Реципиент. Роман-головоломка. 3. ANIMA ET FATUM. жизнь и смерть (А. А. Верин)

Чтобы скорее покончить с поручением физика, я встал засветло.

По радио узнал, что в городе объявлено штормовое предупреждение. Шквал также обещали в Новохолмогорах, и неприятно удивило меня сходство городов, не бывших ни соседями, ни побратимами, но связанных судьбой одного человека.

В маршрутном такси по дороге к дому последней из Снеговских я задремал, когда же вышел из микроавтобуса, чувствовал себя выспавшимся и готовым вероломно усыплять чужую бдительность. Я опасался, что пожилая хозяйка не откроет мне в столь ранний час. Но едва нажал кнопку звонка, в квартире послышались легкие шаги, щелкнул замок, и распахнулась дверь, как крышка гроба моей прежней жизни, давно похороненной в памяти. А на пороге я увидел призрака во плоти.

– Ты?! – воскликнула открывшая мне девушка, но я уже и сам не знал: я ли? Как во сне, слышал, что разбилась о пол чашка, выпавшая из ее руки. Очертя голову, я сгреб в охапку свою беглую возлюбленную, и показалось – смогу унести ее с собой, не выпуская ни на миг драгоценный груз. Я целовал ее, но слишком скоро понял, что она стремится оттолкнуть меня… Разжал руки, отступил на шаг.

– И откуда ты только взялся! – воскликнула девушка с досадой, расправляя и отряхивая белое платье, хотя я не смял его и не испачкал. – Чисто из-под земли…

– Что?.. – оторопел я.

– Мне говорили: ты и думать обо мне забыл.

– Кто? Кто говорил?

– Неважно. Ты его еще не знаешь.

Я видел признаки близкой бури – в глазах у нее, а вовсе не за окнами. Я знал: для этой девушки любой скандал – гроза в начале мая. Под градом обвинений она только гордо распрямлялась, под огнем обид – как заря, рдела, под дождем собственных слез – цвела. Из скандалов она делала искусство, причем боевое. Любой порыв ее, как ветер, переменчивого настроения всякий раз вышибал у меня почву из-под ног, бросал на произвол судьбы, как перекати-поле. Под шквальным огнем упреков, под жгучим ливнем обвинений от меня неизменно оставался труп – в клочья разорванный и заживо сожженный.

– Должно быть, я обожгла тебя? Это был только что сваренный кофе, – произнесла она с усмешкой, чуть ли не садистской.

И в самом деле: по комбинезону лжесантехника расплывалось мокрое коричневое пятно. А я и не заметил…

– Как ты меня нашел? Выходит, что мои доброжелатели, советовавшие держаться от тебя подальше, имели в виду – еще дальше. Зачем искал? Легко удалось найти? Какая жалость! Как прискорбно, что ты появился здесь, тебе и не представить! Просто Каменный гость.

От лютого холода ее слов мои надежды, не успев воскреснуть, пали прахом. Я молча на нее смотрел и сожалел о том, что гостем я был далеко не каменным.

– Почему ты ушла от меня?

– Потому что я тебя не любила. Напротив, временами ненавидела.

– Зачем же тогда жила со мной?

– Не стану отвечать, – рассмеялась она мне в лицо. – Можешь считать меня мерзавкой, но ведь и я тебя прекрасно знаю: ты лицемерен, бесчувственен, жесток. И мне не жаль тебя. Но какая досада! Я-то, наивная, думала: теперь хоть сколько-нибудь поживу спокойно. Всегда мечтала переехать в пригород, вот и сняла квартиру по объявлению – у одной милейшей старушки… Ты поражен, я вижу, да? Ну, ничего, пройдет. Случаются ведь поражения и страшнее. К примеру, поражение в уличной бойне, повлекшее смерть за счет тяжелого, опять-таки, поражения внутренних органов… Кстати, недавно я неплохо заработала на донорстве, а вот теперь подумываю, не податься ли в суррогатные матери.

– На донорстве?! Что же ты сдавала? Кровь?

– Отдала все, что плохо лежало, – рассмеялась она, как безумная.

Мне казалось: легче умереть от кровопотери, чем заработать донорством на жизнь. И я не мог представить, что в человеческом теле может плохо лежать. Разве только опустившаяся почка?

– Ты извини, – сказала вдруг она посуровев, – я больше не хочу иметь с тобой ничего общего – даже темы для разговора. И видеть тебя дольше не желаю. Ты, право, загостился, пора бы и честь знать.

И указала мне на дверь.

Я столько горестей забыл – беспечно, счастливо. И лишь о том, что она значила для меня, позабыть не мог. В тот день, когда она исчезла, уничтожив все следы своего краткого визита в мою жизнь, я был поражен, повержен. И долго ничего не чувствовал, помимо беспрестанной боли. Не жил – мучился ломкой.

Врачи советуют выбрасывать или сжигать, как идолов, все вещи, что напоминают о любимом, но не любящем человеке. Я бы последовал совету, но моя неверная сама забрала все, что мне могло о ней напомнить, лишив меня горючего для символического аутодафе. Казалось, даже отпечатки пальцев стерла. Зато оставила мне город, где мы встретились. Чтобы забыть ее, мне пришлось бы спалить его весь, до последнего дома. Но даже если бы злодейство сошло мне с рук, то разве удалось бы мне сжечь лето, в первые дни которого мы встретились? Лето, что, как саламандра, и само было огнем? Что, как неопалимая купина, горело и не сгорало?

Тогда, ища спасения среди людей, я бросился к друзьям. Но те смотрели на меня, словно впервые видели. Я остался один-одинешенек, как часто жил, но никогда прежде не испытывал еще такого жестокого одиночества. Будто всему человечеству я был не ровня, не родня. Как выпавший из строя – то ли отстал от всех, то ли всех обогнал. Словно проспал войну, которая изрядно проредила мое поколение, больше товарищей не находил.

Облаченный в траур черной меланхолии, я начал жить, словно нетребовательное растение. Когда не работал, только ел и спал. Спал много дольше обыкновенного – практически беспробудно, больше не жалея времени на сон: ни трети жизни, ни двух третей. Спал, даже пока бодрствовал. Мне снились удивительные сны, по сравнению с которыми серая действительность меркла, а ближе к ночи и вовсе гасла вместе с дневным светом. Пока вокруг разгоралось лето, я замораживал себя. Впадал в анабиоз, в животную охранительную спячку. Словно под плохим наркозом, я, неспособный пошевелиться, но оставшийся в сознании, наблюдал за манипуляциями бога-хирурга, что реанимировал меня каждый день заново, но всякий раз – не до конца.

