«Добровольцы»
1958, к/ст. им. Горького. Реж. Юрий Егоров. В ролях Михаил Ульянов (Николай Кайтанов), Петр Щербаков (Слава Уфимцев), Леонид Быков (Леша Акишин), Элина Быстрицкая (Лёля), Людмила Крылова (Маша), Микаэла Дроздовская (Таня). Прокат 26,6 млн человек.
Новые песни взыскуют новых певцов. Всякая реформа общественного уклада возлагает неподъемные надежды на молодежь, попутно обещая ей морковкой на удочке какое-то неведомое, не испытанное старшими, захлебное счастье – коммунизм, рынок, город Холмогоры – там, за горизонтом, откуда порой предрассветной высовывается первый солнечный луч. Никакие заклинания о поколенческом единстве не прикроют очевидной необходимости смены элит – это отчетливо бросилось в глаза на XX съезде: Хрущев читал известный закрытый доклад как в дубовую бочку. В зале собралась вся самая ортодоксальная дрянь советской страны и окрестностей, которой только партийные приличия и исторический перепуг помешали разорвать первого в клочья. Понятно было, что крутенькую кашу придется заваривать совсем другими руками. Ни до ни после 50-х Россия не знала такого распашного, горячечного мифа о Товарище Комсомоле – деловом парнишке в промасленных рукавицах, красной майке и со значком о среднетехническом образовании. Тридцатые славили партию, 40-е – народ, 60-е – светлого мая привет, 70-е натужно величали ветеранов – и только 50-е были отданы звонкой и розовой коммунистической весне с теодолитами, гантелями, зачесом и зачеткой заочника. Юность штурмовала, шутила, шефствовала, широко, как опоры ЛЭП, расставив ноги, вглядывалась вдаль, где среди снегов вставали новые современные города, возвращались из Танжера и Кейптауна сухогрузы, проступали среди северного сияния ученые формулы, а спутник слал из столицы мира заветные позывные «Широка страна моя родная». Все было заново – «Первые радости», «Первый троллейбус» и «Первый эшелон». В 58-м в Москве открылся памятник Маяковскому, первого секретаря ЦК комсомола и организатора целины Шелепина назначили председателем КГБ с задачей чистки аппарата от старых кадров, а 38-летний режиссер-фронтовик Юрий Егоров снял по одноименной поэме 43-летнего поэта-песенника Евгения Долматовского знаковый кинороман «Добровольцы» о седеющей молодежи 1915 года рождения.
«Песнь о пяти орденах комсомола», – дразнили «Добровольцев» современники. Это, конечно, было преувеличением: Каховку Уфимцев с Кайтановым не штурмовали и Казахстан не распахивали – однако, не помешай возраст, вполне могли; настрой был – в каждую дырку лезть. «А где, Сашенька, папа?» – «А папа уехал с дядей Славой с самураями воевать». Просто нам по душе непокой, мы сурового времени дети. Конец 50-х рельефно очертил параметры современного героизма: настоящему человеку надлежало лезть на верхотуру без страховки, вербоваться со слабыми легкими туда, где больше пурги и меньше удобств, тянуть с раскрытием парашюта, лезть в обваливающуюся шахту и как можно чаще конфликтовать с врачами: бегать из больниц раньше срока, просачиваться к травмированным на всю голову и по мере сил обманывать медкомиссию. Естественная убыль героев в подобных условиях в расчет не принималась: сценарий был написан античным амфибрахием («Мы сразу привыкли в труде торопиться, как будто сдаем бастион перед боем…»), а поэзия обычно невнимательна к потерям. Два портрета на стенку – и вечная память павшим, а сами – вперед в забой, в штыки и на субботник.
Страна по-прежнему считала, что амбразуры закрывать и котлованы мостить лучше всего людьми, но – с поправкой на время – строго на добровольных началах. Бригадир метростроевцев Кайтанов атлантом вставал под обваливающуюся штольню и звучал гордо. Леша Акишин в затонувшей подлодке отдавал другу последний акваланг и завещал жить счастливо – не спрашивая, отчего так выходит, что аквалангов вечно не хватает на всех.
Однако тем и хороши были «Добровольцы», что никого и ни на что не агитировали, к самопожертвованию не привлекали, а просто запечатлевали давно повыбитую комиссарскую породу 30-х (даже играли героев актеры со старыми партийными фамилиями Ульянов и Щербаков). Шляпа, кепарь и косынка мирно соседствовали рядом на вешалке, вернувшийся с фронта моложавый комбат говорил другу-жене-комсомолке красивые слова (нет-нет, только насчет любви), а бывший беспризорник Уфимцев приплясывал «кукарачу», будто чеканил щечкой тряпичный мяч. Совсем особо, впервые в кино прозвучали отголоски репрессий. Аккурат в 38-м тень решетки нависла над опальным бригадиром-«вредителем», но – «Ребята, мне стыдно за вас!» – крикнула на весь ангар краснокосыночная товарищ Теплова, зажав в руке письмо из Испании, как серп, гранату, мирный атом и слово ленинской правды. И ребята героически грязными руками гуртом проголосовали за Кайтанова, а начетчика Оглоткова поперли с шахты с треском. Тогда это было сильно, да и сейчас ничего: временами красивый миф дороже тухлой правды.
«Добровольцы» и были красивым мифом отбойного молотка и винтовки в бок номенклатурным зеленым скатертям и председательским колокольчикам. Чумазые белозубые люди весело шагали по стране со смены. Оплывшая гундосая бюрократия нервно собирала бумажки. «Не созданы мы для легких путей, и эта повадка у наших детей. Мы с ними выходим навстречу ветрам – вовек не состариться нам».
Новая редакция старых советских песен в тот год страшно разволновала Запад. Даже Элвиса Пресли в армию замели и направили укреплять передний край борьбы с большевизмом – группу американских войск в Германии.