Роль музеев в информационном обеспечении исторической науки. Музей в информационной инфраструктуре исторической науки. A Museum in Information Infrastructure of Historical Science ( Сборник статей, 2015)

Ключевые слова: историческая наука, музей, информационная инфраструктура, социальная (историческая) память, музееведение/музеология, исторический источник/музейный предмет, информационные стратегии, репрезентация исторического знания, коммуникация, технологические аспекты.

Keywords: historical discipline, museum, informational infrastructure, social (historical) memory, museum studies / museology, historical source / museum object, informational strategies, representation of historical knowledge, communication, technological aspects.

В развитии исторической науки вторая половина XX – начало XXI в. были ознаменованы существенными трансформациями, порожденными прежде всего натиском новых информационных технологий, возрастанием скорости протекания информационных процессов, обретением информационным пространством новой конфигурации, и с формированием, в итоге, информационного общества. В этих условиях особое значение получило ее информационное обеспечение, осознанное наконец и как научная проблема, в том числе в связи музеем [Бородкин, Воронцова, Мироненко, 2013; Воронцова 2014(а); Воронцова, Гарскова, 2013; Воронцова 2014(б)]. В статье речь пойдет об одном из важных аспектов проблемы информационного обеспечения исторической науки – о музее как базовом элементе ее информационной инфраструктуры. Для доказательства того, что такая посылка верна, мы прежде всего рассмотрим музей и историческую науку как социальные институты, их функции и структуру, сосредоточив внимание на точках пересечения – на тех потребностях, для удовлетворения которых они нужны друг другу.

Массив исследований, посвященных музею и исторической науке, насчитывает множество работ (монографий, отдельных статей, сборников) и содержит достаточный объем информации для постановки и исследования вопроса. По ходу рассмотрения конкретных сюжетов на них будут даны ссылки (в силу ограниченности объема статьи – таким образом, чтобы библиографии этих работ дополнили ее библиографию). Отметим, что проблема взаимосвязей исторической науки и музея привлекала внимание исследователей в меньшей степени. Констатируя ограничения такого подхода, большинство музееведов все же сходятся на том, что музей – социокультурный институт, предназначение которого – сохранение культурного наследия (в форме музейных предметов и их совокупностей – музейных коллекций и музейных собраний) [Воронцова, Сундиева, Каулен, Кузина, Дьячков, Чистотинова, 1997; Каулен, 2009; Музееведение и историко-культурное наследие…, 2006–2012, и др.], а также трансляция культурного опыта от поколения к поколению и тем самым сохранение единого культурного пространства [Газалова, 1995. С. 10–12; Музейное дело России…, 2003, 2006, 2010; Пономарев, 2002; Сапанжа, 2011]. В Уставе Международного совета музеев (ИКОМ) музей характеризуется как постоянное некоммерческое учреждение, находящееся на службе общества, открытое для людей, приобретающее, сохраняющее, изучающее, популяризирующее и экспонирующее в образовательных, просветительных и развлекательных целях «материальные свидетельства человека и окружающей среды». Емкое и точное определение музея дано в «Российской музейной энциклопедии»: «Музей – исторически обусловленный многофункциональный институт социальной памяти, посредством которого реализуется общественная потребность в отборе, сохранении и репрезентации специфической группы культурных и природных объектов, осознаваемых обществом как ценность, подлежащая изъятию из среды бытования и передаче из поколения в поколение, – музейных предметов» [Российская музейная энциклопедия, 2001. Т. 1. С. 395]. Изучение музея через призму категории памяти – одно из самых перспективных направлений в современном музееведении [Божченко, 2012; Грусман, 2007; Шнирельман, 2010; и др.].

В контексте нашей проблематики особенно значимо осмысление исследователями миссии музея. Нам созвучны мысли Н. Ф. Федорова – о том, что в музее мы имеем единство «исследования, учительства и деятельности», что «истинный музей есть музей всех трех способностей души, объединенных в памяти», и «только память делает благо всеобщим»; Л. С. Именновой – о том, что в музее должны производиться мировоззренческие смыслы, что музей должен быть посредником в процессе восприятия человеком опыта истории, учить человека смотреть на мир в культурно-исторической перспективе, помогать ему в его культурной идентификации; А. А. Сундиевой – об обретении музеем статуса культурной нормы [Федоров, 1995; Именнова, 2011; Сундиева, 2001. С. 210–215].

Из сказанного вытекает вполне определенный набор традиционно выделяемых социальных функций музея [Артемов, 2001; Социальные функции музея…, 1989. С. 186–204; Равикович, 1987; Юренева, 2003; и др.]: документирование и образовательно-воспитательная. В конце ХХ в. были добавлены функции рекреационная и коммуникативная, репрезентативная, информационная, эстетическая и некоторые другие. Хранение и изучение музейных предметов одни исследователи включают в документирование (нам ближе эта позиция), другие считают самостоятельными функциями. Наиболее значимы для рассматриваемой проблемы функции документирования, а также репрезентативная и информационная. В понимании документирования мы придерживаемся посылок, четко сформулированных в музееведении: это – «извлечение из окружающей среды (в том числе из внемузейных хранилищ) предметов, свидетельствующих, т. е. заключающих в себе информацию, об истории и современном состоянии природы и общества» [Закс, 1991. С. 52]; выявление и отбор объектов природы и созданных человеком предметов, которые могут выступать подлинными (аутентичными) свидетельствами объективной реальности и после включения их в музейное собрание становятся знаком и символом конкретного события и явления, это свойство музейного предмета отражать действительность раскрывается в процессе его изучения и научного описания. Таким образом, процесс документирования предполагает: выявление, отбор и извлечение из среды бытования объектов, являющихся аутентичными свидетельствами об объективной реальности и становящихся в результате этой процедуры музейными предметами (комплектование музейных фондов); хранение таких свидетельств; их изучение, и на этой основе – систематизацию и формирование музейных коллекций [Сборники НИИ культуры…, 1979, 1980, 1981; Изучение музейных коллекций…, 1974; Музей и современность…, 1982; Финягина, 1974; и др.].

Одним из следствий реализации музеем своих функций стало формирование специальной отрасли знаний – науки о музее (музееведения, музеологии), имеющей собственную систему вспомогательных дисциплин (музейные источниковедение, информатика, педагогика и др.) [Музееведение в России первой трети XX века…, 1997; Музееведение: Вопросы теории и методики…, 1987; Музееведческая мысль в России…, 2010; Основы советского музееведения…, 1955; Очерки истории музейного дела в СССР…, 1960–1971; Сапанжа, 2008; Терминологические проблемы музееведения…, 1986; Томилов, 1998; Шляхтина, 2013; и др.]. Развитие этой науки, в свою очередь, стало существенным фактором полноценного развития музея как социального института и как сложноорганизованной системы, необходимой человеку для удовлетворения его базовых потребностей; фактором, часто задающим вектор коммуникации музея с другими институтами (и наукой в том числе).

Некоторые аспекты проблемы взаимосвязи и взаимодействия исторической науки и музея уже привлекали внимание исследователей [Современная отечественная история…, 2000; Дукельский, 1997; Лаптева, 2006; Мастеница, 2010; Научные основы работы музеев…, 1980; Тишков, 1979]. Остановимся на тех, которые наиболее значимы с нашей точки зрения.

Историческая наука, как и музей, в большей степени обращена к прошлому, чем к настоящему: музей хранит его подлинные свидетельства, историческая наука с помощью таких свидетельств – исторических источников – собирает и накапливает знания о нем. Однако оба социальных института при этом работают на будущее – на сохранение и развитие в человеке человеческого. Объект исторического познания не существует в современной исследователю реальности, отсюда – необходимость обращаться к хранимым музеем (а также архивом и библиотекой) свидетельствам прошлого (выступающим тут в роли исторических источников). В этом контексте безусловно остаются актуальными высказывания Н. Ф. Федорова о связи музея и науки: «Музей есть не собрание вещей, а собор лиц; деятельность его заключается не в накоплении мертвых вещей, а в возвращении жизни останкам отжившего… Знание отвлеченное не может быть всеобщею обязанностью, знание же причин, делающих нас врагами, не может не быть долгом для всех, так как оно не может остаться только знанием, а станет делом, религиею, примиренною с наукою… Исследование же, т. е. наука, не может уже оставаться только отвлеченным знанием; она должна сделаться исследованием причин, препятствующих всем нам быть членами музея, исследователями, и соединиться воедино для отеческого дела» [Федоров, 1995. С. 370].

Деятельностный аспект присущ исторической науке, как и музею, только это – познавательная деятельность, имеющая целью выработку объективных, системно организованных и обоснованных знаний об окружающем человека мире, о социальных общностях людей и результатах их деятельности – знаний, обладающих качеством научных (истинных, рациональных) ценностей, являющихся «институциональными регулятивами познавательной деятельности».

Как и музей, историческая наука может быть определена как институт социальной (исторической) памяти, посредством которого реализуется потребность человека в познании самого себя и своего социального бытия во времени и пространстве [Булдаков, 2013(а); 2013(б); Нестеренко, 2012. С. 284–288; Никифоров, 2013; Репина, 2010; 2004; Ростовцев, Сосницкий, 2014; и др.]. Происходит это путем выявления, отбора, накопления, систематизации, сохранения, актуализации (воспроизводства) и передачи субъекту исторического процесса (индивиду и обществу в целом) осмысленной и определенным образом интерпретированной информации о прошлом. Содействуя нарастанию объема и разнообразия информации, совершенствованию ее качественных параметров, и музей, и историческая наука играют чрезвычайно важную роль в увеличении хронологической глубины социальной памяти, противостоят информационной энтропии [Воронцова, 2014(в). С. 9–15] и тем самым работают на благо общества. Однако нужного результата они достигают разными способами. Главное предназначение музея – аккумуляция подлинных свидетельств прошлого и их репрезентация членам социума, а предназначение исторической науки – извлечение информации из этих свидетельств (обретающих в данной ситуации статус исторического источника) и приращение знания. При этом происходит переход информации потенциальной, скрытой в источнике, в актуальную научную информацию, обладающую качествами достоверности, репрезентативности, системности и выраженную почти исключительно в вербальной форме. А поскольку все это осуществляется ради человека и общества в целом, оказывается необходимой трансляция знания, его передача специалистами-историками членам общества (в идеале – всем) и его освоение (усвоение) этими последними. И тут вновь вступает в дело музей.

Для исторической науки музей более всего важен в двух отношениях – как социальный институт, аккумулирующий отобранные на основе достаточно четкой системы принципов (и потому репрезентативные) совокупности исторических источников, а также репрезентирующий (транслирующий) научное историческое знание в такой специфической форме публикации, как музейная экспозиция и музейная выставка. В свою очередь, историческая наука для музея является источником знания (информации), необходимого для изучения музейных предметов и их коллекций, с одной стороны, и для разработки концепций музейных экспозиций и музейных выставок – с другой.

Механизмы взаимодействия исторической науки и музея во многом предопределяются тем, что оба названных социальных института являются сложно организованными развивающимися системами, каждая со своей структурой и инфраструктурой, которые претерпели существенные трансформации в информационном обществе. Точную характеристику процессов, происходящих ныне в науке, дала Н. П. Лукина, в свою очередь апеллирующая к В. С. Степину: «Исследовательский интерес смещается от собственно логико-методологического анализа науки к ее социальным и культурным основаниям. По-новому формулируется сама проблема оснований науки, которые, по мнению В. С. Степина, „выступают, с одной стороны, компонентом внутренней структуры науки, а с другой – ее инфраструктуры, которая опосредует влияние на научное познание социокультурных факторов и включение научных знаний в культуру соответствующей исторической эпохи“ (Степин В. С. Философская антропология и философия науки. М., 1992. С. 11). Следовательно, анализу подлежат не только внутренние для философии науки проблемы, но и мировоззренческие вопросы, связанные с переосмыслением динамики и трансформаций современной науки. Это предполагает рефлексию по поводу того, как меняется роль науки в жизни общества, как выстраиваются ее отношения с экономикой, культурой, идеологией, властью и другими социальными сферами» [Лукина, 2007].

В самом сжатом, систематизированном виде представления о структуре, т. е. совокупности устойчивых связей, упорядоченности и способах взаимодействия элементов системы (институтов, ролей, статусов) и исторической науки, и музея выражены в их классификациях. При всем их разнообразии применительно к исторической науке речь идет о ряде частных наук, специальных и вспомогательных исторических дисциплин, истории определенных периодов и регионов, а применительно к музею – о профильных и иных группах, типах и видах музеев [Воронцова, 2003 – эта классификация охватила весь спектр музеев, стала общепринятой; при ссылках автора указывают редко; Чувилова, 2009; и др.], выполняющих различный набор по-разному сочетающихся функций. В контексте рассматриваемой проблемы наиболее значима профильная группа исторических музеев, многочисленная и имеющая достаточно сложную структуру [см.: Балакирев, 2008; Каспаринская, 1973; Музееведение. Музеи исторического профиля…, 1988; Разгон, 1993; Станюкович, 1978; Сундиева, 2003; Шмит, 1919; и др.], а также музеи, существующие в системе науки [Сокровища академических собраний Санкт-Петербурга…, 2003; Музеи Российской академии наук…, 1998–2012; Чумакова, 2005; и др.]. «Ядро данной группы составляют музеи Российской академии наук (многие из них являются старейшими и крупнейшими музеями, пользуются мировой известностью), отраслевых академий (Академии медицинских наук, Академии педагогических наук), отраслевых научно-исследовательских учреждений, ряда университетов. Особое их качество определяют, на наш взгляд, доминирующая социальная функция, по которой они могут быть определены как научно-исследовательские, а также ведомственная принадлежность научно-исследовательскому учреждению» [Воронцова, 2001. С. 221]. Эта последняя группа помимо музеев, по профилю непосредственно относящихся к историческим музеям, интересна тем, что одна из основных ее функций – документирование истории развития различных отраслей науки.

Инфраструктура и исторической науки, и музея как институтов социальной (исторической) памяти представляет собой комплекс ресурсов и материально-технических средств, необходимых для обеспечения их нормальной жизнедеятельности и реализации социального предназначения – воспроизводства, хранения (и в итоге – сохранения) этой памяти в форме знания о прошлом (ретроспективной информации), памятника истории, музейного предмета. Она выполняет функцию регулятора взаимодействий как элементов внутри каждой из двух систем, так и самих этих систем друг с другом (и с другими системами тоже), отсюда – важное значение процесса коммуникации и организации управления объектами инфраструктуры. От того, насколько она адекватна потребностям конкретного социума в конкретный момент, и от того, насколько индивиды и их группы готовы следовать выработанным для достижения целей правилам, зависят возможность и эффективность взаимодействий и достигаемый результат.

Важную роль в структуре и инфраструктуре (и в процессе социализации) играют сосуществующие и сменяющие друг друга сообщества (научные, музейные), которые подразделяются на сообщества формальные (институт, научный или образовательный центр и т. п.) и неформальные (научные школы, объединения по интересам и т. п.) [Корзун, 2003; Мягков, 2000; и др.].

Инфраструктуры музея и исторической науки наряду с чертами сходства имеют и отличия, вытекающие из специфики функций этих социальных институтов. Инфраструктура музея ориентирована на обслуживание музейного посетителя, который «потребляет» информацию, репрезентируемую по преимуществу в форме музейных экспозиций и выставок. Главная задача – обеспечить ему доступность этих последних и максимально комфортные условия для его возможно более длительного нахождения в музее. Из этого логично вытекают доминанты – меры доступности музея и музейных услуг для различных категорий посетителей, площадки и помещения для проведения мероприятий, инфраструктура информационная (сайты, каталоги, путеводители, аудиогиды), транспортная (подъезды к музею, стоянки для транспорта и проч.), сервисная (гостиницы, кафе, сувенирные лавки и т. п.). Инфраструктура же исторической науки должна обеспечивать полноценное удовлетворение потребностей исследователя, главная задача которого – производство нового знания, а главный результат его деятельности – переход потенциальной информации, до времени сокрытой в историческом источнике, в актуальную. По этой причине музей интересует его в первую очередь как хранилище исторических источников (в форме музейных предметов), и в музее для него наиболее привлекательны фонды.

Постановка вопроса об информационной инфраструктуре напрямую связана с подходом к объекту исследования (в нашем случае – к исторической науке и музею) как к информационным системам, т. е. системам, предназначенным для сбора, обработки, хранения и репрезентации информации, применяющим адекватные этим задачам организационные формы и информационные технологии и, в итоге, работающим на сохранение исторической памяти и преодоление информационной энтропии. В этом своем качестве и историческая наука, и музей имеют собственные информационные инфраструктуры, т. е. комплексы материально-технических средств и средств информационного взаимодействия (информационных центров, баз и банков данных, систем коммуникации и т. д.), необходимых для выполнения ими своих функций, в том числе для обеспечения контакта «поставщиков» и «потребителей» информации и доступа «потребителей» к информационным ресурсам.

В настоящее время в повестке дня стоит уже вопрос о распределенной инфраструктуре информационных технологий и ресурсов: «Задача e-Science… – создание организационных и технологических структур, разработка соответствующего программного обеспечения для функционирования новой информационной среды с распределенными ресурсами (информационными и вычислительными), обеспечивающими доступ к ним индивидуальных пользователей, исследовательских групп, лабораторий и институтов (эти сообщества называют виртуальными организациями, collaboratories). Основное русло реализации задач e-Science прокладывают грид-технологии. Эта концепция (нередко ее называют Grid Computing – распределенные сети, или „решетки“ вычислительных ресурсов) соответствует одному из ведущих и перспективных направлений развития ИКТ. Одна из наиболее сильных сторон Grid-технологий – новые возможности эффективного распространения информации и обучение с доступом к обширным ресурсам… специфика термина „e-Social Sciences“ заключается не только в предметной области используемых распределенных информационных ресурсов, но и в акценте на взаимодействие ученых-обществоведов со специалистами по ИКТ… Что касается гуманитарных наук, то перспективы использования грид-технологий связываются здесь во многом с расширяющимися возможностями онлайнового доступа к огромным массивам оцифрованных книг, журналов, изобразительных материалов и т. д. Эффективность использования этих ресурсов резко возрастает, когда исследователь может связывать не только различные тексты, но и тексты с изобразительными источниками, историческими картами, записями интервью, видеоматериалами и т. д., размещенными на различных сайтах» [Бородкин, 2009. С. 25–26].

При том, что историческая наука и музей являются самостоятельными информационными системами, их можно рассмотреть и как базовые элементы информационной инфраструктуры друг друга. В истории «инфраструктурных» взаимодействий исторической науки и музея много позитивного опыта, успешно реализованных проектов, значимых конференций. Тем не менее с сожалением приходится констатировать, что для большинства музеев исследователь – персонаж не слишком желанный. Здесь есть и объективная, и субъективная составляющие. Вольно или невольно он несет угрозу сохранности музейного предмета (или воспринимается так музейными сотрудниками); создание комфортных для него условий требует существенных материальных и организационных затрат (выделение места для работы, его техническое оснащение, трансформация музейных описей и каталогов под исследовательские нужды, стандартизация процедур доступа в фонды и многое другое), а отдача от него в контексте социокультурных задач музея не так очевидна. Однако в информационном обществе огромные массивы информации, таящиеся под спудом, – непозволительная роскошь, поэтому ускорение движения музея и исторической науки навстречу друг другу неизбежно. Сделать его осмысленным, системным, работающим на общественное благо – в интересах всего общества.

Рассматривать музей как базовый элемент инфраструктуры исторической науки необходимо в контексте проблемы информационного обеспечения исторической науки. «Под информационным обеспечением исторической науки мы понимаем деятельность по поиску, сбору, обработке, накоплению и хранению, распространению и использованию репрезентативной и достоверной информации, необходимой для решения исследовательских задач в области изучения истории, а также саму такую информацию, определенным образом структурированную (организованную) и представленную в удобном для исследователя виде» [Воронцова, Гарскова, 2013. С. 488, сноска 6]. Результат этой деятельности – пополнение существующих и формирование новых информационных ресурсов, а необходимое условие – технологии, оптимальные для решения поставленных научным сообществом задач. В этой связи отмечу, что наш подход отличается от подхода большинства исследователей: мы исходим из того, что технологии – форма, а на первом плане в деятельности по приращению научного знания все же стоит содержание (мысль, гипотеза, концепция исследователя, его анализ информации), и что информационное обеспечение – фактор, определяющий развитие науки, управление ею и «ее самоорганизацию и саморегуляцию на основе саморефлексии».

Реалии информационного общества (глобальный характер информационных сетей и информационного поля, принципиально иные возможности коммуникации) ставят в повестку дня выработку информационных стратегий, отвечающих на вызовы времени, адекватных современной ситуации, обладающих прогностическим потенциалом, нацеленных на эффективное удовлетворение потребностей науки в целом и исторической науки в частности. «Формирование новой информационной среды (масштабных информационных ресурсов и информационной инфраструктуры) привело к появлению принципиально новых возможностей работы с информацией в архивном, музейном и библиотечном деле и к существенным трансформациям функций архивов, музеев и библиотек. Функция хранения информации остается одной из основных функций этих институций, однако в информационном обществе чрезвычайно возрастает роль коммуникации и репрезентации информации» [Воронцова, Гарскова, 2013. С. 492]. Из этого вытекает и значение музея для исторической науки: он – приемник, накопитель информации и канал репрезентации исторического знания, его передачи широкому кругу потребителей-неспециалистов.

Как базовый элемент информационной инфраструктуры исторической науки музей выполняет следующие основные функции: информационного ресурса, места репрезентации исторического знания, места коммуникации носителя знания (историка, автора музейной экспозиции) с познающим субъектом (учащимся, неспециалистом в области истории). Информационным ресурсом является музейное собрание, состоящее из музейных предметов, объединенных в коллекции, и с точки зрения историка представляющее собой упорядоченную целенаправленно, на основе определенных принципов, совокупность исторических источников, их выборку. Однако эти источники сверх всего обладают еще и качеством музейного предмета [Голоса истории…, 1990; Иванова, 2006; Кнабе, 1991; Разгон, 1984; Черкаева, 2009], поэтому здесь возникает уже упомянутое нами противоречие между сохранной миссией музея и потребностью исследователя в использовании источника (предмета) для извлечения из него информации, что чревато нанесением ему ущерба и даже его разрушением. Другая сторона этой коллизии (позитивная) заключается в том, что в музейных собраниях помимо прочего происходит специфическое взаимодействие источников в их качестве музейных предметов, дающее исследователю материал для умозаключений, которые без этого вообще не были бы возможны: музейные предметы группируются в коллекции, выставляются в экспозициях и на выставках.

Полноценное функционирование музея в качестве информационной системы и его собрания – как информационного ресурса требует эффективных стратегий пополнения музейных собраний, формального описания, а также типологического и сравнительно-исторического изучения исторических источников/музейных предметов, что происходит в процессе комплектования и научно-фондовой работы [Герасимов, 2013; Музей и современность…, 1982; Финягина, 1975; и др.], осуществляемых с применением методов, которые для исторических источников разрабатывает источниковедение, а для музейных предметов – музейное источниковедение [Проблемы теории…, 2004; Самарина, 2006; и др.]. Реалии информационной эпохи настоятельно подталкивают музейное сообщество к поиску решений, инновационных не только в технологическом, но и в содержательном отношении. Для повышения информационной отдачи необходимы оптимизация структуры музейных собраний, совершенствование принципов их комплектования, систематизации и каталогизации – с учетом таких факторов, как нарастание скорости поступления и объема информации, разнообразие интер- и полидисциплинарных связей и взаимодействий, качественное изменение субъекта информационного процесса – «потребителя» информации. Очевидно, что здесь, как и во многих других отношениях, музею и исторической науке не обойтись друг без друга, о чем свидетельствуют успешно реализуемые совместные проекты.

Основная форма репрезентации исторического знания в музее – это постоянные экспозиции и сменные выставки. Комплексу вопросов, связанных с музейной экспозицией (разработка принципов экспонирования, проектирование и функционирование экспозиций, их содержательное наполнение, художественные аспекты и т. д.), в музееведении уделялось и уделяется достаточное внимание [Закс, 1970; Искусство музейной экспозиции…, 1977, 1982, 1985; Каулен, 2005; Михайловская, 1964; Музейная экспозиция…, 1996, 1997; Поляков, 1996; Пчелянская, 2005; и др.]; сказанное в полной мере относится и к историческим экспозициям [Крылова, 2005; Левыкин, Разгон, 1984; Проблемы совершенствования экспозиций…, 1975; Сыченкова, 2010; и др.]. В этой последней группе особого упоминания заслуживают издания, в которых получили отражение дискуссии историков и музееведов по проблемам, возникшим в постперестроечный период в связи с утратой монополии одной концепцией истории (формационной), появлением альтернативных концепций и, соответственно, – возможности выбора и экспериментальной проверки различных подходов (в том числе и на базе музейных экспозиций) [по хронологии: История XX века в музейных экспозициях…, 1995; Современная историография и проблемы содержания…, 2002; Исторические экспозиции региональных музеев…, 2009; Роль музеев в формировании исторического сознания…, 2011].

Значительным эвристическим потенциалом обладает идея М. Ф. Румянцевой о разграничении репрезентации и позиционирования исторического знания («…репрезентация – это в данном случае представление исследователем-историком – и, шире, субъектом исторического познания – своего видения истории, в более строгом смысле – видения исторического процесса как результата научного исследования; позиционирование – внедрение в сознание адресата определенных исторических конструкций/„мест памяти“») [Румянцева, 2012. С. 17]. Она предлагает взглянуть на экспозицию как на особую форму создания исторического текста – историописание, что выводит нас на задачу гораздо более существенного, системного использования при создании экспозиций достижений истории исторической мысли (историографии).

С идеями М. Ф. Румянцевой сопрягается интенсивно разрабатываемая в музееведении и культурологии в рамках семиотического подхода идея экспозиции как текста культуры, целенаправленно структурированного, определенным образом организованного, обладающего глубиной и системой смыслов, не сводимого к составляющим его музейным предметам, имеющего автора(ов) и адресата(ов) (каждого со своими ожиданиями и интеллектуальными предпочтениями), предполагающего умение «читать» его, интерпретируя историко-культурные коды. В итоге экспозиция предстает завершенным «синтетическим научно-художественным произведением» [Словарь актуальных музейных терминов…, 2009] и представляет собой особый тип публикации (данный аспект авторского права практически не разработан).

В таком контексте логична характеристика музейной экспозиции как «разговора предметами», в котором сначала ее создатели, а затем и музейная аудитория осмысляют вещь как посредника (знака) в коммуникативных процессах [Дукельский, 1987; Никишин, 1988], причем одновременно в рамках прошлой и современной культур. Экспозиция организована так, что в процессе трансляции знаний к силе слова (вербальная составляющая) добавляются сила изображения (визуальная составляющая), сила звука (аудиосоставляющая), сила соприкосновения с трехмерным предметным рядом (тактильная и пространственная составляющие). Здесь музейное время и пространство накладываются на время и пространство историческое, создавая совершенно особое пространственно-временное единство, базирующееся на подлинных свидетельствах ушедшей в небытие реальности (экспонатах / исторических источниках / музейных предметах / памятниках истории и культуры) и позволяющее потомкам соприкоснуться со своими предками, с их ментальностью и идентифицировать самих себя. В итоге, по верному замечанию Л. С. Именновой, достигается аутентичность как научная, образная, символическая точность. В рамках рассмотрения музея как базового элемента информационной системы важен взгляд на экспозицию как на «информационную систему, отражающую явления исторического процесса через музейные предметы-экспонаты как знаковые компоненты и строящуюся через их осмысление автором экспозиции в расчете на определенное понимание ее воспринимающим субъектом» [Арзамасцев, 1989. С. 48], т. е. представляющую собой особый способ актуализации информации.

