Революция и Гражданская война в России 1917—1922. Часть первая. Революция 1917 года в России: проблемы, особенности, оценки (Р. А. Медведев, 2018)

1. Разные точки зрения. Социальная революция и роль личности

Одно из утверждений, наиболее часто повторяемых западными историками, состоит в том, что в отличие от Февральской революции Октябрьская социалистическая революция в России не была закономерным результатом происходивших в нашей стране социальных, экономических и политических процессов. Тем более нельзя считать эту революцию закономерным результатом событий, происходивших в начале XX века в Европе и во всем мире. Эта революция стала результатом непредвиденного стечения обстоятельств, умело использованных Лениным и большевиками. Английский советолог Д. Лейн писал, например, в одной из своих книг: «Большевистская революция не была неизбежным событием <…> После отречения царя возник политический вакуум, который и заполнили большевики»[14].

Американский историк и советолог Р. Дэниэлс также утверждал в одной из своих статей: «С любой разумной точки зрения большевистская революция была отчаянной игрой с весьма небольшими шансами на успех и с еще меньшими шансами, чтобы продержаться какое-то время. Слепая случайность поставила Ленина у власти, и она же позволила ему удержаться у власти после победы в трудные дни. Именно стечение непредвиденных обстоятельств обусловило отход России от привычного курса современных революций и проложило дорогу для того уникального явления, каким стал коммунизм XX века. <…> Октябрьская революция победила вопреки какому-либо рациональному расчету, но лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств, на которые никто не мог рассчитывать. Возникновение и сохранение большевистского режима в этот ранний период – почти что историческое чудо»[15].

В одной из своих статей Дж. Биллингтон свидетельствовал: «Некоторые из западных историков продолжают рассматривать Октябрьскую революцию как случайное вмешательство разрушительной стихии и не видят в ней никакого глубокого смысла, а на ее последствия смотрят со смешанным чувством растерянности и бессильного гнева, с каким обычно встречают вмешательство бессмысленных стихий в человеческие дела»[16].

Этим утверждениям нередко противостоят прямо противоположные утверждения о неизбежности и неотвратимости свершения и победы Октябрьской революции. «Если даже и можно говорить, – писал бывший коминтерновец И. Бергер, – что Ленин и окружавшие его большевики “совершили” революцию, все же еще ближе к правде утверждение, что они сами были результатом “совершившейся” революции. Я лично убежден, что существовало движение, которое нельзя было уже ничем и никак остановить и которое вынесло в первые ряды Ленина и его соратников. Я не хочу умалять значения нескольких десятилетий подготовительной работы русских революционеров, но я утверждаю, что главной причиной победы большевиков в октябре было то, что за них был народ»[17].

«Что произошло в 1917 году? – восклицал такой открытый враг большевиков, как И. Бунин. – Произошло великое падение России, а вместе с тем и вообще падение человека. Неизбежна ли была русская революция или нет? Никакой неизбежности, конечно, не было, ибо, несмотря на все недостатки, Россия росла, цвела, со сказочной быстротой развивалась и изменялась во всех отношениях. Революция, говорят, была неизбежной, ибо народ жаждал земли и таил ненависть к своему бывшему господину. Но почему же эта будто бы неизбежная революция не коснулась, например, Польши и Литвы? Или там не было барина, не было недостатка в земле и вообще всякого неравенства? И по какой причине участвовала в революции Сибирь с ее допотопным обилием крепостных уз? Нет, неизбежности не было, а дело было все-таки сделано и под каким знаменем? Сделано оно было ужасающе, и взамен синайских скрижалей, взамен Нагорной проповеди, взамен древних божеских уставов в Россию пришло нечто новое и дьявольское»[18].

Иного мнения придерживался русский религиозный философ Н. Бердяев. «Очень важно помнить, – писал он в книге “Истоки и смысл русского коммунизма”, – что русская коммунистическая революция родилась в несчастье и от несчастья, несчастья разлагающейся войны – она не от творческого избытка родилась. Впрочем, революция всегда предполагает несчастье, всегда предполагает сгущение тьмы прошлого. В этом ее роковой характер. Новое либерально-демократическое правительство, которое пришло на смену после февраля, провозгласило отвлеченные гуманные принципы, отвлеченные начала права, в которых не было никакой организующей силы, не было энергии, заражающей массы. Положение Временного правительства было настолько тяжелым и безысходным, что вряд ли его можно строго судить и обвинять. Керенский был человеком революции, ее первой стадии. Никогда в стихии революции, и особенно революции, созданной войной, не могут торжествовать люди умеренных, либеральных взглядов. Принципы демократии годны для мирной жизни, да и то не всегда, а не для революционной эпохи. В революционную эпоху побеждают люди крайних принципов, люди, склонные и способные к диктатуре. Только диктатура могла остановить процесс окончательного разложения и торжества хаоса и анархии… Только большевизм оказался способным овладеть положением, только он соответствовал массовым инстинктам и реальным отношениям. И он победил, он нашел лозунги, которым народ согласился подчиниться. В этом бесспорная заслуга коммунизма перед русским государством. России грозила полная анархия, анархический распад, – но он был остановлен коммунистической диктатурой»[19].

Лев Троцкий считал, что Февральская революция уже в 1916 году стала неотвратимой, однако перерастание ее в пролетарскую и социалистическую революцию в октябре 1917 года было результатом деятельности Ленина и в меньшей степени его, Троцкого. Троцкий писал позднее: «Если бы Николай пошел навстречу либералам и сменил бы Штюрмера на Милюкова, то развитие событий отличалось бы несколько по форме, но не по существу. Накопившиеся социальные противоречия должны были прорваться наружу и, прорвавшись, довести свою очистительную работу до конца. Перед напором народных масс верхушечные комбинации монархии с либерализмом имели эпизодическое значение и могли оказать влияние на порядок явлений и число действий, но не на общее развитие драмы и еще менее на ее грозную развязку»[20].

Иное дело Октябрьская революция. Если бы Ленин не вернулся в Россию и не развернул бы партию большевиков своими «Апрельскими тезисами», то в России не произошла бы Октябрьская революция.

Что можно сказать по поводу приведенных выше утверждений? Я думаю, что ни с одним из них нельзя согласиться полностью, хотя каждый из упомянутых нами авторов приводит в защиту своего мнения немало ярких фактов и убедительных доводов.

Прежде чем ставить вопрос о неотвратимости или случайности той или иной революции, нужно условиться о толковании самого понятия «революция», или «социальная революция». В общественных науках любое почти из основных понятий неоднозначно; в разных контекстах эти понятия имеют разные значения, что порождает нередко весьма схоластические споры. Думаю, что понятие «социальной революции» употребляется в марксизме в двух смыслах. Под социальной революцией понимается, во-первых, коренная перемена в социально-экономическом устройстве общества, переход от одной общественно-экономической формации к другой, безотносительно к конкретной форме такого перехода. В этом общем значении К. Маркс писал об эпохе социальных революций: «На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или – что является только юридическим выражением последних – с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменением экономической основы более или менее быстро происходит поворот во всей громадной надстройке»[21].

В таком широком смысле слова социальные революции являются неотвратимыми и неизбежными. Маркс неслучайно пишет здесь об эпохе социальных революций, ибо такой переход может происходить в течение нескольких десятилетий, как это было в большей части стран Европы в XIX веке или в Японии в последней трети этого же века.

Понятие социальной революции можно употреблять, однако, и в более узком смысле слова – для обозначения скачкообразного и быстрого перехода политической власти из рук одного класса в руки другого в результате массового народного выступления или восстания. «Социальная революция, – писал об этом советский историк Я. С. Драбкин, – это коренной переворот в жизни общества, изменяющий его структуру и означающий качественный скачок в его прогрессивном развитии. Социальная революция всегда – активное политическое действие масс, в котором соединяются стихийность порыва с сознательной целенаправленностью к осуществлению прежде всего перехода руководства обществом, государственной власти в руки нового класса или классовой группировки. <…> Социальная революция отличается концентрированностью во времени и непосредственностью действий “низов”. В этом смысле различают обычно революционные и эволюционные процессы, революцию и реформу»[22].

В таком более узком смысле любая социальная революция определяется не только действием внутренних закономерностей общества и неотвратимо складывающимся соотношением социальных факторов, но и деятельностью отдельных политических групп, а также отдельных руководителей, поведение и решения которых не могут быть полностью детерминированными. Даже поведение целых политических партий зависит порой от многих субъективных и случайных факторов, что неизбежно накладывает на весь конкретный ход исторических событий оттенок неопределенности и случайности.

Марксизму не свойственны тезисы и утверждения примитивного детерминизма, согласно которым все события в истории предопределены и не могли происходить иначе. Нет, любое, даже самое значительное по своим последствиям конкретное историческое событие всегда определяется сложным переплетением необходимых и случайных процессов, что заставляет нас в каждом отдельном случае говорить о большей или меньшей вероятности этого события, но не о его абсолютной неотвратимости. В развертывающихся перед нами исторических событиях обязательно содержатся несколько альтернатив, осуществление которых зависит от множества обстоятельств и поступков, далеко не все из которых можно заранее предвидеть. Факты истории свидетельствуют при этом, что отнюдь не всегда реализуется наиболее вероятная историческая альтернатива. Наоборот, в истории нередко происходят и самые, казалось бы, невероятные события. «Мы не верим ни призванию народов, ни их предопределению, – писал в свое время А. И. Герцен. – Мы думаем, что судьба народов и государств может по дороге меняться, как и судьба всякого человека. Но мы вправе, основываясь на настоящих элементах, по теории вероятности, делать заключения о будущем»[23]. В истории нет либретто, отмечал тот же Герцен, путь в истории не назначен, маршрут истории не написан заранее. «Если бы в жизни народов и человечества все было бы предопределено, то история потеряла бы интерес, сделалась бы скучной, ненужной и смешной»[24].

Не признавал роли случая или влияния сильной воли на исход событий и Лев Толстой. «Исход великих событий непредсказуем, но только потому, что никто не знает Судьбы или промысла Бога. “Сердце царево в руке Божьей”, – говорил Толстой, цитируя Библию. Великий человек – это действительно избранник судьбы… Человек, облеченный властью, – ее орудие, а не ее господин»[25].

Л. Толстой был, несомненно, неправ, принижая возможности Наполеона, Александра Первого или Кутузова как полководцев. Конечно, бывают случаи, когда не приказы командующих определяют ход и исход военных событий. Но можно привести еще больше примеров, когда именно воля и умелые действия полководца сыграли решающую роль в исходе битвы.

В определенных пределах человек обладает свободой воли и свободой выбора, и это делает многие из его поступков непредсказуемыми. Человеческое сознание, конечно, не свободно от влияний как многих внешних, так и многих внутренних факторов, однако оно не является их простым отражением. Как духовное существо, человек обладает определенной активностью, которая может изменить в некоторых пределах и рамках ход внешних материальных событий и процессов – в том числе и исторических событий и процессов. «Мы не верим, – писал на этот счет Р. Гароди, – в автоматический приход будущего, чья история уже написана и где нет якобы места участию человека. Есть разные варианты возможного будущего. Каждый из нас несет личную ответственность за их осуществление»[26].

Я не буду углубляться дальше в обсуждение всех этих сложных проблем историко-философского характера. Отмечу только, что моя точка зрения совпадает с мнением советского историка Л. Ренделя, который писал в одной из своих, к сожалению, неопубликованных работ: «Исторический процесс целесообразно рассматривать двояким образом. Во-первых, как процесс, где поведение людей определяется независимыми от них закономерностями и внешними условиями. Это позволяет представить подлинное положение действующих лиц на исторической сцене. Во-вторых, как процесс, свободно направляемый его участниками. Это позволяет лучше оценить негативные и позитивные последствия волевых решений действующих лиц»[27].

Переходя к поставленному в заголовке данного раздела вопросу об Октябрьской революции, мы должны ясно сказать, что ход событий в это время определялся не только неудержимым и, казалось бы, неотвратимым движением народных масс, но и организованной деятельностью партии большевиков. Победу Октябрьской революции готовили многие из деятелей партии – Л. Троцкий, Я. Свердлов, Ф. Дзержинский, И. Сталин, В. Антонов-Овсеенко, Ф. Раскольников, П. Дыбенко и другие. Однако главную роль в событиях Октября 1917 года сыграл, несомненно, В. И. Ленин, деятельность которого наложила на события XX века гораздо больший отпечаток, чем, например, деятельность Наполеона на события начала XIX века.

В анонимной рецензии на книгу А. Солженицына «Ленин в Цюрихе» журнал «Континент» писал: «Ленин в Цюрихе лишь на пороге того “подарка истории”, который преподнесет ему его величество “Случай”. Роль Ленина в подготовке русской революции ничтожна. Но в этой ничтожности уже проглядывает – какой она будет в ее эксплуатации»[28]. Ложность подобных утверждений очевидна. Конечно, роль Ленина в Февральской революции была очень мала. Однако осенью 1917 года его роль оказалась решающей, и это понимали и почти все оппоненты большевиков. «Остаться без Ленина, – писал, например, Н. Суханов, – не значит ли вырвать из организма сердце, оторвать голову… Кроме Ленина в партии не было никого. Несколько крупных генералов без Ленина – ничто, как несколько планет без Солнца»[29].

Но Ленин не был пророком, представлявшим на земле какие-то высшие силы. Нет, Ленин был простым человеком, не гарантированным от ошибок и не слишком хорошо защищенным от множества подстерегавших его опасностей. Не буду говорить здесь о нескольких покушениях на жизнь Ленина. Приведу менее известный факт: при нелегальном переходе границы 15 декабря 1907 года Ленин едва не утонул, когда неокрепший лед Ботнического залива провалился под его ногами и ногами двух проводников Ленина.

В книге «Малознакомый Ленин» В. Валентинов задает риторический вопрос: «Что было бы, если 15 декабря 1907 года Ленин утонул бы в Ботническом заливе? Произошла бы Октябрьская революция 1917 года?

А если бы произошла, – приняла ли она тот особый социально-политический характер, который он своими декретами ей навязал насильственно и вопреки марксизму Плеханова, доказывавшего, что “никакой великий человек не может навязать обществу такие отношения, которые уже не соответствуют ему”? В ходе великих исторических событий, определенных Октябрьской революцией, не сыграл ли роль и такой пустяк, как пласт более крепкого льда, на который, ища спасения, сумел вскочить тонувший Ленин? Мелкая случайность в крупнейших событиях истории играет роль более важную, чем это принято думать»[30].

В этом рассуждении есть свой резон, ибо если бы личная судьба Ленина сложилась в 1907–1917 гг. иначе, то и судьба провозглашенной и организованной им революции могла сложиться по-иному.

