93. Глупее нас с вами
Генри Саттон, Эксгибиционистка: Роман/ пер. с англ. О. А. Алякринского. – Минск: Белфакс, 1992. – 336 с.
Ага! Вот почему Алякринский, работая в издательстве «АСТ» (где-то на задворках Казанского вокзала), так и не дал мне подзаработать на переводах. Сам-то вон чего перевел! «Американский супербестселлер», «самый нашумевший роман года», «бестселлер, о котором говорят все», «сенсационный роман, разоблачающий тайную жизнь международной кино-элиты»! Вот уж правда – «разоблачающий»: в романе трахаются и разоблачаются с первой страницы до последней (в первой главе 4 раза трахаются и 3 раза рожают, а всего глав 13). И дальше – больше: сперва-то хоть мужчина с женщиной, потом женщины лесбиянки, потом гомики и лесбиянки, потом свальный грех, потом с импотентом, – в общем, на каждой третьей странице вспоминаешь невольно Рим периода упадка: парад-алле извращенцев, всяко разно по-разному везде. И все это издано под боком у батьки Лукашенко тиражом 400 тысяч. Теперь бы батька такого не позволил, а тогда еще руки у него не доходили.
Меня в первых же сценах зацепило знаете что? Там героиня только что опросталась после родов и к своему младенцу с бутылочкой молочных смесей пристает, да и ту не может найти: запуталась. Я втайне думаю: «Это цивилизация – или напротив того? Потому что свинья, бывает, осердясь, съедает своих свиненков, но вообще-то после родов и она их обычно кормит: у нее много сосков; молоко-то надо расходовать ведь. И наши, русские бабы, тоже обычно кормят грудью даже и в современных клиниках: вроде им разрешается первое время или даже полезно. Чего же эта-то ищет бутылочку, – это художественная правда, что ли?»
Нащот художественности Генри Саттон меня с первой минуты обеспокоил. Вообще-то у Бальзака был, говорят, словарный запас в 55 тысяч слов, а писатель Саттон вроде в 2 тыщи слов укладывается. Это больше, чем у Эллочки Людоедки и ее подружки, которая знала слово «гомосексуализм», но все равно мало: в диалогах еще можно понять, о чем речь, а в авторском повествовании – уже нет. Я сразу спасовал от Генри Саттона, перестав понимать, кто есть кто, потому что герои не портретированы и не персонализированы, – просто помечены, как крысы в научной лаборатории, метками, а так – на одно лицо. И только к концу «текста» я понял, что есть главный герой, драматург Мередит Хаусман, и у него дочка Мерри Хаусман (они там, в конце романа, пытались потрахаться друг с другом, но у автора не хватило смелости; но если вы думаете, что инцеста нет в романе, то ошибаетесь: есть).
А ведь я опытен. Я ведь знал (работа такая – читать), что если из текста не понятно, кто есть кто, или персонажи по-разному названы, то автор бездарен: не умеет типизировать. Я и другое знал: если обложка книги криклива, если на ней изображена полуобнаженная женщина, а с тылу – другая, мне втюхивают пышный горячий хот-дог, жирно заляпанный кетчупом; такую пищу стоя за столиком впопыхах трескают. А это как раз такой «текст»: жирного кетчупа завались! Сколько раз замечал: если обложка «кричит», содержания за ней – ноль. Ноль содержания – это когда пошлость или нехудожественное чтиво.
И действительно: из е*ли ну никак не сделать художественное произведение, потому что самый предмет, во-первых, интимен, а во-вторых, обыкновенен. У меня, помню, в 16 лет была «творческая» мечта написать роман о сексе; тогда я еще ничего о сексе не знал, но живо интересовался. А вот Саттон донес свою мечту до зрелых лет и успешно реализовал. Молодец! И изнасиловал меня, опытного волка, своей несусветной халтурой, своей юношеской мечтой, реализованной с помощью зрелого опыта. Чтоб я еще одну книгу в блестящей обложке взял! Ни в жизнь! Ведь когда еще читал маркиза де Сада, закаивался (закаивалась ворона говно клевать): не читай ты впредь таких книжек, где запертое дерьмо через уста лезет на бумагу. Нет, маркиза де Сада можно извинить: столько лет в тюряге взаперти без бабы творческому человеку! Ясно, что он, чтобы обмануть своих тюремщиков, начал придумывать сексуальные положения, расставлять фигуры, сдабривать все это французской хохмой, смачной изобразительностью и грубой галантностью. Чего дворянину делать? Не рукавицы же шить в Краснокаменске? Вот, пожалуйста, насочинял столько порнухи, такой грубой, такой антиэстетичной! Но Генри Саттон-то почему все это на меня вывалил? Прямо изблевался весь, все свои испражнения вылил на меня, а я теперь отчищаюсь, расплачиваясь за свою неосторожность.
