Римская рулетка. Глава 1. NIL ADMIRARI[1] (И. В. Чубаха, 2006)

Иссушенная солнцем и истоптанная тысячами, миллионами ног белая дорожная пыль мягко глушила поступь двух великолепных коней. Только изредка кремень или потемневшая, отслужившая свое пряжка сандалий звякали под копытом, и тогда благородное животное, чутко прядая ушами, оглядывалось на седока, словно спрашивая, а не высечь ли искры бодрой рысью. Но всадники не были расположены к стремительной скачке в этот жаркий день. Одежды обоих были скрыты под дорожными плащами, и все же сразу чувствовалось, что путешественники – люди тоги, привыкшие повелевать и полагаться на разум и красноречие в той же мере, как на отточенный меч и туго набитый кошелек.

Потому и путешествуют они вдвоем, что даже скучную дорогу летним днем способны превратить в приятное и полезное времяпрепровождение, обсуждая торговый вопрос или политическую интригу или же просто развлекая друг друга содержательной беседой. Ибо лучшее, что может делать человек, это совершенствовать себя без всякой корысти. Подобно тому вниманию, какое вы уделяете совершенствованию своего тела, интеллект, питаясь живой и содержательной беседой, обязан развиваться ежедневно и ежечасно, если вы и впрямь желаете к годам расцвета, то есть к тридцатилетнему возрасту, решать судьбы империи.

Такого мнения придерживались оба всадника, ничуть не страдающие от жары, поскольку позволяли себе одеваться в ткани самого лучшего сорта и вполне наслаждаться той самой дорогой, на которой погибает треть захваченных в плен и обращенных в рабство варваров – на пути в Вечный город. Двое верховых могли спокойно наслаждаться буйством красок, высвеченных горячим средиземноморским солнцем, тучностью стад, пасущихся в отдалении, богатством виноградника, сбегающего по склону холма той области, которая должна была прославиться в будущем редкостными итальянскими винами и уже теперь носила громкое и грозное имя Кампанья.

Их взор радовали попадающиеся тут и там колонны и портики из розового маланийского мрамора, причудливая роскошь вилл зажиточных горожан, повсюду разбросанных в прихотливых складках рельефа, а то а огромный амфитеатр, тот самый, что был построен по указу жестокого диктатора и которому предстояло пережить множество диктаторов будущего.

Но внимание путников было занято другим – она вели разговор, и опытный наблюдатель сразу понял бы, что связывают беседующих узы совершенно особого свойства. Это были учитель и ученик, причем именно то сочетание, когда учитель заслуженно уважаем, а ученик по заслугам любим. Итак, мы имеем счастливую возможность сообщить вам разговор двух блестящих интеллектуалов эпохи тучных виноградников и портиков из розового мрамора.

– …Затем повторю тебе вновь, – настаивал учитель, в свои сорок выглядевший на редкость моложавым. Если бы не широкая известность, то встречный мог бы принять его за наставника по фехтованию или гимнастике отпрысков титулованных семей. Но слишком велика была известность прославленного философа, чтобы любой случайный прохожий понял – не мечта о физическом совершенстве заставляет безусого юношу в незапятнанной, подвернутой на бедра тоге с фиолетовой вышивкой ловить каждое слово своего наставника. – Повторяю сказанное вчера, потому что мысль эта станет краеугольным камнем наших рассуждений и диалогов на протяжении ближайшего семестра. Не следует удивляться ничему в этом мире. Поскольку нет необъяснимого, нет и неведомого, нет и удивительного, то есть не подвластного человеческому разуму.

Юноша зачарованно слушал, потом достал из складок плаща удобную для переноски дощечку, покрытую слоем воска, порылся за поясом в поисках стилоса и, не найдя, вынужден был ногтем отчеркнуть на дощечке пару слов, которые на современный язык можно перевести как «поз.», «нонад.», «перип.». Таким образом молодой человек конспектировал и искренне надеялся потом разобрать философское течение (позитивизм), тему диалога (нонадмирация) и стиль беседы (перипатетический).

Солнечный диск приближался к полудню, когда над застывшими в летнем зное холмами возникла и задрожала изжелта-белая, словно отблеск на мече гладиатора, дугообразная полоса. На какую-то секунду она окрасилась во все мыслимые и упоминающиеся в физических трудах цвета, ударилась о зеленый склон вблизи того места, где белесая лента дороги взбегала на ближайший холм, и исчезла в небе, оставив перед глазами тающий дугообразный след, теперь уже черного цвета.

Кони встали, как вкопанные, и вопросительно повели головами в ожидании конкретных указаний от хозяев. Примерно с тем же выражением поглядел на учителя и юноша в тоге. С одной стороны, почтение к интеллекту наставника позволяло заподозрить, что все это хитроумно подготовленная иллюстрация к философской беседе. С другой – в глубине сердца каждого наставляемого всегда живет подспудная надежда на то, что внезапно сама жизнь опровергнет вдалбливаемые истины, на костях коих можно будет славно поплясать.

Но наставник и бровью не повел.

– Впервые мысль о беседе подобного толка возникла в моей голове в придорожной таверне, когда я наблюдал, с каким восхищением ты взирал на немудрящие чудеса проезжих фокусников, заключавшиеся в вытаскивании из винного кувшина двухголового петуха. Уже тогда я отвечал тебе, что в двухголовости петуха нет ни чудесного, ни божественного вмешательства, а наличествует элементарный порок Развития, известный еще древним финикийцам. Достаточно кормить курицу сурьмой и камедью в нужной пропорции, как все цыплята, высиженные ею, окажутся с лишними или недостающими конечностями, поскольку сущность огня, заключенная в сурьме, и желчное начало, присущее камеди, слишком различны, чтобы не вступать в противоречие. На что ты мне отвечал, будто все это не объясняет, каким образом можно достать петуха из закрытого со всех сторон кувшина. Было ли так?

– Было, учитель, – потупился юноша и, чтобы как-то прогнать неловкость, тронул коня.

Конь удивленно шевельнул ушами, точно, мол, вперед? И, не получив отрицательного ответа, побрел в долину. Чем-то не понравилась коню медная радуга.

