6. «La Pequeña Rubena»
Когда думаешь обо всех этих прекрасных людях, которых мы оба знали и которых убили… появляется абсурдное чувство, что как-то несправедливо быть живым.
Рассвет 18 сентября 1936 года Капа и Герда встречали среди толпы фотографов и журналистов, собравшихся у Алькасара в Толедо. Точно в 6 часов 31 минуту раздался сильнейший взрыв, который разрушил крепость и потряс весь город, но не помог выбить из развалин осажденных мятежников. Немецкий фотограф Ханс Намут вместе с Капой и Гердой наблюдал, как республиканские войска атаковали Алькасар, но были быстро отброшены. «Мы [видели], как они поднимаются по крутому холму, – писал позднее Намут. – Мы [видели], как кто-то погиб под огнем. Совсем рядом с нами проносили раненых, так что их кровь капала на наши ботинки. Мы [смотрели] в белые глаза мертвых, мы почти оглохли от шума гранат и взрывов динамита»[88].
Потрясенные и удрученные, Капа и Герда покинули Толедо. 30 сентября двухмесячная осада была снята, Франко разгромил республиканцев и захватил город. Падение Толедо стало для мятежников огромной и пропагандистски важной победой и открыло им путь на Мадрид, расположенный в 65 километрах к северу от Толедо. В тот день, когда пал Алькасар, генерал Франко, который был назначен главнокомандующим повстанческими войсками, выступил с заявлением: «Планы обороны Мадрида? Не смешите. Мы дойдем до него быстрым маршем, сокрушая любое нелепое сопротивление».
Герда и Капа к этому времени уже перебрались в столицу и вместе с испуганными горожанами ожидали, когда Мадрид будут атаковать силы Франко. Примерно в это же время в местечке к северу от Мадрида Капа познакомился с талантливым молодым немецким писателем Густавом Реглером, который в то время был политкомиссаром 12-й Интернациональной бригады под командованием яркого и обаятельного Мате Залки, венгерского писателя, известного также как генерал Лукач[89].
Реглер тогда подумал, что Капа похож на цыгана и выглядит моложе, чем на самом деле (через несколько недель ему исполнилось 23 года). По его словам, Капа присоединился к 12-й Интербригаде, когда она направлялась к реке Мансанарес, где, как говорили, концентрировались другие республиканские силы, готовые защищать Мадрид от первого мощного удара Франко. В полной темноте они пробирались через ничейную полосу, заросшую кустарником, который прихватил мороз, но, когда добрались до реки, обнаружили около нее пустые окопы. Реглер был потрясен: «Мадрид беззащитен перед атакой, как лань, которую преследуют охотничьи собаки»[90].
При возвращении в штаб-квартиру Лукача Капа впервые попробовал на вкус ужасы войны. «Молодой человек [Капа], – вспоминал Реглер, – пугался снарядов, которые со свистом пролетали над нами и взрывались далеко в стороне. Позже он попросил разрешения переодеть брюки, заметив с юмором, что это его первое сражение и что кишечник у него оказался слабее ног».
Во время этого первого для него боя Капа сделал еще несколько полезных наблюдений. Оказывается, даже его небольшой рост (173 см) все-таки был на несколько сантиметров выше того роста, который позволял выжить при сильном обстреле. Так что лучший способ сохранить в этих условиях свою голову состоял в том, чтобы прижаться к земле, а еще лучше – заползти на дно глубокой воронки. На линии фронта молчание действительно было золотом: на переднем крае даже на произнесенное шепотом слово hola (привет) нередко прилетал ответный «привет» в виде пули снайпера. Оказывается, на войне в голове у человека оставалось только то, что происходит сейчас, в этот миг, а инстинкт и подсознание полностью вытесняют субъективные эмоции и мысли. Вместе с тем, как потом отмечали многие военные фотографы, адреналин, полученный в разгар боя, может вызвать исключительно сильное привыкание.
В конце сентября, когда на Мадрид днем и ночью падали бомбы, Капа и Герда через Барселону вернулись в Париж, завершив таким образом работу над проектом Фогеля. Измученные молодые люди не знали, увидят ли они снова Мадрид. Они пока не смогли показать, как испанский народ может победить фашизм. По сравнению с Испанией, где каждый миг был наполнен напряжением, жизнь в Париже казалась невыносимо сонной. «Пристроив» свои фотографии в коммунистических и левых пропагандистских журналах, они постарались как можно быстрее вернуться в Испанию, чтобы своими снимками снова освещать борьбу с фашизмом.
Капа вернулся первым: он получил новое задание и отправился в Мадрид в ноябре. За время его отсутствия в столице произошли большие перемены: страх перед пытками и изнасилованиями солдатами Франко заставил множество мадридцев встать на защиту своего города. Эпицентром нового сопротивления оказался Каса-де-Кампо, парк на западе Мадрида, где республиканцы выкопали окопы и соорудили сложные баррикады из дверей, чемоданов и вообще всего, что смогли найти. Сидя под сгоревшими дубами на взбегающих на холмы городских улицах, защитники нередко делили одну винтовку на троих, ожидая идеального момента, чтобы выстрелить по врагу. Девочки-подростки, сняв золотые кресты и цепочки, привязывали к плечам подушки, чтобы не оставалось синяков: отдача у винтовки Маузера напоминала удар копытом мула…
Все несколько недель в холодном зимнем Мадриде Капа фотографировал бои за кварталы у Каса-де-Кампо и скотобойни, расположенные к северо-западу от города. Отряды, к которым он присоединялся, переходили от одного разрушенного дома к другому. Его фотографии, сделанные морозной зимой того года, запечатлели бородатых бойцов, греющихся в израненных осколками университетских общежитиях, плачущих матерей, которые сидят со своими детьми на платформах станций метро – когда приходит поезд, спящие дети инстинктивно поджимают ноги и отодвигаются от края платформы. В здании центральной телефонной станции коллеги-корреспонденты отправляют прошедшие цензуру заметки, инстинктивно пригибаясь при взрывах снарядов. А в сотне шагов от линии фронта, в кафе на улице Гран-Виа все еще подают в высоких бокалах кофе со сливками с невероятно сладкими пирожными.
