Римские легионы. Самая полная иллюстрированная энциклопедия. Глава 4. Император и войско (А. В. Махлаюк, 2018)

Падение республиканского строя и установление в Риме единовластия в форме принципата произошло во многом благодаря армии. Именно легионы привели к власти Октавиана, и императорская власть никогда не могла отречься от своего революционного и военного происхождения. Власть императора, безусловно, опиралась на армию, зависела от поддержки легионов. Чтобы заручиться этой поддержкой, правителям Империи приходилось выстраивать особые отношения с армией, носившие во многом персональный характер. Требуя от своих войск стойкого перенесения тягот и лишений военной службы, дисциплины, личной преданности и политической лояльности, императоры, сосредоточившие в своих руках монополию на верховное распоряжение армией и покровительство солдатам, брали на себя обязательства обеспечивать материальное благополучие, почести и различные привилегии военнослужащих во время службы и по выходе в отставку. В свою очередь, солдаты видели в императоре не просто правителя, но верховного главнокомандующего, которому приносили присягу, и покровителя – патрона, как говорили римляне, с которым были связаны узами личной верности. Для любого принцепса важно было также утвердить и в общественном мнении, и прежде всего среди солдат свой образ как победоносного полководца, чьей прозорливости, доблести и счастью Рим обязан своими военными достижениями.

Военная служба стала рассматриваться как служба не столько государству, сколько лично императору, а сама армия – как принадлежащая персонально ему не только в силу его полномочий главнокомандующего, но и на основе обязательств персонального характера. В этом заключалось коренное отличие от ситуации периода Республики, когда, по словам Цицерона (Филиппики. X. 12), все легионы и все войска, где бы они ни находились, считались принадлежащими Республике. Император Тиберий, заявивший по восшествии на престол, что «воины принадлежат не ему, а государству» (Дион Кассий. LVII. 2. 3), явно лукавил. Уже в правление Августа выходит из употребления прежнее официальное наименование армии, которое звучало «легионы (войско) римского народа». Сам Август в своих «Деяниях» использует такие выражения, как «мои воины», «мое войско», «мой флот» (Деяния Божественного Августа. 15; 26; 30). Воины же в надписях нередко прямо указывают на то, что они сами или их легион принадлежат императору. В одной из надписей центурион Гай Эдузий именуется «центурион XXXXI легиона Августа Цезаря» (ILS 2231). Ветераны в надписях называют себя «ветеранами Августа», как, к примеру, в надписи, отмечающей почести, предоставленные городом Немаусом ветерану XVI легиона Юлию Фесту – «отставному солдату Тиберия Цезаря Августа, сына Божественного Августа» (CIL XII 3179 = ILS 2267). С именем императора связывается получение наград, почетной отставки и привилегий[39]. Примечательно, что в период принципата официальные письма императоров начинались фразой: «Если вы здоровы, хорошо; я и мои легионы здоровы».

