Что я помню[1]
Владимир Павлович Барсуков
Владимир Павлович Барсуков родился в 1933 году. В годы войны погибли его родные, пережил эвакуацию. Окончил исторический факультет Ростовского университета. Преподавал в школах Сахалина и Ростова. Любил профессию учителя. До самой его смерти в 2007 году многие благодарные ученики поддерживали с ним связь.
С каждым годом становится все меньше людей, которые могли бы рассказать о минувшем столетии. Память в моем возрасте вещь не очень надежная. И все-таки я сажусь за стол, и подобно тысячам «воспоминателей», мне очень хочется вновь повидаться на этих страничках с родными и близкими мне людьми, коснуться веселых и грустных, обычных и трагических будней прошлого века.
Была такая страна – СССР, и жили в ней люди разные, хорошие и плохие, но хороших и честных всегда было больше, и за то, что именно эти люди сломали хребет гитлеризму, благодаря чему мы и живем сегодня, низкий им поклон и долгая добрая память.
Барсуковы
«Дедушка, мы – казаки?» «Нет, внучек, мы – миллеровские хохлы!»
Так, к моему большому огорчению, ответил мне в детстве в 194А году мой дедушка Петр Андреевич Барсуков. Мы с мамой только вернулись из эвакуации, приближался конец войны. Кроме того, что мы – советские люди, все чаще я стал задумываться: кто же я по национальности? Приближался конец войны и, как пелось в популярной песне, казачьи кони собирались снова проехаться по берлинской мостовой, как в XVIII и XIX веках.
Итак, кто же я такой, Барсуков Владимир Павлович, 1953 года рождения, образование высшее, член ВЛКСМ с 1948 года, член КПСС с 1958 года, офицер запаса, старший лейтенант, артиллерист, русский по паспорту и по моему русскому отцу Барсукову Павлу Петровичу? Моя мама – еврейка Жак Рахиль Константиновна. В 1949 году, когда я получал паспорт, национальность, как правило, определялась по отцу вопреки правилам ортодоксальных еврейских националистов и шовинистов, определявших национальность по матери, видимо, по принципу: «Кто мать – мы знаем, а кто отец – верим». Это был самый разгар антисемитизма в стране, но, кроме того, была еще одна причина: я не мог предать память отца, и об этом расскажу потом. Итак, мой отец русский, но его мать, моя бабушка Мищенко Елена Ивановна, судя по фамилии, была украинкой. Будучи из Грозного, возможно, она была из казачьего украинского кубанского рода, хотя ее бабушка была горянкой, скорее всего, чеченкой или ингушкой.
Дедушка Петр Андреевич Барсуков (1879–1965)
Родился дедушка в семье бывшего крепостного крестьянина уже после отмены крепостного права, но хорошо помнил барина-помещика. Родился он на хуторе, населенном крестьянами – выходцами из Слободской Украины. Он был прекрасным рассказчиком, и юмор у него был с украинской хитрецой, хотя говорил он чисто по-русски, лишь часто вставляя украинские поговорки или анекдоты. Например, «Как хохол кашу в степу варил». «Варил-варил, да и опрокинул в костер. И стал ругаться: «О, це мне эта теснота проклятая!» Или «Как цыган приучал свою лошадь обходиться без еды. На 5-й день она издохла. Огорчился цыган: «Прожила бы еще денек и привыкла бы, вот ведь упрямая животина». Или поговорки: «Хавай так, як я ховал. Потом три дня искал, так и не знайшов».
Семья деда, как часто бывало в то время в селе, фамилии не имела, а деревенская кличка семьи была Силаевы. И дед деда, и его отец славились здоровьем и силой. Если волы не могли вывезти воз, завязший в грязи на степной дороге, дед деда выпрягал волов, впрягался сам и вытаскивал воз на сухое место, приговаривая: «Где уж волам справиться? Я и сам-то еле-еле сумел выволочь».
После военной службы дедушка женился на жительнице Грозного или одной из ближайших станиц, моей будущей бабушке Елене Ивановне Мищенко. В семье было трое детей. Старший сын – Павел, младший – Василий и приемная дочь – Лида. Попала она в семью в голодном 1920 или 1921 году, а может быть, и в гражданскую. Жили они в обычном домишке в железнодорожном поселке Грозного. Держали они корову, которая однажды подцепила на рога бабушкин фартук, сушившийся на веревке, и на радость мне разгуливала в таком виде по двору.
Дедушка, как железнодорожник, мобилизации не подлежал ни в первую войну, ни при красных, ни при белых, но бедствия этих пяти лет их, конечно, не миновали. Голод, разруха, нищета. Приходилось ездить «на мену». Привозить из этих небезопасных поездок домой зерно и муку. Ведь детей-то трое и все мал-мала меньше.
Когда деду было под 70, он завел тачку и стал таскать на ней грузы с Большого базара. Много раз встречал я дедушку, тащившего в гору тяжелогруженую тачку, как это делают на подъеме ломовые лошади, идя зигзагом. Иной раз я подпрягался, помогая ему одолеть подъем. Дедушка никогда не забывал выделить мне «на семечки» деньги, которые ему так тяжело доставались. Как раз в это время на дедушку свалилось очередное горе. Погиб, пройдя всю войну, дядя Вася, гибелью нелепой и страшной, Дедушка тяжело переживал его смерть. У него обнаружили рак груди, его прооперировали, и здоровый организм его долго сопротивлялся. Он по-прежнему раз в неделю приезжал к нам. Обедал, играл со мной в шашки. Играл он великолепно, почти всегда громил меня без жалости, получал от этого большое удовольствие и говорил при этом: «Это тебе, Воленька, не шахматы, тут головой думать надо!» (правда, в шахматы он не играл). Конечно, я и мама забегали к нему, но для старого человека это было слишком редко. Раз в месяц я заносил ему немного денег из своей маленькой полунищей учительской зарплаты. Но одиночество добило его. Летом 28 июля 1965 года дедушка умер. Было ему 86 лет.
Бабушка Елена Ивановна
Дату ее рождения я не знаю, а погибла она в первый же день войны, 22 июня 1941 года. Она была моложе дедушки, но обладала сильным характером и в семье быстро стала играть первую роль: домострой ввести в семье дедушке не удалось, хотя он и требовал, чтобы дети и жена называли его на «Вы».
Была бабушка из старого кубанского рода, то ли украинско-казачьего, то ли украинско-солдатского. Фамилия ее девичья была Мищенко. Еще при Николае I в ходе Кавказской войны, солдаты отслужившие 25-летнюю службу, получали право поселения на завоеванных горских землях на весьма льготных условиях. Их поселения становились опорными пунктами царизма при колонизации Кавказа. Жила семья бабушки то ли в Грозном, то ли в одной из станиц под Грозным. Стычки с горцами были частым явлением. Теперь их называют террористами бандформирований, а тогда их именовали просто абреками. Новым поселенцам нужны были жены. Поэтому обычным явлением были невесты из горянок – чеченок и ингушек. Тем самым приобретались и кунаки в горских аулах из числа родственников невесты. Во всяком случае, семья бабушки жила в этих краях, видимо, с XIX века, т. к. ее бабушка была горянка (из чеченского мирного аула или из ингушского селения). Дедушка познакомился с ней уже в Грозном, где они и поженились. Если дедушка был осторожен и остался вне политики, то бабушка в ходе гражданской войны и после нее, несмотря на то что у нее на руках было трое детей, приняла активное участие в общественной жизни советского Грозного. Была депутатом то ли горсовета, то ли райсовета, по рассказам мамы ходила в красной косынке по тогдашней моде советских активисток. Дедушка не очень это одобрял, но тут уж решала бабушка.
Страшным ударом для нее был 1937 год. Погиб ее сын, мой отец, а также и родственник, герой гражданской войны, известный тогда на Северном Кавказе Мищенко. Узнав об аресте сына, бабушка писала просьбы, ездила с жалобами, ответ был один: «10 лет без права переписки» – мы тогда еще не знали, что это означало расстрел. И только когда она попыталась отправить отцу теплый свитер и его у нее не приняли, она, видимо, поняла, что отец погиб. Это очень подкосило ее. А тут началась беда с сыном Васей. После ареста отца Вася, который очень любил брата, стал основательно выпивать. И только влияние бабушки, его мамы, помогло ему все-таки окончить институт. Перед войной он женился, тоже на землячке из Грозного тете Нэле. Перед войной дядю Васю призвали в армию и, как инженера-строителя, направили на строительство укреплений в Латвию. Там у них с тетей Нолей и родилась дочка Виола. Накануне войны бабушка уехала к ним помочь с маленькой Виолкой. Помню, мы с мамой пришли к ним проститься перед отъездом. Я понимал, что расстаемся надолго, а оказалось – навсегда. 22 июня 1941 года началась война. По более позднему рассказу Ноли Вася успел отправить на машине жен, матерей и детей комсостава части. Фашистский истребитель на бреющем полете расстрелял машину, хотя прекрасно видел, что там только женщины и дети. Бабушка была убита, Виолка была у нее на руках тяжело ранена, отчего через несколько месяцев, уже в Ростове, куда сумела добраться тетя Нэля, она умерла.