Выполнение музеем описанных выше функций (информационного ресурса, места репрезентации исторического знания) невозможно без взаимосвязи и взаимодействия участников информационного процесса, т. е. их коммуникации. Взгляд на экспозицию как на центральное звено музейной коммуникации [см.: Гнедовский, 2006; Именнова, 2010; Музейная коммуникация…, 2010] делает главными взаимодействующими фигурами носителя знания (историка, автора музейной экспозиции) и его «потребителя» – познающего субъекта (учащегося, неспециалиста в области истории). Они в равной мере необходимы друг другу: настоятельная потребность подталкивает носителя знания поделиться им, высказаться и быть услышанным, а адресат (сторона, принимающая информацию) в идеале жаждет получить знание, нужное ему для самореализации. Диалог дает им шанс к развитию, самосовершенствованию, интеллектуальному взаимообогащению. Здесь могут быть выделены два уровня: коммуникация музейных сотрудников с историками в процессе создания экспозиции и опосредованная экспозицией коммуникация музейных посетителей с теми и другими как авторами этого специфического текста.

Однако, когда речь идет об отношениях музея и исторической науки, не менее значимой становится и другая пара контактеров – хранитель информации и ее потребитель-профессионал. Коммуникация имеет в данном случае иную цель, иные формы и иной результат, а именно – приращение научного исторического знания в результате актуализации информации, ее извлечения историком из исторических источников/музейных предметов. Ключевой момент для достижения этой основной для исторической науки цели – обеспечение доступа исследователей к носителям информации. И тут мы сталкиваемся с оппозицией науки и музея и противодействием со стороны хранителей (музейных работников) устремляющимся в фонды исследователям. Напомним, что данная оппозиция имеет объективную составляющую, ведь одна из главных функций музея – обеспечение сохранности подлинных, аутентичных, свидетельств.

Но при ее абсолютизации из поля зрения выпадает факт, многократно подтвержденный на практике: актуальная информация сохраняется лучше потенциальной, остающейся пока невостребованной; риски ее утраты, нарастания в этом месте информационного поля информационной энтропии существенно выше. По этой причине более перспективным во всех отношениях нам представляется другой путь: так организовать процесс коммуникации, использование историками носителей информации (аккумулируемых и хранимых музеем источников), чтобы свести к минимуму риски их повреждения и утраты. Специфика коммуникации в случае исторической науки и музея определяется тем, что первая выступает в роли поставщика информации, добываемой из исторических источников, и, одновременно, «потребителя» информации, хранимой музеем, а второй – в роли распорядителя необходимого исторической науке информационного ресурса и институции, не только аккумулирующей информацию, но и актуализирующей культурное наследие (в форме музейного предмета, коллекции, музейного собрания). Основное условие на сегодня (помимо достаточного количества оборудованных под нужды исследователей рабочих мест) – правильно выстроенная деятельность по оцифровке коллекций, результатом которой является система баз и банков данных, тематических интернет-ресурсов, отвечающих требованиям репрезентативности и научности. Интересные результаты может дать создание в стенах музея библиотек, являющихся, с одной стороны, коллекцией раритетных изданий, а с другой – специализированным книжным собранием (соответственно, для исследователя это источник одновременно и исторический, и историографический).

К сожалению, пока приходится констатировать: такие примеры скорее исключение, чем правило. А ведь от эффективности коммуникации, от полноценной кооперации усилий производителей, хранителей и потребителей научной информации напрямую зависит и вектор развития исторической науки (по восходящей или по нисходящей линии), и востребованность музея обществом, что на современном этапе является вопросом его выживания.

В разговоре о музее как о базовом элементе информационной инфраструктуры исторической науки невозможно обойти стороной технологические аспекты, потому что они затрагивают все функции музея в данном его качестве – функции информационного ресурса, места репрезентации исторического знания, места коммуникации носителя и потребителя (приемника) знания. И в исторической науке, и в музееведении, и в музейной деятельности этим аспектам уделяется настолько большое внимание, что сформировались специальные научные дисциплины – историческая информатика [библиографию см.: Воронцова, Гарскова, 2013. С. 504–505] и музейная информатика [Ноль, 2007. С. 36–39]. При том, что толчок развитию той и другой дали процессы компьютеризации соответствующих институций (исторической науки, музея), что технологическая (техническая, программная) сторона в них имеет много общего, что обе дисциплины решают задачи извлечения информации часто из одних и тех же носителей (исторических источников/музейных предметов), с применением одних и тех же технологий, векторы их развития во многом не совпадают, а получаемые на выходе информационные продукты служат удовлетворению разных потребностей разных же категорий потребителей информации. Адресатом в первом случае является исследователь-историк, во втором – с одной стороны, музейный посетитель (и, шире, музейная аудитория), с другой – музейный сотрудник; первая «обслуживает» познавательную (научную) деятельность, для второй важнее прикладные аспекты, о чем свидетельствуют проблематика в целом и интенсивность исследования конкретных проблем: музеи как информационные центры [Музей будущего…, 2001]; компьютеризация музеев [Компьютер в музее, музей в компьютере…, 1991; Ноль, 1999; и др.]; информационные технологии в музейной деятельности в целом [Борисова, 2006; Заславец, 2007; и др.]; музейные сайты, представительство музеев в сетях [Валетов, 2003; Лебедев, 2002; и др.]; электронные (виртуальные) музеи и проекты [Лещенко, 2011; Селиванов, 1997; и др.]; источниковедческие аспекты применения современных информационных технологий, цифровые источники, проблема доступа к источникам [Борисова, Каулен, Черкаева, Чувилова и др., 2009; Ноль, 1991; и др.]; применение современных информационных технологий в экспозиционной деятельности [Черненко, 2011]. Исследователи отмечают противоречивость взаимодействия технологий сетевой коммуникации с традиционными формами музейной коммуникации, их неоднозначное влияние друг на друга и даже угрозу утраты музеем своей идентичности.

Вместе с тем нельзя не отметить и того факта, что точки соприкосновения здесь есть. Выше уже говорилось о том, в чем историческая наука и музей (и как социальные институты, и как информационные системы) необходимы друг другу в плане содержательного наполнения. Не меньше пользы может принести соединение усилий и в области информационных и коммуникационных технологий (особенно – их разработка для музеев с учетом потребностей исторической науки), реализация совместных проектов по созданию баз и банков данных, тематических сетевых и иных информационных ресурсов, более активное привлечение историков к информатизации тех сторон деятельности музеев, которые нацелены на обеспечение доступа к хранимым в них носителям информации, учет интересов исследователей при разработке стратегий оцифровки музейных сокровищ. Очевидным результатом такой кооперации станет повышение информационной отдачи и конкретных источников, и их совокупностей, переход значительных массивов потенциальной информации в информацию актуальную, лучшее информационное обеспечение исторической науки. Передовым отрядом в решении этой задачи могут и должны стать специалисты в области исторической и музейной информатики.

Рассмотрение спектра вопросов, дающих представление о роли музея как базового фактора информационной инфраструктуры исторической науки, подводит к выводу, что этот аспект взаимодействия музея и исторической науки заслуживает внимательного, взвешенного, программного подхода. Его изучение нужно вести и в теоретико-методологическом, и в конкретно-историческом, и в прикладном (научно-методическом) отношениях, координируя деятельность исследователей, принадлежащих к широкому кругу научных дисциплин. Немаловажное значение здесь имеет преодоление издержек узковедомственного подхода (к музеям – только как к учреждениям культуры, к научным институтам – только как к учреждениям науки; добавим еще: к школам и вузам – только как к учреждениям образования). В итоге на выходе и профессиональные сообщества историков и музейных сотрудников, и общество в целом, и конкретные индивиды могут получить разнообразные информационные ресурсы, жизненно необходимые им для развития по восходящей.

Актуальные проблемы фондовой работы музеев. М., 1979, 1980, 1981.

Артемов Е Г. Социальные функции современного музея исторического профиля // Теория и практика музейного дела в России на рубеже XX–XXI вв. М., 2001. С. 99–105. (Труды ГИМ; вып. 127).

Балакирев А. С. Музеи исторического профиля. Культурная миссия / ГЦМСР. М., 2008. 174 с.

Божченко О. А. Историческая память как форма музейной рефлексии // Вестник Санкт-Петербургского гос. ун-та культуры и искусства. 2012. № 3 (12). С. 112–116.

Борисова Н. А. Инфокоммуникационные технологии в музейной деятельности // Почтовые музеи: взгляд из прошлого в будущее. [2006]. С. 23–36.

Борисова М. В., Каулен М. Е., Черкаева О. Е., Чувилова И. В. и др. Культурное наследие в контексте инновационных гуманитарных технологий // Музееведение и историко-культурное наследие. Кемерово, 2009. Вып. III. С. 5–90.

Бородкин Л. И. Сетевые структуры гуманитарной информатики: технологии ehumanities // Гуманитарная информатика. 2009. Вып. 5. С. 25–26.

Бородкин Л. И., Воронцова Е. А., Мироненко С. В. Роль библиотек в информационном обеспечении исторической науки // Исторический журнал: научные исследования. 2013. № 6. С. 572–577. DOI: 10.7256/2222-1972.2013.6.11513

Булдаков В. П. Историк и иллюзии исторической памяти // Россия и современный мир. 2013(а). № 2. С. 34–47.

Булдаков В. П. Историк и миф. Перверсии современного исторического воображения // Вопросы философии. 2013(б). № 8. С. 54–65

Валетов Т. Я. Музеи в Интернете: обзор глобальной сети // Круг идей: электронные ресурсы исторической информатики. Труды VIII конференции Ассоциации «История и компьютер». М.; Барнаул, 2003. С. 328–358.

Воронцова Е. А. Информационное обеспечение исторической науки: к постановке проблемы // 150 лет на службе науки и просвещения: сборник материалов междунар. науч. конференции, посвященной 150-летию открытия для публики Чертковской библиотеки, 75-летию бренда «Государственная публичная историческая библиотека» и 130-летию открытия Государственного исторического музея, состоявшейся 5–6 декабря 2013 г. М.: ГПИБ России, 2014(а).

Воронцова Е. А. Музей как элемент системы информационного обеспечения исторической науки: теоретико-методологические аспекты проблемы // Гуманитарные науки в Сибири. Серия: История. 2014(б). № 3. С. 82–85.

Воронцова Е. А. Очерки по теории и истории культуры. М.: Летний сад, 2014(в). 171 с.

Воронцова Е. А. Музеи в системе науки // Культурные миры: материалы науч. конференции «Типология и типы культур: разнообразие подходов (20–22 марта 2000 г., Москва)». М.: Рос. ин-т культурологии, 2001.

Воронцова Е. А. Классификация музеев // Музейное дело России/ Под ред. М. Е. Каулен, И. М. Коссовой, А. А. Сундиевой. М.: ВК, 2003. С. 235–251.

Воронцова Е. А., Гарскова И. М. Информационное обеспечение российской исторической науки в информационном обществе: современное состояние и перспективы // Исторический журнал: научные исследования. 2013. № 5. С. 487–505. DOI: 10.7256/2222-1972.2013.5.9811.

Воронцова Е. А., Сундиева А. А., Каулен М. Е., Кузина Г. А., Дьячков А. Н., Чистотинова С. Л. Музеи – особо ценные объекты культурного наследия. Аналитические материалы. Методы ранжирования. Деп. в ИНИОН РАН (№ 52996 от 20.10.1997).

Газалова K. M. Музей как социальный институт в России XX столетия // Проблемы теории, истории и методики музейной работы / ГЦМСИР. М., 1995. С. 10–12.

Герасимов Ю. В. Информационно-методическое обеспечение научно-фондовой работы в музее: коллекции археологии // Вестник Томского гос. ун-та. Серия: История. 2013. № 2 (22). С. 158–161.

Гнедовский М. Б. Музейная коммуникация и музейный сценарий. М.: Литера, 2006. 380 с.

Голоса истории: музейные материалы как источник познания прошлого / Центр. музей Революции. М., 1990. Кн. 1. 240 с.

Грусман В. М. Музей как институт формирования исторической памяти // Известия Рос. гос. пед. ун-та им. А. И. Герцена. 2007. Т. 8, № 35. С. 92–98.

Дукельский В. В поисках музейной концепции истории // Музейная экспозиция: Теория и практика, искусство экспозиции, новые сценарии и концепции / Под ред. М. Т. Майстровской; Рос. ин-т культурологии / М., 1997. С. 33–41 (На пути к музею XXI века.)

Дукельский В. Ю. Музейные коллекции и предметный мир культуры // Некоторые проблемы исследований современной культуры. М., 1987. С. 26–34.

Закс А. Б. Из истории экспозиционной мысли советских музеев (1917–1936) // Труды НИИ музееведения. Вып. 22. М., 1970. С. 128–165.

Заславец H. H. Информационные технологии в музейной практике // Диалог со временем. Вып. 20. М., 2007. С. 299–303.

Изучение музейных коллекций / Сост. и науч. ред. У. М. Полякова; НИИ культуры. М., 1974.

Именнова Л. С. Музей в глобальном мире // Вестник Московского гос. унта культуры. 2011. № 1. С. 138–143.

Именнова Л. С. Музейная коммуникация как пространство символического // Культура глобального информационного общества: противоречия развития: сборник науч. статей. М.: Изд-во Московского гуманит. ун-та, 2010. С. 522–534.

Искусство музейной экспозиции / НИИ культуры. М., 1977, 1982, 1985

Исторические экспозиции региональных музеев в постсоциалистический период / Отв. ред. И. В. Чувилова. СПб.: Алетейя, 2009. 304 с.

История XX века в музейных экспозициях / Центр. музей Революции. М., 1995. 205 с.

Каспаринская С. А. Мемориальные музеи исторического профиля // Историко-революционные и литературные мемориальные музеи / НИИ культуры. М., 1973. С. 3–87.

Каулен М. Музей и наследие // Музей. 2009. № 5. С. 10–19.

Каулен М. Е. Экспозиция и экспозиционер // Хранители наследия. Альманах ассоциации муниципальных музеев. Вып. 2. Барнаул, 2005. С. 140–168.

Компьютер в музее, музей в компьютере. Труды Всесоюзного семинара по проблемам компьютеризации музеев за 1990 г. М.: ГТГ, 1991. 128 с.

Корзун В. П. Научные сообщества в исторической науке как исследовательская проблема // Исторический ежегодник за 2002–2003. Омск, 2003. С. 36–46.

Лаптева М. А. Соотношение истории как науки и музейного дела в культуре XX века (к постановке проблемы) // Вестник Красноярского гос. технического ун-та. Вып. 41. Красноярск, 2006. С. 66–70.

Лебедев А. В. Пространство музея в Интернете // Справочник руководителя учреждения культуры. Вып. 4. 2002. С. 85–92.

Левыкин К. Г., Разгон А. М. Экспозиция музея и историческая наука // История СССР. 1984. № 3. С. 66–76.

Лещенко А. Эволюция и революция в мире виртуальных музеев // Музей. 2011. № 7. С. 12–15.

Лукина Н. П. Образ науки информационного общества: опыт философской рефлексии // Гуманитарная информатика. Вып. 4. Томск, 2007. Электронный ресурс: URL: huminf. tsu.ru/journal.

Мастеница Е. Н. Музейная интерпретация истории: подходы и методы // Музей. 2010. № 10. С. 8–12.

Михайловская А. И. Музейная экспозиция: организация и техника. М.: Советская Россия, 1964. 517 с.

Музееведение в России первой трети XX века / Сост.е. Н. Вакулина; Центр. музей Революции. М., 1997. 283 с.

Музееведение и историко-культурное наследие: сборник статей. Вып. I–IV. Кемерово: КемГУКИ, 2006–2012.

Музееведение. Музеи исторического профиля / Под ред. К. Г. Левыкина, B. Хербста. М.: Высш. шк., 1988. 431 с.

Музееведение. Музеи мира / Отв. ред. Е. Е. Кузьмина; НИИ культуры. М., 1991. 378 с.

Музееведение. Вопросы теории и методики / Под ред. В. Ю. Дукельского; НИИ культуры. М., 1987. 167 с.

Музееведение. На пути к музею XXI века / НИИ культуры. М., 1989. 224 с.

Музееведческая мысль в России XVIII–XX веков: сборник документов и материалов / Под ред. Э. А. Шулеповой. М.: Этерна, 2010.

Музей будущего: информационный менеджмент / Сост. А. В. Лебедев. М.: Прогресс-Традиция, 2001. 315 с.

Музей и современность. Комплектование музейных коллекций / НИИ культуры. М., 1982. 140 с.

Музеи Российской академии наук: альманах. М.: Научный мир, 1998–2012.

Музейная коммуникация: модели, технологии, практики / Отв. ред. В. Ю. Дукельский / Рос. ин-т культурологии. М., 2010. 199 с.

Музейная экспозиция / Рос. ин-т культурологии. М., 1996, 1997 (На пути к музею XXI века).

Музейное дело России / Под ред. М. Е. Каулен, И. М. Коссовой, А. А. Сундиевой. М.: ВК, 2003, 2006, 2010.

Мягков Г. П. Научное сообщество в исторической науке: опыт «русской исторической школы». Казань: Изд-во Казанского гос. ун-та, 2000. 298 с.

Научные основы работы музеев исторического профиля / Центр. музей Революции. М., 1980. 184 с.

Нестеренко А. Н. Историческая память и современность // Вестник РАН. 2012. Т. 82. № 3. С. 284–288.

Никифоров А. Л. Историческая память и общество // Личность. Культура. Общество. 2013. Т. 15, № 2. С. 90–102.

Никишин Н. А. Язык музея как универсальная моделирующая система музейной деятельности // Проблемы культурной коммуникации в музейной деятельности / Ред. В. Ю. Дукельский; НИИ культуры М., 1988. С. 7–15.

Ноль Л. Я. 30 лет информатики в российских музеях // Музей. 2007. № 1. C. 36–39.

Ноль Л. Я. Автоматизированные базы данных по памятникам истории и культуры: проблемы и решения // Музееведение. Музеи мира / Отв. ред. Е. Е. Кузьмина; НИИ культуры. М., 1991. С. 232–248.

Ноль Л. Я. Компьютерные технологии в музее. М.: Рос. ин-т переподготовки работников культуры, искусства и туризма, 1999. 114 с.

Основы советского музееведения. М.: Гос. изд-во культурно-просветительной литературы, 1955. 373 с.

Очерки истории музейного дела в СССР. Вып. 2–7. М., 1960–1971.

Поляков Т.П. Как делать музей? (О методах проектирования музейной экспозиции) / Рос. ин-т культурологии. М., 1996. 253 с.

Пономарев Б. Б. Несовершенный музей в несовершенном мире. М.: ИПК Робин, 2002. 168 с.

Проблемы совершенствования экспозиций по истории советского общества / НИИ культуры. М., 1975. 234 с.

Проблемы теории, истории и методики музейной работы (источниковая база музеев) / ГЦМСИР. М., 2004. 216 с.

Равикович Д. А. Социальные функции и типология музеев // Музееведение. Вопросы теории и методики / Под ред. В. Ю. Дукельского; НИИ культуры. М., 1987. С. 10–24.

Разгон А. М. Исторические музеи в России (с начала 18-го века до 1861 г.). М.: Гнозис, 1993. 231 с.

Разгон А. М. Музейный предмет как исторический источник // Проблемы источниковедения истории СССР и специальных исторических дисциплин. М.: Наука, 1984. С. 174–183.

Репина Л. П. Историческая память и история историков // Исторические записки. 2010. № 13 (131). С. 154–164.

Репина Л. П. Историческая память и современная историография // Новая и новейшая история. 2004. № 5. С. 33–45.

Роль музеев в формировании исторического сознания: Междунар. науч. – практическая конференция. Рязань, 25–28 апр. 2011 г.: материалы и доклады / Отв. ред. И. В. Чувилова. М.: ООО «НБ-Медиа», 2011. 188 с.

Российская музейная энциклопедия / A. A. Сундиева, Е. А. Воронцова, Т. Н. Кадаурова и др.: В 2 т. М.: Прогресс, «РИПОЛ классик», 2001.

Ростовцев Е. А., Сосницкий Д. А. Направления исследований исторической памяти в России // Вестник Санкт-Петербургского гос. ун-та. Серия 2. Вып. 2. 2014. С. 106–126.

Румянцева М. Ф. Музейная экспозиция как форма репрезентации / позиционирования актуального исторического знания: от постмодерна к постпостмодерну // Роль музеев в формировании исторического сознания / Отв. ред. И. В. Чувилова. М., 2012.

Самарина Н. Г. Проблемы музейного источниковедения в историографии второй половины XX – начала XXI века // Собор лиц: сборник статей / Под ред. М. Б. Пиотровского и А. А. Никоновой. СПб., 2006. С. 349–360.

Сапанжа О. С. Методология теоретического музееведения. СПб.: Изд-во РГПУ им. А. И. Герцена, 2008. 115 с.

Сапанжа О. С. Теория музея и музейности: исторический обзор и историческая типология. СПб.: Экспресс, 2011. 98 с.

Селиванов H. Л. Субъективный взгляд на музей из виртуальной реальности // Музеи Москвы и музеология XX века: Тезисы науч. конференции 25–26 ноября 1997 г. М.: РГГУ, 1997. С. 35–38.

Словарь актуальных музейных терминов // Музей. 2009. № 5.

Собор лиц: сборник статей / Под ред. М. Б. Пиотровского и А. А. Никоновой. СПб., 2006.

Современная историография и проблемы содержания исторических экспозиций музеев. По материалам «круглого стола», состоявшегося 18 мая 2001 г. в Орле / [сост.е. А. Воронцова, Л. И. Скрипкина]. М.: ГИМ, 2002. 295 с.

Современная отечественная история в музеях: материалы конференций музейных работников, состоявшихся в гг. Москве и Иванове в 1999 г. М., 2000.

Сокровища академических собраний Санкт-Петербурга: альбом / Сост. Ю. А. Петросян, Е. А. Иванова. СПб.: Наука, 2003. 520 с.

Станюкович Т. В. Этнографическая наука и музеи. Л.: Наука, 1978. 288 с.

Сундиева А. А. Исторические музеи в современной России // Ориентиры культурной политики. Вып. 8. М., 2003. С. 55–62.

Сундиева А. А. Музей как культурная форма // Культурные миры: Материалы научной конференции. М.: РИК, 2001. С. 210–215.

Сыченкова Л. А. О способах представления истории в музейных экспозициях // Вопросы музеологии. 2010. № 2. С. 124–135.

Терминологические проблемы музееведения / Центр. музей Революции. М., 1986. 230 с.

Тишков В. А. О сотрудничестве с музеями исторического профиля // Вестник АН СССР, 1979, № 8, С. 100–104.

Томилов Н. А. Музееведение. Его периодизация и основные понятия // Известия Омского гос. историко-краеведческого музея. Омск, 1998. Т. 6. С. 52–64.

Триумф музея?: сборник статей / Отв. ред. А. А. Никонов. СПб.: Осипов, 2005. 458 с.

Федоров Н. Ф. Из философского наследия: Музей и культура. М., 1995. 318 с.

Финягина Н. П. Состав и структура музейных фондов, содержание фондовой работы // Музейное дело в СССР / Центр. музей Революции. М.: Советская Россия, 1975. С. 19–38.

Финягина Н. П. Фондовые коллекции в музее // Вопросы музейной работы / НИИ культуры. М., 1974. С. 104–118.

Черкаева О. От предмета к музейному собранию // Музей. 2009. № 5. С. 26–30.

Черненко В. В. Информационные технологии в экспозиционной и выставочной деятельности // Современные тенденции в развитии музеев и музееведения. Новосибирск, 2011. С. 330–335.

Чувилова И. Классификация музеев и проблемы наследия // Музей. 2009. № 5. С. 20–25.

Шляхтина Л. М. Современная музеология: горизонты теоретизирования // Вопросы музеологии. 2013. № 1 (7).

Шмит Ф. И. Исторические, этнографические, художественные музеи. Очерк истории и теории музейного дела. Харьков: Союз, 1919. 104 с.

Шнирельман В. А. Музей и конструирование социальной памяти: культурологический подход // Этнографическое обозрение. 2010. № 4. С. 8–26.

Юренева Т. Ю. Музееведение: учебник для высшей школы. М.: Академический проект, 2003. 560 с.

Ключевые слова: музеология, музей, музейность, культурная форма, артефакт, документ, история музейного дела, историческая типология, историческая наука.

Keywords: museology, museum, museum quality, cultural form, artifact, document, history museum, historical typology, historical science.

На рубеже XX–XXI вв. произошло определенное смещение фокуса в понимании цели и смысла деятельности музея. На первый план окончательно вышла проблема диалога и сотрудничества с посетителем-непрофессионалом, общим стало утверждение приоритета образовательной, просветительской и рекреационной функций музея. Можно говорить о том, что в споре человека и человечества победил человек, которому и служит музей как социокультурный институт.

Этот процесс вполне закономерен и отражает общую динамику культуры и изменившийся угол зрения на проблему сохранения и трансляции культурных кодов. Если еще 20 лет назад музей искал пути диалога со зрителем, но не предполагал возможности активного участия непрофессионала в выборе тем и сюжетов выставок, их интерпретации и даже в процессе разработки, то сегодня такой подход стал вполне привычным, особенно в тех сегментах музейного пространства, которые стараются наметить новаторские пути развития музея как пространства не только диалога, но и сотрудничества [Культура участия, 2015].

Эти (несомненно, положительные) тенденции имеют, тем не менее, и обратную сторону: все чаще профессиональные исследователи подозрительно относятся к музейному пространству как пространству эксперимента, творчества, диалога, но не как к площадке научной дискуссии и решения музейными средствами задач источниковедческого (информационного) обеспечения науки. Не секрет, что доступ в музейные фонды часто затруднен даже для специалистов, работающих над теми или иными проблемами, но не являющихся научными сотрудниками музеев. Для этой группы исследователей (не столь малочисленной) именно экспозиция и особенно выставки становятся возможностью познакомиться с важными материалами, артефактами и документами. Пространство эксперимента и диалога заставляет относиться к выставке с подозрением. Между тем наряду с форумом музей выполняет и функции обеспечения исторической науки.

Определяя существенные компоненты информационного обеспечения исторической науки, Е. А. Воронцова дает следующее рабочее определение: «… информационное обеспечение исторической науки – это деятельность по поиску, сбору, обработке, накоплению и хранению, распространению и использованию репрезентативной и достоверной информации, необходимой для решения исследовательских задач в области изучения истории, а также сама такая информация, определенным образом структурированная (организованная) и представленная в удобном для исследователя виде». Музеям, по мысли автора, принадлежит особое место в этом обеспечении: «… в информационном обществе чрезвычайно возросла роль коммуникации (общения) и, как следствие, репрезентации информации. В стремлении остаться востребованными, хранители (архивы, музеи, библиотеки) начали конкурировать на этом поприще с репрезентирующими институциями (издателями, сетями и пр.). При этом музеи и архивы хранят подлинники, ценность которых как исторических источников пока серьезному сомнению не подвергается (даже при наличии оцифрованных копий)» [Воронцова, 2014. С. 365].

Таким образом, можно отметить следующее противоречие: с одной стороны, в условиях возрастающей роли репрезентации информации возрастают роль и значение музеев как хранителей подлинных артефактов и документов прошлого, а с другой – концепция «музея для посетителя», ставшая основным вектором развития музейного мира последних десятилетий, требует усиления рекреационных технологий при моделировании музейного пространства как креативного пространства и музейного мира как творческого кластера в целом.

В этой связи интересно проследить, как менялось представление о формах хранения и представления артефактов в музейных и протомузейных формах. Отметим, что протомузейным формам стоит уделить не меньшее внимание, чем собственно формам организации музейности в виде привычного социокультурного института – музея [Сапанжа, 2009; Сапанжа, 2011]. Понимая под музейностью способ наделения субъектом особыми свойствами объектов реального мира с целью сохранения исторического потенциала и творческого резерва опыта человека и человечества, реализуемый в собраниях предметов, репрезентирующих этот опыт, стоит подчеркнуть, что именно музейность является «культурной формой», которую осваивает человек, создавая музейное пространство как динамичную структуру культурных артефактов. Появление тех или иных видов музея – ответ культуры на запрос по актуализации музейности на каждом этапе развития.

