Режим Путина. Постдемократия. ДО И ПОСЛЕ БЕСЛАНА (Дмитрий Юрьев)

Кремлевский след террористических атак. – Медийные задачи террора. – Непримеченный слон (забытая история генерала Дудаева). – Атавистический реванш. – Мюнхенский синдром против логики Нюрнберга. – Террористический вызов и рождение нации.

То время в истории России, которое будут связывать с именем Владимира Путина, не сводимо к трагедии Беслана – равно как оно не сводимо ни к трагедии «Норд-Оста», ни к триумфальной поддержке президента на выборах 2004 года, ни к последним месяцам ельцинского президентства, удивительным месяцам неуклонной трансформации общественного мнения от раздраженного отчаяния к охватившей всех и сразу надежде на неминуемое и скорое лучшее будущее.

Однако начать придется с Беслана. Просто потому, что именно в тех трех черных сентябрьских днях в 2004 году сконцентрировалась острейшая государственная недостаточность России – недостаточность, вызвавшая к жизни общественные ожидания, которые стали основой для прихода Владимира Путина к власти в 1999–2000 годах, недостаточность, как никогда остро осознанная и провозглашенная президентом в его телеобращении 4 сентября 2004 года.

Общественное сознание, оглушенное и взорванное бесланской трагедией, было в те дни не готово услышать президента. В какой-то степени не услышало оно его и по сегодняшний день. Слишком несоизмеримыми представляются российскому обществу ужасы массового детоубийства – и проблемы недееспособности государственного механизма.

Возможно, президент Путин нашел не лучшую форму для своего заявления. Он довольно часто – особенно в последнее время – бывает не очень точен в выборе слов и интонаций. Но очевидно и другое – по существу он в те дни говорил действительно о самом важном. О колоссальном кризисе государственного строительства. О нарастающей угрозе национальной несостоятельности России как социально-политического организма. О том, что под удар поставлена надежда, охватившая многих в те сентябрьские дни 1999 года, когда он, новый глава правительства России, в первый раз высказался публично, резко и от первого лица – по мнению многих, неудачно и грубовато, по мнению большинства, в самую точку: потому что общество не могло больше выносить отдельного от государства, незащищенного существования, не могло и не хотело оставаться беззащитным перед лицом террористов, воплотивших в своей звериной силе всю безнадежность государственного бессилия.

Шрам Беслана – как прежде шрамы «Норд-Оста», Каховки и Буденновска – останется надолго, возможно, навсегда. Продолжатся расследования – удачные и не очень, честные и лживые, профессиональные и имитационные. Продолжатся мучительные воспоминания одних и циничная пиаровская эксплуатация этих воспоминаний другими. Тем очевиднее становится, что спустя год (и годы) тема Беслана, равно как и тема «Норд-Оста», и в целом тема террора, – останется самой болевой точкой российской государственности, точкой, под углом зрения с которой рассыпаются политические теории и административно-бюрократические планы, пиаровские и силовые спецоперации. Потому что с этой точки зрения особенно очевидным становится реальный смысл российских трансформаций, не сводимый ни к политическим реформам, ни к идеологическим спорам. Смысл, заключающийся в решении самого жесткого вопроса о будущем страны и проживающих в ней людей.

КРЕМЛЕВСКИЙ СЛЕД

Забытый сегодня герой вчерашних дней Тельман Хоренович Гдлян[1] в свое время любил отвечать на вопросы о прославившем его «узбекском деле» словами: «Это не узбекское дело. Это московское, кремлевское дело!» Слова Гдляна, как это ни прискорбно, в полной мере относятся к Беслану – равно как и к «Норд-Осту», и ко всем минувшим и будущим террористическим атакам на Россию.