Не была предопределена деятельность как противников, так и временных союзников большевистской партии. И с этой точки зрения очевидно, что победа Октябрьской революции не была неотвратимой. Но она не была и случайной. В любой из периодов развертывания революции обстановка допускала несколько различных альтернатив развития. Различные альтернативы развития событий сохранялись и после Октября в Петрограде. Это понимают и наиболее вдумчивые из числа западных историков. Один из них – У. Чемберлен писал еще в 1967 году: «Нельзя считать, что каждый шаг от традиционного государства Николая II к революционной диктатуре Ленина был фатально неизбежен»[31].

Конечно, то, что уже произошло, изменить нельзя. И тем не менее изучение различных альтернатив и упущенных возможностей также должно быть частью работы историков и исторической науки. Эти знания и этот анализ могут быть полезны и для практических политиков, которые готовы учиться на уроках истории.

2. О Февральской буржуазно-демократической революции

Приняв изложенные выше тезисы, нужно сделать вывод, что и Февральская демократическая революция не была абсолютно неотвратимым событием. Неудачное начало войны, которая становилась все более и более непопулярной в широких массах народа, растущие тяготы солдат в окопах, углубление хозяйственной разрухи, брожение среди интеллигенции и в кругах мелкой буржуазии, – все это делало вероятным революционное свержение самодержавия. И эта вероятность революционного развития событий непрерывно возрастала с каждым месяцем в 1916 году и с каждой неделей в январе-феврале 1917 года. Однако до событий 27–28 февраля это была все еще вероятность, то есть одна из альтернатив в сложившейся исторической ситуации.

Нетрудно доказать, что Россия была беременна революцией еще до вступления ее в Первую мировую войну. Ни одна из проблем, которые стали причиной революции 1905–1907 гг., не была решена. Сохранение в России основ самодержавия, представлявшего в первую очередь власть крупных землевладельцев, полуфеодальные отношения в деревне, бюрократизм и коррупция, неравноправие народов, населявших Россию, растущая зависимость от иностранного капитала, прогрессирующее обнищание значительных масс городского и сельского населения, но также идущий одновременно процесс быстрого развития капитализма – все это размывало и разрушало фундамент когда-то прочного здания императорской России. Не смогла да и не пыталась остановить ход этих разрушительных процессов и православная церковь. «Истина вынуждает меня сказать, – писал недавно А. Солженицын, – что состояние Русской церкви к началу XX века, вековое унижение ее священства, пригнетенностъ от государства и слитие с ним, утеря духовной независимости, а потому утеря авторитета в массе образованного класса и в массе городских рабочих, и самое страшное – поколебленность этого авторитета даже в массе крестьянства – это состояние Русской церкви явилось одной из главных причин необратимости революционных событий (выделено Солженицыным)… Увы, состояние Русской православной церкви к моменту революции совершенно не соответствовало глубине духовных опасностей, оскалившихся на наш век и на наш народ»[32].

Возможность революции была столь очевидной, что ее видели и не столь уж дальновидные монархисты. После роспуска первой Государственной думы, показавшейся царю слишком радикальной, князь Евгений Трубецкой писал Николаю II: «Государь, стремление крестьян к земле имеет неудержимую силу. Всякий, кто будет против принудительного отчуждения, будет сметен с лица земли. Надвигающаяся революция угрожает нам конфискацией, подвергает опасности саму нашу жизнь. Гражданская война не более чем вопрос времени… Быть может, правительству удастся теперь репрессивными мерами подавить революционное движение. Тем ужаснее будет тот последующий и последний взрыв, который ниспровергнет существующий строй и сровняет с землей русскую культуру. И вы сами будете погребены под развалинами»[33].

Хотя революция 1905 года потерпела поражение, породившие ее подспудные силы продолжали нарастать. Предпринятые П. А. Столыпиным реформы были, помимо прочего, попыткой предотвратить новую революцию. Эти реформы были, однако, недостаточно глубоки и последовательны, и они были свернуты после убийства Столыпина в 1911 году. Россия еще не «уперлась в тупик», как утверждал Л. Троцкий. Капиталистическое развитие в стране продолжалось довольно быстрыми темпами. Но ошибочным было и утверждение И. Бунина о том, что Россия «цвела и росла со сказочной быстротой, видоизменяясь во всех отношениях». В конце концов именно в победоносной и не особенно продолжительной войне российская монархия рассчитывала укрепить свои позиции.

Надежды на легкую и быструю победу в войне с Германией разделялись, однако, далеко не всеми в окружении царя. Были здесь и противники войны. Еще в феврале 1914 года, когда возросла вероятность военного столкновения России и Германии, бывший министр внутренних дел П. Н. Дурново писал в своей записке царю: «В случае военных неудач социальная революция в самых крайних ее проявлениях у нас неизбежна. Начнется с того, что все неудачи будут приписаны правительству. В законодательных учреждениях начнется яростная против него кампания, как результат которой в стране начнутся революционные выступления. Эти последние сразу же выдвинут социалистические лозунги… Побежденная армия окажется слишком деморализованной, чтобы послужить оплотом законности и порядка. Законодательные учреждения и оппозиционно-интеллигентские партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже представлению»[34].

Российская монархия не вняла подобным пророчествам и вступила в войну. Но неудачно начатая, а главное, принявшая затяжной характер Первая мировая война лишь обострила все основные противоречия русского общества.

Монархия, однако, и в 1915–1916 гг. имела еще некоторые возможности для политических маневров, для компромисса с Думой и либералами, которые требовали в конце концов не таких уже больших уступок. После резких антиправительственных речей в Думе крайне правая группа, возглавляемая все тем же П. Н. Дурново, направила царю новую записку. «Либералы, – утверждалось в этой записке, – столь слабы, столь разрознены и, надо говорить прямо, столь бездарны, что торжество их стало бы столь же кратковременным, сколь и непрочным… Что дало бы при этих условиях установление ответственного министерства? Полный и окончательный разгром партий правых, постепенное поглощение партий промежуточных, центра, либеральных консерваторов, октябристов и прогрессистов и партии кадетов, которая поначалу и получила бы решающее значение. Но кадетам грозила бы та же участь. А затем? Затем выступила бы революционная толпа, коммуна, гибель династии, погромы имущественных классов»[35]. П. Дурново был противником российско-германской войны и полагал, что только сепаратный мир может спасти царский режим.

Компромисса с монархией искали в 1916 году и те думские круги и партии, которые объединились здесь в так называемом «Прогрессивном блоке», в который вошли и кадеты и октябристы. Создание «Прогрессивного блока» показывало, что Николай II и его ближайшее окружение теряют поддержку и в буржуазно-помещичьих кругах России. И хотя речи участников «блока» в Государственной думе были подчас весьма резкими и вызывали живой отклик в стране, но, возвышая голос против правительства, лидеры оппозиционных партий требовали весьма скромных по тому времени реформ, рассчитывая таким образом предотвратить революцию. Они требовали «правительства доверия», ответственного не только перед монархом, но и перед Думой. Они не стремились к полной власти, но хотели разделить ее с монархией. Через несколько лет после революции один из лидеров «блока», крупный помещик и националист В. Шульгин в своей книге признавался в полном бессилии оппозиционных партий буржуазно-помещичьих кругов отказаться от монархического режима, – напротив, в их намерениях было стремление лишь разделить власть с монархией[36].

Другой лидер русских либералов В. А. Маклаков, раздумывая в эмиграции о причинах революции, приходил к выводу, что либералы «переусердствовали» в своей критике «исторической власти», то есть русского царизма. В. Маклаков сожалел, что либералы отказались в свое время войти в кабинет С. Ю. Витте, а затем не оказали должной поддержки правительству П. А. Столыпина. Была возможность лучше подготовить Россию к войне и избежать таким образом тех поражений на фронтах, которые и «столкнули Россию в революцию». «Но Россия могла бы пройти в войне до конца. Война могла пойти для России иначе и иначе кончиться»[37].

В. Маклаков писал о «здоровых элементах исторической власти». Но где были эти «здоровые элементы» в 1915–1916 гг.? В окружении царя в эти годы уже не было фигур масштаба С. Витте или П. Столыпина. Поэтому, постоянно перетасовывая Совет министров, Николай II назначал на ключевые посты представителей все той же бездарной монархической бюрократии, которая была уже неспособна править страной ни в условиях мира, ни тем более в условиях войны.

Конечно, слепота правящей династии проистекала из присущих ее представителям классовых предрассудков, из нежелания царя поступиться даже долей своей власти, а помещичье-бюрократической верхушки – даже долей своих привилегий. И все же важнейшую роль в сложившейся ситуации играли такие отнюдь не детерминированные с исторической точки зрения факторы, как интеллектуальное ничтожество и безволие последнего русского царя и столь же очевидное ничтожество его фанатичной, истеричной и склонной к мистицизму супруги. «Будь Петром Великим, Иваном Грозным или Павлом – сокруши их всех», – призывала Александра Федоровна своего супруга в письме от 14 декабря 1916 года (она имела в виду в первую очередь думскую оппозицию)[38].

Обвиняя царя в слишком большой доброте и мягкости, царица писала: «Мне хочется, чтобы ты всех держал в руках своим умом и опытом… Они должны научиться дрожать перед тобой… Помни, что ты император, и никто не смеет брать столько на себя»[39].

Конечно, Николай II не был ни мягок, ни добр. Но он был бездеятелен и ленив, бесхарактерен и нерешителен, несмел и неумен. Его подавляли события, в которых он неспособен был разобраться и оттого был неспособен к какой-либо решительной инициативе.

Ускорило и облегчило революцию и то разложение российского двора, одним из симптомов которого была распутинщина. Единственное, на что решился царский двор в поисках выхода из тупика, это подготовка тайных переговоров с Вильгельмом о заключении сепаратного мира с Германией. Этому предшествовало назначение председателем Совета министров Б. Б. Штюрмера, откровенного германофила. Историки и сегодня спорят о том – как далеко пошел Николай II в своих попытках наладить контакты с противником. Но даже самые робкие попытки на этом направлении усилили слухи об измене и ускорили убийство Распутина. Это убийство вызвало ликование не только в кругах Думы, но и в части дворцового окружения.

Дворцовый переворот был, несомненно, одной из альтернатив развития России в 1916 году. К такому перевороту подталкивали лидеров думской оппозиции и многие деятели Антанты. В разговорах на эту тему принимали участие не только политики, но и часть видных военных лидеров. «Мы считали, – свидетельствовал А. Керенский, – что стихийное революционное движение недопустимо во время войны. И поэтому мы ставили себе задачей поддержку умеренных и даже консервативных групп, партий, организаций, которые должны были катастрофу стихийного взрыва предотвратить в порядке дворцового переворота?»[40] По свидетельству полковника Н. И. Билибина, А. Гучков, объезжая войсковые части по поручению Красного Креста, «в интимной беседе со мной высказал серьезные опасения за исход войны. Мы единодушно приходили к выводу, что неумелое оперативное руководство армией, назначение на высшие должности бездарных царедворцев, наконец двусмысленное поведение царицы Александры, направленное к сепаратному миру с Германией, – все это может закончиться катастрофой и новой революцией, которая, на наш взгляд, грозила гибелью государству. Мы считали, что выходом из положения мог стать дворцовый переворот: у Николая нужно силой вырвать отречение от престола»[41].

По свидетельству профессора Ю. В. Ломоносова, недовольство в думских кругах «было направлено в первую очередь против царя и царицы. В штабах и в Ставке царицу ругали нещадно, поговаривали не только о ее заточении, но даже о низложении Николая. Говорили об этом и за генеральскими столами. Но всегда и при всех разговорах этого рода наиболее вероятным исходом казалась революция чисто дворцовая, вроде убийства Павла…»[42].

Однако вся эта «подготовка дворцового переворота шла крайне вяло и ограничивалась в основном разговорами. Ни в придворных кругах, ни в “Прогрессивном блоке” не было человека, который взял бы на себя ответственность и возглавил заговор. Конечно, это обстоятельство не было детерминировано. Лидеры Думы не теряли надежды и на сговор с царем, пугая его неминуемой в ином случае революцией. Еще 10 февраля 1917 года председатель Думы М. В. Родзянко в своем последнем “всеподданнейшем” докладе царю говорил о близости революции. Царь Николай II отверг этот доклад. Раздраженный Родзянко заявил: “Я Вас предупреждал и я убежден, что не пройдет и трех недель, как вспыхнет такая революция, которая сметет Вас, и Вы не будете царствовать… ” – “Откуда Вы это берете”, – спросил царь. – “Из всех обстоятельств, как они складываются”. – “Ну, бог даст”. – “Бог ничего не даст, революция неминуема”»[43].

Некоторые из генералов были против переворота, но их было явное меньшинство. Большинство командующих фронтами поддержали идею дворцового переворота, который в конце концов был намечен на март 1917 года. Как свидетельствовал один из участников заговора генерал А. Деникин, «в состав образовавшихся кружков входили члены правых и либеральных кругов Думы, члены императорской фамилии и офицерство. Активным действиям должно было предшествовать последнее обращение к государю одного из великих князей… В случае неуспеха, в первой половине марта предполагалось вооруженной силой остановить императорский поезд во время следования из Ставки в Петроград. Далее должно было последовать предложение государю отречься от престола, а в случае его несогласия физическое его устранение. Наследником предполагался законный правопреемник Алексей и регентом Михаил Александрович»[44].

Счет шел, однако, уже не на месяцы, а на дни и недели. Еще 5 января охранное отделение доносило министру внутренних дел А. Д. Протопопову: «Настроение в столице носит исключительно тревожный характер. В обществе циркулируют самые дикие слухи – как о намерениях правительственной власти, так равно и о предположениях, враждебных этой власти групп и слоев населения, в смысле возможных революционных начинаний и эксцессов. Все ждут каких-то исключительных выступлений как с той, так и с другой стороны»[45].

Еще через день – 6 января та же охранка пыталась обобщить свои наблюдения. В ее новом донесении Протопопову говорилось: «Переживаемый момент очень похож на время, предшествовавшее первой революции 1905 года. Либеральные партии верят, что в связи с наступлением ужасных и неизбежных событий правительственная власть должна будет пойти на уступки и передать всю полноту власти в руки кадет. Левые же партии доказывают, что власть не пойдет на уступки, что наступит стихийная и анархическая революция, и тогда создастся почва для превращения России в свободное от царизма государство, построенное на новых социальных началах»[46].