Первым этапом является возникновение и осознание новой потребности (интереса). В истории музейного дела (как, впрочем, и в истории иных культурных форм) этот этап является самым продолжительным, а его корни можно при желании обнаружить в самых отдаленных периодах развития человечества, известных науке [Художественная культура…, 1985. С. 85]. Систематизируя различные формы домузейного собирательства, В. П. Грицкевич предлагает анализировать их в контексте мотиваций – причин возникновения коллекций. Он выделяет сакральную мотивацию, экономическую, социального престижа, групповой принадлежности, доказательства родства с легендарными предками, патриотического характера, как средство возбуждения любознательности, как средство исследовательской деятельности, как средство эстетического переживания [Грицкевич, 2004. С. 70–92]. Очевидно, что большинство мотиваций уже имело место в древнейшем обществе. Среди основных видов бытования предмузейных собраний в архаичном, древнем и средневековом обществах Грицкевич выделяет гробницы, пожертвования, трофеи, реликвии, культовые предметы, сокровища [Там же. С. 94]. Как видим, задач информационного обеспечения не ставилось, да и не могло ставиться в условиях синкретичной культуры.

Показательно, что, предлагая периодизацию истории музейного дела, В. П. Грицкевич выделяет первый «этап, на котором реализация музейного принципа (то есть стремления собирать, хранить и представлять изъятые из утилитарного обихода материальные предметы, представляющие в глазах собирателей особую ценность) происходила без создания самостоятельного социокультурного института, в виде предмузейных собраний» [Там же. С. 250]. Под «музейным принципом» можно понимать «музейную потребность», реализация которой впоследствии привела к рождению культурной формы – музея.

Музей как новая форма собраний предметов, утративших утилитарное значение, хранящихся в особом помещении и выставляемых напоказ, появляется в XV в., так как именно «в Италии в эпоху Возрождения существовали все три предпосылки создания музея как самостоятельного социокультурного явления» [Там же. С. 104]. Несмотря на то что эти собрания часто носили другие названия («студьоло», «антикварии», «кунсткамера», «галереи» и пр.), по функциям это были уже музейные учреждения. Связано это с самим принципом организации коллекций и определенными тенденциями их демонстрации (в формах, не связываемых прямо с экспозиционными принципами и предполагающими возможность знакомства с коллекцией весьма ограниченного круга лиц). Не только художественные коллекции (среди которых наиболее известны коллекции папского двора и флорентийской династии Медичи), но и другие собрания (минералогические коллекции, ботанические сады, зверинцы, анатомические театры и научно-технические коллекции) появляются в XV–XVI вв. Некоторые были доступны для публики (как, например, коллекция минералов врача К. Геснера из Цюриха, которая стала доступной для публики в 1550 г. [Там же. С. 154]), но «широкой популярности среди населения эти учреждения не имели» [Там же. С. 160]. Тем не менее интеграция культурной формы «музей» в социальную практику состоялась, начался процесс ее символического освоения в качестве «своей», идентифицирующей культурной особенности.

Период функционирования культурной формы в социальной практике (для музея период с XVI по XXI в.) осуществляется в виде прямого и вариативного воспроизводства в культурных артефактах, формировании стандартов ее смысловой интерпретации и их постепенной изменчивости.

Таким образом, можно говорить о трех формах проявления в культуре специфической потребности: домузейной, музейной и внемузейной. Первая форма охватывает период до возникновения музея как социокультурного института и включает различные варианты проявления внеутилитарного интереса к пространству материальных объектов (среди которых преобладают сокровищницы), вторая представляет собой наиболее типичную яркую форму общественного выражения этой потребности (типичная не означает постоянная; напротив, музей как социокультурный институт подвержен постоянному изменению в зависимости от логики развития культуры или вопреки ей), третья – различные варианты немузейного удовлетворения потребности.

Представленный вектор исторического анализа (достаточно разработанный в отечественной науке) раскрывает институциональную динамику культурной формы. Стоит также отметить, что именно в институциональной плоскости следует искать самые надежные показатели динамики и развития изучаемой сферы культуры [Художественная культура…, 1985. С. 85].

Но данный подход не позволяет проследить динамику культурной формы как способа актуализации памяти. В зависимости от типа культуры трансформируются конкретные формы хранения/ воспроизведения текста. Традиционная культура помнит все, но только в актуализированной форме – не посредством хранения памятника, а посредством постоянного воспроизведения текста, постоянно же потребляемого (произведение, специально сохраняемое как оригинал в силу сакрального, меморативного или прикладного статуса). Идея хранения неактуализированного сейчас наследия может возникнуть только в условиях динамичной культуры, когда изменчивость искусства становится нормой и минувшее осознается как невозвратимое. Данное положение имеет принципиальное значение для анализа причин появления музея как социокультурного института, изначально осуществляющего хранение объектов, окончательно изъятых из контекста утилитарного использования. Формы проявления музейности в античной и средневековой культуре предполагали именно постоянное «потребление» текста, его активное использование. В дальнейшем идея такого «использования» памятника продолжала существовать в «скрытых» формах коллекционирования. Сегодня же установка традиционной культуры на постоянную актуализацию того, что можно обозначить как наследие, в контексте культуры постмодерна приобретает обновленное звучание. Наряду с отношением к памятнику как безусловному артефакту, который надлежит тщательно охранять, защищать и не включать в различные активные практики, отчетливо прослеживается тенденция, связанная с использованием (вплоть до утилитарного) объектов, одновременно воспринимаемых как памятники. Расцвет различных форм демонстрации музейного отношения к действительности, связанный с собиранием и использованием бытовых предметов, ярко иллюстрирует это положение.

В контексте исторической типологии представляется целесообразным выделить два ключевых типа представления музейности: тип традиционной музейности и тип динамической (креативной) музейности. Хронологические границы традиционного типа музейности соответствуют истории традиционной культуры, т. е. охватывают время до эпохи Возрождения. Этот этап характеризуется, в первую очередь, хранением и использованием (презентацией) материальных предметов в актуализированной форме. Подобная установка традиционной культуры определила возникновение соответствующих форм представления музейности, не ориентированных на создание специального института, в задачи которого входили бы сохранение и презентация, но не активное «потребление» артефактов. Напротив, каждая из исторических форм представления музейности в рамках традиционной культуры неизменно включала предметы в плоскость их функционального использования.

Самые первые формы представления традиционной музейности можно обозначить как архаические праформы, непосредственным образом связанные с важнейшими вопросами происхождения человека и рождения культуры. Музейность можно рассматривать как элемент «социокультурной генетики», связанной с небиологической передачей от индивида к индивиду и из поколения в поколение вырабатываемого людьми опыта [Каган, 2000. С. 44]. В связи с тем что первобытная культура не знает отчетливой дифференциации по видам человеческой деятельности, формы представления музейности максимально интегрированы в общую картину синкретической деятельности человека. В праформах выражения музейности, включенных в общую картину мира, которые не удается вычленить в самостоятельные проявления, безусловно, сказывается синкретизм традиционной культуры с ее целостностью, взаимосвязанностью элементов. Первые признаки проявления музейности можно обнаружить в древнейшем ритуале – погребении, связанном с возникновением представлений о человеке и окружающем мире.

Лишь последовавшая дифференциация человеческой деятельности способствовала выделению первых самостоятельных форм проявления музейности. Возникновение производящего хозяйства, которое определило переход от социального и культурного синкретизма, формирование трех различных типов культур (скотоводов-кочевников, земледельцев, ремесленников – жителей городов Античности) [Там же. С. 149–161], позволяет четко провести границы между конкретными коммуникационными каналами, в связи с чем большое распространение имеют различного вида переходные формы (сочетающие прообразы различных институтов или действий). Формы представления музейности в данных типах культур можно определить как контекстуальные: собрания существовали не как самоценное образование, важен был контекст их использования. В частности, сложно говорить о внеутилитарности собраний Древнего Египта.

В Античности коллекционирование приобретает, казалось бы, самостоятельный характер. Тем не менее само слово «мусейон», давшее название современному институту, обозначало «место, посвященное музам», и представляло собой святилище муз, которое могло стать и местом проведения творческих состязаний поэтов. Мусеи, таким образом, представляли собой центры интеллектуальной жизни.

Если же говорить о коллекциях предметов, накапливаемых в древнегреческих храмах, то речь должна идти не о сознательном коллекционировании предметов, не обладающих утилитарными функциями, а о существовании подобных коллекций как части общего культа приношения богам, характерной для древнегреческой культуры. В Древнем Риме изменяется характер источников пополнения храмовых сокровищниц (вместо индивидуальных подношений основным становится способ пополнения собраний «трофеями»), однако их сакральный характер не изменяется, приобретая лишь усилившиеся черты репрезентативности.

Общая для средневековой культуры доминирующая роль двух сил – религии и Церкви – определила представление музейности в рамках традиционной культуры в форме храмовых сокровищниц, что позволяет также анализировать их как контекстные формы представления музейности, имеющие значение как сакральные предметы, включенные в религиозную практику. Если же мы говорим о «сокровищницах» (к которым относятся королевские сокровищницы, такие как сокровищница Карла Великого, располагавшаяся в Ахенской капелле, или Карла V Мудрого, сокровищницы русских царей), то речь идет не о формах сознательной аккумуляции предметов и наделении их особыми смыслами, а о презентации власти.

С XIV в. начинают появляться формы не контекстного, а специального представления музейности, связанные с систематическим собирательством, определившим развитие новых форм музейности в рамках типа динамической музейности (соответствующей динамической культуре). Они получают яркое воплощение в культуре Возрождения, определив основные векторы развития форм представления музейности вплоть до новейшего времени. Контекстные формы музейности нельзя признать исчезнувшими, но их стоит рассматривать как утратившие основные функции – являться частью иных значимых социальных и культурных практик. Именно включенность форм представления музейности в иные формы в качестве одного из элементов является важнейшей чертой, позволяющей трактовать их как служебные, не обладающие самостоятельными функциями и собственным морфологическим строением. Попытки преодоления подобной «служебности», как уже отмечалось выше, были предприняты в Античности, но не получили достаточного развития.

Новые формы, обозначившиеся до возникновения креативной культуры, но утвердившиеся в ее рамках, можно обозначить как самостоятельные или специальные формы представления музейности. Именно новые, самостоятельные (специальные) формы представления музейности стали одним из способов сохранения значимой информации и культурного кода креативной культуры. Не осознававшаяся традиционной культурой потребность в извлечении ряда объектов из активного использования (при наделении их особыми смыслами) в креативной культуре приобретает ключевой характер. Основываясь на достижениях культуры традиционной, культура креативная, тем не менее, стала развиваться в темпах, невероятно превосходящих предшествующее развитие. Ввиду существенно ускорившихся темпов развития и способов выработки внегенетической информации потребовались новые формы сохранения многообразных достижений. Новые формы сохранения музейности предложили варианты по сохранению достижений культуры.

Потребность в таких формах возникла в эпоху Возрождения. М. С. Каган отмечал, что при изучении перехода от одного исторического типа к другому (произошедшего в рассматриваемую эпоху) речь должна идти о трех основных путях: политической Революции, религиозной Реформации и научно-художественном Возрождении [Там же. С. 16]. Эпоху Возрождения неслучайно называют переходной: это был своеобразный синтез Античности, Средневековья и Нового времени. При анализе различных форм проявлений музейности это утверждение оказывается верным: коллекции эпохи Возрождения, в значительной мере основанные на античном материале, демонстрировали ценностные ориентации новой культуры и ее стремление сохранить историческую информацию, открывали перспективы развития новых форм, осуществившиеся в Новое время.

Среди основных вариантов самостоятельных (специальных) форм представления музейности стоит назвать собрания памятников Античности и произведений искусства (сочетающих черты коллекций и экспозиций), собрания диковинных, оригинальных вещей (кунсткамеры) и первых собраний естественных предметов (естественно-научные кабинеты). Помимо собраний произведений античного искусства, представлявшего особый интерес для эпохи Возрождения, формируется традиция собирания произведений современного искусства. Основоположником этой традиции стоит признать Дж. Вазари. Для подкрепления ряда положений своей знаменитой книги «Описания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей зодчих» Вазари собрал коллекцию рисунков, сделанных им с картин разных художников (предвосхитив, таким образом, на практике положения концепции А. Мальро). Первые легли в дальнейшем в основу художественных музеев и иных художественных коллекций, во вторых (учитывая возможность собирать то, что интересно, оригинально) можно усмотреть истоки многочисленных проявлений музейности, связанные с интересом к многообразному миру вещей, получившим развитие со второй половины XIX в., когда вещь стала рассматриваться как носитель личностных смыслов, третьи стали прообразом естественно-научных музеев и коллекций.

Таким образом, начиная с эпохи Возрождения становится возможным выделить самостоятельные формы представления музейности, которые сохраняют определенную стабильность на протяжении длительного времени. Основными проявлениями специальных форм становятся общественные музеи и частные коллекции, неизменно расширяется круг объектов для собирательства и демонстрации. Об актуализации и ориентации на зрителя речи не идет.

К началу XX в. были сформированы основные варианты самостоятельных форм представления музейности, что определило рождение научного направления, призванного их осмыслить.

Однако к середине XX в. структура самостоятельных форм стала обнаруживать отчетливые черты кризиса. Истоки этого кризиса стоит усматривать в общих тенденциях развития культуры XX в. Переходным считал этот век П. Сорокин, нестабильным называл его Х. Ортега-и-Гассет. XX век – век кризиса культуры, научно-технических революций и формирования общества массового потребления, массовых коммуникаций.

Анализ новых форм представления музейности позволяет выделить ряд тенденций, свидетельствующих если не о кризисе, то о существенных трансформациях. Первая связана с расширившейся сферой объектов, подвергающихся сохранению и презентации. Названная тенденция проявляется как в стремлении сохранить максимально большее количество предметов окружающего мира, так и в «разрастании» объектов сохранения: территорий, памятников архитектуры. К концу XX в. предметом особого музейного отношения может стать практически любой объект реального мира. Вторая связана с усложнением форм представления музейности: количество вариантов представления объектов реального мира растет. Третья проявляется в стремлении современной культуры активно включить памятник в систему жизни человека (о чем шла речь в начале статьи), что позволяет пока очень осторожно говорить об интересе к тому типу актуализации памятника, который был характерен для первых этапов развертывания идеи музейности в культуре, и сделать вывод о формировании во второй половине XX в. новых синтетических форм представления музейности как проявление кризиса креативной культуры. Эти формы характеризуются, прежде всего, включением максимального количества объектов в круг специфической музейной деятельности и стремлением актуализировать эти объекты в качестве элементов современной культуры.

Задачей развития музейного пространства является, как представляется, создание системы, обеспечивающей необходимый баланс между развитием музея как пространства диалога, творчества, эксперимента (а музейного мира как креативного кластера) и функциями музея по сохранению, систематизации, представлению достоверной исторической информации и обеспечению ею современной науки.

Воронцова Е. А. Информационное обеспечение исторической науки: к постановке проблемы // 150 лет на службе науки и просвещения: сборник материалов междунар. науч. конференции, посвященной 150-летию открытия для публики Чертковской библиотеки, 75-летию бренда «Государственная публичная историческая библиотека» и 130-летию открытия Государственного исторического музея, состоявшейся 5–6 декабря 2013 г. М.: ГПИБ России, 2014. С. 363–372.

Грицкевич В. П. История музейного дела до конца XVIII века. СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского гос. ун-та культуры и искусства, 2004. 304 с.

Каган М. С. Введение в историю мировой культуры: В 2 кн. Кн. 1. СПб.: Петрополис, 2000. 290 с.

Культура участия: музей как пространство диалога и сотрудничества / Ред. – сост.д. Агапова. СПб.: б. и., 2015. 160 с.

Сапанжа О. С. Категория музейности в музееведении и культурологии // Вестник Ленинградского гос. ун-та им. А. С. Пушкина. № 4. Т. 2. Серия: Философия. СПб., 2009. С. 189–198.

Сапанжа О. С. Предчувствие музея: культурология музейности // Вопросы культурологии. № 4. 2010. С. 68–71.

Художественная культура в докапиталистических формациях. Структурно-типологическое исследование / Науч. ред. М. С. Каган. Л.: Изд-во Ленинградского гос. ун-та, 1984. 304 с.

Ключевые слова: историческая наука, музееведение, музейный предмет, музейная экспозиция, репрезентация, исторический нарратив, постмодерн, постпостмодерн, визуальный поворот, изобразительные исторические источники, вещественные исторические источники.

Keywords: historical science, museum study, museum object, museum exposition, representation, historical narrative, postmodern, post-postmodern, visual turn, visual historical sources, material historical sources.

Базовый тезис настоящей работы в своей основе не оригинален. Я воспроизвожу его лет двадцать – с 1990-х гг., когда в отечественной исторической науке стал явственно ощущаться кризис исторического метанарратива / мастернарратива, который многие историки, и особенно неисторики, приняли за крах советской идеологизированной картины прошлого. Кризис идеологии, несомненно, имел место быть – глупо было бы это отрицать, – но важно осознать другое: этот кризис идеологии наложился на глобальные процессы в историческом познании, обусловленные ситуацией последней трети XX в. – ситуацией постмодерна.

Разрабатываемый мною в те времена тезис применительно к музейной экспозиции выглядел так: в ситуации постмодерна музейная экспозиция, по необходимости, перестала быть иллюстрацией мастернарратива и приобрела самостоятельное значение в позиционировании исторического знания (эта позиция зафиксирована в моем докладе на заседании Научного совета исторических и краеведческих музеев при Минкультуры России 19–22 ноября 2002 г. [опубл.: Румянцева, 2005]). В основе этого утверждения – понимание музея как научного учреждения, одной из основных функций которого является именно позиционирование исторического знания. Я, естественно, не претендую на нормативный характер этого определения, это рабочий вариант, используемый исключительно в контексте настоящих размышлений. Но на рубеже XX–XXI вв. произошла существенная трансформация как социокультурной, так и теоретико-познавательной ситуации; это заставило уточнить сформулированный выше тезис, что было сделано в докладе на международной научно-практической конференции «Роль музеев в формировании исторического сознания» (Москва – Рязань, 25–28 апреля 2011 г.) [Румянцева, 2011].

В том докладе я отмечала сложность анализа незавершенной исторической ситуации. Ситуация остается незавершенной, но осмысление ее продолжается, что дает возможность несколько уточнить изложенные в вышеупомянутом докладе воззрения. Но дело не только, а может быть, и не столько в уточнении проведенного несколько лет тому назад анализа ситуации, а в том, что ситуация хотя и сохраняет свою качественную определенность ситуации постпостмодерна, но продолжает модифицироваться, заставляя выявлять все новые нюансы актуальной познавательной ситуации в сфере исторического знания.

Суть этой модификации, на мой взгляд, в следующем: в актуальном историческом знании музейная экспозиция приобретает функции не только позиционирования (о чем подробно говорилось в докладе 2011 г.), но и репрезентации (если использовать этот термин в понимании Ф. Анкерсмита) истории.

И еще раз подчеркну, что дело здесь не только в уточнении моей позиции, но и в происходящих на наших глазах трансформациях. Наиболее зримое подтверждение таких трансформаций – ряд крупных выставочных проектов, например проект «Моя история», в рамках которого была организована выставка-инсталляция «Династия Романовых» [Проект «Моя история», 2013–2015].

Выделим две проблемы: 1) музейного предмета как исторического источника в системе информационных ресурсов исторической науки, 2) соотношения и взаимодействия «музейной истории» и «истории историков». Во втором случае, ввиду явственно ощущаемой ограниченности дискурсивных возможностей, я вынуждена использовать кавычки. Поясню, что под «музейной историей» я подразумеваю все виды работ музея по изучению и позиционированию аккумулированных в музее исторических источников – музейных предметов, особенно неписьменных – вещественных и изобразительных. А под «историей историков» я, очевидным образом, подразумеваю традиционное историческое знание, получаемое историками преимущественно из письменных исторических источников и позиционируемое в письменной (печатной) форме. Здесь важно подчеркнуть, что место работы такого «традиционного» историка не имеет значения: это может быть сотрудник института системы Академии наук или преподаватель университета, а может быть и сотрудник музея.

Рассмотрим каждую из проблем в двух системах координат – по вертикали и по горизонтали. По вертикали – надо попытаться уловить трансформации социокультурной ситуации, определяющие изменение социального запроса к историческому знанию и соответственно модификацию взаимоотношений между «музейной историей» и «историей историков», и ситуации теоретико-познавательной, влияющей на место изобразительных и вещественных исторических источников – музейных предметов в системе информационных ресурсов исторической науки. По горизонтали – необходимо выявить структуру современного исторического знания, как минимум в той мере, которая позволит рассмотреть вторую из заявленных проблем – соотношение «музейной истории» и «истории историков».

Социокультурная ситуация: от модерна – через постмодерн – к постпостмодерну, или закон отрицания отрицания. В рамках настоящей статьи я не буду подробно останавливаться на характеристике социокультурной ситуации (тем более что не раз это делала в предыдущих работах), ограничусь только одним аспектом, непосредственно выводящим нас на изменение теоретико-познавательной ситуации и структуры исторического знания.

Переход от модерна к постмодерну на рубеже второй-третьей трети XX в. (в качестве реперной точки здесь выступает 1968 г.) может расцениваться как «конец истории» (по определению Ф. Фукуямы), т. е. конец мегацикла существования человечества, характеризующегося историческим типом социальной памяти, которой присущ письменный механизм фиксации. Ситуация постмодерна оказалась не очень длительной, но на ее протяжении отчетливо проявились две интересующие нас в контексте «музейной истории» тенденции: 1) кризис исторического метанарратива, своеобразно подытоживающий кризис линейной модели истории, столь соответствующей письменной форме ее репрезентации, 2) потребность расширения источниковой базы исторической науки за счет источников иных типов, нежели письменные, соответствующие письменному механизму фиксации социальной памяти исторического типа [подробнее см.: Источниковедение, 2015. С. 105–109].

Переход от постмодерна к постпостмодерну в начале XXI в. усилил вторую тенденцию. Что касается нарратива, то все более явственно обнаруживается стремление к ренарративизации, происходит своего рода отрицание отрицания. Природу ренарративизации мы здесь обсуждать не будем, но отметим, что одним из факторов этого процесса является имманентно присущий социуму постпостмодерна манипуляционный характер.

Теоретико-познавательная ситуация: расширение источниковой базы исторической науки. Трансформации исторической науки с конца XIX до начала XXI в. принято описывать через понятие поворот – социологический, психологический, антропологический, лингвистический и т. д. Каждый такой поворот вел к нарастанию междисциплинарных взаимодействий исторической науки и, как следствие, – к необходимости расширения ее источниковой основы. На рубеже XX–XXI вв. происходят визуальный и вещный / вещественный (он в меньшей степени акцентирован исследователями) повороты в историческом знании [подробнее см.: Гайдук, 2014; Мазур, 2010–2015], что, по-видимому, обусловлено новой визуализацией культуры при развитии компьютерных коммуникаций и особенно формированием виртуальной реальности / реальностей. Естественно, что внимание к визуальным и вещественным историческим источникам влечет за собой внимание исторической науки к музейному предмету в качестве исторического источника.

Но здесь историки сталкиваются с весьма серьезной проблемой – неразработанностью археографии музейного предмета, т. е. методов его публикации (и вообще введения в научный оборот). Археография музейного предмета – это фактически место встречи хранящихся в музеях вещественных и изобразительных источников с исторической наукой, это способ включения музейных предметов в комплекс информационных ресурсов исторического познания. На это я обращала внимание в докладе 2011 г. Для поиска путей решения этой проблемы в 2012 г. была проведена конференция по археографии музейного предмета, однако она в большей мере выявила неудовлетворительный уровень разработки этой области археографии [Археография музейного предмета, 2012], чем способствовала решению проблем. И каких-то подвижек в этой области пока не видно.

Теоретико-познавательная ситуация: от кризиса метанарратива к ренарративизации. Проблема репрезентации. В ситуации постмодерна наложились друг на друга две тенденции: с социокультурной точки зрения – кризис доверия к историческому метанарративу [Лиотар, 1998. С. 10], с теоретико-познавательной точки зрения – проблематизация нарратива, его познавательной ценности. Ф. Анкерсмит, отмечая успехи теории исторического познания, достигнутые в середине XX в. на методологической основе аналитической философии, сформулировал проблему нарратива наиболее отчетливо: «…проблема, касающаяся того, как историк с помощью повествования [выделено автором. – М. Р.] интерпретирует результаты исторического исследования, была почти полностью оставлена без внимания. Это упущение кажется тем более серьезным, что именно в этом, скорее всего, и заключается сущность исторического знания: в историографии ценность исторического сочинения определяется не столько фактами, открытыми в нем, сколько нарративной интерпретацией этих фактов» [Анкерсмит, 2003. С. 13].

Труды Ф. Анкерсмита и других историков по проблеме нарратива утвердили в научном сообществе мысль о невозможности его верификации и, как следствие, породили весьма скептическое отношение к его познавательным возможностям.

Однако на излете постмодерна ситуация начала меняться. Ал. Мегилл отмечает: «…в последние тридцать лет, или около того [работа опубликована в 2007 г. – М. Р.], так много голосов было поднято в пользу ренарративизации многих областей исследования для придания им нравственной цели, здравого смысла, маргинальных голосов, независимой рациональности, демократических идеалов и пр.» [Мегилл, 2007. С. 175].

В то же время Ф. Анкерсмит, поставивший в работе 1983 г. проблему нарратива и исследовавший нарративную логику, продолжив разработку этой проблематики, пришел к отказу от понятия «нарратив», предложив заменить его более приемлемым для научного исторического познания понятием репрезентации: «Наконец, о нарративизме. Его использование в философии истории достойно сожаления. Например, нарративизм имеет тенденцию редуцировать историческую репрезентацию к рассказыванию историй, где, как и в случае с вымыслом, не существует требование репрезентационной адекватности. Рассказывая свою историю, романист обладает некоторой свободой, которая отсутствует, когда историки пытаются отдать должное прошлому, „каким оно было на самом деле“ ‹…›. Именно поэтому мы должны отказаться от понятия „нарративизм“ в пользу „репрезентации“. Последняя предполагает, что взаимодействие между репрезентированным и репрезентацией есть наш путеводитель и компас в поисках исторической Истины» [Анкерсмит, 2009. С. 15].

Не ставя перед собой цели сколь-либо подробно проанализировать понятия «нарратив» и «репрезентация», а также их соотношение, приведу лишь одно наблюдение Ф. Анкерсмита: «В отличие от словаря описания и объяснения, словарь репрезентации способен принять во внимание не только детали прошлого, но также и способ, которым эти детали были объединены в границах всей тотальности исторического нарратива» [Там же. С. 177]. На мой взгляд, именно эта особенность репрезентации делает ее релевантной для описания музейной экспозиции как результата исследовательской работы историка-музейщика.

Затронем еще одну проблему, непосредственно выводящую нас на возможности репрезентации истории, – проблему фрагментации исторического знания, смысл которой Ал. Мегилл видит в следующем: «Предположение, что единственная История существует, не может быть поддержано ни субъективно, как научное предприятие, ни объективно, как действительно большой нарратив, который можно рассказать сейчас или в будущем» [Мегилл, 2007. С. 294]. Ал. Мегилл справедливо замечает: «Вера в то, что синтез – это достоинство, а фрагментация – недостаток, глубоко укоренилась в культуре академических историков. Каждые несколько лет выдвигаются предложения того или другого синтеза. Давайте, однако, быть начеку, все призывы к синтезу – это попытки навязать интерпретацию…» [Там же. С. 256–257]. И далее: «…„синтез“ и „интеграция“ никогда [выделено автором. – М. Р.] не вбирают в себя все возможно существенные исторические феномены…» [Там же. С. 257].

Таким образом, «музейная история» (впрочем, как и «история историков») выскальзывает из-под влияния метанарратива, которого больше нет не только в качестве «нормативной» реальности исторического прошлого, но и в качестве конечной цели исторической науки – идеального результата, в который необходимо вписать репрезентируемый «фрагмент реальности». «Музейная история» обретает самостоятельность в репрезентации истории.