Когда теперь я слышу о доблести и рыцарстве немецкого вермахта и люфтваффе, я вспоминаю первый день войны и смерть моей бабушки Елены Ивановны. Мы не знаем, где похоронили у дороги бабушку, и некому рассказать об этом. 23 июня дедушка получил телеграмму и пришел с ней к нам, «Раха, Лелю убили». Даже я – мне было 7 лет – начинал понимать, что война будет долгой, кровавой и до победы страна хлебнет много горя и будет победа стоить очень дорого.
Мой отец Павел Петрович Барсуков
Он родился летом 1910 года. Местом рождения указана почему-то Северная Осетия. День рождения отца был около или в день Петра и Павла, поэтому в семье отмечали именины и дедушки и отца в День Петра и Павла – по православному календарю 12 июля.
Детство и юность отца прошли в Грозном. То, что я знаю о нем, это рассказы мамы, родственников, уцелевших друзей отца и дедушки. Судьба отца трагична и характерна для его поколения, для миллионов советских людей, не переживших расправ 1937 года. Отцу не было и 28 лет, когда он был расстрелян. Конечно, судьба нашей семьи сложилась бы иначе и для мамы и для меня, если бы он остался жив. Правда, за 37-м годом последовали годы Великой Отечественной войны, когда люди, похожие на моего отца, спешили умереть в боях первыми, но он не дожил до этих дней.
Мои собственные воспоминания об отце – лишь один эпизод весны (май) 1937 года. В Ростове он был проездом из Хабаровска и должен был ехать отдыхать в Кисловодск, у него была путевка, а нас с мамой он отправил под Харьков. Отец уехал в Кисловодск, откуда его срочно вызвали, еще до конца отпуска, в Хабаровск, откуда он уже не вернулся.
Что же я знаю по рассказам дедушки о его детстве? Мальчиком он рос красивым и умным и общим любимцем. Дружил с мальчиками и девочками, соседями и одноклассниками. Особенно много было у него подружек среди девочек. «Бывало, только и слышно, – говорил дедушка, – Павлуша дома? Позовите Павлика».
К 4 годам он становится лидером в классе. Комсомолец, член комитета РКСМ в школе. Не знаю, был ли он до этого пионером, но в комсомоле он быстро выдвигается среди товарищей.
После гражданской войны подростком 11–12 лет он часто ездил с дедушкой обменивать вещи на продукты.
Отец был способным учеником, учился отлично, у него были явные ораторские способности, умел зажигать слушателей. О следующем эпизоде мне рассказал его школьный друг, будущий писатель и драматург Матвей Грин. В середине 90-х годов во время моего очередного приезда в Москву я побывал у М. Я. Грина дома. Судьба к нему была более благосклонна. Хотя все на свете относительно. Он уцелел, хотя имел две отсидки, в 1937 году и в 1948 году. Матвей Яковлевич много рассказывал мне об отце. Он говорил мне, что считает отца своим первым и главным другом, рассказал и об одном эпизоде, которым они очень гордились (до поры до времени) с отцом. Было это, скорее всего, в 1925 году. В комитете комсомола узнали, что в Грозном проездом будет вождь партии и герой гражданской войны Л. Д. Троцкий. Отец и Мотя поехали его встречать, с тем чтобы пригласить его выступить в школе перед комсомольцами. Отец был, по воспоминаниям М. Я., в кожаной «революционной» куртке. Они пробились в вагон Троцкого и минут пять уговаривали его выступить в школе. Конечно, он отказался заехать в школу. О приезде Троцкого, в то время еще популярнейшего вождя партии, узнали в городе, на перроне возник митинг. Троцкий в школу не поехал, но, стоя на ступеньках вагона, выступил с речью перед собравшимися. Говорил он с блеском, под аплодисменты, отец и Мотя слушали его с восторгом, а потом в школе выступили с рассказом о своей неудавшейся миссии и о речи Троцкого на вокзале.
После окончания школы, кажется, по рассказам мамы, по комсомольской путевке отец приехал в Ростов и поступил в пединститут, видимо, это был 1927 или 1928 год, который он и окончил. Его направили директором в школу. Но директорствовал отец там, кажется, недолго. Он быстро продвигается по комсомольской линии, вступает в партию. Не раз с успехом выступает на молодежных митингах. Рассказывают, что на одном из таких митингов он закончил свое выступление словами – призывом Ленина: «Учиться, учиться и еще раз учиться!» Следующий выступающий подхватил: «Как сказал т. Барсуков: «Учиться, учиться и учиться!».
Именно здесь, где-то в 1929 году, отец познакомился с моей мамой Рахилью Константиновной Жак. Будучи человеком веселым и коммуникабельным, он быстро завладел тогда сердцем мамы. Мамин отец, мой дед Константин Самойлович Жак, был решительно против их женитьбы. Он уверял маму: «Все равно ты будешь для него жидовкой». Но отец очень быстро сумел завоевать уважение деда и всех Жаков. Вскоре они уже сердечно беседовали с дедом и в праздники даже выпивали с ним по рюмочке. Вскоре состоялась свадьба.
В марте 1932 года в судьбе отца произошло важное событие. В это время начинается энергичное освоение Дальнего Востока. Комсомол взял шефство над дальневосточным строительством. Инициатором этого ставшего всесоюзным движения был Генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ Александр Косарев. Косарев приезжал в Ростов, выступал перед активом. Он пользовался огромным авторитетом в стране, держался просто, носил простую солдатскую шинель и также не пережил 1937 год.
Косарев проводит мобилизацию 500 руководящих работников для работы на Дальнем Востоке. В их числе был и мой отец. Вскоре он с мамой уезжает на Дальний Восток. Отец, по словам мамы, очень любил путешествовать. «Все, что мне нужно в жизни, – говорил он, – это третья полка в жестком вагоне». Любил песни и пение. Из любимых: «Сурок» и старая шахтерская «…а молодого коногона несли с разбитой головой». Попытки мамы приобщить отца к серьезной музыке – она повела его в оперу в Москве – закончились конфузом: отец заснул и к негодованию публики начал похрапывать. Пришлось уйти.
Наверное, любовь к путешествиям я унаследовал от отца, как и непонимание, к сожалению, серьезной музыки.
Сначала он работал секретарем Могочинского райкома ВЛКСМ. Мама говорила, что ей было страшновато оставаться одной, когда отец уходил в тайгу, вокруг бродили еще белоказачьи банды, горели подожженные леса. Затем отца перебросили в Благовещенск, где он работает секретарем Амурского обкома ВЛКСМ. Осенью 1933 года мама уезжает в Ростов, где я и родился, и уже в 1934 году снова возвращается со мной в Благовещенск. Затем отца переводят в Хабаровск, где его назначают директором Дворца пионеров, и одновременно он работает в аппарате крайкома ВЛКСМ.
По-видимому, он занимался вопросами, связанными с ОСОАВИАХИМОМ, т. к. в качестве комиссара похода участвовал в шлюпочном комсомольском походе Хабаровск – Комсомольск-на-Амуре. В октябре (1934 год) отец был на совещании в Кремле, где был награжден серебряными именными часами, на которых было выгравировано: «Тов. Барсукову П. П. от Центрального Совета Осоавиахима СССР 5 октября 1934 г.». Это единственное, что мне осталось на память об отце. После этого совещания отец становится членом крайкома ВЛКСМ. Мама рассказывала, что именно тогда отец ей сказал: «Вот теперь я могу с уверенностью сказать, что ты и Волька будете материально обеспечены». Увы, это был уже 1935 год. Время начиналось страшное.
Первым секретарем крайкома партии был старый коммунист и герой гражданской войны Лаврентий Иосифович Картвелишвили (Лаврентьев). Человек был замечательный, пользовался огромным уважением. Помню рассказ мамы, что однажды он пришел без предупреждения в Дом пионеров Хабаровска, дело было новое, пионерское движение становилось массовым. Роль дворцов пионеров как методических и организационных центров движения быстро росла. Случилось так, что вахтерша не узнала Лаврентия, да и был он без свиты и охраны, и не пропустила его, вызвав по телефону отца. Тот спустился и стал, зная Лаврентия, извиняться, но тот ответил, что вахтерша поступила правильно, не пропустив не знакомого ей человека.