Журнал World Illustrated, разместивший эти фотографии на своих страницах, также напечатал снимки, на которых мужчины бросают гранаты в стены домов своих братьев, отметив в комментариях, что «хороших фотографий из Мадрида очень мало. Оба сражающихся лагеря не приветствуют появления у себя фотографов, а там, где можно сделать хорошие снимки, сейчас очень опасно»[91]. Впрочем, сам Капа с невероятной легкостью переходил из одной смертельно опасной зоны в другую. Для этого ему просто нужно было запрыгнуть на трамвай. По цене чашки эспрессо на Монпарнасе он мог ездить на войну столько раз, сколько ему хотелось. «На линию фронта? Садитесь вот на этот трамвай, – любезно посоветовал ему как-то один из мадриленьос (madrileños), жителей Мадрида. – А на метро ехать не советую: можете выйти не на ту сторону»[92].
Капа также снял множество самых печальных лиц этой войны – лиц окаменевших от горя матерей и их детей. Он стал первым фотографом, который донес ужас войны до читателей во всей Европе и за ее пределами. На его фотографиях сражение за Испанию выглядело совершенно безжалостным: в нем действительно не щадили никого. В этой войне от бомбежек погибало больше невинных людей, чем тех, кто держал в руках оружие. Самое сильное впечатление произвели фотографии Капы, запечатлевшие потрясенных женщин из рабочего пригорода Валлекас, одного из тех районов, которые бомбили больше других. Фотографируя женщин, которые только что вернулись домой и обнаружили разрушенные здания и тела соседей под залитой кровью щебенкой, фотограф держал свою «Лейку» всего в нескольких сантиметрах от их лиц. Когда в декабре он вернулся в Париж, то обнаружил, что Alliance продал эти фотографии журналам из многих стран мира. 28 декабря эти снимки Капы составили первый разворот в издании Life, новом американском журнале, который начал публиковать их в номере от 23 ноября и быстро распродал весь первоначальный тираж в 466 тысяч экземпляров.
В начале 1937 года Капа снова вернулся в Испанию, на этот раз вместе с Гердой, чтобы сделать фоторепортаж о ситуации с беженцами на побережье Андалусии, куда тысячи людей бежали после того, как мятежники выдвинулись к порту Малага. От Малаги за несколько дней движения по прибрежной дороге можно было добраться до ближайшего республиканского убежища – города Альмерия. Родители умоляли водителей втиснуть детей в забитые грузовики и фургоны, зная, что у них мало шансов увидеть их снова. Люди сотнями падали и умирали от усталости и голода прямо у дороги. Однажды днем их атаковали самолеты мятежников. Пойманные врасплох люди гибли целыми семьями. Канадский врач Норман Бетьюн видел, как немецкие и итальянские самолеты снова и снова заходили над колоннами беженцев и «пулеметными очередями выводили на толпе бегущих сложные узоры»[93].
В начале марта Капа и Герда вернулись в Париж с фотографиями этой трагедии. Возможно, именно осознав в полной мере возможность собственной гибели, Капа сделал Герде предложение. К его удивлению, она ответила отказом. Как и Капа, Герда была озабочена судьбой Республики, и «о браке не могло быть и речи, – говорит Рут Серф, – по крайней мере до тех пор, пока фашисты не потерпят в Испании поражение». Кроме того, говорила Герда, если она когда-нибудь и перестанет быть полигамной, то это произойдет только по финансовым соображениям: потенциальный муж должен быть состоятельным человеком, а не внештатным военным фотографом.
У Герды были и другие причины не связывать себя браком. Во время поездки в Испанию она сделала много замечательных фотографий, но до сих пор ни одна из них не появилась в печати под ее собственным именем. На всех подписях ее имя следовало за фамилией Капы: «Фотографии: Капа и Таро». Устав от того, что большинство ее фотографий приписывалось Капе или публиковалось без подписи, она решила продвигать собственное имя. Настало время выйти из тени учителя. «Она была оскорблена тем, что ее имя не упоминалось в печати, – говорит Рут Серф, – и больше не связывала свое будущее с Капой».
