Александр Ткаченко
(Род. 1967)
Так мы и промычали свое первое Рождество…
Необыкновенный рассказ-быль
Храм, где я впервые встречал Рождество, был огромным и полуразрушенным. Он стоял на окраине города, вернее даже сказать – за этой самой окраиной. Последний городской микрорайон кончался перед речушкой, на другом берегу которой высился храм. Сразу за мостом начиналась деревня в полтора десятка домов, а чуть дальше – цыганская слободка. От автобусной остановки узкая дорожка пролегала мимо древнего скифского кургана. За ним открывался вид на церковь.
Привел меня туда мой друг Стас. Это был едва ли не первый христианин, с которым я познакомился близко. Он оканчивал тогда истфак пединститута и при знакомстве поразил меня странным сочетанием интересов. Хорошо разбирающийся в рок-культуре, любитель Pink Floyd и «Аквариума», Стас в то же время был глубоко воцерковленным человеком: регулярно исповедовался, причащался, часто ездил в недавно восстановленную Оптину Пустынь. Однажды зимой он пришел к нам в общежитие и предложил поехать с ним на ночное Рождественское богослужение. В тот самый полуразрушенный храм за речкой, где Стас служил алтарником.
На службу мы отправились втроем: Стас, я и мой сосед по комнате Володя. Для нас с Вовкой это было самое первое Рождество в жизни.
Храм был похож на старинный корабль, выброшенный на берег штормом. Величественный даже в своей разрухе, он плохо сочетался с деревенскими домиками, построенными вокруг него в советское время. Из-под облупившейся штукатурки проступали алые пятна кирпичной кладки. Железо на крыше было сорвано, и в обнажившихся ребрах стропил гулял ветер. Окна были заколочены досками, а высоко вверху на карнизе вокруг купола росли молодые березки.
Начинался 1992 год. Храм только-только вернули Церкви, денег на ремонт у прихожан не было. В относительный порядок удалось привести лишь один из приделов: залатали кровлю, вставили рамы и стекла. Вместо иконостаса перед алтарем стояла хлипкая фанерная перегородка. На нее были наклеены вырезанные из настенных календарей репродукции икон Спасителя и Богоматери. Подсвечники в храме тоже были своеобразные – широкие консервные банки, приколоченные к деревянной стойке. Их наполняли песком, а в песок ставили свечи. Сейчас таких жестянок уже нет в природе, а тогда в них продавали селедку. Уцелевшие фрагменты росписи на стенах чередовались с выцарапанными в штукатурке репликами типа: «Здесь был Вася». Вместо колоколов на звоннице висел пустой кислородный баллон с отрезанным днищем. О начале службы староста возвещал, ударяя по нему какой-то железякой, кажется пальцем от тракторной гусеницы.
Вообще, от первого Рождества у меня осталось в памяти полное отсутствие какой-либо помпезности. Да и откуда бы ей было взяться тогда… Как-то очень неформально все происходило. Просто собрались люди ради серьезного, нужного дела. И делали его в меру своих сил и средств, не смущаясь нищетой, сквозившей из всех щелей.
Пением на клиросе заведовала удивительная женщина – Лариса Михайловна. Еще в советские времена она с благословения архиерея на два года уходила петь в старообрядческий храм, чтобы освоить сохранившийся там древний знаменный распев, или, как его еще называют, «пение по крюкам» (из-за специфической системы записи этого распева, где ноты напоминают крюки и топорики). Освоить-то она его освоила… А вот хор ей достался небогатый: три бабульки с дребезжащими от старости голосами. Мужских голосов не то чтобы не хватало – их вообще в хоре не было. Поэтому, увидев в храме двух незнакомых парней, Лариса Михайловна пошушукалась со Стасом и тут же утащила нас с Вовкой к себе на клирос.
Стас ушел в алтарь, готовиться к службе, а Лариса Михайловна с ходу принялась обучать нас знаменному пению. Ее не смущало то, что до начала богослужения оставалось минут двадцать, а ученики ей достались на редкость бестолковые. Просто она была очень рада, что теперь у нее в хоре есть целых два мужчины. И упускать такой подарок судьбы Лариса Михайловна явно не собиралась. Весело щебеча, она раскладывала перед нами листки с какими-то иероглифами. Мы смотрели на них как баран на новые ворота и испуганно пытались объяснить нашей руководительнице, что ничегошеньки в этом не понимаем, что и текст-то на церковнославянском можем прочесть лишь раза с пятого. А уж «топоры» и «крюки» знаменного распева для нас не темный лес даже, а непроходимые джунгли.
