е. общество истории и древностей, а также и новостей, если можно так выразиться, так как общество это, изучая древности, должно следить и за текущими явлениями, ибо и то, и другое равно необходимы, да в новом-то и живет старина» [Федоров, 1995–2000. Т. I. С. 271].

Стремление философа к развитию местной истории, истории отдельных родов (вне зависимости от их сословной принадлежности) прямо проистекало из его учения, в системе которого процесс «собирания, стремящегося к полноте памяти о прошлом», служил «прообразованием грядущей эпохи „всеобщего дела“, когда в круг познания и исследования будут включены все когда-либо жившие, а изучение предков, одушевленное памятью и любовью, станет делом всех живущих» [Гачева, 2003. С. 134–137]. В осмыслении сути музейного дела и краеведения философ продвигался постепенно от занятий повседневными вопросами «местной истории» уезда, села и отдельного рода к воздействию на ход музейного дела в пределах губернского города, а затем и всей страны, ставя неотложные, на его взгляд, вопросы уже к Всероссийским археологическим съездам. На этой основе мыслитель, обобщив свой обширный практический опыт, обратился к сложным вопросам организации научного процесса, к осмыслению науки в современном ему обществе и ее перспективам в будущем.

На чем же основывалось такое его практически безошибочное понимание сути науки, ее проблематики, ее роли в обществе и ее «проекта» в будущих временах? Было ли это основано на некоем сверхъестественном озарении никем не понятого одиночки-мыслителя, какими предстают перед нами, к примеру, освященные советской идеологией К. Циолковский, И. Мичурин и другие представители науки того времени? Или его представления о науке и путях ее развития были настолько гениально просты и очевидны, что их не могли по достоинству оценить его современники-ученые, зажатые тисками корпоративно-сословной идеологии и схоластического тумана? Оба суждения по-своему справедливы. С одной стороны, философ действительно был одинок, сознательно избегал известности, печатался анонимно, вел аскетический образ жизни, биографические истоки его учения таинственны и неведомы; «обскурантистский» взгляд на науку и научную деятельность через призму христианской этики и догматики откровенно претил воззрениям секуляризованного научного сообщества «века сего». С другой стороны, многие богословы и иерархи Церкви до сих пор с опаской смотрят на «философию общего дела» как на учение с «еретическим» оттенком. Сам мыслитель опасался, что новоявленные адепты его учения подобно медведям в посудной лавке немедленно примутся за «практическое» воплощение в жизнь его идей [Семенова, 2004. С. 510–511]. Но это лишь часть правды.

Другая ее часть в том, что весь комплекс идей мыслителя является философской системой, но никак не инструкцией по практическому внедрению этих идей в современную жизнь руками тех, кто забыл, что они – лишь разумно организованные орудия в руках высшей силы и что усвоение «общего дела» невозможно без «соборности» и «братства», о которых мыслитель писал как о непременных условиях начала соработничества человека и высших сил в эсхатологической перспективе. Если нет этих предварительных условий, нет смысла и в усилиях человека, они останутся тщетными; мы будем выглядеть, как разгневанные афиняне перед апостолом Павлом, сказавшие ему: «Об этом послушаем тебя в другое время» [Там же, 2004. С. 500]. Современный нам исследователь творчества философа пишет: «…сам Федоров не видел своих предшественников даже в той горсти, которая составила блистательную плеяду русского „культурного национализма“ в XIX веке – от А. С. Шишкова и Н. М. Карамзина до славянофилов и почвенников. Правда, рядом был верный В. А. Кожевников, на какое-то время мог обнадежить интерес к „общему делу“ со стороны Ф. М. Достоевского, В. С. Соловьева. Искорки миросозерцательного тяготения вспыхивали, мерцали и… гасли» [Панфилов, 2003. С. 84].

Да, система идей Н. Ф. Федорова как нечто целое остается чистой утопией с точки зрения современной науки, однако отдельные составляющие этого комплекса «умозрения» оказываются сплошь и рядом верными и потенциально жизнеспособными. Этот парадокс заставляет задуматься и спросить, нет ли в таком случае какого-либо изъяна в основании и целеполагании самой науки как достаточно верном слепке с современного общества? Почему «обскурантист» Н. Ф. Федоров смог достаточно верно понять суть археологии и осветить в некоторой степени ее будущность, а ведущие авторитеты современной ему науки уделяли этому вопросу удивительно мизерное количество сил и времени, то отвлекаясь на сиюминутные проблемы общества или на усвоение воззрений европейских авторитетов, то вообще сторонясь любой «теории» как помехи в таком «практическом» деле, как выкапывание предметов из земли?