Вероятность именно революционного развития нарастала теперь с каждым днем, и революция становилась почти неотвратимой. И царский двор и правительство оказались в январе и феврале полностью изолированными. Сложилось положение, когда небольшой повод мог вызвать всеобщее выступление, особенно в Петрограде. Лидер меньшевиков Н. Чхеидзе, выступая 14 февраля 1917 года в Думе, говорил: «Улица, господа начинает говорить. Плохо ли это, хорошо ли, но ведь факта, господа, не выкинешь. И я полагаю, что мы не можем не считаться с указаниями этой улицы»[47]. Однако правящую монаршую семью поразила слепота. Еще 24 февраля 1917 года Александра Федоровна писала в Ставку своему венценосному супругу: «Я надеюсь, что думского Кедринского (речь шла об А. Керенском) повесят за его ужасные речи, – это необходимо по законам военного времени, и это будет примером. Все жаждут и умоляют, чтобы ты проявил свою твердость»[48]. И царь попытался проявить твердость. В ответ на просьбу лидера октябристов М. В. Родзянко продлить полномочия Думы царь ответил Указом о приостановлении деятельности Государственной думы с 26 февраля 1917 года. В эти же дни в ответ на стачки рабочих и работниц из-за продовольственных затруднений в столице 22 петроградских предприятия объявили локаут, то есть увольнение всех рабочих. Неудивительно, что забастовки и стачки в столице стали перерастать в восстание. Судьбу начавшейся в конце февраля революции решили военные части Петроградского гарнизона – запасные батальоны находившихся на фронте гвардейских полков – Павловского, Литовского, Волынского, Преображенского, присоединившихся к рабочим. После недолгих колебаний к восстанию присоединились и казачьи полки. Рабочие захватили арсенал, Петропавловскую крепость, освободили заключенных из тюрем. Одновременно с Временным комитетом Государственной думы начал формироваться и Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов.

27 февраля Родзянко послал царю новую телеграмму: «Положение ухудшается, надо принять немедленные меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба родины и династии». И это был действительно последний час. Но царь, прочитав телеграмму, сказал своему приближенному Фредерику: «Опять этот Родзянко написал всякий вздор, на который я ему даже не стану отвечать»[49].

27 февраля судьба монархии была уже решена. Даже Совет министров, часть которого была уже арестована, послал царю телеграмму, прося создать «ответственное министерство» и заявляя, что министры не могут выполнять свою работу. Царь запретил перемены в правительстве, и в сопровождении нескольких воинских подразделений поезд царя выехал в столицу. В телеграмме царице Николай писал: «Выехали сегодня утром в 5. Мыслями всегда вместе. Великолепная погода. Надеюсь, чувствуете себя хорошо и спокойно? Любящий нежно Ники»[50].

Но путь в столицу был закрыт, и царский поезд повернул к Пскову.

В этом поезде 2 марта Николай II подписал отречение от престола в пользу Михаила Александровича, своего младшего брата. Однако на следующий день отречение подписал и Михаил. В Таврическом дворце проводились первые заседания Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. По соглашению с ним 3 марта было сформировано Временное правительство из представителей партий кадетов, октябристов и прогрессистов. Во главе правительства стоял князь Г. Е. Львов. Министром иностранных дел в нем стал П. Н. Милюков (кадет), военным и морским министром А. И. Гучков (октябрист). Вошел в правительство в качестве министра юстиции и А. Ф. Керенский.

Александр Солженицын полагает, что даже в эти февральско-мартовские дни можно было еще спасти монархию. Он писал: «Не Россия отреклась от Романовых, но братья Николай и Михаил навсегда отреклись от нее за всех Романовых – в три дня от первых уличных беспорядков в одном городе, не попытавшись даже бороться, предавши всех – миллионное офицерство! – кто им присягал»[51].

Но это было не так. Именно Россия отвернулась в эти февральско-мартовские дни от Романовых. Почти не было в те дни генералов и офицеров, которые, повинуясь присяге, готовы были проливать кровь за Романовскую династию. А тем более не было солдат, которые стали бы выполнять приказания верных царю генералов и офицеров. Революция победила еще до отречения Николая и Михаила, и потому мы называем ее Февральской. Этот конец самодержавия был, конечно, закономерен. Но он вовсе не был именно в такой конкретной форме единственно возможным результатом тех социальных, экономических и политических процессов, которые происходили в России в начале XX столетия.

3. Об Октябрьской социалистической революции

Если о Февральской революции нельзя сказать, что она была абсолютно неотвратимым событием, то тем более этого нельзя сказать об Октябрьской социалистической революции. Конечно, уже с весны 1917 года в России возникла возможность новой революции, которая могла передать власть из рук буржуазии в руки пролетариата и в руки большевиков. Это позволило Ленину не только провозгласить лозунг «Вся власть Советам!», но и закончить свою краткую речь на Финляндском вокзале призывом к социалистической революции. Этот курс на непрерывное развитие революции, перерастание буржуазно-демократической революции в социалистическую был принят на Апрельской Всероссийской конференции РСДРП(б) в конце апреля. Когда на Первом Всероссийском съезде Советов лидер меньшевиков И. Церетели стал утверждать, что в России в настоящий момент (июнь 1917-го) нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки всю власть, уйдите и мы займем ваше место, – то Ленин, перебив оратора, громко воскликнул: «Есть такая партия!» Он имел в виду партию большевиков, которая на Первом съезде Советов имела всего 105 делегатов из более чем 1000 делегатов[52].

Влияние большевиков, однако, быстро росло, и это показала, в частности, стихийно начавшаяся и едва не перешедшая в восстание июльская демонстрация в Петрограде. Временное правительство сумело разогнать эту демонстрацию. Часть большевистских лидеров была арестована, другие, включая Ленина и Зиновьева, перешли на нелегальное положение. Однако влияние большевиков в массах продолжало расти, и это продемонстрировал VI съезд партии, нацеливший большевиков на организацию вооруженного восстания.

Во многих отношениях именно август 1917 года стал месяцем перелома в политической ситуации в стране. Опираясь на часть армии, генеральская контрреволюция лихорадочно собирала силы, чтобы остановить революцию, используя временное поражение большевиков. Казалось, что дело социалистической революции на этом этапе проиграно. Еще в конце июля Ленин писал: «Всякий внимательный рабочий, солдат, крестьянин должен внимательно вдуматься в уроки русской революции, особенно теперь в конце июля, когда стало видно, что первая полоса нашей революции кончилась неудачей»[53].

Для контрреволюции главной задачей в эти летние недели было объединение своих основных сил – буржуазии и ее партий, офицерства, казачьих верхов, правых лидеров меньшевиков и эсеров. Эта задача не была легкой, но она не казалась и абсолютно невыполнимой. Во всяком случае союз или соглашение Керенского и генерала Корнилова против большевиков были во второй половине августа значительно более вероятными, чем их неожиданно быстро развившееся противостояние. Решительное выступление Керенского против Корнилова перепутало все карты и привело к неоформленному и временному компромиссу между Керенским и большевиками, на которых он только и мог тогда опереться в своей борьбе с Корниловским мятежом. Сам Ленин был удивлен тогда этим «в такой момент и в такой форме неожиданным и прямо-таки невероятно крутым поворотом событий»[54]. Однако Ленин не растерялся и с другими лидерами большевиков он с удивительной быстротой перестроил всю политику партии, чтобы использовать в целях развития революции столь неожиданно открывшиеся новые шансы. «Невероятно было бы думать, – писал Ленин 30 августа 1917 года, – что мы дальше отошли от задачи завоевания власти пролетариатом. Нет, мы чрезвычайно приблизились к ней, но не прямо, а со стороны. И агитировать надо сию минуту не столько прямо против Керенского, сколько косвенно против него же именно: требуя активной и активнейшей революционной войны с Корниловым. Развитие этой войны одно только может нас привести к власти и говорить в агитации об этом поменьше надо (твердо памятуя, что завтра события могут вас поставить у власти и тогда мы ее не выпустим)»[55].

Ленинский прогноз оказался правильным. Выступление Керенского против Корнилова оттолкнуло от Временного правительства все правые силы, включая кадетов. Большая часть офицерства относилась теперь к Керенскому с нескрываемым презрением. После разгрома Корниловского мятежа власть Керенского была настолько иллюзорной и слабой, что Ленин уже в сентябре 1917 года считал победу большевиков вполне обеспеченной и поэтому непрерывно торопил и подталкивал колеблющееся большинство ЦК. Петроградский и Московский советы стали принимать осенью 1917 года большевистские резолюции. Л. Троцкий был освобожден из тюрьмы и возглавил в сентябре Петроградский совет.

Нет необходимости писать здесь о событиях сентября и октября 1917 года, о создании Предпарламента, о подготовке к выборам в Учредительное собрание, о лихорадочных попытках Керенского укрепить власть Временного правительства и, наоборот, о растущем влиянии большевиков и их давлении на это правительство. 10 и 16 октября 1917 года ЦК РСДРП(б) на своих заседаниях принял решение о вооруженном восстании, которое фактически началось 24 октября 1917 года.

Перед тем как покинуть свою последнюю нелегальную квартиру и перейти в Смольный, где заседал Петроградский совет и готовилось заседание Второго съезда Советов всей России, Ленин отправил в ЦК партии письмо, примечательное как по тону, так и по содержанию. «Я пишу эти строки вечером 24-го, – говорилось в этом “Письме к товарищам”, – положение донельзя критическое. Яснее ясного, что теперь, уже поистине, промедление в восстании смерти подобно. Надо во что бы то ни стало, сегодня вечером, сегодня ночью арестовать правительство, обезоружив (победив, если будут сопротивляться) юнкеров и т. д. Ни в коем случае не оставлять власть в руках Керенского и компании до 25-го, никоим образом: решать дело непременно сегодня вечером или ночью. История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня (и наверняка победят сегодня), рискуя терять много завтра, рискуя потерять всё»[56].

Письмо Ленина лишний раз показывает его огромную личную роль в происходивших в России в 1917 году революционных событиях. Именно Ленин, вернувшись в Россию в начале апреля, сумел переубедить и переориентировать партию на основе своих «Апрельских тезисов». Без Ленина партии трудно было бы пройти через несколько кризисов 1917 года, не растеряв, а нарастив свои силы и свое влияние. Именно Ленин наметил конкретный тактический план и время восстания и разработал программу первых мероприятий будущего советского правительства. Эти примеры можно продолжить. Нельзя поэтому согласиться с теми историками, которые писали о неотвратимости Октябрьской революции. Гораздо ближе к истине академик А. М. Румянцев, который писал: «Путь от Февраля к Октябрю не был прямолинеен, победа большевиков не была “запрограммированной”, то есть неотвратимой с самого начала. Большевикам для завоевания на свою сторону большинства народа пришлось преодолеть гигантские трудности»[57].

Не была, впрочем, запрограммирована заранее и деятельность политических противников большевиков и, в частности, партий меньшевиков и эсеров, оказавшихся уже в феврале 1917 года во главе Советов, а после июльского кризиса и во главе Временного правительства. Эти партии (которые также считали себя социалистическими), несмотря на свою организационную слабость, были вынесены революционным половодьем на авансцену политической жизни. На протяжении нескольких месяцев в их руках были главные рычаги политической власти. Они цеплялись за коалицию с буржуазными партиями и хотели сохранить ее даже после поражения Корниловского мятежа. Оказавшись ведущей силой в составе власти, эсеры и меньшевики не сделали ничего существенного для проведения в жизнь своих же собственных политических программ, уступив инициативу большевикам.

Так, например, можно было ожидать, что инициатива в разрешении земельного вопроса в России будет исходить в 1917 году именно от партии эсеров. Именно в их программе центральное место занимало требование «социализации» всех частновладельческих земель, то есть «изъятие их из частной собственности отдельных лиц или групп в общенародное достояние». В эсеровской программе говорилось: «Все земли поступают в заведывание центральных и местных органов самоуправления… Пользование землей должно быть уравнительно-трудовым, то есть обеспечивать потребительскую норму на основании собственного труда или в товариществе»[58].

Именно под руководством эсеровских организаций летом 1917 года были составлены 342 местных крестьянских наказа, которые легли потом в основу общего крестьянского «Наказа», опубликованного в «Известиях» Всероссийского Совета крестьянских депутатов еще 19 августа 1917 года. Не большевистская «Правда», а официальная газета эсеровской партии писала в сентябре 1917 года в передовой статье: «Почти ничего не сделано до настоящего времени для уничтожения тех кабальных отношений, которые все еще господствуют в деревне именно Центральной России. Закон об упорядочении земельных отношений в деревне застрял в каких-то канцеляриях. Разве мы не правы, утверждая, что столыпинская хватка еще сильно дает о себе знать в приемах революционных министров»[59].

Не эсеры, а большевики сразу же после победы Октября объявили крестьянский «Наказ» временным законом, обязательным к исполнению на всей территории России. Выступая на Втором Всероссийском съезде Советов, Ленин говорил: «Здесь раздаются голоса, что сам декрет и наказ составлен социалистами-революционерами. Пусть так. Не все ли равно, кем он составлен, но, как демократическое правительство, мы не можем обойти постановление народных низов, хотя бы с ним были не согласны»[60].

Большевики, таким образом, провели в жизнь программные требования эсеровской партии, которые не решилась вовремя провести сама эта партия.

Известно, что радикальному решению земельного вопроса мешала позиция правых лидеров эсеров – Н. Д. Авксентьева, В. М. Чернова, А. Ф. Керенского. Не без их ведома и участия Временное правительство летом и осенью 1917 года санкционировало посылку военных отрядов для предотвращения самовольного захвата крестьянами помещичьих земель. Только в октябре, когда крестьянское движение в России стало принимать характер аграрной революции, а среди крестьянства стало быстро расти влияние как левых эсеров, так и большевиков, лишь в эти дни стала меняться и позиция правого крыла эсеровской партии. Так, 16 октября 1917 года Объединенная комиссия Временного правительства и Совета Республики спешно провела законопроект, который временно отдавал землю крестьянам. Но эта мера уже не произвела на крестьянские массы такого впечатления, на какое рассчитывал А. Керенский. На местах мало кто узнал об этом новом законе, так как информационные связи между столицей и деревней были тогда еще очень слабые.

Не была абсолютно детерминирована и внешняя политика Временного правительства. Я уже писал выше, что крах самодержавия был ускорен одними лишь слухами о попытках двора заключить сепаратный мир с Германией. Буржуазные круги России все еще хотели вести войну «до победного конца». Поэтому Временное правительство стремилось восстановить боеспособность армии и подготовить ее к новому наступлению на главных фронтах. Но после неудачи июньского наступления настроение в стране и в армии резко изменилось, что привело и к изменениям в составе Временного правительства. К началу осени вопрос о мире стал главным политическим вопросом в стране. За мир выступали теперь не только большевики, но и левые фракции меньшевиков и эсеров. Так, например, Л. Мартов в своей речи в Совете Республики требовал немедленного заключения мира, ибо иначе «от русской армии ничего не останется, и даже сама Россия станет предметом торга между империалистическими державами»[61].