Речь здесь вовсе не идет о пустых банальностях вроде «террористов, которые не имеют национальности и религии» (еще как имеют). Речь не идет и о конспирологических домыслах. Речь идет о совершенно конкретном сюжете, о достаточно простых, лежащих на поверхности вещах: о специфике террора, о его легко прогнозируемых результатах и об общеполитическом контексте, в котором все происходит.

Во-первых, стилистика и специфика терактов. Выбор объектов для захвата – выбор очень точный, очень символический и очень технически грамотный. Беслан – дети, собравшиеся вместе в радостный и торжественный день. «Норд-Ост» – действительно «первый русский мюзикл», оптимистичный, гармоничный проект, можно сказать, первый прорыв к новому, постпереходному национальному самосознанию. Осквернение и унижение этого проекта – равно как и растаптывание детского праздника – удар едва ли не более разрушительный для национального духа (применительно к России), чем удар по нью-йоркским «близнецам». Но для того, чтобы все это понять и просчитать, нужно смотреть исключительно из Москвы.

Прежние чеченские террористические спецоперации были начисто лишены такой содержательной и технической изощренности – вторгнуться в пределы России и захватить побольше заложников (Буденновск и Кизляр), пойти на захват сопредельных территорий (Дагестан), затерроризировать мирных жителей (Москва, Каспийск и Волгодонск) – вот типичные стратегии, рожденные в основном на Кавказе или на Арабском Востоке. «Норд-Ост» и Беслан стали терактами прежде всего медийными, ориентированными на решение главной PR-задачи – задачи разрушения национальной души.

Конечно, целью атак в Москве и Беслане были вовсе не проект «Норд-Ост» и не захваченные дети. И даже не действующая российская власть. Совершенно очевидно, что за минувшие после Буденновска и Первомайского годы военная мощь России, оперативные возможности спецслужб вряд ли возросли. Изменилось другое – появилось определенное общественное спокойствие, базирующееся на кредите доверия к президенту. Теракты в Беслане и в Театральном центре на Дубровке, то, как они были спланированы и как реализованы, с очевидностью имели единственной целью демонстрацию бессилия власти и лично президента – вне зависимости от того, какой вариант действий они выберут. Положение изначально и целенаправленно выстраивалось как безвыходное – именно для того, чтобы власть (в лице Путина) в принципе не смогла никуда деваться.

Вспомним Буденновск. Там у банды Басаева была четкая и ясная цель, лежащая в рамках военных действий в Чечне.[2] Захват заложников в Буденновске позволил добиться решения поставленной задачи – в течение нескольких дней. Наступление российских войск было остановлено, время для перегруппировки получено, переговорный процесс российской власти навязан. И – попутно – нанесен еще один удар по общественному доверию к государству и армии.

В случаях с Бесланом и «Норд-Остом» все было совершенно не так. Уже к концу 2002 года в Чечне не происходило ничего, что нужно (и возможно) было бы остановить единомоментно. Боевики рассредоточены и неподконтрольны. Российские спецслужбы существуют стационарно и время от времени вступают с боевиками в эпизодические столкновения. Вывод войск – предположим, что он бы действительно начался – не просто многомесячный процесс, но процесс, не имеющий «стартовой точки» (вроде остановки боевых действий летом 1995 года). Да и поведение террористов в обоих случаях вовсе не было похоже на вполне прагматичную в своей людоедской сути логику поведения Басаева образца 1995 года: неопределенность, невнятность и постоянная смена содержания их требований заставили бы думать об отсутствии четко осознанной цели терактов – что никак не согласуется с их профессиональным, четким и хорошо просчитанным планированием. То есть цель, конечно, была. Но она была другая – и вовсе не вывод войск из Чечни.

Более того, сегодня легко понять, что при любом исходе терактов в Москве и Беслане о возможности какого-либо мирного урегулирования в Чечне, подразумевающего переговоры с представителями боевиков, не было бы и речи. Компромисс – через уступки и публичное унижение России – или трагедия с заложниками – и то и другое привело бы разве что к резкому росту античеченских настроений, к дальнейшей эскалации, к новой санкции со стороны общественного мнения на исключительно силовой вариант решения «чеченской проблемы», в конце концов – к усилению силового давления на чеченских террористов (что, в конечном счете, произошло).