Император Октавиан Август. Статуя с виллы Ливии у Прима Порта

Все воины были связаны с императором присягой (sacramentum militiae), которую они приносили через несколько месяцев после записи на службу, перед тем как их вносили в списки части. Потом эта присяга на имя правящего императора каждый год возобновлялась сначала 1 января, а начиная с правления династии Флавиев – 3 января. Точная формула присяги и особенности самой процедуры ее принесения в императорское время остаются неизвестными ввиду скудости имеющихся свидетельств. Судить об этом мы можем только по косвенным данным. Важно, однако, подчеркнуть, что в институте воинской присяги императорского времени, как и в других установлениях, обнаруживается противоречивое сочетание старинных традиций и принципиально новых моментов[40]. В эпоху Республики собранные для ежегодной кампании легионы приносили клятву консулам, что будут следовать за ними, куда бы их ни повели, не покидать строй и повиноваться начальникам (Полибий. VI. 21. 1–3; Дионисий Галикарнасский. Римские древности. X. 18; XI. 43; Ливий. XXII. 38. 1). В этом случае законно избранный магистрат, наделенный высшей государственной властью, включавшей и право совершать священнодействия (ауспиции), без которых римляне не мыслили отправление властных полномочий, выступал прежде всего в качестве посредника между войском и богами и только как таковой мог требовать присяги и повиновения[41]. В период Империи центральным пунктом воинской присяги, очевидно, стала личная верность принцепсу, которая предполагала повиновение ему не только и не столько как законному носителю сакральной, военной и государственной власти, сколько как конкретной личности. Неслучайно философ Эпиктет, рассуждая о служении высшему разуму, приводит сравнение с воинской присягой, которая требует от солдат превыше всего ставить спасение цезаря (Беседы. I. 14–17). Показательно, что присяга могла быть принесена воинами еще до того, как провозглашенный войском император официально признавался сенатом и народом[42]. Образцом здесь, возможно, послужила та клятва, которую жители Италии и западных провинций принесли Октавиану в 32 г. до н. э. перед объявлением войны Антонию и Клеопатре. Кроме того, воинская присяга, судя по некоторым косвенным свидетельствам, в императорское время стала включать обязательство хранить преданность не только императору как главнокомандующему, но и его семейству, как в клятвах, даваемых сенаторами и другими гражданами (например, ILS 190; Дион Кассий. LX. 9. 2). Важно также отметить, что со времени Августа присяга приносилась на имя принцепса войсками, расположенными не только в императорских, но и в сенатских провинциях, которыми формально управляли наместники, назначаемые сенатом, и все воины считались связанными одной присягой, принесенной одному императору-главнокомандующему (Тацит. История. IV. 46). Вместе с тем в формулу присяги, возможно, включалось обязательство быть готовым пожертвовать жизнью ради римского государства. Во всяком случае, на это указывает свидетельство Вегеция. Он писал уже в то время, когда христианство стало официальной религией Римской империи, и поэтому в приводимой им формуле присяги упоминается Святая Троица, но в остальном содержание воинской клятвы скорее всего восходит ко временам Ранней империи. Воины, пишет Вегеций (II. 5), «клянутся именем Бога, Христа и Святого Духа, величеством императора, которое человеческий род после Бога должен особенно почитать и уважать. Как только император принял имя Августа, ему, как истинному и воплощенному Богу, должно оказывать верность и поклонение, ему должно воздавать самое внимательное служение. И частный человек, и воин служит Богу, когда он верно чтит того, кто правит с Божьего соизволения. Так вот воины клянутся, что они будут делать старательно все, что прикажет император, никогда не покинут военной службы, не откажутся от смерти во имя римского государства».

Император Тиберий

Император Гай Калигула

Как можно видеть, у Вегеция подчеркивается религиозное значение воинской присяги, которая в Риме изначально была сакральным по своей сути актом, ставившим воина в особые отношения и с командующим, и с богами. Представляется, что с установлением принципата значимость того момента, который римляне называли «святостью присяги» religio sacramenti (Ливий. XXVI. 48. 12; XXVIII. 27. 4; Кодекс Юстиниана. VI. 37. 8), не только не уменьшилась, но, по всей видимости, еще более возросла в связи с общими установками политики Октавиана Августа, который стремился возродить древние традиции. Согласно римским традициям, нарушение присяги считалось преступлением против богов, преступивший ее становился sacer – дословно «посвященным подземным богам», то есть предавался проклятию, а значит, мог быть предан смерти без суда (Дионисий Галикарнасский. Римские древности. XI. 43; Макробий. Сатурналии. III. 7. 5; Исидор Сивильский. Начала. V. 24. 30). Воинская присяга сама по себе превратилась в объект культового почитания как обожествленное понятие. Ветераны в Интерцизе (Паннония) сделали посвящение «Гению Присяги» (AE 1924, 135); вероятно, они составляли коллегию почитателей этого культа (sacramenti cultores) (АЕ 1953, 10; 1959, 15). В одном из эпизодов романа Апулея «Метаморфозы» (Met. IX. 41) незадачливый легионер, у которого избивший его огородник отобрал меч, страшится Гения Присяги: утрата оружия фактически приравнивалась к дезертирству и каралась смертью (Дигесты. 49. 16. 3. 13; 49. 16. 14. 1). Вполне возможно, что в изложенной Вегецием формуле присяги сохранился традиционный, «языческий» взгляд, согласно которому военная служба и верность тому, кому принесена присяга, являются, соответственно, службой и верностью божеству. Неслучайно историк Геродиан называет воинскую присягу «священным таинством Римской державы» (VIII. 7. 4). В силу военной присяги, определявшей сущность воинского долга, воин оказывался в принципиально иных отношениях с императором, нежели гражданские лица.