Потом я стал захаживать в спортивный комплекс – по ночам, когда купальщики уже не поднимали в бассейне штормовую волну, а пустой тренажерный зал – последнее место на земле, где мышечные усилия еще ценились выше работы электрического тока, – походил на остановленный заводской цех. Один в огромном помещении спортзала, я прижимал к груди, словно истосковавшись по ним, металлические руки тренажеров, тягал пудовые гантели и штанги. Я знал: кости растут под тяжестью развившихся мышц, сами собой срастаются ребра, туго оплетенные мышечным корсетом. И хотел проделать то же самое с больной душой. Я изолировал ее подвижность: ни единого порыва души не оставил, ни малейшего душевного движения. Сделался безразличным ко всему, безжалостным. Да, со стороны казалось, что я вовсе стал бездушным, но я лишь обезболил самого себя.

Я отстранился от всех радостей жизни, сделался анахоретом. Стал затворником, хотя ежедневно выходил на улицу, отшельником – пусть в многомиллионном городе, столпником, ежедневно поднимавшимся на лестничную площадку многоэтажного дома. Не давая обета молчания, безмолвствовал сутками, веря, что аскетизм возвратит мне былое равновесие души, пошатнувшейся в теле.

И это помогло: проснувшись третьего дня поутру, я наконец-то ощутил, что жив. Завел знакомство с новыми людьми, смеялся вместе с ними, с головой ударился в сомнительную авантюру. Но как недолго продолжалась эта жизнь! Лишь до сегодняшнего дня, когда в огромном городе судьба свела меня вслепую с той единственной, с которой я не чаял свидеться. Возможны ли такие совпадения? Кто те доброжелатели, которые советовали ей держаться от меня подальше? Некому было задавать эти вопросы, да и незачем.

Врачи не рекомендуют горевать о неразделенной любви более полугода. Но, похоже, мой отсчет только сегодня начался.

Дороги домой из пригорода я не запомнил. Я вспоминал ее лицо, глаза, волосы, голос. Каждая черта ее теперь светилась ненавистью ко мне: лицо – мертвенно бледное, волосы – черные, как бездна, глаза – будто металл, холодно-серые и голос – механический, словно его исказили специально, анонимности ради.

Возвратившись домой, я долго не мог сообразить, что делать дальше. С минуту стоял и рассматривал кухонный стол: в чашку с водой попадали черемуховые лепестки. Я выпил, проглотив их, воду, та имела странный вкус. И ощутил себя японским самураем под цветущей сакурой, но в большей степени – Сократом, что предпочел яд изгнанию.

Завидуя философу, решил лечь спать. Не отказался бы теперь уснуть если не вечным сном, то летаргическим. Чтобы проспать несколько месяцев кряду, как лягушка, безболезненно вмерзшая в толщу льда, раз уж стать принцем от поцелуя прекрасной принцессы мне теперь не грозило, и даже в мечтах не грезилось.

В спальне я рухнул на кровать, не раздеваясь, и лишь тогда заметил, что тяжелый запах черемухи пробрался и сюда. К нему уже примешивались нотки тления. Я думал, было, встать и выбросить цветок, но сон сковал меня по рукам и ногам. Мгновением прежде, чем уснул, я подумал об одноименном слезоточивом газе. Быть может, стоило распылить его в квартире? Тогда я обрел бы облегчение в слезах.

Я провалился в сон внезапно, отключился, как по воле анестезиолога, и даже не пришлось считать от десяти до одного…

Проснулся же от собственного кашля в густом черном дыму. Не видя ничего, задыхаясь, бросился вон из комнаты.

В коридоре трещал огонь – скользил по глади паркета. Босой, я мог еще преодолеть те несколько шагов, что отделяли меня от входной двери. Но тут заметил ее – собственную смерть, что, словно джин, томилась не в бутылке, а в канистре с керосином. Ее уже обнимал огонь, я видел, как тает снегом белый пластик…

В последний миг, что еще осознавал, я повалился на пол, инстинктивно закрывая голову руками. «Вот и конец», – пронеслась мысль быстрее ветра, распалявшего пожар.

А после ничего не стало, кроме боли.

***

Уже ночью, когда остался в ординаторской один, врач-комбустиолог достал телефон, набрал номер и, дождавшись ответа, зашипел в трубку:

– О чем ты думал, мать твою?! Чуть не спалились!

– Откуда я мог знать, что у него там керосина, как в самолете? – вопросом на вопрос ответил его собеседник. – Что накопал?

– Повреждения нейронов достаточные, чтобы вызвать проблемы с ЦНС, потерю памяти, иммунодепрессивное состояние. Бат хотел делать ультрабыструю детоксикацию с опиоидным антагонистом, но тут противопоказания имеются. Нужна детоксикация экстракорпоральная. И вот что я решил: проведу ее сам – благо, в психиатрии есть искусственная почка4. Потом заместительную терапию…

– Это же не по твоей части.

– Знаю. Ничего, чай, не сложнее гемодиализа будет. Только не проболтайся Бату ненароком, а то он с меня шкуру снимет.

Комбустиолог не на шутку рисковал: он мог и сам оказаться на больничной койке по воле человека, от которого намеревался скрывать столь многое. Но рискнуть стоило.

Я познакомилась с ним в Академии художеств, где работала моделью (хотя позировала одетой, злоязычный Игорь звал мое занятие «торговля телом»). Работа требовала неподвижности, но я боялась шелохнуться вовсе не от усердия. Словно планету Марс, меня сопровождали спутники Фобос и Деймос – страх и ужас. Делали почву под зданием института нетвердой, и в коридорах Академии меня шатало, как на море в шторм, и мутило от страха.

Студенты на модель, одетую ли, обнаженную ли, внимания обращали мало. Натурщики переставали быть для них людьми, художники видели в них конструкцию. Я знала: так же, как и все, словно на декорацию, смотрел на меня и этот человек. Но только с ним я опасалась встретиться глазами – страшнее представлялось только столкновение с убийцей в темном переулке. Я боялась его, как огня, недаром одевался он в зарево красного.

Снеговской.

Едва он появился в моей жизни, она стала полем боя. И снежно-белый флаг побежденного уже реял над моей головой. Он убивал меня, того не зная, потому что без него мне жизни не было.

– Нет, нет! Ну, только не любовь! – сокрушался Игорь – единственный, кому я рассказала о своем поражении.

Спеша, как крыса, убегающая с корабля, мой постоялец отбывал нынче на конференцию по психореаниматологии. Но уезжал он отчего-то на ночь глядя сломя голову, будто реанимировать кого-то предстояло прямо в зале заседаний. Сборы не ладились, вещи валились у Игоря из рук, когда он то и дело всплескивал руками, восклицая:

– Только не любовь, я тебя умоляю! Выброси его из головы. Выкорчуй из сердца. Выгони взашей, – все повторял он. – Ведь я тебе добра желаю!