Нет, с очевидностью – в обоих случаях – Путину устраивались обычные бандитские «вилы», и при любом исходе кризиса должна была быть подорвана основа того мандата, который в конце 1999 года выдало президенту российское общество.

Вот почему мы говорим о «кремлевском», а не чеченском следе – потому что цели, задачи и последствия террористических атак вполне ясны, но расположены исключительно в «кремлевском поле» и нацелены исключительно на внутрироссийскую проблематику. А это может быть в единственном случае – если авторами «проекта» являются субъекты российской, центральной, кремлевского уровня политики.

Вот мы и дошли до общеполитического контекста, в котором развивается драма. А контекст этот состоит из самых разных вещей. В частности, из известного пророчества о том, что президенту Путину не пережить и половины его первого президентского срока.[3] А также из новостной ленты, с которой начался день 23 октября 2002 года, закончившийся норд-остовским кошмаром[4] (вот тут, в отличие от боевых действий в Чечне, действительно было что-то, что нужно пресечь и остановить немедленно – а то поздно будет! – как чеченским боевикам в 1995 году).

Впрочем, ограничивать контекст «Норд-Оста» и Беслана темой исключительно Березовского не стоит (хотя очень уж разит – в бесланском случае, с изготовленными заранее для переговоров Масхадовым в Чечне и Закаевым в Лондоне, – особенно). Вопрос в другом – единственный результат, который могли и должны были обеспечить любые варианты развития событий после Беслана и «Норд-Оста», – это политический переворот, это сокрушительный удар и по нынешней конфигурации власти, и по всей системе власти в целом, это атака, направленная на решение глобальных задач, задач, среди которых смена государственного руководства страны – далеко не единственная и даже не главная.

ИХ ПРАВДА – В СИЛЕ

После Беслана и «Норд-Оста» отступать стало не то чтобы некуда – а даже и незачем. Москва (и Россия) не позади, она – непосредственно под ударом.

Кстати, сразу же после «Норд-Оста» некоторые «комментаторы», включая бывшего министра культуры и госбезопасности «Чеченской Республики Ичкерия» Ахмеда Закаева (против которого политкорректная и демократичная судебная система Великобритании не имеет ни малейшего заслуживающего доверия судебного материала), принялись рассуждать о том, что за терактом в Москве не могли стоять Аслан Масхадов и его бандгруппа, потому что «не могли же они не понимать, что после такого их позиции только ослабнут и ухудшатся – и в России, и в мире».

Подобное утверждение можно было делать только в такой России и в таком мире, где массовое сознание вечером стирается, чтобы утром заполняться по чистому листу, каждый раз – с новой телекартинки. Потому что весь предшествующий опыт чеченского бандитизма свидетельствовал ровно об обратном. Вся история «чеченской войны» – это вовсе не история неуступчивости или экстремизма со стороны российской власти (вариант) или российской власти и ичкерийских сепаратистов (другой вариант). Это – история раскручивающейся спирали уступок (вариант – сдач, вариант – предательств) со стороны российской власти и нарастания давления (при одновременном усилении позиций) со стороны бандитов. С единственным (временным) выпадением из этой логики в конце 1999 года. Это – история добровольного (хотя и вынужденного) предоставления политической площадки для использования ее в качестве инструмента реализации глобальной диверсионно-криминальной программы, направленной на исключение России из правового и политического поля современной цивилизации вообще.

Традиционное чучело истории «чеченской войны» всем хорошо знакомо: самодур-Ельцин, не найдя (потому что самодур) времени для небольшого разговора с почти что советским генералом Дудаевым, предпочел, под давлением своих недалеких и непрофессиональных советников (Грачев, два десантных полка, далее везде…), начать войну. И пошла накрутка взаимных жестокостей, ненависти и вражды. А счастье было так возможно!