Чего-то науке не хватает – и почему исследователь то и дело ощущает неудовлетворенность от процесса научного поиска и творчества? Ответ так же прост, как и сами идеи философа: этот изъян кроется изначально в онтологическом трагическом дуализме самой культуры и ее противоположности – природы, в нехватке подлинного этического начала в фундаменте научной деятельности как подраздела культурной деятельности по линии различения «истины» и «неистины», и в отсутствии того «братства», о котором не уставал говорить и писать Н. Ф. Федоров.

Федоровская этика – не та этика, которая присутствует в науке как формальная необходимость, как «кодекс строителя коммунизма», а внутренне усвоенное личностное отношение лично-свободного исследователя к предмету исследования – отношение, пропущенное через призму глубокого понимания места древностей в цивилизационном процессе. Это не пассивная этика шеллингианского типа, когда «все существующее разумно» и все рано или поздно утрясется само собой, ибо все входит в вышесотворенный предвечный план развития мира и человека, и не рериховское представление о пассивно-созерцательной мистической «живой этике», доставшейся человечеству в готовом виде из глубин космоса, и не современное западное понимание свободы исследователя как свободы от социальных препятствий (по Федорову, это все равно что российское «освобождение» крестьян без земли).

Мыслитель призывал не останавливаться на «отрицательной» этике (неделания зла; для археологии это означает на практике воздержание от разрушения памятников лишь в угоду научному тщеславию). Творческому исследователю необходимо идти к «положительной» этике (этике совершенствования неразрушающих методик исследования). Основной заряд федоровской этики состоит в ее активно-преобразовательной сущности, не затрагивающей, однако, коренные основы существования человечества в отличие от, скажем, этики К. Э. Циолковского и этики коммунистического толка, призывающей к борьбе с природно-социальным окружением человека и к его покорению. Нет, этика мыслителя направлена на понимание природы и Космоса, на соработничество с ними, на сохранение всего комплекса древностей природно-социального прошлого человечества, на шлифовку лучших граней человека и его окружения – и в силу этого она экологична.

Этика Н. Ф. Федорова является, по сути, пределом развития этических представлений человечества, в ней достигнута мыслимая полнота; мы не можем сказать того же про предел развития науки археологии. Полнота нашей науки зависит и от предельного развития остального научного комплекса (как правило, естественных наук). Таким образом, налицо явное несоответствие ступеней развития этической и технической составляющих взыскуемого единства («братства»). Остается надеяться лишь на то, что в будущем пути науки и этики сблизятся, ибо прогресс наук очевиден, а экологическая катастрофа, будем уповать, не успеет настичь человечество именно тогда, когда эти пути сойдутся.

Парадоксальная «религиозно-научная» («эколого-этическая») парадигма археологии, выдвинутая Н. Ф. Федоровым, осталась незамеченной в научной среде своей эпохи (и не только в археологии), поэтому не было попыток более или менее авторитетных ученых хотя бы частично апробировать ее в теории и практике археологии; нет ей поэтому места и в новейшей научной классификации школ и направлений в археологии того времени [Платонова, 2010]. Идеи мыслителя промелькнули ярким, но мимолетным метеором на небосводе археологической мысли, не оставившим после себя заметного следа и лишь отчасти воспринятым учеными-естественниками и русской литературой первой трети ХХ в. [Семенова, 2004. С. 553].

Акиньшин А. Н., Ласунский О. Г. Н. Ф. Федоров и его воронежское окружение (1894–1901). Воронеж: Изд-во Воронежского гос. ун-та, 1998. 240 с.

А. Д. (Анучин Д. Н.) 1895. Каменные бабы // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Т. 14 (27). СПб.: Типолитография И. А. Ефрона. С. 160–161.

Белокуров С. А. Обыденные церкви на Руси. Запрос к Археологическому съезду в Риге // X Археологический съезд в г. Риге, с 1-го по 20-е августа 1896 года. Вып. 1: Состав предварительного комитета, правила Съезда и вопросы и запросы, заявленные к Съезду. М.: Типография Э. Лисснера и Ю. Романа, 1896. С. 24–34.

Беляев Л. А. Опыт изучения исторических некрополей и персональной идентификации методами археологии. М.: ИА РАН, 2012. 56 с.

Булгаков С. Н. Загадочный мыслитель // Булгаков С. Н. Два града: исследование о природе общественных идеалов. Т. 2. М.: Наука, 1993. С. 286–301.

Вернадский В. И. Философские мысли натуралиста. М.: Наука, 1988. 522 с.