В 1937 году Лаврентий был арестован и расстрелян. Та же судьба ожидала и первого секретаря крайкома ВЛКСМ, по-моему, его фамилия была Листовский. Уже в 1936 году началась волна арестов. С одной стороны, непрерывные победные фанфары, с другой – вал арестов и «судебных» процессов. Поощрялись доносы. По примеру Москвы обычным явлением становились банкеты с обширными возлияниями, что очень тревожило маму. Отец, видимо понимая, что идет вал арестов, отправил нас с мамой в Ростов под предлогом моей болезни – туберкулезная интоксикация. Во всяком случае, мы благополучно, видимо в конце 1936 года, добрались до Ростова. От этого времени осталось одно письмо отца. Мама рассказывала, что положение становилось все тревожнее, шли аресты руководства крайкома ВКП(б) и крайкома ВЛКСМ. На опустевшие места избирались новые товарищи. На одной из фотографий 1936 года (еще до нашего отъезда) я сфотографирован с девочкой, дочерью тогдашнего секретаря Сахалинского обкома ВЛКСМ. Отец дружил с ним. Однажды его вызвали в крайком. Вечером, вернувшись с работы, отец сказал маме: «Черт, как нехорошо вышло», швырнув в угол пару новых валенок. Оказывается, он как-то попросил этого товарища привезти ему хорошие валенки. Тот привез их, зашел в кабинет секретаря, где был и отец, и, поздоровавшись, сказал: «Вот тебе валенки, Павлушка». В кабинете его уже ждали сотрудники НКВД. Его арестовали здесь же, и больше ни семья, ни друзья его не видели. Люди просто исчезали. Отправив нас в Ростов, отец спас и меня с мамой – ее от лагерей, как члена семьи врага народа, меня от детдома, куда попадали дети арестованных. Именно поэтому во всех документах этих лет я проходил как «ребенок Жак Воля», по маминой фамилии, она ее не меняла, тогда это было не принято, либо как Жак-Барсуков. Органы были так «измучены» и заняты великой чисткой, что до нас с мамой в связи с нашим отъездом с Дальнего Востока очередь не дошла. Отец, приехав в апреле 1937 года в отпуск (он ехал по путевке в Кисловодск через Ростов) и отправив нас в Хорош под Харьковом, уехал в санаторий. По-видимому, понимая, что его снятие только вопрос времени, он, видимо, договаривался о переводе его на работу в Ростов, но еще до конца отпуска его срочно вызвали в Москву и оттуда предложили, срочно потребовали, вернуться в Хабаровск.
Вскоре после его возвращения уже был взят почти весь состав крайкома. По тогдашней схеме отец был снят с работы и исключен из партии. Узнав об этом, мой мудрый дядюшка Давид, понимающий, чем это все грозит отцу, предложил маме деньги, с тем чтобы отец немедленно уезжал из Хабаровска, не дожидаясь ареста. На это отец ответил маме так, как отвечал и своим тысячам партийцев, идя на заклание: «Я ни в чем не виноват перед партией, опозоренный я к тебе не вернусь, я докажу, что это ошибка». Из казенной квартиры он перебрался в общежитие «Водоканализации», где работал около двух месяцев начальником снабжения (еще 16.9.37) строительного управления. 30 сентября 1937 года он был арестован УМВД края по обвинению «в проведении работы, враждебной советской власти». Все это время после снятия его с работы он просиживал долгие часы в партархиве, стараясь доказать несправедливость и необоснованность исключения его из партии. Основным (кроме доноса) обвинением было «сотрудничество с врагами народа» – уже к этому времени расстрелянными Лаврентием и первым секретарем крайкома ВЛКСМ Листовским. Следствие явно затягивалось. Но в первой декаде апреля 1938 года по требованию Москвы были проведены массовые расстрелы арестованных. Смертные приговоры штамповались по одному образцу и немедленно приводились в исполнение. Приговор был вынесен, видимо, по списку 8 апреля 1938 года и в тот же день приведен в исполнение. В эти дни в Хабаровске и городах края были расстреляны десятки тысяч партийных и советских работников, рядовых партийцев, комсомольцев и беспартийных.
Дедушка по материнской линии Константин Самойлович Жак (1864–1932)
Мой дед знаком мне только по фотографиям и по рассказам. Он был старше бабушки, родился в 1864 году. Судя по домашним легендам, Жаки пришли в Россию с Наполеоном, кто-то из предков деда был маркитантом. Осели после разгрома Наполеона в Белоруссии, под Оршей. Возможно, отсюда и «французская» фамилия Жак. Предки по жаковской линии были якобы из Испании. Они были сефардами, насильственно крещены под угрозой смерти, затем не то в XV, не то в XVI веке изгнаны из Испании. После изгнания то ли через Португалию, то ли через Францию попали в Россию. Во всяком случае, мама всегда говорила, что вспыльчивый, взрывной характер деда, доставшийся через поколение всем моим двоюродным братьям и его внукам, корнями своими уходит в наше испанское прошлое: «Испанский темперамент», – всегда иронизировала мама, говоря о своем отце.
Характер у деда был деспотический, видимо, в детстве ему пришлось трудно и это сказалось на его характере. После революции налаженной жизни в Порт-Петровске пришел конец. Гражданская война подкатывала к Порт-Петровску. Угроза погрома нарастала. Советская власть уходила с Северного Кавказа. Дед оставил магазин своим служащим, надеясь, что это спасет его от конфискации, и с детьми ему удалось незадолго до подхода белогвардейских банд имама Гоцинского уехать через Астрахань пароходом в Царицын, откуда они уже поездом добрались до Ростова. Дедушка стал работать на лесном складе. Город был вскоре захвачен деникинцами. Власти менялись, угроза жизни еврейским семьям оставалась. Мама вспоминала, как к ним, жившим тогда при складе, забрел пьяный белый офицер. Стал размахивать шашкой, на него бросился любимец семьи маленький пес Бой (той-терьер), и офицер зарубил его. Этим офицер удовлетворился и ушел.
После восстановления советской власти дед попал в списки «лишенцев», что означало не только лишение избирательных прав (нетрудовой элемент), но и лишало детей возможности поступления в вузы. Дед очень переживал это. Правда, с большими сложностями, но все дети получили полное или, по разным причинам, неполное высшее образование. И главное, все дети стали хорошими и честными людьми
Моя бабушка Роза Абрамовна Жак (Кулешова) (1870–1956)
Это был самый близкий и дорогой для меня человек после мамы. Бабушка вырастила меня. Все мое детство прошло под присмотром бабушки. Все мои воспоминания о детстве связаны с ней. Она родилась в Дагестане 12 ноября 1870 года в Темирхан-Шуре (Буйнакске, названном так в честь героя гражданской войны Уллубия Буйнакского). Семья ее была большая, трудовая и дружная, все потом делали себя сами, выбивались в люди, как тогда говорили. Жили трудно. Знаю, что бабушка училась в русской школе только один год. Окончила она этот год с похвальным листом за отличную учебу. Но больше в школу ее не пустили, как она ни плакала. Ей очень хотелось учиться, но так и не пришлось. Она прекрасно говорила, без всякого акцента, по-русски, у нее был светлый ум, прекрасный мягкий характер, человеком она была интересным и красивым. На бабушке лежали все заботы о домашнем хозяйстве. Бабушка сама обшивала детей. Она с детства умела шить, вязать, в доме была швейная машина, а какие цветастые коврики из лоскутов на подстилки она вязала! Потом уже даже меня она научила штопать носки, пришивать пуговицы, чистить овощи к обеду. Так и шла бабушкина жизнь в заботах о детях и быте.
Первая мировая война мало затронула Порт-Петровск: мальчики еще учились в гимназии. Первым уехал в Ростов, где и поступил на юрфак, старший сын бабушки. Это был уже 1916 или 1917 год. В Ростов был эвакуирован Варшавский университет (немцы взяли Польшу, а Ростов – не было бы счастья, так несчастье помогло – получил университет). Революция докатилась и до Порт-Петровска. Через город шли эшелоны возвращавшихся с Кавказского фронта войск. Ждали погромов. Это – весна 1918 года. А потом к городу стали подходить банды имама Гоцинского, грозя вырезать всех неверных, а заодно и евреев.
Оставив все, семье удалось сесть, кажется, на один из последних пароходов, идущих в Астрахань. Перевели дыхание и уехали в Ростов, где жили многочисленные родственники, перебрались в конце концов на квартиру в доходном доме Модиных. Двор был большой, шумный и многонациональный. Жила здесь и семья Вучетичей с сыном Евгением, будущим знаменитым скульптором. Мама вспоминала, что он в детстве сильно заикался, ребята его почему-то недолюбливали, называли «Женька-заика».
Моя мама
Ее звали Рахиль Константиновна Жак, и была она для всех, кто ее знал, а знали ее многие и считали прекраснейшим человеком, Рахой, Рахилечкой, Рахитой. Она родилась в 1906 году. По рассказам близких людей была смышленым, веселым и озорным ребенком.