Андрей Теменев стал приходить в себя, как только почувствовал, что окружающее ему не нравится. Трудно объяснить, в чем заключается это чувство. Представьте, что вы у себя дома и на кухне на полную мощность отвернуты все четыре конфорки газа. Почему вы проснетесь? Шипение конфорок? Но ведь оно не громче капель воды, просачивающихся из крана в ванной. Запах? Но вы не можете осознать его во сне. Что заставляет молодую мамашу схватиться за сердце и выглянуть в окно, когда сыночек уже открутил замок с трансформаторной будки и приготовился заглянуть внутрь? И почему, приглушая голос, проходят соседи по коммунальному коридору, куда уже неделю не выходит сосед. Может, он к родным в Киев уехал? А вам не показалось, что в коридоре запах какой-то?

Андрей медленно, еще с закрытыми глазами, провел рукой за пазухой плаща. Точнее, попытался провести – рука не послушалась с первого раза. Это не похоже на нокаут, это скорее брызнули в лицо парализующим баллончиком, хотя ведь пробовали однажды, и ничего, устоял на ногах. Лицо уткнулось в колючую растительность и жирную, какую-то чересчур теплую землю, как в деревне на пахоте. Это сбивало с толку. С третьей попытки Андрей залез-таки под мышку левой руки пальцами правой и, не нащупав кобуры, вспомнил: она на ноге и расстегнута. Сегодняшнее дежурство в казино «Олимпик» – работа без прикрытия, а стало быть, по инструкции, оружие носится скрытно. Кроме того, в памяти отчетливо отпечаталось: перед тем как потерять сознание, Теменев держал ствол в руке, целясь. И в кого? Неужели в тишайшем казино началась перестрелка и только что вышедший из вынужденного отпуска сотрудник силового ведомства полез в кучу-малу? Версия не показалась убедительной, сюда не укладывалась лестница. Лестница… Оборвав карман плаща о ручку двери на третьем этаже, слетел, рискуя поломать голеностоп, на второй и плечом высадил дверь, снеся с ног бритоголового подростка… Пистолет держал в руке…

Андрей Теменев резко открыл глаза и рывком попытался сесть. Но через секунду понял, что спешить некуда, поиски ствола можно считать законченными.

– Лежать, мент!

Бритоголовый малец держал пистолет Андрея обеими руками, норовя завалить оружие набок, как это делают в бездарных гонконговских боевиках. Парнишка сидел прямо на земле и, судя по виду, чувствовал себя неважнецки – сам несколько минут назад очухался, но успел подползти к бесчувственному эфэсбэшнику и вытащить из его пальцев оружие.

А за спиной подростка сияло неправдоподобно летнее солнце.

Андрей оперся на локти и огляделся по сторонам. Кругом было курортное лето, в мареве таял горизонт, а со всех сторон наползающий ландшафт усугублял сходство со всесоюзной здравницей в Крыму, за вычетом экскурсионных автобусов. Автобусов не было. Ситуация казалась настолько неясной, что имело смысл сконцентрироваться на конкретной проблеме – неадекватном несовершеннолетнем, незаконно завладевшим табельным оружием.

– Ты кого ментом назвал, шкет? – прохрипел Андрей и проглотил слизь, скопившуюся в носоглотке от лежания кверху ногами на склоне холма. Дети редко бывают опасны поодиночке, независимо оттого, что они курили накануне и что держат в руках. Но огнестрельное оружие плохо тем, что из него можно убить без всякого на то желания. – Это ты меня ментом назвал?

– Быстро лег, как лежал, гнида! – мрачно велел бритоголовый малыш, но в его глазах промелькнуло некоторое сомнение.

И это правильно. Выстрелить может тот, у кого сомнений нет, поэтому если те, кто «в законе», стреляют в тебя за то, что ты мент, нужно, прежде всего, объяснить, что ты и сам «в законе». Это обессмыслит выстрел. Беда заключалась в том, что Андрей никак не мог сообразить, в каком законе пребывает этот пэтэушник с головой, похожей на гриб-дождевик в период полового созревания.

– Он у тебя на предохранителе, – на всякий случай произнес Андрей дежурную фразу и послушно улегся на колючие стебельки. И тошнота от горла сразу отступила.

Еще бы не маячило это ослепительное небо, совсем бы стало хорошо. Краем глаза Андрей фиксировал, как подросток проверил предохранитель большим пальцем и вновь сомкнул ладони на рукоятке ствола. Как ни удивительно, мальчика, кажется, учили стрелять из пистолета Макарова.

– Он у меня не на предохранителе, – сказал пацан, старательно повторяя интонации Андрея, после чего перешел к угрожающим: – А ты мне, гнида, скажи, куда вы нас затащили и где Белый?

Одной из нелепых особенностей своего характера Андрей Теменев считал собственное чувство юмора. Он плохо понимал и не любил рассказывать анекдоты. Он не смотрел выступления прославленных сатириков по телевизору и не смеялся на фильмах Тарантино. Но зато, оказавшись в очередной безвыходке, а их на протяжении последних лет его молодой жизни случалось порядком, он – а может, это делало за него подсознание – находил утешение в паре слов, связавшихся в забавную нелепицу. Вот я гнался за кем-то по сырой и плохо освещенной городской лестнице. А вот я лежу на выжженной солнцем травке на неведомых югах. И какие претензии предъявляет мне мальчик, вполне способный вышибить мне мозги. «Где белый?» Надо понимать, мы не поделили корзинку, полную боровиков?

– Чего ты ржешь, сволочь? – проорал подросток. Туман, окутавший юные мозги, рассеивался примерно с той же скоростью, что и прояснялся рассудок пленного эфэсбэшника, но подростковая психика значительно менее устойчива к непонятному, обрушивающемуся на голову без предупреждения. Поэтому в ломком голосе пацана проскользнули нотки истерики. Малый, честно говоря, не очень-то и рассчитывал попасть в заповедную Чудь, но уж на случай-то попадания его никто не предупредил, что единственным старшим товарищем окажется мент, выше его в полтора раза и не боящийся даже нацеленного в лоб ствола. – Я тебя спрашиваю, где Белый Магистр, где Белосток?!

«Сейчас он меня продырявит», – отчетливо понял Андрей.