Что касается процедуры принесения присяги, то в императорское время, возможно, сохранился тот же ритуал, который для II в. до н. э. описал Полибий[43]. Из числа новобранцев выбирался наилучший и произносил слова клятвы, а все остальные воины повторяли за ним «Idem in me» («Так же и я») (Полибий. VI. 21. 3).

Разумеется, присяга, несмотря на свое религиозное содержание и суровые санкции, полагавшиеся за ее нарушение, не могла гарантировать абсолютного повиновения и преданности войск императору. Случались в истории императорского Рима и солдатские мятежи, измены и дезертирство, и даже переход на сторону врага целых легионов, как это было в 69 г. н. э., когда I Германский, IV Македонский и XVI Галльский легионы перешли на сторону восставших против римской власти галлов и германцев и принесли присягу их предводителю батаву Юлию Цивилису. Многое, естественно, зависело от личности и авторитета императора. Однако уже вскоре после кончины Августа Тацит, говоря о центурионах и солдатах, констатирует их глубоко укоренившуюся преданность Цезарям (Тацит. Анналы. II. 76). Имеется и немало конкретных примеров непоколебимой верности римских солдат своему долгу и присяге. Так, во время египетской кампании Октавиана его центурион Гай Мевий попал в плен и был приведен к Антонию и в ответ на вопрос, как с ним надлежит поступить, заявил: «Прикажи убить меня, потому что ни благом спасения, ни смертной казнью невозможно добиться, чтобы я перестал быть воином Цезаря и стал твоим» (Валерий Максим. III. 8. 8). Тацит (История. III. 54) рассказывает о центурионе Юлии Агресте, который с разрешения Вителлия отправился в расположение флавианцев, чтобы выяснить, что произошло под Кремоной. Когда он, вернувшись, рассказал Вителлию об увиденном, тот ему не поверил и обвинил в измене. Тогда Агрест в доказательство своей верности покончил с собой. Таким же образом покончил с собой и один солдат Отона, которому не поверили, когда он принес известие о разгроме при Бедриаке (Дион Кассий. LXIII. 11; Светоний. Отон. 10. 1), а другой пронзил себя мечом, чтобы доказать свою преданность Отону (Плутарх. Отон. 15). Как образец бескомпромиссной верности долгу прославился центурион Семпроний Денс: он единственный из всей когорты бросился на защиту Гальбы (или Пизона по Тациту) и погиб (Плутарх. Гальба. 26; Тацит. История. I. 43. 1; Дион Кассий. LXIII. 6. 4). Показательно, что в большинстве приведенных примеров образцом подлинной верности и преданности являются офицеры разных рангов. Это, возможно, объясняется не только тем, что они чаще привлекали внимание античных авторов, но и особым характером взаимоотношений полководцев и принцепсов с младшим командным составом. Верность императору была в сознании солдат неотделима от высшей доблести, достоинства войска, его благочестия. Иногда она даже приобретала демонстративный, исступленный характер, как в коллективном акте самоубийства, который совершили солдаты Отона во время его похорон (Светоний. Отон. 12. 2; Плутарх. Отон. 17; Дион Кассий. LXIII. 15; Аврелий Виктор. О цезарях. 7. 2). По словам Тацита, они покончили с собой не из страха, но из ревнивого чувства чести и любви к принцепсу (История. II. 49), и смерть их вызвала восхищение в войсках. Любовь и преданность к умершему императору солдаты выражали и по-другому, но при этом характерно, что они демонстрировали особый военный характер своей связи с покойным. Ветераны Суллы шествовали в его похоронной процессии строем со знаменами и в полном вооружении (Аппиан. Гражданские войны. II. 105–106); старые легионеры Цезаря сжигали оружие, которым украсились для похорон (Светоний. Цезарь. 84. 4), а на похоронах Августа воины, как самую ценную жертву, бросали в погребальный костер боевые награды, полученные от императора (Дион Кассий. LVI. 42. 2).