Братья, особенно Давид, любили сестру и часто выгораживали ее и защищали от отца за проказы. Мама рано научилась читать. Она рассказывала, что еще до гимназии любила сидеть за столом, за которым братья делали уроки. Так, по ее словам, она начала вместе с братьями знакомиться с латынью. Память у нее была хорошая, но поскольку она сидела с другой стороны стола, то воспринимала долгое время латинские фразы «вверх ногами». Была смешливая, непоседливая, любила напевать и танцевать. Очень многие песенки тех лет я знаю с ее «напева». Она еще застала гимназию в Порт-Петровске, где училась первые три класса. С весны (ранней в Дагестане) и до поздней осени братья не вылезали из моря. Научили рано плавать и маму. Плавала она уже и после выхода на пенсию прекрасно. У нее всегда было много подруг. Рано начала читать. Благо у деда была прекрасная библиотека русской и зарубежной классики, выписывались все «толстые» журналы и лучшие детские. Когда мама пошла в первый класс, началась Первая мировая. Шли через город эшелоны на Кавказский фронт. Мама вспоминала парад войск в Порт-Петровске, который принимал командующий Кавказским фронтом князь Николай Николаевич (человек громадного роста, его называли «десять пудов августейшего мяса»). Солидная была фигура среди романовского семейства. Маме было 10–11 лет, когда произошла революция. Теперь уже шли эшелоны с фронта, который развалился. Война всем осточертела, солдаты рвались домой. На Кавказе после весны революции усиливались белые. Деникинцы захватили Кубань. В Дагестане свирепствовали банды имама Гоцинского. Как всегда, на Кавказе столкновения социальные перерастали в национальные. Шла тюрко-армянская резня в недалеком Баку. Советская власть не удержалась здесь, на Кавказе. Поговаривали о резне, которую собирался учинить красным и евреям Гоцинский.
В Ростове было поспокойнее, там было много родственников деда и бабушки (их братья и сестры), и, передав кооперативу служащих свое «дело» – магазин тканей, семья снялась с насиженного места.
Морем с приключениями и страхами добрались до Астрахани, а затем и до Царицына по Волге, откуда поездом приехали в Ростов. Здесь мама продолжала учебу в сов. труд, средней школе. Подруг и друзей было много. Училась мама все годы хорошо. После окончания школы встал вопрос, что делать дальше. Дед при советской власти был зачислен в «нетрудовые элементы» и «лишенцы» (лишен избирательных прав, что затрудняло получение высшего образования). Надо было идти работать, чтобы получить «рабочий стаж», открывавший дорогу в вуз, хотя и с большими сложностями.
Мама поступила на экономический факультет университета (позднее Ростовский институт народного хозяйства) на отделение бухгалтерского учета. Но проучилась она два или три года, помешало то, что она вышла замуж за моего отца (в 1930 году). Время было трудное, но по молодости лет веселое, вокруг были интересные люди, и мама вспоминала это время как самое счастливое в своей жизни.
А потом появился приехавший сюда из Грозного Павел Барсуков, быстро выдвинувшийся как комсомольский работник. Сначала он был директором школы. Быстро отбил маму от ее поклонников, и они уже в январе 1930 года после свадьбы родственников шутливо подписали им поздравление: «Следующие». Первый ребенок у молодоженов – девочка – погиб из-за халатности персонала роддома. В ноябре 1953 года уже в частной клинике известной акушерки появился и я. Вскоре после этого отец уже работал на Дальнем Востоке, мама со мной уехала к нему Приехала туда, чтобы помочь маме с малым ребенком, и бабушка Елена Ивановна. В 1936 году мы вернулись в Ростов.
После трагедии с отцом мама работала счетным работником сначала на обувной фабрике им. Микояна, а потом перешла работать в плановый отдел треста «Ростовстрой». Нам с мамой очень повезло благодаря тому, что отец отправил нас в Ростов, и тому, что мама осталась с девичьей фамилией Жак, да и контора Ягоды, а затем Ежова не управлялась с валом Большого террора. Хотя страх тех лет мучил маму вплоть до 60-х годов, уже после посмертной реабилитации отца.
Мои воспоминания мамы до начала войны связаны с походами по врачам. Мама забирала меня после работы из детского сада. Помню, в 1938 или 1939 году в день 8 Марта женщин отпустили раньше, мама зашла за мной. Был теплый весенний день, мама была в жакетке и берете, такая молодая, веселая и красивая.
Уже явно надвигалась война. На работе у мамы шли занятия по ПВО и ПВХО, у нас хранится справка о сдаче мамой каких-то зачетов по этим «предметам». А потом она пришла. Если бы не родственники, уже перебравшиеся в Днепропетровск и забравшие нас с бабушкой и мамой, мы бы сами, скорей всего, не выбрались и оказались бы в Змиевской балке, где осталось почти все еврейское население города. Повезло, что управляющим трестом «Ростовстрой» был замечательный человек Катаев, хорошо относившийся к маме. Перед приходом немцев он ушел в полк народного ополчения и погиб в 1943 году на фронте уже при освобождении Ростова. После войны одна из улиц города получила его имя.
Когда мама пришла к управляющему трестом «Ростовстрой», где она работала плановиком, в кабинете Катаева сидел особист, который, услышав просьбу мамы разрешить ей отъезд из Ростова, начал возмущаться: «Неужели вы думаете, что немцы дойдут до Ростова? Что вы сеете панику!» Это обвинение могло стоить маме очень дорого, но вмешался Катаев: «Пусть едет, раз есть возможность». Его вмешательство, скорей всего, спасло нам жизнь: сами мы с мамой и бабушкой могли не выбраться из Ростова, и тогда нас ожидала смерть в Змеевке – балке, где фашисты расстреляли несколько десятков тысяч советских людей (прежде всего евреев, коммунистов и комсомольцев, военнопленных и цыган). Организатором расстрела еврейского населения были немецкие зондеркоманды, но сами расстрелы проводили русские, украинцы, татары – отечественные фашисты. Немцы лишь наблюдали «за порядком» и расплачивались с палачами вещами расстрелянных.
Поездом мы через Лихую добрались до Сталинграда, пыльного деревянного города с заводскими поселками, трубами предприятий и огромной Волгой с пароходами и огромным количеством людей, скопившихся здесь, ожидая отправки вверх по Волге и в Астрахань. Мы ждали парохода на Ульяновск. Наконец мы погрузились на пароход. Мы с бабушкой в каюте на палубе, мамы наши – в трюме. Мы поплыли в эвакуацию. Начиналась новая глава нашей жизни.
В Ульяновске мы долго не задержались, и Исай (муж тети Миры) вытащил всю нашу мешпуху в маленький русско-татарский городок, сохранивший все черты русского уездного городка, Мелекесс, расположенный среди прекрасных левитановских лесов Заволжья на реке Черемшан. Началась наша мелекесская эвакуация. Теперь (после войны) этот город стал одним из наших центров атомной промышленности Димитровоградом и портом Волжского водохранилища после подъема воды при строительстве Куйбышевской ГЭС. Мы с Сергеем хотели, но так и не добрались посмотреть Мелекесс нашего детства.
Мама сразу же стала работать в столовой бухгалтером. При маминой щепетильности никаких преимуществ это не давало, днем тарелка супа ей, и я заходил после школы к ней и чего-нибудь перехватывал. Тяжелой и трудной была эта первая зима Э1М2 годов. Потом началась трудовая мобилизация, и мама с тетей Мирой уехала на торфоразработки в деревню Сабакаево, что освободило их от мобилизации на окопы, где было еще труднее.
До весны мама работала в Сабакаево, это семь километров от Мелекесса, но очень скоро, узнав, что она счетный работник, ее посадили бухгалтером (или счетоводом) в контору. Жила она на квартире в деревне, в воскресенье приходила домой, а рано утром в понедельник уходила назад.
Я не знаю обстоятельств ее возвращения, но весной 1942 года она была уже дома и стала работать в артели «Пищевик» плановиком-экономистом.
Ростовское детство
Пришло время вернуться и к истории моей жизни. Родился я 25 ноября 1933 года. В день, ничем особенно не замечательный, разве что в один день с Анастасом Ивановичем Микояном, крупным, умным и дальновидным политическим деятелем советской эпохи, это о нем: «От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича».
А по воспоминаниям мамы день был теплый и солнечный. Я был вторым ребенком в семье. Первая была девочка, рожала ее мама в роддоме, там недосмотрели, и девочка погибла. Когда я в детстве узнал об этом, то огорчился: «Была бы у меня старшая сестренка». – «Тогда бы тебя не было», – сказала мама. Рожать меня мама приехала уже с Дальнего Востока, где работал отец. Боясь роддома, мама рожала в частной клинике доктора Собсович. Кажется, она была старой девой и мальчишек недолюбливала. Увидев меня, она закричала: «Опять мальчишка!» (в этот день почему-то рождались одни мальчишки). Вскоре мы уехали с мамой в Хабаровск, к отцу. Это было мое первое путешествие из Ростова на Дальний Восток.