Фамилия Белостока поставила все на свои места, но убрать дурацкую улыбочку с губ не смогла. Хотя веселого было мало. Молодому сотруднику спецслужбы, если уж ему поручили следить за главой экстремистского движения, не следует отвлекаться на такие мелочи, как развод случайно замеченного чиновника на пару-тройку тысяч баксов, сколь бы соблазнительным сие не казалось. Не следует именно потому, что вдруг может оказаться, что вся эта мутотень – на самом деле хитроумная ловушка экстремиста, которому надоела непрофессиональная слежка за своей особой. Он, экстремист, может, и псих, но отнюдь не дурак.

«Любопытно, куда это меня вывезли – с предсмертной отрешенностью размышлял Андрей, снова поднимаясь на локтях и наблюдая, как пляшет черная дыра ствола его же собственного Макарова. – Напоследок, – решил лейтенант, – я узнаю, как выглядит чертова задница. Но где могилка моя, узнают только вот эти пролетающие над головой вороны».

На гребне холма появилась фигура человека, весь вид которого свидетельствовал: он тоже вряд ли объяснит, где происходит данная драма. Довольно молодой на вид, он умудрился к тридцати годам отпустить жидкую, но длинную, грязно-соломенного цвета бороду, что ничего само по себе не значило. Но одежда бедолаги не сулила ничего хорошего в плане его вменяемости – одинокий шлепанец на левой ноге, заляпанная то ли артериальной кровью, то ли кетчупом трикотажная майка, самая что ни на есть холостяцки-убогая, и перекошенные очки подошли бы скорее хозяину квартиры на лестнице в осеннем городе, где Андрей имел глупость вышибать деньгу из взяточников. «Но вряд ли, – подумал Андрей, – его вывезли сюда вместе со мной, а впрочем, это неважно, ведь сейчас этот бывший интеллигентный человек нас окликнет. Скажем, так: „Послушайте…”»

– Послушайте, – дрожащим голосом сказал бородач, Святослав Васильевич Хромин.

Дальше произошло именно то, что секунду назад отчетливо представил себе сотрудник ФСБ Андрей Теменев. Дошедший до максимального градуса истерики бритоголовый подросток, известный в детской комнате милиции Приморского района города Петербурга как Илюхин Алексей, развернулся, чтобы выпалить из пистолета. Помешала затекшая нога, да и вообще, стрелять, сидя на наклонной плоскости, еще надо уметь. Впрочем, еще сложнее из положения «лежа на наклонной поверхности» вскочить на ноги. Андрей и не стал этого делать, чувствуя, как окончательно рвется по шву на спине плащ, перекатился, будто на стрельбище, и скорее наудачу, чем благодаря продуманному расчету, вцепился в тощую мальчишескую голень левой пятерней.

Мальчишка заверещал и попытался ударить сверху рукоятью пистолета, почти попал, содрав кожу за ухом, но Андрей свободной рукой, растопырив пальцы, чтобы достать, врезал ему под лопатку, по плечевому нерву и сухожилию.

Пистолет мягко упал на землю, а подросток со сдавленным всхлипом – на спину, точно щенок, которого завалил матерый кобель, подставляющий брюхо победителю.

Андрей открыл было рот, но говорить ничего не стал, поднял пистолет и поглядел на бородача, застывшего со своим «Послушайте» на устах…

– «Если звезды зажигают»?…– выжидательно продолжил цитату Андрей. Он не надеялся, что этот сбежавший из ближайшей крымской психушки бородатый алкоголик помнит Маяковского. Он даже не рассчитывал получить от безумца указания, где шоссе. Но, так или иначе, это был единственный человек, который хотя бы неясным мычанием мог указать их примерное местонахождение.

– Знаете, – осторожным, но трезвым голосом проговорил бородатый алкоголик, – а ведь мы в Древнем Риме, товарищи…

– Таким образом, уловив частное, ты не воспринял общей идеи о том, что нет вещей, которым нельзя было бы найти объяснение. И я очень рад, – разглагольствовал учитель. – Поскольку только что мы с тобой стали свидетелями необъяснимого небесного явления, я мог бы сказать тебе, что в трудах Птолемея упоминалась радуга при безоблачном небе и что никакой эллин не удивился бы молнии, которая бьет не из тучи. Но мы сойдемся с тобой на рациональных понятиях, которые могут быть сведены к механике, геометрии и герметике, этим трем китам естественных наук.

Юноша почтительно внимал, не забывая корябать по воску ногтем. Над ближайшим холмом, куда направлялись путники, поднимался легкий дымок.

– Прежде всего, – продолжал учитель, потирая нос идеально прямой формы, изрядно, однако же, обгоревший за время долгого пути по яркому солнцу, – суммируем все необъяснимое, что представляется нам таковым на первый взгляд. В погожий полдень, в отсутствие облаков и любой непогоды, при ярком солнечном небе в холм ударяет молния необычного, я сказал бы, огненного цвета. При этом она имеет неординарную форму дуги окружности, как если бы из-за невидимого нам сейчас горизонта к этому холму пролег некий фантастический мост. Добавлю к сказанному другое, тебе, вероятно, неизвестное. Там, на этом холме, куда сейчас нога за ногу плетутся наши клячи, расположено одно из известнейших этрусских капищ. Святилище столь же древнее, сколь и загадочное по своему назначению, ибо сложившие его из ракушечниковых плит чудодеи были перебиты все до единого нашими славными предками при первичном освоении этого охраняемого богами, цезарями и республикой полуострова. Какие выводы сделаешь ты, легковер, склонный к удивлению?

Ученик сглотнул.

– Ты мог бы предположить, – улыбнулся учитель той улыбкой, что так шла ему, той самой, что, несмотря на иссушившие его икры и проредившие шевелюру годы, приносила ему неизбежные успех и внимание совсем еще юных, но уже искушенных дев, неизменно приглашаемых на застолья в триклиниях самых именитых граждан республики, – более того, безусловно сделал бы самые невероятные выводы. Будучи удивлен, ты привлек бы к своим догадкам все новые факты, отдав предпочтение тем, которые смущают твой весьма информированный рассудок. Ты не воспользовался бы золотым правилом, по которому отбрасывается любое объяснение, если есть другое, опирающееся на более известные факты. Нет, ты погнался бы за нагромождением невероятного, и оно повергло бы тебя на третьем умозаключении, и ты стал бы рабом нелепой теории, которую отстаивал бы до скончания дней своих, приговаривая на каждом шагу: «Мне и самому непонятно, но ведь я видел собственными глазами». Скажи, что тебе пришло в голову?