Всего за несколько дней до Октябрьского переворота военный министр А. И. Верховский сделал в одной из комиссий Предпарламента секретный доклад о положении в армии. По свидетельству М. К. Скобелева, Верховский, в частности, заявил: «Я сказал прямо и просто всему составу Временного правительства, что при данной постановке вопроса о мире катастрофа неминуема <…> В самом Петрограде ни одна рука не вступится в защиту Временного правительства, а эшелоны, затребованные с фронта, перейдут на сторону большевиков. Действия правительства ведут к катастрофе». Если судить по сохранившимся черновикам протоколов и записям самого Верховского, его доклад правительству сводился к следующим тезисам: «Положение на фронте катастрофично. Выхода нет. Всякие попытки восстановления боевой мощи не способны преодолеть разлагающую пропаганду мира. Здесь тупик. Единственная возможность бороться с тлетворным влиянием большевиков – это вырвать у них почву из-под ног и самим немедленно возбудить вопрос о заключении мира. Весть о мире внесет в армию оздоровляющее начало. Опираясь на наиболее сохранившиеся части, можно было бы силой подавить анархию в стране»[62].

Ознакомившись с этим докладом, А. Керенский был крайне разгневан и отправил военного министра в отставку. Однако позицию Керенского в вопросах войны и мира перестал поддерживать в эти дни не только лидер меньшевиков Ф. И. Дан, но и лидер правых эсеров А. Р. Гоу.

Уже после победы Октябрьской революции английский посол в России Джордж Бьюкенен дал телеграмму своему Министерству иностранных дел, советуя «освободить Россию от данного ею слова и сказать ее народу, что принимая во внимание изнуренность, вызванную войной, и дезорганизацию, связанную с любой великой революцией, мы предоставляем им право самим решать – хотят ли они заключить мир с Германией на ее условиях или продолжать войну на стороне союзников. Требовать от России выполнения обязательств, установленных соглашением 1917 года, было бы с нашей стороны игрой на руку Германии»[63].

Историк Луис Фишер, комментируя эту телеграмму, справедливо замечал: «Если бы посол отправил такую депешу шестью месяцами раньше и убедил своих начальников в ее разумности, и если бы другие западные послы в Петрограде поступили таким же образом и имели такой же успех, то советской власти, может быть, и не было бы. Не было ничего, ни в истории, ни на небесах, что предопределяло бы происшедшие события»[64]. Вскоре после Октябрьской революции в Петрограде был созван съезд партии правых эсеров. Большинство выступающих на съезде видели главную причину поражения партии в неправильной тактике эсеровского ЦК, оказавшегося неспособным к решительным действиям. В резолюции съезда по текущему моменту указывалось на то, что необходимый для социалистической демократии этап коалиции с буржуазией сослужил большую службу весной 1917 года. Но в дальнейшем этот союз перестал оправдывать себя, и от него следовало отказаться. Однако эсеровская партия не проявила достаточной решительности и не взяла вовремя власть в свои руки, оставив эту власть до конца «в руках ослабленного, обесцвеченного, потерявшего популярность правительства, сделавшегося легкой добычей первого же заговора»[65].

Русская буржуазия хотела вести войну «до победного конца». Но она вовсе не желала вести войну во что бы то ни стало, даже ценой потери своей власти. Уже через несколько месяцев после Октябрьской революции генерал П. Краснов, возглавивший Донское правительство, заключил союз с германским командованием и разрешил германским подразделениям вступить на территорию Донской области. Добровольческая армия Л. Каледина и А. Деникина сохраняла верность Антанте. Однако еще в августе 1918 года глава кадетов П. Милюков писал конфиденциально Деникину, что нужно соглашаться на мир с Германией, на независимость Польши и Финляндии, даже на благожелательный нейтралитет в отношении Германии, лишь бы немецкие власти помогли созданию в России национального правительства во главе с великим князем Михаилом Александровичем[66].

Не была предопределена и политика Временного правительства по отношению к Учредительному собранию. Была возможность созвать Учредительное собрание уже через несколько месяцев после Февральской революции, то есть летом 1917 года. Это существенно укрепило бы власть и мелкобуржуазных партий. Однако Временное правительство намеренно затягивало созыв Учредительного собрания. Как писал один из историков в эмиграции: «Временное правительство не сумело правильно рассчитать свое время и не успело выполнить свою задачу, для решения которой оно было создано. В этом именно и был его исторический провал»[67].

Из сказанного выше очевидно, что и Октябрьская революция вовсе не была абсолютно неотвратимым событием. Октябрь даже в большей степени, чем Февраль, был реализацией одной из альтернатив возможного исторического развития России. Это событие не было ни случайным, ни абсолютно неизбежным, но, как и всякое историческое событие, оно было сочетанием необходимости и случайности.

4. О стихийности и организации масс в 1917 году

Вопрос о соотношении между стихийностью и организацией в революционном движении давно занимал русские революционные партии. Меньшевики утверждали, ссылаясь на опыт Европы, что массовые народные революции всегда начинаются стихийно. Поэтому никакая партия не может «назначить» революцию в России: эта революция придет сама и ее нельзя «организовать». Партия должна быть готова к революции, члены партии должны вести агитацию и пропаганду, способствуя прояснению целей революции и выдвижению народных вождей. Но народными движениями нельзя руководить подобно тому, как полководец руководит действиями войск во время сражения.

После массовых выступлений в январе 1905 года меньшевики писали в «Искре» (тогда уже меньшевистской), что этот подъем стихийной массовой пролетарской борьбы решительно опровергает как либеральных маловеров, не веривших в то, что «народ заговорит», так и большевиков – этих «утопистов конспиративной организации», которые считали возможным «механическим рычагом агентуры двигать по своему усмотрению миллионную армию рабочего класса»[68]. Задача социал-демократов, как писал тогда Л. Мартов, «не столько организовывать народную революцию, сколько развязывать ее»[69]. Сходной точки зрения придерживались в то время и ведущие социал-демократы Европы. «Революции не поддаются воспитанию, – писала Роза Люксембург, – масса должна быть действующим хором, а руководители лишь “персонажами с речами”, “истолкователями массовой воли”». Даже требования большевиков о военно-технической подготовке восстания Р. Люксембург считала утопическими[70].

Иной была позиция большевиков. Они не отрицали ни возможности, ни важности стихийных революционных выступлений, подобных январским выступлениям петроградского пролетариата в 1905 году или восстанию на броненосце «Потемкин». Уже позднее, подводя опыт также и Февральской революции, В. И. Ленин писал: «Что стихийность движения есть признак его глубины в массах, прочности его корней, его неустранимости, это несомненно»[71]. Но одной стихийности мало. Именно стихийность, неорганизованность и связанная с этим разрозненность революционных выступлений были главной причиной неудачи революции 1905–1907 гг. «Не может быть назначена народная революция, – писал Ленин. – Но назначить восстание, если его действительно готовили и если народное восстание возможно в силу совершившихся переворотов в общественных отношениях, вещь вполне осуществимая»[72].

Одну из своих статей в газете «Вперед» Ленин озаглавил «Должны ли мы организовывать революцию?». Его ответ был положительным.

Революция 1905–1907 гг. не разрешила этого спора. Тогда потерпели поражение и массовые стихийные выступления рабочих, крестьян и моряков, но не привело к победе и такое заранее спланированное и организованное большевиками и эсерами выступление, как декабрьское вооруженное выступление рабочих в Москве.

Февральская революция была в значительной степени результатом стихийного взрыва недовольства петроградских рабочих, работниц и гарнизона. К революции неожиданно для властей примкнули и находившиеся в столице казачьи полки. Сопротивление отдельных полицейских подразделений было быстро сломлено: фигуры жандармов исчезли с улиц города. Революция, возникшая в столице, как пожар охватила всю страну и была поддержана на всех фронтах. Н. Бердяев писал: «Нельзя даже сказать, что Февральская революция свергла монархию в России. Монархия в России сама пала, ее никто не защищал, она не имела сторонников»[73]. Иными словами, Февральская революция произошла примерно так, как и представляли себе политическую революцию меньшевики: никто эту революцию не назначал, никто заранее не составлял плана ее развертывания ни в Петрограде, ни по всей стране. Не удалось позднее установить имена тех солдат, которые подняли Волынский полк на поддержку бастующих рабочих, – событие, ставшее переломным в дни революции.

О стихийности и неожиданности Февральской революции писали впоследствии и многие из ее участников и ученые-историки. «Ни одна организация, – писал В. Базаров, – не может приписать себе чести руководства первыми днями революции»[74]. Активный участник февральских событий в Петрограде Н. Суханов также свидетельствовал: «Ни одна партия не готовилась к великому перевороту. Все мечтали, предчувствовали, “ощущали”[75]. Эсер В. Зензинов писал вскоре после падения монархии: «Революция ударила как гром с неба и застала врасплох не только правительство, Думу, существующие общественные организации, она явилась неожиданностью и для нас, революционеров»[76].

Через десять лет после революции меньшевик О. А. Ерманский вспоминал: «Улица была окончательно завоевана рабочими массами, которые двигались как лавина. Это было стихийное движение, в котором не было оформленной и непосредственной цели. Были ли тут попытки какого-либо руководства – не знаю. Кажется, не было»[77].

Этот же тезис о полной неожиданности и стихийности Февральской революции повторяется и во многих западных исторических исследованиях. «Февральская революция, которую все революционные партии ожидали, – писал, например, М. Файнсод, – застала всех их врасплох»[78].

Американский историк А. Уолш также утверждал: «Февральская революция ни в каком смысле не была большевистским или марксистским движением. По своим причинам, организации или руководству она была хаотичным движением»[79].

В. И. Ленин также не раз отмечал стихийный по преимуществу характер февральских событий в России. Он писал: «В феврале массы создали Советы раньше даже, чем какая бы то ни было партия успела провозгласить этот лозунг. Само глубокое народное творчество, прошедшее через горький опыт 1905 года, умудренное им, – вот кто создал эту форму пролетарской власти»[80].

Верно, однако, и то, что неожиданность и быстрота революционного взрыва в 1917 году, который в этой его форме действительно никто не мог предвидеть, была связана с огромной подготовительной работой всех революционных партий в предшествующие годы. Уже революция 1905–1907 гг. была «генеральной репетицией» революционных событий 1917 года. Сам царизм, призывая в армию и обучая обращению с оружием миллионы крестьян и рабочих, проводил, помимо своей воли, военно-техническую подготовку революции. Немалое значение для развертывания революционных событий имело массовое пополнение младшего офицерского корпуса представителями интеллигенции, студенчества, а также отличившимися на войне солдатами и рядовыми казаками. Вероятные союзники рабочего класса – крестьяне – стояли вооруженные и организованные в качестве военных гарнизонов во всех крупных городах, при этом особенно крупные гарнизоны были в Москве и Петрограде.

Надо ответить также, что не одни лишь левые, но и часть правых и либеральных центристских партий своей критикой царского правительства также способствовали подготовке революции. Многие речи известных думских ораторов распространялись через газеты или в списках не только в буржуазно-либеральных кругах, но и среди студенчества, интеллигенции, в офицерских кругах и среди части рабочего класса. Милюков говорил, что, критикуя правительство, Дума сдерживает толпу и таким образом охраняет власть. Но это была иллюзия. Ближе к истине был В. Шульгин, который постоянно задавал себе вопрос: «Не слишком ли сильно Прогрессивный блок критикует правительство, уверяя, что оно никуда не годится? Не помогает ли это революции? Сдерживаем ли мы или разжигаем революцию?»[81] И действительно, критика правительства в Думе в сочетании с тупой неуступчивостью царской власти объективно помогала развитию и расширению революционных настроений в обществе.

Подготовке Февральской революции служила деятельность меньшевиков, эсеров, народников и других близких им политических групп и течений, включая и различные националистические течения и партии. Занимая, как правило, оборонческую позицию, эти группы и партии все более резко критиковали правительство и монархию. В одном из воззваний меньшевиков-оборонцев осенью 1916 года ясно говорилось об «устранении, свержении или уничтожении того режима, который привел страну на край гибели». Здесь же говорилось, что «демократизация страны не может быть отделена от ее защиты»[82].

Еще более настойчивую работу по подготовке революции проводили большевики, хотя их деятельность не была столь заметна, как деятельность «Прогрессивного блока». Только большевики сумели создать и сохранить в основных пролетарских центрах разветвленную подпольную организацию, отдельные звенья которой проникали и в армию. Еще во время войны в Россию вернулся из эмиграции А. Г. Шляпников, который возглавил Русское бюро ЦК. Накануне Февральской революции в докладе ЦК РСДРП(б) Шляпников писал: «По сравнению с тем, как обстоят дела у других, у нас – блестяще. Можно сказать, что всероссийская организация в данное время есть только у нас. Меньшевики, объединенцы и прочие отколовшиеся вновь вступают в ряды партии. Политическая борьба с каждым днем обостряется. Недовольство бушует по всей стране. Со дня на день может вспыхнуть революционный ураган. Настроение угрожающее»[83].

Почти все стачки и демонстрации, проводившиеся в январе и феврале 1917 года, имели своих руководителей, они координировались районными комитетами и Петроградским комитетом большевиков. К концу февраля 1917 года большевистские организации по всей стране насчитывали 24 тысячи человек, из них в Москве было около 600 человек, а в Петрограде около двух тысяч[84].

«Эти люди, – писал в те дни о большевиках Н. Суханов, – варились в совершенно иной работе, обслуживая технику движения, форсируя решительную схватку с царизмом, организуя агитацию и нелегальную печать»[85].

Из всех приведенных выше фактов и соображений не следует, однако, что революция в феврале не была по преимуществу стихийной, что ее главными организаторами были большевики и что революционные события развивались по какому-то тайному, но четкому плану, разработанному Русским бюро ЦК. Однако столь же неверным было бы утверждать, что революция никем по-настоящему не готовилась и всех застала врасплох. Истина лежит между этими крайними точками зрения. К этой истине близко подошел Л. Троцкий, который позднее писал в своей книге о Февральской революции: «Мистика стихийности ничего не объясняет. Чтобы правильно оценить обстановку и определить момент удара по врагу, нужно было, чтобы у массы, у ее руководящего слоя, были свои запросы к историческим событиям и свои критерии их оценки. Другими словами, нужна была не масса вообще, а масса петроградских рабочих и вообще русских рабочих, прошедших через революцию 1905 года, через московское восстание декабря 1905 года… Нужно было, наконец, наличие в частях самого гарнизона передовых солдат, захваченных или хотя бы задетых в прошлом революционной пропагандой. На каждом заводе, в каждом цеху, в каждой роте, в каждой чайной, в военном лазарете, на этапном пункте, даже в обезлюдевшей деревне шла молекулярная работа революционной мысли. Везде были свои истолкователи событий, главным образом из рабочих, у которых справлялись, что слышно, от которых ждали нужные слова… Элементы опыта, критики, инициативы, самоотвержения пронизывали массу и составляли внутреннюю, недоступную поверхностному взгляду, но тем не менее решающую механику революционного движения как сознательного процесса»[86].