Император Гальба

Верность войска, безусловно, имела первостепенное политическое значение. В сенатском постановлении по делу Гнея Пизона, наместника провинции Сирия, обвиненного в убийстве Германика, сенат хвалит воинов, которые сохранили преданность и верность дому Августа (Постановление о Гнее Пизоне. Стрк. 160 сл.). Неслучайно эта верность в своих военных аспектах, как fides militum («верность воинов»), fides exercituum («верность войск»), fides legionum («верность легионов»), начиная с Траяна присутствует на монетах многих императоров[44]. Воинская «верность» почиталась и как обожествленная абстракция, о чем свидетельствует алтарь из Аквинка, посвященный Юпитеру Наилучшему Величайшему и Верности ветеранов (Fidei veteranorum – CIL III 14342). На утверждение идеи благочестивой верности было нацелено и присвоение легионам и другим воинским частям почетных наименований Pia («Благочестивый»), Fidelis («Верный, Преданный»). Так, двум легионам, VII и XI, сохранившим верность императору Клавдию, когда наместник Далмации Камилл Скрибониан попытался поднять мятеж, с одобрения сената было присвоено наименование «Клавдиев, Благочестивый и Преданный» (Дион Кассий. LX. 15). Впоследствии и другие императоры за те или иные отличия присваивали легионам почетные наименования, чаще всего производные от своего имени (Domitiana, Antoniniana, Severiana) или подчеркивающие преданность. В частности, III Августов легион со времени правления Септимия Севера имел название «Благочестивый и Карающий» (Pia Vindex).

Император Веспасиан

Лояльность армии по отношению к императору во многом зависела не только от денег, но и от того образа, «имиджа», которым обладал тот или иной носитель императорской власти. И в этом образе очень важной составной частью были военные качества, как реальные, проявленные в военных походах, так и виртуальные, создаваемые пропагандой. Военные заслуги и репутация хорошего полководца в глазах солдат были немаловажным аргументом, когда вставал вопрос о поддержке действующего императора или о выборе нового кандидата в принцепсы. Германик, обращаясь к мятежным легионам и убеждая их хранить верность Тиберию, напоминает им о победах и триумфах (Тацит. Анналы. I. 34). Тот же историк пишет, что, когда во время гражданской войны солдаты искали нового кандидата в императоры, они вспоминали о Светонии Паулине, «прекрасном полководце, стяжавшем своими британскими походами громкую славу»[45] (Тацит. История. II. 37). Напротив, невоинственность и отсутствие компетентности в военных делах у правителя или претендента на власть часто критикуются античными авторами. Примечательные слова одного преторианского трибуна, участвовавшего в заговоре против Нерона, передает Тацит (Анналы. XV. 67). На вопрос Нерона, почему он дошел до забвения присяги и долга, этот офицер ответил: «Не было воина, превосходившего меня в преданности тебе, пока ты был достоин любви. Но я проникся ненавистью к тебе после того, как ты стал убийцей матери и жены, колесничим, лицедеем и поджигателем». От императора ожидалось поддержание должной дисциплины в войсках, но при этом в идеале он сам должен был служить в этом плане образцом, разделяя с солдатами тяготы службы и участвуя в военных упражнениях (подробно об этом мы скажем в главе 9).

Соответствующий образ императора как военного лидера формировался с помощью самых разнообразных средств – начиная с императорской титулатуры и изображений (в памятниках скульптуры и на монетах императоры часто изображались в военной одежде) и заканчивая личным участием правителя в учениях и боевых действиях войск. Остановимся на некоторых из этих средств.

Императорская титулатура включала военные компоненты, которые имели существенное идеологическое значение, подчеркивая особые узы между армией и правителем, его решающий вклад в победы римского оружия. Уже сам титул imperator акцентировал роль правителя как военного лидера. В период Республики это была почесть, «которую охваченное радостным порывом победоносное войско оказывало своему успешно закончившему войну полководцу» (Тацит. Анналы. III. 74). Обладатели этого звания не пользовались никакими преимущественными правами, но получали возможность претендовать на триумф, присуждаемый сенатом. В 29 г. до н. э. Октавиан принял звание императора в качестве личного имени, подчеркивая тем самым не только достижение победы, но и особую связь с армией. Этот титул следует отличать от так называемых аккламаций – существовавшего еще в период Республики обычая чествовать победоносного военачальника, присваивая ему почетное наименование «император», которое давало право претендовать на награждение высшим военным отличием в Риме – триумфом. После своей восьмой аккламации императором в 25 г. до н. э. за победы в Испании Август больше лично не возглавлял армию на театре военных действий, но в период с 20 г. до н. э. по 13 г. н. э. он еще 13 раз провозглашался императором. Его преемники провозглашались императорами по нескольку раз за добытые их войсками победы: Тиберий удостоился восьми аккламаций, Клавдий – двадцати семи (абсолютный рекорд!). Некоторые императоры получали это звание даже в тех случаях, когда ни о каких победах речи быть не могло. Например, Домициан, добившись мира с даками с помощью денег, тем не менее объявил это победой и был провозглашен императором (Плиний Младший. Панегирик Траяну. 12). Однако только со времени Веспасиана звание императора стало неотъемлемой частью титулатуры, но при этом количество провозглашений за победы продолжало указываться отдельно. С правления Тиберия окончательно установилась монополия принцепсов и членов их семьи на аккламацию. Последним не принадлежавшим к правящему дому военачальником, который удостоился традиционной аккламации, был Квинт Юний Блез, одержавший в 21 г. н. э. победу над Такфаринатом, предводителем восставших нумидийцев (Тацит. Анналы. III. 7).