– Говоря по правде, – отозвался знатный юноша, цветом лица становясь похож на тех вареных крабов, что подают в кабаках на набережной Кум, – я подумал, что древний народ, населявший эти края, обладал сокровенным, неведомым нашим современникам знанием и сейчас мы наблюдаем в действии старинное магическое действо, связующее наш мир с глубоким прошлым.

– Вот именно! – торжествующе воскликнул философ. – Я сознательно удивил тебя не единожды, а несколько раз, чтобы, растерявшись, ты стал привлекать к объяснению еще более удивительные вещи. Откуда, скажи, ты взял эту связь времен?

Белый конь, на котором ехал учитель, благородное животное с удивительно тонкими чертами морде, вдруг всхрапнул и протяжно заржал. Философ удивленно огляделся по сторонам, не пасется ли под сенью ближайшего виноградника некая кобыла, и, не обнаружив таковой, щелкнул над ушами коня шелковой плеточкой с наборной рукояткой из слоновой кости и сандала.

– Мне просто показалось…

– Вот! – кругообразным движением руки, украшенной сапфировым перстнем, подвел логический итог диспута учитель. – Тебе показалось. Начав с невинного на первый взгляд удивления, ты пришел к искажению действительности, к иллюзии, к галлюцинации, или, иначе говоря, ты увидел то, чего не было. В то время как если бы ты сохранял хладнокровие, ты очень скоро наткнулся бы на факты объяснимые и объясняющие ситуацию с точки зрения здравого смысла. Пойми, познание мира с развитием цивилизации практически закончено. Не удивление, а страсть к накоплению новых фактов должна двигать философом при наблюдениях за природой. Итак, приготовься, мы приближаемся к старинному этрусскому капищу, где нарочно сделаем привал и, клянусь всеми богами Олимпа, не покинем этой местности, пока ты сам не признаешь, что ничего удивительного даже в столь экстраординарном происшествии нет!

Анатолий Белосток, он же Магистр Белый, очнулся, но продолжал лежать, уткнувшись лицом в землю и анализируя происшедшее. Если это ментовская камера, то ситуация не так плоха. Конечно, лучше входить в общество мелких уголовников, с порога поражая их ростом, статью и громовым – когда конвой отдалится достаточно от двери с глазком – голосом.

Это вселяет уважение, и иногда не приходится драться и отвечать на дурацкие вопросы, типа: дядя, зачем тебе борода? Но и драк Анатолий Белосток никогда в жизни не страшился. Еще в старших классах, еще когда нельзя было, Толя Белаш по вечерам, надев тренировочные штаны и футболку с портретом Брюса Ли, спешил в спортзал местной типографии, где и получил свой первый пояс, после чего ни одна чучмецкая сволочь в районе уже не отбирала у него денежку на завтрак.

Черный пояс был получен на всероссийском слете бойцов стиля «Шумящий лес» в городе Кировске и подтвержден дипломом международной ассоциации. Пора было вписывать в программные партийные документы: «лидер – по национальности русский, по убеждениям националист, владеет восточными единоборствами». В либеральных газетенках пару раз промелькнула издевка над «сенсеем стиля „Шумящий пень"», но после организации бесплатных тренировок для подростков в редакциях либеральных газетенок критика как-то стихла. Во всяком случае, каждое новое кратковременное заключение в тюремную камеру безусловно добавляло авторитета лидеру движения, из уст в уста передавалось: «он и там всех строит». Следовало только избегать конфликтов с жилистыми и немногословными чеченцами. Те, в отличие, например, от дагестанцев, в спецназе ранее обычно не служили и к словам «черный пояс» относились без должного пиетета.

Лежать ничком в белом свитере было жарко, душно и неудобно, мало того, за ворот нацелилась заползти пара муравьев. «Если эфэсбэшники наконец-то надумали закопать меня в лесу… Могут государственные спецслужбы травить оппозицию муравьями?» – размышлял Белосток, твердо памятуя, что никогда не лишнее, если те, кто долбанул по его бритой голове, а так, что она до сих пор гудит, еще минут пять будут думать, что он без сознания. Впрочем, кругом стояла подозрительная, деревенская какая-то тишина, а муравьи, не получив доступа под свитер, попробовали Анатолия Белостока на зуб.

– М-ля, – неотчетливо проговорил в землю националист, владеющий восточными единоборствами.

Кругом ничего не изменилось. И Белосток рискнул. Отжался от земли на кулаках… и мгновенным взглядом ниндзя оглядел округу. Сел на корточки и с наслаждением хлопнул себя ладонью по загривку. Больше его никто не кусал.

– Вот так! – торжествующе, но вполголоса заключил Магистр Белый и, прежде всего, оглядел свитер. На белой шерстяной материи виднелись безобразные зеленые полоски.

Оглянувшись, Белосток воссоздал картину с беспощадной четкостью: он приземлился на обочину дороги и по инерции соскользнул головой вниз с невысокой насыпи. Травы там было немного, в основном земля, сухая и пыльная, поэтому свитер на груди и выглядит как хорошо поработавший половичок у двери. А есть ведь еще лицо. Царапины, пожалуй, сойдут за боевые шрамы и милицейский произвол, но комья – тьфу ты – песчаной грязи, – тьфу, мля! В таком виде фотографироваться нельзя.

– Батя! – осторожно позвал кто-то с дороги.

– Чего, Батя?! – немедленно озверился Белосток, ожесточенно отряхивая штанины пиджачной пары, пиджак которой исчез в неизвестном направлении. Локти и колени выглядели на удивление пристойно, можно подумать, Белого Магистра аккуратно положили на дорогу и только потом спихнули неведомой силой вниз. – Чего еще, Батя?! Ты карты принес или нет?

– Вот… – Парень в черной, с оранжевой подкладкой, синтетической куртке осторожно спускался по склону, в руке у него сиротливо торчали дама бубен и пятерка треф. – Я принес карты. Бать, а где мы? А это кто?