Реальная история выглядит немного по-другому Начиная с 1990 года отказы от сотрудничества с российской властью раз за разом следовали за очередными демонстрациями слабости, уступчивости, готовности к переговорам.[5] Всякая слабость или уступка России влекла за собой не просто ужесточение позиций – но остервенение Дудаева. Публичные заявления «советского генерала» ничем не отличались от более поздних филиппик Масхадова, Басаева, Удугова, Мовсара Бараева или бесланского «полковника»: откровенная демонстрация предельного презрения к федеральной власти, столь же демонстративное прощупывание этой власти «на слабо» (грубыми угрозами, расистскими выпадами в адрес России и русских, публичными беззакониями – вроде силового разгона умеренной оппозиции в Грозном или смертных казней с выставлением напоказ отрубленных голов на площадях аулов).

Как и возобновление боевых действий в 1999 году, ставшее последней попыткой удержать терроризм хотя бы в пределах Чечни, так и конец 1994 года всего лишь подводил черту под развитием событий в предыдущие два года – когда из месяца в месяц, раз за разом захватывались автобусы с заложниками в южных районах России – с последующим уходом снабженных деньгами бандитов на территорию Чечни; когда разворовывание поездов, нефти, поставленный на поток коммерческий киднеппинг, а также изгнание русского населения из дудаевской Чечни нарастали лавинообразно.

Позор Буденновска в 1995 году влечет за собой не только провал в Первомайском, но и изменение характера войны: преданные общественным мнением собственной страны и не имеющие решительного руководства российские солдаты противостоят с этого момента обнаглевшим и почувствовавшим новый, федеральный масштаб своего разбоя собеседникам премьера Черномырдина. Сдача Грозного в августе 1996 года и хасавюртовский сговор ведут не только к преступному оставлению без помощи и защиты со стороны российского государства законопослушных чеченцев и русских жителей Чечни – «легитимное руководство Ичкерии» раскручивает криминальный бизнес (в том числе такой, как нарко– и работорговля), устанавливает связи с международным террористическим конгломератом, а главное – формирует на территории Чечни и России криминально-террористическую инфраструктуру, включающую стационарные лагеря подготовки боевиков, налаженные каналы проникновения в пределы России арабских и талибских эмиссаров, поставок оружия и поступления финансовых средств. Свободная Ичкерия, практически не скрываясь, готовится к реализации «плана имама Шамиля» – захвату и исламизации Дагестана, всего Северного Кавказа. При этом бывшие участники рейда на Буденновск, палачи русских солдат и убийцы мирных жителей – «премьер-министр Ичкерии» Шамиль Басаев, министр безопасности Турпал-Али Атгериев и др. – преспокойно общаются с официальными лицами России, а некоторые (тот же Атгериев) даже посещают Москву – под официальные гарантии безопасности со стороны российских силовиков. Именно тогда – во времена свободной Ичкерии – формируется московская (да и общероссийская) бизнес-составляющая кавказского террора, создается мировая сеть «представительств Ичкерии».

Банда Мовсара Бараева в 2002 году пошла на Москву не после активизации боевых действий осенью 1999 года, не после устранения Хаттаба или Бараева-старшего – а после очередного военно-политического релакса, охватившего часть российской элиты, после возобновления (на достаточно высоком уровне) разговоров о возможности «политического процесса» с участием «вооруженных диссидентов». Да и бесланская трагедия как-то очень эффектно «срезонировала» с нарастанием пиар-активности «ичкерийских» сайтов, а также с нарастанием внутрироссийской активности разговоров о необходимости «урегулирования конфликта политическими методами с привлечением единственного легитимного лидера сепаратистов».