Историческая наука и социально ориентированное историописание в структуре современного исторического знания. Наиболее важная и одновременно наиболее спорная особенность актуальной ситуации, ситуации постпостмодерна, – разрыв исторической науки и социально ориентированного историописания, которое, подчеркнем, требует не меньшего, а, можно сказать, даже большего профессионализма, чем собственно наука, поскольку эта сфера, в отличие от научных исследований, имеет тенденцию ускользать от внимания экспертного сообщества. При этом важно отличать социально ориентированное историописание, с одной стороны, от научно-популярной истории, которая имманентно соответствует классической модели науки, изжившей себя уже к концу XIX в., а с другой – от так называемой публичной истории (public history), под которой понимается публичное выступление профессионального (университетского) историка. Причем во втором случае, если только не предполагать, по умолчанию, что профессиональный историк владеет истиной и не имеет иных задач, кроме как ее позиционировать, мы вынуждены будем вывести public history за пределы рассмотрения, поскольку она выделена по совершенно иному критерию, нежели научная и социально ориентированная история.

Убеждение в том, что задача профессионального историка – преодолевать «заблуждения массового сознания», является по-прежнему весьма устойчивым. Представляется, что эта позиция более характерна для англоязычной и, отчасти, французской историографии. Например, стоит оценить (пусть и в переводе) яркий дискурс американского историка (канадского происхождения) Ал. Мегилла, который, рассматривая вопрос в контексте проблематики памяти, пишет: «…мой тезис состоит в том, что история, скорее, должна элиминировать память и заменить ее чем-то другим [sic! – выделено мной. – М. Р.], что не так привязано к потребностям настоящего» [Там же. С. 101]. Но тот же автор вынужден признать: «Ориентированная на память историография есть особый случай более общей категории историографии, которую можно назвать аффирмативной, т. е. утверждающей, потому что ее главная цель состоит в том, чтобы утвердить и превознести определенную традицию или группу, чью историю и опыт она изучает» [Там же. С. 99].

Таким образом, в начале XXI в. складывается парадоксальная, на первый взгляд, ситуация: в условиях визуального и вещного поворотов в историческом знании, когда особо остро ощущается потребность исторической науки в актуализации информационных ресурсов музея, хранящего как раз вещественные и изобразительные исторические источники, происходит жесткое разделение / разрыв исторической науки и различных форм позиционирования исторического знания – в первую очередь социально ориентированного, – что не может не сказаться на взаимоотношениях «музейной истории» и «истории историков», поскольку существенная, если не ведущая, роль в позиционировании исторического знания принадлежит музею и эта роль усиливается в связи со все более заметным преобладанием в культуре визуального над письменным.

Итак, согласившись с идеей одного из ведущих теоретиков исторического нарратива Ф. Анкерсмита о том, что применительно к научному историческому познанию более корректно говорить о репрезентации истории, а не о ее нарративизации [Анкерсмит, 2009. С. 213–258], подчеркнем, что музейная экспозиция выступает, с этой точки зрения, как самостоятельная, равноправная с историческим нарративом (в строгом смысле) форма репрезентации истории. И именно осознание этого статуса, на мой взгляд, позволит снять сформулированное выше противоречие.

В этом контексте по-новому может быть рассмотрена проблема «музейного источника», который в структуре музейной экспозиции выступает как исторический факт, совокупность которых и выстраивается в музейную экспозицию по законам исторической репрезентации.

С этой точки зрения необходимо поразмышлять над еще одной проблемой, лежащей в плоскости источниковедения историографии, – включением каталога выставки в систему видов историографических источников [подробнее см.: Источниковедение, 2015. С. 525–560]. Исследование каталога выставки как историографического источника должно изменить ракурс его рассмотрения: каталог выставки должен восприниматься не только и не столько как форма публикации отдельных музейных предметов – исторических источников, но как целостная репрезентация истории.

Анкерсмит Ф. Р. История и тропология: взлет и падение метафоры. М.: «Канон+» РООИ «Реабилитация», 2009. 400 с.

Анкерсмит Ф. Р. Нарративная логика: Семантический анализ языка историков. М.: Идея-Пресс, 2003. 360 с.

Археография музейного предмета: материалы международной научной конференции, г. Москва, 16–17 марта 2012 г. М.: РГГУ, 2012. 201 с.

Гайдук В. Л. Визуальный поворот в исторической науке в конце XX – начале XXI века // «Стены и мосты» – II: междисциплинарные и полидисциплинарные исследования в истории: материалы Международной научной конференции, Москва, Российский государственный гуманитарный университет, 13–14 июня 2013 г. М.: Академический проект, 2014. С. 148–156.

Источниковедение: учеб. пособие / И. Н. Данилевский, Д. А. Добровольский, Р. Б. Казаков и др.; отв. ред. М. Ф. Румянцева; Нац. исслед. ун-т «Высшая школа экономики». М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2015. 685, [3] с.

Лиотар Ж. – Ф. Состояние постмодерна. М.; СПб.: Ин-т экспериментальной социологии; Алетейя, 1998. 160 с.

Мазур Л. Н. «Визуальный поворот» в исторической науке на рубеже XX–XXI вв.: в поисках новых методов исследования // Источниковедение. ru [Электронный ресурс]. Электрон. дан. М., cop 2010–2015. URL: http://http://ivid. ucoz.ru/publ/lappo_150/mazur_ld/16-1-0-144 (дата обращения: 04.09.2015).

Мегилл А. Историческая эпистемология. М.: «Канон+» РООИ «Реабилитация», 2007. 479 с.

Проект «Моя история» // Фонд гуманитарных проектов. [Электронный ресурс]. Электрон. дан. М., cop 2013–2015. URL: http://www.romanovi-expo.ru/my-history/ (дата обращения: 16.05.2015).

Румянцева М. Ф. Историческая память и музейная экспозиция в ситуации постмодерна: размышления профессионального зрителя // XVIII век в истории России: Современные концепции истории России XVIII века и их музейная интерпретация. М.: ГИМ, 2005. С. 6–21. (Труды ГИМ. Вып. 148).

Румянцева М. Ф. Роль музеев в формировании исторического сознания: Международная научно-практическая конференция. Рязань, 25–28 апр. 2011 г.: материалы и доклады / Отв. ред. И. В. Чувилова. М.: ООО «НБ-Медиа», 2011. С. 16–26.

Ключевые слова: историческая наука, музееведение, историческое пространство, пространство культуры, музейное пространство, гетеротопия, постмузей, экспозиция, музейная дестинация, идентичность, аутентичность.

Keywords: historical science, museology, historic space, cultural space, museum space, heterotopy, post-museum, exposition, museum destination, identity, authentic.

Как бы современный музей ни старался быть актуальным, обращенным к проблемам сегодняшнего дня, в своей социокультурной специфике он остается хранилищем исторической памяти. По адресному посылу музейные выставки и экспозиции обращены к нашему современнику, ориентируются на насущные проблемы; по представляемым музейным предметам, освещаемым событиям, лицам они основываются на историческом фундаменте, «делах давно минувших дней». Музей как хранитель культурного наследия, к какой бы профильной группе он ни относился, всегда исторический феномен, потому представляет интерес для исторической науки. По мнению исследователей, содействуя увеличению объема разнообразия информации, совершенствованию ее качественных параметров, историческая наука и музей увеличивают хронологическую глубину социальной памяти [Воронцова, 2014. С. 9–15].

Связь музея и исторической науки на отдельных этапах их развития была более тесной. В XVIII–XIX вв. музей существовал как преимущественно научное учреждение; в XIX в. «музейная деятельность не только следовала за существовавшими тогда научными представлениями, но и оказывала на них проективное воздействие. Многие дисциплины естественно-научного и исторического цикла, так же как и ряд разделов искусствоведения, обязаны своим возникновением той работе, которая велась в стенах музеев»; в конце XIX в. «происходит переориентация от концепции научного, по существу закрытого, музея к концепции музея научно-просветительного, открытого для широкой публики» [Гнедовский, 1988. С. 70, 72]. В XX в. музей оказался ориентирован не на научное познание мира, а на его музейно-образную интерпретацию; инициатива музейных работников в создании новых способов передачи информации о предметном мире была направлена на его художественное, образное осмысление. В XXI в., определяемом как информационная эпоха, информационная функция в функциональной системе музея провозглашена одной из ведущих.

Информационная эпоха обусловливает особую роль знаний и образования в современном мире. Образовательный и интеллектуальный уровень общества в целом и посетителей музея в частности значительно вырос. Изменения коснулись и требований к кадровому составу музеев. Работа в крупных, ведущих музеях России для профессиональных ученых-историков была и остается престижной, что наглядно демонстрирует пример Государственного исторического музея (А. С. Уваров, И. Е. Забелин, Н. С. Щербатов и многие другие). В наши дни даже в небольших историко-краеведческих музеях для сотрудников желательно (а по сути – обязательно) историческое образование, полученное в образовательной организации или в процессе самообразования. Музейный работник (сотрудник фондов или экспозиционер) – это научный работник, что и отражается в названии должности. Таким образом, жесткой оппозиции «историческая наука – музей» не существовало и не существует. Тем не менее на практике в институциональном взаимодействии ученого-теоретика и научного сотрудника – музейного практика имеются объективные, а чаще всего субъективные трудности.

Утверждение о родстве и взаимообусловленности деятельности историка-ученого и научного работника музея представляется справедливым для научно-фондовой составляющей деятельности музея, которая заключается в извлечении информации из первоисточников и приращении исторического знания (с поправкой на теоретический или прикладной характер научной деятельности и специфику работы с музейными фондами). Что же касается экспозиций, то тут очевидна особенность музейной экспозиционно-выставочной практики, в основе которой должно лежать историческое исследование, однако презентация полученного в его результате знания специфична, на чем и представляется необходимым акцентировать внимание в настоящей статье.

В презентационной составляющей музей выступает хранилищем исторического пространства, понимаемого как совокупность общественно-культурных, экономических, политических, природно-географических процессов, протекавших на определенной территории.

Концепт «пространство» является одним из способов «рационализации мира, лежащим в основе миропонимания» (еще Аристотель говорил о величии и труднопостижимости топоса, т. е. местопространства); как важнейшая категория он занимает «центральное место в культурологическом осмыслении феномена музея» [Именнова, 2011. С. 81]. Историческое пространство формирует неповторимый облик музейной экспозиции, уникальность дестинации. Культурологи оперируют понятием «пространство культуры», «культурное пространство». Понятие «культурное пространство» реализуется в двух значениях: географическое или физическое пространство распространенности той или иной культуры; функциональное членение пространства на культурные зоны (жилую, хозяйственную, сакральную, погребальную и др.) [Флиер, 2010. С. 210–211].

Отмечается важность разграничения сакрального и профанного: «Область сакрального обычно отождествляется с центром пространства, представление о котором формируется еще до перехода к оседлости. Этот центр чаще всего отмечается алтарем, а затем храмом, на основе чего формируется абстрактное представление о мировой оси. Сила сакрального считается ослабевающей к периферии, и ее освоение рассматривается как приобщение новых областей к освоенному совместному пространству путем ее сакрализации. Отсюда столь важное значение символа пути, обозначающего движение от сакрального центра пространства к периферии или в противоположном направлении» [Пигалев, 1998. С. 141].

ЮНЕСКО определяет культурное пространство как место, в котором сосредоточена распространенная и традиционная культурная деятельность, характеризующаяся определенной периодичностью (циклической, сезонной, календарной) или событийностью. Специалисты отмечают, что культурное пространство не обязательно должно быть местом культурного наследия. Культурным пространством может быть названо любое место проведения массовых представлений, местонахождение ассоциированного объекта, коллекции или ландшафта, городская улица, культовое сооружение или комплекс [Мошняга, 2011. С. 82, 83]. В эпоху индустриализации продолжается диверсификация культурного пространства; наряду с другими специализированными типами выделяется культурное пространство музея как характеристика протяженности, структурности, взаимодействия, смысловой наполненности культурной сферы.

Понятие «культурное (социокультурное) пространство музея» имеет несколько значений: 1) продукт деятельности в музейной сфере, музейная ойкумена как совокупность территорий, на которых созданы и действуют музеи; историко-культурные области музейной деятельности, отдельные музеи и музейные учреждения; 2) совокупность межкультурных взаимодействий, информационных и ценностных обменов между социальными, этническими, демографическими, территориальными общностями и субкультурами; 3) совокупность ценностей, норм, правил, которыми руководствуются участники музейного взаимодействия.

Динамику осмысления музея как сакральной зоны прослеживает Ю. В. Иванова: «Изначально музей был тем местом, куда попадали особые предметы, наделенные выдающейся художественной, исторической, познавательной или иной ценностью. С течением времени исключительность, сакральность музейных собраний как бы „отделяется“, „эмансипируется“ от конкретных вещей и переходит на пространство музея как такового. Так инверсия смысла приводит к тому, что к концу XX в. любые предметы, попадающие в музейную экспозицию, автоматически начинают наделяться культурными смыслами и культурной ценностью высшего порядка. Нахождение предметов в пространстве музея придает им статус исторических памятников. Онтологическое и даже сакральное значение получает теперь пространство экспозиции. Музейные экспонаты по факту их нахождения в „священном“ пространстве музея маркируются как некие особые вещи, наделенные высшей подлинностью и целым комплексом смыслов». Музейное пространство выделено из обычного пространства особой организацией и способами функционирования, обладает ярко выраженной спецификой: «Пространственно-временной континуум музея заставляет посетителя переключать свое обыденное восприятие пространства и времени в иной регистр. Музеи провоцируют этот акт переключения, поскольку они ориентированы на „эффект погружения“ в иные культуры или „эффект присутствия“ в ином культурном пространстве» [Иванова, 2005. С. 309–311].

Для культурологического осмысления феномена музея (в частности, музея-заповедника) важно понимание пространства как не только чего-то протяженного, осуществленного, но и пространства как становления, как динамического момента неравнозначности трех его измерений – длины, ширины и глубины: «Длина и ширина, несомненно, присутствуют в чувственном восприятии неподвижного человека как нечто единое, но глубина предполагает особое действие со стороны желающего ее воспринять человека, и благодаря этому движению плоскость только и становится пространством. Принципиально важна конститутивная функция движения по пути, его периодическое повторение образует пространство, характер существования которого скрывает его динамическую сущность» [Пигалев, 1998. С. 142].

Как отмечают исследователи, базовой мотивацией туриста (и музейного посетителя в частности) является поиск нового культурного опыта, личное осознание уникальности и многообразия других культур, познание «другого», принятие или отторжение «чужого». Для этого он входит в пространство «другого», посещает объекты «иной» истории и культуры, участвует в событиях, отражающих традиции «других», вплоть до проживания фрагмента жизни «другого». Позитивный результат заключается в том, что «свой» и «чужой» сохраняют собственную идентичность, свои культурные ценности, свое культурно-сообразное восприятие мира, что становится условием выживания и сохранения уникальности этнокультур.

У исследователя-историка, пришедшего в музей, имеются определенные преимущества перед другими посетителями, поскольку он обладает большей исторической компетентностью, а также отличие – профессиональная мотивация к исследовательской деятельности, основанная на базовых принципах анализа исторического материала: историзме, объективности, аналитичности, психологизме, компаративистике. Однако принцип объективности не означает смысловую однозначность. Историк в научном труде интерпретирует факты, вносит собственные смыслы, оценки. Не исключено влияние на него исторической конъюнктуры. Исследовательская мотивация может выйти за пределы научного измерения, а исследователь может оказаться под социально-политическим влиянием.

Если говорить о таком музейном учреждении, как экомузей, то, пребывая в одном реальном физическом пространстве, музейный посетитель и местный житель находятся в разных отношениях к социокультурному пространству. Для посетителей музейный нарратив создает иллюзию, что движение жизни остановилось, что пространство застыло во временной неизменности [Именнова, 2014. С. 114]. Для них важна идеализация чужеродного пространства, статика ушедшего времени, отсутствие перемен, что не свойственно принимающей стороне, для которой это пространство «свое», пространство дома, с привычным, обыденным образом жизни. Для «хозяев» презентуемое пространство обыденно, повседневно – музейная аудитория ожидает эксклюзивности, уникальности, постоянного подтверждения того, что данное место не похоже на его дом, что в нем наличествует культурная отличность и странность. Объекты наследия должны «оставаться в прошлом», оставаться не тронутыми современностью, сохранять признаки и черты уникальной аутентичной культуры [Мошняга, 2011. С. 130].

Статус культурологической категории придает музейному пространству антропологическое измерение. Пространство музея приобретает индивидуальный, личностный характер, основой которого является интериоризация культурного пространства музея через эмоциональное восприятие и интеллектуальное постижение (в том числе исследователем-историком). Музейное пространство зачастую ассоциируется с музейной экспозицией, в которой ее авторы стремятся создать максимальную приближенность к определенной исторической эпохе, отдаленной от настоящего времени, делая доминирующим «эффект приобщения» [Мастеница, 2010. С. 217].

Специфика пространства и времени, в том числе и музейного, заключается в том, что, в отличие от материальных предметов, они не могут быть восприняты в полном объеме с помощью органов чувств. Сверхчувственное заменяется чем-то наглядным, что позволяет сделать метафора. Образы пространства и времени соединены с определенными метафорами и обусловлены ими [Пигалев, 1998. С. 132].

Культурное пространство экспозиции характеризуется такими параметрами, как протяженность, структурность, смысловая наполненность ее элементов, их взаимообусловленность и композиционное единство. При этом необходимо сохранение целостности исторического пространства (в той мере сохранности, какую мы имеем на сегодняшний день). Тут решающую роль должен сыграть музейный работник, имеющий историческое образование и опирающийся на актуальные научные исследования в области истории.

В музейной практике генерируется совокупность взаимосвязанных современных и исторически обусловленных культурных пространств, сконструированных пространственно-временных знаков, образов, символов. Сложным представляется процесс взаимодействия прошлого, настоящего и будущего в культурном пространстве музея. «Наше» и «чужое» пространство, «мое» и «иное» время – на многогранной игре взаимосвязи и противостояния этих представлений строятся музейные впечатления.

Музей обусловлен реальным пространством. Но в силах (и в задачах) музейного работника конструирование нового музейного пространства, в том числе в рамках экспозиционной, выставочной деятельности. Более того, успешность работы коллектива музея зависит от точности, яркости, глубины решения всего пространства музея как цельного, точного образа. В экспозиции специфически профессионально решаются проблемы моделирования локальных культурных пространств. В рамках каждой научной дисциплины имеется историческая составляющая (история литературы, история искусства, история техники и т. д.). Музейное пространство – пространство истории различных сфер человеческой деятельности, а музейный работник реализует себя как историк, опирающийся на фундаментальные исторические труды и находящийся в курсе новейших тенденций профильной науки.

Пример экспозиционного показа последовательной смены исторических пространств дает Музей археологии и истории Монреаля (Канада) в Пуэн-а-Кальер – месте, где 17 мая 1642 г. высадились первые монреальские поселенцы, 53 человека, прибывшие из Франции. Под зданием Королевского страхового общества (где располагается музей) и прилегающей площадью были произведены археологические исследования. Музей дает доступ к находящимся под ним раскопкам: фрагментам канализационной системы XIX в., фундаменту трактира XVIII в. и кладбища, относящегося к 1643 г.

С понятием «пространство» связано понятие «место», которое мыслится наполненным собственным содержанием. В Древней Греции было положено начало традиции наделять «место» (географическую точку или архитектурное сооружение) особой мнемонической силой: архитектоника места уподобляется сакральному пространству и способствует запечатлению в памяти индивида всего, что с этим местом связано [Жердева, 2010. С. 273].

Чувство «места» в музейной и туристской практиках связано с такой категорией, как «память». Память выступает механизмом формирования индивидуального и социального опыта, мифологизации времени и места, реконструкции прошлого. Память как историческое (и символическое) представление о прошлом является важным фактором культурной идентификации человека. По мнению Ю. А. Жердевой, образы памяти фрагментарны, условны, не обладают целостным значением до момента, пока социум или индивид не проецируют их в конкретные обстоятельства, которые даются им вместе с «местами памяти» (мнемоническими местами). Туристские и музейные практики основаны на поддержании, ритуализации «мест памяти», на стремлении сделать их образность более очевидной, укрепить те стирающиеся со временем стереотипы, которые составляют культурное наследие. Интересна мысль о том, что «места памяти» существуют вследствие существования угрозы разрушения памяти; их предназначение – поддерживать чувство продолжения истории. Выявление таких мест памяти – совместная задача историков, краеведов, музейных работников, соответствующих государственных и муниципальных структур, общественности.

Отношение к месту как фундаментальная черта человеческого существования является отношением человека ко всей окружающей среде. «„Место“ может быть описано как точка, в которой физические и культурные характеристики пространства сливаются с эмоциональным восприятием индивида. Под „чувством места“ мы понимаем отношение человека к своему жизненному пространству, выражающееся в непосредственных переживаниях относительно этого пространства и в осознании мотивов для локальной идентичности на его основе. Чувство места определяется не столько физическими параметрами, воспринимаемыми человеком, сколько уверенностью в том, что у каждого места есть своя особая, только ему присущая, локальная ценность» [Жердева, 2010. С. 273].

Локальный образ «места» уникален, чем он и привлекателен для посетителя музея, который «присваивает» памятное место, интегрирует его в субъективный опыт через локализацию личных пространственных ощущений. Особенной популярностью пользуются мемориальные места – связанные с пребыванием великого человека или со знаменательным событием. Не составляет исключения ученый, историк: переживаемые в таком месте чувства способны придать мысли большую напряженность, остроту. Дополненная эмоциональностью логика может стимулировать исторические мышление.

Пространство жилища человека представляет собой уменьшенную модель пространства мира. В музейной символической системе это представление реализуется в мемориально-бытовых экспозициях, раскрывающих через бытовой интерьер внутренний мир личности (писателя, поэта и т. д.), ее творческую лабораторию, художественную образность его произведений. Перед экспозиционерами стоит трудная, но творчески интересная задача, поскольку считается, что «пространство жизни и пространство культуры – два мира, живущих по своим законам, но в странной зависимости: мечтая о гармоническом союзе, но ни в чем не находя согласия» [Арзамасцев, 2000. С. 14]. Оставаясь материальным, т. е. наполненным реальными предметами, пространство музея в большей степени символично, чем окружающий мир.

Г. Белтинг отмечал особый статус музея как места, куда доступен вход любому, места, которое пока еще не контролируется банками и компаниями: «Конечно, музеем манипулируют сильные мира сего, преследуя свои интересы, рассматривают его в качестве рекламы и места развлечений. Однако это противоречит смыслу, который заложен в нем изначально. Музеи должны быть защищены в качестве анклавов, куда не проник дух торгашества, они не должны служить сценой для маркетинга» [Белтинг, 2002. С. 14]. По отношению к ним Г. Белтинг предлагает использовать термины «гетеротоп», «гетеротопия» (Heterotopie), предложенные М. Фуко (1926–1984) и обозначающие место, альтернативное привычному миру, отделенное от привычной среды, не похожее на другие места в мире и противопоставленное им. «Место», как понимал его М. Фуко, – парадоксальное и, одновременно, образное и реальное пространство, в которое ведут реальные двери и лестницы, но в нем человек встречается с прошлым, с образами времени и пространства.

Таким образом, Г. Белтинг предлагает не приспосабливать музей к условиям современной действительности, а решительно выделить его из обычной среды. Это способствовало бы определению места музея в противоречиях сегодняшнего мира: «На раннем этапе современной эпохи музей являл собой – представьте себе положение Лувра в Париже – нечто воображаемое или чужеродное в центре городской среды. Он действовал как иная сущность, противопоставляя себя реально существующему Парижу. Эта ситуация, кажется, меняется после того, как мы в глобальном мире коммуникаций и потоков информации теряем старый смысл „мест“, высматриваем места, которые еще сохраняют старое значение» [Белтинг, 2002. С. 10–11].

Циклическая и линейная модели времени как глубинные архетипические структуры находят выражение в музейном пространстве в качестве циклически-линейной модели передачи и восприятия музейной информации. Пространственно-временной континуум экспозиции организуется в соответствии с законами восприятия: по возможности в архитектурно-экспозиционном решении, в экскурсионном маршруте реализуется идея кольца, большинство посетителей осматривают экспозицию, двигаясь по часовой стрелке.

Музейное пространство и время условны, специально спроектированы и организованы с опорой на правду места и происходивших там событий, на документальную обоснованность и научную системность многих исторических источников; в музейной коммуникации они замкнуты структурой экспозиции. Если в реальном мире объекты ограничены во времени и пространстве, то в пространство и время экспозиции можно вернуться, допустимо второе ее «прочтение», неоднократная встреча с памятным местом. Протяженность экспозиционного времени не соответствует временным измерениям физического мира: оно более «спрессовано», в экспозиции, которую зрители осматривают за 2–3 часа, подчас уложена информация о событиях десятилетий и столетий; за малый отрезок времени «переживается» жизнь героя, города, страны, событие, имеющее большую временную протяженность.

Экспозиционный пространственно-временной континуум выделен из обыденности, повседневности, актуализирует иные пространственно-временные модели; он обладает качеством, которое музееведы назвали «ритуальность». Синкретичный по природе музей воздействует одновременно на интеллект, воображение, эмоции, посещение музея становится сложным коммуникативным актом, для которого М. Б. Гнедовский предложил термины «ритуал» (т. е. способ «гармонизировать, собрать воедино знание, эмоцию и символические действия человека») и «ритуальность посещения» (преобладание эмоциональности восприятия над информативностью). Эта особенность наиболее ярко проявляется в мемориальных музеях [Гнедовский, 1987. С. 40].

Патриарх музейного экспозиционного творчества художник Е. А. Розенблюм выразил сущностные закономерности экспозиционного пространства и времени как осуществление синтеза:

– по меньшей мере двух времен, «наличие в структуре экспозиции образа Времени, о котором ведется музейное повествование, и времени, когда оно ведется. Временная многозначность образа создает у посетителя чувство его одновременного существования в двух временах, т. е. чувство своей сопричастности к событиям истории культуры, и одновременно придает большую остроту сегодняшней оценке этих событий. Наличие в произведении времени его создания и есть авторская позиция, авторское присутствие, без которого искусство состояться не может»;

– пространств: «архитектурное пространство музея и пространство его экспозиции находятся в сложных отношениях, которые выражаются в соответствии плана и объемно-пространственной структуры музейного здания структуре музейной экспозиции… Эмоционально воспринимаемая форма пространства кардинально отличается от его реальной формы и величины и зависит от последовательности движения по системе пространств. Меняя схему движения посетителя, автор экспозиции может по своему замыслу регулировать восприятие отдельных помещений, уменьшая или увеличивая их значимость в соответствии со значимостью расположенной в них экспозиционной темы» [Розенблюм, 1996. С. 183–184].

К формированию методологии научной определенности, созданию воспроизводимых результатов исторического исследования качественно новой реальности призывают ученые: «Важно изучение не только исторического процесса – человека во времени, но прежде всего – деятельности человека в реальном неогеографическом (и социальном) пространстве. А в конкретной реальности настоящего… присутствуют не отдельные фрагменты, но вполне ощутима целостность и взаимосвязь. Источниковедческая парадигма дает потому свой ответ на вопрос об историческом синтезе: вполне возможно по фрагментам изучать глобальную историю, существуют и общезначимые, воспроизводимые методы ее исследования. Задача ученого – выявить ту внутреннюю связь, то объективно существующее единство мира, которое реально существует и поэтому не может не найти отражения в пространственных параметрах» [Медушевская, 2013. С. 58].

Такая же задача воссоздания исторической эпохи по музейным предметам стоит и перед создателем экспозиции. При этом, как считает Л. И. Скрипкина, «наиболее сложный уровень научного проектирования экспозиций связан с выработкой метода соотнесения исторической реальности, воплощенной в музейном пространстве, с научно реконструированным знанием о ней, т. е. решением проблемы взаимосвязи истории как реальности и истории как рассказа» [Современная историография, 2002. С. 132].