Что я помню из хабаровского периода.
С Хабаровском связаны у меня два эпизода. Там меня в первый раз отправили в детский сад. Его памятной для меня особенностью был построенный из досок большой «настоящий» пароход. На него можно было подняться по трапу на палубу, над которой высилась «настоящая» труба. С удовольствием лазил по палубе, в рубке можно было покрутить штурвал и почувствовать себя «настоящим» мореходом.
Другое воспоминание имело куда большие последствия для моих детских лет. Чтобы облегчить жизнь маме, было решено взять мне няньку. Нашли девочку лет 15 из семьи раскулаченных. Взяли ее буквально с улицы, вся семья погибла от голода и болезней. Родители не знали, что у нее открытый процесс в легких, спохватились поздно. Девочку отправили в больницу, а я оказался под наблюдением детского туберкулезного диспансера после возвращения с мамой в Ростов. Поэтому все детские годы я находился под наблюдением доктора Хохловкиной на Ткачевском. С 1958 года я уже пошел в детский сад, где и оставался до отъезда в эвакуацию в августе 1941 года.
Теперь я понимаю, что детский сад был хороший и воспитательницы и дети были дружелюбны и дружны. Помню детские утренники: Новый год с дядей Виней в роли Деда Мороза и мой восторженный крик: «Ну, как же вы не понимаете, это – не Дед Мороз, это – мой дядя Виня!» Утренник в 1959 году – воссоединение Западной Украины и Западной Белоруссии с УССР и БССР. Очень трогательно мальчики и девочки играли, как плохо жилось украинцам и белорусам под властью польских панов. Плакал от жалости. Чувствовалось приближение войны, восторженно пели: «Если завтра война». В коридоре детсада стоял фанерный танк, зеленый с красной звездой на башне, в нее можно было залезать и воображать себя танкистом. На 25 февраля 1941 года в детсад пришел курсант нашего артиллерийского училища с оборонными значками на груди: ГТО и «Ворошиловский стрелок», «ОСОАВИАХИМ». Все мальчишки липли к нему. Видимо, в это же время я научился читать и писать. Очень гордился этим. К вечеру, в ожидании, когда придет за мной мама, я садился за столик, брал книжку сказок и самостоятельно читал. Медленно, с натугой и большим трудом (бегло начал читать, как и большинство детей, где-то к девяти годам). Маму очень беспокоило, что я левша. Она настойчиво хотела приучить меня писать и есть правой рукой. Писать – научился, хотя, задав написать мне строчку крючков и букв, стоило ей отвернуться, как я перехватывал карандаш в левую руку и быстро-быстро выполнял заданное упражнение. А приближение войны чувствовалось во всем. В это время моими любимыми книжками становятся рассказы о пограничниках и легендарном Карацупе, полярниках и челюскинцах, о советских летчиках и танкистах, о «Трех палатках». Особенно усилилось это ощущение приближающейся войны после начало зимой 1939-40 годов войны с Финляндией. Разговоров о гитлеровской Германии не помню, видимо, тема была под запретом. Ночью объявлялись воздушные (учебные) тревоги, мотались за окном в темном небе лучи прожекторов. В хорошую погоду наш детский сад ходил на прогулку (после завтрака до обеда). Однажды нам повезло, мы были в восторге: на Пушкинской на бульваре мы встретили, видимо, после или в ожидании приема у врача, генерала Красной Армии. В то время у генералов было много причин для задумчивости и болезни, и на нас он не обратил внимания. По Пушкинской, по бульвару мимо спецшколы ВВС на окраине парка Горького были такие школы десятилетки – их выпускники шли в военные училища ВВС, артиллерии и т. д. Мы с завистью посматривали на молодых ребят в гимнастерках с синими петлицами и эмблемами ВВС.
Рос я очень избалованным и невыдержанным мальчишкой, наверное, сказывалось и отсутствие отца. Мама до вечера на работе, я с бабушкой, которая любила и жалела меня и изрядно баловала.
Я часто болел, плохо ел (стоило бабушке отвернуться, котлета летела под сундук). Спасало дело одно: бабушка брала книгу о пограничниках или «Три палатки», читанные и перечитанные. Как я потом в эвакуации вспоминал эти котлеты! Много времени проводил во дворе. Игра в классики, фантики, конечно, в войну. Был у меня трехколесный велосипед, кто-то мне его подарил. Надо сказать, что в памяти остались и вещи, которых я уже тогда задним числом очень стыдился. Ударил девочку лаптой по руке, хотя сам очень боялся боли, потом шел просить прощения. Однажды во дворе управдом собирал с жильцов какие-то взносы, по мелочи. Сборщики сидели за столиком, вынесенном во двор, у них были списки жильцов, а мелочь была рассыпана по всему столу. Денег у меня никогда не было, иногда перед войной меня отправляли в магазин за хлебом и другими продуктами в маленький магазинчик. Я знал, что с деньгами у нас плохо. И вот, стоя у стола, я увидел, что несколько монеток откатились на край стола. Я взял сначала одну монетку, потом еще две или три и очень гордый помчался домой показать свою добычу маме и бабушке. Мама расплакалась, бабушка расстроилась: «Внук у нас вор и преступник!» Мне стало худо: я понял, что я – преступник, и уже видел милиционера, который отведет меня в тюрьму. Мама вывела меня во двор и заставила при всех положить украденные монетки. Было очень стыдно.
Где-то в 1940 году к маме приехала (после образования Эстонской ССР в составе Союза) ее подруга детства. Она была еврейка и коммунистка, при буржуазном правительстве Эстонии сидела в тюрьме (в первые же дни войны фашисты убили ее, об этом мы узнали после войны). Она много рассказывала об Эстонии, у нас часто собирались гости, но рассказов я не помню, а вот коробку эстонских «заграничных» конфет помню: и вкус их, и прекрасные цветные фантики с иностранными названиями. А еще до эвакуации я играл игрушкой, которую она мне привезла: заводной мотоцикл с коляской. На мотоцикле сидел солдат (не наш красноармеец, эстонский, наверное) и в коляске солдат с ручным пулеметом. Кто из детей мог знать, что скоро и по нашей земле помчатся эти мотоциклы с чужими солдатами, стреляющими в женщин, детей, стариков.
Начало войны
Внешне жизнь продолжалась, как обычно. С нетерпением ждал осени, я должен был идти в первый класс. Однажды я увидел, как в магазин на Энгельса привезли и начали продавать детские двухколесные велосипеды. Я и сейчас помню, что стоила эта роскошная машина 112 рублей. Как я просил купить мне ее, но денег не было, и вершиной моих спортивно-технических достижений так и остался мой старенький и чересчур «детский» трехколесный велосипед. Я так и не научился ездить на двухколесном велосипеде. Уже в студенчестве я пытался научиться. С грехом пополам ездил по кругу, но закрепить было не на чем. Так и не научился, к стыду и огорчению.
И еще одно огорчение: весной 1941 года мне купили настоящие коньки с ботинками. Я с нетерпением ждал будущей зимы, но началась война, эвакуация, не до коньков было. Так они и остались лежать на шкафу, больше я их никогда не увидел, и так же как и велосипед, коньки остались для меня непостижимыми.
А потом была война. Я уже писал, как мы узнали о начале войны с фашистами. Мы в детском саду громко распевали победоносные песни: «…и на вражьей земле мы врага разгромим, малой кровью, могучим ударом».
Многое стало меняться вокруг. В детском саду нас учили надевать противогазы, у каждого был подогнанный противогаз. Нас водили в ближайшее бомбоубежище. Оно размещалось в бронированных подвалах Дворца пионеров. Повсюду, в парках, скверах, дворах рыли щели. Заклеивали окна в жилых домах и учреждениях полосками наклеенной бумаги, чтобы стекла не вылетали от воздушной волны при бомбежке. На площади Дома советов демонстрировали ростовчанам, как тушить зажигалки. Но никто не верил, что фашисты смогут дойти до Ростова. Однако война началась как-то не так. В газетах леденящие душу рассказы о зверствах фашистов, шпионах и диверсантах. Возвращаемся с мамой от родственников. На остановке трамвая какой-то раненый сержант (рядом был госпиталь) с перевязанной головой заговорил с мамой, она ведь у меня была очень красивая, и на вопрос мамы: «Как там на фронте?» почему-то не стал рассказывать о подвигах наших бойцов и командиров, а, помрачнев, сказал: «Плохо на фронте», чем очень поразил меня. Помню первую бомбежку Ростова. До этого тревоги объявляли все чаще, но бомбежка первая была не то в конце июля, не то в начале августа. Фашисты сбросили одну бомбу, попали в путепровод с трамвайной линией в Ленгородок. Был убит один человек. Росли слухи и страхи. Уже участились случаи антисемитизма. Раньше в Ростове я этого не слышал, а тут впервые услышал на улице. Спросил у мамы: «Что такое жид?», мама объяснила. Но с открытым антисемитизмом мы столкнулись уже в эвакуации.