Веселовский Н. И. Современное состояние вопроса о «каменных бабах» или «балбалах» // Записки Императорского Одесского Общества Истории и Древностей. Т. XXXII. Отд. оттиск. Одесса: «Славянская» типография Е. Хрисогелос, 1915. 40 с.

Гачева А. Г. Н. Ф. Федоров – философ и деятель отечествоведения // На пороге грядущего. М.: Пашков дом, 2003. С. 349–402.

Ершов И. Н. Михаил Пришвин и российская археология. М.: ИА РАН, 2012. 240 с.

Забелин И. Е. В чем заключаются основные задачи археологии как самостоятельной науки // Труды III Археологического съезда в Киеве. Т. 1. Киев: В типографии Императорского Университета Св. Владимира, 1878. С. 1–17.

Забелин И. Е. Дневники. Записные книжки. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2001. 384 с.

Ивановский А. А. К вопросам: а) о существовании совместного обряда погребения и сожжения; б) о каменных бабах и в) о надмогильных камнях – по данным современной этнографии // Труды VIII Археологического съезда в Москве. Т. I V. М., 1897. С. 9–14.

Императорская Археологическая Комиссия (1859–1917). К 150-летию со дня основания: У истоков отечественной археологии и охраны культурного наследия. СПб.: Дмитрий Буланин, 2009. 1191 с.

Каргополова Н. А. Предисловие // Забелин И. Е. Дневники. Записные книжки. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2001. С. 7–23.

Ковтун Н. В. Деревенская проза в зеркале утопии. Новосибирск: Изд-во СО РАН, 2009. 494 с.

Котлярова И. В. Формирование и развитие музеев Воронежского края в региональном культурном контексте: вторая половина XIX – первая треть XX в. Автореферат дисс… канд. ист. наук. Воронеж, 2006. 24 с.

Морозова Я. В. «Мечта далекая, но дорогая…» (два спора о путях спасения) // На пороге грядущего. М.: Пашков дом, 2003. С. 320–336.

Никитин В. А. Генеалогия и учение Н. Ф. Федорова // На пороге грядущего. М.: Пашков дом, 2003. С. 169–181.

Ольховский В. С., Евдокимов Г. Л. Скифские изваяния VII–III вв. М.: ИА РАН, 1994. 188 с.

Панфилов М. М. Пред алтарем книжной культуры // На пороге грядущего. М.: Пашков дом, 2003. С. 212–233.

Платонова Н. И. История археологической мысли в России. Вторая половина XIX – первая треть XX в. СПб.: Нестор-история, 2010. 316 с.

Плетнева С. А. Половецкие каменные изваяния // Свод археологических источников. Вып. У4-2. М.: Наука, 1974. 200 с.

Плетнева С. А. Печенеги, торки, половцы // Степи Евразии в эпоху средневековья. М.: Наука, 1981. С. 213–222.

Попов М. Плерома. Роман. М.: Корпорация «Сомбра», 2006. 378 с.

Поташкина Н. А. Деятельность воронежских краеведов по исследованию исторических древностей: конец XIX – начало XX в. Автореферат дисс… канд. ист. наук. Воронеж, 2006.

Рерих Н. К. Алтай-Гималаи. М.: Мысль, 1974. 350 с.

Семенова С. Г. Комментарии // Федоров Н. Ф. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 3. М.: Традиция, 1997. С. 565–736.

Семенова С. Г. Комментарии // Федоров Н. Ф. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 5, дополнительный. М., 2000.

Семенова С. Г. Ф. Федоров и славянофилы: диалог идей // На пороге грядущего. Т. 5, дополнительный. М., 2003. С. 37–220.

Семенова С. Г. Философ будущего века: Николай Федоров. М.: Пашков дом, 2004. 576 с.

Смирнов А. С. Власть и организация археологической науки в Российской империи. М.: Гриф и К^о, 2011. 590 с.

Титаренко Е. М. Религиозная эстетика Н. Ф. Федорова // На пороге грядущего. М.: Пашков дом, 2003. С. 121–155.

Топоров В. Н. К реконструкции балтославянского мифологического образа Матери-Земли // Балтославянские исследования. Вып. XIV. М.: Индрик, 2000. С. 239–371.

Уваров А. С. К вопросу о каменных бабах // Труды XIII археологического съезда. Т. II. М.: Товарищество типографии А. И. Мамонтова, 1908. С. 92–96.

Федоров Н. Ф. Собрание сочинений: В 4 т. М.: Традиция, 1995–2000.

Федоров Н. Ф. Сочинения. М.: Мысль, 1982. Т. 85. 711 с. (Серия: Философское наследие).