В последние годы в связи с теоретическими постулатами «новой музеологии» пересматриваются взгляды на Пространство, Время и Действие в музейной сфере. Пространство конституируется как наиболее актуальная категория. Особенно нагляден этот процесс в музеях-усадьбах, музеях-заповедниках. Например, в Лермонтовском государственном музее-заповеднике «Тарханы» реализуется программа «Живой музей». Усадьба Тарханы вписывается в мемориально-территориальный контекст, в возрождаемую среду бытования. Отбираются, интерпретируются, приводятся в музейное состояние и используются фрагменты, материальные и нематериальные объекты наследия. Музей интегрируется в окружающую среду, активно осваивает, музеефицирует новые территории (окрестные пейзажи, села, леса, луга, сельскохозяйственные угодья, территорию бывшей усадьбы Апалиха и т. д.), вводит в активный арсенал средств Действие, которое преобразует статичный хронотоп. Музейные практики обогащаются возрождением, воспроизведением и трансляцией материального (формы и объекты хозяйствования – пасека, ветряная мельница, сады, система прудов, конюшня) и нематериального наследия – традиционных русских праздников, обычаев, обрядов. Музей становится динамичным интерпретатором времени и пространства культуры в ее повседневных проявлениях.

Экспозиционное пространство условно: музейная специфика неизбежно требует «сконструированности» экспозиции. Ансамблевая экспозиция стоит в одном ряду с литературным произведением, изобразительным искусством. В ней «жизненные формы быта и бытия в доме, в котором жил великий человек, в процессе музейного освоения замещаются формами музейными. Таков неизбежный историко-культурный феномен, который противостоит формам фетишистского сознания» [Арзамасцев, 2000. С. 30].

Условность музея сродни условности театра. От экспозиции в настоящее время ждут особой музейной «драматургии», «режиссуры». Как в театральной пьесе, в музее существует условность, которую учитывают зрители. В ее рамках создаются музейные образы, идентичность которых особого рода – художественная. Художественный образ более емко, выразительно, «сущностно» отражает жизненные ситуации, чем сама действительность.

В восстановленных и реставрированных памятниках архитектуры музейные работники решают проблему соотношения аутентичности, документальности, художественности и функциональности, создают специфическую музейную условность. Музейной условностью отмечена даже экспозиция в здании, которое до нас дошло без переделок. Оно не тождественно, не аутентично тому, что стояло при жизни великого человека, оно более образ, чем реальное жилье. В. П. Арзамасцев отмечал, что и теоретики, и практики стыдливо отворачиваются от музейной условности и субъективности в пользу «документальной точности», которая фактически недостижима: «Даже в тех случаях, когда музеем становится жилище писателя сразу после его смерти (например, дом Шолохова в станице Вешенской), при его освоении вносится новая упорядоченность в силу требований музейной коммуникации» [Арзамасцев, 2000. С. 18]. В случае возрождения утраченных объектов высокая степень условности неизбежна. По мнению исследователя, особой чертой музейной условности является то, что она основывается на научных исследованиях, воплощается в предметной форме и является знаковой, символичной: «Быт, вещи предстают не как выражение конкретных обстоятельств жизни поэта, а как быт исторический, обобщенный, т. е. тоже условный, как конструктивная часть модели исторического бытия» [Арзамасцев, 2000. С. 33].

Если восстановленный и музеефицированный объект воспринимается туристами, музейной аудиторией как само ушедшее прошлое – это, конечно, иллюзия. Однако в профессиональной сфере утверждение такой иллюзии в качестве «настоящей ушедшей реальности» порождает тягу к грубому «музейному натурализму», приверженность к которому демонстрируют многие музейные работники, который пытаются обосновать некоторые музееведы.

Обращаясь к прошлому, музей творит свою историческую реальность на основе сохранившихся материальных остатков. В музее достигается аутентичность не как верность материальная, а аутентичность как точность научная, образная, символическая. Поэтому сотрудники Государственного историко-литературного и природного музея-заповедника А. А. Блока «Шахматово» стремились не к сомнительному восстановлению заново дома Блока, а сотворению современного МУЗЕЯ ПОЭТА. Создание музейного комплекса на таких основаниях означает «авторское сотворение новейшей культурной ценности взамен утраченной» [Именнова, 2011. С. 153].

Исследователи отмечают сложность разграничения музейного и немузейного, экспозиционного и неэкспозиционного пространства. Под музейным пространством чаще всего подразумевается экспозиционное пространство как основная форма презентации культурного наследия, однако музейное пространство не может быть сведено к экспозиционному. Музейное пространство меняет конфигурацию, имеет собственную динамику развития. В современном музее видоизменение музейного пространства происходит в том числе и за счет модернизации экспозиционного и интенсификации внеэкспозиционного пространств. Исследователи считают расширение самой распространенной тенденцией развития музейного пространства, раздвигающей границы и горизонты музея в пространстве культуры, подтверждающей количественную и качественную экспансию музеев в культуре.

Практику расширения музейного пространства демонстрируют государственные учреждения Канады: здание действующего канадского парламента в Оттаве открыто для посетителей как объект экскурсионного показа. Этот впечатляющий комплекс в неоготическом стиле восстановлен после пожара 1916 г. В программу экскурсионного тура входит посещение сената и палаты общин, можно получить разрешение присутствовать на дебатах. Исторический интерес представляет Парламентская библиотека, помещение в блестящем стиле Викторианской эпохи, со стенами, обшитыми сосновыми панелями (не пострадало во время пожара). Названия буклетов для экскурсантов подчеркивают связь с реальными рабочими буднями главных государственных учреждений: «Сенат в действии», «Палата общин в действии».

Подобные экскурсионные программы есть и в нашей стране. В ходе экскурсии в Государственную Думу «В коридорах власти» предполагается посещение Малого зала, где проходят пресс-конференции и парламентские слушания, Красного и Гербового залов. На экскурсии по зданию российского парламента экскурсанты знакомятся с историей парламентаризма в России и с повседневной работой фракций и комитетов. Организацию экскурсий в Совете Федерации осуществляет его пресс-служба. Экскурсанты получают общую информацию о составе и структуре палаты. Тематические экскурсии предусматривают подробное информирование экскурсантов по интересующим их направлениям деятельности палаты, встречи с членами Совета Федерации, работниками структурных подразделений аппарата этого органа власти.

Постмодернистские идеи отрефлексированы в музееведческой теории в концепте пост-музей, который используется в качестве конструкта для моделирования музея будущего. Как отмечают исследователи, термин «пост-музей» (the post-museum) предложил в 1988 г. индийский ученый Бедекар. Термин получил распространение в англоязычной среде, особенно в трудах представителей английской музееведческой школы Лейчестерского университета. Его профессор А. Хупер-Гринхилл писала, что пост-музей – «место, где знание скорее конструируется, нежели передается, через совместную работу между куратором и аудиторией» [цит. по: Лещенко, 2009. С. 43].

В идее пост-музея отражается постмодернистское разочарование в классических формах бытования социокультурных институтов, критическое отношение к традиционному музейному пространству и реализуемым в нем практикам: «Пост-музей, предлагая новую концепцию музейного развития, выходит за рамки того, что считается привычным, противопоставляет себя традиционной „музейной“ культуре с ее идеалами национального единения, часто являющейся частью государственной политики» [цит. по: цит. по: Лещенко, 2009. С. 45]. В модели the post-museum из двух основных направлений музейной деятельности (комплектование собрания и его презентация) явное предпочтение отдается последнему, внимание акцентируется на эффективности и полноте реализации потенциала музейной коллекции. Эта специфика сближает пост-музей с идеями и практиками «соседских музеев» (neighborhood museums) в США, «музеев-коммун», «общинных музеев» (исп. museos comunitarios) в Латинской Америке.

В музеях этого типа активизированы связи с местными сообществами, актуализируются артефакты и проблемы социокультурной повседневности. По мнению А. Хупер-Гринхилл, «пост-музейные мероприятия и проекты будут олицетворять новое критическое отношение, что будет выражаться в выставках и объясняться публике. Эти проекты будут парадоксальны по своей природе, ниспровергая доминантный (институциональный) дискурс. Пост-музейный музей, с характерной для него исторической и социальной сложностью, станет объектом исследования самого себя, „вещью в себе, которую будут анализировать и интерпретировать внутри его экспозиции“» [цит. по: Лещенко, 2009. С. 44].

Музеи, может быть, в большей степени, чем другие учреждения культуры, соответствуют миропониманию эпохи постмодернизма, в котором на первый план выходят такие понятия, как плюрализм, обращение к культурному наследию, к классике, диалог с ней. Музейный подход основывается на отказе от единого эстетического стандарта в пользу свободного сочетания выразительных средств, утверждения равноправия эстетических ценностей, художественных методов и стилей. Все больше музеи реализуют постмодернистские принципы открытости, безоценочности, ориентации одновременно и на массу, и на элиту. Мемориальные музеи формируют «персоноцентризм», утверждают равноправность и равноценность индивида и социума.

В современном мире возрастает изменчивость пространственно-временных координат. Обрести устойчивость в эпоху перемен помогает осмысление исторических трансформаций, пространственного многообразия человеческого мира. Постоянное сближение и разведение пространственно-временных сходств-различий становится потребностью современного человека, поэтому так востребованы музей и туризм. «Иной» мир и «другое» время, презентуемые в рамках туристских дестинаций, превращаются в жизненно важный аспект современности, становятся частью повседневных практик.

В восприятии рядового посетителя музея, туриста преобладает художественно-образная составляющая. Ученый-историк – особая категория музейных посетителей. Что же может дать ему экспозиция в профессиональном плане? Во-первых, музейный предмет в экспозиции остается первоисточником знания, отдельные экспонаты уникальны и могут служить источником исторической информации. В результате предварительной исследовательской работы экспозиционеры извлекают из фондов такие предметы, которые раньше не привлекали внимания. Во-вторых, эти предметы представлены в определенной (экспозиционной) системе, продуцирующей синергетический эффект: их подчас неожиданное сопоставление и противопоставление в экспозиционном ряду и комплексе может содержать эвристический потенциал. В этом случае «призвание» экспозиции – не столько дать ответы, сколько побудить осознать вопросы, заставить размышлять нетрадиционно, по-новому. В-третьих, для историков (возможно, в большей степени, чем для ученых других сфер научной деятельности) важна образность, образцы которой демонстрируют экспозиционные системы. В-четвертых, как и на любого посетителя, на историка оказывает эмоциональное воздействие аура экспозиции, ее художественное решение, что также активизирует рефлексию, в том числе профессиональную. Конечно, все это может дать только качественная, «умная» экспозиция.

Приходящие в музей ученые профессионально улавливают научную основу экспозиции. Французский географ и геополитик П. Видаль де ла Блаш отмечает особенность структуры экспозиции этнографического музея: «В тех случаях, когда размещением экспонатов руководила последовательная мысль, мы сразу заметим, что предметы одного происхождения объединяет глубокая внутренняя связь. По отдельности они поражают только своей причудливостью; собранные вместе, они обнаруживают печать общности» [Медушевская, 2013. С. 75–76].

Как человек, имеющий опыт музейной работы с посетителями, могу сказать, что наибольшую заинтересованность демонстрируют посетители-ученые (историки, литераторы, искусствоведы и т. д.), их вопросы к музейному работнику наиболее глубокие, неожиданные, побуждающие музейщиков к размышлениям. Это может свидетельствовать, что интеракция на профессиональном уровне историка-теоретика и музейного научного работника состоялась, она эффективна.

Музей не только существует в определенных пространственных рамках, но и «творит» образ культуры – как в научном, так и в музейном плане: представления о ее развитии, ключевых точках, направлении, о системе ценностей и сакральных смыслах. В музейном пространстве реализуется контакт разных культурных идентичностей, обеспечиваются научность и аутентичность культурного опыта.

Арзамасцев В. П. «Задумываясь над тайнами своего ремесла» // Мир музея. 2000. №. 6. С. 30–36.

Белтинг Г. Музей как средство информации // Музей как сообщество в условиях глобализации. М.: ИКОМ России, 2002. С. 4–17.

Воронцова Е. А. Очерки по теории и истории культуры. М.: Летний сад, 2014. 171 с.

Гнедовский М. Б. Музейная коммуникация и ритуал // Некоторые проблемы исследования современной культуры. М., 1987. С. 35–43.

Гнедовский М. Б. Проектирование прошлого и музей будущего: метаморфозы проектного подхода в музейном деле // Социальное проектирование в сфере культуры: от замысла к реализации / НИИ культуры. М., 1988. С. 66–82.

Жердева Ю. А. Чувство места как категория социальной памяти // Третий Российский культурологический конгресс «Креативность в пространстве традиции и инновации». СПб.: Эйдос, 2010. С. 273.

Иванова Ю. В. Статус музея в современной культуре. Дисс… канд. культурологии. 24.00.03. СПб., 2005.

Именнова Л. С. Музейная дестинация в системе культурного туризма: социокультурный анализ: монография. М.: Логос, 2011. 228 с.

Именнова Л. С. Пространство и время как культурологические концепты: музейный и туристский аспекты // Вестник Московского гос. ун-та культуры и искусств. 2011(а). № 4(42). С. 81–86.

Именнова Л. С. Пространство и время как культурологические концепты: музейный и туристский аспекты. SaarbruЁcken (Германия): Lap Lambert, 2012. 359 с.

Именнова Л. С., Акишина А. Н. Музейная практика на пути к экомузею // Интеллигенция: естественно-научные, социальные и гуманитарные знания на пути интеграции. М.: РГГУ, 2014. С. 265–274.

Лещенко А. Проблемы становления музееведческой терминологии на международном уровне // Музей. 2009. № 5. С. 42–45.

Мастеница Е. Н. Музейное пространство как культурологическая категория // Третий Российский культурологический конгресс «Креативность в пространстве традиции и инновации». СПб.: Эйдос, 2010. С. 217.

Медушевская О. М. Пространство и время в науках о человеке: Избранные труды. М.: Центр гуманитарных инициатив, 2013. 463 с.

Мошняга Е. В. Межкультурная коммуникация и диалог культур в сфере международного туризма: монография. М.: Логос, 2011.

Пигалев А. И. Пространство культуры // Культурология. ХХ век. Энциклопедия. Т. 1–2. СПб.: Университетская книга, 1998. С. 141–143.

Розенблюм Е. А. Время и пространство в музейной экспозиции // Музейная экспозиция / Рос. ин-т культурологии. М., 1996. С. 177–194 (На пути к музею XXI века).

Современная историография и проблемы содержания исторических экспозиций музеев. По материалам «круглого стола», состоявшегося 18 мая 2001 г. в Орле / [сост.е. А. Воронцова, Л. И. Скрипкина]. М.: ГИМ, 2002. 295 с.

Флиер А. Я. Культурология для культурологов. М.: Согласие, 2010.

Ключевые слова: музееведение, историческая наука, научная интерпретация, мифологизация истории в музеях, работа с источниками, гуманитарное знание, историческая память, отношения с посетителем, музейный предмет, ответственность исследователя.

Keywords: museology, historical science, scientific interpretation; the mythologization of history in the museums; responsible work with sources; humanitarian knowledge, historical memory, the relationship with the visitor, the Museum object, the responsibility of the researcher.

ppp

Открыл ты не форточку,

открыл мышеловку…

Б. Л. Пастернак. «Materia prima»

Современный кризис, обозначаемый как кризис исторического метарассказа, не нов. Комплекс сложнейших методологических проблем исторического познания решается уже более двух столетий. Иррационализм, субъективизм, провозглашенные В. Дильтеем «воображение», проникновение в «дух эпохи» уже с конца XIX в. были предложены как единственно возможные способы познания прошлого, а историю предлагалось воспринимать не как науку, а как художественное творчество. Сегодня проблемы познания не менее остры, создавая «поле напряжения „между фикцией и объективностью“, между историческим нарративом и историческим знанием» [Медушевская, 1997. С. 39]. Постмодерн, разочарованный в глобальных историко-теоретических построениях (М. Ф. Румянцева), провозглашает относительными историческое знание о прошлом, сущностные качества наследия; в исторических представлениях постмодерна «господствует незнание и нежелание знать, куда движется человеческое общество» [Померанц, 2000. C. 113]. Ценностные ориентиры утрачивают свою уникальность и значимость, чем дезориентируется человек в музейном и любом ином пространстве, отвечающем за налаживание и поддержание коммуникационных функций в социуме.

Однако ограничиваться поиском и презентацией «гения места», «символа, образа, предания», «культурно-символических смыслов памятников наследия» вместо общения с реальными историческими артефактами все же преждевременно. Традиции русской исторической школы, в т. ч. гуманитарное познание, основы которого ею заложены и развиты, ориентируют на изучение реального объекта (исторических источников, их совокупности и синтеза), открывающее «возможность логического построения феноменологии общечеловеческой культуры» [Медушевская, 1997. С. 51]. В отстаивании этих традиций, позволяющих адекватно представлять наследие, сегодня огромная роль принадлежит именно музеям.

Необходимо отметить, что создание и функционирование музеев в современном обществе теснейшим образом, возможно – как никогда ранее, связано с вопросом о «функции исторического сознания в динамической цивилизации» (Г. Люббе). Проблема видится в том, что в результате темпов изменения мира «наше собственное прошлое все быстрее превращается в чужое прошлое» и для его понимания, сохранения и усвоения «требуется специальная работа научно-дисциплинированного исторического сознания», чем «компенсируется утрата чувства знакомого в культуре», и что «позволяет нам отчетливо выразить, кто мы такие… Усилия исторического сознания компенсируют опасности темпорального растворения идентичности». Потребность эта все острее осознается обществом, которое стремится «установить связь между сокращающимся настоящим и расширяющимся прошлым» [Люббе, 1994. С. 113], актуализировать наследие как социокультурный опыт, передающийся во времени, от поколения к поколению. Решение подобных мировоззренческих вопросов может занять десятилетия, но движение по этому пути намечается сегодня, и в музейном пространстве также: представлением самобытного наследия с позиций гуманитарного знания, творческой презентацией научных интерпретаций, ответственной и точной работой с источниками.

Как известно, музей имеет дело с особым историческим источником – музейным предметом, являющим собой, по определению Т. Шолы, «чистую и совершенную память». Представляется очевидным, что в современной ситуации, когда процветает конъюнктурная идеологизация исторического знания и с трудом вырабатываются позитивные идеи, именно исторический источник (музейный предмет), проецируя культуру во времени и пространстве, должен стать точкой стабильности, помочь избежать субъективизма и очередных штампов исторического знания и сознания. Безусловно, музейщикам «трудно оставаться независимыми и объективными перед лицом проблем», которые встают перед обществом [Жауль, 1993. С. 4]. Это одна из причин появления образцов исторического мифотворчества, которые постепенно начинают пронизывать все культурное пространство, включая музейное проектирование, создание культурных брендов, формирование имиджа территорий. И музей играет в этом процессе далеко не последнюю роль, зачастую способствуя созданию и продвижению новой мифологии.

Взаимоотношения музея с предметом развиваются поэтапно. Как известно, точка отсчета для выстраивания разнообразных исторических конструкций в музейных залах – постановка исследовательской проблемы, и это – особая тема для другого разговора. Необходимо только напомнить, что выбор методики исследования и последующая интерпретация напрямую зависят от характера поставленных задач и уровня подготовленности исследователя к их решению. При этом основой исследования и познания остаются источники, памятники, – и с ними возможны несколько вариантов взаимодействия, которые могут привести к формированию псевдоисторических сюжетов в музейном пространстве.

Первое. Специфика взаимодействия музея как учреждения и музея как хранилища социальной памяти зачастую создает впечатление, что это два автономных и независимых друг от друга объекта. Имеется в виду, прежде всего, следующее: при работе с музейной коллекцией повсеместно наблюдается игнорирование некоторых памятников (комплексов памятников), но при этом постоянное использование одних и тех же предметов. Памятники могут оказаться в изгнании по многим причинам. Чаще всего это – сознательно избегаемая демонстрация проблемных исторических артефактов, которые нуждаются: а) в дополнительном серьезном научном исследовании; б) в интерпретации; в) в поднятии и раскрытии темы неудобной, спорной, неполиткорректной и т. п. Недостаточное внимание к составу коллекций приводит к тому, что уникальный культурный потенциал, поликультурная насыщенность музеев зачастую не востребованы или используются однообразно, неинтересно. Тогда как именно введение в оборот новых источников помогает решать исследовательские и просветительские задачи, расширяя музейное пространство и интегрируя его в пространство социокультурное.

Проведение акций, подобных «Раскопкам в музее» (Мэрилендское историческое общество Балтимора, США), свидетельствует: обычная практика экспозиционной деятельности музеев такова, что сознательно или невольно поддерживаются расистские взгляды или игнорируются национальные проблемы. «Шахтная разведка» фондов многих музеев привела к выявлению никогда ранее не выставлявшихся и не замечаемых сотрудниками музеев объектов, относящихся к жизнедеятельности и культуре национальных и конфессиональных меньшинств. В результате – «наследие отчасти утрачивает свой смысл, если его никто не видит, если оно не является символической собственностью каждого человека» [Меро, 1997. C. 47], а «видимая», подвергнутая жесткому отбору часть наследия конструирует неполное (искаженное, одномерное, тенденциозное – нужное подчеркнуть) пространство социальной памяти и, зачастую, ложную картину мира.

Между тем отношения с «проблемным» экспонатом могут способствовать выстраиванию новой системы взаимоотношений с посетителем. Например, все более актуальным становится поиск путей взаимодействия с местным населением, баланса между интересами сохранения культурного наследия в музеях и правом коренных жителей на владение и распоряжение собственными реликвиями; стремление сохранить контекст, ритуальное и символическое значение экспонатов. При соответствующей работе посетитель может стать соавтором музея, а что может быть жизнеспособнее, чем этот вариант диалога?

Опасность другого рода некоторое время назад была обозначена музеологом Т. Шолой: «В условиях распространения новых взглядов на природу музейного экспоната (поскольку на практике им может считаться любой предмет) возникнет искушение… не считать более предмет необходимостью… Сегодня часто приходится сталкиваться с таким взглядом, что музеологическая программа должна основываться не на памятниках, принадлежащих музею, а на идеях, которые он хочет донести до посетителя. Последствия такого подхода могут быть самыми непредвиденными. Собирание коллекций относится к сфере материальной, тогда как цели музейной деятельности носят метафизический характер, и только творческий подход позволит преодолеть этот разрыв, о чем следует прежде всего помнить» [Шола, 1987. C. 51]. Коррелируя с современной ситуацией, необходимо добавить – и научный подход. Действительно, наличие подлинного, реального предмета не считается ныне некоторыми исследователями обязательным для презентации «образов», «символов» и «хронотопов», составляющих постмодернистский палимпсест. Музейное качество придается неким «образам», возникающим перед мысленным взором адептов «виртуальной реальности»: реальный предмет рассыпается мозаикой, состоящей из импульсов, безусловных и условных рефлексов «чувствующего» субъекта в процессе самолюбования и самоцитирования.

Из «символов наследия» созидается новое мифотворчество, псевдоистория, «fiction, завернутый в исторический фантик» (Шимов, 2006). Например, работа по формированию в последние годы «рынка ностальгии» часто подразумевает такую презентацию наследия, при которой «публика должна „определиться“ с прошлым, „почувствовать“ его и поддаться адаптированным иллюзиям» [Вестхейм, 2002. C. 252]. Правда, норвежский исследователь Г. Вестхейм при этом добавляет, что «есть существенная разница между показом прошлого, основанным на уважении к историческим источникам и критериях эмоционального эффекта, и рынком ностальгии», т. е. между актуализацией наследия и продажей сиюминутно выгодных его фрагментов. Этот зазор, видимо, будет углубляться далее, и в данной ситуации музею необходимо обозначить четкую демаркационную линию между предоставлением в распоряжение современного человека подлинного наследия, духовного и эмоционального опыта, элементов «живой культуры» и выполнением заказа по удовлетворению корпоративных интересов определенных групп общества. Создание подобной параллельной (виртуально-символической) реальности тесно связано с использованием некорректных методов манипуляции общественным сознанием, c подменой подлинных ценностей на наиболее продаваемые, конъюнктурной интерпретацией истории.

Второе. Ряд ученых говорят сегодня об «атомизации» исторического знания, распаде исторической целостности, что является следствием кризиса метаистории. «В этих условиях музей волей-неволей должен заняться самостоятельным конструированием исторического целого. В противном случае он рискует из хранилища социальной памяти постепенно превратиться сначала в собрание монументов, затем в антикварную лавку, а затем… и в склад забытых вещей – причем забытых в прямом смысле этого слова, исчезнувших из памяти» [Румянцева, 2005. С. 11]. Что может – и может ли – предложить в данной ситуации музейная презентация истории? Возможна ли адекватная интерпретация памятника, т. е. полноценное выявление его информационного потенциала, дающее целостное историческое видение, а не постмодернистскую субъективистскую историю «в осколках»?

От описания событий музеи переходят к системному показу социально-экономических и культурных процессов (в современной России чрезвычайно медленно и трудно). А антропологический акцент скорректировал саму постановку исследовательской проблемы, благодаря чему разнородные артефакты материальной и нематериальной культуры приобрели новое значение и звучание. Именно памятникам материальной культуры отводится сегодня роль «ненамеренных свидетельств» (М. Блок), которые позволяют исследователю без посредников (в отличие, например, от письменных источников) соприкоснуться с прошлым, наиболее объективизируя историческую действительность; провести междисциплинарное исследование и интеграцию предметов в музейном пространстве. А представление музейного предмета в контексте гуманитарного познания как явления культуры предоставляет уникальные возможности для исторических интерпретаций и реконструкций; становится основой для комплексного исследования и показа в музейных залах социальной, природной среды и, прежде всего, человека.

В роли интерпретатора материальных памятников выступает сам исследователь; это значительно увеличивает меру ответственности, но и решение задачи становится творческим, подлинно научным. Очевидно, что исследователь, «проецируя на материал своих источников актуальную проблематику, оказывается вовлеченным и в соответствующие интерпретационные рефлексии». Соответственно, встает вопрос о конструировании достоверного знания; а это становится возможным тогда, когда историк максимально активно общается с памятниками, составляет вопросник для источников, выделяя из них существенное и включая их в соответствующий историко-культурный контекст [Блок, 1986]. Такое «объемное» видение источников – ответно: источники вступают в диалог, они раскрываются, становясь многослойными и многоречивыми структурами. Выявляется коммуникативный потенциал артефакта, и от характера поставленного исследователем вопроса изменяется его интерпретативная роль. В этой точке завязывается диалог культур, о котором сегодня так много говорится, и становится возможным «получение объективно значимого знания» [Медушевская, 1998], воссоздание целостной картины из сохранившихся фрагментов культуры и невозможными – произвольные конструирования и вычитывания смыслов. В связи с этим вызывают недоумение высказывания некоторых исследователей, что часть музейных предметов утратила свою информационную сущность, изученная до конца и бесповоротно, являясь ныне тяжким и ненужным балластом в переполненных музейных фондохранилищах.

Однако «в хаосе реликтного множества только лишь специалист способен установить генетический порядок. Современник-непрофессионал, простой любитель искусства воспринимают уже не генетическую последовательность, а скорее хаос, и соразмерной реакцией на восприятие этого хаоса является эклектизм» [Люббе, 1994]. Возможно, и поэтому тоже, не совладав с многосложностью источника, некоторые исследователи становятся приверженцами постмодернистских конструкций, эклектичных музейных пространств, в которых история предстает произвольным смешением снов и символов. Еще в начале ХХ в. географ В. де ла Бланш, хорошо изучивший этнографические коллекции мира, отмечал: «В тех случаях, когда размещением экспонатов руководила последовательная мысль, мы сразу заметим, что предметы одного происхождения объединяет глубокая внутренняя связь. По отдельности они поражают только своей причудливостью; собранные вместе, они обнаруживают печать общности» [цит. по: Февр, 1991. C. 161]. За нежеланием создавать научно выверенные тексты экспозиций, прикрываемым рассуждениями о субъективности познания, непознаваемости прошлого и т. п., часто стоят как непрофессионализм, так и боязнь ответственности, идеологическая конъюнктура. Специалист «может, конечно, двигаясь в русле приоритетов массового сознания, лишь фиксировать противоречивость интерпретаций и их ускользающий, танцующий смысл, находя в этом состоянии завораживающую самодостаточность. Однако гораздо важнее активно способствовать формированию методологии научной определенности, создавая воспроизводимые результаты исследования качественно новой реальности» [Медушевская, 1997. С. 38]. Уникальная способность науки конфигурировать пространство, расставляя в нем ориентиры для человека и социума, позволяет адекватно представлять наследие в интересах своего общества и сохранить для него культурный код общения.