Анатолий Белаш застыл, не завершив процесса раскатывания рукава на правой руке, и огляделся еще одним взглядом ниндзя, тоже мгновенным, но уже более внимательным. Кругом было солнечно и хорошо. Склоны холмов покрывала вьющаяся курчавая растительность, увешанная гроздьями синих ягод. Розовела будочка из мрамора на отдаленной скале. Пылало солнце, и белела пыльная дорога, по которой неспешно двигались две лошади, поблескивающие золотом на солнце. На каждой кто-то сидел.

Мгновенно желтый туман закрутился перед глазами Анатолия, сконденсировался в виде пожелтелой газетной вырезки, а затем словно вспышка молнии прорвала ветхую бумагу, и в вихре огненной радуги закружилось все: передовицы в газетах, учебники истории, милицейские протоколы и спортзал старой типографии, чья-то чужая свадьба и отблеск скальпеля, который готов вонзиться в запястье под закатанным рукавом белого свитера.

– Чудь! – воскликнул не своим, хриплым и грозным, а, напротив, необычайно чистым и светлым голосом бритоголовый и бородатый Белый Магистр и тут же вторично рухнул в придорожный кювет, по дороге прихватив лопатообразной ладонью готового разрыдаться паренька с игральными картами, крепко зажатыми в правой руке. – Санька! – жарко зашептал Беляш, вглядываясь в двух совершенно первобытного вида всадников. На левом боку каждого блестел короткий бронзовый меч, одеяния, освещенные полуденным солнцем, заставляли жмуриться – красное, синее на белом фоне, но это была не ядовитая краска, нарисованная сингапурским фломастером, нет. – Санька! Получилось!

– Я думал, – всхлипывал подросток, дополнительно пораженный тем, что вождь впервые обратился к нему по имени, а стало быть, помнит его. – Я думал, кино снимают!

– Какое, к ешкиной коловерти, кино?! – Белосток отчетливо увидел на расстоянии доброй сотни метров, как электрической искрой блеснул сапфировый перстень на руке одного из конников, когда тот широким жестом обвел окружающую их всех благодать. – Это, Санька, самая, настоящая Чудь, исконное царство древних славян!

Санька горестно замолк. Его жизненный опыт насчитывал неоднократные обращения к потусторонним и мистическим силам. Он курил контрабандную коноплю, на поверку оказавшуюся полынью, ел экстази в клубе «Хамани», однажды на пикнике в Рощино попробовал отвар из мухоморов, после чего стойко возненавидел наркоманию вообще и наркоманов в частности. Ну не был он настроен на реализацию древних обрядов. После древнего обряда может два дня болеть голова, а потом притащишься домой и будешь полчаса мытариться в ванной, согнувшись в позе сломанной ветки карельской березы и подставив голову под холодную воду.

Саньке оставалось только искренне понадеяться, что бред, в данном случае уж больно неприятно реальный, рассосется и он вернется в привычную жизнь. «Ну, постою под холодной водой час». Пока же следует неукоснительно выполнять указания Магистра, которого тоже, видать, торкнуло крепко.

– Эти двое нас пока не видят, Санька. Я было подумал выйти к ним на дорогу. Это же Чудь, здесь все по-русски понимать должны. Но видишь, Санька, мы же не знаем заранее, кто это. Может, это друзья, а может, и враги? Может, это набег какой-нибудь. Ты голову не высовывай. Мы сейчас ящерицами вон до тех кустов, потом по лощинке до столба… Кстати, орел на столбе, видишь? Это тевтонский символ. Нет, Сань, ешкина шаланда, ты подумай… – Голос Белостока как приобрел торжествующее звучание, так и не смог от него избавиться.

Санька слышал такие голоса только в компьютерных клубах, когда кто-то, понахватав фрагов на карте, уже прет к вожделенному выходу с этапа, впереди уже чисто, патронов вдоволь, но бежать еще надо, еще один поворот, еще один тоннель…

– Ляжем давай, – захлебывался радостью Магистр Белый. – Задницу не оттопыривай, заметят. Ну, ты смотри, как они тут одеты, блин, белые все. Белые! Отобрать бы эти железки, тогда бы поговорили. Давай к тем камням наверху, там дорога ближе, там мы их и снимем. Чего лежишь-то? Бегом давай. Эх, Санька, в армии ты не служил…

Дмитрий Хромин лежал с закрытыми глазами. Открывать их не имело смысла: губы, нос и брови тонули в мягком, теплом, посапывающем, а щеку щекотали прядки волос, много мягче и гуще, чем его собственное желтоватое мочало. Вроде женщины пользуются разными шампунями, духами и всякими там притираниями, а разве спутаешь, только проснувшись, еще не вспомнив, кто за ночь порядочно отлежал тебе правую или левую руку, разве не распознаешь с первого осознанного вздоха запах женских волос?

– Ма-а-аш… – пробормотал Хромин, пытаясь пошевелить пальцами руки, на которой уютно пристроилось теплое и сопящее. Потом свободной рукой пошарил одеяло. Не было одеяла. Тепло, а одеяла нет…

– Ма-ары-сь… – еще более уверенно промурчал Промин. Ситуация сводилась к однозначной оценке: Пашкина дача.

Мария рисковала привести сюда жениха, только когда родители, вице-губернаторская чета, отправлялись, утомленные радением за нужды города, в оплаченные отпуска для поправки здоровья. За последние полгода такое случалось трижды. И всякий раз Дмитрий Хромин расплачивался за неземное блаженство общения с поднаторевшей в познании мужской и женской подсознательной страстности студентки факультета психологии, за необозримость кровати в вице-губернаторской спальне и за эвкалиптовый чай в маленькой сауне утренней головной болью.

Приученное финской баней к жаре семейство, выходцы из Краснодара, поддерживало в жилых помещениях температуру выше всяких гигиенических норм. Что они с Машкой, с Ма-ры-сей, пили в предыдущий вечер, красиво завернувшись в простыни, Дмитрий Хромин припомнить не смог и попытался угадать, прислушиваясь к молоточкам, вбивающим гвоздики в череп изнутри. Зеленое и липкое – это «Шатрез». Белое, с молочным привкусом, – это «Дюгонь»… Или «Дюпонь»… Легонький ликерчик на ночь бедному мальчику, правда, Дим?