Федоров-Давыдов Г. А. Кочевники Восточной Европы под властью золотоордынских ханов. М.: Изд-во Моск. гос. ун-та, 1966. 276 с.

Флоренский П. А. Первые шаги философии // Сочинения: В 4 т. Т. 2. М.: Мысль, 1996. С. 61–130.

Шишкин И. М. Н. Ф. Федоров и проективная философия // На пороге грядущего. М.: Пашков дом, 2003. С. 411–427.

Vaitkevicius V. Alkai: baltu šventvieciu studija. Vilnius: Diemedis, 2003. 319 р.

Ключевые слова: историческая наука, нумизматика, музееведение, А. В. Орешников, Государственный исторический музей, Институт археологии РАН, личный архив, дневники, эпистолярное наследие, проект «А. В. Орешников и его корреспонденты».

Keywords: historical science, numismatics, museum science, A. V. Oreshnikov, State Historical Museum, Institute of Archaeology of RAS, personal archive, diaries, epistolary heritage, the «A. V. Oreshnikov and his correspondents» project.

Алексей Васильевич Орешников (1855–1933) – выдающийся русский ученый, член-корреспондент Академии наук СССР, крупнейший отечественный специалист в области античной и средневековой русской нумизматики, тонкий знаток древнерусского прикладного искусства. Единомышленник и сподвижник И. Е. Забелина, Орешников в 1887 г. становится хранителем Исторического музея и его творцом, а в годы советской власти – защитником его сокровищ. В музее он проработал 45 лет до самой своей смерти. Причастностью своей к Историческому музею Орешников очень дорожил, был верен музею. В ноябре 1920 г., получив от директора Эрмитажа С. Н. Тройницкого предложение выставить свою кандидатуру на должность хранителя русских монет, он писал своему петроградскому коллеге и другу А. А. Ильину: «…как я могу оставить Исторический Музей, в котором служу с 1887 г. – это официально, – а неофициально с 1885 г.; это было бы с моей стороны нечестно» [Рукописный фонд Отдела нумизматики ГЭ, б/№].

Всякий, кто занимается историей, знает, что рядом с общей историей мира, страны или отдельного города разворачиваются истории отдельных людей, отдельных семей. Иногда именно из них слагаются отдельные разделы большой истории. Но «личные» истории бывают известны или малоизвестны, но зачастую они остаются потомкам неизвестными совсем. Все в конечном итоге зависит от сохранения документальных свидетельств о существовании этих людей и семей.

А. В. Орешников как историк прекрасно это осознавал. В Отделе письменных источников ГИМ хранится его огромный личный фонд, важнейшей частью которого являются его дневники и обширная переписка (ОПИ ГИМ. Ф. 136).

В 1955 г. в Государственном историческом музее отмечалось 100-летие со дня рождения А. В. Орешникова. Несколько месяцев функционировала выставка, посвященная юбилею. В его память были изданы два «Нумизматических сборника». Один из них содержал исследование по русской нумизматике [Нумизматический сборник, 1955], второй – по античной нумизматике [Нумизматический сборник, 1957]. Благодаря тому что в музее имя Орешникова всегда было окружено большим уважением, у музейных сотрудников с родственниками Алексея Васильевича сложились вполне доверительные отношения. Именно поэтому накануне празднования юбилея старшая дочь Алексея Васильевича, Татьяна Полиевктова, передала на постоянное хранение в Исторический музей самое ценное из наследия отца – его дневник, представляющий собой 14 тетрадных блоков и блокнотов.

Уже тогда музейным сотрудникам стала очевидна огромная научная значимость записей Орешникова и необходимость издания дневника. Однако прошло более полувека, прежде чем их удалось опубликовать в полном объеме в виде двухтомного академического издания. Это многолетнее исследование подготовлено коллективом сотрудников Отдела письменных источников ГИМ и Института археологии РАН [Орешников, 2010; 2011]. В 2013 г. издание удостоено премии им. И. Е. Забелина.

Алексей Васильевич ежедневно вел свой дневник на протяжении более 18 лет. Первая запись сделана 1 января 1915 г., а оборвались записи 28 февраля 1933 г., за месяц до его смерти. За это время ему довелось стать очевидцем событий периода Первой мировой войны, двух революций 1917 г. и Гражданской войны, политики военного коммунизма и НЭПа, коллективизации, внутрипартийной борьбы большевиков, гонений советского государства на Церковь и преследования старой интеллигенции. Записи Орешникова оказались редчайшим источником по истории Государственного исторического музея, по истории российской науки в послереволюционный период, по истории России в целом. Хроника событий, охваченных Орешниковым за период ведения дневника, не имеет себе равных, и читается этот дневник как захватывающее художественное произведение.