Еще один способ получить красиво упакованный «попсово-пещерный» вариант истории/мифа в музейном пространстве – это преподносимый ныне некоторыми музеями метод показа источников «без комментариев» (точнее, вне диалога с ними) как опыт «чистой», не замутненной субъективным вторжением экспозиционера презентации. Такой опыт может представлять интерес, но только не заявленной «объективностью». В этом случае декларация «объективности», доведенной до стерильного состояния (в котором не остается места ни творчеству, ни науке), содержит все же элемент лукавства. Уже сам выбор темы, проблемы для презентации, определение познавательной цели, подбор соответствующих артефактов для включения их в экспозицию подразумевают вполне определенную позицию исследователя, которая, осознает он это или нет, направляет суждение зрителя об избранном историческом сюжете. Предмет, извлеченный из множества других, помещенный в соответствующий контекст (или лишенный его), уже представляет собой особо выстроенное информационное поле и неминуемо маркирует в этом поле позицию «наблюдателя».

Результат же в конечном итоге зависит от постановки задач: актуализация наследия или создание очередного мифа, выстраивание идеи на основании источников или выискивание нужного памятника для подтверждения собственных гипотез. Но вопрос: «В какой мере этот „конфликт интерпретаций“, неоднозначность результатов исследования есть объективное свойство гуманитарных наук, а в какой они – следствие неверно поставленных проблем, неподготовленности историков, особенность гуманитарной модели образования?» [Медушевская, 1997. С. 42] – предстоит решать каждому исследователю индивидуально.

Музей, понимаемый некоторыми исследователями слишком буквально как «текучий во времени Гераклитов архив» (Б. Гройс), становится сегодня местом различного рода манипуляций с исторической памятью. Одна из генетически определенных функций исторических источников – быть точками опоры в нестабильном мире, в котором процветают «относительность в естественных науках и релятивизм исторических суждений» (H. S. Hughes), – утрачивается. Если большинство выставок и экспозиций появляется теперь «с целью создать новый порядок исторических воспоминаний, предложить новый принцип собирания коллекций, который по-новому воссоздаст историческое прошлое» [Медушевская, 1997. С. 42], то сколь велика доля субъективности в подборе «воспоминаний», сколь сильно искушение создать их «новый набор и порядок», а тем более создать свое «историческое прошлое». Непрофессиональное либо конъюнктурное прочитывание сохранившегося наследия, заполнение лакун, недостающих слов и фрагментов в угоду невзыскательной части аудитории (или той ее части, которая «заказывает музыку») рождает в историческом – музейном – пространстве монстров, поглощающих в результате задавшую их реальность.

Современный музей – живая и развивающаяся система, будь то просветительская или гедонистическая его модели, музей-храм или музей-форум. Несмотря на трудности, в музеях создаются проблемные синтетические экспозиции, в которых за внешней абстракцией социологических и политических реалий все отчетливее проступает реальный человек и живая история, разноречивая, запутанная, гипотезы, стимулирующие движение мысли и интерес к проблеме, желание найти ответы. При создании же мифов «за кадром остается реальная ткань истории – с ее перипетиями и развилками, с неоднозначностью и несводимостью логики разных исторических эпох к общему знаменателю… Создаваемые образованным слоем общества исторические мифы, порой не лишенные сложности и своеобразной красоты, спускаясь по социальной лестнице этажом ниже, часто примитивизируются и превращаются в банальные, убогие и вредные стереотипы» [Шимов, 2006]. Миф в современном музейном пространстве – очевидная реальность, хотя и плохо согласующаяся с отечественной традицией глубокого и ответственного освоения истории и культуры. И если историческая наука может способствовать сокращению пути к прошлому, то создание мифов делает этот путь не только трудным, но и опасным.

Блок М. Апология истории или ремесло историка. М.: Наука, 1986. 174 с.

Вестхейм Г. Инструментальная культурная политика в скандинавских странах: критический исторический взгляд // Экология культуры: Информационный бюллетень / Ком-т по культуре адм. Арх. обл. [Гл. ред. Л. Востряков; Ин-т экол. проблем Севера УрО РАН]. Архангельск, 2002. № 1 (26). С. 252–269.

Жауль М. Этнографические музеи сегодня // Museum. 1993. № 175. С. 4–8.

Люббе Г. В ногу со временем. О сокращении нашего пребывания в настоящем // Вопросы философии. 1994. № 4. С. 94–113.

Медушевская О. М. Исторический источник: человек и пространство // Исторический источник: человек и пространство: Тезисы докладов и сообщений научной конференции. Москва, 3–5 февраля 1997 г. / Отв. ред. О. М. Медушевская. М.: РГГУ, 1997. С. 35–61.

Медушевская О. М. Теория, история и метод источниковедения // Источниковедение. Теория. История. Метод. Источники российской истории: Учеб. пособие. М.: РГГУ, 1998. С. 19–170.

Меро Ф. Новый тип музейной сети во Франции: Музеи местной культуры и техники Франш-Конте // Museum, 1997. № 194. С. 43–47.

Померанц Г. Авангардизм, модернизм, постмодернизм // Опыты: Литературно-художественный, научно-образовательный журнал. 2000. № 3. С. 110–121.

Румянцева М. Ф. Историческая память и музейная экспозиция в ситуации постмодерна // XVIII век в истории России: Современные концепции истории России XVIII века и их музейная интерпретация / Труды ГИМ. М., 2005. Вып. 148. С. 6–20.

Февр Л. Проблема «человеческой географии» // Бои за историю. М.: Наука, 1991. С. 159–175.

Шимов Я. Как не стать рабами истории // Полит. ру. 2006. 21 февраля. Электронный ресурс: http://polit.ru/article/2006/02/21/history/ (дата обращения: 10.02.2013).

Шола Т. Предмет и особенности музеологии // Museum. 1987. № 153. С. 49–53.

Ключевые слова: историческая наука, история, методология исторического познания, музееведение, музей, экспозиция, музейная интерпретация, информационный потенциал, междисциплинарность, репрезентация.

Keywords: historical science, history, methodology of historical knowledge, museology, museum, exposition, museum interpretation, information potential, interdisciplinarity, representation.

С конца XX в. в российском обществе интерес к истории необычайно возрос, а его значение как важнейшего аспекта самосознания личности возрастает неуклонно. Расширение тематики исторических исследований, ретроспективное изучение социальной стратификации, антропологический поворот и формирование исторической психологии, повышение внимания к бытовой истории, усиление культурологической компоненты, развитие исторической эпистемологии раздвинули границы музейной герменевтики и раскрыли новые содержательные горизонты музейной коммуникации. Исторические музеи с конца 1980-х гг. в большей степени, чем другие, оказались в сложном поиске самоопределения и обретения новых методологических ориентиров. Созданные еще в советское время, многие исторические экспозиции устарели и требовали модернизации. Начался интенсивный поиск идей и принципов их реновации, который нельзя признать завершенным, поскольку он еще продолжается. Смещение акцентов к истории повседневности, этнографии, отказ от политической истории приводили к тому, что музеи, проявляя устойчивый интерес к региональному, локальному, частному, бытовому аспектам, становились маловосприимчивы к «большой традиции», к осмыслению и показу истории России. В силу этого особую актуальность для всех музеев, а исторических в особенности, имеет определение ориентиров их функционирования в условиях современной парадигмы социогуманитарного знания. Чрезвычайно важным представляется овладение методологическим инструментарием практиками музейного дела, осуществляющими интерпретацию истории в процессе проектирования экспозиций и реализации образовательной деятельности.

В условиях многовекторного развития исторической мысли и методологического плюрализма вопросы определения содержания и методов исторических исследований в музее отличаются неоднозначностью и наибольшей сложностью. Общность цели исторической науки и музея по сохранению социальной памяти и социального опыта делает необходимым тесное взаимодействие обоих социальных институтов, что было своевременно отмечено специалистами [Современная историография и проблемы содержания…, 2002. С. 15]. При сходстве целей у музея как социокультурной институции и истории как науки существуют различия в способах познания прошлого, разграничивающие области «влияния». В исторической науке доминирует документально-вербальное хранение информации, а музей определяет методы «показа и рассказа» истории преимущественно посредством музейных предметов в экспозиционном пространстве. В музее предмет или памятник предстает во всей совокупности своих информативных, репрезентативных и экспрессивных свойств, выполняя функции моделирования ушедшей действительности. Оставаясь источником, предмет выступает подлинным свидетельством и достоверным доказательством фактов, явлений и событий прошлого. Значительные изменения, произошедшие в источниковедении и в возможностях работы музейных историков с источниками, привели к тому, что историки осваивают не только новые массивы источников, но и современные технологии, формы и методы работы с ними. Появился новый тип источника – электронный, но не все музеи и не всегда готовы не только работать с этими источниками, но даже хранить их.

Продолжая рассмотрение областей взаимосвязи и сотрудничества исторической науки и музея, мы можем констатировать, что, с одной стороны, имплицитные возможности исторической науки шире, так как возможности концентрации и представления информации в сознании, когда материальное и духовное не расчленяются, поистине безграничны, а с другой – история в музее в силу своей «предметности» чрезвычайно наглядна и «осязаема», синтезирована и перекодирована на особый язык коммуникации, более доступна для поливозрастной аудитории. Эти различия, а также научно-популярный характер презентации истории в музее, на наш взгляд, не только не исключают, но и актуализируют необходимость обращения к методологическому инструментарию исторического познания с учетом специфики музейного пространства, насыщенного предметами-подлинниками.

Обращение к прошлому характерно для каждого переходного или переломного исторического периода. Интерес к культурному наследию с наибольшей силой и остротой проявляется в переломные исторические эпохи, когда общество пытается осмыслить прошлое и заглянуть в будущее. В России этот интерес возникал и на рубеже XVIII–XIX вв., и в конце XIX – начале XX в. Не явился исключением и рубеж ХХ-XXI вв., отмеченный всплеском интереса к отечественной истории и культуре, активизацией научных исследований в этой сфере. В изменившихся политических и социально-экономических российских реалиях конца XX – начала XXI в. стали по-новому востребованы информационный потенциал музея и когнитивные возможности музейных экспозиций и выставок. В музейном проектировании постсоветского периода наблюдалась и наблюдается тревожная тенденция, которая выражается в отказе от идеи исторической закономерности в исторической науке и от принципа научности экспозиции [Там же. С. 13]. Не претендуя на исчерпывающее освещение полифонии исторического дискурса, мы предлагаем рассмотреть наиболее актуальные подходы и принципы исторической науки, а также оценить характер и возможности их практического применения для решения музейных задач.

Современная историческая мысль отличается чрезвычайным многообразием и многовекторным развитием. Деидеологизацию и плюрализм исторической науки необходимо воспринимать как свершившийся факт. Произошли существенные и сущностные изменения в самом содержании философии истории, в понимании сути общественно-исторического развития и ведущих принципов и методов его познания. В многочисленных публикациях по вопросам исторического познания констатируется методологическая неопределенность, отставание теоретического осмысления от вызовов времени, обозначается отсутствие ведущих исторических школ, а также диалога между сторонниками различных направлений [История России: теоретические проблемы. Российская цивилизация…, 2002 С. 30, 398]. На наш взгляд, и сегодня не утратила актуальности мысль А. Я. Гуревича о том, что историческое знание должно «приобрести новый интеллектуальный статус и разработать собственную гносеологию» [Гуревич, 1999. С. 18]. Понимая необходимость поиска новых базисных оснований для объяснения прошлого, историки вместе с тем признают и невозможность его осуществления за короткий период. Однако сегодня уже можно утверждать, что кризис в исторической науке преодолевается и в конечном итоге будет преодолен.

В постсоветский период остро обозначилась проблема дальнейшего применения формационного подхода к изучению исторического процесса. Справедливая критика этого подхода касается ряда проблем, в частности недостаточной разработанности используемых понятий, а также вопроса о соотношении общего хода эволюции человечества и конкретных историй стран и регионов, о выделении и педалировании экономического фактора как определяющего и т. д. [История России: теоретические проблемы. Российская цивилизация…, 2002. С. 9, 69, 401]. Серьезным недостатком является и то, что теория формаций базируется на исторических взглядах К. Маркса и Ф. Энгельса, «которые сейчас выглядят устаревшими» [Там же. С. 71]. Вместе с критикой формационного подхода, тем не менее, признавалось, что он позволял «организовывать исторические факты в определенные более или менее логичные модели» [Там же. С. 73].

Поиски нового, эффективного и отвечающего современным потребностям методологического инструментария вывели исследователей на цивилизационную парадигму [Теоретическая культурология. С. 176–185]. Осознание обществом важности задач самоопределения и самоидентификации стало катализатором возрастания потребности в цивилизационном изучении России [История России: теоретические проблемы. Российская цивилизация…, 2002. С. 113]. Сторонники цивилизационного подхода выражают уверенность в том, что его методология позволила по-другому взглянуть на известные социальные и культурные явления и процессы, выявить их значимость как факторов и механизмов интеграции, обеспечивающих целостность общества [Теоретическая культурология. С. 179], поддерживают отказ от линейности в трактовке историко-культурного процесса, придерживаются идеи культурной морфологии, согласно которой становление и угасание культурных форм, их совокупность реализует все богатство человеческой жизни [Там же. С. 217, 344]. Одной из актуальных задач историографии М. А. Барг считал превращение понятия «цивилизация» в ведущую парадигму исторического познания [Барг, 1991. С. 71].

Суть современного цивилизационного подхода заключается в его двухуровневом эвристическом основании: классическом (гносеологическом) и жизненном (культуралистском) [Следзевский, 1997. С. 7]. В рамках первого основания цивилизация понимается как вполне познаваемая структура, «как процесс универсализации и генерализации культуры и истории, как большая социокультурная общность, обладающая собственной иерархией ценностей и идеалов, как большая традиция» [Там же. С. 10]. Второе основание связано с представлениями о цивилизациях как о «целостных феноменах и эпифеноменах мировой истории, представляющих собой принцип упорядочения, сорасчленения и взаимосоизмерения различных продуктов культуры» [Там же. С. 10]. Для цивилизационного подхода актуален поиск констант и устойчивых структур, которые остаются неизменными на протяжении длительного исторического времени [История России: теоретические проблемы. Российская цивилизация…, 2002. С. 135]. В ситуации многополярности исследовательских позиций представляется важной мысль И. Н. Ионова об интегративных способностях цивилизации, возможностях «адекватного перевода инокультурных ценностных понятий таким образом, чтобы они не потеряли своего ценностного потенциала», что может послужить предпосылкой для создания единого ценностного пространства цивилизации, для понимания положения местной культуры в данной цивилизации [Там же. С. 146]. Критика цивилизационного подхода аргументируется отсутствием в нем четких критериев, употреблением неверифицируемых понятий, совпадением трактовки внутренней структуры цивилизаций с пониманием структуры формаций [Там же. С. 77, 412, 141–154].

И историки, и музеологи отмечают необходимость более углубленной разработки цивилизационного подхода. Следует выделить попытки применения теоретических положений цивилизационного подхода, понимаемых как использование достижений культурной антропологии, социологии культуры, в музейном проектировании [Современная историография и проблемы содержания…, 2002. С. 161]. Цивилизационный подход, предусматривающий «представление национального культурного наследия и истории страны в контексте мировой истории», был принят в качестве методологического каркаса концепции Государственного исторического музея [Сундиева, 2003. С. 56].

Важным методологическим поворотом в исторической науке стал поиск новых подходов к проблемам раскрытия деятельности человека в истории в соотношении с его личностно-индивидуальными чертами, с его нравственно-психологическим обликом. Так, уже с 1960-х гг. формировалось научное направление исторического знания, в котором интерес исследователей концентрировался не на социально-политических, а на индивидуально-психологических задачах исторической науки [Румянцева, 2002. С. 29–30], центральные темы смещались с «окружающих человека обстоятельств на человека в исторически конкретных обстоятельствах» [Гуревич, 1991. С. 21]. Аналогичная тенденция отмечается и в исторических музеях. Она выражается в переносе акцента с музейного предмета на человека, связанного с этим предметом [Воронцов, 1997. С. 17].

Отличительной чертой современной методологии социальных и гуманитарных наук являются многофакторность изучаемых явлений и процессов, значительное воздействие обратных связей на них, изменчивость объекта изучения, исключительная роль субъективного фактора [Кудрявцев, 1999. С. 6–11]. Особенность исторического познания с точки зрения методологии и гносеологии науки заключается в особом способе сочетания процедур понимания и объяснения [Хвостова, 1993. С. 22], в замене объяснительных теорий на концепцию когерентности – понимания [Селунская, 2000. С. 46].

Отмеченное во второй половине XX в. «снижение уровня объяснительной модели» привело к утверждению в мировом историческом сообществе методологической ориентации «делать историю снизу вверх». Это подтверждает появление «новых» областей истории (городской, гендерной, истории семьи, труда и т. д.), активное формирование новых подходов к историческому исследованию: микроистории, истории повседневности, истории ментальностей, устной истории, гендерной истории и др. Нельзя не согласиться с замечанием Н. И. Смоленского о том, что «уход в предметную область микромира не является чем-то качественно новым по сравнению с предшествующими историческими исследованиями», а «уход в частности означает отказ от теории» [Смоленский, 2007. С. 13].

Учеными признается необходимость поиска новых способов изучения истории, позволяющих приблизиться к «постижению сознания и поступков „среднего человека“, обнаружить разные уровни сознания людей, а также сочетания истории, изучаемой „сверху“, и истории, изучаемой „снизу“» [Гуревич, 1999. С. 20]. Так, по мнению Н. Е. Копосова, «…задача историка сегодня состоит в том, чтобы понять, как история создается и функционирует в настоящем» [Копосов, 2001. С. 308], а Р. Дж. Коллингвуд, рассматривая историю как особую форму мысли, видел задачу истории в человеческом самопознании [Коллингвуд, 1980. С. 13]. Как искусство памяти предлагал воспринимать историю П. Хаттон. Он полагал, что изучение и описание прошлого с помощью его репрезентаций совершенно недостаточно, потому что «прошлое, как оно когда-то переживалось, а не как впоследствии использовалось, является той стороной памяти, которую мы должны стремиться восстановить» [Хаттон, 2003. С. 31]. Следует отметить, что существует точка зрения, рассматривающая музей как учреждение, где «раскрывается и воссоздается „память человечества“» [Барблан, 1984. С. 5], а роль музея в сохранении исторической памяти [Божченко, 2012] и институализации социальной памяти [Герасименко, 2012] активно исследуется современными музеологами.

Ориентация современного исторического знания на проблемы культуры, исторической антропологии и исторической психологии проходит в русле развития мировой науки, позиционирующей «человеческое измерение» в истории. Интерес к новым темам и проблемам исследований, проявляющийся в различных концептуальных подходах в исторической науке, безусловно, позволяет расширить проблематику изучения и обновить имеющиеся представления о жизни человечества в разные исторические периоды. Так, «антропологически ориентированная история», или историческая антропология, создает особый контекст изучения прошлого, делая основной акцент на конкретно-историческом индивиде [Гуревич, 1999. С. 22–23; Савельева, 1997. С. 96], что «выражает сущность новой парадигмы, новой ориентации всего гуманитарного исследования» [Гуревич, 2000. С. 137]. Все большее распространение и признание в мире получает теория «персонального наследия», «призывающая приблизить музей к интересам конкретного человека, поддержать наряду с общемировым или национальным наследием локальные объекты материального и духовного наследия» [Каулен, 2003. С. 128]. Вместе с тем нельзя не заострить проблему связи в исторической антропологии разнообразных микроисследований воедино, особенно в контексте целостного описания исторической эволюции культуры [Дингес, 2000. С. 100]. Некоторые историки конца XX в. пришли к выводу о неспособности исторической антропологии обеспечить целостное рассмотрение исторического процесса [Репина, 1990. С. 167–181].

Социальная история на современном этапе развития исторического знания приобретает особую популярность и понимается, прежде всего, как история общества (организация производства, жизнедеятельности, власти, управления и т. д.). Воссоздание реалий конкретной эпохи, усиление внимания к частной жизни простого человека, его интересам, мыслям и заботам и к выявлению связей между формами общественного бытия и институтами власти, видоизменения их места и роли в системе общественных связей, т. е. обращение к истории «снизу», находится в русле наметившихся в исторической науке тенденций [Соколов, 2000. С. 75–89]. В рамках обновленной социальной истории создается более широкий контекст изучения законодательных, государственных и общественных институтов, «где есть место и для реальных жизненных ситуаций, способов самовыражения людей, тонов и полутонов, видимых и скрытых мотивов и результатов человеческой деятельности» [Там же. С. 80]. По мнению А. А. Куренышева, для музея подход к историческим фактам, событиям и явлениям с позиций социальной истории более плодотворен, чем получивший широкое распространение «образно-художественный» метод построения экспозиций и выставок [Современная историография и проблемы содержания…, 2002. С. 52].

Историческая психология определяется исследователями, развивающими это направление, как «изучение исторических отношений обыденного сознания со смыслопорождающими механизмами культуры», т. е. «социокультурными фиксациями и регуляторами сознания» [Шкуратов, 1991. С. 111–112]. Так, Ю. М. Шилков обращает внимание, что «„встреча“ культуры и истории, культурологического и исторического знания обеспечивается возможностями психологического дискурса» [Шилков, 2005. С. 79]. Данный подход, безусловно, представляет интерес для музейной интерпретации истории. Однако следует признать, что проблема исторического синтеза, являющаяся важнейшим моментом исторического познания, не может быть решена в рамках проблематики психоистории, исторической антропологии, социальной истории. Это происходит именно в силу того, что вся историческая реальность не исчерпывается антропологическим (деятельностным), психологическим (личностным) и структурным аспектами изучения исторического прошлого [Репина, 1990. С. 179].

Таким образом, в исторической науке складывается новая эпистемологическая парадигма, связанная с изменением представлений о содержании исторического развития, о логике и методике исторического познания. Для объяснения содержания исторического развития начинают использовать идеи философской синергетики, согласно которым «историческое развитие понимается как хаос, т. е. целостность, объединяющая многофакторность проявлений и многоаспектность проблем» [Хвостова, 2000. С. 10]. Синергетические подходы становятся актуальными для различных областей научного знания. «Подходы синергетики основаны на таких понятиях, как нелинейность, неустойчивость, непредсказуемость, альтернативность развития. Основной вопрос, который интересует историков в этой связи, – характер развития неустойчивых ситуаций в историческом процессе, влияние случайностей, малых воздействий, которые принципиально невозможно предугадать и прогнозировать, на ход дальнейших событий, развитие ситуации в точке бифуркации» [Бородкин, 2001. С. 401].

Распространение новых идей и концепций социогуманитарного знания, ориентированного на изучение человека во всем многообразии его взаимосвязей с цивилизацией, обществом, семьей и другими факторами, методологический плюрализм истории как науки не могли не затронуть смысловые и содержательные аспекты объяснения и демонстрации истории в музее, играющем активную роль в информационном обеспечении исторической науки. Однако способы извлечения достоверной информации и ее верификации обусловлены интердисциплинарной методологией и методикой атрибуции, классификации и систематизации музейных предметов. В русле расширения тематики исторических исследований значительно обогащаются проблематика и тематика музейных экспозиций, изменяются подходы и смещаются акценты в освещении традиционных тем, апробируются инновационные идеи. Не ставя целью провести детальный анализ развития музейной сферы в рассматриваемом аспекте, мы лишь назовем некоторые проекты, получившие широкий резонанс. Так, Государственный центральный музей современной истории России в Москве с 2002 по 2006 г. предоставлял свои площади 12 выставкам «История России ХХ века в музеях», в Петербурге на выставке «Блокада и дети» в Государственном музее политической истории России был сделан экскурс в мир детства осажденного Ленинграда, выставка «Слабый пол и война» в Военно-историческом музее артиллерии и инженерных войск была посвящена участию в войне женщин. Региональные музеи также предпринимали попытки реализовать методологические подходы исторической науки в выставочных проектах: «Сталин – человек и символ», «Портреты депутатов Государственной Думы Российской империи. 1906–1917», «Императрица Мария Федоровна. Возвращение», «Легенды национального спорта», «Закрытое пространство в открытом обществе», «Демократические традиции Донского казачества».

Следует акцентировать тот факт, что наряду с фундаментальными концептуальными изменениями в исторической науке также прослеживается тенденция переноса акцента исследований с макро- на микроуровень или ординарное бытописание («история повседневности»), наблюдается усиление культурологической компоненты [Селунская, 2000. С. 44–62]. Однако существует и понимание того, что «культурологическая» версия не может использоваться как объяснительная модель истории России [Селунская, 2000. С. 51]. «История в малом», а не «истории малого» – так сформулировал историк Ю. Л. Бессмертный суть микроисторического подхода [Румянцева, 2002. С. 26], ориентированного на изучение краеведения, истории малых групп людей. «Контекст индивидуального бытия человека», в котором история получает «обобщенный образ», чрезвычайно важен и для исторической экспозиции [Межуев, 1994. С. 79].

Фрагментация исторического знания, а также неослабевающий интерес к частностям, свойственный отношению к историческому наследию в ситуации постмодерна, обусловили ярко выраженную тенденцию в отечественном музейном деле, проявляющуюся в неуклонном увеличении музеев и выставок «одного героя» или «одной темы» (музей: игрушки, граммофонов, хлеба, русской печи, истории общественного питания, кирпича, варежки и т. д.).

Наиболее конструктивной в реализации нового исторического синтеза, «способного связать крупные структурные сдвиги в развивающемся обществе и их переживание людьми», представляется методология комплексных локальных исследований, ориентированных на всестороннее изучение локальной общности [Репина, 1990. С. 175]. Более глубокому познанию событий и явлений всемирного исторического процесса в немалой степени способствует усиление междисциплинарных подходов. Междисциплинарный подход к проблемам человека, провозглашенный представителями школы «Анналов» еще в первой половине XX в., принес ощутимые плоды в развитии исторического познания. М. Блок, рассматривая историю как «обширный и разнообразный опыт человечества», как встречу «людей в веках», в качестве предмета истории выделял сознание людей [Блок, 1986. С. 86]. Л. Февр пришел к выводу о важности обнаружения историком интеллектуальных процедур, навыков сознания, способов мировосприятия, присущих людям данной эпохи [Гуревич, 1991. С. 509]. Комплексное междисциплинарное познание исторического прошлого, не являясь новацией последних десятилетий, тем не менее наиболее соответствует современным холистским концепциям [Хвостова, 1997. С. 15]. Поэтому чрезвычайно значимым для исследований профессиональных историков и представления истории в музее является стремление «к реконструкции картин мира», т. е. к стандартам «интеллектуальной жизни, ментальных структур повседневности, социальных, экономических, политических отношений и процессов» [Там же. С. 50].

Комплексный подход, по нашему мнению, не только декларирован, но и находит воплощение в музеях широкого исторического профиля, многопрофильных музеях-заповедниках, задача которых состоит в разумном сочетании макро- и микроуровней истории. Однако практическая реализация данного подхода в музее осложнена фрагментарностью представляемого исторического материала, лакунами в коллекциях или их недостаточной изученностью. Поэтому многими специалистами признается невозможность в музее представлять исторический процесс как таковой. Задача исторического музея, по мнению сотрудников Государственного исторического музея, состоит в том, чтобы «показывать памятники прошедших эпох – своеобразные знаки событий, на основе которых экскурсовод будет строить свой рассказ о событиях и явлениях», «обозначать события и явления прошлого, помогать посетителю ощутить аромат и вкус прошедших эпох» [Горохова, 2005. С. 3]. Несмотря на существование крайних позиций, мы считаем, что проблемы репрезентации истории в музее особенно тесно соприкасаются с задачами исторической науки по созданию целостной и адекватной картины российской истории. Эти задачи, сформулированные Б. А. Грушиным, заключаются «в воспроизведении процесса развития системы, выражающегося в воспроизведении исследователем объекта не в отдельных его частях, а во всей совокупности структурных зависимостей между ними, исторических связей между составляющими объекта, процесса развития объекта (качественные изменения в структуре системы), законов перехода от одного исторического состояния к другому» [Грушин, 1961. С. 18]. Стремление понять целостную взаимосвязь истории человечества, свойственное историкам, диктует и отношение к историческому источнику, являющемуся промежуточным материалом для познания исторической взаимосвязи [Гадамер, 1988. С. 245]. Историка, по мысли Х. Г. Гадамера, отличает стремление понять целостную взаимосвязь истории [Гадамер, 1988. С. 245]. В. Дильтей рассматривал в качестве исторических источников не только тексты, но и историческую действительность [Там же. С. 246].