Нет, ну как хотите. Но, например, на стр. 223 е*утся и читают Йейтса. Обидно за Йейтса, хотя он сам не святой и заслужил свой блудливый антураж. Но сцены в абортарии все-таки нехороши. Фронтовик В. Е. Субботин бранил меня всего лишь за упоминание об отвисших грудях, он мне «незачет» ставил в зачетке за одно за это, а тут прямо с подробностями об абортировании – и ничего, 400 000 читателей, шум в массах, переводы. Литературный институт, ау, где ты? Ты чему нас учишь? Вот же правда-то, пользующаяся уважением и почитанием. А ты нас держал на одном лишь духовном хлебе и воде, а в смысле общей раскрепощенности совсем не позаботился об нас, твоих выпускниках…
Роман Саттона я то читал, то пролистывал, то скучал над ним, то откладывал, но в конце концов определил свое отношение. Никогда не теряйте надежды, друзья! Всегда найдется человек глупее тебя. Всегда найдется писатель, который так плох, что тем самым приободрит тебя. Вот почему у нас так много плохой литературы: издатель тоже человек, он снисходителен, потому что плохой автор поддерживает его в самомнении и в жизненных установках. «Вот какое говно проплыло, – думает издатель, – а я-то лучше – и пишу, и думаю, и живу. Издам-ка я этого несчастного, помогу-ка я ему, а то сперма у него совсем заперта на ключ, и ключ выброшен».
Искать дурнее себя – это же так увлекательно! Разве не этим мы все заняты? Я-то себя корил: Ивин такой, Ивин сякой, Ивин психиатр-самоучка, мазохист, его графоманские дневники и невыразительную прозу ну кто же станет читать? А вот, оказывается, Генри Саттон хуже, а издан и уважаем, наилучший селлер написал: все раздеваются, танцуют голые, но в масках. Лепота! А как написано, стиль какой! По первым страницам я думал, что Фолкнер, ан нет: оказалось, что Саттон. Герои пьют, спят, снимают кино (эпизоды) – и ни одного приличного человека, зато все из высоких голливудских сфер. Прямо термы Веспасиана, пиры Лукулла, секс Тиберия на Капри. А еще сердились на советских литературоведов, которые часто прохаживались насчет загнивающего Запада и его порочной культуры. Вот, пожалуйста, «чистейшей прелести чистейший образец», перл западной книжной индустрии, – в пределах авторских возможностей, с помощью двух тысяч слов все безыскусно, как собаки мочатся, объяснено про секс.
Я, конечно, метафизик, пишу так плохо, что никто не лайкает, но раз мне этот супербестселлер Г. Саттона противно читать, значит, я гений и не совсем еще потерянный человек. Могу собраться, в дерьмо не лезть, себя уважать, на перформансы не ходить, в хоре не выть. Нигде не переведен за рубежом, все чисто, подметено за собой. При моем-то душевном эксгибиционизме еще немало утаено, сбережено, сублимировано поискуснее, чем у Саттона. А ведь другие, коллеги и даже помоложе кто, совсем плохи. Я читал тут роман одной московской писательницы: о том же, что и Саттон, а написано еще гораздо хуже. (Отечественные романистки как-то даже отважно натуралистичны, грубость, похоть и голый быт любят расписать безысходными словами). Следовательно, я еще вполне себе нормален, а радость жизни воспринимаю правильно: не через «текст».
Греет душу чтиво, ребята, греет душу. Возьмешь окаменелое дерьмо, понюхаешь его и подумаешь: нет, жизнь прекрасна, а производитель дерьма – глупец! А что вы хотите? Только прекрасные образцы? Вкус не воспитывается только на прекрасных образцах: надо и в «Макдональдс» захаживать, чебуреки уписывать, пивом наливаться. Это жизнь! Вон Каррера, последний (по тексту) муж Мерри Хаусмен: у него эрекция была слабая, изблядовался, – так он полюбил снимать на камеру, как другие с его женой забавляются; это его подстегивало. Нет ничего нового под луной: Калигула тоже, говорят, любил нечто подобное. Так что век-то ХХ1, а похоже на 1 по Рождестве Христове. А то, вишь, разложились, язычники! Скоро вас сменят Тертуллиан, да Фома Аквинат, да Плотин. Вишь, разложились, католики ХХ1 века! Скоро вас сменят мусульманские праведники, – нравственность-то у них построже. Они с вас ярмо содомии-то быстро совлекут! Насчет прав сексуальных меньшинств они по-своему распорядятся, не по Саттону.
Вот не поверите: вероятно, надо бы сострадать героям художественного произведения, а у меня ни один нерв не дрогнул, ни один флюид не двинулся: настолько ко всему паноптикуму Генри Саттона я оказался холоден. Точно альбом с групповухами его героя Карреры просмотрел от начала до конца. Точно сразу, обыдень, пообщался с Клавдием, Нероном, Апулеем, Петронием, маркизом де Садом, Юджин О`Тулом и Генри Саттоном. Скучно, ребята, заголяться, вредно для собственного нравственного здоровья. Держите себя в руках.