После издания дневника наиболее обширной и наиболее важной частью архива Орешникова остаются письма его многочисленных корреспондентов – нумизматов, археологов, историков, музейных работников, коллекционеров. Именно письма (а не рукописи научных трудов, хотя в научном багаже Орешникова имеется более 100 печатных работ) составляют основу его архива. Из 135 единиц хранения его фонда 72 единицы, то есть более половины, – письма. Очевидно, это не случайность. Алексей Васильевич, в начале 1920-х гг. задумавший и начавший составлять словарь русских нумизматов (словарь не издан, материалы к нему хранятся в личном фонде А. В. Орешникова в ОПИ ГИМ), прекрасно понимал ценность писем для истории отечественной науки. Он бережно хранил их, а когда тяжелые бытовые условия советского времени, уплотнения, кражи книг и имущества новыми жильцами (что ярко описано им на страницах дневника) стали угрожать целости архива, сам передал его в музей. Как свидетельствуют записи в книге поступлений ГИМ, Орешников официально передал в отдел архива (так назывался тогда ОПИ) первую часть писем в 1925 г. Другая часть была записана в главную инвентарную книгу 20 апреля 1933 г., спустя две недели после его смерти. По-видимому, к тому времени они уже хранились в рабочем кабинете Орешникова, либо он распорядился перед смертью, не мешкая, передать остатки своего архива в музей. Именно так после смерти Алексея Васильевича все письма его корреспондентов оказались в ОПИ ГИМ.

Корреспонденция охватывает полувековой период: с начала 1880-х по начало 1930-х гг. В ней затронуты многие стороны формирования частных и государственных коллекций монет и других древностей, становления и развития отечественной нумизматики Северного Причерноморья и русской нумизматики в конце XIX – начале XX в. Письма корреспондентов А. В. Орешникова являются ценнейшими свидетельствами многообразной деятельности сотрудников государственных музеев (главным образом, ГИМ и Эрмитажа) в переломные для русской истории послереволюционные годы, содержат уникальные сведения о судьбе многих отчужденных частных коллекций античных и средневековых монет, печатей, предметов прикладного искусства и быта, а также о судьбах их первоначальных владельцев.

Осознавая особую значимость этого эпистолярного наследия, коллектив сотрудников ГИМ и Института археологии РАН уже несколько лет работает над подготовкой важнейшей его части к изданию. Этот научный проект называется «А. В. Орешников и его корреспонденты» и выполняется при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ).

Круг научных знакомств А. В. Орешникова был очень широк. Его личный фонд хранит письма более 500 отечественных и зарубежных корреспондентов. В количественном отношении их письма насчитывают более 9000 листов (для сравнения отмечу, что уже упоминавшийся дневник Орешникова, изданный в двух томах, составляет чуть более 1000 листов).

Список корреспондентов Орешникова, чьих писем сохранилось от нескольких десятков до сотни и более, насчитывает более 50 человек. В их числе москвичи (И. Е. Забелин, П. В. Зубов, А. А. Карзинкин, А. М. Подшивалов, В. К. Трутовский, графиня П. С. Уварова, И. В. Цветаев, С. И. Чижов, А. Н. Шварц), петербуржцы (Н. П. Бауер, Х. Х. Гиль, С. А. Жебелев, А. Н. Зограф, А. А. Ильин, В. В. Латышев, Н. П. Лихачев, А. К. Марков, М. И. Ростовцев, А. А. Сиверс, Я. И. Смирнов, В. Г. Тизенгаузен, граф И. И. Толстой), киевляне (К. В. Болсуновский, В. Е. Данилевич, Н. Е. Макаренко, Н. П. Чернев, В. А. Шугаевский). Переписывался Орешников с коллегами из Северо-Западной и Центральной России (А. И. Анисимовым, А. К. Жизневским, Н. Г. Порфиридовым, А. И. Черепниным), Юга России и Крыма (А. Л. Бертье-Делагардом, П. О. Бурачковым, К. К. Косцюшко-Валюжиничем, А. А. Левенстимом, Е. Е. Люценко, А. И. Маркевичем, О. Ф. Ретовским, В. В. Шкорпилом) а также с иностранными нумизматами (М. Барфельдтом, В. Вротом, Х. Дресселем, Ф. Имхоф-Блюмером, Э. Х. Миннзом, Е. Фиалой, Г. Хиллом).