– Игорь, но ты же сам меня с ним свел…

– Ты заблуждаешься! По доброте душевной я устроил тебя на работу в институт, где тебя свел с этим мерзавцем сам лукавый. И откуда только взялся, негодяй! Чисто из-под земли! Из преисподней!

– Неужели он такое уж исчадье ада?

– Так он ведь кто? Маргинал и антисоциальный тип. Я таких знаю! Должно быть, непременно наркоман. Что ему светит? Только сдохнуть под забором. А если пустишь его в дом, то прежде сделает из дома уличный притон, а после, все едино, сдохнет под забором. – Игорь задумался: – Хотя фамилия, конечно, у него красивая… И знакомая… Кажется, из восточно-европейского дворянства… И где только проходимец такую достал? Он-то – без рода, без племени? – спрашивал доброжелатель, словно речь шла о товаре.

– Тебе не о чем волноваться, Игорь.

Участи быть рядом с этим человеком я не вынесла бы, как не пережил Икар близости солнца. Без него ли, с ним ли – белый свет стал мне не мил.

– Нет-нет! – не унимался Игорь. – Надо скорее с ним покончить! Он – паразит. Болезнь. Вирус в твоей голове. Да, нейротропный вирус во плоти, который инфицирует прицельно ткани мозга. – Для пущей убедительности Игорь постучал пальцем по моему лбу.

Он был во всем прав, а я – кругом виновата.

– Но ты не переживай, – решил Игорь добавить ложку меда в бочку дегтя. – На каждый идеал найдется разочарование, на всякую болезнь – врач, а на любую вредоносную программу – взломщик.

– Что же ты мне предлагаешь, взломщик? Перефронтальную лоботомию?

Он больше не подговаривал меня убить врага. Но призывал убить в себе бессмысленное чувство. Однако вместо требования «покончи с ним» мне слышались по-прежнему слова «прикончи его».

Как только вышел за порог, Игорь уже не мог меня ни урезонить, ни пристыдить, ни усовестить. Я осталась одна – бесстыжая, бессовестная, безумная. А ночью вовсе сделалась воровкой: мне снилось, что я выкрала у своего врага всю красную одежду, с упоением распустила ее на нитки и порезала на лоскуты. Алый бесформенный ворох пряжи и тряпья лежал у меня на коленях, словно я перепачкала руки по локоть в крови Снеговского.

Да, я хотела убить его собственноручно – и во сне, и наяву, часами сидя в полной неподвижности перед студентами, стреляя в него взглядами. Но сердце у меня стучало так, словно сама я находилась под прицелом, и не было ни пуль в магазине, ни стрел в колчане.

Говорят, от любви до ненависти один шаг. Врут. Идти для этого не надо вовсе.

***

Когда разгоряченный студенческим кутежом Снеговской спьяну выскочил в ночь за сигаретами, он пожалел, что так легко оделся. Но можно ли привыкнуть к тому, что летом сыпет снег?

Теперь одежда его уже вымокла до нитки, потяжелела, облепила тело и покрылась бурыми пятнами. Было смертельно холодно, и зубы стучали так, что Снеговской боялся самому себе случайно откусить язык. Он уже не чувствовал рук и задыхался – жадно глотал воздух, но надышаться не мог.

Переулок был необитаемый, словно лесная глушь, где бесполезно звать на помощь. И фонари стояли, выбитые через один, как зубы. Над головой у Снеговского на ветру мотался из стороны в сторону один, недобитый, но казалось – это его самого трясет на ухабах.

Сначала он еще держался на ногах, но промелькнул нож, нападавший целил в живот, руку его Снеговской отбил, и лезвие вошло ему в бедро. Вспыхнула огненная боль, нога залилась кровью, но липкая жидкость пожар не тушила – распаляла. Он упал. И когда, скорчившись, валялся на земле, в нем не осталось ничего – ни горделивого, ни мужественного. Били его тяжело, со знанием дела, с оттяжкой – растягивая удовольствие. Потом, наигравшись и обобрав, ушли.

Слабеющими руками Снеговской обшаривал карманы в поисках телефона. Но тот, разбившийся вчера, остался дома, и отыскались только зажигалка да связка ключей от квартиры бывшей любовницы.

Одежда его от воды разбухла, тянула якорем к земле, и Снеговской уже не мог подняться ни на ноги, ни на колени. Казалось, рана несерьезная, но ему сильно не понравилось, что кровь из нее вырывается толчками, словно сердце совсем рядом. И что холод подступает изнутри, а не снаружи. Что волоком тянет в сон. Что слабость разливается по телу, приходя на место излившейся крови.

Над иссыхающими реками поют камлания шаманы и приносят жертвенных животных в дар богам. А Снеговской сделался жертвой сам. Не знал, будет ли Бог, в которого он никогда прежде не верил, неравнодушным к крови высшего животного, и боялся, что петь над ним теперь станет только священник. Лежа на спине, он видел небо, звездочки снежинок, вместо звезд, а Бога высмотреть не мог, как ни старался. Жаждал различить музыку сфер – сирену скорой помощи, но слышал только собственные дыхание, что становилось все поверхностнее.

Снеговской не знал, что при вскрытой бедренной артерии без срочных мер по остановке кровотечения и восполнения кровопотери человек умирает за двадцать минут. И скоро его стала окружать кольцом, словно деревья в чаще, заслоняющие небо, совсем иная темнота, нездешняя.

На свете было великое множество способов умереть, но только две смерти – пятьдесят на пятьдесят, кому как повезет. Обе они теперь стояли подле него, словно знаки у проезжей части. Предупреждающий дорожный знак номер 5.8 «дорога с реверсивным движением» – клиническая смерть, частично обратимая. И дорожный знак особого предписания номер 5.5 «дорога с односторонним движением» – биологическая смерть, окончательная и бесповоротная.

***

Едва сел в кресло самолета, человек по прозвищу Гарри достал мобильный телефон, набрал номер и зачастил:

– Слушай внимательно: как только его залатают, из дежурки везите его прямо ко мне за город. Если скоропомощники заартачатся, делай, что хочешь, лишь бы ментов по факту ножевого не успели вызвать. Я приеду через пару дней, у меня срочное дело на побережье…

Прервав один вызов, он сразу же набрал другой номер, междугородний, и едва дождавшись ответа, закричал в трубку:

– Сровняйте с землей весь полуостров, но достаньте мне его, хоть со дна моря!