Большевистские организации Петрограда, конечно, и готовились к революции и готовили ее. Но даже они не предполагали, что события развернутся со столь стремительной быстротой. Показательно, что на 23 февраля большевики не намечали никаких стачек и демонстраций. Только на 1 мая 1917 года была намечена всеобщая забастовка и манифестации на улицах[87].

Но события обогнали этот план. Именно 23 февраля начались стихийные выступления петроградских работниц, к которым вскоре примкнула большая часть рабочего класса Петрограда. Контроль за начавшимся массовым движением не был, однако, утрачен. Все партийные комитеты большевиков немедленно присоединились к движению, стремясь не только политически его оформить, но и выдвинуть вперед своих представителей.

Немалую роль в событиях первых дней и недель революции играли и отдельные группы меньшевиков и эсеров. Меньшевики в это время пользовались еще большим влиянием на многих предприятиях, а эсеры – среди солдат гарнизона. В самом первом составе исполкома Петроградского совета большевиков еще не было. В первые дни революции руководство Петроградским советом оказалось в руках трех лиц: Ю. Стеклова, не примыкавшего тогда ни к большевикам, ни к меньшевикам, Н. Суханова, который примыкал к группе меньшевиков-интернационалистов, и Н. Соколова, который в это время примыкал к левому крылу меньшевиков. При участии этих людей был составлен и знаменитый «Приказ № 1» Петроградского совета – о демократизации в армии. С возвращением в Петроград других, более авторитетных деятелей социалистических партий эти первые активисты Петроградского совета отошли на задний план.

Важно проследить и за позицией В. И. Ленина в январе-феврале 1917 года. В нейтральной Швейцарии, оторванный от России, Ленин внимательно следил за событиями в России, в Европе и во всем мире. Конечно, он ждал революции и в России и во всей Европе и делал все, что было в его силах, чтобы приблизить этот революционный взрыв. Ленин был уверен, что мировая война кончится революцией в большинстве стран Европы, но он, конечно, не мог предвидеть конкретного хода политических и военных событий. Ленин хорошо видел, что именно Россия является наиболее слабым звеном среди воюющих стран, и он тщательно продумывал возможные альтернативы развития событий. Часто ссылаются в этой связи на доклад Ленина для швейцарской молодежи об уроках революции 1905 года. В этом докладе в январе 1917 года Ленин, в частности, говорил: «Нас не должна обманывать теперешняя гробовая тишина в Европе. Европа чревата революцией. Чудовищные ужасы империалистической войны, муки дороговизны повсюду порождают революционное настроение. Господствующие классы все больше и больше попадают в тупик, из которого без величайших потрясений они вообще не могут найти выхода. Ближайшие годы как раз в связи с этой хищнической войной приведут в Европе к народным восстаниям под руководством пролетариата против власти финансового капитала, против крупных банков, против капиталистов, и эти потрясения не могут закончиться ничем иным, как только экспроприацией буржуазии и победой социализма. Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции. Но я могу высказать надежду, что молодежь, которая работает так прекрасно в социалистическом движении, что она будет иметь счастье не только бороться, но и победить в грядущей пролетарской революции»[88].

Очевидно, что фраза о «стариках» в данном контексте была не более чем риторическим приемом. Ленин был глубоко уверен, что революция не за горами. Н. К. Крупская вспоминала: «Никогда, кажется, не был так непримиримо настроен Владимир Ильич, как в последние месяцы 1916 и в первые месяцы 1917 года. Он был глубоко уверен, что революция надвигается»[89].

Но и Ленин не думал, что революция придет в Россию уже в конце февраля. Через полтора года после февраля Ленин говорил: «За два месяца до января 1905 года и перед февралем 1917 года ни один, какой угодно опытности и знания революционер не мог бы предсказать, что такой случай взорвет Россию»[90].

Это был стихийный взрыв, пояснял Ленин, без таких стихийных взрывов ни одной революции не было и быть не может.

Если в развитии Февральской революции преобладало стихийное начало, то совершенно иначе происходило вызревание и развитие Октябрьской революции. Это и понятно, Февральская революция происходила в стране, лишенной основных демократических свобод. Эта революция развивалась в формах спонтанного и плохо управляемого взрыва народного недовольства. Совершенно иное положение было в России перед Октябрем. Уже более полугода Россия жила в условиях почти полной политической свободы. Были легализованы все левые политические партии, их численность быстро увеличивалась. При этом партия большевиков, благодаря своей программе и своей организации и дисциплине, успешно обретала преобладающее влияние в главных промышленных центрах. Временное правительство было вынуждено после Февраля делить власть с Советами, и оно не смогло в короткие сроки создать сколько-нибудь эффективный аппарат управления.

В этих условиях большевики могли вести не только активную агитацию и пропаганду, создавая политическую армию для новой революции, они стали проводить и большую работу по созданию реальной военной опоры для нового поворота революции. Уже летом 1917 года на предприятиях создавались вооруженные отряды Красной гвардии с единым командованием. Большевики сумели приобрести решающее влияние в революционных организациях Балтийского флота. Их влияние росло в подразделениях Петроградского и Московского гарнизонов, а также в частях действующей армии, особенно на Северо-Западном фронте.

Особое значение имел переход под контроль большевиков Петроградского и Московского советов, на активной или хотя бы пассивной поддержке которых держалось Временное правительство. Правда, и в сентябре и в начале октября 1917 года в России наблюдался спад массового движения и, напротив, рост черносотенной прессы, на что нередко ссылались оппоненты Ленина. Но он убедительно отклонял эти доводы. «Абсентеизм и равнодушие масс, – говорил Ленин на заседании ЦК 10 октября 1917 года, – можно объяснить тем, что массы утомились от слов и резолюций»[91]. Поясняя свою точку зрения, Ленин через несколько дней писал: «Да, массы сегодня не рвутся на улицу. Для восстания нужно не это, а сознательная твердая решимость сознательных биться до конца, это – с одной стороны. А с другой стороны, нужно сосредоточенно-отчаянное настроение широких масс, которые чувствуют, что полумерами ничего теперь спасти нельзя»[92]. (Выделено Лениным.)

Самые широкие массы, утверждал Ленин, готовы теперь к революции, и все последующие события показали, что Ленин был прав. Опираясь на письма и советы Ленина, Военно-революционный комитет Петроградского совета сумел составить четкий план действий, развернутую диспозицию предстоящего вооруженного восстания, которое было проведено точно в назначенные сроки и увенчалось полным успехом. С несколько большими трудностями и жертвами, но также успешно прошло вооруженное восстание в Москве. А во многих других крупных городах оказалось возможным обойтись без вооруженного восстания. Власть перешла здесь в руки Советов мирно, без стрельбы и без жертв.

Октябрьская революция была, по существу, первой большой революцией, в которой фактор стихийности не имел решающего значения. Эта революция была проведена организованно и четко почти в полном соответствии с заранее составленным планом. Таким образом получили подтверждение мысли и слова Ленина о возможности и желательности не только политически готовить, но также «планировать» и «организовывать» революцию. Оказалось, что революции, вопреки мнению Розы Люксембург, все-таки могут «поддаваться воспитанию».

Коль скоро Октябрьский вооруженный переворот в Петрограде не являлся результатом стихийного взрыва, то возникает вопрос – в какой мере действия и решения большевиков содержали в себе элемент риска и насколько была велика угроза их поражения?

Нетрудно убедиться, что в октябре 1917 года и в Петрограде и в Москве победа большевиков была практически обеспечена. Решение VI съезда РСДРП(б) о вооруженном восстании не было секретом для Временного правительства. В октябре 1917 года это правительство достаточно хорошо знало о подготовке большевиками вооруженного восстания; об этом писали тогда многие газеты. Не были известны лишь точные сроки и детали ожидаемого выступления большевиков. Но ни в сентябре, ни в октябре Керенский уже не мог повторить то, что ему отчасти удалось сделать в июле, то есть заставить большевиков отступить или уйти в подполье. Силы контрреволюции были еще очень велики, но они были разрознены, и Керенский не в состоянии был их объединить. После неудачи Корниловского мятежа Временное правительство утратило поддержку большинства генералов и офицеров, а также большинства буржуазных партий. Эти люди относились к Керенскому с нескрываемым презрением и не собирались защищать его от большевиков. Эти люди были уверены, что большевики не сумеют продержаться у власти более двух-трех недель и им на смену придет наконец твердая «русская власть». Газета «Новая Русь» называла в этой связи имена генерала М. В. Алексеева, епископа Андрея Уфимского, социалиста Г. В. Плеханова, народника Н. В. Чайковского, а также нескольких казачьих генералов. Одной из задач такого правительства должно быть «восстановление доброго имени генерала Корнилова, снятие с него всех обвинений и проведение его на святое место представителя всей Руси»[93].

Сам А. Керенский между тем не хотел замечать тогда своей изолированности и слабости. Видный деятель Временного правительства В. Л. Набоков позднее писал: «За четыре-пять дней до октябрьского большевистского восстания я прямо спросил его (Керенского. – Р. М.) – как он относится к возможности большевистского выступления, о котором все тогда говорили. “Я был бы готов отслужить молебен, чтобы такое выступление произошло”, – ответил он мне. “А уверены ли вы, что сможете с ним справиться?” – “У меня больше сил, чем нужно. Они будут раздавлены окончательно”»[94].

Как известно, открытие Второго съезда Советов первоначально было намечено на 20 октября. К этому дню многие из деятелей Временного правительства ожидали и выступления большевиков. Командующий Петроградским военным округом Г. Полковников докладывал, что настроение Петроградского гарнизона склоняется в общем на сторону Временного правительства. Поэтому не следует опасаться активного участия войск в выступлении большевиков. Тот же полковник Г. Полковников на закрытом заседании одной из комиссий Предпарламента заявил еще увереннее, что никакие выступления допущены не будут. Все нужные меры уже приняты, и если большевики выступят, то их выступления будут ликвидированы с самого начала.

ЦИК отложил, однако, открытие съезда Советов на 25 октября, ожидая прибытия в столицу ряда опаздывающих депутатов. Никакого выступления большевиков 20 октября не произошло, да оно и не планировалось. Подконтрольная эсерам и меньшевикам газета «Известия ЦИК» писала 20 октября в статье «Ультиматум»: «Их (большевиков. – Р. М.) авантюра с вооруженным восстанием в Петрограде – дело конченое. В этой авантюре они оказались совершенно изолированными, были окружены со всех сторон и не корниловцами, а всеобщим негодованием всех демократов, и они уже сдаются»[95].

Все это были, однако, иллюзии. Не только в Петрограде, но и во всех почти промышленных центрах страны большевики к началу октября 1917 года были сильнее своих противников и в политическом и в военном отношениях. Но Керенский понял это слишком поздно. Когда западный советолог Б. Вульф, беседуя в США с престарелым экс-премьером, задал ему вопрос – почему он не подавил большевиков сразу, как только они открыто объявили войну его правительству, Керенский ответил: «А какими силами я мог бы подавить большевиков?»[96]

Предположения Г. Полковникова оказались ошибочными. Хотя лишь часть Петроградского гарнизона поддержала большевиков, зато другая часть этого гарнизона решительно отказалась от поддержки Временного правительства и заявила о своем нейтралитете. Подсчеты советских историков показывают, что только в Петрограде накануне Октябрьского вооруженного восстания на стороне большевиков в вооруженных отрядах рабочих, матросов и солдат было не менее 300 тысяч человек. Временное правительство могло рассчитывать на поддержку к вечеру 24 октября всего лишь 25 тысяч человек. К вечеру 25 октября большевики стянули к Зимнему дворцу, где непрерывно заседало Временное правительство, около 20 тысяч красногвардейцев, матросов и солдат. Между тем во дворце и вокруг него имелось не более трех тысяч защитников, многие из которых к ночи покинули свой пост. Из-за подавляющего превосходства большевиков никаких серьезных боевых столкновений в столице 24–26 октября не происходило, и общее число убитых с обеих сторон составило всего 15 человек, а раненых было не более 60 человек[97].

В критические часы вооруженного восстания 24 и 25 октября, когда все главные стратегические объекты города переходили в руки большевиков (телефон, телеграф, мосты, вокзалы, Зимний дворец и др.), Петроград в целом продолжал жить своей обычной жизнью. Большинство солдат находились в казарме, заводы и фабрики работали, в школах не прекращались текущие занятия. Не было ни забастовок, ни массовых демонстраций и беспорядков, которыми сопровождалась Февральская революция. Кинотеатры (тогда их называли кинематографами) были переполнены, все театры давали свои представления, публика гуляла по Невскому проспекту. Рядовой обыватель практически не замечал происходивших исторических событий и перемен, не прерывалось даже трамвайное движение – главный вид общественного транспорта в 1917 году. В одном из трамвайных вагонов поздно вечером 24 октября В. И. Ленин и охранявший его Эйно Рахья приехали в Смольный из квартиры М. В. Фофановой, где Ленин скрывался в последние дни перед Октябрем. Западный биограф В. И. Ленина Луис Фишер писал: «Все произошло так внешне спокойно, без жертв, без боев и беспорядков, что в Смольном, куда 24 октября вечером прибыл Ленин, царил энтузиазм. Первую ночь Ленин провел в Смольном, он лег поздно ночью, уже под утро, спать в одной комнате с Троцким. На следующий день в 2 часа ночи 26 октября был взят Зимний и Временное правительство было арестовано. Узнав об этом, Ленин снял парик и грим. Он выступил перед Петроградским советом, а потом отправился ночевать к Бонч-Бруевичу. Никаких часовых перед квартирой и никакой охраны не было. Как вспоминал позднее Бонч-Бруевич, “он запер входные двери на все цепочки, замки и крючки, привел в боевую готовность револьверы… Ведь только первая ночь наша – всего можно ожидать!”. Ленина поместили в маленькой спальной. Бонч лег в соседней комнате на диване. Ленин погасил электричество. Бонч тоже. Уже засыпая, Бонч услышал, как Ленин встал, включил свет и стал писать. Рано утром Ленин лег в постель и заснул. Проснувшись через несколько часов, он показался из комнаты, свежий и улыбающийся. “С первым днем революции”, – поздравил он присутствующих. Вскоре мы двинулись в Смольный пешком, потом сели в трамвай. Владимир Ильич сиял, видя образцовый порядок на улицах. В кармане у Ленина был “Декрет о земле”, написанный ночью. В этот вечер, после того как был принят “Декрет о мире”, Ленин прочел “Декрет о земле” перед съездом Советов, который принял его единогласно»[98].