Публикация предполагает взаимную переписку, но письма самого А. В. Орешникова рассредоточены по многим городам. В нескольких архивах России, Украины и дальнего зарубежья они уже выявлены и в большинстве скопированы. Однако архивные поиски показали, что фонд эпистолярного наследия Алексея Васильевича в значительной степени не сохранился. О какой-то полноте переписки можно говорить лишь в отношении А. Л. Бертье-Делагарда, Х. Х. Гиля, И. Е. Забелина, А. Н. Зографа, А. А. Ильина, Н. П. Лихачева, А. К. Маркова, графа И. И. Толстого, графини П. С. Уваровой, английского археолога Э. Х. Миннза. К сожалению, очень мало писем Орешникова имеется в Санкт-Петербургском филиале Архива РАН. К примеру, в фонде академика В. В. Латышева имеется лишь 4 его письма, а в фонде академика С. А. Жебелева – только одно письмо. И это притом, что переписка с ними была многолетней и активной.

Для издания переписки А. В. Орешникова отбирается наиболее важная часть этого богатейшего источника по истории русской науки последней четверти XIX – первой трети XX в. Предпочтение будет заведомо отдаваться эпистолярным комплексам перед случайными корреспондентами (в особенности если сохранились письма самого Орешникова). Это и понятно: долгая переписка завязывалась у него с крупными исследователями в области нумизматики и археологии. С ними, как с добрыми знакомыми, часто более чем коллегами – приятелями и друзьями, Орешников в письмах вел беседу не только на сугубо научные, но и на общественные и «домашние» темы.

В итоге работы будет подготовлена к изданию переписка А. В. Орешникова с 50–60 русскими и иностранными корреспондентами. Общий объем текста писем и комментариев к ним составит не менее 150 печ. л. Издание этого материала займет 5–6 книг, состав которых будет сформирован по хронологии и основным научным темам: античная нумизматика и археология Северного Причерноморья, русская нумизматика, сфрагистика, отечественная история.

Переписка А. В. Орешникова затрагивает большой срез научной, общественной и культурной жизни предреволюционной и послереволюционной России. Введение ее в научный оборот послужит важным источником для изучения коллекционерской, музейной и научной жизни его времени.

Вся подвижническая жизнь А. В. Орешникова, отданная Историческому музею, была посвящена поискам и изучению материальных и письменных источников по истории России. И именно на музеи он возлагал надежды по сохранению этих источников. Благодаря самоотверженному труду таких музейных работников, как Орешников, на протяжении XX в. в Государственном историческом музее и других музеях страны собраны замечательные коллекции, изучение которых давало, дает и будет давать возможность многим поколениям исследователей воссоздавать прошлое нашей страны. Именно в этом следует видеть роль музеев в информационном обеспечении исторической науки. Документальное наследие А. В. Орешникова, сохраненное в стенах Государственного исторического музея, подтверждает это заключение со всей очевидностью.

Нумизматический сборник / Под ред. А. А. Сиверса. Ч. I, вып. 25. М., 1955. 183 с. (Труды ГИМ).

Нумизматический сборник / Под ред. Д. Б. Шелова. Ч. II, вып. 26. М., 1957. 143 с. (Труды ГИМ).

Орешников А. В. Дневник. 1915–1933: в 2 кн. Кн. 5-1924. Кн. 2: 1925–1933 / Отв. ред. П. Г. Гайдуков; сост. и авторы коммент.п. Г. Гайдуков, Н. Л. Зубова, М. В. Катагощина, Н. Б. Стрижова, А. Г. Юшко. М.: Наука, 2010. (Серия: Научное наследство. Т. 34).

Ключевые слова: историческая наука, историография, музееведение, Государственный исторический музей, отдел письменных источников, семейный фонд, Уваровы, учетная документация, проблематика.

Keywords: historical science, historiography, museology, The State Historical Museum, Archive and Manuscript Collection, Family archive, The Uvarov family, records, problems.

Судьба любого архива включает историю его научного использования. Конечно, каждый специалист, ориентированный в проблемной историографии, понимает значение архивных комплексов, входящих в источниковую базу соответствующих исследований. И если даже исследователь не представляет общую документальную систему, служащую источником информации, он смело может назвать проблематику, которая привела его к конкретному архивному комплексу. До сих пор остается нереализованной возможность историографического изучения архивных фондов. Вместе с тем именно система учета музеев и архивов позволяет установить масштабы и характер научного использования архивного фонда.

Любое научное исследование начинается с установления историографии проблемы. А проблемный историографический взгляд на опыт предшественников в первую очередь предполагает вычленение источниковых комплексов, уже введенных в научный оборот с выявлением круга архивных фондов, синхронных научной проблеме. Это традиционный и хорошо известный в науке подход.