Тем не менее позже в этом месяце они вместе вернулись в Мадрид и остановились в отеле Florida. Здесь среди постояльцев они обнаружили 37-летнего американского писателя Эрнеста Хемингуэя, уже получившего известность благодаря своему первому роману «И восходит солнце» (1926, в русском переводе – «Фиеста». – Примеч. ред.) и эпическому роману о Первой мировой войне «Прощай, оружие» (1930). В ближайшие несколько лет пути Капы и Хемингуэя пересекались не раз. Со своей первой встречи с фотографом Хемингуэй восхищался смехом Капы и его убийственной самоиронией. Активный молодой венгр обладал редким талантом: он помогал другим улыбаться даже в самые худшие времена. Со своей стороны, Капа уважал Папу за его страстную поддержку республиканцев и жажду писать свои репортажи из траншей и окопов передовой, а не из гостиничного бара с изобилием напитков или бомбоубежища со всеми удобствами. Это был человек, которому хотелось подражать – если не в манере речи и стиле прозы, то, по крайней мере, в умении писать свою жизнь, как огромное полотно, полное романтики и героизма. «Наша дружба началась в хорошие дни, – вспоминал Капа в своей книге «Немного не в фокусе» (Slightly Out of Focus, в русском переводе 1999 года – «Скрытая перспектива». – Примеч. пер.). – Впервые мы встретились в 1937 году в республиканской Испании, я тогда был молодым вольным фотографом, а он – очень известным писателем. Его называли Папой… и я вскоре стал считать его своим отцом»[94].
21 апреля силы Франко подвергли Мадрид самой массированной бомбардировке за все время войны. 27 апреля летчики гитлеровского Легиона «Кондор» варварски уничтожили жителей Герники – культурной и духовной столицы Страны басков… 27-го в городе был базарный день… Спустя несколько дней после этих событий Капа направился на север, в баскский порт Бильбао, где повстанцы начали получать большое преимущество. К тому времени, как он прибыл в Бильбао, бомбардировщики Гитлера уже совершали налеты на город по несколько раз в день. Капа фотографировал матерей с маленькими детьми, бегущих в убежище, в то время как другие люди пытались тушить пожары, которые постоянно бушевали в разрушенном городе.
Американский журналист Винсент Шиэн так вспоминал об одной из бомбежек: «Капа собирался фотографировать, когда в небе появились “Юнкерсы”. Он прыгнул в канаву, и в ту же канаву одновременно с ним прыгнули еще два человека. Тут Капа подумал, что, наверное, будет правильно и к месту представиться незнакомым людям, поэтому он сказал: “Я – фотограф”. На это второй человек сказал: “Я баскский католик”, а третий заметил: “Вот две профессии, которые в данный момент совершенно бесполезны”»[95].
Примерно в это же время другой американский корреспондент, немногословный Джей Аллен, встретил Капу в аэропорту Бильбао, где он отправлял пленки в Париж, в редакцию Regards. На старом грузовике «Пакард» они отправились в город. Аллен вспоминал, что Капа смотрел на него с презрением. «Дело, очевидно, было в том, что я не привез с собой никакой еды, – пишет Аллен. – Еще одного кормить, да такого огромного», – сказал Капа шоферу на плохом испанском.
Несколько дней спустя Аллен и Капа на время отключились от сообщений о войне и пошли в кабаре в центре города. Внезапно пронзительно завыли сирены воздушной тревоги, за ними прогрохотали четыре взрыва. Выскочив из помещения, Капа мгновенно включился в работу. «Я видел, как он спокойно снимал лица людей, пока на опустевшей улице не осталось никого, кроме охранника с винтовкой», – вспоминал Аллен в предисловии к книге «Смерть в творениях» (Death in the Making), сборнике фотографий Герды и Капы, опубликованном в США в 1938 году. «[Охранник] отвез нас в убежище. Таким я увидел [Капу] на фронте. Его глаза смотрели на трагедию спокойно, без выражения. Но не так видел ее объектив его фотокамеры»[96].
7 мая 1937 года войска Франко предприняли атаку у пика Сольюбе, в важном районе в окрестностях Бильбао. Через неделю республиканцы начали оставлять город. Капа вернулся в Париж, где провел полезную встречу с властным, но обаятельным Ричардом де Рочмонтом, главой представительства Time-Life. Увидев в журнале Life впечатляющие военные фотографии Капы, де Рочмонт попросил его поработать на съемках серии документальных фильмов «Марш времени». Капа согласился.
Теперь он косвенно работал на Генри Люса, босса де Рочмонта и основателя Life. По иронии судьбы, Люс был убежден, что Франко – «великий белый рыцарь, который намерен спасти Испанию от этих грязных коммунистов»[97]. Однако фильм де Рочмонта «Репетиция войны» получился яро антифашистским; Люс, к его чести, часто расходился во взглядах с авторами своих фильмов и журналов, но не мешал им их высказывать[98]. Однако Капа как кинооператор совсем отбился от рук: он не повиновался ни де Рочмонту, ни другим продюсерам. «Мне очень нравился Капа, но он был совершенно недисциплинированным, – вспоминал позднее де Рочмонт. – Я отправил его на Испанскую войну с камерой Eyemo как военного оператора… [но] он отдал камеру своей подружке, чтобы она что-то там поснимала»[99]. Поведением Капы был впечатлен и Том Орчард, ассоциированный продюсер фильма «Репетиция войны»: «Боб был фотографом, но не знал, как пользоваться кинокамерой. Результат: мы получали от него совершенно великолепные кадры, но это были совершенно великолепные фотокадры. Он нажимал на кнопку, вжик – и пяти футов кинопленки как не бывало!»[100]
В конце мая Капа снова встретился с Гердой на перевале Навасеррада, недалеко от Сеговии, чтобы снять наступление республиканцев. На этот раз Капа надеялся, что они с Гердой зафиксируют победу республиканцев – как в кино-, так и в фотокадрах[101]. Они исступленно работали, снимая динамичные сцены атаки танков и пехоты, но наступление республиканцев быстро захлебнулось, так что им пришлось возвращаться в Мадрид без кадров, которые они так жаждали снять…
В середине июня Капа и Герда поехали из Мадрида на юг. Надежды на то, что удастся снять сцены побед, таяли с каждым днем. Рано утром 24 июня корреспонденты прибыли в штаб-квартиру коммунистического батальона имени Чапаева, дислоцированного под Пеньярроей. В тот же день с фотографами, направлявшимися на Сьерра-де-Мульва, встретился политический комиссар батальона, смелый и остроумный немецкий интеллектуал Альфред Канторович, он же Канто. В своем дневнике Канторович записал, что оружием Капы была большая кинокамера. Политкомиссар также заметил, что Герда была чрезвычайно привлекательной: одетая в брюки, в берете, из-под которого выбивались красивые светло-рыжие волосы, она носила на поясе какой-то миниатюрный револьвер[102].