Лежащее рядом существо ласково заскулило в ответ, и Хромин, поборов естественное желание прокашляться, просморкаться и протереть уголки глаз, поймал пару глотков теплого воздуха, который они надышали за все полноценные часы ночного блаженства. Потом облизал сухие губы шершавым языком и принялся размеренно поглаживать Машкин затылок, с переходом на шею, на позвоночник, там, где он выступает трогательным кошачьим хребетиком из-под шелковой ночнушки.

Разумеется, ни один нормальный мужик не испытывает потребности гладить хоть что-то, кроме собственных висков, пробудившись с отлежанной рукой и отбитыми воспоминаниями о предыдущей ночи, но гладить надо. Одно из правил жизненного опыта Хромина, сравнимое по непреложности с требованием не конфликтовать с правоохранительными органами, гласило: гладить! Потому что есть органы важнее правоохранительных! Потому что если будешь вспоминать кого, за что и почему гладишь, можешь упустить самые ключевые моменты, благодаря которым оказываешься в спальнях вице-мэров.

Обладательница пушистых волос благодарно обняла санитарного чиновника за шею и притянула к себе. Так, понятно. Дмитрий Хромин прислушался к внутренним голосам своего организма и пришел к выводу, что не может. Хотя это, в общем-то, так же необходимо, как и гладить. Если дочка вице-губера притягивает тебя к себе с утра пораньше, непременно следует понять ее потаенные желания, ну, а поняв – удовлетворить. Но такие вопросы с кондачка не решаются. Если решать их с кондачка, может оказаться, что удовлетворять желания нечем.

«Я сейчас встану, – подумал Хромин. – Аккуратненько вытащу руку и встану. Ничего ей не сделается, поскулит и снова засопит. Потом я схожу почищу зубы. Умоюсь холодной водой. Высунусь в форточку дачи и покурю, погляжу на сосны и остыну. А потом я вернусь, Марыся, потом я вернусь…»

Он сел и потянулся, хрустнув плечами и позвонками. Сладко потянулся, думая, что эти ночнушки и пижамы – бред, Машке дай волю, она его и в ботинки обрядит. Вот от этого и снятся кошмары, пагубно влияющие на утреннюю потенцию. «Надо будет рассказать, какой дикий сон… Какой дикий сон про киллера, начавшего охоту на вице-губернатора с простого санитарного чиновника… рассказывать этот сон ни в коем случае нельзя, правда, Маша?»

Санитарный инспектор Дмитрий, все еще заламывая одну затекшую руку другой, открыл глаза и поглядел на лежащую рядом на кремнистом гравии чернокосую девушку с обрывками скотча на запястьях и щиколотках. Перевел взгляд на свои ботинки – один оставался на ноге, другой, с ошметками шнурков, валялся поодаль, у массивной плиты из ракушечника. Этих плит кругом было полно, они торчали из черной, потрескавшейся от жары почвы, здоровенные, в рост человека, исчерченные непонятными символами.

А на самой крупной плите, где была когда-то выбита кайлом половина Солнца с половиной человеческого лица, стояли две дивные, как горячечный бред, белые кобылы в изукрашенной золотой фольгой упряжи. На кобылах же, и это казалось самым ужасным, сидели два санитара из психушки в белых халатах, полы которых служивые небрежно забросили каждый за левое плечо. У горловин халатов виднелась украинская вышивка крестом и гладью – бордового и лазурного цветов соответственно. При этом санитар постарше глядел на Хромина участливо, но как-то мимо.

Только тут чиновник центра санэпиднадзора города Петербурга сообразил: невнятное бормотание над ухом – это не двадцатисемидюймовый телевизор на первом этаже правительственной дачи. Дело обстояло намного хуже. Неторопливо и обстоятельно, к вящему благоговению своего молодого товарища, старший санитар читал Дмитрию Хромину незнакомые стихи на неизвестном языке.

Дмитрий Хромин закрыл глаза и вновь повалился навзничь рядом с чернокосой девушкой.

– Как ты видишь, это варвары! Заметь, мы не знали заранее, встретим ли здесь нечто необычное или выбивающееся из привычных представлений. И вот мы обнаруживаем вблизи древнего капища варваров. Может быть, это не совсем такие варвары, как те, кого ты привык встречать на северных границах империи. Но вместе с тем эти странно одетые люди удивительно похожи на тех двух дикарей, которых мы видели прячущимися в зарослях жимолости по ту сторону холма. Их нелепые попытки маскировки несомненно говорят о том, что они относятся к более примитивной культуре, чем народы, находящиеся под благотворным воздействием Рима.

– Не следует ли принять меры к их задержанию, учитель? Будучи верхом и при оружии, мы с легкостью смогли бы пленить их.

– Никогда! – Учитель наставительно и с легкой укоризной погрозил поднятым прямо к солнцу пальцем. – Не смешивай долг перед отчизной со слепым стремлением угодить власти. Разве здесь, на своей земле, мы на войне? Разве беглые рабы – враги нам, свободным гражданам Великого города? Разве знаешь ты, наконец, что вынудило здесь оказаться этих несчастных: жестокость господина или небрежность легионера, конвоирующего колонну на каторжные работы? Ну и, помимо всего прочего, разве есть нам на чем везти захваченных в плен варваров? Или ты хочешь, чтобы они плелись за нами своим ходом до самых Аппиевых ворот?

Ученик смолк и принялся разглядывать обнявшихся и, судя по всему, уснувших в процессе любовных утех желтоволосого мужчину и брюнетку со странными украшениями в виде пурпурных лент на щиколотках и предплечьях.

– Не кажется ли тебе странным, о учитель, что мужчина и женщина одного племени могут столь сильно отличаться друг от друга, – спросил он в результате умственных усилий. И тут же поспешил добавить: – Я, конечно, знаю, как различны на вид самец и самка родосского петуха или, скажем, пчелиная матка и трутень…

Учитель не слушал. Он медленно озирался вокруг, и чувствовалось, что, вполне возможно, сейчас будет произнесено одно из тех высказываний, которыми он рассчитывал, и весьма прозорливо, остаться в истории человеческой мысли. Уже и имя твое забудется, если ты не ражий полководец и не жестокий тиран, а из уст в уста будут передавать несколько слов, спаянные такой мудростью, что на многих языках сохранятся и смысл, и чувство, и даже интонация говорящего.