Вся логика, а также этика и эстетика «чеченского конфликта», ярко выявившаяся в трагические дни Беслана и «Норд-Оста», всего лишь в предельно убедительной форме воспроизводят суть многих лет этого противостояния. А суть такова: жестокость и предательство оправдывают себя сами и заслуживают восхищения. Неспособность на жестокость, нерешительность в применении силы, а тем более готовность к переговорам – признак слабости. Слабость отвратительна, заслуживает презрения, возбуждает жестокость и побуждает к агрессии. Следовательно, практически любая культура, любая система ценностей, выходящая за пределы культа произвола и насилия и вынуждающая к поиску компромисса, к достижению согласия вне законов шакальей стаи, – враг, заслуживающий ненависти и уничтожения.

«Чеченский конфликт», как и «талибский конфликт», «конфликт с Бен Ладеном» и другие аналогичные «конфликты» – это не конфликты интересов, не конфликты сил, и даже не конфликты культур.

Это – негативная, отторгающая реакция на человеческую культуру как таковую. Это антикультура. Это отрицание самой возможности гуманитарных коммуникаций – то есть не то чтобы цивилизованных, но и любых, основанных на обычае, договоренности, суевериях и т. д. межчеловеческих и межгрупповых отношений.

Не место и не время пытаться понять, откуда и каким образом возникла раковая опухоль антикультуры в конце XX века. Возможно, это прямой результат главных достижений нашего «мультикультурального» мира – мира, в котором информационная открытость и отсутствие непроницаемых границ инициируют безадаптационное вовлечение остатков примитивных, докультурных типов общественной самоорганизации в современную информационно-коммуникационную среду. При этом разрушаются архаические типы структурирования и самосохранения этих «докулыур» – и их атавистическая энергетика приобретает типичные канцерогенные черты.

Разрушение окружающей цивилизационной среды становится для этого «ракового интернационала» не средством достижения каких-либо целей (политических, экономических, идеологических) – но единственной и сверхценной целью. Наличие любой не основанной на насилии и произволе системы ценностей вызывает террористическую агрессию. И европейско-американские ценности с этой точки зрения – всего лишь первый объект (просто потому, что слишком пафосный и всюду лезет со своими торчащими на весь мир «близнецами»). Столь же враждебны для атавистического сообщества и китайская, и индийская, и традиционная исламская культуры.

Вообще, ислам – вовсе не стержень всемирного онкологического процесса. Совершенно не случайно, что такие вполне исламские – по культуре – и националистические по идеологии режимы, как египетский, турецкий, алжирский, стали одной из главных мишеней для «интернационала» в последнее время. Столь же логичным станет и расширение «атавистического фронта» за счет привлечения неисламских союзников – европейских, американских, русских, китайских и японских маньяков всех мастей и вероисповеданий. И американские конспирологи, поспешившие записать «вашингтонского снайпера»[6] в ряды «Аль-Каиды», были вовсе не так далеки от истины. Равно как на самом глубоком уровне был прав и президент Путин, упорно связывающий теракты в Беслане и Москве с террористической атакой на Нью-Йорк 11 сентября 2001 года. Это действительно звенья одной цепи, только цепи куда более фундаментальной и сущностной, чем примитивная цепь заговора.

МЮНХЕНСКИЙ СИНДРОМ

И вот здесь мы не можем пройти мимо второго, самого неприятного, урока Беслана и «Норд-Оста». Урока, свидетельствующего об опаснейшей утрате человечеством инстинкта самосохранения, о синдроме заложничества, который, по исторической аналогии, правильнее было бы назвать не стокгольмским, а мюнхенским.

Современная «мультикулыуральная культура», построенная на принципах толерантности и плюрализма, фетишизирует (и в результате губит) свое главное достижение – гибкость, готовность к переговорам и компромиссам. Абсолютизация принципа «договорного урегулирования» всех конфликтов – последствие привыкания человечества к новому стандарту существования и соответственно отвыкания от жизни в угрожающем, диком, неблагоприятном мире.