Дневниковая запись также подробно рассказывает о том, как Герда и Капа в тот же день с помощью бойцов батальона под командованием Канто организовали несколько постановочных атак. «Капа устроил целую сцену атаки: упоенные битвой люди с ужасающими криками штурмовали воображаемые позиции фашистов и в два дубля одержали победу… [Капа] остался очень доволен результатом»[103].
Таким образом, не имея возможности снять настоящую атаку, они в конце концов были вынуждены прибегнуть к фальшивке. Капа был впечатлен «страстным боевым духом» людей Канто и сказал ему, что эта постановочная атака выглядела более реальной, чем настоящая[104]. Два дня спустя Капа и Герда отправились вместе с Канто на передовую сражения при Ла-Гранхуэле. Кан написал в своем дневнике: «Ничто не могло удержать ее [Герду], когда она бросила свою камеру на плечо и в полном безрассудстве, среди бела дня, без всякой маскировки пробежала примерно 180 метров до новой позиции. Все обошлось – видимо, фашисты спали, потому что было время сиесты. Герда Таро сфотографировала позиции и бойцов второй роты и начала собираться обратно. Республиканцы почти силой удерживали ее и Капу до захода солнца.
Успешно запечатлев (заведомо победоносные) атаки республиканцев, Капа отправился в Париж, чтобы передать Ричарду де Рочмонту свои пленки и материалы Герды. Сама Герда осталась в Мадриде на II Международной конференции писателей. К этому времени она уже получила широкую известность под псевдонимом Pequeña Rubena (Рыженькая), так что могла позволить себе организовать представительную встречу левых авторов, пишущих для коммунистической газеты Ce Soir. Теперь ее снимки подписывали «Фото Таро», так что Герду по праву можно было считать самостоятельным фотожурналистом.
Перед отъездом в Париж Капа попросил молодого канадского добровольца Теда Аллана позаботиться о Герде. «Я оставляю Герду под твою ответственность, Тедди, – сказал ему Капа. – Береги ее!»[105] Аллан, который собирался стать писателем, работал политкомиссаром в группе доктора Нормана Бетьюна, занимавшегося переливанием крови. Он провел несколько вечеров с Гердой и Капой, которые постоянно пили в баре мадридского отеля Gran Via; иногда к ним присоединялись Хемингуэй и Джон Дос Пассос. «Вот так конфетка!» – подумал Аллан, когда впервые увидел Герду в компании Капы[106]…
Ожидая, что редакция Ce Soir пришлет ей еще одно задание, Герда перебралась в люкс отеля Casa de Alianze, популярного среди самых гламурных антифашистов Испании из-за атмосферы круглосуточного распутства и его артистичных постояльцев вроде чилийского поэта Пабло Неруда. Герда быстро стала звездой Alianze и хозяйкой нескольких разгульных вечеринок, на которых стойкие коммунисты наподобие Клода Коберна или Ильи Эренбурга из России слушали красивых молодых поэтов, читавших свои витиеватые стихи.
Своим обаянием Герда быстро одурманила несколько иностранных корреспондентов, находившихся в Мадриде, в том числе «кадаврообразного» Коберна, который писал супероптимистические статьи для лондонского издания Worker[107]. Кое-что из ее очарования этого времени можно уловить на двух фотографиях Герды, сделанных перед его отъездом в Париж. На первой Герда в зеленой полевой форме сидит рядом с валуном за вооруженным солдатом. На ее лице – экстаз, вызванный вбросом адреналина, связанного с войной. На другом снимке Герда сидит с опущенными руками у могильного камня, на котором вырезаны буквы C и P («Коммунистическая партия»)[108].
Бо́льшую часть июля 1937 года Аллан и Герда до поздней ночи мотались в поисках сюжетов для репортажей. Вид плачущих сирот, голодающих женщин и детей и бесчисленных трупов их невероятно изматывал. Тем не менее Герда оставалась жизнерадостной, а во время переездов от одной точки в другую пела походные песни республиканцев. Любимой у нее была «Песня о четырех генералах», «Los Quatros Generales», в которой высмеивались четыре генерала мятежников и воспевался дух сопротивления Мадрида[109].