– Никогда ничему не удивляйся! – весомо проговорил он. – Возможно, тебе покажется странным это наставление именно сейчас, когда, казалось бы, количество произошедшего превзошло качество нашей способности к объяснению. Но сейчас я с тем большей убедительностью продемонстрирую бесплодность умозаключений, построенных на восхищении необычайным, перед суровым лицом фактов. Да, данные для логических построений наших пока недостаточны. Но ведь не исчерпаны и сами факты! И сейчас мы их заставим говорить самих за себя.

– Но как это возможно? – вскричал ученик, невольно поправляя перевязь меча, новую и потому за время путешествия здорово натершую ему правый бок. – Мыслимо ли обратиться за разъяснением к самой загадке? Это так же невозможно, как, скажем, допросить этих дикарей, хотя уже по их нелепому виду заметно, что они не разумеют ни слова на языке знания и просвещения.

– Именно это я и собираюсь сделать! – отвечал наставник. – Хотя и не изучал варварских языков за их примитивностью. Ты должен быть наслышан о моих успехах в изучении «Тео et Lingva»[2].

Юноша кивнул. Перед тем как приступить к обучению, он послушно пытался вникнуть в фундаментальный труд, содержащийся в семидесяти восьми свитках, переведенный на персидский и халдейский языки, но завяз примерно на второй трети предисловия ко второму изданию.

– Вспомни двенадцатую главу! – потребовал учитель, после чего студенту стала так же безразлична валяющаяся рядом красавица, как это будет случаться и двадцатью веками позже с приходом темной для всякого молодого мыслителя поры, именуемой сессией. – Вспомни заключительные строфы изящного сатирического гекзаметра, где неоспоримо доказывается, что мысли есть неязыковая категория и, стало быть, язык – лишь аппарат выражения мысли и может быть, соответственно, заменен, слово за словом, флексия за перцепцией, без ведома говорящего, если только рассудок его этому не противится? Идеальным для этого условием является что?…

Юноша, чье лицо приобрело уже оттенок выдержанного фалернского вина, только в отчаянии кивнул на лежащих, что, однако, восхитило учителя:

– Вот именно! Полубессознательное состояние postcoitus immedii[3] наряду с опьянением напитком из цикуты, а также hysteria sorbi[4] дадут наиболее благоприятный результат в нечувственном освоении языком в объеме, достаточном для пристрастного допроса. Я неоднократно демонстрировал данное искусство в македонских бродячих цирках, а также на пирах, устраиваемых по случаю гонок колесниц и именуемых Диамедовыми. А ты говоришь, петух в кувшине!… – колко заметил философ-универсал и, дождавшись, когда пристыженный неофит окончательно потупит голову, выпростал руку из складок тоги и звучным голосом проговорил:

– Что ты делаешь, учитель? – изумился юноша. Учитель договорил строфу до конца и строго на него глянул:

– В чем, по-твоему, наша задача? Насытить их долбанутые цикутой, сексом или сотрясением мозга подкорковые центры максимальным словесным запасом. Ты можешь прочитать латинский словарь наизусть? Вот и я тоже не могу. А хороший поэт, как ты знаешь, обладает лексической мощью побольше, чем иной языковед. А поскольку стихов, равных Гомеровым, в нашем духовно бедном отечестве не создано, да и не будет создано, умные люди вынуждены обивать ноги по проселкам, обучая элементарным вещам великовозрастных недорослей. Вот я и начал с «Илиады». Думаю, пары глав будет достаточно. Не волнуйся, до списка кораблей дело не дойдет. А теперь, будь добр, не встревай, лучше слушай и учись. Мы это засчитаем за урок логопедии.

– Ты хоть понимаешь, что они там бормочут? – спросил Святослава Хромина Андрей Теменев. Левой рукой он придерживал ветку винограда, правая оставалась в кармане плаща. Леша Илюхин косился на Андрея, иногда демонстративно охая и постанывая, при этом не забывал по одной ягоде срывать недозрелые виноградины.

– Дизентерию заработаешь, – не глядя на него, пообещал Андрей. – Не стони ты, ради бога, не оторвал я тебе руку. Ну так что, историк?

– Насколько я понимаю, – осторожно проговорил Святослав Хромин в сомнении, покусывая нижнюю губу, – он читает моему брату Гомера в переводе на латынь. Но вы должны учитывать, что уровень преподавания в Университете водного транспорта…

– Всяко лучше, чем на юридическом, – нервно отрубил Андрей. – Мы, знаешь, тоже римское право учили… Думаешь, я что-то помню, кроме пары поговорок?

– Магистр говорил, что это Чудь, – неуверенно и невнятно, забитым виноградом ртом внес лепту в дискуссию Алексей Илюхин.

– Про Магистра ты лучше даже не заикайся, – мрачно посоветовал Андрей и снова обернулся к Святославу, нервно теребящему бороду: – А какого хрена он читает ему Гомера на языке оригинала?

– Не оригинала, – терпеливо поправил Святослав, – а в переводе…

– Вопрос был – «какого хрена?»! – мрачно уточнил Андрей. – Ты сможешь с ними общаться на каком бы то ни было языке?

– Это Чудь, – упрямо повторил подросток, дотягиваясь до винограда, висящего выше, отчего черная его рубашка выбилась из-под ремня подвернутых джинсов. – Здесь все должны говорить по-русски.

Андрей не удостоил его ответом.

– Вам не кажется, что сначала следовало бы разобраться…

– Как раз не кажется, – шепотом гаркнул Теменев, – разбираться мы будем, когда допросим этих двух клоунов на конях. Но для этого надо, чтоб они нас понимали.

– Что вы называете общением? – подумав, осторожно спросил Святослав.

– Ну, для начала, скажем: «Оружие бросить, лицом на пол!».

Святослав Хромин в полной растерянности развел руками, как бы говоря, что на истфаке Университета водного транспорта была весьма скромная программа по латыни.

Когда Айшат проснулась, было уже светло. Ее почему-то совсем не удивило, что лежит она в сильных мужских объятиях, а над головой кто-то нараспев читает неизвестные ей ранее стихи. Значит, так надо спокойно подумала она и в который раз удивилась красоте и звучности русской поэзии. Она уже знала наизусть многие красивые стихи, но ей нравилось заучивать новые и новые. Она прислушалась.

