Роксолана. Глава VI. В неведомое будущее (Осип Назарук, 1930)

Немало дней минуло в школе невольниц, и над Кафой уже второй раз пролетели на север журавли. Пришла весна-красавица, и земля заблагоухала. В один из вечеров, когда к пристани причалило несколько турецких галер, увидела Настуся из окна своей комнаты, как стража на пристани внезапно начала срывать с себя шапки и чалмы, швырять их наземь и топтать ногами. Горестные вопли воинов доносились даже сюда.

Мгновенно разлетелась весть, что в городе Ограшкей умер в дороге старый султан Селим[54], и теперь его тело на повозке, запряженной черными волами, везут в Стамбул.

Невиданное волнение овладело мусульманами. С уст не сходило имя наследника престола, который до этого был наместником Магнесии.

– На престол вступает молодой Сулейман!

Эти слова мусульмане произносили с особым пафосом, и при этом в их глазах появлялось таинственное выражение.

Даже воинские отряды, маршировавшие по улицам города, казалось, по-иному ступают, иначе несут на плечах мушкеты, по-другому держат головы. Шаг янычар стал тверже, а их икры были напряжены, как сталь… На старых, черных от копоти улицах Кафы собирались толпы турок и татар и пронзительно восклицали, обращаясь к небу: «Аллаху Акбар![55] Пусть сто лет живет султан Сулейман, десятый сын Османов!»

И с этими восклицаниями как бы некая волна веры и надежды накатывала со стороны Черного моря и гор Чатырдага и омывала народы ислама, укрепляя их души и тела.

Даже во дворах гаремов набожные мусульманки поднимали своих детей ввысь и с восторгом шептали: «Наша кровь и добро – на волю падишаха!»

И все мечети стояли нараспашку, а правоверный народ валом валил молиться за молодого султана. С верхушек минаретов чудными голосами вопили муэдзины, оглашая окрестности своими молитвами. Словно отголоски грозы проносились по всему краю. В воздухе витало ощущение, что для Османской державы наступает великая эпоха, подготовленная суровой рукой покойного владыки. Неслыханное единство сплотило народ ислама разных племен и сословий – от богачей до нищих. И тем сильнее отличались от них унылые лица чужестранцев – христиан и евреев.

Настуся с нетерпением ожидала наступления следующего дня, чтобы расспросить наставника Абдуллу о молодом султане.

Когда на следующее утро Абдулла вошел в учебную комнату, она спросила:

– Какие надежды возлагают мусульмане на нового султана?

Абдулла внимательно взглянул на нее, склонил голову и, скрестив руки на груди, проговорил глубоким и таинственным голосом:

– Султан Сулейман станет величайшим из всех наших властителей!

– Почему? – удивилась молодая невольница, уже полностью освоившаяся в школе.

– На то есть предсказание, – с глубоким убеждением ответил почтенный Абдулла.

– А что говорится в этом предсказании? – поинтересовалась Настуся.

– В начале каждого столетия рождается великий муж, которому дано взять это столетие, как быка за рога, и одолеть его. А султан Сулейман появился на свет как раз в первом году десятого столетия Хиджры[56].

– Но ведь в том же году родилось множество людей! – воскликнула Настуся.

– Не говори так, о Хуррем, – ответил Абдулла, – потому что султан Сулейман – любимец Аллаха, и множество знаков говорит о том, что он станет величайшим из правителей наших.

– Что же это за знаки? – с еще большим любопытством спросила девушка.

– Прежде всего – он десятый из череды наших султанов. А число десять – наиболее совершенное, ибо оно венчает и завершает первый круг чисел. О совершенстве этого числа свидетельствует и то, что у каждого из нас по десять пальцев на руках и ногах. У нас десять чувств – зрение, слух, обоняние, осязание, вкус и еще столько же в душе. В священном Коране десять частей и существует столько же способов чтения его. У Пророка было десять учеников и десять заповедей. Мы знаем десять частей неба и десять гениев над ними. Из десятков, наконец, состоит войско падишаха… Вот почему десятому султану суждено поразить всех врагов ислама! Ты разве не слышишь, как перекликается стража на пристани? Даже эти простые воины чувствуют, что великая рука высоко над землей уже приняла знак власти Пророка, и рука эта станет еще могущественнее, чем рука грозного Селима, да смилуется Аллах над его душой!