Рассказывая через 15 лет об этих же решающих днях и часах Октября, Л. Д. Троцкий также писал: «Завершительный переворот кажется после всего этого слишком коротким, слишком сухим, слишком деловым, как бы не отвечающим историческому размаху событий. Читатель испытывает своего рода разочарование… Где восстание? Картины восстания нет. События не слагаются в картину. Мелкие операции, рассчитанные и подготовленные заранее, остаются отделенными друг от друга в пространстве и времени. Связывает их единство цели и замысла, но не слитность самой борьбы. Нет действий больших масс. Нет драматических столкновений с войсками. Нет всего того, что воспитанное на фактах истории воображение связывает с понятием восстания… На самом деле это было самое массовое из всех восстаний в истории. Рабочим не было надобности выходить на площадь, чтобы слиться воедино: они и без того составляли политически и морально единое целое. Солдатам даже воспрещалось покидать казармы без разрешения. Но эти невидимые массы более чем когда-либо шли нога в ногу с событиями, бесшумно передвигалась социальная почва, точно вращающаяся сцена, выдвигая народные массы на передний план и унося вчерашних господ в преисподнюю»[99].

А. Керенский, остававшийся еще формально Верховным главнокомандующим, сумел, как известно, бежать из Петрограда незадолго до взятия большевиками Зимнего дворца. Он был уверен, что скоро вернется в столицу во главе сильного отряда верных правительству войск. Недалеко от Петрограда был расположен казачий корпус генерала П. Краснова. Именно этот корпус Керенский и хотел в первую очередь повести на Петроград. Однако встреча Керенского и Краснова была далеко не дружественной. Краснов писал об этом в своих мемуарах: «Я шел к Керенскому. Я никогда, ни одной минуты не был поклонником Керенского. Я никогда его не видел, не читал его речи, но все в нем было мне противно до гадливого отвращения. Противна была его самоуверенность и то, что он за все брался и все умел. Когда он был министром юстиции, я молчал. Но когда Керенский стал военным и морским министром, все возмутилось во мне. Как, думал я, во время войны управлять военным делом будет человек, ничего в нем не понимающий… И вот я иду к нему этой лунной волшебной ночью, иду как к Верховному главнокомандующему, предлагать свою жизнь и жизнь вверенных мне людей в его полное распоряжение»[100].

А. Керенский все же убедил Краснова двинуть часть казачьих сотен на Петроград. Но уже после первых стычек с красногвардейцами и матросами казаки Краснова отказались сражаться. Они потребовали прекращения междоусобной борьбы и выдачи Керенского. Бывший премьер и Верховный главнокомандующий трусливо бежал от Краснова по тайному ходу. Встречая везде неприязнь и даже ненависть, он вскоре эмигрировал из России. Генерал П. Краснов был арестован, но вскоре отпущен под «честное слово». Он обещал не вести больше борьбу против советской власти.

Положение дел в стране было, однако, намного более сложным, чем в Петрограде и Москве. Россия вела войну, и под ружьем на всех фронтах стояли миллионы солдат. Не только генералитет и офицерство, но и большая часть выборных армейских комитетов была настроена враждебно к новой власти в столице. Используя эти настроения, командующий действующей армией генерал Н. Н. Духонин отказался признавать Совет народных комиссаров и выполнять его приказы. Это ставило новое правительство в трудное положение. Решение Ленина сместить Духонина и назначить на его место большевика – прапорщика Н. Крыленко было смелым, но рискованным шагом. Можно сослаться в данном случае на воспоминания И. В. Сталина. «Помнится, – говорил он, – как Ленин, Крыленко и я отправились в главный штаб в Питере для переговоров с Духониным. Минута была жуткая. Духонин и Ставка категорически отказались выполнять приказ Совнаркома о прекращении военных действий и начале переговоров с немцами. Командный состав армии находился целиком в руках Ставки. Что касается солдат, то неизвестно было, что скажет 14-миллионная армия, подчиненная так называемым армейским организациям, настроенным против советской власти»[101].

Как известно, генерал Духонин отказался признавать приказ о переговорах с немцами и о своем смещении. Тогда Ленин от имени Совнаркома обратился непосредственно к солдатам с предложением о том, чтобы сами полки на позициях взяли на себя переговоры о перемирии. «Это был, безусловно, правильный шаг, – писал через год Н. Крыленко, – рассчитанный не столько на непосредственные практические результаты от переговоров, сколько на установление полного и беспрекословного господства новой власти на фронте. С момента предоставления этого права полкам и дивизиям и приказа расправляться со всяким, кто посмеет воспрепятствовать переговорам, дело революции в армии было выиграно, а дело контрреволюции безнадежно проиграно. И нечего было бояться, что создается хаос на фронте, этим парализовывалась война: нечего было опасаться и немцев – они должны были занять выжидательную позицию, и они заняли ее. В то же время с контрреволюцией на фронте было покончено»[102].

Не обращая внимания на ставку Духонина в Могилеве, Совнарком направил на фронт нового командующего Н. В. Крыленко, предоставив ему полномочия на заключение перемирия. Германское командование, также стремившееся к заключению перемирия, признало полномочия парламентеров, направленных Крыленко в штаб одной из немецких дивизий, и Крыленко немедленно издал приказ о прекращении перестрелки по всему фронту. А вскоре было заключено перемирие с германским командованием, действовавшее до февраля 1918 года. Тем самым ставка генерала Духонина была изолирована, и все усилия превратить ее в главный центр по борьбе с новой властью окончились провалом. Часть генералов во главе с арестованным ранее Корниловым бежала на Дон, а сам генерал Духонин был убит занявшими его ставку матросами и восставшими солдатами.

Общее положение на фронтах Первой мировой войны было в эти месяцы крайне сложным и плохо прогнозируемым. Усталой, ослабленной и деморализованной русской армии противостояли на фронте еще достаточно сильные и дисциплинированные армии германо-австрийской коалиции, и перемирие с ними было не слишком прочной гарантией невмешательства. Да и в союзных России странах – Великобритании, Франции, США и Японии – под ружьем находились миллионы солдат, часть которых Антанта могла использовать для подавления русской революции и восстановления Восточного фронта.

Призывая начать социалистическую революцию в воюющей России, Ленин рассчитывал, что русский пролетариат будет очень скоро поддержан пролетариатом главных европейских стран. В 1917 году ни Ленин, ни другие руководители большевиков не надеялись и не предполагали, что революционная Россия сможет долго уцелеть во враждебном для нее капиталистическом окружении. Ставился вопрос о том, чтобы начать не столько русскую, сколько мировую революцию, создать для нее плацдарм и продержаться по возможности дольше – пока не дозреют до революции другие страны. В этом был тогда главный стратегический расчет Ленина и в этом был главный риск, ибо бесчисленное количество различных факторов, определяющих международную обстановку и ход войны, нельзя было просчитать и определить заранее. И Ленин на этот счет не обманывался – он хорошо понимал, что поднять вооруженное восстание в тылу воюющей армии и в условиях мировой войны – это не просто риск, а это значит все поставить на карту. Понимали это и другие члены советского правительства.

Но было бы несправедливым обвинять большевиков в том, что они ведут слишком рискованную игру. Ф. Энгельс писал: «В революции, как и на войне, в высшей степени необходимо в решающий момент все поставить на карту, каковы бы ни были шансы. <…> Бесспорно, что во всякой борьбе тот, кто поднимает перчатку, рискует быть побежденным. Но разве это основание для того, чтобы с самого начала объявить себя разбитым и покориться ярму, не обнажив меча»[103].

Всякая революция содержит в себе элемент риска. Тем более первая в истории социалистическая революция, которая почти во всем является скачком в неизвестность. Еще К. Маркс писал, что творить мировую историю было бы очень удобно, «если бы борьба предпринималась только по условиям непогрешимо благоприятных шансов»[104].

Ссылаясь на эти слова Маркса, Ленин также заявлял: «Попытка учесть наперед шансы с полной точностью была бы шарлатанством или безнадежным педантством»[105].

Этими положениями большевики руководствовались в декабре 1905 года и потерпели поражение. Этими положениями они руководствовались в октябре 1917 года и одержали победу.

1. Возможна ли преждевременная революция?

Прежде чем поставить вопрос о «своевременности» Октябрьской социалистической революции, резонно задаться другим вопросом: а возможны ли вообще преждевременные революции? Разве не Маркс утверждал, что человечество ставит себе только такие задачи, которые оно может разрешить, так как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что сама задача возникает лишь тогда, когда материальные условия ее решения имеются уже налицо или, по крайней мере, находятся в процессе становления[106].

Нетрудно заметить, что Маркс говорил в данном случае о социальных революциях в самом широком смысле слова. Что касается конкретных революционных выступлений в отдельных странах, то Маркс и Энгельс всегда считались с возможностью как явно запоздалых, так и явно преждевременных выступлений. Да и сам вопрос о степени зрелости той или иной страны для революционного преобразования ее общественного строя нередко становился предметом острой научной и политической полемики. Русские народники 60-х годов XIX века всерьез верили, что Россия уже созрела для социализма, и видели готовые зачатки этого социализма в деревенской общине. С другой стороны, в 1920–1922 гг. все марксисты были уверены, что капитализм себя уже изжил, что он не может открыть какие-то новые возможности для развития производительных сил и что Европа и США стоят на пороге социалистической революции. Экономический кризис 1929–1933 гг., победа фашизма в Германии и новая мировая война, казалось бы, лишь подтверждали этот тезис. Кто бы мог подумать сорок лет назад, что после войны и даже после крушения колониальной системы капитализм в Западной Европе и в США обретет второе дыхание и что именно в недрах капиталистической системы зародится и получит свое развитие новая научно-техническая революция?!

Вообще в истории революционных движений любой страны редко бывало, что революция приходила сразу «ко времени». Любой почти победоносной революции предшествовало обычно несколько неудачных, преждевременных попыток. Но лишь некоторые из этих попыток заслуживают осуждения как авантюризм. В большинстве случаев эти выступления организуются искренними революционерами, не сумевшими, однако, правильно рассчитать свои силы и силы врагов. Но еще больше преждевременных выступлений происходило стихийно, они были порождены отчаянием угнетенных людей. Таким было восстание Спартака и много других менее известных восстаний рабов. Таким были выступления Степана Разина и Емельяна Пугачева и множество других менее известных крестьянских восстаний. Почти не было шансов ни у парижских коммунаров 1871 года, ни у пролетариев Москвы в декабре 1905 года. Но многие из таких выступлений обогащали революционную мысль, рождали традиции, выдвигали революционных вождей, способствуя в конечном счете победе грядущей революции.

Почти всегда «преждевременные» или недостаточно подготовленные революционные выступления заканчиваются поражением, как это было с восстанием декабристов в 1825 году, с Парижской коммуной в 1871 году, с декабрьским вооруженным восстанием в Москве в 1905 году, с Кантонской коммуной в 1927 году. Но Маркс и Энгельс серьезно считались и с возможностью победы «преждевременных революций» и, в частности, с возможностью победы пролетариата и его партии в такой обстановке, когда для выполнения их радикальных социалистических программ еще не созрели ни объективные, ни субъективные условия. При подобном преждевременном политическом перевороте Ф. Энгельс предсказывал два возможных варианта развития событий. В первом случае пришедшая к власти крайняя партия будет выполнять не те преобразования, которые она хотела бы выполнять в соответствии со своей главной партийной программой, но только те, которые можно будет выполнять при данных социальных и экономических условиях. Предсказания Энгельса на этот случай были пессимистическими.

«Самым худшим из всего того, что может предстоять вождю крайней партии, – писал Энгельс еще в 1850 году, – является вынужденная необходимость обладать властью в то время, когда движение еще недостаточно созрело для господства представленного им класса и для проведения мер, обеспечивающих это господство <…> Таким образом, он неизбежно оказывается перед неразрешимой дилеммой: то, что он может сделать, противоречит всем его прежним выступлениям, его принципам и непосредственным интересам его партии; а то, что он должен сделать, невыполнимо. Словом, он вынужден подставлять не свою партию и не свой класс, а тот класс, для господства которого движение уже созрело в данный момент. Он должен в интересах самого движения отстаивать интересы чуждого ему класса и отделываться от своего класса фразами, обещаниями и уверениями, что интересы другого класса являются его собственными. Кто раз попал в это ложное положение, тот погиб безвозвратно»[107].

Во втором случае пришедшая к власти крайняя партия может все же попробовать, как полагал Энгельс, выполнить и некоторые из своих собственных партийных требований, не считаясь с объективными условиями. Предсказания Энгельса на этот счет были еще более пессимистическими. «Мне думается, – писал Энгельс И. Ведемейеру в 185З году, – что в одно прекрасное утро наша партия, вследствие беспомощности и вялости всех остальных партий, вынуждена будет встать у власти, чтобы в конце концов проводить все же такие вещи, которые отвечают непосредственно не нашим интересам, а интересам общереволюционным и специфически мелкобуржуазным: в таком случае под давлением пролетарских масс, связанные своими собственными, в известной мере ложно истолкованными и выдвинутыми в порыве партийной борьбы печатными заявлениями и планами, мы будем вынуждены производить коммунистические опыты и делать скачки, о которых мы сами знаем отлично, насколько они несвоевременны. При этом мы потеряем головы, – надо надеяться только в физическом смысле, – наступит реакция, и, прежде чем мир будет в состоянии дать историческую оценку подобным событиям, нас станут считать не только чудовищами, на что нам было бы наплевать, но и дураками, что уже гораздо хуже. Трудно представить другую перспективу в такой отсталой стране, как Германия, в которой имеется передовая партия и которая втянута в передовую революцию…»[108]

Не слишком оптимистически высказывался о преждевременных пролетарских выступлениях и выдающийся русский социалист А. И. Герцен. Он, в частности, писал: «Подорванный порохом весь мир буржуазный, когда уляжется дым и расчистятся развалины, снова начнет с разными изменениями какой-нибудь буржуазный мир. Потому что он внутренне не кончен, и потому еще, что ни мир пестрящий, ни новая организация не настолько готовы, чтобы пополниться, осуществляясь»[109].