После чего яростно бросил телефон на соседнее сиденье, которое выкупил, чтобы избавить себя от попутчика. Заставил пассажиров, удивленных его криком, головы ломать над тем, что же понадобилось ему на дне морском – жемчуга ли, затонувший ли корабль?

Дожидаясь взлета, Гарри смотрел в иллюминатор на пригородный пейзаж, унылый и плоский, как подошва, утешаясь тем, что уже через два часа его сменит другой – гористый. Два часа имелось в запасе у его собеседника на поиски – именно столько требовалось аэробусу А320, чтобы преодолеть полторы тысячи километров и достигнуть цели.

Я ворвался к нему в комнату без стука, осыпая пол комьями снега, и с порога завопил:

– Анна разбилась на склоне! Упала с подъемника!

Хозяин не спал – сидел за столом и говорил по телефону. Но бросил трубку, не договорив, лишь только увидел меня.

– Не переживай, – сказал он. Хотя мне как раз это и требовалось – пережить случившееся. – Не бери в голову и не принимай близко к сердцу.

– Вы ее убили!

– Я? А что еще тебе наговорила эта несчастная, скорбная умом девица?

– Несчастная?! Не по вашей ли вине?!

– Не горячись так. Лучше сядь, переведи дух. Посмотри-ка, ты весь мокрый с головы до ног.

Я продолжал стоять. Он, помолчав, усмехнулся:

– Мы ведь, мальчик, сюда кого попало не берем. Только людей здоровых абсолютно – и физически, и психически. О том, что девушка больна, стало известно позже. Мы пытались ей помочь по доброте душевной, но она оказалась, как говорят селекционеры, выбраковкой безродной, особью с концентрацией генетического мусора, превышающей допустимую. Мы, повторю, пытались ей помочь. Но природа оказалась мудрее нас, и болезнь несчастной довела ее до самоубийства, тем самым устранив угрозу виду.

– Что у вас здесь твориться, что это за место, черт возьми?! – выпалил я, однако от вида лица его – самодовольного, ухмыляющегося – запал мой стал сходить на нет. И я добавил только, далеко не так уверенно, как поначалу: – Я требую объяснений!

Он вздохнул:

– Такова жизнь, мальчик: даже у клеток человеческого тела есть механизм самоуничтожения. Как только клетка начинает угрожать здоровью организма, она убивает себя сама. А если бы не сделала этого – стала бы раковой, и меньшинство подобных долгожителей убило бы огромный организм в два счета. У тебя клетки тела полностью обновляются ежемесячно, так что и ты умираешь беспрестанно: таким, как прежде, больше не являешься и больше никогда не будешь… Сам посуди: жизнь и смерть – одна медаль, две стороны. А уж какая из них аверс, а какая реверс – это как посмотреть. Когда кого-нибудь хоронят, провожая на тот свет, все плачут, убиваются. А может быть, так же, с рыданиями, в безутешном горе провожают с того света души к нам, на землю, на испытание жизнью, что есть одна лишь череда страданий? Ты об этом не задумывался?

– Что?!

– Да-да, представь, и сам ты уже третий день как мертв. Умер как единица человеческого коллектива – социальной смертью. Ведь до сих пор ты далеко не лучшим образом распоряжался собственной свободой, вот социуму и пришлось вмешаться, изолировать тебя от добропорядочных сограждан. Здесь, в санатории, все сделано специально для тебя и для таких, как ты, – жилье, питание, моцион, трудотерапия. Даже полы с подогревом. Прекрасный пейзаж, волшебный воздух, все включено, причем бесплатно, за чужой счет – так бы жил любой. И лишь одно условие – не покидать пределы поселения. Ты можешь, разумеется, считать такое требование нарушением гражданских прав и свобод. Но ведь здесь не тюрьма, не сумасшедший дом, здесь – санаторий. Комфортабельное чистилище для души и тела. Вот и снег белый – чист, как tabula-rasa5. А я – твой личный ангел-хранитель, он же надзиратель. Жаль, что теперь из-за полоумной девицы придется сворачивать проект. Иначе такая шумиха поднимется…

Я понял: истинный безумец восседал сейчас передо мной. Ничего более не говоря, я развернулся и бросился вон.

На улице без грозы грохотало, я едва не оглох, когда, выскочив на крыльцо, увидел вертолет, медленно опускавшийся перед главным корпусом. Ледяной ветер от лопастей бил в лицо. Неподалеку стоял грузовик. Незнакомые люди, на фоне прожекторов ставшие тенями, таскали в кузов массивные ящики. Мне показалось: сейчас разберут поселок по доскам, как декорации.

Я все еще стоял посреди двора, не представляя, что делать, когда человек по прозвищу Гарри вышел на крыльцо вслед за мной – уже одетый в шубу и с кейсом в руке. Дружески похлопал меня по плечу:

– Мы рвем когти, – сказал он, – а вот тебе, уж извини, придется оставаться здесь, тебе обратно путь закрыт. Сам понимаешь, нам не нужны свидетели наших оплошностей. Стоило бы, конечно, пристрелить тебя, но ты и сам уже сделал достаточно, чтобы себя прикончить.

Ему подали знак из вертолета. Гарри отсалютовал мне и зашагал прочь.

– Стойте, стойте! – крикнул я, но оказался не в силах сдвинуться с места, будто своими словами хозяин пригвоздил меня к земле.

– Научись ценить одиночество, парень, – бросил он, обернувшись. – Одиночество – привилегия гениев.

Человек, назвавший себя моим ангелом-хранителем, действительно вознесся, подняв снежный вихрь – пусть не своими крыльями, а лопастями вертолетного винта. Следом и грузовик выехал за ворота. Вначале, удаляясь, шум двигателя звучал, как море, перекатывающее крупную гальку вдоль берега. Потом – как дождь, шуршащий по асфальту. А под конец, мигом прежде чем раствориться в воздухе, – как ветер.

Тишина заложила уши.

И я остался в поселке совершенно один.

Луна висела над головой театральным прожектором, яркость которого забыл убавить осветитель. Все актеры, кроме одного, ушли со сцены, но в зрительном зале свет все не вспыхивал. Ждать антракта, сложа руки, я не собирался. Тем более – сложа их на груди крест-накрест. Что бы за чертовщина ни творилась здесь, какие бы здесь ни водились самозванцы ангелы и бесы, но я-то оставался человеком – живым, в здравом уме и трезвой памяти.