XX век стал веком первого глобального испытания человечества на прочность. У испытания было два имени – коммунизм и нацизм. Оба испытания человечество выдержало с горем пополам: в обоих случаях предтечи сегодняшнего атавистического реванша сумели, на определенном этапе, навязать окружающим игру в «умиротворение агрессора» (мюнхенский сговор) или в «мирное сосуществование разных общественных систем» (дух Женевы). Почти в открытую провозглашая при этом цели мирового господства, цели победы в мировой войне.

Тем не менее сегодня мы живем в эпоху Нюрнберга. Что такое Нюрнберг? Это паллиативное, несовершенное, но выстраданное человечеством понимание: для того, чтобы защитить человеческую культуру от нашествия новых варваров, необходимо понять, что варвары – против культуры потому, что они принципиально находятся вне ее. А значит, для борьбы с ними необходимо выходить за рамки культуры. Уметь действовать на чужой территории.

Логика Нюрнберга – это противоречащее всем нормам традиционного международного права юридическое (и физическое) уничтожение административно-политической верхушки побежденного в ходе войны террористического государства. Логика Нюрнберга – это превентивное интернирование немцев и японцев в демократической Америке, это жесткие преследования коллаборационистов в послевоенной Европе, это судебный процесс над 97-летним нобелевским лауреатом, крупнейшим норвежским писателем, всего лишь идейным коллаборационистом Кнутом Гамсуном. Логика Нюрнберга, между прочим, – это смертный приговор, вынесенный (и приведенный в исполнение) газетчику Юлиусу Штрайхеру приговор, приравнявший медийно-идеологическое сопровождение холокоста к военным преступлениям, к геноциду. Логика Нюрнберга – это положения многих европейских и мировых конституций и уголовных кодексов, допускающих смертную казнь в военное время. В общем, логика Нюрнберга – это логика самообороны человечества.

«Норд-Ост» и Беслан наглядно продемонстрировали, что сегодня мир и Россия охвачены мюнхенским синдромом: опаснейший дефицит инстинкта самосохранения обезоруживает нас перед прямой и явной угрозой, выбивает из рук дееспособный механизм самозащиты по нюрнбергскому варианту.

Тот факт, что в России кончились и послевоенное, и предвоенное времена и наступило время военное (причем наступило уже довольно давно), истерически вытесняется массовым сознанием. Психология политического класса пронизана духом коллаборационизма. В стране, потерявшей почти 30 миллионов жизней своих граждан на войне с нацизмом, не преследуется нацистская идеология. В государстве, вот уже десять лет ведущем войну с представителями международного террористического интернационала, идеология этого интернационала в ее погромном выражении открыто пропагандируется лауреатом премии «Национальный бестселлер» Александром Прохановым. И эту заслуживающую судьбы Штрайхера мерзость в открытую поддерживает еврей Борис Березовский. Честно говоря, данный ни от кого не скрываемый факт ничуть не менее поражает своей кощунственностью, чем гипотетические контакты русского Березовского с чеченскими террористами. На этом российском фоне провоцирующей бандитский беспредел безнаказанности нравственная тупость, зашоренность и роботизация западного массового сознания поражают. Дания (где в 2002 году, вскоре после «Норд-Оста», собрались «сторонники независимой Ичкерии») сама по себе не так шокировала покровительством промасхадовскому сборищу, как тот факт, что представители передового отряда международных погромщиков собрались в Копенгагене за счет датской организации фонда «Холокост» (так, во всяком случае, утверждали официальные источники).

К сожалению, казус с подгнившим королевством – это не самое печальное свидетельство полной и окончательной утраты массовым сознанием европейско-американской цивилизации способностей к адекватному осознанию реальности. Минувшие десятилетия стали годами предельной ритуализации социально-политического поведения европейцев и американцев, годами сознательного (или неосознанного) отказа от любых интеллектуальных усилий, выходящих за рамки упрощенных идеологических мифов.