Император Нерва

К середине I в. н. э. и все остальные главные военные почести – триумфы, победные титулы, монументы – стали исключительной привилегией императора или «наследных принцев», то есть тех, кого правитель рассматривал как предполагаемого наследника своей власти. Полководцы удостаивались в лучшем случае так называемых триумфальных украшений (ornamenta или insignia triumphalia), которые включали статую полководца, увенчанную лавровым венком, одежду триумфатора – пурпурную, расшитую золотом тогу и тунику, украшенную золотыми пальмовыми ветвями. В 19 г. до н. э. Корнелий Бальб, проконсул Африки, стал последним командующим, получившим триумф (Плиний Старший. Естеств. история. V. 36). В дальнейшем триумфа удостаивались только сами императоры или члены их семьи.

Монополией императоров стали и почетные победные титулы, которые присваивались за победы над теми или иными народами[46] (этот обычай существовал еще при Республике – достаточно вспомнить имена Сципионов, Старшего и Младшего, которые получили прозвище «Африканский» за победы над карфагенянами). Со времени Августа победы над германцами отмечались титулом Германский. Под этим именем вошел в историю Нерон Клавдий, сын Друза Старшего, который после усыновления Тиберием стал именоваться Юлием Цезарем Германиком (15 г. до н. э. – 19 г. н. э.). Впоследствии этим титулом наделялись более 20 императоров I–III вв. Начиная с Марка Аврелия победные титулы стали употребляться в превосходной степени: Марк впервые был назван Parthicus Maximus – «величайший победитель парфян». Полный же набор его победных титулов включал также прозвища «Армянский, Мидийский (т. е. победитель мидян, как называли персов), Германский, Сарматский». Не менее эффектно выглядит набор победных титулов у Каракаллы, хотя он, в отличие от Марка, не одержал реально значимых побед. На одной из надписей, сделанных на милевом столбе, он именуется «Арабским, Адиабенским, Величайшим Парфянским, Величайшим Британским» (CIL XIII 9129).

Император Адриан

В почетных наименованиях, которых удостаиваются императоры, обнаруживаются и другие связанные с военными качествами и достижениями эпитеты. Септимий Север был провозглашен fortissimus и felicissimus – «храбрейшим и счастливейшим», что подчеркивало традиционное сочетание доблести и счастья как двух важнейших качеств полководца. Императоры Марк Аврелий и Луций Вер именовались Propagatores imperii – «Те, кто расширил пределы Империи», такой же титул носил и Септимий Север. Начиная с Коммода часто встречается наименование «Непобедимый» (Invictus). В неофициальной титулатуре императоров получают распространение такие наименования, как indulgentissimus и liberalissimus – «милостивейший» и «щедрейший». Каракалла в одной из надписей назван pater militum – «отец воинов» (ILS 454). Уместно вспомнить и о титуле Mater castrorum («Мать лагерей»), который носили с конца II в. императрицы. Первой его получила Фаустина Младшая в 174 г. после победы Марка Аврелия над квадами (Дион Кассий. LXXI. 10; Писатели истории Августов. Марк Аврелий. 26. 8)[47], а потом – Бруттия Криспина, жена Коммода, а также императрицы из династии Северов.

Император Марк Аврелий

Стоит в связи с этим обратить внимание на то, что отношения императора и армии трактовались иногда в терминах родства. Среди многих почетных прозвищ, которые получил Калигула, были и такие, как «сын лагеря» и «отец войска» (Светоний. Калигула. 22. 1). По утверждению Диона Кассия (LXIII. 14. 1), солдаты, услышав о желании Отона уйти из жизни, называли своего императора отцом, говорили, что он им дороже детей и родителей. Рисуя идеал дисциплинированного войска, автор биографии Александра Севера подчеркивает, что воины любили юного императора как брата, как сына, как отца (Писатели истории Августов. Александр Север. 50. 3).