Вопросы целесообразности всеобъемлющего отображения истории, соотношения в исторической экспозиции локального, регионального и российского материала особенно актуальны в деятельности провинциальных историко-краеведческих музеев. Включение местного исторического материала в контекст региональной и общенациональной истории позволяет показать историю конкретной местности как часть «большой» истории, выявить их взаимосвязь на уровне событий, явлений и процессов, персоналий и т. д. Наиболее плодотворный путь для местных музеев современные исследователи видят в использовании метода ситуативной историографии, в документировании музеями «истории регионов (а не отдельных краев и областей) и их взаимосвязей» [Современная историография и проблемы содержания…, 2002. С. 56].

Решение проблемы связи в музее интереса к особенному и локальному с потребностью в обобщении может находиться в синтезе идей и методов, на который указывал И. Д. Ковальченко, в интегральном понимании «соотношения индивидуального, социального и общечеловеческого и в самом общественно-историческом развитии, и в его изучении» [Ковальченко, 1995. С. 113]. Данная методологическая установка предполагает многоуровневость содержания экспозиции, раскрывающую различные аспекты той или иной тематики, которую можно обозначить как гипертекстуальность. Например, история какого-либо города (региона, края) может рассматриваться в контексте исторического субъекта, городского социума, истории страны, а в ряде случаев и в контексте мировой истории. Эти уровни создаются не только музейными предметами и документами, их взаимосвязь обеспечивается методологией репрезентации, структурой экспозиционного текста, содержанием и методикой форм культурно-образовательной деятельности (экскурсий, музейных уроков, квестов, музейно-педагогических программ и т. д.).

Особое значение для интерпретации истории в музее приобретает понимание внутреннего взаимодействия социального в широком смысле слова и идеального, о приоритете которого для науки настойчиво говорят историки [Гуревич, 2000. С. 126]. Проблема научного осмысления двух начал исторического процесса (материального и духовного) особенно актуальна для постижения истории в музее. Недооценка каждого из них неизбежно приводила и приводит к ее примитивизации или искажению. Как отмечает А. А. Искендеров, историкам необходимо учитывать как физическую, так и духовно-психическую природу событий и явлений всемирной истории, обнаруживать их взаимосвязь и взаимообусловленность, искать принципиально новые подходы, позволяющие выявлять более глубокие причины исторических событий и процессов, не имеющих пока убедительных объяснений [Искендеров, 1996. С. 19].

Учеными фиксируется сложность вопроса установления связи между различными уровнями истории. Рассуждая о познании историком истины и способности восстановления им фрагментов прошлого, А. Я. Гуревич акцентировал внимание на общей системе отношений, на объединяющем все аспекты действительности структурном принципе, на той атмосфере, «которая превращает конгломерат разрозненных артефактов и текстов в связную целостность» [Гуревич, 1991. С. 32]. Поэтому проблема исторического исследования заключается в обнаружении внутреннего единства и взаимодействия между социальными и экономическими структурами и структурами ментальными, духовными [Гуревич, 1990. С. 29]. Эта мысль указывает на сходство проблем исторического исследования и музейной интерпретации истории. Нам представляется, что качественный уровень содержания музейной экспозиции, претендующей на достоверность и постижение «духа» эпохи, определяется в музее показом того общего, о чем писал А. Я. Гуревич. Музейная история соединяет множество элементов и сюжетов в связный «текст», оценивает значение различных факторов. «Вещь открыта как целостность, но молчалива до тех пор, пока не обнаружит в ходе интерпретации хотя бы один свой замысел» [Ориентиры культурной политики, 2003. С. 58]. Иными словами, становится необходимым восстановление контекста породившей культуры музейного предмета, истории его бытования, его «среды». Это позволяет создавать образ или атмосферу, способные объединить разрозненные фрагменты. Музейная экспозиция с подлинными свидетельствами прошлого создает «чисто музейный психологический феномен – ощущение причастности» [Пищулин, 1987. С. 109].

Методология исторического познания нацеливает музей на использование двух уровней в изучении прошлого, условно выделяемых современной исторической наукой как имманентный и оценочный [Хвостова, 1997. С. 12]. На первом уровне происходит реконструкция исторических явлений путем восстановления исследователем понятийно-категориального аппарата изучаемой эпохи, а на втором уровне выявляется историческая роль исследуемых феноменов, их место в системе других явлений с учетом исторической перспективы. И. Д. Ковальченко эти подходы обозначил как историко-ситуативный и историко-ретроспективный [Ковальченко, 1995. С. 3–33]. Историко-ситуативный подход предполагает рассмотрение явлений и процессов прошлого в контексте соответствующей исторической ситуации, а историко-ретроспективный подход – с определенной исторической дистанции [Там же. С. 32–33].

Если прошлое в экспозиции показывается с позиции современников того времени (историко-ситуативный подход), то при этом становится затруднительным и порой невозможным рассмотреть, как прошлое присутствует (разворачивается) в настоящем, т. е. увидеть историческую перспективу. К тому же в этом случае данные латентной истории (состоит из процессов, о которых современники имеют лишь смутное представление, – таких, как демографические изменения, эволюция экономических структур и глубинных ценностей и т. д.) остаются за пределами содержания экспозиции или его вербального объяснения (лекции, экскурсии и т. д.).

Использование одновременно историко-ситуативного и историко-ретроспективного подходов в экспозиционной и образовательной деятельности музея позволяет выявить влияние прошлого на настоящее, яснее увидеть это прошлое в исторической перспективе.

В музее аутентичные предметы и музейное пространство, свидетельствующие о событии (явлении, факте), потенциально являются составляющими целого, т. е., по сути, репрезентацией исторического прошлого. Актуальна задача совершенствования методов исследования, направленных на выявление взаимосвязи конкретных проявлений мира материального и духовного. Для того чтобы разрозненные элементы исторической реальности образовали целостность, необходим внутренний интегрирующий стержень, а также понимание того, что и каким образом может ее создать. Решение этой проблемы позволит воспринимать вещественные памятники (особенно это актуально для археологических экспонатов) в контексте времени их бытования и влияния рассматриваемой эпохи на будущее. Выявление культурно-исторической ценности музейных предметов связано с показом связи прошлого с современностью, его «присутствия» в настоящем.

Реализация концептуальных подходов в практической деятельности музея происходит с помощью как общенаучных, так и специальных методов. К последним относятся: историко-генетический, историко-сравнительный, историко-типологический, историко-системный [Ковальченко, 1987]. Большим потенциалом для поиска ракурсов представления истории в музее обладает историко-сравнительный метод. Для музея также важен подход, рассматривающий явление или предмет в культурно-историческом развитии, выявляющий вертикальные связи между одинаковыми явлениями в различные эпохи. Он способствует наглядному показу трансформирующихся и устойчивых элементов общественной жизни, а также нематериальных форм культурного наследия.

В заключение отметим, что существующий в современной исторической науке широкий спектр позиций и палитра мнений исследователей обостряют проблему выбора методологических оснований изучения и репрезентации истории в музее. На смену ушедшей в прошлое безальтернативной методологии, основанной на постулатах марксистско-ленинской идеологии, пришли новые подходы и методы, которые предоставляют музейным сотрудникам широкие возможности осмысления и переосмысления уже имеющихся собраний, способов их презентации, а также открывают перспективы разработки новых подходов к проблеме комплектования фондов, особенно по современному периоду. В историческом музее не только демонстрируются вещественные, изобразительные и письменные источники прошлого с целью их объяснения и передачи социального и культурного опыта новым поколениям. На основе изучения и раскрытия их информационного потенциала музей может повествовать о прошлом и, анализируя его, истолковывать. Методология исторического познания является фундаментом музейной герменевтики, научной трактовки и оценки фактов, событий и явлений, актуализированного показа связи времен и поколений. С одной стороны, на восприятие и понимание концептуальных идей, заложенных в музейной экспозиции, безусловно, влияет степень сформированности исторического сознания посетителя, с другой – сама экспозиция отражает уровень овладения научной методологией и в идеале способствует формированию или развитию такого сознания.

Барблан М., Рива М. Центр промышленного наследия в Женеве // Museum. 1984. № 2. С. 4–10.

Барг М. А. Категория «цивилизация» как метод сравнительно-исторического исследования // История СССР. 1991. № 5. С. 70–86.

Блок М. Апология истории, или Ремесло историка / Пер. Е. М. Лысенко, прим. и статья А. Я. Гуревича. М.: Наука, 1986. 256 с.

Божченко О. А. Музей в формировании исторической памяти: автореферат дис… канд. культурологии: 24.00.03. СПб., 2012. 23 с.

Бородкин Л. И. Постнеклассическая рациональность и историческая синергетика (к дискуссии о применении теории хаоса в исторических исследованиях) // Исторические записки. Вып. 4 (122). М.: Наука, 2001. С. 398–412.

Воронцов Б. Музеи Великобритании: структура и методы работы. Основные трудности // Музеи в период перемен: материалы российско-британского семинара «Музеи Санкт-Петербурга в условиях рыночной экономики». Изд. 2-е / Ред. А. Д. Марголис. СПб.: Контрфорс, 1997. C. 6-23.

Гадамер Х. Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики / Общая ред. Б. Н. Бессонова, пер. с нем. М.: Прогресс, 1988. 704 с.

Герасименко Е. Е. Музей в институционализации социальной памяти: автореферат дис… канд. культурологии: 24.00.03. СПб., 2012. 23 с.

Горохова Е. В поисках современного лица. Русский XVIII век в экспозиции Государственного исторического музея // Мир музея. 2005. № 8. С. 2–7.

Грушин Б. А. Очерки логики исторического исследования. Процесс развития и проблемы его научного воспроизведения. М.: Высш. шк., 1961. 214 с.

Гуревич А. Я. Двоякая ответственность историка // Проблемы исторического познания: материалы международной конференции 19–21 мая 1996. М.: Наука, 1999. C. 11–24.

Гуревич А. Я. О кризисе современной исторической науки // Вопросы истории. 1991. № 2–3. С. 21–36.

Гуревич А. Я. Подводя итоги… // Одиссей. Человек в истории. 2000. М.: Наука, 2000. С. 125–138.

Гуревич А. Я. Социальная история и историческая наука // Вопросы философии. 1990. № 4. С. 23–35.

Гуревич А. Я. Уроки Люсьена Февра // Февр Л. Бои за историю / Пер. А. А. Бобовича, М. А. Бобовича, Ю. Н. Стефанова. М.: Наука, 1991. 629 с.

Дингес М. Историческая антропология и социальная история: через теорию «стиля жизни» к «культурной истории повседневности» // Одиссей. Человек в истории. 2000. М.: Наука, 2000. С. 96–124.

Искендеров А. А. Историческая наука на пороге XXI века // Вопросы истории. 1996. № 4. С. 3–31.

История России: теоретические проблемы. Российская цивилизация: опыт исторического и междисциплинарного изучения / Ред. А. С. Сенявский. М.: Наука, 2002. Вып.1. 240 с.

Каулен М. Е. Роль музея в сохранении актуализации нематериальных форм наследия // Культура памяти: сборник науч. статей / МК РФ, РИК; Ред. Э. А. Шулепова. М.: Древлехранилище, 2003. С. 123–128.

Ковальченко И. Д. Методы исторического исследования / АН СССР. Отд. истории. М.: Наука, 1987. 439 с.

Ковальченко И. Д. Теоретико-методологические проблемы исторических исследований: заметки и размышления о новых подходах // Новая и новейшая история. 1995. № 1. С. 3–33.

Ковальченко И. Д. Историческое познание: индивидуальное, социальное и общечеловеческое // Свободная мысль. 1995. № 2. С. 111–123.

Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография / Р. Дж. Коллингвуд; пер. и комм. Ю. А. Асеева, статья М. А. Кисселя. М.: Наука, 1980. 485 c.

Копосов Н. Е. Как думают историки. Научное приложение. Вып. XXXI. М.: Новое литературное обозрение, 2001. 236 c.

Кудрявцев В. Н. Об особенностях методологии социальных и гуманитарных наук // Проблемы исторического познания: материалы межд. конференции 19–21 мая 1996 г. М.: Наука, 1999. С. 6–11.

Межуев В. М. Философия истории и историческая наука // Вопросы философии. 1994. № 4. С. 74–86.

Ориентиры культурной политики: инф. выпуск № 9. М.: Главный информ. – вычислит. центр МК РФ, 2003. 90 с.

Пищулин Ю. П., Соустин А. С. Экспозиция как важнейшее направление работы музея // Музейное дело в СССР. Важнейшие направления совершенствования работы советских музеев в свете решений XXVII съезда КПСС / Центр. музей революции. М., 1987. С. 107–139.

Репина Л. П. Социальная история и историческая антропология: новейшие тенденции в британской и американской медиевистике // Одиссей. Человек в истории. 1990. М.: Наука, 1990. С. 167–181.

Румянцева М. Ф. Теория истории: учеб. пособие. М.: Аспект Пресс, 2002. 319 с.

Савельева И. М., Полетаев А. В. История и время: в поисках утраченного. М.: Языки русской культуры, 1997. 796 с.

Селунская Н. Б. К проблеме объяснения в истории // Проблемы источниковедения и историографии: материалы науч. чтений памяти акад. И. Д. Ковальченко. М.: РОССПЭН, 2000. C. 44–62.

Следзевский И. В. Эвристические возможности и пределы цивилизационного подхода // Цивилизации. Вып. 4. М.: МАЛП, 1997. 200 с.

Смоленский Н. И. Теория и методология истории: учеб. пособие для студ. ВУЗов. М.: Изд. центр «Академия», 2007. 272 с.

Современная историография и проблемы содержания исторических экспозиций музеев. По материалам «круглого стола», состоявшегося 18 мая 2001 г. в Орле / [сост.е. А. Воронцова, Л. И. Скрипкина]. М.: ГИМ, 2002. 295 с.

Соколов А. К. Социальная история: проблемы методологии и источниковедения // Проблемы источниковедения и историографии: материалы II науч. чтений памяти акад. И. Д. Ковальченко. М.: РОССПЭН, 2000. С. 75–89.

Сундиева А. А. Исторические музеи в современной России // Ориентиры культурной политики: информ. вып. № 8. М.: Главный информ. – вычислит. центр МК РФ, 2003. С. 55–62.

Теоретическая культурология. М.: Академический Проект; Екатеринбург: Деловая книга; РИК, 2005. 624 c.

Хаттон П. История как искусство памяти / Пер. с англ. В. Ю. Быстрова, ст. И. М. Савельевой. СПб.: Владимир Даль, 2003. 423 c.

Хвостова К. В. К вопросу об историческом познании // Новая и новейшая история. 1993. № 3. C. 20–28.

Хвостова К. В. Современная эпистемологическая парадигма в исторической науке (Роль многозначной логики) // Одиссей. Человек в истории. 2000. М.: Наука, 2000. С. 10–13.

Хвостова К. В., Финн В. К. Проблемы исторического познания в свете современных междисциплинарных исследований. М.: РГГУ, 1997. 256 c.

Шилков Ю. М. Психология культуры и историческое познание // В перспективе культурологии: повседневность, язык, общество. М.: Академический Проект; РИК, 2005. С. 62–83.

Шкуратов В. А. Историческая психология на перекрестках человекознания // Одиссей. Человек в истории. 1991. М.: Наука, 1991. С. 103–114.

Ключевые слова: историческая наука, археология, краеведение, музееведение, краеведческий музей, историзм, информационный ресурс, коммуникация, фонды музея, экспозиция.

Keywords: historical science, archaeology, local history, museum study, local museum, historicism, information resource, communication, museum fund, exposition.

Известно, что краеведческие музеи являются самым массовым сегментом российского музейного сообщества. В той или иной форме они действуют во всех региональных центрах, а также во многих населенных пунктах районного и даже поселкового уровня. Такая территориальная распространенность и фондовая всеохватность делают краеведческие музеи уникальным явлением российской культуры, которое практически не имеет аналогов за рубежом.

Будучи универсальными, краеведческие музеи уже со времени своего возникновения в XIX в. стали значительными центрами собирания, хранения и экспонирования материалов практически по всем отраслям наук [Моисеев, 1967. С. 188]. Традиционно фонды краеведческих музеев исключительно важны для исследователей гуманитарной сферы и, особенно, для представителей исторической науки.

Специалисты, обращавшиеся когда-либо к документальным и предметным собраниям музеев, хорошо знают, что работа с подобными коллекциями имеет свою специфику. Она связана с вопросами открытости материалов, заботой музейщиков об их сохранности, а также своеобразием научно-справочного аппарата, с общей организацией работы музея как учреждения, выполняющего в числе прочего и научно-просветительские функции.

Практика деятельности не только крупных столичных исторических, но и региональных краеведческих музеев показывает, что перспективы их взаимодействия с исследовательской аудиторией лежат именно в плоскости формирования наиболее оптимальной модели коммуникации музея как «поставщика» информации с историком – ее «потребителем». В этой связи потенциал краеведческих музеев в полной мере далеко еще не раскрыт. Поэтому стоит обратить внимание на то, какие же направления исследований видятся нам перспективными в контексте использования музейных материалов и каким вырисовывается будущее взаимодействия историков с краеведческими музеями.

Фонды этих музеев являются благодатной почвой для изучения, в первую очередь, локально ограниченных сюжетов. С одной стороны – это историческая проблематика конкретного региона, его административного центра, а также районных населенных пунктов. С другой стороны – это история отдельных структур регионального уровня (учреждений, организаций, предприятий, учебных заведений и т. п.), а также широкий пласт генеалогических вопросов, включающий как историю отдельных семей, родов, так и биографии конкретных персоналий. По всем этим направлениям возможна как разработка новых тем, так и уточнение и дополнение уже исследованных ранее событий и фактов.

Благодаря краеведческим музеям в советское время на местах были сохранены уникальные материалы о тех страницах истории нашей страны, которые по идеологическим соображениям не изучались открыто или вовсе не были объектом исследовательского внимания. Назовем лишь некоторые из них – это отдельные аспекты Великой Отечественной войны (особенно начального периода и оккупационный режим в целом), политические репрессии ХХ в., провинциальные страницы истории династии Романовых, «Белое дело», жизнь и деятельность отдельных персоналий и многое другое. В годы всплеска антирелигиозной политики в ХХ в., когда закрывались храмы и монастыри, именно в краеведческих музеях нашли спасение многие уникальные предметы по истории Русской православной церкви: иконы, церковная утварь, богослужебные книги, консисторские документы и др.

На протяжении ХХ в. краеведческие музеи были практически единственными учреждениями в регионах, которые документировали жизнь своего края во всех ее проявлениях [Сундиева, 2000. С. 187]. Поэтому сегодня они являются главными хранителями редких материалов по отдельным пластам отечественной культуры в провинции. Извлекая информацию из музейных предметов, хранящихся в этих музеях и для историков являющихся историческими источниками, исследователи могут реконструировать уникальные картины прошлого, что зачастую невозможно только на основе материалов архивохранилищ и библиотечных собраний.

Для историков музеи важны как постоянно пополняемые источниковые комплексы. В качестве подтверждения тому можно привести пример из практики Орловского краеведческого музея. Известно, что Орловская область (а ранее губерния) была и по большей части пока еще остается одним из наиболее моноэтничных регионов европейской части России. Очень долго орловская деревня служила образцом сохранения многовекового, передававшегося из поколения в поколение, традиционного уклада жизни русских крестьян. Это находило выражение в разных формах – костюме, интерьере жилища, фольклоре, промысловых занятиях и т. д. Сегодня орловская деревня, к сожалению, постепенно утрачивает прежний облик. Этот процесс, обусловленный объективными и субъективными обстоятельствами, заметен и идет по нарастающей. В этой связи Орловский краеведческий музей еще в советское время стал собирать материалы по истории крестьянской повседневности. Десятилетия активной собирательской работы воплотились в стационарную экспозицию, воссоздающую практически все аспекты жизни русского крестьянина в разные времена года. Теперь посетители, в том числе исследователи, могут познакомиться как с еще существующими, так и многими утраченными элементами традиционной русской культуры. Кроме того, в фондах хранится много образцов орудий труда, костюма, изделий кустарного производства и т. п.

Часто музейщики, обращаясь к музейным предметам, оперируют ими как вещественными и письменными историческими источниками (т. е. так же, как и историки). Соприкасаясь и взаимодействуя с музейной средой, исследователи-историки должны обязательно учитывать специфику археологического и источниковедческого аспектов музейной работы.

Археологический раздел является сегодня неотъемлемой составляющей классической исторической экспозиции. Он традиционно опирается на достижения специалистов-археологов, ведущих работу на территории региона. Такая практика, сложившаяся еще в досоветское время, позволяет отслеживать новейшие результаты последних работ археологов, что особенно значимо для территорий интенсивных полевых исследований. Вместе с тем при поступлении в краеведческие музеи находок, обнаруженных в результате деятельности археологических экспедиций в соответствующем регионе, и при их включении в экспозиции музейные сотрудники должны учитывать результаты их предварительного анализа археологами. Сохранение и развитие такого подхода является залогом высокой научной культуры экспозиций.

Источниковедческое изучение музейного собрания, также имеющее свою специфику, позволяет атрибутировать, классифицировать, систематизировать и интерпретировать музейный предмет. Применение методов, разработанных музейным источниковедением, позволяет выявить содержащуюся в предмете семантическую (смысловую) информацию, его способность вызывать эмоции, привлекать внимание, определить репрезентативные свойства предметов, а также подчеркнуть музейную ценность источников и установить взаимосвязи между ними. Наряду с этим в фондах музеев хранится немало письменных исторических источников, еще не введенных в научный оборот. В их числе в первую очередь необходимо указать значительный пласт делопроизводственной документации, источников личного происхождения и периодическую печать. Отдельного внимания заслуживают музейные коллекции изобразительных материалов (особенно фотографий), многие из которых носят уникальный характер.

Значительный интерес для историков представляют не только фондовые коллекции, но, как уже отмечалось, музейные экспозиции, которые являются основной формой репрезентации исторического знания в музее [Воронцова, 2014. С. 174]. Находясь в фарватере позитивной социокультурной динамики, стационарные экспозиции и временные выставки во многом являются реальным воплощением историзма как формы восприятия прошлого, транслируя историческую действительность как изменяющуюся и развивающуюся во времени величину. При этом исторический образ в музее «одновременно и целостен и фрагментарен. Он складывается из совокупности персонифицированных судеб, ряда обособленных и замкнутых в себе явлений и событий. Лишенный возможности напрямую воспроизводить сложные научные понятия, музей обращается к их образным аналогам. Экспозиционный образ того или иного явления отличается от существующих понятийных представлений по своей структуре и наполнению, однако он более гибок, устойчив и долговечен, чем само понятие. В силу этого различные сочетания образного и понятийного начал создают неповторимый облик экспозиций, основанных на единых научных представлениях» [Нагорский, 2004. С. 71–72].

В современных условиях научное проектирование экспозиций невозможно без освоения историографического опыта. Результаты работы историков нужны для теоретического обоснования экспозиций, в котором раскрывается тематико-экспозиционный замысел, определяются задачи, структура и стержневые проблемы экспозиции, методы подачи материала и его характеристика, а также место создаваемых экспозиций среди и в контексте уже существующих.

Одна из первоочередных задач, по-прежнему стоящих перед экспозиционерами, – «научиться представлять историческую реальность, воплощенную в музейных источниках, в научно реконструированное знание о ней и через интерпретацию способствовать восстановлению связей между историко-культурным наследием и его контекстом» [Скрипкина, 2009. С. 155]. Современный технологический инструментарий оформления экспозиций позволяет усилить визуальное восприятие предметов. Так, содержательное наполнение экспозиции крайне нуждается в усилении эмоциональной насыщенностью. Тем самым краеведческие экспозиции выполняют значительные идеологические и воспитательные функции, которые дают акцентированную оценку значимости региональных комплексов прошлого в общегосударственном контексте [Лихачев, 2015. С. 58].

Однако в отличие от историков авторы музейных экспозиций менее защищены от критики. Музейный показ априорно рассчитан на самую широкую потребительскую аудиторию, независимо от сложности экспозиции, потому что, в отличие от научной и учебной литературы, может «непосредственно воздействовать на сознание человека своими памятниками с помощью визуальных образов» [Ольшевская, 2001. С. 37]. Впрочем, последнее обстоятельство повышает как социальную, так и научную ответственность музея.

Тем не менее за последние десятилетия краеведческие музеи постепенно превратились в подлинные центры исторической науки в провинции. Материалы их фондов и экспозиций используются не только для академических исследований, но и для подготовки учебно-методических пособий. На базе краеведческих музеев отдельных регионов проводятся историко-краеведческие конференции не только регионального, но также всероссийского и даже международного уровня. Здесь организовываются презентации книг по истории, мероприятия, посвященные памятным датам, и т. п. В целом краеведческие музеи в полной мере соответствуют особому типу научно-просветительских учреждений, которые «отражают естественную потребность людей отбирать, атрибутировать, сохранять и доносить до будущих поколений наиболее типичные образцы своего прошлого и настоящего» [Нагорский, 2004. С. 77].

Таким образом, краеведческая музейная среда и историческая наука обречены на тесное взаимодействие. С одной стороны, историки, с их профессиональным методологическим арсеналом, помогают раскрыть источниковый потенциал музейных коллекций. С другой стороны, трудно представить работу исторических музеев без учета историографического опыта: он необходим как для создания новых экспозиций, их теоретического осмысления, так и для фондовой работы. Микроисторические исследования, изучение повседневности чрезвычайно важны для сопоставления с наработками в масштабах всей страны и уточнения наших представлений об истории Отечества, в том числе средствами, доступными только музейным экспозициям.

Совместная работа, координация действий, сотрудничество академического и музейного сообществ, объединенных долгом памяти перед нашим прошлым и нашей богатейшей историей, открывают новые перспективы. Задача исторической науки – помочь музеям раскрыть познавательный потенциал своих сокровищ, сделать их живой ретроспективой, доступной каждому. Потребность именно в таком сотрудничестве особенно ощущается на местах, где краеведческие музеи в масштабах своего региона решают значимые для всего общества научные и просветительские задачи.

Воронцова Е. А. Музей как базовый элемент информационной инфраструктуры исторической науки // Диалог со временем. Вып. 49. М., 2014. С. 163–189.

Лихачев Д. С. Краеведение как наука и как деятельность // Музей. 2015. № 4. С. 58–59.

Моисеев А. М. Краеведческие музеи за 50 лет // История СССР. 1967. № 6. С. 188–209.

Нагорский Н. В. Музей в духовной жизни общества. СПб.: Иван Федоров, 2004. 432 с.

Ольшевская Г. К. Музеи и историческое знание: подходы, решения, средства // Историческое знание и музеи: Материалы Всероссийской научно-практической конференции. М., 2001. С. 35–49.

Скрипкина Л. И. Современные методологические подходы к интерпретации истории в музейных экспозициях // Исторические экспозиции региональных музеев в постсоциалистический период / Отв. ред. И. В. Чувилова. СПб.: Алетейя, 2009. С. 151–163.

Сундиева А. А. «Краеведческая константа» в деятельности российских музеев // Культура российской провинции: век XX–XXI веку. Материалы всероссийской научно-практической конференции. Калуга, 2000. С. 183–189.

Ключевые слова: историческая наука, музееведение, музей, общество, цифровая инфраструктура, электронный каталог, информационные технологии, информационные ресурсы, база данных, гиперсвязанный мир.

Keywords: historical science, museology, museum, society, digital infrastructure, electronic catalogue, information technologies, information resources a database, hyperconnected world.