Развитие мирового информационного фона вокруг Беслана и «Норд-Оста» еще раз продемонстрировало патологическую каучуковую упругость западных лидеров общественного мнения: искреннее и понимающее сопереживание продержалось и в том и в другом случаях в большинстве европейских и американских СМИ не более двух суток.

В те черные дни мы не услышали (за одним исключением) почти ни от кого ни одного подлинно дружественного слова поддержки, хотя бы отдаленно сравнимого по накалу и масштабу с теми словами, которые произнес президент Путин в первые же часы после трагедии 11 сентября 2001 года. Формальные вежливые расшаркивания, да и то – в большинстве случаев – оскверненные разглагольствованиями о «политическом урегулировании в Чечне», которые превращают слова поддержки в издевательскую демонстрацию покровительства басаевским бандитам. И это – не только Дания. Но и Франция, и Германия, и – казалось бы – союзные нам в этой ситуации Штаты.

Исключением стал Израиль. И это не случайно. В каком-то смысле параллельное развертывание двух шахидских фронтов превратило Россию и Израиль в подлинные государства-изгои, подставленные и по большому счету преданные «иудео-христианской цивилизацией».

Ни одна из стран многочисленных «осей зла» не находится сегодня в состоянии такого политического и психологического одиночества, как Россия и Израиль. Социальная истерия, охватившая эгоистические и расслабленные цивилизованные страны, вытесняет из сознания и граждан, и политических элит понимание того страшного и дискомфортного обстоятельства, что мирное время кончилось в том числе и для них. Россия и Израиль много лет подряд ведут авангардные бои с силами атавистического террора, вызывая у глобалистского истеблишмента такое же раздражение, как оппозиционер Черчилль у Чемберлена и прочих британских мюнхенцев – до 1939 года.

«Странам-изгоям» навязывают гибельные для них политические переговоры с палачами и погромщиками. Против России и Израиля выстраивается своеобразный коллаборационистский интернационал – «в пандан» к террористическому. Впрочем, не стоит предъявлять к современным мюнхенцам слишком жестких претензий – обыватели имеют полное право держаться в стороне от фронтира. Наша беда – и это еще один урок террористических атак, урок Беслана, – что именно через нас проходит передний край, фронтир цивилизации в ее противостоянии варварству. Впрочем, в этом – не только наша беда.

РОЖДЕНИЕ НАЦИИ

Потому что главный урок Беслана – это урок исторического оптимизма, это импульс к подлинному национальному прорыву – через ответ на беспредельно жестокий и наглый вызов, брошенный российскому обществу.

Захваты Беслана и «Норд-Оста», ставшие грандиозной политической провокацией против путинского режима, не достигли своей цели – сокрушения этого режима, разрушения базы общественного доверия. Более того, развитие событий вокруг «Норд-Оста» неожиданно выявило, что на исходе второго «путинского» года в России действительно начала складываться определенная структура национальной государственности, включающая механизмы консолидации элит, политической и гражданской солидарности. В общем, структура, способная – к сожалению, пока что худо-бедно – действовать в кризисных ситуациях как единое целое, не чуждое ни чаяниям, ни потребностям, ни интересам граждан страны. Что же касается последствий Беслана, то они нанесли куда большую травму общественному сознанию – в том числе и потому, что выявили сохраняющуюся недееспособность власти, ее неготовность в полной мере взять на себя ответственность за выживание граждан страны. Но Беслан выявил и другое – понимание, пусть вынужденное, которое нашло себе дорогу в решениях и заявлениях президента. Понимание той глубинной связи, которая объединяет функциональную неэффективность системы власти и низкое качество политического класса и предъявляет их в качестве единственной причины беззащитности и несостоятельности государства.