Тем временем фронт быстро приближался. Я не знаю, кто был инициатором нашего отъезда на восток вместе с эвакуированным из Днепропетровска институтом, в котором работал Меир (Меир ушел добровольцем в армию и погиб в 1943 году). Получив разрешение на эвакуацию, мы (бабушка, мама и я) погрузились в эшелон, он состоял из пассажирских вагонов третьего класса, и поехали в неизвестность. Помню, что вещей было много, несколько чемоданов и тюков с бельем, зимними вещами. Мне разрешили взять какую-то (не помню название), но, наверное, самую любимую книжку и одну игрушку, маленькую смешную мохнатую обезьянку. И мои игрушки, и коньки с ботинками, оставшиеся лежать на шкафу, и приготовленные учебники и тетради для первого класса – все осталось дома. Мы уехали счастливо: еще до начала бомбежек и до начала оккупации. Нам очень повезло, хотя в городе было уже много эвакуированных из западных районов страны, масса госпиталей с ранеными. Я запомнил эвакуированное из Одессы Высшее мореходное училище. Оно располагалось по соседству в здании финансово-экономического института (РФЭИ), пустовавшем по случаю студенческих летних каникул. Марширующие колонны сумрачных, суровых курсантов произвели на меня огромное впечатление. Я зачарованно маршировал рядом с колоннами курсантов по тротуару, подпевая им хорошо знакомые мне маршевые песни. А пока в еврейских семьях обсуждали вопрос, надо ли бояться немецкой оккупации. Газеты и радио предупреждали, что немцы уничтожают еврейское население. Многие считали это пропагандой, т. к. помнили немецкую оккупацию Ростова в 1918 году, что тогда у них останавливался немецкий врач – майор. Он был еврей и вполне приличный человек. Непонимание того, что фашизм изменил Германию менее чем за 10 лет, стоило многим евреям в СССР жизни во время войны.
А пока в августе 1941 года мы погрузились в вагон. Я плохо понимал, что происходит и что ждет нас впереди. А пока это было для меня интересное приключение. Я залез на третью полку, поезд долго не отправляли. Говорили, что немцы впереди нашего пути бомбят дорогу. Нонночке было поручено, как старшей сестре, ей было 14 лет, присматривать за нами. Пока окончательно не стемнело, она читала мне «Тимур и его команда». Я задремал рядом с Нонной под стук колес. Поехали. Мне еще не было восьми лет, и я не очень задумывался о том, что ждало нас впереди. Итак, до свидания, Ростов, теперь мы едем в эвакуацию.
Эвакуация
Август 1941 года. Простояв короткую летнюю ночь где-то в степи, утром мы были в Лихой. Говорили, что ее бомбили ночью, но никаких разрушений или ужасов войны я не помню. Выяснилось, что эшелон пойдет только завтра, перебрались всем нашим табором в какие-то хаты. Подробностей не помню, помню, что была масса фруктов в саду, которые можно есть прямо с деревьев. Дальше поездку не помню, но приехали мы в Сталинград, откуда по Волге институт должен был добираться в Ульяновск. А пока несколько дней мы жили у очень старых друзей бабушки Шульгиных. Я у них разыскал книжку о Ворошилове и Буденном, о гражданской войне как раз в этих местах.
Несколько дней мы сидели на берегу, ожидая пароход, наконец узнали, что вечером, с темнотой начнется посадка. Крик, давка, но все-таки до смертоубийства дело не дошло. Все погрузились, забив палубы и трюмы.
Бабушки и дедушка Иофин с детьми разместились в каютах третьего класса. Для меня было все очень интересно: можно было бегать по палубам, спускаться в трюм, где были лежачие места, как в вагоне поезда, и где ехали наши мамы. Хорошо помню, как мы с бабушкой сидели в ресторане парохода, для меня все здесь было внове. А вокруг была Волга.
Годы эвакуации были тяжелыми, голодными и бездомными, но большинство населения все-таки относилось к нам, эвакуированным, либо нейтрально, либо дружелюбно, хотя были, и немало, кто, видимо, не очень скрываясь, ждал немцев. Где мы провели несколько дней и ночей – не помню. Дядя успел смотаться в райцентр Ульяновской области г. Мелекесс. Это за Волгой, кажется, в 90-100 км от Ульяновска. Мелекесс, маленький уездный татарский городок на реке Черемшан. Легенда говорит, что была такая татарская царица Мелекесс Черемшан, по несчастной любви она бросилась в реку и утонула. В память о ней городок назвали Мелекесс, а речку Черемшан.
В это время мама и тетушка Мира – несмотря на ее близорукость, она всю жизнь плохо видела, что-то было у нее плохо и с вестибулярным аппаратом; она мне потом рассказывала, что если она поднимала голову вверх, у нее сразу кружилась голова – были мобилизованы на «окопы», как тогда говорили. Как-то удалось им попасть не на окопы за сотню километров, а на торфоразработки в русско-татарское село Сабакаево в семи километрах от Мелекесса. Вскоре и она, и мама были переведены в контору. Грамотных специалистов было мало, а работа здесь позволяла раз в неделю приходить домой. Числа 15 сентября началась моя школьная жизнь. Так я ждал этого дня, но пришел в школу, когда ребята уже проучились пару недель. Учительницей у нас была молодая девушка, ходила она, несмотря на рано начавшиеся морозы, в авиационном кожаном шлеме, видимо, училась в аэроклубе, и где-то через месяц ушла, наверное, в полк Гризодубовой, он как раз формировался где-то в Поволжье. Как сложилась ее судьба, я не знаю, наверное, погибла, как и большинство ее подруг 1941 года. Она была красивая, спокойная и приветливая. Я очень жалел, когда она ушла от нас. В классе я первоначально задирал нос. Я уже бегло читал, а ребята в классе были малоподготовлены. Самоутверждаясь, я лез из кожи вон, тянул руку, что, естественно, не нравилось в классе. Никто меня не обижал, но и друзей я там не нашел. Да и говор мой резко отличался от мелекесского. Меня передразнивали, и только заступничество учительницы меня успокаивало. Разнился и менталитет детей с нашим. Правда, антисемитизма, откровенного и открытого, я не помню. Школа № 1, в которой я начал учиться, носила имя коммунистки Прониной, погибшей по официальной версии от рук кулаков.
Зима 1941 года была голодная и холодная. Электрического освещения в домах не было. Пользовались коптилками: в бутылочку наливали керосин, за ним были длиннющие очереди, на горлышко одевали жестяной кружочек с трубочкой в центре с протянутым через нее шнурочком – фитилем. Света от коптилки было мало, копоти много. Пробовали использовать и лучину, кое-где у стариков еще сохранились поставцы для лучины. До этого я читал об этом только в сказках.
И все же для тысяч людей, поднятых войной с запада страны, плохо одетых, голодных, со страхом ожидающих ежедневно прихода почтальона – похоронки пришли почти ко всем – и местным и приезжим, власть была на высоте. Никто не остался под открытым небом, регулярно по карточкам получали, хоть и минимум, продукты. Детей подкармливали как могли. Их прикрепляли к специальным столовым, где дети могли получить тарелку супа (с тыквой и клецками), кашу из магары, о ее существовании мы узнали только здесь. Ее еще называли лошадиной манкой, раньше она шла на корм лошадям, она горчила, но осенью – зимой 1941 года это было большим подспорьем: сверху каша заливалась ложкой химического киселя на сахарине – крупа казалась не такой горькой. Ах, где те не съеденные довоенные котлеты! Тарелки после еды можно было не мыть: вылизывали начисто.
А какой восторг был, когда по карточкам выдавали впервые увиденные повидло из тыквы, конечно, без сахара, и цукаты из сахарной свеклы. Отбракованную белую свеклу очищали, получив по карточкам, нарезали мелкими кусочками и пекли все в той же русской печи. В школе всем детям выдавали по маленькой булочке. Они казались нам необыкновенно вкусными.
Мама до поздней осени, когда их мобилизовали в Сабакаево, сначала работала счетоводом-бухгалтером в рабочей столовке, что кроме карточек давало возможность получать ежедневно один обед, который она скармливала мне. Я приходил к ней после школы, съедал суп и шел к бабушке обедать.