Однажды в своем гостиничном номере Аллан показал Герде несколько написанных им коротких рассказов. Позже он использовал их в романе «А теперь новая земля»[110] и был в восторге, когда Герда сказала, что они ей нравятся. Герда ушла в ванную и скоро вернулась с зубной щеткой во рту и в одном нижнем белье. Она легла на кровать.
– А не вздремнуть ли нам перед обедом? – спросила она.
Аллан прилег рядом с ней, стараясь не прикасаться к ее телу. Он знал, как Капа обожал Герду, насколько он был серьезен, когда доверял ему ее жизнь. Герда решила проверить его решимость, коснувшись его века кончиком тонкого пальца.
– Я больше не буду влюбляться! – сказала она. – Это слишком больно.
Аллан спросил, любит ли она Капу.
– Капа – мой друг, – с ударением сказала Герда, – мой приятель.
Как вспоминал потом Аллан, Герда спросила, нравится ли ему, когда его гладят в паху. Он кивнул. Герда взяла его руку, провела ей в своем паху и сказала, что ей тоже нравится, когда ее там трогают. Аллан ласково погладил ее там, но затем остановился. Он чувствовал себя виноватым.
– Ты собираешься выходить замуж за Капу? – спросил он.
– Я же сказала, он мой приятель, а не любимый. Он все еще хочет, чтобы мы поженились, но я не хочу.
– А он ведет себя так, как будто вы любите друг друга, – сказал Аллан. – Он попросил меня позаботиться о тебе.
– Да. Он умный. Он видел, как я смотрела на тебя[111].
Пока Герда флиртовала с мужчинами, к западу от Мадрида более ста тысяч испанцев истребляли друг друга в битве при Брунете. Герда приехала в этот городок 12 июля, когда снайперы мятежников находились так близко, что могли по своему желанию выбирать жертв среди солдат-республиканцев. Несколько часов она снимала удачные атаки республиканцев на последние опорные пункты повстанцев. На одной из этих фотографий был изображен солдат-республиканец, рисующий на побеленной стене серп и молот рядом с перечеркнутым фашистским лозунгом «Arriba España!» («Вставай, Испания!»).
Несколькими днями позже Герда снова оказалась на линии фронта – на этот раз вместе корреспондентом лондонского Daily Worker Клодом Коберном, циничным человеком с мертвенно-бледным лицом. Позднее он вспоминал, как в чистом поле они попали под сильный огонь немецких самолетов. «Мы пришли к выводу, что на этот раз у нас очень мало шансов выбраться живыми, – писал Коберн. – После этого умозаключения [Герда] встала в полный рост и начала фотографировать эти самые самолеты.
– Если мы все-таки как-то выберемся отсюда, – сказала она, – у нас будет что показать Комитету по невмешательству в испанские дела»[112].
К этому времени Герда уже потеряла представление о реальности, не отличала себя от солдат-республиканцев и постоянно носила на бедре свой изящный револьвер. Своему знакомому, немецкому фотографу Вальтеру Ройтеру, она сказала, что появляется на передовой в чулках и на высоких каблуках, потому что это повышает моральный дух мужчин[113]. Другим участникам событий, в частности Альфреду Канторовичу и советскому писателю Михаилу Кольцову, Герда представлялась настоящим бойцом-антифашистом: она не замечала политической борьбы, которая раскалывала республиканцев, но становилась все более чувствительной к страданиям испанских гражданских лиц. Идеологические тонкости для нее не имели значения, главное было победить фашизм. «Когда думаешь обо всех этих прекрасных людях, которых мы оба знали и которых убили в ходе этого наступления, – сказала она Коберну, – появляется абсурдное чувство, что как-то несправедливо быть живым»[114].
Герда должна была вернуться в Париж в понедельник 26 июля. Но в пятницу, 24-го, республиканцы снова отвоевали какой-то участок территории, и она решила в последний раз вернуться в Брунете. На рассвете в воскресенье утром она позвонила Теду Аллану и попросила ее сопровождать – ей уже удалось найти машину, чтобы добраться до линии фронта. «Мне нужно сделать несколько хороших фотографий, чтобы отвезти их в Париж, – сказала она. – Если при Брунете все еще бьются, то, может, удастся снять пару динамичных картинок»[115].
На окраине Брунете французский шофер наотрез отказался двигаться дальше, и Герде с Алланом пришлось пешком пробираться через кукурузное поле. В самом городе они встретили генерала Вальтера, командующего силами республиканцев в этом районе. Он, как и другие командиры, был крайне удручен большими потерями и приказал им немедленно уходить. Герда стала умолять Вальтера разрешить ей остаться, но это не помогло: генерал снова приказал им убираться и на этот раз накричал на Герду. Впрочем, та его не послушала. Видя, что намечается ожесточенное наступление повстанцев, они с Алланом укрылись в мелком окопчике; неподалеку спешно окапывались солдаты-республиканцы.
Вскоре раздался зловещий звук самолетов армии Франко, в небе появились двенадцать бомбардировщиков «Хейнкель», и через несколько секунд вокруг журналистов начали рваться бомбы. Герда принялась за работу: она делала снимок за снимком, несмотря на то что после каждого взрыва окоп засыпало землей. Вернер Боймельбург, один из летчиков Легиона «Кондор», участвовавших в этом налете, посмотрел вниз и увидел такие разрушения, что ему показалось, будто он видит «последний день Земли»[116].