Таким образом, в императорское время утверждается и активно пропагандируется представление о том, что всеми военными успехами и победами Рим обязан правящему императору, его божественному могуществу, которое вдохновляло полководца на поле боя. Император являлся Верховным главнокомандующим, и даже если он сам непосредственно не принимал участия в походе (это стало обычным только с конца I в. н. э., начиная с Домициана), то считалось, что он осуществлял общее стратегическое руководство войной. Так, когда в правление Антонина Пия (который за все время пребывания на престоле ни разу не покидал Италии) начались военные действия в Британии, он, по словам Фронтона, «хотя и оставался на Палатине в городе [Риме] и предоставил власть вести войну, словно тот, в чьих руках был руль военного корабля, снискал славу всего плавания» (Фронтон. Фр-т 2). Многие императоры ревниво относились к успехам своих военачальников (Тацит. Анналы. XI. 19). Показательна в этом плане реакция императора Домициана на победы, одержанные Юлием Агриколой в Британии. По словам Тацита (Агрикола. 39), Домициан «особую опасность для себя усматривал в том, что имя его подчиненного ставится выше его имени, имени принцепса… всё остальное, так или иначе, можно стерпеть, но честь слыть выдающимся полководцем должна принадлежать императору».

Император Септимий Север

В армии, как и среди других групп населения Империи, получает распространение императорский культ. В военном календаре насчитывалось множество дат, связанных с почитанием императоров и императорского семейства («божественного дома», как оно стало именоваться со времени Септимия Севера). Благодаря раскопкам в Дура-Европос, где дислоцировалась ХХ когорта Пальмирцев, был обнаружен любопытнейший папирусный документ. Этот папирус (P. Dur. 54), известный как Feriale Duranum и датируемый временем Александра Севера (точнее, 223–227 гг.), представлял собой стандартный, используемый, видимо, во всех римских воинских частях календарь праздников, который в своих базовых элементах, вероятно, восходит еще ко времени Августа[48]. Он сохранился не полностью (почти отсутствуют данные о последних трех месяцах года). Среди памятных дат, отмечавшихся в войсках, первое место принадлежит тем, что были связаны с почитанием императоров. В их честь приносились обеты в первые дни нового года; отмечались дни рождения прежних (начиная с Цезаря) и живых правителей и членов их семьи, даты прихода к власти и одержанных побед, присвоения тех или иных титулов. Кроме того, в честь различных богов под руководством офицеров (трибунов и центурионов)[49] совершались обеты и священнодействия за здравие императоров. Императорам посвящались возводимые солдатами постройки. В центре любого лагеря в знаменном святилище вместе со статуями богов и штандартами части помещались статуи и бюсты императоров, которых изображали в военной одежде[50]. Следует, впрочем, отметить, что, в отличие от преторианцев или воинов вспомогательных частей, легионеры по меньшей мере до правления Септимия Севера не отличались чрезмерным превознесением правящих императоров, почитая в основном только обожествленных императоров, Гения и «священную силу» (numen) императора, отнюдь не рассматривая живых правителей как воплощенных богов. Интересно, что в некоторых посвящениях обет исполняется одновременно за благополучие и императоров, и воинов[51]. Так, центурион и инструктор по строевой подготовке (campidoctor) VII Сдвоенного легиона сделал в 182 г. посвящение Марсу Покровителю Строевого Плаца (Marti Campestri) за благо Коммода Августа и конных телохранителей (CIL II 4083). В надписи же центуриона II Августова легиона Либурния Фронтона говорится об исполнении аналогичного обета Юпитеру Долихену[52] и «Священным силам Августов» за благо Антонина Пия и легиона (RIB 1330). Пожалуй, наиболее интересна в этом ряду надпись, в которой сообщается, что в 158 г. за благо императора Антонина Пия, сената и римского народа, а также легата Фусцина и III Августова легиона и его вспомогательных частей на свои деньги устроил в Ламбезе место для почитания мавританских богов некий К. Атий (или Катий) Сацердот, не указавший своего чина, но, по всей видимости, солдат или офицер (возможно, ветеран) данного легиона (CIL VIII 2637 = ILS 342). Здесь мы видим восприятие благополучия императора, государства, народа и войск в нераздельном и органическом единстве. При этом римскому патриотизму отнюдь не противоречит почитание иноземных божеств.