Научно-исследовательское использование материалов архива Уваровых, хранящегося в отделе письменных источников Государственного исторического музея (ОПИ ГИМ), дает основания для разработки методов историографического подхода к материалам семейных и личных архивов. При этом архивный фонд как объект анализа должен удовлетворять определенным требованиям. Это должен быть сложившийся естественным образом достаточно значительный по объему фонд, с разнообразным по тематике составом материалов, имеющий широкие хронологические рамки. При наличии этих условий можно собрать массовые, представительные материалы историографического характера.

ОПИ ГИМ является крупнейшим музейным архивохранилищем в России. По данным на 1 января 2015 г., в отделе хранится 561 фонд общим объемом 83 032 архивные единицы хранения. Подавляющее большинство (403 фонда, почти три четверти от общего объема хранящегося) составляют фонды личного и семейного происхождения.

Фондовые материалы отдела находились и находятся в поле пристального исследовательского интереса. Ежегодно читальный зал ОПИ принимает более 1000 исследователей. И среди всего многообразия запросов одними из наиболее востребованных являются материалы фонда Уваровых. Значительный по объему фонд (1706 обработанных архивных единиц хранения) включает в себя не только семейный архив, но и коллекцию документальных памятников, собранных Уваровыми.

Исходя из исследовательского интереса к фонду, можно поставить ряд вопросов. Какова проблематика, в связи с изучением которой исследователи обращались к фонду, представители каких учреждений работали с его материалами, выделяются ли периоды увеличения и снижения внимания к фонду? Получение информации по этим вопросам в дальнейшем позволит встроить архивный фонд в историографическую научную практику.

Воссоздать историографическую картину использования фонда можно с помощью данных служебной учетной документации, фиксирующей обращения исследователей к фондовым материалам: картотеки использования фонда; журналов выдачи единиц хранения посетителям читального зала; картотеки исследователей и анкет исследователей.

Формы учета обращений исследователей к материалам архива Уваровых менялись. Картотека использования фондов велась сотрудниками отдела с 1920-х гг. В карточки заносились следующие данные: ФИО исследователя, учреждение, которое его командировало, тема исследования, выданные единицы хранения, дата. Но это идеальная ситуация. При изучении всей картотеки наблюдаем самые разные отклонения от «формуляра». Так, в первой карточке, содержащей четыре записи за 1927–1929 гг., сведения о выданных материалах отсутствуют. Кроме того, вплоть до завершения составления описи фонда Уваровых в графе «единицы хранения» фиксировались учетные номера документов, т. е. номер по Главной инвентарной книге (№ ГИМ), по Книге поступлений в отдел (№ арх.), по номерам картонов (материалы коллекции) и по частично сохранившимся коллекционным описям. Материалы фонда хранились в пронумерованных связках, поэтому часто указывались и порядковые номера связок.

Следует иметь в виду, что научно-техническое описание фонда Уваровых проводилось поэтапно. К 1959 г. научные сотрудники систематизировали архив Сергея Семеновича Уварова, составив рукописную опись на 143 единицы хранения. Впоследствии она стала частью первой описи уваровского фонда с сохранением первоначальной нумерации единиц хранения с 1 по 143. Систематизация всего объема материалов и окончательное составление описей на семейный архив и документальную коллекцию завершились лишь в 1977 г., а в 1982 г. фонд дорабатывался и была сформирована дополнительная третья опись.

Журналы выдачи единиц хранения посетителям читального зала ОПИ ГИМ сохранились с 1983 г. и ведутся до настоящего времени. В журнале под подпись посетителя фиксируются дата выдачи документов, номера фонда, описи выданных единиц, фамилия исследователя, дата сброса дел с подписью сотрудника читального зала. В журналах отсутствует информация о теме исследования. Встает задача восполнения отсутствующих сведений. Для этого были использованы анкеты исследователей и служебная картотека исследователей.

Заполнение анкет посетителями при первом посещении читального зала стало обязательным с конца 1970-х гг. В анкете указываются сведения личного и служебного характера: ФИО, паспортные данные, место работы, домашние и служебные адреса и телефоны, образование, ученая степень, тема и хронологические рамки исследования. Как видим, заполняемая посетителем анкета имеет координирующий набор личных и научных сведений.

Кроме анкет интерес представляет «Служебная картотека исследователей», которая ведется в отделе с конца 1920-х гг. В нее заносятся следующие сведения: ФИО исследователя, название учреждения, тема, год обращения к материалам архивного фонда. Первоначально в служебную картотеку заносились лишь ФИО исследователя и год посещения. В дальнейшем карточки стали дополняться информацией о темах и о представляемых учреждениях.