Я возвратился в комнату, где стыла моя постель, переоделся, прихватил фонарь. Не знал, сколько займет дорога к федеральной трассе, где я рассчитывал поймать попутку в город, но едва ли путь, занявший несколько часов езды на второй передаче, был непреодолим для пешего. Зашел в кафе, закинул в рюкзак бутыль с водой, буханку хлеба, пару консервных банок. И зашагал вслед за уехавшим грузовиком прочь от треклятого поселка. Уговаривал себя не поддаваться панике, но сердце колотилось бешено, как если бы не шел я, но бежал. И прошагал я только пару километров, прежде чем ноги стали заплетаться, но не от усталости – от страха…

Рассвело. Хотя сонливости как не бывало, я долго не терял надежды пробудиться ото сна и тер глаза, не веря им: грунтовка с каждым шагом становила уже. Здесь не проехал бы и легковой автомобиль, не то что грузовик. Но тот не мог и раствориться без следа. Ни подняться в воздух, ни провалиться сквозь землю не мог. Вскоре дорога стала едва различимой тропкой в чаще леса, она таяла, зарастала травой, как если бы не в пространстве я двигался, но во времени, и видел, как оно творит забвение, стирая следы человеческого бытия. Лес будто ждал удобного момента, чтобы потопить коттеджный поселок – островок цивилизации в океане деревьев, – и вот момент настал: я, последний человек, оставшийся здесь, сошел с ума.

Скоро и ручеек тропинки пересох во мху. Лес окружил меня со всех сторон, и даже с тыла подобрался. Я взглянул на небо – серое, пасмурное, бесстрастное. Вряд ли мне удалось бы его разжалобить. Оглянулся в последний раз на тропу: не исчезла ли позади так же бесследно, как спереди. И вошел в бурелом – побрел, куда глаза глядят, уже не чая отыскать пути – ни прямого, ни извилистого. Шел напролом, боролся с буревалом, продирался сквозь валежник. Не чувствуя усталости, ни о чем не думая, все шел, только затем, чтобы идти, ломая ветки, спотыкаясь о корни, падая и поднимаясь.

Казалось, едва я ступил под его своды, лес пришел в таинственное, неуловимое движение. Словно деревья разом подобрали полы крон, свисавших до земли, и, сгущая чащу, подошли ко мне – рассматривать пришельца. Лес, будто исполинский зверь, смотрел на меня сверху вниз, решал, что делать: то ли сразу проглотить, то ли сначала проиграться с жертвой? Здесь я был инородным телом, чужаком. Был вольнодумцем, а в чаще давно сформировалось парламентское большинство «зеленых». Я чувствовал, что лес кроит меня по новой мерке, безжалостно отсекая лишнее. У этого модельера не было ножниц, но острые сучья изорвали мне одежду. У этого хирурга не было скальпеля, зато игл имелось – хоть отбавляй. И я до крови царапался о ветви, то и дело закрывал глаза, чтобы не выколоть их.

Но я уже и сам, черпая силы из животной ярости, хотел, чтобы лес сделал меня зверем, мысли заменив рефлексами. Чтобы заточил зубы и когти, слух и зрение. А страх притупил. Избавил меня от тяги к людям. Чтобы трава проросла сквозь меня, и влезла наружу шерстью. Тогда бы я услышал его бессловесную речь, увидел бы его живым – чувствующим и мыслящим. Тогда бы я нашел в нем собеседника, пусть и не либерального, но все равно – многоголосого.

Долго ли брел и бредил так, я не мог сказать. Пасмурный полог листвы не пропускал света. Но вскоре я заметил, что чащоба стала изменяться. Я уже давно шел в гору, топкие сырые мхи остались позади, сменившись голыми камнями, словно лес готовился стать лестницей в небо. Вместо сосен и елей меня окружали теперь хвойные деревья неведомой породы – невысокие, с перекрученными, как жгуты, стволами, с круглыми шишками. Только от перемены декораций моя незавидная роль не стала лучше, и некому было переписать сценарий.

Внезапно солнце вышло из-за облаков, а я – из чащи. Небесное светило поднималось выше, я – остолбенел.

Я оказался на открытой пустоши, круто забиравшей вверх и застланной туманом. Когда же прошагал по склону пару сотен метров, земля ушла у меня из-под ног. Я отшатнулся. Если бы оказался здесь ночью, я, не увидев пропасть, теперь летел бы вниз, из человека превращаясь в крошево костей. Но не от страха волосы на голове у меня встали дыбом – от увиденного с высоты.

Я видел море. Но не океан лесов и не простор полей, не волны разнотравья. Синее море простиралось передо мною, докуда хватало глаз, хотя я им по-прежнему не верил. Сам же стоял на вершине скалы, спускавшейся к воде.

Море… Здесь ему не полагалось быть, ведь я не мог преодолеть две тысячи километров. Но я видел маленькие свечи кипарисов далеко внизу и кроны южных сосен – плоские, как панамы, и выжженные солнцем травы.

Мираж, галлюцинация…

На самом краю обрыва росло огромное белое дерево. Я подошел ближе, узнал черемуху. Та отцветала, и лепестки сыпались, невесомые, как снежинки. Ноги подкосились у меня, но не от бессилия – от безумия. Я засмеялся, понимая, что, вероятно, повредился рассудком много раньше, чем приехал сюда, ибо и самый курорт был наваждением.

Я лежал на земле под деревом, где было много соломинок, но ни одной – для утопающего в Лете. Куда быстрее, чем давеча лопасти вертолета, кружилась у меня перед глазами прожитая жизнь. И я смотрел ее, как фильм, как страшный сон, не в состоянии ни оторваться от экрана, ни проснуться. Теперь я вспомнил, как разлилось вокруг меня море крови. Я хотел остановить ее, но повернуть вспять эти реки было не под силу. Я умирал, растапливая кровью белый снег вокруг себя. Там, где это случилось, горел мутный свет уличного фонаря, а вовсе не дальний свет фар. Никто не подвозил меня, никто не присылал за мной машину, и тем более – машину скорой помощи. Я умирал один, до ужаса один. Вокруг меня сжималась жилистая темнота – лишь руку протяни, упрешься, до того тугая. Она переломала мне все ребра, я не мог дышать – это и был тоннель, тот самый, без искусственного освещения, такой же тесный, как путь из утробы матери.

Смерть оказалась так похожа на дорожные знаки. Как мертвые с косами, стояли они друг за другом по обочинам скоростной трассы из мира наземного в мир неземной, ведя обратный отсчет:

Знак номер 5.8 «дорога с реверсивным движением».

Сердечно-легочная реанимация. Но светофоры не горят: обратной дороги нет.

3.17.2 – «опасность». Запрещается дальнейшее движение всех без исключения транспортных средств – и эмбюленсов скорой помощи, и реанимобилей.

2.2 – «конец главной дороги». Дороге конец.

1.31 «тоннель, в котором отсутствует искусственное освещение».