Монета, выпущенная императором Адрианом

Разумеется, по имеющимся в нашем распоряжении данным трудно судить об искренности и глубине тех чувств, которые рядовые воины питали к императорам. Но не подлежит сомнению, что официальная пропаганда и весь уклад армейской жизни были нацелены на то, чтобы внушить солдатам чувство преданности и долга по отношению к главе государства. Служба в армии означала в первую очередь служение императору. Более того, в идеале отношение солдат к императору мыслилось как любовь. Такой идеал провозглашается, например, в панегирике неизвестного автора в честь императора Константина: «Лишь тот страж государства является надежным и верным, кого воины любят ради него самого, кому служит не вынужденная и продажная угодливость, но простая и искренняя преданность» (Латинские панегирики. VII. 16. 6). Такая преданность противопоставляется оратором той краткой и непрочной популярности, которую некоторые вожди пытались снискать щедростью. В другом панегирике, посвященном тому же императору, подчеркивается, что его войско было счастливо носить оружие и выполнять воинские обязанности благодаря своей любви к императору, которого оно так же любило, как и было дорого ему, и вообще любовь к принцепсу делает воина храбрее (Латинские панегирики. X. 19. 4–5; cp. XI. 24. 5–7).

Сестерции императора Коммода

Такого рода высказывания можно было бы счесть голой риторикой, если бы приведенные выше свидетельства не показывали, что во многих случаях искренняя любовь воинов к тем, кому они служили и за кого сражались, не была пустым звуком. Наверное, неслучайно именно самоотверженная преданность и любовь воинов к своему командующему стали для философов неким образцом высокого служения. Сенека, например, утверждает (О блаженной жизни. 15. 5), что поборник добродетели будет помнить древнюю заповедь «Повинуйся Богу!», подобно тому как доблестный воин будет переносить раны, считать рубцы и, умирая, будет любить того императора, за которого погибает.

Однако наряду с моральными и эмоциональными узами, связывавшими императора и войско, нельзя недооценивать и значение такого фактора, как щедрость правителя. Как мы уже отмечали, император выплачивал донативы из собственной казны, чтобы подчеркнуть свои персональные связи с войском. Такие подарки со стороны командующих отдельными войсковыми группировками расценивались как покушение на исключительную прерогативу императора, а стало быть, как попытка мятежа (Постановление о Гнее Пизоне. 52–56; Тацит. Анналы. II. 55). Армия оказывалась под особым попечением императоров. Но императорские подарки отнюдь не были средством подкупа войска. Донативы имели не только и, может быть, даже не столько материальную ценность, сколько символическую, будучи связаны по своему происхождению с теми раздачами, которые высокопоставленные патроны осуществляли среди сограждан, чтобы увеличить собственный политический вес и расширить клиентелу. Донативы рассматривались как знак политического престижа армии: производя раздачу денег воинам, императоры выражали тем самым свое благорасположение и уважение войску[53].

Сестерций императора Калигулы с изображением его обращения к солдатам

Очевидно также, что действенным средством обеспечить преданность и любовь армии был непосредственный контакт императора и войска. Конечно, император не мог все время находиться в войсках, не мог лично участвовать в военных походах или учениях войск. Однако практически ни один из принцепсов не упускал возможности обратиться к солдатам, собранным на воинскую сходку, с речью. Такие обращения (adlocutiones), проводимые по разным поводам (по случаю завершения войны, по поводу награждения отличившихся, раздачи донатив и т. д.), обставлялись как торжественная церемония и были своеобразным ритуалом, призванным демонстрировать согласие и единство императора и его армии, даже если ее представляли только преторианцы в Риме[54]. Не менее существенным фактором было показательное проявление заботы императора о солдатах: обход палаток и посещение раненых, обращение с воинами как с боевыми товарищами, включая демонстративное соучастие императора в солдатской трапезе, в тяготах походной жизни и военных упражнениях, а также в бою[55]. И эта персональная связь каждого солдата с императором, по замечанию М. И. Ростовцева, «была, может быть, наиболее могучим средством поддержания в войске порядка и дисциплины»[56]. На некоторых из этих моментов мы остановимся ниже. А пока в качестве предварительного итога подчеркнем, что многие императоры очень ответственно подходили к своей роли военного лидера, понимая, что от их авторитета среди солдат во многом зависит эффективность римской военной машины.