Случайно ли, по точному ли расчету вдохновителей атаки на театральный центр в Москве в 2002 году, но удар, нанесенный по «первому русскому мюзиклу», выявил колоссальный потенциал нового, национального по своей природе, российского патриотизма. Литературная основа «Норд-Оста», между прочим, представляет собой явление, совершенно уникальное для русской литературы XX века. Роман «Два капитана» – единственное в этом веке произведение, сочетающее оптимизм (причем столь важный для массового сознания оптимизм легкого жанра), искренность, патриотизм и «неидеологичность», непродажность. Серапионову брату Каверину удалось удивительным, химически чистым способом выделить из духа чудовищной эпохи некий действительно присутствовавший в нем экстракт искренних, добрых, «русских» умонастроений и чувств. Но в результате возник единственный в своем роде эмоционально-смысловой «мостик» из «России, которую мы потеряли» в Россию, которую мы пытаемся найти, причем мостик не через пустоту, а через живую советскую историю. Неудивительно, что тонкие и точные выразители наиболее оптимистичных, энергетичных «переходных» общественных настроений 80-90-х годов Иващенко и Васильев столь резонансно «повелись» на этот текст и положили его в основу, возможно, не вполне совершенного, не очень ровного и не всем вкусам удовлетворяющего, но действительно национального, патриотического и позитивно ориентированного российского масскульта.

Так вот, сама природа захваченного бандитами объекта привела в движение очень своеобразные и давно уже не востребовавшиеся в российском обществе настроения, эмоции, ожидания, хорошо иллюстрируемые энергично-сентиментальным звукорядом «Норд-Оста». Настроения взаимной поддержки, сострадания, сопереживания, устремленные не в себя и не в прошлое, а наружу и в будущее. Трагедия показала, что плачут в России не только богатые (и нищие), но и нормальные, и что такие – нормальные – есть, и что их очень много.

Другое дело, что – в-третьих – эти «нормальные русские» вышли из «Норд-Оста» – а потом из Беслана – с очередной тяжелейшей нравственной травмой. Травмой, порожденной не только жестокостью ичкерийских палачей, не только масштабом смертей (не будем пока гадать, чья и какая вина в этих смертях). Но и новой, особенно шокирующей демонстрацией старой социальной неоднородности нашего общества.

Потому что в условиях неожиданно грамотного, неистеричного поведения некоторых политиков (даже депутатов!), в условиях, когда у страны появилось сразу несколько новых героев (таких, как доктор Рошаль, например), особенно кургузо и оскорбительно предстали уродливые рецидивы типичного номенклатурного хамства, традиционного для нашей номенклатурной бюрократии убогого непрофессионализма, неспособности решать элементарные, очевидные задачи. Многочасовые оскорбительные очереди вокруг больниц, грубости из серии «вас много, а я одна», неспособность организовать работу с пострадавшими, дурная секретность и прочие родовые черты российско-советской бюрократии после «Норд-Оста» – и катастрофическая разбалансировка всех уровней управления кризисом в Беслане – как никогда очевидно выявили архаическую природу системы власти, ее несоответствие настроениям и возможностям страны.

Стало особенно ясным, что старая, феодально-бюрократическая, номенклатурная опричнина исчерпала свой ресурс вместе с ресурсом имперской бюрократической государственности. Эпоха «Третьего Рима» безвозвратно уходит в прошлое.

И на ее развалинах виден – хотя пока что и смутно – контур новой России. Скорее, не «Третьего Рима», собирающего и блюдущего все сопредельные народы, а «Нового Израиля», народа избранного, выполняющего особую высокую миссию.

Этот образ – всего лишь образ. Он не этноцентричен и не религиозен (новая российская нация – как и всякая подлинная нация – может быть только полиэтничной). Он просто вырастает из той тоски по жизни в общей для всех ее граждан родной стране, которая так отчетливо прозвучала в общественных настроениях последних лет. По жизни, которая в последние годы (годы «путинского режима») – вопреки всему – вдруг показалась возможной.