Но виден свет в конце тоннеля.

1.30 – «низколетящие самолеты». Когда еще они летали ниже меня?

1.29 – «боковой ветер». В стратосфере зимой ветры дуют исключительно с востока на запад, а летом – с запада на восток.

1.14 – «крутой подъем». Подъем. Подъем…

И все. Отмена всех ограничений. Смерть.

***

В фургоне было темно, как в бочке с бензином, где любая искра – светопреставление. Когда же Богдану сверх того завязали глаза, он понял, что не всех еще циркачей, любителей дешевых эффектов, переловили сотрудники ОБН.

Машина тронулась. Сначала под ее колесами хрустел гравий, затем шуршал асфальт. Когда автомобиль развил порядочную скорость, профессор догадался, что движется он по прибрежной магистрали Джалита – Ахтиар. Богдан пытался считать повороты, но скоро сбился. Выручил пассажира-пленника тоннель – единственный на побережье: когда шум колес внезапно стал громким и гулким, Богдан понял, что отсюда ему лишь одна дорога – в Ахтиар. Он не ошибся: вскоре они миновали Джалитинское кольцо – перекресток с круговым движением на въезде в Ахтиар, который даже с завязанными глазами невозможно было с чем-то спутать, и через некоторое время резко свернули влево, предположительно, на Феленк-Буруновское шоссе. Однако вскоре дорога пошла разбитая, на ухабах машину трясло, и Богдан растерял все ориентиры – и временные, и пространственные.

Когда фургон остановился, открылась дверь, и повязку сняли, Богдан увидел себя во дворе двухэтажного особняка. Вокруг простиралась каменистая пустошь, а где-то неподалеку рокотало, как пустой желудок сказочного чудища, море. Всё те же двое мужчин с преувеличенной бдительностью препроводили его к незнакомому дому. Где в гостиной его ждал знакомый человек.

– Ба! Марик! Как ты изменился! – воскликнул тот, всплеснув руками. – Ты, как я погляжу, теперь Богдан? Выбираешь красивые имена – хочешь очаровать кого-то? Не меня же, Марик, так ведь? Ой, прости, ведь ты теперь уже не Марик, ты – Марк Николаевич. Николаевич-Нидвораевич. С ума можно сойти. Et singula praeduntur anni, fugit irrevocabile tempus6.

Перед профессором стоял невысокого роста, но солидного возраста человечек и улыбался – от души и до ушей:

– Ты плохо выглядишь. Налоговики, что ли, оставили тебя без штанов, друг мой?

– Человек человеку друг, брат, товарищ и Брут, – криво усмехнулся лже-Богдан. – Ну, здравствуй. А ты у нас теперь, стало быть, зовешься «Гарри»? И я тебе обязан внеочередным визитом ментов из ОБН?

– Отдел по борьбе с наркотиками? О, как ты низко пал! Бог видит, я тут не при чем. Располагайся, Марик, чувствуй себя, как дома, не стесняйся.

– Прежде чем буду говорить с тобой, у меня три условия. Первое: душ. Второе: прикажи своим тупым приспешникам вернуть мне вещи. А то… – он выразительно развел руками: – Я не страдаю эксгибиционизмом, равно как и не наслаждаюсь им. Flagitii principium est nudare inter cives corpora7. И последнее: сейчас недалеко от пляжа, где твои холуи меня застали, в море болтается человек. Я хочу, чтобы его немедленно выловили и заперли в какой-нибудь гостинице, ну хотя бы в «Листригоне», с полным содержанием, но без доступа к колюще-режущим предметам, длинным веревкам и…

– Ты издеваешься? – взвизгнул Гарри. – Я тебе что, МЧС?

– Отправь ребят, которые за мной пришли. Я по плечам их вижу, что они – пловцы отменные.

– Здесь не пловцы нужны, а вертолет!

– Тем лучше, раз ты это понимаешь.

Запершись в ванной, профессор, еще недавно называвший себя фальшивым именем, а ныне разоблаченный, в первую очередь проверил содержимое карманов брюк и пиджака: кредитные карточки, часы, зажигалка и другие мелочи на месте. А документов нет, как если бы ему еще не исполнилось четырнадцати. «Что ж, неудивительно, – рассудил он. – Я здесь в гостях и в то же время – под домашним арестом». Потом он наскоро ополоснулся под душем от въедливой морской соли, которой успел пропитаться на пляже, оделся и вернулся в гостиную.

– Выпьешь чего-нибудь? – спросил хозяин. – Кампари? Кальвадос? Коньяк?

– Кофе.

Гарри засеменил на кухню. А его гость-поневоле осмотрелся, обошел комнату: окна забраны ставнями снаружи, двери заперты. Гостеприимство хозяина было сродни тюремному.

– А я, представь себе, – крикнул Гарри из кухни, – прилетел только сегодня ночью. Завтракаю тут в одиночестве, скучаю, и вдруг ребята говорят: видели Марка Боднара на побережье. Дай, думаю, приглашу в гости старого друга. И сразу выслал за тобой гонцов. Поскольку что за радость мне от богом забытого полуострова без тебя, друг мой?

Он вернулся с двумя чашками кофе. Основательно продрогший, молодой профессор, настоящее имя которого оказалось Марк Николаевич Боднар, выпил кофе залпом, и хозяин отдал ему свою чашку.

– Скажи уж лучше: ради того, чтобы заманить меня на побережье, ты пустил ОБН по липовому следу, – предположил Боднар, – а уж они пустили по нему меня – впереди паровоза…

Собеседник его засмеялся:

– Марик, я ведь и сам – что твой паровоз. Еду по рельсам, проложенным не мной. В мою жизнь, как в вагон, входят люди; потом уходят – кто-то раньше, кто-то позже, кому какая остановка – но уходят непременно. Некоторые оставляют в вагоне мусор. Вот только поезд не выбирает, кого впускать, а кого – нет. Он безразличен и холоден. Гремит железными костями.

– Да неужели? – поднял брови Марк. – Вот оно как? Я тоже еду в твоем поезде? Интересно, сойти мне самому удастся или меня вынесут вперед ногами? Как думаешь, бывают поезда с остановкой по требованию?

– Полноте, Марик, не смеши! Кстати, как тебе нравится дом? Я его прикупил недавно. И специально для тебя. Ковры персидские, мебель итальянская.

– Для каземата он весьма недешево обставлен, что не меняет сути.

– Какой такой каземат?

– Окна зарешечены, двери заперты. Не хватает только автоматчиков по периметру и наручников на мне.