Около 16 часов Герда и Аллан заметили бипланы, оснащенные мощными пулеметами. Один из них летел прямо к ним. Аллан понял почему: по-видимому, пилоты увидели солнечный блик от фотоаппарата Герды. Низко спустившийся самолет был виден из их окопа как на ладони, но Герда оставалась спокойной. Под гул самолетов, которые один за другим начали снижаться, она лежала на спине и перезаряжала «Лейку». Рядом с окопом лежала кинокамера Капы. Аллан схватил камеру и попытался закрыться ею, как щитом, от пуль, осколков и летящих камней. Около 17:30 Аллан и Герда внезапно заметили, что на них набегают отступающие солдаты. В паре шагов от того места, где они лежали, нескольких человек буквально разорвало на куски. На поле боя воцарился хаос. Некоторые бойцы побежали прочь. Но затем остальные солдаты-республиканцы направили свои винтовки на бегущих товарищей, и этого оказалось достаточно, чтобы остановить панику. Вскоре республиканцы восстановили боевой порядок. Аллан умолял Герду покинуть поле боя, и наконец она согласилась.
Вместе с шотландским доктором они отошли к новой линии противостояния, которая образовались между Брунете и соседней деревней Вильянуэва. Вдоль дороги можно было видеть множество трупов и умирающих людей. Герда не стала их снимать: у нее кончилась пленка. В Вильянуэва двое мужчин попросили врача помочь их раненому другу. Они подняли одеяло, укрывавшее их товарища, – у него были страшно изуродованы ноги. Мимо проезжал танк республиканцев, они поместили на него раненых и поехали вместе с ними. Снова показались вражеские самолеты. Танк остановился у побеленного крестьянского дома, двор которого был завален трупами и умирающими.
Показался черный фургон с тремя ранеными. Герда и Аллан остановили его и попросили их подбросить. Герда вскочила на подножку. «Сегодня вечером у нас в Мадриде будет прощальная вечеринка, – сказала она. – Я уже купила шампанское»[117].
Внезапно к машине вынесло еще один танк республиканцев, водитель которого потерял управление. Танк врезался в бок машины и раздавил Герду. Аллана отбросило в ближайший кювет. Следующее, что осознал Аллан, – он лежит на обочине дороги в разорванных и окровавленных брюках, но боли не чувствует. Он позвал Герду. Двое солдат подбежали к нему и втащили в канаву. Затем он увидел лицо Герды. Она кричала, ее глаза умоляли помочь ей, но у него отнялись ноги.
Снова налетели самолеты франкистов, и солдаты побежали в убежище. Когда самолеты скрылись, Аллан снова позвал Герду. Ему сказали, что ее увезли в машине скорой помощи. Он спросил, где ее фотоаппарат. Никто этого не знал. Затем кто-то протянул ему ремень Герды – его деревянная пряжка была раздавлена. Через несколько минут он потерял сознание. Его отвезли в госпиталь в монастыре Эскориал.
Госпиталь представлял собой бывшую иезуитскую школу для детей, в ней были большие общие спальни. В отдельных комнатах лежали тяжело раненные. Аллану сообщили, что Герда здесь, ей только что сделали сложную операцию. Английская медсестра сказала, что она в шоке, но может выжить. По-видимому, когда Герду принесли сюда на носилках, она была в сознании, потому что попросила врача отправить телеграммы редактору Ce Soir и Капе.
Поздно вечером Герду зашла проведать американская медсестра Ирэн Шпигель. Позднее она рассказывала:
Танк разворотил ей живот. У нее были очень серьезные абдоминальные травмы – все внутренности вывалились наружу. Я помню, что Тед Аллан был там и хотел ее увидеть. Но я не могла пустить его к ней, потому что мне сказали, что из-за сильных болей ей нужен покой. Если бы я знала, что она умрет, то я бы позволила им встретиться. Но она о нем не спрашивала. Единственное, о чем она спросила: «Что с фотокамерами? Они ведь новые. Они целы?» Она умерла, просто закрыла глаза. Я дала ей морфин – у нас не было пенициллина или антибиотиков, – и в конце она не испытывала боли. Я хорошо помню, что она была очень красивой, она могла бы стать кинозвездой. И она ничего не боялась…[118]
Аллану сказали, что Герда умерла, только в 6 часов утра в понедельник, 26 июля. Его сын, доктор Норман Аллан, рассказывает, что смерть Герды преследовала отца до самой его кончины в Монреале в 1995 годуi.
27 июля Капа в Париже купил газету L’Humanité и в кратком отчете о положении дел в Испании прочитал: «Как сообщается, во время боя под Брунете была убита французская журналистка мадемуазель Таро». Капа был ошеломлен. Неужели это правда? Но позже в этот день ему позвонил Луи Арагон, главный редактор Ce Soir. Герда действительно погибла.
Пока Капа ждал в Париже, когда тело его возлюбленной вернется из Испании, левая пресса Европы успела канонизировать Герду, возвысив ее от безрассудного репортера до антифашистской святой. Ce Soir напечатал сотни соболезнований и страницу за страницей отводил для описания ее жизни. Life назвала ее «вероятно, первой женщиной-фотографом, погибшей во время боевых действий»[119]. Только в пятницу 30 июля 1937 года гроб с телом Герды прибыл в Париж. На вокзале Аустерлиц его встречали товарищи-коммунисты и многочисленные друзья, члены семей Капы и Герды. Среди встречавших была и Рут Серф, которая хорошо помнит толпу из десятков тысяч членов коммунистической партии, которые составили похоронную процессию на следующий день, 26-й день рождения Герды. Процессия прошла от Центра культуры до кладбища Пер-Лашез.