А пристанская стража и в самом деле перекликалась по-иному. Иначе распевали на минаретах муэдзины. Иначе держались даже самые простые мусульмане: их воображение уже захватила крепкая вера в великого султана, который всех победит и все приведет в порядок. И удивительные легенды уже начали слагать о молодом Сулеймане.

Настуся каждый день нетерпеливо поджидала Абдуллу, чтобы до мелочей расспросить все о новом султане. Теперь Абдулла, а не Риччи, как раньше, интересовал ее больше всего.

На следующий день она продолжила свои расспросы, и так увлеклась, что уже почти свободно говорила с Абдуллой даже без помощи подруг.

Абдуллу радовало ее внимание, поэтому он с величайшим воодушевлением повествовал о тех великих делах, которые предстоит свершить молодому правителю могущественной державы.

Настуся слушала внимательно, но в конце концов прервала наставника восклицанием:

– Ты говоришь о его свершениях так, будто султан Сулейман будет жить вечно!

– Нет, – отвечал Абдулла. – Вечно жить никому не дано. Но старое предсказание гласит, что наш властитель и после кончины еще долгое время будет править миром.

– Как же это возможно?

– А вот как. Десятый султан из рода Османов умрет, сидя на львином столе[57]. И благодаря тому, что в минуту своей кончины он будет окружен всеми знаками высшей власти, то и люди, и звери, и гении, и злые духи будут трепетать перед ним и повиноваться ему, полагая, что он жив. И никто не отважится приблизиться к Великому Халифу, а сам он никого не призовет к себе, ибо будет мертв. И так он останется сидеть, пока червь не источит подлокотники, на которые опираются руки султана. И тогда вместе с источенной древесиной рухнет ниц труп Великого Властителя, и о его смерти станет известно всем и каждому. И начнется небывалый разлад в державе Османов. Мешками покроют свои головы аги и вельможи, и наступит страшное правление капу-кулов[58]. Арпалык и пашмаклык[59] опустошат сокровищницу султанов, а подкуп и злодеяния подорвут силу законов десятого и величайшего Османа… С другого берега моря, из далеких пустынь, принес это предание мой народ…

Абдулла умолк, а спустя мгновение добавил:

– Но ты, нежный цветок, не бойся страшных времен капу-кулов. Ибо сказано: кто будет иметь больше десяти лет отроду, когда впервые услышит это пророчество о Сулеймане, тот не узрит смерти десятого султана. И еще тысячи тысяч волн морских ударят в берега земли, прежде чем покроется морщинами юное лицо Великого Халифа, а его караковые кудри побелеют.

Все это Абдулла произнес совершенно ровным тоном, и ни один мускул не дрогнул на его лице.

Затаив дыхание, слушала Настуся старое турецкое пророчество о судьбе великого мужа. И лишь под конец, словно в забытьи, спросила вполголоса:

– А разве там ничего не говорится о женах десятого султана?

– Все, что предначертано, то и предсказано. Любимейшей из жен султана станет Мисафир[60]. Взойдет она, как ясная феджер[61], в сердце падишаха, а закатится в крови над царством его. Сотворит много добра и много зла во всех землях халифа – от тихого Дуная до Басры, Багдада и каменных усыпальниц фараонов! Даже в царстве молчания, в страшной пустыне, где от века чернеет Мекам-Ибрахим[62], среди раскаленной жары пробьется чистый ключ от прикосновения ее стопы. Ибо даст Аллах ей милость свою с высокого неба и разум необыкновенный. Но шайтан посеет в ее сердце столь же великую гордыню…

В школе невольниц воцарилась глубокая тишина. Учитель Абдулла продолжил со вздохом:

– Долго и стойко, постом и молитвой станет бороться Великая Султанша со своим грехом, пока не уступит силе шайтана в святую ночь Рамазана… И сотрясет вихрь врата дворца и окна гарема, а в сердце султанши расцветет грех гордыни, и захохочет шайтан в садах султанских и мраморных палатах падишаха. А потом придет кара божья – так же неотвратимо, как идет по пустыне напоенный верблюд. Ибо Аллах дает человеку многое, но всегда взаймы, а не даром…

Настуся задумалась, но вовсе не о женах падишаха. Ум ее, который итальянец Риччи сумел увлечь делами государственными, устремился совсем к другому, и она спросила:

– Не сказано ли там и о том, что станет с державой Великого Султана?