Такой снежной зимы я в Ростове не видел, но и морозы в 1941/42 году были суровы, а ведь и одежда и обувь были наши, ростовские, где зима длится обычно два-три месяца, а здесь до шести месяцев: с конца октября и до начала апреля. Что-то выменивали, денег у нас не было, пока дядя Давид не переслал бабушке свой денежный и продовольственный аттестат. У меня появились валенки. В это время моим любимым удовольствием было бродить по сугробам после школы, представляя, что я иду с бойцами на врага, бродил по пояс в снегу, с очень боевыми песнями. В валенках было полно снега, приходил с мокрыми ногами. Очень любил, как и все мальчишки, подцепиться на сани и подъехать к дому. Было у меня еще одно увлечение. Видимо, в Мелекессе формировались полки резерва. И с утра до темноты шли занятия рот по строевой и тактической подготовке. Мне доставляло удовольствие по дороге домой из школы задержаться на часок-другой, пока не закоченею, маршируя за ротой, подпевая и запоминая команды.
Не знаю почему, но где-то в конце 1941 года мы перебрались на Луговую улицу. Название улицы соответствовало реальности. С весны до осени улица зарастала травой по пояс, машины здесь и не появлялись: раз в несколько недель проедет телега с каким-нибудь отпускником после госпиталя, который спешит накосить траву на улице перед домом, привезти дров, вспахать огород. Жили здесь русские и татары. В соседнем от нас доме жил старик со своей старухой, родители какого-то знаменитого татарского оперного артиста, народного артиста Татарской АССР. Приходилось часто к ним обращаться: спичек не было и рано утром надо было выбежать из дома, смотреть, у кого уже идет дым из трубы, и мчаться туда, чтобы попросить угольков для растопки. Однажды забежав к этим соседям, а жили они бедно в обычной избе, я застал старика, совершавшего намаз. Это меня страшно изумило. «Мама, как же так? Его сын – народный артист, а он верит в Аллаха?» Для меня это было абсолютно невероятно. С соседями жили нейтрально, ни они, ни мы в гости не ходили, не то время было. В доме, где мы поселились, было четыре маленькие комнатки и большая «зала». Перегородки были дощатые, оклеенные газетами. Хозяйка – жена деда – умерла перед войной, а в комнатах до войны жили четыре сына хозяина со своими женами. Еще до нашего переселения сюда три невестки получили похоронки, четвертая получила уже при нас. Постепенно все они возвращались к своим родным. Наверное, старику было горько и одиноко, вот и пустил он нас к себе, разместившись в кухне. Я его побаивался, хотя он много помогал нашим женщинам, знакомил их с новым для них бытом. Зимой Луговую заносило снегом, расчищались только тропки вдоль домов, летом двор зарастал травой, лебеда, укроп, полусъедобные калачики, конопля и др.
Вскоре после нашего приезда я заболел, высокая температура, в общем, попал я в инфекционное отделение больницы. Перед этим пропала моя обезьянка – игрушка, которую мы привезли из Ростова и которую я считал своим талисманом. Куда и как она пропала – я не знаю. Искали, но не нашли, а я заболел. Врачи разводили руками, но не ставили диагноз. Однажды врачи потребовали, чтобы меня кормили, и как и где уж достали, но мне принесли маленький стаканчик меда.
Пролежал я здесь до весны, но не умер, вытащили меня врачи, мама и бабушка. Худущим, покачивающимся от слабости меня выписали, так и не поставив диагноз. Записали – «возвратный тиф», но не скрывали, что не уверены, так ли это.
Еще до болезни – к нашей огромной радости – мы услышали о разгроме немцев под Москвой. Как мы ждали этих победных сводок Левитана, сидя у репродуктора. Я вырезал из газеты портрет товарища Сталина, в шинели, фуражке, без всяких знаков различия, только красная звезда на фуражке, наклеил портрет на белый лист бумаги, раскрасил края синими чернилами и прикрепил его на стене. Как мы верили, что Сталин одержит победу, мы еще не знали какой ценой. А по ночам мы слышали, как плакали невестки деда-хозяина, ставшие одна за другой вдовами.
Еще до конца учебного года меня перевели в другую школу, поближе. Но и там я учился слабо. Читал я бегло, с арифметикой было хуже. Иногда мне хотелось порадовать маму и бабушку, и я старался проявить прилежание в приготовлении уроков. Получалось это далеко не всегда.
Сергей, как старший, очень помогал взрослым. Рубил дрова, помогал топить печь, орудовал с ухватом и, кроме того, чем тревожнее становились сводки, тем активнее мы готовились к борьбе с фашистами. Точили топоры и ножи, собирались в партизаны. Готовились к выпуску листовок. Слушали известия по радио, писать листовки как самому грамотному было поручено Сергею. К счастью, до этого не дошло. Помню тревогу взрослых. Бабушка говорила: «У меня больше нет сил, второй эвакуации я не переживу». По вечерам, особенно в зимние вечера, при мерцающей коптилке и при свете горящих в «голландке» (печке) дров мы усаживались на топчане и пели советские довоенные и военные песни. Мне кажется, что все песни военных лет, которые мы слышали тогда по репродуктору, мы помним и спустя 60 лет.
Весной 1942 года, соскучившись по маме, я, ничего не сказав бабушке, оправился в Сабакаево. Это семь километров, через лес. Добрался благополучно, мама была в ужасе. Мне попало, переночевал в избе, где мама снимала угол, утром, отпросившись, она отвела меня домой.
Здесь я впервые увидел деревенскую нищету Мужчины – только старики и вернувшиеся с фронта «счастливчики» – инвалиды. Мама стала работать плановиком-бухгалтером в артели «Большевик», где и проработала до года, когда мы с ней вернулись в освобожденный Ростов. Но до этого было еще далеко.
Взрослые делали все возможное, чтобы накормить нас, одеть, дать спокойно учиться. Усталые, после работы они устраивали нам праздники, дни рождения, чтение стихов, пение песен.
Летом нас определяли в пионерский лагерь на базе школы. Там кормили два раза в день, а на ночь к вечеру мы шли домой. На линейке считалось доблестью, если стоящий во второй шеренге вдруг сдергивал трусы с впередистоящего, что вызывало общий восторг, особенно если трусы сдергивали с эвакуированного.
Самыми голодными были зима 1941 года, весна и начало лета 1942 года. Хлеба часто не было вовсе. Очень выручили зимой два мешка муки, полученные тетей Мирой и мамой за работу в Сабакаево. Бабушка пекла вкуснейшие лепешки. «Тетя Мира, это в мешке на санях мука? – Нет, Воленька, это наша мУка».
Мама много работала, приходила поздно вечером. Заниматься со мной она не могла. Но хорошо помню, как утром мы идем с ней, еще темно. Я – в школу, она на работу. Я еще не вполне проснулся. Мама хочет, чтобы я по дороге повторил таблицу умножения. Иду, повторяя, глаза закрываются. Мороз, я по глаза закутан в шарф. Но таблицу умножения я запомнил навсегда.
Второе лето с едой было полегче, так как мы стали обладателями двух огородов. Один участок был в полуквартале от нас, уже за городом. Раньше там была городская свалка, теперь военкомат раздавал участки семьям военнослужащих. Сначала, к нашему восторгу надо было сгрудить в кучу весь мусор граблями и лопатами. Их у нас не было. Снабдил дед-хозяин. Потом все сжигалось. Полыхали костры. Потом вскопать, перемешав с золой, посадить картошку, тыкву и капусту. Работа была тяжелая. Но к концу лета земля щедро нас вознаградила. Такой крупной картошки, огромных кочанов капусты и тыкв-великанов я еще не видел.
Да и снабжение по карточкам постепенно улучшилось. Стал появляться американский яичный порошок, тушенка изредка, подарки из Америки. Это все было кстати, последние вещи, которые можно было выменять на продукты, уже были проданы. Тем более что никакого опыта в торговле и обмене ни у кого из моих тетушек не было.
В этом году, как результат разгрома немцев на Кавказе и под Сталинградом, в феврале 1943 года вторично и окончательно был освобожден Ростов, а к осени – и вся Ростовская область. Приходили треугольники полевой почты от дяди Давида, дяди Бини и Авы, но не миновала и нас тяжкая беда. Погиб под Ленинградом Меир. Он добровольно оказался в самом пекле. Галя старается бывать у обелиска, где он похоронен, есть на обелиске и его фамилия. Я ездил как-то с Галкой туда, поклонился его могилке. Это в западных пригородах Ленинграда.
Итак, 1943 год. Становилось все яснее, что немцев гонят. Но до победы было еще далеко. В третий класс я пошел в третью школу. Это была маленькая начальная школа в центре города, у городского парка. Деревянное здание, зеленого цвета, в центре дома большая «зала» – здесь играли, пели, водили хороводы на переменах, здесь проводились линейки. Сюда выходили двери всех четырех классов, да еще учительской, кабинета заведующей школы. Школа была еще с дореволюционными традициями. Нищета была, конечно, страшная, чернила разводили сами из печной сажи, бумаги и тетради были большой ценностью, нередки были и самодельные, сшитые из листов уже использованной бумаги.