Должно быть, исполняли древнее сказание о сильных и смелых воинах. Вероятно, дядя Салим, уходя на поиски работы, не выключил радиоточку на кухне. Ну, а объятия… Они были как раз такими, как в неоднократных снах, о которых воспитанная тавларская девушка не признается даже родным, и особенно родным. Вероятно, произошедшее вчера, несмотря на некоторую несуразность, оказалось именно тем, о чем сразу подумалось. Ее, Айшат, похитили, как испокон веков похищают невест. Разумеется, русский жених использовал оригинальный национальный обычай, неизвестный в горных селах Тавларо-Гушанской автономной республики. Запихивание в автомобиль на автобусной остановке, связывание скотчем и особенно распятие на столе были не так уж приятны и вызывали некоторые тревожные ассоциации, но главное, что все кончилось хорошо. Айшат, в принципе, давно свыклась с мыслью о русском муже и теперь была не прочь поглядеть на него. Она открыла глаза.

Дмитрий Хромин таращился на нее с чувством, которое можно было принять за головокружительную влюбленность…

– Маша? – на всякий случай спросил он.

– Нет! – радостно улыбнулась Айшат. Конечно, она надеялась, что муж окажется бритоголовым, но это дело наживное. Желтые волосы – тоже оригинально.

– Ты знаешь, где мы?

– Нет! – еще радостнее ответила она, поняв, что только что увиденный супруг приготовил ей сюрприз. Скорее всего, сюрприз окажется предсказуемым: распахнется дверь, и войдет дядя Салим, внешне гневный, а на деле уже договорившийся о праздновании свадьбы я теперь желающий только разделить расходы поровну, чтобы ни один родственник не остался внакладе.

– Они проснулись, – сказал хорошо поставленный голос где-то вверху.

Придерживаясь друг за друга, новоиспеченные супруги поднялись на ноги, причем Хромин сразу наступил босой, в одном носке, ногой на острый камешек и охнул, вызвав улыбку Айшат. Ей все больше нравились русские свадебные обычаи. Во-первых, в небе впервые за текущий петербургский октябрь сияло жаркое солнце. Во-вторых, прямо перед ними гарцевали на красивых конях два джигита, смешно завернутые в белоснежные простыни с гушанским орнаментом по канту. На боках у верховых блестели золоченые кинжалы, а глаза у коней были умные и немного испуганные.

– А теперь, неумытые чужеземцы, – вежливо и дружелюбно попросил старший из джигитов с облупившимся на солнце прямым носом, – расскажите нам кратко, что привело вас сюда, в древнее этрусское капище, и какой магический обряд отправляли вы здесь, бесстыдно и принародно занимаясь таинством продолжения рода?

Во всяком случае, так поняла его Айшат. Русский свадебный обряд все еще казался ей забавным, но немного запутанным, поэтому она промолчала. Зато заговорил Хромин.

Неожиданно для самого себя проговорил он, желая сказать всего лишь примитивную фразу: «Да хватит трепаться. Я знаю, кто вы и откуда». И для этой-то фразы, чтобы бросить ее в лицо киллерам, упорно подбирающимся к тестю вице-губеру, Хромину потребовалось все его невеликое мужество. Он не знал, какими именно орудиями обычно срезают с жертв кожу умельцы из питерской мафии начала XXI века, но вполне допускал, что орудуют они здоровенными палашами желтого металла, вроде того, что заткнут за пояс у молодого киллера.

Хромин грешным делом хотел впечатлить своих потенциальных палачей беспримерным мужеством, не без оснований полагая, что тогда возможность договориться станет менее призрачной. В качестве первого взноса – отступные из «Олимпика». Кроме того, подсознательно чиновник все же не хотел совсем уж ударить в навоз мордой в присутствии этой смуглянки, которая, правда, скорее всего по-русски едва кумекает. Но, заговорив, вопреки собственным ожиданиям, гекзаметром и тут же сообразив, что убивцы вряд ли сочтут это чем-то еще, кроме наглого и пьяного стеба, Хромин мгновенно утратил остатки самоконтроля. С невнятным воплем он ринулся к киллеру помоложе и на вид послабее, тут же наступил на очередной камешек и, окончательно охромев, остановился, глядя, как синхронно, будто спецназовцы из вертолета, прыгают из седел оба парня в белом.

«Пропал!» – подумал санинспектор. Дальше события развивались достаточно быстро и одновременно.

Из виноградника справа грохнуло, бронзовый меч почтенного философа вырвался из его руки и, золотой щукой блеснув на солнце, по дуге спланировал на ближайшую этрусскую плиту. Айшат обернулась и увидела, как сверху по склону холма бежит рослый парень в лопнувшем на спине светлом плаще, следом едва поспевают бородатый старичок в грязной футболке и мрачный паренек с кистью винограда в руке. Явно не ожидая от спутников помощи, парень в плаще орал с ужасающим акцентом и угрожающей интонацией:

– Пришел, увидел, победил! Платон мне друг, но истина дороже! – и, добежав, припечатал: – Кроме того, Карфаген должен быть разрушен!

Философ понимающе кивнул и поднял руки над головой. Но его молодой спутник, показывая настоящую воинскую выучку, развернулся на месте, занимая позицию лицом к превосходящим силам противника. В его движениях чувствовался опытный легионер с северных границ. Но в тот же момент из неглубокой канавы за его спиной вынырнул чрезвычайно рослый и необычайно грязный варвар в бороде и белом свитере и, воскликнув:

– Ки-йа! – сперва выбил, наподдав ногой по рукояти, меч из руки юноши в простыне, а затем, подпрыгнув, крутанулся, снося обратным ходом ноги по хлебальнику противника в верный нокдаун.

Сперва на дорогу опустился, держась за челюсть, юноша, затем упал метрах в трех меч.

– Hoc est simplicissimum! – сказала Айшат в восторге. – Homo iste statum quartum materiale invenit[5].

Et sic est veritas[6]! – тихонько подтвердил скинхед Саня, выбираясь из канавы следом за Магистром. И разворачивая на ходу катушку скотча, подошел к поверженным римлянам.