Все перечисленные формы учетной документации не только дублируют, но и дополняют друг друга. При систематизации информации учетной документации необходимо учитывать ряд обстоятельств. Уже из первичных документов учета видно, что в определенные периоды фонд Уваровых совсем не запрашивался или выдавался единично. Это период с 1941 по 1945 гг., когда коллекции музея были упакованы и частично эвакуированы из Москвы. Затем следует обратить внимание на период 1975–1977 г., когда в ОПИ проходила сверка и отдел был закрыт для приема посетителей. Нет сведений об использовании фонда в 1984–1988 гг. Это объясняется тем, что с 1984 г. в связи с подготовкой к капитальному ремонту музея в отделе началась упаковка коллекции, а в 1987 г. состоялся переезд в Измайлово, где через два года был возобновлен прием посетителей. Со второй половины 2010 г. отдел вновь закрылся для исследователей в связи с упаковкой и переездом в здание бывшей городской думы, где 10 апреля 2012 г. был открыт новый читальный зал. Не совсем ясно, почему отсутствует информация за 1929–1935 гг. Возможно, карточки за этот период были утеряны.

В итоге в нашем распоряжении имеются массовые сведения об опыте обращения к материалам архивного фонда Уваровых. Встает задача обобщения информации материалов первичного учета исследовательской практики использования материалов архива Уваровых. Конечно, в первичных материалах есть отдельные лакуны, имеются и утраты учетной документации. Но в целом в нашем распоряжении оказывается достоверная массовая информации о масштабах научного использования этого архива.

По полученным данным автором составлена сводная итоговая таблица обращений исследователей к материалам уваровского фонда. Единицей учета в этой статистической совокупности является единичное исследовательское обращение к архивному комплексу. Формуляр таблицы заполнялся по следующим параметрам: ФИО исследователя, обратившегося к архивному фонду Уваровых, название учреждения, направившего исследователя, тема исследования и год посещения читального зала. Если исследователь несколько лет работал с материалами фонда без изменения темы, указывался первый год обращения к фонду. При изменении темы делалась отдельная запись. Если менялось учреждение, но тема оставалась прежней, названия всех учреждений давались в одной ячейке через точку с запятой. При совместной работе разных исследователей над одной темой создавались отдельные строки с повтором темы. При работе с фондами сотрудников ГИМ цель исследования не всегда указана, в этих случаях соответствующая колонка оставалась незаполненной.

С учетом всех нюансов в итоговой таблице представлено 667 обращений исследователей. Последние данные относятся к июню 2014 г., перед закрытием читального зала на летние каникулы.

Для отслеживания динамики обращений к фонду полученную совокупность логично разделить по хронологическому принципу, отдельно выделив довоенный период, а с 1945 г. рассматривать обращения по десятилетиям.

Довоенный и военный периоды обозначены в 4 % общего числа обращений. Как уже отмечалось, первое учтенное обращение относится к 1927 г. В этом году к фонду обращались 3 раза, в 1928 г. – 4 раза, в 1929 г. – 1 раз. В 1935 г., после значительного перерыва, фонд заинтересовал исследователей 7 раз. Затем, в 1936 и 1937 гг., к его материалам обращались по 2 раза в год, в 1939 г. фонд использовался 3 раза, в 1940–1941 гг. – 6 раз. Таким образом, довоенные обращения к фонду Уваровых суммарно составили 28 раз. Количество обращений явно невелико.

Оценивая проблематику исторических исследований, по которым поступали заявки в предвоенное десятилетие, понимаем, что многие темы возникали на пересечении общенаучных интересов и возможностей конкретного архива. Анализируя результаты, видим, что первый и самый важный интерес инициировался актовыми материалами, хранившимися в составе фонда Уваровых. Так, Л. В. Черепнин одним из первых обратился к документам фонда в 1927 г. в связи с изучением «Грамот и указов из собрания Уваровых», 10 лет спустя музей посетил В. Е. Сыроечковский, работая над темой «Акты X–XV вв.».

Ряд тем связан со ставшей впоследствии традиционной археологической проблематикой. Известный археолог, а в 1939 г. молодой исследователь, А. Л. Монгайт работал с фондом в связи с изучением истории военного дела в Московском государстве.

Настойчиво представители разных научных направлений искали автографы, источники личного происхождения: письма Л. Н. Толстого, А. И. Герцена. Исследователь из Академии наук Украинской ССР проявил интерес к хозяйственным документам гетмана К. Г. Разумовского, а сотрудник редакции «ИЗОГИЗ» в 1937 г. выявлял в фонде материалы по теме «Евреи СССР. Биробиджан».

Конец ознакомительного фрагмента.