Но Ларису Михайловну это ничуть не смутило. Она кивнула, понимающе улыбнулась и сказала:
– Ребята, главное – чтобы пела душа. Попробуйте без слов, без музыки просто помычать басом.
Мы с другом переглянулись и, набрав в грудь побольше воздуха, принялись гудеть так низко, как только могли. Лариса Михайловна была в восторге.
– Вот, отлично! Так и будем петь! Главное – следите за рукой. Я буду указывать, где нужно будет замолчать, а где гудеть дальше.
Началась служба. И мы добросовестно мычали без слов, а Лариса Михайловна плела над этим нашим мычанием какую-то тонкую вязь необычных мелодий. Бабушки на клиросе тоже что-то тихонько пели и поглядывали на нас с явным одобрением. А Лариса Михайловна просто лучилась счастьем – целых два мужских голоса!
Так и промычали мы свое первое Рождество. Без слов. Словно волы, пришедшие поклониться Младенцу Христу. Отопления в храме не было, изо рта вырывались клубы пара. Батюшка торжественно возглашал: «Бог Господь и явися нам, благословен Грядый во имя Господне», Стас выходил на амвон с огромной свечой, Лариса Михайловна с бабушками пели, мы с другом мычали басом. И на душе у меня впервые за многие годы было спокойно и радостно.
Служба закончилась. Священник уже без облачения, в пальто, накинутом поверх рясы, тихо разговаривал с прихожанами. Женщины подметали пол, выложенный потрескавшимися каменными плитами. Бабульки скатывали какие-то коврики и хлопотали возле импровизированных подсвечников. Шла обычная уборка.
И тут произошел казус, о котором я до сих пор не могу вспоминать без улыбки. Старостой храма был тогда Василий – тихий, застенчивый мужчина с печальными глазами. Более кроткого человека я, пожалуй, и не встречал. Меньше всего его можно было заподозрить в хулиганстве или иронии. И вдруг этот кроткий Василий подходит к священнику и звучно так говорит: «Вот, батюшка, хрен вам». А акустика в храме замечательная: если громко что-то сказать, слышно в каждом углу. Все присутствующие, не веря своим ушам, медленно развернулись туда, где батюшка беседовал с Василием. А тот уже понял, что сморозил что-то не то. И лихорадочно пытался размотать какой-то бумажный кулек. Наконец порвал бумагу и вытащил на всеобщее обозрение… четыре здоровенных корня хрена. Первым тогда расхохотался сам батюшка, а за ним и все остальные. Как потом выяснилось, батюшка накануне расхворался и попросил Василия принести ему этот корень для какого-то хитрого рецепта.
А после мы все вместе вышли из храма и отправились в гости к Гавриловне – жизнерадостной старушке, которая жила в маленьком домике неподалеку. Стояла ночь. Под ногами хрустел снег. Мы шли молча. От печных труб поднимались длинные столбы дыма. Я оглянулся. Храм темнел на фоне звездного неба. Сейчас на нем не было видно следов разрушения, и на мгновение вдруг показалось, будто я перенесся куда-то в девятнадцатый век: Рождественская ночь, деревня, храм…
С какой-то пронзительной ясностью я вдруг осознал тогда, что Церковь оказалась последней ниточкой, связывающей нас, сегодняшних, с нашим прошлым. Ведь все изменилось вокруг, совсем другой стала жизнь. Лишь храм над речкой остался тот же, что и двести лет назад. Ночью на Рождество в нем идет та же служба, что и двумя веками раньше. И люди точно так же шли когда-то из церкви в тепло своих домов, чтобы разговеться после долгого поста…
С тех пор прошло уже без малого двадцать лет. За это время мне приходилось бывать в разных храмах. Сегодня в них все, что называется, по чину и благообразно – резьба, позолота, писаные иконы, колокола. Купола теперь в золоте, а на клиросах слаженно поют многоголосые хоры… Это, конечно, замечательно. В короткий срок наша Церковь сумела подняться из руин, и можно лишь радоваться этому чуду.
Но для меня то далекое Рождество остается каким-то особенным, близким сердцу и родным. Наверное, в полуразрушенном храме все же уютнее было моей растрепанной душе. Похожи мы тогда оказались с этим храмом в своей разрухе. За двадцать лет церковные здания восстановили. С душой все оказалось гораздо сложнее…