По словам очевидцев, следовавший за гробом Капа был безутешен. Когда отец Герды начал читать Тору, он зарыдал. Ища утешение в одиночестве и бутылке, он заперся в своей квартирке и оплакивал Герду две недели, при этом ничего не ел и винил в смерти ее спутника, оставшегося в живых. Это Капа научил Герду фотографировать «Лейкой». Он ввел ее в мир военной фотографии. Он видел, какие необычные снимки делает она под его началом. По ее плану он должен был стать всемирно известным фотографом, но разработчик этого плана погиб. Почему она? Почему не он?!
По мнению Анри Картье-Брессона, над Капой опустилась какая-то завеса. Когда же эта завеса наконец поднялась, люди увидели совершенно другого человека: циника, все большего приспособленца, порой – совершенного нигилиста, человека, который боится привязанностей, человека с навечно разбитым сердцем.
Старый друг Капы Пьер Гассман пытался утешить его, говоря, что это был несчастный случай, что он не виноват. Гассман помнит, как Капа сказал ему, что это он виноват в ее смерти.
Это был тот единственный раз, когда он был действительно серьезен со мной. Капа сказал мне: «Я бросил ее в опасности – она бы никогда не погибла, если бы я был там. Пока она была со мной, она была в безопасности. Если бы я был там, она делала бы то, что делал я. Я бы никогда не позволил ей встать на подножку. Это было полное безрассудство. Я бы никогда этого не допустил».
Семья Герды тоже обвинила Капу в гибели девушки. Ее братья пылали к нему ненавистью. По свидетельству Гензель Мит, они накинулись на него прямо после похорон своей сестры: «Была ужасная драка… Боба сильно избили»[120]. «При этом, – добавляет Рут Серф, – все винили Капу в смерти Герды только потому, что именно с ним она уехала в Испанию».
Венгерский друг Капы Дьёрдь Маркош также пытался его утешить. Он позднее вспоминал, что Капа, который продолжал сильно пить всю оставшуюся жизнь, «особенно сильно бушевал и пил запоем» в течение нескольких дней после похорон Герды.
– Капа, это не может так продолжаться, – умолял его Дьёрдь. – Ты сойдешь с ума и погубишь себя! Ты не имеешь права этого делать. Ты востребован, у тебя впереди большие дела.
– Да, да, – бормотал Капа, – ты прав. Я должен что-то делать[121].
Но что? По словам его знакомого, французского фотографа Вилли Рони, смерть Герды побудила Капу задуматься об отказе от фотожурналистики и уходе в киноиндустрию. Кроме того, он намеревался получить работу фотографа в кругосветном круизе[122]. Ему стало невыносимо бродить по кварталам, которые они обходили вместе с Гердой, или сидеть в кафе, где они строили планы на будущее, поэтому Капа сбежал из Парижа на сырые улицы Амстердама. «Возможно, это мое романтическое представление, – говорит Эва Бешнё, которая тогда жила в этом городе. – Но я почему-то я думаю, что вместе с Гердой умерла часть Капы. Видно, она и впрямь была его второй половиной».
В более поздние годы Капа часто говорил о Герде как о своей жене, а коллеги и друзья поддерживали эту фантазию и повторяли, что он действительно женился на ней. Собственного слова ему было недостаточно, несколько месяцев после ее смерти он носил фотографии Герды в своем портмоне и часто демонстрировал их в барах или в мерцающем свете костров, рассказывая о днях их славы в Испании. «После смерти Герды он всегда говорил со мной о ней, говорил снова и снова, – вспоминает Рут Серф. – Она была самой большой любовью его жизни».
К ноябрю 1937 года Капа оправился от потери Герды настолько, что снова мог работать, и вернулся в Испанию. Гражданская война достигла критической точки. Силы Республики и интернациональные бригады все чаще оказывались несопоставимыми с потенциалом армии Франко с ее десятками тысяч обученных и хорошо вооруженных солдат Гитлера и Муссолини, линкорами и, конечно, сотнями современных самолетов. Теперь Франко побеждал в ключевых сражениях по всей Испании. 21 октября под ударами мятежников пал Хихон, последний оплот республиканских сил на севере страны.
В начале декабря Капа начал работать с Гербертом Мэтьюзом из New York Times, одним из самых объективных корреспондентов, освещавших войну. Подобно Джорджу Оруэллу и другим писателям, которые приобретали в Испании первый опыт освещения военных действий, Мэтьюз не рассматривал войну упрощенно, как крестовый поход добра против зла. На его взгляд, зверства совершали обе стороны, и война уже не была братоубийственным делом: и республиканцев, и мятежников теперь поддерживали иностранные державы. А они все чаще рассматривали войну в Испании как генеральную репетицию более масштабной войны в Европе и за ее пределами. Особенно скептически Мэтьюз относился к советским действиям в Испании. Сталинские эмиссары, похоже, стремились превратить Республику в коммунистическое государство с жесткой дисциплиной, насаждаемой беспощадной секретной службой[123].
