IV. Папский замок
Медленно собиралась группа любопытных, приехавших из разных частей света, для посещения древней резиденции пап. Красивая креолка узнала на площади многих живущих в отеле, которых видела накануне вечером. Вскоре затем вошло несколько молодых североамериканцев, быть может, студентов, совершающих экскурсию по Европе; несколько французских парочек, восхищавшихся из патриотического тщеславия громадными размерами этого замка, прославленного провансальскими поэтами; два протестантских пастора, один джентльмен-атлет и итальянский кюре, худой, с острым носом, профиль которого, по словам Борха, напоминал профиль Данте, но только в кривом зеркале.
– Вы увидите, дорогая сеньора, нечто столь же заслуживающее внимания, как и древнее жилище пап, – гида, который показывает его.
И он указал на человека в черном с красной каймой кепи и с палочкой в правой руке.
Розаура узнала его. Это был тот самый гид, который водил ее во время неоконченного ею посещения дворца. Докучливая болтовня гида и была причиной того, что она недослушала его и ушла.
– Но он незаменимый человек, – протестовал Клаудио, улыбаясь. – Часто мы судим о людях по расположению нашего духа. Быть может, сегодня его присутствие покажется вам приятным.
Борха издали поклонился гиду, который ответил ему, сняв кепи и устремив глаза на элегантную даму, сопровождавшую испанца.
– Слушайте его внимательно, – сказал Борха. – Это поэт, несколько сбитый с пути и мало образованный, но, несомненно, в своем роде поэт. Его отец был скромный «фелибр» из последователей Мистраля. Вы знаете, что «фелибр» – название провансальских поэтов. Сын, выполняя свою миссию, сумел быть говорящей душой этих камней. Я приходил несколько раз только для того, чтобы послушать его.
Когда гид увидел, что посетители перестали покупать фотографии и карточки, он встал со своего места и лениво потянулся.
– Сеньоры, сюда! Идите сюда!
Он весь преобразился. Два раза утром и два раза вечером водил он иностранцев по дворам, лестницам и салонам, показывая им этот замок, бывший для него чем-то вроде Провансальского Парфенона. Он знал на память все, что следовало сказать в каждом углу и перед каждым камнем. Но иногда, среди механических объяснений, его охватывало непреодолимое желание импровизировать, и он расписывал внезапными красками своего воображения бледное и монотонное полотно, которое он развертывал перед публикой.
Посреди двора гид, окруженный слушателями, приступил к обычной своей декламации. Между прочим он сообщил, что именно последний папа Авиньонский уничтожил стену, окружавшую замок и защищавшую его на случай осады. Ему же Авиньон обязан большой открытой площадью перед главным фасадом замка.
– Назову вам, сеньоры, этого папу: Бенедикт XIII, великий папа Луна, соотечественник некоторых из лиц, присутствующих здесь.
И он поклонился, устремив глаза на Розауру и Клаудио. Вся группа путешественников тоже взглянула на них, и оба они были немного смущены общим любопытством. Затем «фелибр» стал описывать всю красоту «своего дворца»: «самый красивый в мире исторический памятник».
– Лазурное небо, чистый воздух, величественная симфония мистраля, и на ряду со всем этим золотистый цвет камней, цвет которых, по словам трубадуров, придает своим отблеском новый огонь взорам дам. Как говорит Петрарка…
Борха ждал последних слов и дотронулся до рукава Розауры. Он предупреждал ее о постоянных ссылках гида на Петрарку. Все свои объяснения и описания он подкреплял стихами Петрарки, но такими стихами, которых поэт никогда не писал или которые были переведены настолько плохо, что были недостойны имени автора.
Пройдя по разным залам дворца, туристы очутились в «gran Capella», самой большой комнате во всем этаже. Розаура и Клаудио рассматривали картины и портреты. Однако им пришлось прервать этот осмотр. В огромной комнате вдруг зазвучал гимн, казавшийся сверхчеловеческим хором. В действительности же звучал лишь один единственный голос, но от различных отголосков камня в углах возникали все новые и новые голоса, они сливались, создавая нежное, неопределенное созвучие, по своему строению напоминавшее разные ветки одного дерева, которые разбрасываются и умножаются, но имеют одно и то же происхождение: общий ствол. И стволом этого пения был голос самого «фелибра», небольшой тенор, звучность которого ширилась, повторяясь в разных тонах, как-будто звук его катился по бесконечному горизонту.
Североамериканец, человек большого роста, с бритым лицом, улыбнулся, устремив на певца восхищенный и покровительственный взгляд. «Трубадур, настоящий трубадур», – говорил он стоявшим близ него. И, вынув из кармана необыкновенно толстый кожаный портсигар с полдюжиной гаванских сигар, он предложил одну из них гиду.
– Благодарю, джентльмен, но курить сигару я буду только поздно вечером. Теперь это могло бы испортить мне голос.
И он продолжал распевать свои провансальские строфы с энтузиазмом южанина. Когда замолкли последние отзвуки, он поклонился, благодаря за несколько иронические аплодисменты присутствующих.
Некоторые из них хвалили его пение и вечно веселое расположение духа.
– Дело в том, что я идеалист, – сказал он степенно. – Я не завидую ни Ротшильду, ни Рокфеллеру; я смеюсь над миллионерами. Они живут не так весело, как я. Они не идеалисты.
И гид продолжал объяснять и указывать на разные подробности замка и его окрестностей. Между прочим, упомянул о местечке Мальяно, и находившейся рядом с ним дачке, в которой жил Мистраль. И славное имя поэта придало ему новую смелость. Гид возвысил голос, и в глазах его загорелся необычайный блеск.
– Здесь, – сказал он, – среди оливковых деревьев раздается пение соловьев, здесь слышен хор кузнечиков, под тимианом и розмарином, этими лесными кадильницами уединения; видно могучее паренье птиц и волнообразный изящный полет пурпурных и золотых бабочек, слышно ласковое воркование горлиц и серенады гитар перед провансальскими дворцами, камни которых как бы поют.
И, придя в восторг от собственных слов, он приложил свою палочку к груди, как-будто она была лютней, и провел по незримым струнам пальцами правой руки.
– О, трубадур, трубадур! – снова вздохнул у него за спиной североамериканец.
Толпа посетителей двинулась по коридорам мимо разных комнат и очутилась вскоре в зале с белыми стенами, украшенными портретами.
– Сеньоры, – указал гид, – это все авиньонские папы. Семеро из них правили церковью, не возбуждая никаких споров. Только восьмому и девятому подчинился не весь христианский мир, а лишь часть его. И хотя о них много спорили, все же они были такими же полномочными папами, как и остальные.
Гид был провансалец, и хотя он избегал вмешиваться в религиозные споры, но никогда не согласился бы выразить сомнение относительно законности Авиньонских пап, особенно же последнего папы Бенедикта XIII, – великого папы Луна, после того, как Мистраль воспел его в одной из своих поэм.
Когда кончился обход дворца, Розаура и Клаудио последовали за остальными посетителями. Всем казалось, что они уже достаточно насмотрелись. Около выхода из дворца стоял сын «фелибра», кланяясь выходившим на улицу; в правой руке он держал кепи. Каждый посетитель, проходя мимо него, бросал франк или два франка в его шапку, и «трубадур» благодарно улыбался.
Конец ознакомительного фрагмента.