– Все, что предначертано, то и предсказано трепещущей душой вещих людей, – туманно ответил Абдулла. И добавил печально: – Когда свершится круг времен под вечным оком Аллаха, тогда народ наш вернется туда, откуда пришел, исполнив свое предназначение в борьбе с безбожными нессараг[63]. И путь его снова будет лежать на восход солнца, а во главе встанут кровавые вожди без роду и племени, лишь с горящим углем в зубах…

Помолчав еще мгновение, Абдулла закончил:

– Как всякий человек, так и каждое племя имеет свой кисмет[64], жестокий и неотвратимый, и не ускакать от него на коне, и не уйти по морю на самой быстрой галере…

Произнес он это с такой уверенностью, словно читал из священной книги Корана. Ни на миг не омрачила его глаза тень сомнения. Всем своим обликом и выражением лица он словно говорил: чему бывать, того не миновать. И даже Сулейман Великолепный не сможет остановить шагов судьбы. Кисмет…

Смятение, вызванное известием о смерти старого султана и вступлении на престол нового владыки, не утихало, а, наоборот, усиливалось с каждым днем. Охватило оно и портовую часть Кафы. Из степного Крыма гнали на торжище огромные табуны коней, стада скота и множество пленников. Спрос на них был огромный. Чиновники и начальники всех рангов приценивались к этим товарам, готовя дары еще более высоким чиновникам и начальникам, чтобы не выйти из милости в пору грядущих перемен. Каждый хотел усидеть на своем месте, а при благоприятном случае – подняться на ступеньку выше.

Учеба в школе невольниц почти совсем прекратилась. Чуть ли не ежедневно сюда наведывались знатные люди и богатые купцы, для которых выставляли на обозрение весь «товар» – во всевозможных одеждах, а порой и полуобнаженными. Однажды Настусю чуть не купил какой-то анатолийский паша, но сделка не состоялась из-за слишком высокой цены, а генуэзец не пожелал уступить ни гроша.

Не прекращались уроки только в «женской школе». Науку обольщения вколачивали в невольниц с еще большим усердием, чем обычно. И еще учили одеваться со вкусом, правильно подбирать цвета нарядов, украшать покои, складывать, как должно, кашмирские шали и дорогие покрывала из Мосула и Дамаска. Обращение с невольницами стало необыкновенно суровым: за малейшую ошибку били палками, закутывая тело в плотную ткань, чтобы ненароком не поранить. Кормить стали обильно, как никогда.

Среди всей этой суеты, когда жизнь каждой из них в любую минуту могла измениться к худшему, без особого шума решилась судьба молодой польской шляхтянки. Ее уже одевали для «смотрин», а подруги почти безучастно следили за этой процедурой. Все уже знали, что снова приехал старый паша.

На прощание Настуся шепнула девушке в утешение:

– Не бойся! Он покупает тебя не для себя, а в дар кому-то другому. Может, достанешься молодому мужчине…

– Ох, нет, – ответила несчастная. – Паша этот уже одной ногой в могиле и ни в чьей милости не нуждается. Для себя он меня присмотрел, и кто знает, сколько еще проживет!

Тут появились и армянин, и старый купец Ибрагим вместе с генуэзцем – еще раз напомнить невольнице, чтобы старалась, как учили, понравиться богатому паше.

– Иначе худо придется тебе, – добавили они в один голос, чтобы запугать остальных девушек.

Полька, памятуя прежние издевательства и побои, точас выпрямилась, вскинула голову и принялась бросать сквозь слезы призывные взгляды и двигаться так, как ее учили. А уже через час она ехала к пристани в крытой повозке вместе с полуживым старым турком в качестве его собственности.

Настуся проводила свою землячку сочувственным взглядом, так как и сама не знала, что может случиться с ней самой уже завтра.

– Бедная Ванда, – шепнула она своей приятельнице Кларе. – Ведь у нее на родине остался муж!

Клара не ответила ни слова – до того она была взволнована и встревожена.