15 декабря 1937 года повстанцы атаковали Теруэль, мрачную естественную крепость, окруженную горами высотой более тысячи метров, которая блокировала их продвижение к Валенсии, на побережье Средиземного моря. Капа и аскетичный дотошный Мэтьюз прибыли туда 21 декабря. Город был почти окружен. Если он падет, Франко наконец получит шанс разорвать связь между Барселоной и Мадридом, тем самым разделив республиканские силы.
Несколько дней Капа и Мэтьюз вместе с Эрнестом Хемингуэем и краснолицым Сефтоном Делмером, журналистом средних лет, представлявшим Daily Mail, освещали битву за Теруэль. Каждый вечер они возвращались на отдых в комфортабельный отель, расположенный в ста километрах от мест боев, в Валенсии. В канун Рождества Хемингуэй попрощался с ними и вернулся в Америку заканчивать документальный фильм «Испанская земля» (снят по сценарию и с закадровыми комментариями Эрнеста Хемингуэя. – Примеч. ред.) и собирать деньги для республиканцев. В первый день нового 1938 года пришли новости о том, что Теруэль, похоже, пал.
Следующим утром Мэтьюз и Капа отправились в путь. По заснеженным дорогам передвигаться было трудно. В тот день они столкнулись с группой замерзших республиканцев, которые ломами сбивали лед со своих машин. Другая группа пыталась с помощью лебедок затянуть машины вверх, в горный городок, по самому крутому отрезку последней открытой дороги. Примерно в половине восьмого вечера уставшие и голодные журналисты наконец миновали Пуэрто Рагудо, последний перевал перед Теруэлем.
Прибыв в деревню Баракас, расположенную на другом склоне горы, они вскоре забыли превратности прошедшего дня. Здесь они весело провели у костра ночь с офицерами карабинеров, наслаждаясь вяленой треской, хлебом, вином и кофе. Им даже удалось поспать несколько часов на пыльном ковре. На следующее утро они снова отправились в путь. Дорога была усыпана приметами войны: гниющими тушами животных, разбитой мебелью и сгоревшими машинами. В густых ветвях одного дерева они увидели окоченевший труп солдата-республиканца. Его лицо выражало смертельный ужас: видно, он обматывал ветви телефонным проводом, когда его настигла пуля снайпера.
У самого Теруэля Мэтьюз и Капа поняли, что республиканцы удерживают свои позиции, но не все. Самые жестокие бои шли у здания резиденции гражданского губернатора в центре города. Мэтьюз и Капа вместе с группой республиканских солдат вошли в здание и стали подниматься по лестнице, скользя по ошметкам штукатурки и щебенке.
Они попали в зону убийств, где у человека окончательно сдавали нервы и его покидал рассудок от ужаса: по зданию эхом разносились выстрелы из винтовок, которым отвечали щелчки пистолетов самоубийц, мольбы о пощаде со стороны республиканских заложников и взрывы гранат. Прижимаясь спинами к стенам, изрытым следами от пуль, Капа и Мэтьюз проникли внутрь дома. За несколько минут им удалось пробраться на третий этаж.
– Viva Franco! – внезапно закричали несколько боевиков. – Viva España!
Люди Франко, которые, оказывается, находились этажом ниже, стали стрелять по Капе и Мэтьюзу. Несколько республиканцев открыли ответный огонь прямо через пол, а затем забросали комнаты внизу гранатами.
Сердце вырывалось из груди. Капа и Мэтьюз прошли несколько шагов, а затем вышли в коридор, заглядывая в одну комнату за другой. И в каждой из них один испанец убивал другого. А в одной из комнат они лицом к лицу столкнулись с одиноким республиканцем, готовым убивать до конца.
– Получи, сволочь! Одна пуля для тебя, другая – для Франко! – выкрикнул солдат и дважды выстрелил из револьвера. Раздался душераздирающий крик, затем плач и стоны агонии. Мэтьюз посмотрел в яму в полу и увидел молодого повстанца с гранатой. Он был готов выдернуть чеку. Республиканцы снова выстрелили, всадив в своего соотечественника еще три пули.
– Ужасно, правда? – сказал Мэтьюз.
Как только сопротивление повстанцев в здании было сломлено, Капа присоединился к поиску людей, которые, как стало известно, скрывались где-то в подвале. В конце концов они нашли более 50 человек, в основном женщин и детей, и помогли им выбраться из-под обломков. В репортаже для Ce Soir Капа рассказал, как эти люди прожили более двух недель на остатках еды своих защитников и нескольких гнилых сардинах. Эти похожие на мертвецов люди были настолько обессилены, писал он, что даже не могли выбраться из своих укрытий. Глубоко впечатленный их страданиями Капа написал, что не может найти слов, чтобы описать «эту душераздирающую сцену»[124].
В середине февраля 1938 года Франко захватил город и двинулся к Средиземному морю. Стало ясно, что Республиканская Испания обречена[125].
В других государствах Европы фашизм также наступал, причем все более успешно. 14 марта восторженные толпы приветствовали Гитлера, въезжавшего в Вену, столицу своей родины Австрии. 19 апреля Франко захватил Винарос и другие города на побережье между Валенсией и Барселоной, окончательно разрезав надвое Республиканскую Испанию.
Но Капа уже не освещал эти удручающие события. 21 января он покинул Европу и пошел на другую войну против тоталитаризма, еще более жестокую, чем та, которая шла в Испании, на другом конце света.