Мы начали готовиться к отъезду в Ростов. Мы – это я и мама. Перед отъездом я пошел в школу, ещё не зная, переведут ли меня в четвёртый класс (ведь я несколько месяцев не учился) или оставят на второй год. Заведующая спросила «как он учился». Учительница меня похвалила, и было решено меня перевести в четвертый класс по оценкам первого полугодия. Они были весьма приличны. Я был очень горд этим.
Заканчивалась наша эвакуация. Мы рвались домой, в Ростов. Низкий поклон мелекессцам, они приютили и не дали умереть нам с голоду. После войны Мелекесс стал быстро расти, в нем появились крупные заводы, он стал крупнейшим центром нашего атомного машиностроения, а после смерти Георгия Димитрова город стал называться Димитровград. После строительства Куйбышевской ГЭС водохранилище подошло вплотную к Мелекессу, и Димитровград стал портом и крупным промышленным и научным центром. Много раз мы с Сергеем говорили, что надо бы съездить посмотреть на город нашего детства, да так и не сложилось. В марте 1944 года мы уехали в Ростов с мамой. Закончилась наша эвакуация.
Наше возвращение
Сначала было решено, что мы поедем через Москву. В это время дядю Давида отозвали из армии как специалиста по машинному учету. Уволен он был в запас в звании майора с большим количеством орденов и медалей, ведь в самое тяжелое время войны он был участником обороны Ленинграда, более того, среди его наград он очень дорожил Почетным знаком «Участник боев на Ораниенбаумском плацдарме», где шли долгое время кровопролитнейшие бои. Судьба его хранила: почти три года он был под огнем и ни разу не был ранен. Бабушка получала и хранила благодарственные письма от командования части и очень ими гордилась. Перед отъездом Солженицыных из страны жена дяди Давида и теща Александра Исаевича Екатерина Фердинандовна – это было уже после смерти дяди Давида – отдала мне коробку с его наградами и орденскими книжками. В Ленинград дядя Давид уже не вернулся, работал в Москве в ЦСУ (Центральное статистическое управление Госплана СССР). Специалист он был великолепный и очень хороший человек. Очень немногие еще живые его сотрудники до сих пор хранят о нём и о работе с ним самую добрую память.
Екатерина Фердинандовна жива и живет то в Москве, то в усадьбе Солженицыных. Она очень хорошо и внимательно относилась ко всем нашим родственникам Давида. Бывали мы у нее дома в Москве незадолго до нашего отъезда, уже после их возвращения в Союз из Америки. Хороший она человек.
Однако вернемся в 1944 год. Поезда ходили нерегулярно, теплушки (товарные вагоны с настилами из досок) брались штурмом толпой возвращающихся из эвакуации голодных, оборванных людей. Мы должны были ехать через крупную узловую станцию Рузаевку. Мама, два «места», я с какой-то сумой.
Харьков производил страшное впечатление: все разбито, пустые, сгоревшие рамы окон, сплошные развалины. Ведь его дважды оставляли и дважды брали в ходе кровопролитнейших боев. Но город потихоньку оживал. Меня поразило, что на разрушенной улице стояла тележка и какой-то пожилой инвалид торговал газированной водой, с сиропом! Какой она была вкусной! Переночевали у родственников и к вечеру следующего дня сравнительно быстро мы вернулись в свой родной город.
Нас очень долго держали перед Ростовом на каком-то полустанке в Верхне-Гниловской. В Ростове были к вечеру, вокзал разбит и сожжен. Выгружались не доезжая вокзала. Но тут выяснилось, что в город нас не пустят – комендантский час, до утра. Разместили в подвале разбитого Лендворца, я-то спал на чемодане, а мама просидела рядом ночь.
Комендантский час заканчивался в 6 утра. Утро было солнечное и теплое. Мы двинулись в город: через привокзальную площадь с большой круглой баррикадой посередине мимо вокзала, где несколько дней в окружении держались в феврале 1943 года при освобождении города бойцы под командой Гукаса Мадояна, ставшего за этот подвиг позднее Героем Советского Союза и Почетным гражданином города. Затем через памятный ростовчанам переход – лестницу через ветку ж. д., и вот мы выходим вдоль Темернички к началу ул. Энгельса, главной улицы города, теперь это снова Большая Садовая. Дома вдоль улицы сплошь разбиты. На стенах убедительные надписи: «Проверено. Мин нет. Мл. сержант Иванов». И крупно вдоль стены: «Мы возродим тебя, родной Ростов!» Ростов вошел после войны в число десяти наиболее
пострадавших городов России. Так мы и шли с мамой мимо кое-где сохранившихся довоенных названий на углу улиц, только вместо улиц – развалины домов, редко где уцелел одно- или двухэтажный домик. На улицах расчищена только проезжая часть, всюду завалы кирпича и строительного мусора, а ведь прошло уже больше года после освобождения города. Так мы и брели с мамой по почти безлюдной улице. Редкие прохожие, раз в полчаса проедет «военная» машина да процокают лошадиные подковы по мостовой. Но мы вернулись домой, и день был прекрасный, и свежая зелень уцелевших деревьев. Некоторые я узнавал и тихо здоровался с ними, радуясь, что они уцелели. Через пару часов, мы ведь шли с вещами, мы добрались до модинского двора. Я был счастлив: Витя, Таня – дети тети Доры. Первые дни – рассказы о годах в эвакуации. Чудо их спасения (в первой оккупации города, уже были развешены приказы о явке евреев, но в этот день части Красной Армии освободили город и спасли еврейское население от расстрела). Это (конец ноября 1941 года) было первое контрнаступление наших войск, предшествовавшее разгрому немцев под Москвой в декабре 1941 года, закончившееся освобождением областного центра. Еврейское население, оставшееся в городе, несколько десятков тысяч человек было расстреляно в Змиевской балке. Были редкие случаи, когда соседи укрывали еврейских детей, спасая их, но были и случаи выдачи пытавшихся спрятаться евреев ради их квартир, вещей, а иногда из привычной ненависти к евреям.
Вскоре мама уже работала. В четвертый класс я пошел в расположенную кварталом выше школу № 2. Школ не хватало, многие были разбиты, во многих были расположены госпитали. В нашем четвертом классе было больше 50 человек. Сидели по три человека за партой, школа работала в три смены. В классе были дети разных возрастов. Многие при немцах не учились и потеряли кто год, кто два, а то и три года.
После работы, в субботу мама забирала меня от деда, и мы шли пешком, четвёртый трамвай еще не ходил на бойни, иной раз и в пургу переходили многочисленные железнодорожные пути, вдоль которых со стороны окраин Дачного поселка еще стояли сгоревшие немецкие танки. Очень хотелось залезть в них, но, во-первых, мама не разрешала, во-вторых, в знак презрения к разгромленному врагу окрестные мальчишки использовали их в качестве отхожих мест.
А потом зимой детский тубдиспансер направил меня в детский санаторий для больных или ослабленных детей. Он был расположен в бывшем особняке (до революции) нахичеванского богача и представителя армянской интеллигенции. Там было два отделения: для лежачих больных детей с костным туберкулезом и отделение ослабленных детей, находившихся под наблюдением детского тубдиспансера. Подлечили меня примерно в апреле, за месяц до экзаменов. В четвертом классе тогда сдавали не то четыре, не то пять экзаменов. Но до экзаменов было еще одно событие для всей измученной страны – Победа. Уже в конце апреля было ясно, что на днях Берлин падет и война закончится. Но когда вечером 8 мая Левитан предупредил, что скоро будет передано важное правительственное сообщение, было уже не до сна. За годы войны привыкли не выключать репродукторы и вот, по-моему, в шесть утра мы услышали сообщение о капитуляции 9 мая фашистской Германии.
Что тут началось: все кричали, плакали, обнимались и целовались. Меня отпустили из дома, и по Крепостному я с толпами людей поднялся на Энгельса. Шли колонны войск гарнизона, военные училища. Совсем молодые ребята 17–18 лет. Рядом со мной плакала старушка. Она крестила проходящие роты, плакала и говорила: «Слава Богу! Хоть эти мальчики уцелеют!» Было много цветов, женщины дарили букеты сирени офицерам. Войска шли на Театральную площадь для участия в параде.
В воздухе поблескивали крыльями, выполняя сложные фигуры высшего пилотажа, «Спитфайры» – истребители, подаренные союзниками. Праздник был поистине всенародным. Это теперь появились поклонники Гитлера и у нас, в России, а тогда было огромное чувство радости, гордости, что жертвы были не напрасны, что фашизм – «не прошел».
А в конце мая были экзамены, учился я в четвертом классе школы № 2 перед экзаменами месяц – другой, но как-то умудрился сдать экзамены без троек. Сохранился мой табель за четвертый класс с экзаменационными и итоговыми оценками о переводе меня в пятый класс. Конец войне, конец начальной школе.