Гарри отмахнулся:

– Да брось! – Но тут же и посерьезнел: – Ты, Марик, думаю, догадываешься, что не одной только приятной дружеской беседы ради я пригласил тебя к себе? Да будет тебе известно, что я не сидел, сложа руки: не только дом купил, но и клинику основал. И с удовольствием бы показал ее тебе, похвастался бы, да только ехать далеко. Поэтому, если позволишь, я продемонстрирую тебе небольшой видеоматериал о моем возлюбленном детище. А заодно изложу свою просьбу.

Хозяин включил плазменную панель, и на экране начался рекламный фильм о частном загородном реабилитационном центре. Мелькали доброжелательные сотрудники и сверкающие новизной интерьеры клиники. Разве что чересчур авангардный монтаж ролика вызывал недоумение.

По ходу фильма похититель все говорил и говорил без умолку. А Марк, не отрывавший взгляда от экрана, как завороженный, слушал его с ужасом и не мог понять, почему горы еще не содрогнулись и не рухнули, отчего небо не пало на голову говорившего.

– Марик, ты же знаешь, как я высоко ценю тебя, – вздохнул хозяин пятизвездочного каземата, когда видеоролик подошел к концу. Развел руками с покаянным видом: – Я был откровенен с тобой, как ни с кем, излагая суть моей просьбы. И жду взаимности.

– А если я откажусь?

– Если откажешься, работать все равно придется – только из-под палки. Уж не обессудь.

– И что, большая палка?

– Не то слово. Не палка – палица! Ведь ты меня хорошо знаешь. И полагаю, за те годы, что мы не встречались, ты узнал меня еще лучше. Ну, не хмурься так – останутся морщины, – погрозил ему пальцем радушный тюремщик. – Времени даю тебе на размышления море, – подытожил он. – Целых десять дней. Но либо шестнадцатого числа утром я встречу тебя в моем санатории, либо пеняй на себя. Да-да, ты не ослышался, друг мой, это именно угроза.

Обратно Боднара опять везли вслепую и в объезд, однако на сей раз пленник ориентировался без труда. «Боже, как глупо, – думал он. – Какой пошлый прием!» И его лицо под повязкой горело от нелепости положения.

Горы сдавливали извилистую трассу, как тяжелый доспех тело. Узкую и опасную, эту дорогу проложили на месте древнеримского военного тракта, когда люди и помыслить не могли о скоростной прибрежной магистрали Джалита – Ахтиар. И Боднара мутило на нескончаемых поворотах.

Приспешники Гарри, не церемонясь, высадили его на склоне горы Таврос, неподалеку от старой, времен еще Турецкой войны, английской железной дороги.

Прощаясь Гарри возвратил ему документы и даже обязался не следить за Марком взамен на его обещание не покидать пределы побережья. Сказал внушительно: «Ловлю тебя на слове», ибо знал, что слово Марка – слово чести. Так что теперь на целом полуострове для Боднара осталось лишь одно место, где бы он мог укрыться от бесчестия.

В лице Гарри, своего давнего приятеля и нынешнего противника, Марк столкнулся с промыслом куда более страшным, чем наркоторговля, которую подозревали за ним люди из ОБН. И Боднар понимал: одно из двух он вскоре должен будет предпочесть – старую дружбу или новую вражду. И выбор предстоял нелегкий.

«Лови, лови, – бормотал Марк себе под нос, обращаясь к оппоненту, что уже не мог его услышать. – Ищи теперь меня, как ветра в поле».

Он хорошо знал здешние места. До города было примерно полчаса ходьбы. Марк срезал путь, спустившись напрямик по пологому склону, заросшему колючим кустарником, и от известковой пыли сделался белым, как привидение. Хотя в действительности призраком являлся город, куда он вошел, – миражом, видением из его, Марка Боднара, прошлого.

Пешком добравшись до центральной площади, Боднар снял деньги в банке, зашел в магазин для туристов, купил альпинистское снаряжение. Однако он не собирался карабкаться ввысь. Марк намеревался отправиться вглубь. Поэтому следующими его приобретениями стали гидрокостюм и акваланг. Затем – блок сигарет, охотничий нож, водонепроницаемый фонарь-прожектор, сухой спирт, спички. Походное имущество он уложил в рюкзак и сделался похожим на туриста дикаря – одного из сотен, наводнявших город. Даже черный костюм его, изрядно запыленный, теперь не бросался в глаза.

Марк Боднар появился на свет в городе, которого официально не существовало. От того, еще будучи мальчишкой, Марк постарался разузнать о своей малой родине все – высмотреть, выведать, выпытать. В 1957 году, незадолго до его рождения, этот населенный пункт стал закрытым административным округом, запретной зоной, в одночасье исчез со всех карт Союза и просуществовал фантомно вплоть до окончания холодной войны. Но и после того как запрет на въезд сняли, для Боднара город остался заповедным, зачарованным местом. И вот теперь благодаря прихоти человека по прозвищу Гарри Марк не только перешел границу зачумленной территории, но оказался в самом сердце ее.

Дед Марка был адмиралом. Отец – моряком-подводником. Капитаны вечного плавания, они, каждый в свой черед, вышли в отставку и перебрались к праотцам. Марк пренебрег семейной традицией, выбирая поприще, но способность преодолевать тяжелые условия, выдержка и железные нервы передались ему с кровью, соленой от морской воды, и теперь должны были пригодиться как никогда.

Боднар спустился к городской бухте и, обойдя ее по кругу, миновав стада белоснежных яхт и отары побитых жизнью рыбацких катеров, оказался на задворках городка. Здесь человеческие ручейки сначала редели, а потом иссякали вовсе, и одинокий пешеход мог не опасаться случайных встреч. Марк шел и шел, не оборачиваясь, не глядя по сторонам, покуда город не исчез, скрытый изгибом набережной. Остались видны лишь полуразрушенные виллы девятнадцатого века и хребет горы Кастрон – сторожевого дракона, охранявшего вход в бухту. Боднар торопился, наступал на пятки своей длинной тени. Когда набережная резко свернула вправо, тень сжалилась над ним, пошла рядом, не забегая вперед.

Вскоре он оказался перед входом в исполинский док – канал, прорубленный в толще горы, и встал лицом к его черному зеву. Перед Марком открывались врата в противоатомное убежище для подводных лодок, рассчитанное выдерживать прямое попадание атомной бомбы и некогда способное укрыть весь командный состав ахтиарского флота с обслуживающим персоналом.

Много воды утекло с тех пор, когда Боднар впервые осмелился проникнуть внутрь. Теперь здесь не осталось ни колючей проволоки, ни маскировочной сетки, ни постов с автоматчиками. Арка тоннеля, в прежние времена тщательно скрываемая от чужих глаз, ныне выставлялась на всеобщее обозрение, словно пустая глазница в черепе горы. И Марку в ее наготе виделось что-то неприличное, постыдное.