Почти через сорок лет Ф. Энгельс вернулся к вопросу о возможности преждевременной социалистической революции. Обстановка в Европе в начале 1890-х годов была иной, чем в начале 1850-х. В Германии имелась самая авторитетная и самая массовая социал-демократическая партия, которой Энгельс оказывал очень большую поддержку. Из писем Энгельса видно, что он считал именно Германию страной, наиболее созревшей для социалистической революции. Оценивая возможные сроки революции, Энгельс говорил всего лишь о десяти годах. При этом он был уверен, что революция в Германии развяжет такие же социалистические революции в других странах Европы. Энгельс опасался, однако, что еще до этого срока Россия и Франция развяжут войну с Германией и смогут победить в этой войне. В этом случае будет разгромлено социал-демократическое движение в Германии и в других европейских странах, и в Европе надолго возобладает дух национализма и реваншизма. 1З октября 1891 года Энгельс писал Бебелю: «В случае усиления угрозы войны мы можем заявить правительству, что готовы были бы поддержать его против внешнего врага, – если нам дадут такую возможность, достойно обращаясь с нами, – при условии, что правительство будет вести беспощадную войну всеми, в том числе и революционными средствами. В случае нападения на Германию с востока и с запада любое средство обороны будет оправданно. Речь будет идти о национальном существовании, а для нас также о сохранении тех позиций и тех шансов на будущее, которые мы себе завоевали. Чем революционнее будет вестись война, тем больше она будет вестись в нашем духе. И может оказаться, что ввиду трусости буржуа и юнкеров, которые хотят спасти свою собственность, именно мы окажемся единственной действительно энергичной военной партией. Но может, разумеется, случиться и так, что нам придется взять власть в свои руки и разыграть 1793-й год, чтобы выбросить русских и их союзников»[110].

Хотя приход к власти социал-демократов в начале 1890-х годов Энгельс считал все еще преждевременным, но он уже не повторял на этот счет своих мрачных пророчеств. Он считал, что Социал-демократическая партия Германии уже достаточно сильна, чтобы сохранить за собой власть и начать строительство нового общества. Однако принимая во внимание, что субъективно страна еще не вполне готова к революции, Энгельс считал возможным, что социалистам придется широко применять принуждение и даже террор. В конце октября 1891 года Энгельс писал тому же Бебелю: «Для того чтобы овладеть средствами производства и пустить их в ход, нам нужны технически подготовленные люди, и притом в большом количестве. Их у нас нет… и я предвижу, что в ближайшие восемь-десять лет к нам придет достаточное количество образованных молодых людей, специалистов в области техники, медицины, юристов и учителей, чтобы с помощью партийных товарищей организовать управление фабриками и крупными имениями в интересах нации. Тогда, следовательно, взятие нами власти будет совершенно соответственным и произойдет относительно гладко. Но если в результате войны мы придем к власти раньше, чем будем подготовлены к этому, то технические специалисты окажутся нашими принципиальными противниками и будут обманывать и предавать нас везде, где только могут. Нам придется прибегать к устранению их, и все-таки они будут нас надувать… Поэтому я надеюсь и желаю, чтобы наше великолепное уверенное развитие, спокойно совершающееся с неотвратимостью естественного процесса, продолжало идти своим обычным путем»[111].

Мрачные предсказания Энгельса 1850–1853 гг. по поводу последствий преждевременного прихода социалистов к власти были хорошо известны и русским марксистам. Письма Энгельса 1850–1853 гг. были мало кому известны, так как они публиковались уже после Октября. Но и независимо от этого вопрос о том – созрела ли Россия для социалистического переустройства, оживленно дискутировался в возникшей у нас на рубеже XX века социал-демократической партии. Не излагая всей истории этой дискуссии, отметим лишь, что к 1917 году взгляды большевиков и меньшевиков по этому вопросу оказались существенно различными.

2. Социалистическая революция в России и позиция меньшевиков и эсеров

Социал-демократы (меньшевики) и социалисты-революционеры (эсеры) считали себя революционерами-социалистами, то есть сторонниками социалистической революции и построения социализма в России, меньшевики считали себя также марксистами, даже более последовательными, чем большевики. Эсеры не были марксистами; эта партия возникла из остатков народнических групп, течений и партий, действовавших в России в 80—90-е годы XIX века. Меньшевики опирались на часть рабочего класса и мелкобуржуазной интеллигенции России. Эсеры имели влияние в российской деревне, а также среди студенчества и интеллигенции.

В феврале 1917 года обе эти партии активно поддержали демократическую революцию в России и свержение самодержавия. Они приняли активное участие в формировании Советов и поддержали Временное правительство. Однако как меньшевики, так и эсеры не были организационно прочными и централизованными партиями со строгой дисциплиной, они были раздроблены на несколько групп и фракций, как левых, так и правых. Все фракции меньшевиков и эсеров придерживались оборонческих позиций. Они поддержали также все меры по демократизации российского общества. Однако они не пытались формировать проведение аграрных реформ и Учредительное собрание. Что касается каких-либо социалистических преобразований или курса на социалистическую революцию, то эсеры и меньшевики считали их для России явно преждевременными. Все фракции меньшевиков решительно отмежевались от «Апрельских тезисов» В. И. Ленина, как от документа якобы ошибочного и авантюристического, написанного «при полном отвлечении от обстоятельств времени и места»[112].

Г. В. Плеханов еще в 1905–1907 гг. не один раз заявлял, что демократическая и социалистическая революции в России по необходимости будут отделены друг от друга значительным промежутком времени. В 1917 году Плеханов, оказавшийся со своей группой «Единство» на крайнем правом фланге меньшевистской партии, писал: «Если капитализм не достиг еще в данной стране той высокой ступени, на которой он делается препятствием развитию ее производительных сил, то нелепо звать рабочих, городских и сельских, и беднейшую часть крестьянства к его низвержению. <…> Диктатура пролетариата станет возможной, и желательной, лишь тогда, когда наемные рабочие будут составлять большинство населения. Ясно, что о социалистическом перевороте не могут говорить у нас люди, хоть немного усвоившие себе учение Маркса»[113].

Однако и Л. Мартов, возглавивший левую фракцию меньшевиков-интернационалистов, защищал в 1917 года такую же точку зрения. Меньшевики после Февраля были уверены, что России предстоит еще долгий путь буржуазного развития. Поэтому Советы должны оставаться «трибуной», или «контролером революции». Эта позиция была закреплена в резолюциях майской конференции меньшевиков, где говорилось, что в России происходит буржуазно-демократическая революция, и потому рабочий класс «не может ставить сейчас своей непосредственной задачей социалистическое переустройство общества»[114].

Аналогичные утверждения звучали и в выступлениях на Объединительном съезде меньшевистской партии в августе 1917 года.

Сходных взглядов придерживались в 1917 году и эсеры, хотя программные документы этой партии не были основаны на доктринах марксизма и не проводили столь заметного различия между буржуазно-демократической и социалистической революциями. Эсеры считали, например, что и при капитализме можно создавать социалистические предприятия в форме кооперативных обществ. Социализацию земли эсеры считали социалистическим преобразованием и едва ли не главным мероприятием социалистической революции. Между тем эта мера, означавшая, по существу, раздел всей земли между крестьянами по едокам или по «трудовой» норме, вполне укладывалась, с точки зрения марксистов, в рамки буржуазно-демократической революции.

В программе эсеровской партии можно было найти положение об обобществлении труда, уничтожении частной собственности и деления общества на классы. Здесь говорилось также, что полное осуществление всей партийной программы и экспроприация всей капиталистической собственности предполагают полную победу рабочего класса, реорганизацию всего общества на социалистических началах и в случае необходимости установление революционной диктатуры рабочего класса. Однако понятие «рабочий класс» трактовалось эсерами совсем иначе, чем большевиками-марксистами. В эсеровской программе говорилось: «Нужно добиваться, чтобы все слои эксплуатируемого народа, от промышленного пролетариата до трудового крестьянства, осознали себя единым рабочим классом, видели в своем классовом единстве залог своего освобождения, подчинили свои частные и временные интересы великой задаче социально-революционного переворота»[115]. (Курсив мой. – Р. М.)

В соответствии со своим пониманием социализма эсеры были убеждены, что победа над царизмом и ликвидация помещичьего землевладения сразу же откроют путь для социалистических реформ. Однако уже в 1917 году между программой и политической практикой эсеров существовал большой разрыв. Партия эсеров была в это время гораздо больше партии меньшевиков и по своей численности и по политическому влиянию. Однако в теоретических проблемах она по большей части принимала формулы меньшевиков. Эсеры не форсировали своих требований «социализации» земли и тормозили проведение аграрной реформы. Вторя меньшевикам, эсеровская газета «Дело народа» писала в одной из передовых статей: «До тех пор пока в Западной Европе не совершилось социалистической революции, не может быть и речи о ниспровержении капиталистического строя в России»[116].

Л. Троцкий писал, вспоминая 1917 год: «Социалисты-революционеры, даже по сравнению с меньшевиками, поражали рыхлостью и дряблостью. Большевикам они казались просто кадетами третьего сорта. Кадетам они представлялись третьесортными большевиками. Место второго сорта в обоих случаях занимали меньшевики. Зыбкость опоры и бесформенность идеологии вели к соответствующему личному отбору: на всех эсеровских вождях была печать недоделанности, поверхностности и сентиментальной ненадежности… В блоке меньшевиков и эсеров руководящее место принадлежало меньшевикам, несмотря на то что бесспорное численное превосходство было на стороне эсеров»[117].

После июльского кризиса некоторые из лидеров меньшевиков и эсеров вошли во Временное правительство, но они вели себя на посту министров очень нерешительно. Среди меньшевиков и эсеров было немало искренних сторонников социализма, которые за свое участие в борьбе против самодержавия провели годы в тюрьмах, на каторге и в ссылке. Эти люди имели основание считать себя приверженцами мирового социалистического движения. Но теперь они выступали за коалицию с кадетами. И хотя субъективно они не являлись «агентами буржуазии», объективно они выполняли именно эту роль. Оказавшись после Февраля во главе Советов, эсеры и меньшевики не выдвигали лозунга «Вся власть Советам!» – это был большевистский лозунг. Эсеров и меньшевиков не устраивало и двоевластие. Помня о мрачных пророчествах Энгельса, меньшевики боялись реально принимать власть в свои руки. Эсеры были в этом с ними вполне солидарны.

По свидетельству М. П. Якубовича, примыкавшего в 1917 году к меньшевикам, тогдашние лидеры этой партии Ф. И. Дан, И. Г. Церетели, А. Р. Гоц, а также лидеры эсеров В. М. Чернов и Н. Д. Авксентьев даже по своим личным качествам были мало приспособлены к политической деятельности в условиях быстро развивающейся революции, то есть в условиях «бури и натиска». Они не понимали логики революции и боялись «революционных эксцессов»[118]. Поэтому эсеры и меньшевики активно содействовали формированию первого Временного правительства, кадетско-октябристского по своему составу. Ссылаясь на буржуазный характер происходящей революции, меньшевики и эсеры хотели, чтобы страной управляли пока буржуазные партии, и обещали им поддержку своих партий и Советов. В таком поведении меньшевиков и эсеров не было, конечно, сознательного предательства интересов народа, в чем обвиняли их большевики и продолжали обвинять советские историки. Меньшевики в 1917 году не только считали себя партией рабочего класса, они отражали взгляды значительной части рабочего класса. Эсеры в это же время отражали взгляды значительной части крестьян и солдат. Но большая часть лидеров этих партий не в состоянии была преодолеть свое доктринерство, они не хотели сами брать на себя выполнение задач буржуазной революции, боясь оказаться в ложном положении.

На беду меньшевиков и эсеров буржуазное Временное правительство оказалось неспособным к последовательному решению даже самых насущных задач буржуазно-демократической революции. Оно пыталось реанимировать монархию хотя бы в формах конституционной монархии. Авторитет Временного правительства в массах уменьшался стремительно. Уже после апрельского кризиса премьер Временного правительства князь Г. Е. Львов в письме к председателю Петроградского совета Н. С. Чхеидзе просил обсудить вопрос о вступлении в правительство представителей Совета. Это предложение вызвало бурное обсуждение во всех фракциях Совета, и лидеры меньшевиков вначале отклонили предложение Львова. Но Г. Е. Львов, П. Н. Милюков и А. И. Гучков продолжали настаивать. Первыми за вхождение в состав Временного правительства высказались трудовики и народные социалисты (энесы), а потом и лидеры меньшевиков и эсеров – В. Чернов и И. Церетели. Созданное при их участии первое коалиционное правительство оказалось, однако, безжизненным и недолговечным. Но столь же неэффективным оказалось и второе коалиционное правительство. Хотя численно в этом правительстве представители социалистических партий даже преобладали, основное влияние на деятельность и политику правительства оказывали кадеты. Именно это правительство под давлением союзников попыталось организовать наступление на фронте. По свидетельству М. П. Якубовича, который был в 1917 году одним из руководителей военного отдела ВЦИК, решение о наступлении было в тех условиях «безумным решением». «Русская армия была психологически неспособна к наступлению. Солдаты в окопах и в тылу страстно мечтали о “замирении”, о скорейшем возвращении домой, где предстоит, наконец, дележ барской, помещичьей земли. Каким образом эти солдаты могли пойти в атаку?.. В лучшем случае армия была способна к обороне, если бы началось германское наступление. Но ни о каком наступлении со стороны России после революции не могло быть и речи… Получилось поражение – беспримерное в истории русской армии. Когда известие об этом поражении дошло до Петрограда, оно произвело огромное впечатление на петроградских рабочих и особенно на солдат Петроградского гарнизона. Результат получился прямо противоположный тому, какого ждали Керенский и Терещенко, а также доверившееся им коалиционное Временное правительство и лидеры меньшевистской и эсеровской партий»[119].

Я уже писал выше о том, чем кончился июльский кризис. Громадная демонстрация рабочих, солдат и матросов 3 июля 1917 года была стихийной. Большевики, не сумев предотвратить этой демонстрации, сделали все возможное, чтобы придать ей мирный характер. Перед демонстрантами попытались выступить В. Чернов и И. Церетели, но их уже не хотели слушать. И тогда лидеры меньшевиков и эсеров из ВЦИКа и Временного правительства в страхе перед демонстрантами совершили то грехопадение, о котором предупреждал социалистов Ф. Энгельс. Они вызвали для разгона демонстрантов казаков, а затем и военные части с фронта. Некоторые из лидеров большевиков были арестованы, а Ленин и Зиновьев перешли на нелегальное положение. В новое коалиционное правительство, созданное в конце июля, вошли семь социалистов из разных политических групп, но также семь кадетов и близких к ним деятелей. А между тем в это время была возможность создать правительство без буржуазных партий. Политическое влияние кадетов, не говоря уже об октябристах, к июлю-августу 1917 года резко уменьшилось. Продолжало расти политическое влияние эсеров, которые и по численности были тогда самой большой партией в стране. Почти до 200 тысяч человек возросла и общая численность партии меньшевиков. Но быстро росла и численность партии большевиков. Стремясь во что бы то ни стало сохранить коалицию с буржуазными партиями, боясь отпугнуть «цензовые элементы», а проще говоря, буржуазию от революции, эсеры и меньшевики откладывали проведение и таких реформ, которые отнюдь не были преждевременными даже в логике развития буржуазной революции. Такая позиция вызывала одобрение и похвалу со стороны лидеров кадетской партии. Так, например, П. Милюков позднее писал: «Социалистические партии теперешнего времени гораздо разумнее смотрят на ближайшие задачи русской жизни. Они, казалось, усвоили многие уроки прошлого и принимают как аксиому то положение, что русская революция не может быть победой социализма и социалистического строя, что эта революция есть, применяясь к их терминологии, буржуазная, вовсе не направленная к немедленной победе социализма. Революция в настоящий момент, – продолжал Милюков, – не может идти дальше политической победы буржуазии. Социалисты даже решились нарушить свои традиции и учения и вступили в состав правительства. Это характеризует громадный шаг их вперед в смысле восприятия начал государственности». Но тот же Милюков с горечью признавал, что масса «остается все еще восприимчивой к проповеди немедленного социалистического переворота путем захвата правительства в руки рабочего класса» и что многое зависит от того, «удастся ли социалистическим партиям восстановить эту массу против крайней точки зрения социалистического утопизма»[120].