Строго очерченные границы предмета для обсуждения – роль музеев в информационном обеспечении исторической науки – приглашают не столько к философским размышлениям, сколько к операциональным ответам на практические вопросы. Может ли музей быть частью или даже базовым элементом информационной инфраструктуры исторической науки? Если да – то какие нужны изменения в технологиях обработки и презентации музейных фондов, чтобы они могли выполнять миссию информационного ресурса для историков? Кто и как должен извлекать полезную историческую информацию из музейных фондов и делать ее доступной для исследователей?

Однако конкретное содержание ответов на эти вопросы зависит именно от философских представлений о феномене музея и о его месте в меняющемся мире. С одной стороны, рассуждать в терминах прикладной полезности музеев для чего-либо (включая информационное обеспечение исторической науки) представляется несколько кощунственным, поскольку, как справедливо отмечает доктор философских наук Б. Г. Соколов, музеи есть табуированная зона современной культуры. В таких координатах ценность этих сокровищниц прошлого для историков аксиоматична, а сомневающихся ждут жесткие санкции вплоть до исключения из «нормального общества» [Соколов, 2005. С. 28]. С другой стороны, специфика музейных фондов и особенности бытия музея как явления социокультурного порядка создают определенные трудности на пути реализации идеи о возможности для этих институтов выполнять функции «базового элемента информационной инфраструктуры исторической науки» [Воронцова, 2014].

Несмотря на то что музейные фонды состоят из объектов, обладающих научной ценностью, т. е. безусловно имеющих значение в качестве источника исторической или иной информации, само по себе это собрание является результатом отбора из группы сходных предметов, выполненного по неким относительно объективным правилам либо субъективно (например, коллекции того или иного собирателя). Изъятые из среды бытования памятники истории и культуры в определенной степени приобретают символическое значение, поскольку получают статус музейного предмета благодаря своей способности характеризовать историю и культуру определенного общества и признанной на основании согласованных процедур общественной ценности.

Согласно действующему федеральному законодательству, музейный предмет определяется именно как культурная ценность, качество либо особые признаки которой делают необходимым для общества ее сохранение, изучение и публичное представление. Федеральный закон «О Музейном фонде Российской Федерации и музеях в Российской Федерации» определяет культурные ценности как предметы религиозного или светского характера, имеющие значение для истории и культуры и относящиеся к категориям, перечисленным в статье 7 Закона Российской Федерации «О вывозе и ввозе культурных ценностей». В частности, речь идет о таких категориях «движимых предметов материального мира», как:

– «исторические ценности, в том числе связанные с историческими событиями в жизни народов, развитием общества и государства, историей науки и техники, а также относящиеся к жизни и деятельности выдающихся личностей (государственных, политических, общественных деятелей, мыслителей, деятелей науки, литературы, искусства);

– археологические предметы в соответствии со статьей 3 Федерального закона от 25 июня 2002 года № 73-ФЗ „Об объектах культурного наследия (памятниках истории и культуры) народов Российской Федерации“;

– художественные ценности […],

– художественно оформленные предметы культового назначения, в частности иконы;

– гравюры, эстампы, литографии и их оригинальные печатные формы;

– произведения декоративно-прикладного искусства […],

– изделия традиционных народных художественных промыслов;

– составные части и фрагменты архитектурных, исторических, художественных памятников и памятников монументального искусства;

– старинные книги, издания, представляющие особый интерес (исторический, художественный, научный и литературный), отдельно или в коллекциях;

– редкие рукописи и документальные памятники;

– архивы, включая фото-, фоно-, кино-, видеоархивы;

– уникальные и редкие музыкальные инструменты;

– почтовые марки, иные филателистические материалы, отдельно или в коллекциях;

– старинные монеты, ордена, медали, печати и другие предметы коллекционирования;

– редкие коллекции и образцы флоры и фауны, предметы, представляющие интерес для таких отраслей науки, как минералогия, анатомия и палеонтология;

– другие движимые предметы, в том числе копии, имеющие историческое, художественное, научное или иное культурное значение, а также взятые государством под охрану как памятники истории и культуры».

Культурная ценность объекта является базовой для музейного дела, но для исторического исследования подобное обстоятельство далеко не всегда может быть существенным, особенно если речь идет об использовании компьютерных методов обработки информации. Напротив, нередко именно массовые «неценные» источники предоставляют больше возможностей для анализа и получения новых научных данных. Фактически музейные фонды являются производными от сформировавшей их культуры и несут на себе отпечаток личности своих создателей и хранителей, а потому в координатах семантики являются скорее художественным текстом, чем «очищенным от эмоций» банком информации.

Ключевое назначение музеев – культурное (собственно, не зря они в России проходят «по ведомству» культуры). Из этого следует, что использование музейных собраний как источников исторической информации (неважно, в цифровом или в офлайновом виде) требует особого методологического подхода и рефлексии по поводу природы этих ресурсов.

Особенности музейного взгляда на историческую информацию может проиллюстрировать, например, тот факт, что, столкнувшись в конце XX – начале XXI в. со схожими вызовами, музеи и историческая наука дали на них прямо противоположные ответы. Как известно, начало перемен в музейной жизни России совпало с кризисом отечественной исторической науки. Однако те обстоятельства, которые стали методологической проблемой для историков, оказались для музеев стимулом к возрождению и основой для их подлинного триумфа в современных условиях. В первую очередь речь идет о таких проблемах, как кризис «большой исторической теории» и нарративизация гуманитарного знания.

Как известно, уже с середины 1980-х гг., практически одновременно с началом масштабных общественных перемен в стране, отечественные историки вступили в период турбулентности, связанный с пересмотром философских и теоретических основ своей науки, включая теорию исторического знания и теорию исторического процесса. Как отмечают историографы, в конце ХХ в. начался процесс формирования нового исторического мышления и становления новой исторической культуры [Чубарьян, 2004; Селиванов, 2005; Репина, 2007; Хут, 2010; Рябова, 2011].

Кризис «большой теории» проявил себя в плюрализме концепций, этическом релятивизме подходов, критической ревизии, казалось бы, давно устоявшихся представлений о тех или иных ключевых событиях истории страны и мира. Это обстоятельство создало определенные проблемы для отечественной исторической науки, но открыло музеям новые перспективы развития, «легитимировало» их право предъявлять обществу собственное видение событий прошлого, авторскую картину истории. Такая картина может оказаться далекой от академических канонов, но широко востребованной социумами, в экосистеме которых обитает тот или иной музей.

В современном мире музей больше не ограничивается фиксацией достигнутого уровня общественного сознания; он сам становится явлением культуры, создающим и транслирующим новые смыслы. Как отмечают специалисты, «еще недавно качество музейных экспозиций определялось их соответствием традиционным научным схемам, сфокусированным на музейных предметах и коллекциях, а теперь музей видит ценностные ориентиры в новизне, оригинальности интерпретации музейного собрания, создаваемые экспозиции и выставки, культурно-образовательные проекты становятся результатом как научного изучения, так и индивидуального творческого поиска» [Мастеница, 2005. С. 139].

Таким образом, современные музеи обретают собственный голос, а их собрания становятся неисчерпаемым источником многообразных нарративов, репрезентуемых в экспозициях и различных культурных событиях.

Но именно перенос акцента на оригинальность авторской интерпретации, возрастающая «нарративизация» гуманитарного знания, которая практически поставила знак равенства между работой историка и романиста, стали одной из причин кризиса исторической науки, поскольку, как писал французский философ-постмодернист и теоретик литературы Ж. – Ф. Лиотар, нарративное знание «не придает большого значения вопросу своей легитимации» [Лиотар, 1998. С. 69]. Научный анализ, исследование истории заменяется рассказом об истории (History vs Story). В результате проблема соотношения объективности и нарративности исторического знания стала одной из ключевых методологических проблем исторической науки в конце XX – начале XXI в. [Ruesen, 1996; Noiriel, 1999; Яник, 2015].

Однако, как уже отмечалось, в отличие от историков, «право на нарратив» дало музеям мощный толчок к обретению нового смысла существования. Музеи в диалогах с аудиторией не анализируют историю, они ее рассказывают. С одной стороны, такой подход дает невиданную свободу для творчества, поскольку всякий качественно выстроенный нарратив интересен и убедителен сам по себе и приобретает в людском восприятии силу научной аксиомы, не требующей специальных доказательств. С другой стороны, возрастает социальная ответственность музеев, поскольку, презентуя обществу оригинальные нарративы об истории, они тем самым творят современные мифы, которые обладают несравнимо большей «проникающей способностью» и устойчивостью, чем сухое научное знание.

В культурологическом смысле констатация того факта, что современные музеи занимаются мифотворчеством, не несет с собой отрицательных коннотаций (тем более если «производство» мифов осуществляется профессионально и на хорошей научной основе). Миф не есть фикция или противопоставление некой научной «правде». Миф – это особая форма отражения действительности. Как известно, мифологическое знание представляет собой нерасчлененное единство рационального и эмоционального отражения действительности. Мифологическое сознание осваивает действительность не на основе выяснения причинно-следственных связей, а путем художественно-образного описания природных и социальных процессов, путем создания нарративов. Использование мифологических объясняющих конструкций и личностно окрашенных нарративов характерно для всех периодов истории, но особенно масштабно этот феномен развивается сегодня – в эпоху интернет-революции, когда не только «уполномоченные на то» институты, но и каждый пользователь становится творцом историй, чья авторская интерпретация фактов имеет законное право на существование. Этот подход оказывается особенно востребован в эпоху масштабных трансформаций, когда поток событий значительно превосходит аналитические способности не только отдельного человека, но и общественных и гуманитарных наук в целом, а значит, эмоциональный рассказ очевидца становится одним из способов осознания действительности.

Таким образом, нарративизация истории, ставшая вызовом для академической науки, позитивно сказалась на развитии музеев, стимулировала процессы их более тесной интеграции с социумом. В частности, музеи оказались востребованы в качестве институтов, помогающих обществу интерпретировать и осваивать культурное наследие, решать сложные вопросы социальной адаптации и культурной идентификации [Мастеница, 2005. С. 140].

Очевидно, что процессы социальной экспансии музеев тесно связаны с их выходом в цифровое пространство. Оцифровка музейных ресурсов – давний процесс, который имеет собственную историю не только за рубежом, но и в России. Активное развитие цифровых музейных проектов происходит в последние годы в рамках реализации Указа Президента Российской Федерации от 7 мая 2012 г. № 597 «О мероприятиях по реализации государственной социальной политики» и государственной программы «Информационное общество (2011–2020 годы)». Результаты этой работы на сегодняшний день оцениваются противоречиво. Но если одни специалисты бьют тревогу, полагая, что в нашей стране до сих пор «не только не создана инфраструктура, необходимая для сбора и сохранения цифровой информации и цифрового культурного наследия, но зачастую даже нет понимания, что ее необходимо создавать, не сформирована сама философия долговременного сохранения цифровой информации; нет ни нормативной правовой базы, ни выстроенной политики, реализация которой вела бы к созданию такой базы» [Проблемы сохранения цифровой информации…, 2014], то другие достаточно спокойно оценивают ход событий, считая существующие проблемы нормальными для периода роста и поиска новых решений [Толстая, 2014; Миловзорова, 2014].

Впрочем, в условиях чрезвычайно быстрой смены технологических решений некоторая «задержка на старте» порой оказывается полезной, поскольку позволяет избежать расходов на проекты, которые очень быстро оказываются морально устаревшими. Кроме того, относительное отставание России в работе по цифровизации музеев, архивов и библиотек позволяет нашим специалистам своевременно учесть опыт чужих ошибок. Например, за рубежом многие музеи не первый год размышляют над тем, что им делать с уже оцифрованными фондами. Прежний энтузиазм по поводу перспектив использования высокоинтеллектуальных технологических решений в области сохранения историко-культурного наследия сменился более критичным подходом в связи с необходимостью соотносить ресурсоемкость проектов с общественной полезностью полученных результатов. В частности, все чаще становятся предметом критического переосмысления цели и задачи проектов, связанных с реализацией трехмерных цифровых моделей исторических памятников и артефактов, разного рода 3D-реконструкций, поскольку созданные огромным трудом результаты не привлекают массового внимания общественности, да и самих коллег по научному цеху. Безупречно выполненные цифровые модели исторических артефактов нередко разделяют судьбу своих материальных прототипов из музейных запасников, куда никогда не заглядывает публика. В современном мире, где одним из ключевых приоритетов является эффективность расходования ресурсов и подотчетность всех институтов, использующих средства налогоплательщиков, обществу, вопрос об общественной полезности созданных учеными цифровых ресурсов, об их вкладе в решение тех или иных общественно значимых проблем становится одним из наиболее актуальных. Решение этой задачи – дорога с двусторонним движением. С одной стороны, необходимо продолжать вкладывать силы и средства в поддержание и развитие информационно-коммуникационных сетей и интернет-ресурсов (чтобы ресурсами пользовались, они должны, как минимум, существовать). С другой стороны, разработчики должны учитывать, что в современных условиях «полезность» любого научного результата уже не представляется для общественного мнения аксиомой. Какие бы убедительные аргументы ни приводили ученые в пользу важности того или иного цифрового проекта, он не привлечет внимания аудитории, если принцип «ориентации на пользователя» и «полезного влияния» (англ. impact) не будет изначально заложен в перечень приоритетных задач. С этой точки зрения институционально оформленный интерес историков к музейным ресурсам мог бы стать одним из источников творческих идей в части полезного использования виртуальных музейных хранилищ.

Очевидно, что успешное решение подобной задачи также возможно лишь на основе координации усилий многих специалистов, причем не только ученых, но и, к примеру, профессионалов в области продвижения интернет-ресурсов, сценаристов, дизайнеров, преподавателей-методологов и пр. Помимо междисциплинарного сотрудничества, огромное значение для создания эффективного цифрового ресурса имеет обратная связь с «конечным потребителем», вовлечение аудитории в процесс сотворчества. Такой подход поможет ускорить процессы становления национальной исследовательской инфраструктур общественных и гуманитарных наук, в том числе истории. Тем более, что в настоящее время уровень развития этой сферы оценивается как крайне невысокий. Так, например, в 2013 г. Общероссийская общественная организация «Российская ассоциация содействия науке» (РАСН) подготовила аналитический доклад о состоянии научной инфраструктуры в Российской Федерации [Состояние научной инфраструктуры…, 2013]. Согласно документу, доля научных музеев, коллекций, библиотек и других ресурсов инфраструктуры, которые фактически определяют общий уровень научной культуры в стране, не превышает 10 % общего числа объектов научной инфраструктуры, а их балансовая стоимость составляет 1,12 % стоимости всех объектов.

Вопрос в том, что конкретно можно и нужно сделать, чтобы постоянно растущий объем цифрового музейного контента оказался «встроенным» в систему информационного обеспечения исторической науки?

Нужны ли историкам какие-то особые формы виртуального представления музейных ресурсов, требующие учета при разработке концепции и реализации тех или иных цифровых проектов? Хотя каждый музей и каждый музейный предмет может в итоге найти «своего» заинтересованного исследователя-историка, вряд ли масштабная и многообразная деятельность по цифровизации музейных собраний априори может быть ориентирована на потребности исторической науки. И дело не в том, что аудитория историков сравнительно невелика по отношению к числу всех потенциальных пользователей виртуальных хранилищ музейной информации. Ключевая причина связана с тем обстоятельством, что за последние несколько лет радикально изменились представления о стратегии действий организаций в виртуальном пространстве в целом, а также о принципах развития интернет-проектов и разного рода цифровых инфраструктур в частности.

Одной из характерных черт современности стала скорость, с которой происходят революционные изменения в экономике и социальной жизни.

Проникновение информационных технологий во все сферы жизни, развитие «облачных» вычислений, общий рост информации и информированности людей привели к формированию новой социальной и экономической реальности, которую специалисты именуют «гиперсвязанным миром» (Hyperconnected World). Сам термин был предложен канадскими социологами А. Кван-Хаас и Б. Велманом, специализирующимися на изучении межличностных коммуникаций в сетевых организациях и сетевых сообществах [Quan-Haase, Wellman, 2005; 2006]. Гиперсвязанный мир является более динамичным и открытым, чем прежде, но одновременно более непредсказуемым и взаимозависимым, чувствительным порой даже к слабым воздействиям.

Залогом успеха организаций, проектов, структур становится их способность быстро меняться и управлять переменами. Выигрывает тот, кто умеет действовать в соответствии с заповедью Черной Королевы из кэрролловской «Алисы в Зазеркалье»: «Нужно бежать со всех ног, чтобы только оставаться на месте, а чтобы куда-то попасть, надо бежать как минимум вдвое быстрее!» Возникла тенденция к уменьшению среднего срока жизни компаний, проектов, разного рода структур. Малые коллективы способны успешно выдерживать конкуренцию с крупными, неповоротливыми организациями, а в бизнес-стратегиях акцент смещается с производства новых продуктов на создание и поддержание информационно-коммуникационных платформ, которые помогают удержать потребителей и сделать их «соучастниками» в определении приоритетов развития корпорации. В таких условиях многие детально проработанные проекты и сложные программные решения морально устаревают еще до того, как будут реализованы в полном объеме. Выстраивание каких-то «глубоко продуманных» жестких схем в современных условиях становится источником неуспеха.

Как представляется, в подобной ситуации наиболее адекватной стратегией развития инфраструктуры информационного обеспечения исторической науки могла бы стать концепция «экосистемы». Такие обстоятельства, как активизация межличностных коммуникаций в профессиональном сообществе, использование международных (национальных) стандартов оцифровки объектов историко-культурного наследия и открытого программного обеспечения, способны создать благоприятные институциональные и технологические условия для постепенного объединения различных локальных проектов в устойчивую саморазвивающуюся систему [Попова, 2015]. Если инфраструктура информационного обеспечения исторической науки действительно необходима исследователям, то в современных условиях, когда не только государственные организации и бизнес-структуры, но и едва ли не каждый человек способен присутствовать и вести деятельность в цифровом пространстве, такого рода профессионально ориентированные сети будут возникать и развиваться естественным образом, исходя из реальных потребностей их участников. Размеры финансирования и наличие административной поддержки могут повлиять лишь на темпы этого процесса, но не на факт существования цифровых инфраструктур.

Такой «экосистемный» подход в каком-то смысле повторяет стратегию развития современных музеев в условиях, когда интернет-революция привела к смещению акцентов в отношениях общества и различных институтов. По большому счету сегодня правила диктует «пользователь», который далеко не всегда обладает должной компетенцией для принятия решения о полезности тех или иных явлений. С одной стороны, это серьезно осложняет жизнь институтам, ценность существования которых совсем недавно в принципе не подвергалась сомнению. Теперь организациям культуры и науки необходимо прилагать усилия, чтобы доказывать нужность своего существования общественности и распределителям бюджетных средств. С другой стороны, сложившаяся ситуация дает широкие возможности для интеллектуального краудсорсинга, вовлечения «конечного пользователя» в определение судьбы, желаемых функций и даже внешнего образа музеев. В результате музей становится частью социальной экосистемы, что повышает его шансы на устойчивое самостоятельное развитие.

Для того чтобы музеи могли естественным образом «врастать» в систему информационного обеспечения исторической науки, они, прежде всего, должны стать доступными в сети Интернет 24 часа в сутки 7 дней в неделю. Историку в первую очередь необходима информация о музейных фондах. Формально эту проблему призван решить Государственный каталог Музейного фонда Российской Федерации. Как отмечается в информации о проекте, целью работы является «создание единого информационного ресурса основных сведений о музейных предметах и музейных коллекциях, хранящихся во всех музеях Российской Федерации, обеспечение механизмов свободного и эффективного доступа к информации о культурном наследии и предоставление широкого спектра информационных услуг на базе современных телекоммуникационных технологий» [Государственный каталог Музейного фонда…, 2015]. К 2020 г. в этот каталог планируется включить около 40 млн предметов, что составит более половины отечественного музейного фонда [Российские музеи оцифруют, 2011].

Каталог сформирован по категориям музейных предметов: живопись, графика, скульптура, документы, редкие книги, предметы археологии и пр. Сценарии формирования выборки по местонахождению предметов либо поиска коллекций на данный момент вызывают затруднения, но, возможно, в будущем они станут работать более логично. Очевидно, что совершенствование и успешное развитие ресурса будет зависеть от эффективной обратной связи с пользователями, в том числе представителями научной исторической общественности.

Открывая ученым удаленный доступ к своим хранилищам, музеи не только стимулируют повышение научного интереса к хранимому ими историческому наследию, но также способствуют возникновению новых, устойчивых волонтерских сообществ, способных внести значимый интеллектуальный вклад в развитие музейной жизни. Объективно являясь частью культурной экосистемы, музей, безусловно, может не только стать одним из элементов научной инфраструктуры, но даже стимулировать ее развитие. Например, в США одним из направлений деятельности консалтинговых организаций стала помощь музеям в создании вокруг себя «исторической системы», которая понимается как комплекс институтов, организаций и отдельных лиц, связанных миссией сохранять, делать доступными и интерпретировать коллекции, имеющие отношение к истории США. Согласно концепции, такая система должна быть основана, помимо прочего, на вовлечении широкой аудитории в процесс коммуникации с тем, чтобы распространять идеи, которые лежат в основе представлений об истории США, и рассказывать увлекательные истории, иллюстрирующие важные события прошлого [Building a Sustainable Future…, 2008].

Становление инфраструктуры информационного обеспечения исторической науки – сложный процесс со многими участниками. Есть уверенность в том, что возникающие в современной цифровой среде разнообразные ресурсы постепенно сформируют единую национальную научно-информационную сеть, а в перспективе – национальную цифровую инфраструктуру в области социально-гуманитарных наук. Современные технологии и новые механизмы коммуникации позволяют ученым все более эффективно выстраивать сети профессиональных контактов, формировать распределенные исследовательские коллективы, получать доступ к данным, распространять научные знания. Никакая цифровая инфраструктура не существует и не может существовать в «вакууме». Ее становление и функционирование происходит в определенном «вмещающем ландшафте», где ключевые участники (исследовательские центры, музеи, архивы, библиотеки) активно взаимодействуют друг с другом и с окружающим миром. Поэтому успех такого рода проектов зависит от возможности создаваемой инфраструктуры превратиться в жизнеспособную экосистему, способную к устойчивому саморазвитию.

Воронцова Е. А. Музей как базовый элемент информационной инфраструктуры исторической науки // Диалог со временем. Вып. 49. М., 2014. С. 163–189.

Государственный каталог Музейного фонда Российской Федерации. Электронный ресурс: http://www.goskatalog.ru/museums/index. php (дата обращения: 15.03.2015).

Закон Российской Федерации от 15 апреля 1993 г. № 4804-I (с изм. от 02.11.2004) «О вывозе и ввозе культурных ценностей» // Ведомости СНД и ВС РФ. 1993. № 20. Ст. 718; СЗ РФ. 2004. № 45. Ст. 4377.

Заместитель министра культуры РФ Елена Миловзорова: оцифровка музейных фондов идет полным ходом // Официальный сайт Минкульта России. 23 октября 2014 г. Электронный ресурс: http://mkrf.ru/press-tsentr/novosti/ministerstvo/detail. php? ID=561316 amp; sphrase_id=3660666 (дата обращения: 15.03.2015).

Лиотар Ж. – Ф. Состояние постмодерна. М.: Ин-т эксперимент. социологии; СПб.: Алетейя, 1998. 160 с.

Мастеница М. А. Новые тенденции в развитии музея и музейной деятельности // Триумф музея?: сборник статей / Отв. ред. А. А. Никонов. СПб.: Осипов, 2005. С. 138–145.

Научно-практический семинар «Проблемы сохранения цифровой информации в библиотеках, музеях, архивах», 27 ноября 2014 г. Электронный ресурс: http://www.gmir.ru/anons_podr/86/1731. html (дата обращения: 15.03.2015).

Попова С. М. Анализ отечественного и зарубежного опыта развития цифровой инфраструктуры социально-гуманитарных исследований // Genesis: исторические исследования. 2015. № 1. С. 208–251. DOI: 0.7256/2409-868X.2015.1.13820. Электронный ресурс: http://e-notabene.ru/hr/article_13820. html (дата обращения: 15.03.2015).

Постановление Правительства Российской Федерации от 15 апреля 2014 г. № 313 «Об утверждении государственной программы Российской Федерации „Информационное общество (2011–2020 годы)“» // СЗ РФ. 2014. № 18 (Ч. II). Ст. 2159.

Репина Л. П. Историческая теория после «культурного поворота» // Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории. Вып. 20. М., 2007. С. 5–13.

Российские музеи оцифруют. 2011. 4 марта // OpenSpace.ru. Электронный ресурс: http://os. colta.ru/news/details/20867/ (дата обращения: 15.03.2015).

Рябова Л. К. О методологических проблемах изучения новейшей истории и истории современности // Новейшая история России. 2011. № 1. С. 8–18.

Селиванов Н. Л. «Знать, чтобы действовать», или Как превратить информацию в знание // Новый образ исторической науки в век глобализации и информатизации. М.: ИВИ РАН, Центр интеллектуальной истории, 2005. С. 241–251.

Соколов Б. Г. Компенсационный проект музея // Триумф музея?: сборник статей / Отв. ред. А. А. Никонов. СПб.: Осипов, 2005. С. 28–35.

Состояние научной инфраструктуры в Российской Федерации: основные проблемы и пути их преодоления: Аналитический доклад (15 апреля 2013 г.). Электронный ресурс: http://russian-science.com/files/file/infrastrukturanaukirekomendacii. pdf (дата обращения: 15.03.2015).

Толстая Н. В. Наследие можно испортить только равнодушием // Справочник руководителя учреждения культуры. 2014. № 5. Электронный ресурс: http://www.cultmanager.ru/magazine/archive/139/3284/ (дата обращения: 15.03.2015).

Указ Президента Российской Федерации от 7 мая 2012 г. № 597 «О мероприятиях по реализации государственной социальной политики» // СЗ РФ. 2012. № 19. Ст. 2334.

Федеральный закон от 26 мая 1996 г. № 54-ФЗ (ред. от 23.02.2011, с изм. от 01.12.2014) «О Музейном фонде Российской Федерации и музеях в Российской Федерации» // СЗ РФ. 1996. № 22. Ст. 2591; 2011. № 9. Ст. 1206.

Хут Л. Р. Теоретико-методологические проблемы изучения истории нового времени в отечественной историографии рубежа ХХ-ХХI вв. М.: Прометей, 2010. 704 с.

Чубарьян А. О. О некоторых тенденциях развития исторической науки на рубеже веков // Историческая наука и образование на рубеже веков. М.: Собрание, 2004. С. 31–38.

Яник А. А. Проблемы исследования отечественной истории конца ХХ – начала XXI в. и возможности современных цифровых технологий // Genesis: исторические исследования. 2015. № 1. С. 1–17. DOI: 10.7256/2409-868X.2015.1.13803. Электронный ресурс: http://e-notabene.ru/hr/article_13803. html (дата обращения: 15.03.2015).

Building a Sustainable Future for History Institutions: A Systemic Approach: An Introduction to the History System Project. Boston: TDC, 2008. 10 p. URL: http://www.chandleraz. gov/content/TDC_HistoryWhitePaper. pdf (дата обращения: 15.03.2015).

Noiriel G. L'historien et l'objectivite // L'histoire aujourd'hui. Auxerre, 1999. P. 421–442.

Quan-Haase A., Wellman B. How Computer-Mediated Hyperconnectivity and Local Virtuality Foster Social Networks of Information and Coordination in a Community of Practice // International Sunbelt Social Network Conference, Redondo Beach, California, February 2005.

Quan-Haase A., Wellman B. Hyperconnected Net Work: Computer-Mediated Community in a High-Tech Organization // The Firm as a Collaborative Community: Reconstructing Trust in the Knowledge Economy, edited by Charles Heckscher and Paul Adler. New York: Oxford University Press, 2006. P. 281–333.

Ruesen J. Narrativity and Objectivity in Historical Studies // Symposium: History and the Limits of Interpretation. Rice University (USA). March 15–17. 1996. URL: http://cohesion. rice. edu/humanities/csc/conferences. cfm? doc_id=369 (дата обращения: 15.03.2015).