– Abominatio desolationis, vacuum horrendum8, – бормотал он, проклиная время, что не пощадило даже камни.

Солнце опять подкралось со спины. Теперь длинная тень его фигуры стлалась по бетонному кожуху – мосту над тоннелем. Там, где мост обрывался, тень падала в воду и качалась на волнах, но вскоре таяла во мраке. Туда уже не проникал закатный свет. И именно туда предстояло спуститься Боднару. Железная лестница, что много лет назад вела отсюда вниз, внутрь дока, истлела от ржавчины. Черная глубина, где когда-то ходили подводные лодки, начиненные атомными торпедами, в которую, сколько бы ни силился, Боднар не мог проникнуть взглядом, кишела опасностями, словно и не вода вовсе, а сжиженный страх. Но даже если этот шаг мог привести Марка на тот свет, он оставался единственным выходом.

Набережная пустовала. Боднар спешно переоделся в водолазный костюм, свою одежду и вещи уложил в герметичный мешок и привязал его на поясе – послужит утяжелителем. Надел акваланг, ласты, маску. Как из распахнутой двери летящего самолета, но без парашюта, прыгнул вниз, врезался в воду. И погрузился камнем – до самого дна.

Вода оказалась ледяной – аномально холодное и ветреное лето не позволяло ей прогреться. Если бы не гидрокостюм, Боднар не продержался бы в ней и получаса. Тело вспомнило навыки подводного плавания, и не теряя ни секунды, Марк поплыл в глубь канала, освещая себе путь прожектором. Луч высвечивал погруженные в воду останки металлических мостов, пересекавших канал, и лестниц. Скоро Боднар обнаружил искомую затопленную вентиляционную шахту – трубу около метра в диаметре – и углубился внутрь нее. Миновав узкий проход, выплыл в затопленный почти до потолка коридор, идущий под наклоном вверх. Двигаясь по нему, вскоре достиг того места, куда вода добраться не могла и отступала. Снял маску, отдышался. Здесь царил абсолютный мрак, луч фонаря метался по стенам, как загнанный лазутчик в тылу врага. Здесь властвовала aeterna nox – вечная ночь, безлунная и беззвездная. Сильно пахло сыростью, ржавчиной и машинным маслом.

Вскоре дыхание Марка сделалось беззвучным, и Боднар слышал только плеск – далекие отголоски морских волн, доходящие сюда с большим опозданием, как свет от звезд. Акваланг он оставил в нише одного из боковых коридоров, пакет с вещами взял с собой, пошел пешком по беспросветному тоннелю. Под ногами у него скрипел песок. Сквозняк стирал камни в пыль, беспрепятственно гуляя по галереям с того дня, когда мародеры срезали последние кингстоны и двери. Ветер выл в потернах и шахтах, словно сонмы призраков, и воевал с голыми стенами, что одни пережили нашествие грабителей.

Практически сразу Боднар обнаружил следы человеческого присутствия – окурки и пустые бутылки. Мародеры до сих пор сюда захаживали, хотя уже давно выкорчевали и вывезли все, хоть сколько-нибудь ценное. Возможность встречи с ними не волновала Марка: те далеко не заходили, он же рассчитывал добраться до самого сердца лабиринта, где у него имелся надежный схрон с провизией и питьевой водой, и переждать там тщетные попытки Гарри отыскать его. Бесчисленные коридоры – от огромных, высотою в несколько этажей, до тех, где двигаться удавалось лишь ползком, ветвились вглубь горы Таврос на многие километры. Если бы Гарри высадил в лабиринте и целую роту своих приспешников, они рассеялись бы, растворились в изгибах подземелья, как армия Наполеона на бескрайних просторах России.

Это нечеловеческое сооружение до конца не исследовали даже музейщики, облюбовавшие район сухого дока по другую сторону канала. Все равно, что, стоя в дверях Лувра, не удосужиться заглянуть внутрь – про себя усмехался Боднар. Самому Марку подлинное великолепие противоатомного объекта открылось в девяностых, после того как рухнули Советы, после демилитаризации региона, когда спала броня секретности. Однако в самый первый раз он проник сюда еще в юности, когда подземное техночудовище жило, всесильное, изрыгало дым и пожирало людей…

После того как противоатомный комплекс оказался сначала заброшен, а потом и разорен, Боднар часто бывал здесь и даже составил карту всех помещений, куда сумел войти или заплыть с аквалангом. И до сих пор отчетливо, как если бы он эту карту и сейчас держал перед глазами, Марк сохранял в памяти план сооружения, не опасаясь заблудиться.

Как Мидас, царь фригийский, обращал в золото все, до чего дотрагивался, так Боднар все запоминал, чего единожды касался его взгляд. Это была гипермнезия – абсолютная память. И к своим годам Марк Боднар уже слишком хорошо узнал, чего стоит подобный дар природы.

Освещая себе путь фонарем, он шел все дальше, сворачивая то вправо, то влево на бесчисленных развилках. И наконец, дойдя до тупика, открыл тяжелую крышку люка в стене, через который проник в скрытое смежное помещение – исполинскую, высотой с многоэтажный дом, канистру. Некогда через люк, ставший дверью для Боднара, из нее откачивали топливо на подводные лодки. Теперь же бочка пустовала. Вторая, сестра-близнец ее, была вмурована в скальную породу по другую сторону от коридора – у той на дне еще оставался слой смоляной резко пахнущей жижи.

Фонарь исправно светил, высвечивая красные от ржавчины листы железа, что покрывали нутро бочки, вырубленной в средостении горы. До верха бочки свет не доставал. Марк выключил фонарь и замер.

Казалось, он летел в темноте. Ощущал невесомость свободного падения во мраке. Перестал чувствовать свое тело, растворился. И чем дальше стоял так, тем сильнее погружался в прошлое…

Но не одни только воспоминания теперь тревожили его.

В воздухе уже давно стал ощутим знакомый сладковатый запах. Боднар не верил обонянию: на складе, вблизи которого он находился, коробок с индивидуальными противохимическими пакетами, содержащими дихлорэтан, хранилось столько, что не под силу оказалось вынести даже всеядным мародерам. Особой ценности пакеты не представляли, и целостности упаковок до сих пор никто не нарушал. Однако не прошло и пяти минут, как загазованность стала невыносимой. Боднар уже почти не мог дышать. Не оставалось времени ломать голову над загадкой запаха – голова и так уже раскалывалась от вони, следовало вернуться за аквалангом, чтобы, возможно, вновь прийти сюда уже со своим воздухом и разузнать, в чем дело.

Конец ознакомительного фрагмента.