Их – ее и Настусю – назначили в одну партию, и не известно было, что еще им предстоит…

Генуэзец, Ибрагим и армянин расхаживали по саду, о чем-то советуясь. Невольницы, затаив дыхание, следили из окон за каждым их движением, ловили каждую перемену в выражениях лиц. Знали, что именно сейчас торговцы решают их судьбу, но на таком расстоянии нельзя было разобрать ни слова.

Еще накануне вечером им сообщили, что завтра всех учениц школы повезут на продажу. Но что означало это «повезут», не знал никто. Возможно, им предстоит путешествие по морю в Цареград, где спрос на красивых невольниц был особенно высок. Поговаривали о том, что сопровождать их будет старый Ибрагим. Как бы там ни было, все они окажутся на Авретбазаре[65], иначе и быть не могло.

Настуся не спала целую ночь. Не спали и ее подруги. Вспоминали прошлое, думали о будущем.

Ранним утром принесли им красивые наряды и приказали надеть. А потом построили в ряды и повели всю школу к пристани, где их ждали лодки, чтобы перевезти девушек на большую галеру. Присматривать за ними должны были все те же – старый Ибрагим и купец-армянин, и Настуся невольно вспомнила первые дни своего пребывания в Крыму. Оба вели себя по-доброму – должно быть, не знали еще, куда какая из них попадет и не пригодится ли в будущем знакомство с ними. С купцами ехал также и брат генуэзца.

Галера долго стояла на рейде. Видно, поджидая кого-то. И только под вечер снялась с якоря.

Настуся не без сожаления смотрела на город и здание, где столько пережила, столько передумала и перечувствовала.

Прохладные сумерки коснулись нежными перстами тихих морских вод и заплаканных глаз молодых невольниц.

Какая доля суждена каждой из них? Одним лучше, другим хуже – может, их везут в страшные, даже по слухам, дома наслаждений в Смирне и Дамаске, в Марокко и Самарканде… Но даже с этим нельзя было сравнить душевную боль, которую они испытывали. Поэтому и касались вечерние сумерки своими нежными перстами их заплаканных очей. И вдруг – невольницы печально запели. Голоса их звучали, как крики чаек. Песней прощались они с берегами Крыма и мрачным городом Кафой…

Такова уж натура человеческая: жалеет она о том, что пережито, даже если и не было в том ничего хорошего, потому что боится той неизвестности, что ждет впереди.

И хоть девушки были утомлены – многие вовсе не спали минувшей ночью, но и в эту ночь они уснуть не смогли.

Едва тьма покрыла черным бархатом бескрайнюю равнину моря, страх начал бродить по галере, лишая сна и невольниц, и их повелителей. Рассказывали о морских разбойниках, о страшном рыжебородом Хайреддине, который не щадит судов даже самых высоких вельмож, о «чайках» казацких – как те беззвучно подкрадываются в темноте и поджигают турецкие купеческие галеры.

Настуся всей душой мечтала о таком нападении, хоть и отчаянно боялась огня на воде.

Когда же наступила полночь, а небо и море стали чернее наичернейшего бархата, и ни одна звезда не мерцала на небосводе, заметили бедные невольницы, как далеко-далеко в море показались три слабых красноватых огонька и начали быстро приближаться. Беспокойство охватило всех на судне.

Кто плывет в непроглядной ночи?

В те времена морские пути были столь же опасными, как и дороги на суше.

Вскоре беспокойство переросло в тревогу, ибо уже отчетливо виднелись силуэты таинственных судов – не то торговых, не то военных. Вдруг по галере пронесся шепот:

– Это Хайреддин! Рыжебородый Хайреддин!

Неизвестно, кто произнес это имя первым, но теперь оно было у всех на устах. Никто больше не сомневался, что из глубины ночи к ним приближается морской разбойник Хайреддин – гроза пяти морей, чья слава гремит от Алжира до Адена и от Кафы до Каира, сеющий гибель и вездесущий…

Ужас парализовал всех, кто находился на борту купеческой галеры. А три темных судна под командованием знаменитейшего пирата того времени с каждой минутой приближались. Казалось, тяжелая духота повисла в воздухе над морем, проникая в сердца людей, – словно души всех замученных грозным султаном Селимом тучами слетались со всех концов света на суд справедливого Аллаха. Даже невольницы, которым нечего было терять, вдруг ощутили, что бывает судьба и похуже той, какая им предназначалась: оказаться в лапах закоренелых преступников в качестве добычи, делимой по жребию.

Тем временем темные суда подходили все ближе и ближе. Уже отчетливо виднелись черные стволы пушек, блестящие гаковницы[66] и железные лестницы с крючьями, которые разбойники перебрасывают на купеческие корабли, чтобы ворваться по ним на палубу с мечами в руках и кинжалами в зубах. Сами пираты уже стояли длинными рядами вдоль бортов, ожидая сигнала предводителя.

Купеческая галера замерла, как курица, на которую падает коршун. Тем временем на одном из пиратских кораблей из каюты показался рыжебородый Хайреддин – гроза всех, кто плавает по морским путям, без различия вероисповеданий. Лицо пирата было покрыто глубокими шрамами. Из-под легкого шелкового кафтана виднелась стальная кольчуга. За пояс была заткнута пара острых ятаганов, на боку висела кривая сабля, в руке – боевая палица. Борода разбойничьего вожака и в самом деле была рыжей, даже, скорее, огненно-красной, словно крашеная.

При виде Хайреддина Настуся непослушными губами зашептала псалом:

– Помилуй мя, Господи, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих…

Клара, дрожа всем телом, прильнула к Настусе:

– Сейчас они нападут…

Хайреддин насмешливо и зорко всматривался в купеческую галеру, не произнося ни слова. Тем временем его приспешники мало-помалу поднимали над его головой багровое полотнище, растянутое на двух жердях. Обычно на таком полотнище было начертано одно-единственное слово: «Сдавайтесь!»

Но теперь, к величайшему изумлению тех, кто не мог отвести взгляда от полотнища, на нем было написано: «Десять дней и десять ночей не беру добычи ни на море, ни на суше, ни у мусульман, ни у христиан, – с той минуты, как мои уши услышали весть о том, что на престол ислама вступил десятый падишах Османов».

Вздох облегчения вырвался у всех, кто находился на борту купеческой галеры. Но страх покинул их не сразу: и свободные, и невольники с широко раскрытыми глазами продолжали следить за тремя пиратскими судами, которые тихо скользили мимо.

Когда они исчезли в ночи, невольниц охватил трепет при мысли о том, что им предстоит оказаться в столице державы того, перед кем, пусть всего на десять дней, склонился даже страшный рыжебородый Хайреддин.

Настуся бледными губами снова и снова повторяла: «Помилуй мя, Боже!» – но теперь уже опасаясь Цареграда, столицы всемогущего султана.

Один Бог знает, сколько раз ей доводилось слышать о том, что перед высадкой на пристань невольников скуют цепями в четверки, чтобы в шумной уличной толпе ни один из них не мог сбежать и затеряться.

Клара, которая откуда-то в подробностях знала обо всем, что делают с невольниками, добавила, что если цепей не хватит, то мужчин свяжут обычными путами – веревками и ремнями.

– Но почему? – спросила Настуся.

– Да ведь я уже тебе не раз говорила! Мусульмане считают, что даже самая глупая женщина хитрее самого умного мужчины. И не забывай, что мы с нашей красотой и молодостью куда более дорогой товар, чем самые сильные и молодые мужчины.

Белые руки Настуси слегка задрожали, а синие глаза наполнились слезами.

Под утро ей все-таки удалось уснуть тревожным сном. И снилось ей, что на галеру напал-таки разбойник Хайреддин и что издалека налетели малые «чайки» казацкие… И что была яростная битва, и что галера загорелась, и горячо дышало яркое пламя.

Проснулась она с криком. Вокруг было еще темно. Только глаза жгло от бессонных ночей. Села на лежанке и принялась ждать наступления дня. А ранним утром услышала она в небе тоскливые голоса. Такие тоскливые, что на миг показалось, будто родные мать и отец зовут ее: «Настуся! Настусенька!»

Это ключ перелетных журавлей летел из Малой Азии над Черным морем на север, в родные края Настуси. Может, и он прощался с нею…

Будто воочию увидела она Рогатин и широкие луга над большим прудом, где часто отдыхали журавли.

«Там, наверно, все еще лежит в руинах», – подумала она, и слезы выступили у нее на глазах. А черная галера торговцев живым товаром все плыла и плыла на закат солнца – в неведомое будущее.