Политика правого руководства меньшевиков и эсеров отталкивала от них массы трудящихся. Это приводило к росту влияния в стране большевиков, а также левых эсеров и левых меньшевиков. Еще до Октября в партии меньшевиков происходил распад. Этот упадок и развал в рядах меньшевистской партии отмечался и в ее собственной печати. В газете «Новая жизнь» в конце сентября Р. Григорьев писал, что меньшевистское крыло социал-демократии «потерпело крах и переходит в политическое небытие»[121].

В плехановской газете «Единство» меньшевик Л. Дейч писал: «Фракция меньшевизма терпит поражение за поражением, и совсем не надо быть пророком, чтобы предсказать скорую ее гибель. Дни ее, несомненно, уже сочтены»[122].

Этот распад видели и союзники меньшевиков – эсеры. Газета «Дело народа», комментируя состав Московского областного съезда Советов, писала: «Съезд лишний раз обнаружил исчезновение с политической арены партии социал-демократов-меньшевиков»[123].

Развивался кризис и в партии эсеров. Эта партия сохраняла большое влияние в провинции, а также на более далеких от центра фронтах мировой войны. Кризис в партии эсеров принимал форму раскола. Уже летом 1917 года в партии эсеров образовалась сильная левая фракция, которая осенью превратилась в самостоятельную партию левых эсеров. И если правые эсеры продолжали стремиться к сохранению коалиции с кадетами, то левые эсеры все больше подводили к мысли о союзе и соглашении с большевиками.

Надо сказать, что и после Октябрьской революции меньшевики и правые эсеры продолжали говорить и писать о «преждевременности» этой уже состоявшейся революции и предсказывали скорое падение советской власти. Узнав о падении Временного правительства, Г. Плеханов обратился с «Открытым письмом» к петроградским рабочим, в котором, в частности, говорилось: «Не потому меня огорчают события последних дней, чтобы я не хотел торжества рабочего класса в России, а именно потому, что я призываю его всеми силами души… Приходится вспомнить замечательные слова Энгельса, что для рабочего класса не может быть большего исторического несчастья, как захват политической власти в такое время, когда он к этому еще не готов. <…> Несвоевременно захватив политическую власть, русофил пролетариат не совершит пролетарской революции, а только вызовет гражданскую войну, которая, в конце концов, заставит его далеко отступить назад от позиций, завоеванных в феврале и марте нынешнего года»[124].

Примерно через месяц после Октябрьского вооруженного восстания состоялся очередной съезд партии меньшевиков. В резолюциях этого съезда выражалась твердая уверенность в том, что новая революция не сможет осуществить социалистические преобразования, ибо такие преобразования еще не начались в более развитых странах Европы, а также из-за низкой ступени развития производительных сил в России.

3. Социалистическая революция в России и позиция большевиков

После победы Февральской революции в России среди большевиков, вышедших из подполья, не было ясного и общего мнения о дальнейших перспективах развития революционного процесса в стране. Основная часть вернувшихся в Петроград и Москву лидеров партии полагала, что главной задачей большевиков является борьба за доведение до конца буржуазно-демократической революции, и в первую очередь борьба за мир, за передачу земли помещиков в руки крестьян, за уничтожение в стране всех остатков самодержавия и феодализма. Пока эти задачи не будут решены, большевики не должны выдвигать лозунгов диктатуры пролетариата. Даже лозунг «Вся власть Советам!» не выдвигался в марте 1917 года почти никем из большевиков.

Обосновывая свою позицию, большевики ссылались на опыт революции 1905–1907 гг., на решения III съезда РСДРП и на многие работы Ленина тех лет. Однако лидеры большевиков в марте 1917 года не вполне отдавали себе отчет в том, что после Февральской революции в России сложилась совершенно иная обстановка, чем та, которая существовала в стране 10 лет назад. В 1905–1907 гг. буржуазно-демократическая революция потерпела поражение, и царизм продолжил оставаться хозяином положения в стране. Но в феврале-марте 1917 года самодержавие в России было уже свергнуто. Кроме буржуазного Временного правительства в стране повсеместно были созданы Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, которые фактически являлись в своей основе диктатом пролетариата и крестьянства. Образовался особый политический феномен двоевластия, и Временное правительство могло работать лишь при доверии и поддержке Советов. В этих условиях тактика, разработанная в 1905 году, уже не годилась.

Только приезд в Россию В. И. Ленина положил конец колебаниям и неуверенности среди большевиков. Именно Ленин выдвинул лозунг «Вся власть Советам!» и тезис о переходе от первого этапа революции, давшего власть в руки буржуазии, ко второму ее этапу, который даст власть пролетариату и беднейшему крестьянству, что и позволит не только завершить все главные задачи буржуазно-демократической революции, но и начать решение ряда назревших задач социалистической революции. Даже для большевиков это была неожиданная и новая постановка вопроса. Неудивительно, что знаменитые «Апрельские тезисы» Ленина, в которых он четко и ясно заявлял, что с переходом государственной власти в России в руки буржуазии буржуазно-демократическая революция закончена и что главной задачей текущего момента в стране является переход «от первого этапа революции, давшего власть буржуазии… ко второму ее этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейшего крестьянства»[125], «что нельзя выскочить из империалистической войны, нельзя добиться демократического мира без свержения власти капитала, без перехода государственной власти к другому классу, к пролетариату»[126], неудивительно, что эти тезисы вызвали вначале недоумение и возражения и среди самих большевиков, Ленину понадобились не только время, но и немалые усилия, чтобы убедить большевиков в своей правоте.

Как известно, «Апрельские тезисы» были сориентированы на перспективу мирного развития революции. В Советах Ленин увидел новую форму власти, более демократическую, чем парламентская республика. Ленин полагал, что большевики смогут завоевать большинство в Советах путем пропаганды и агитации. Что касается экономических проблем, то здесь предложения Ленина были весьма скромными и вполне реалистическими. В «Апрельских тезисах», в частности, говорилось: «Национализация всех земель в стране, распоряжение землей местными Советами батрацких и крестьянских хозяйств. Создание из каждого крупного имения образцового хозяйства под контролем батрацких депутатов и на общественный счет <…> 7) Слияние немедленно всех банков страны в один общенациональный банк и введение контроля над ним со стороны СРД. 8) Не “введение” социализма как наша непосредственная задача, а переход тотчас лишь к контролю со стороны СРД за общественным производством и распределением»[127].

Эти тезисы легли в основу решения 7-й (Апрельской) Всероссийской конференции РСДРП(б). Экономическая программа партии была при этом несколько расширена. Предполагалось установить строгий контроль не только за банками, но и за страховыми учреждениями и крупнейшими синдикатами капиталистов («Продуголь», «Продмет», синдикат сахарозаводчиков и др.), ввести более справедливое налогообложение доходов и имуществ и всеобщую трудовую повинность. При этом подчеркивалось: «В осуществлении названных мероприятий необходима чрезвычайная осмотрительность и осторожность, завоевание прочного большинства населения и его сознательного убеждения в практической подготовленности той или иной меры. Но именно в эту сторону должны быть направлены внимание и усилия сознательного авангарда рабочих масс, обязанных помочь крестьянским массам найти выход из создавшейся разрухи»[128].

Речь шла в данном случае не столько о социалистических преобразованиях, сколько о ряде подготовительных мероприятий в осуществлении таких преобразований. Показательно, что сходные программы содержались тогда и в резолюциях меньшевиков и эсеров, а также в речах их лидеров, правда, – иной была цель: укрепить тыл ведущей войну страны и предотвратить новую революцию, во главе которой могли бы оказаться большевики. Так, например, газета «Известия», редакция которой была тогда в руках меньшевиков и эсеров, писала в мае 1917 года: «Для многих отраслей промышленности назрело время для торговой государственной монополии (хлеб, мясо, соль, кожа), для других созрели условия для образования регулируемых государством трестов (добыча угля и нефти, производство металла, сахара, бумаги) и, наконец, почти для всех отраслей промышленности современные условия требуют регулирующего влияния государства в распределении сырья и вырабатываемой продукции, а также в фиксации цен. Одновременно с этим следует поставить под контроль общественно-государственной власти все кредитные учреждения для борьбы со спекуляцией товарами, подчиненными государственному регулированию. Вместе с тем следует принять самые решительные меры для борьбы с тунеядством, вплоть до введения трудовой повинности. Страна уже в катастрофе, и вывести ее из этой катастрофы может лишь творческое участие всего народа во главе с государственной властью, сознательно возложившей на себя грандиозную задачу спасения страны, разрушенной войной и царским режимом»[129].

Ленин, комментируя эту программу, говорил: она великолепна, но как сможет выполнить ее коалиция буржуазных и мелкобуржуазных партий? Конечно, Ленин понимал, что государственный контроль за банками и монополиями приведет в конце концов к их экспроприации. Но речь шла лишь о самой верхней части российского капитала. «Социалисты, – писал Ленин, – хотят добиться “отречения” только у помещиков и капиталистов. Чтобы нанести решительный удар тому издевательству над народом, которое проделывают, например, углепромышленники, дезорганизуя и портя производство, достаточно добиться “отречения” нескольких сот, – самое большее – от одной-двух тысяч миллионеров – банковских и торгово-промышленных воротил. Этого вполне достаточно, чтобы сопротивление капитала было сломлено. Даже у этой горстки богачей не нужно отнимать “все” их имущественные права, можно оставить им собственность на многие предметы потребления и собственность на известный скромный доход»[130].

В апреле-мае 1917 года Ленин много времени уделял работе над проектом новой программы партии. Экономическая часть этого проекта, опубликованного в июне 1917 года, в основном следует мыслям, изложенным в «Апрельских тезисах».

Сравнивая аграрную программу большевиков и эсеров, Ленин отмечал, что сама по себе передача помещичьей земли крестьянам является не социалистической, а буржуазно-демократической, хотя ее и сможет, по-видимому, осуществить только пролетариат. Что касается передачи государству высококультурных хозяйств, конных заводов и т. п., то это уже социализм, если крупные хозяйства будут использоваться на пользу всему обществу. Ленин писал: «Крестьяне хотят оставить у себя мелкое хозяйство, уравнительно его нормировать, периодически снова уравнивать. Пусть. Из-за этого ни один разумный социалист не разойдется с крестьянской беднотой… Переход политической власти к пролетариату – вот в чем суть. И тогда все существенное, основное, коренное в программе 242 наказов становится осуществимым. Это дело девятое. Мы не доктринеры. Наше учение не догма, а руководство к действию. Мы не претендуем на то, что Маркс или марксисты знают путь к социализму во всей его конкретности. Это вздор. Мы знаем направление этого пути, мы знаем, какие классовые силы ведут к нему, а конкретно, практически это покажет лишь опыт миллионов, когда они возьмутся за это дело»[131].

Именно в этом направлении работала мысль Ленина в сентябре и в первой половине октября 1917 года, когда хозяйственная разруха в России возросла до масштабов катастрофы. В эти предреволюционные недели к своим прежним предложениям Ленин добавил такие, как отмена коммерческой тайны, не только контроль, но и национализация синдикатов, а также принудительное синдицирование в промышленности и торговле.

«Конечно, – писал Ленин, – проведение всех перечисленных выше мероприятий есть шаг к социализму. Ибо социализм есть не что иное, как ближайший шаг вперед от государственно-капиталистической монополии. Или иначе: социализм есть не что иное, как государственно-капиталистическая монополия, обращенная на пользу всего народа и постольку переставшая быть капиталистической монополией. <…> Государственно-монополистический капитализм, – пояснял Ленин, – есть полнейшая материальная подготовка социализма, есть преддверие его, есть та ступенька исторической лестницы, между которой (ступенькой) и ступенькой, называемой социализмом, никаких промежуточных ступеней нет»[132]. Эти предложения Ленина были вполне реализуемыми и даже скромными. Но они был шагом к социализму и сделать этот шаг могла только диктатура пролетариата и беднейшего крестьянства[133]. (Выделено В. И. Лениным.)

Мы видим, что главным для Ленина была борьба за политическую власть пролетариата. Он не пытался рисовать в деталях экономическую программу большевиков после взятия ими государственной власти, он лишь крупными мазками набрасывал главное. Он не раз говорил своим соратникам, что детали большевистской программы можно будет определить позже, то есть после завоевания власти, когда неизмеримо расширится кругозор и политический опыт большевиков, этот реалистический подход большевиков к экономическим проблемам страны был одним из факторов их победы в Октябре.

Говоря о социалистической революции и диктатуре пролетариата, Ленин отлично понимал, что капиталистический строй в России еще далеко не исчерпал своих возможностей, что Россия отнюдь не является развитым капиталистическим государством. Экономическая и культурная отсталость России не была секретом для Ленина. «Не будь войны, – писал Ленин, – Россия могла бы прожить годы и даже десятилетия без революции против капиталистов. При войне это объективно невозможно: либо гибель, либо революция против капиталистов. Так стоит вопрос. Так он поставлен жизнью»[134].

Ленин помнил тревоги Ф. Энгельса насчет «преждевременной» революции. Но он писал: «Теперь неизмеримо большая опасность грозит нашей партии в том случае, если мы забудем это, чем в том случае, если мы признаем взятие власти “преждевременным”. “Преждевременно” в этом отношении быть теперь не может: за это говорит из миллиона шансов все, разве кроме одного-двух»[135].

Отвечая своим оппонентам, которые ссылались на отсутствие аппарата, пригодного для управления страной, Ленин отвечал, что такой аппарат в стране есть и этим аппаратом являются Советы.

Конечно, Ленин признавал, что Россия является страной с низким уровнем цивилизации. Но разве пролетариат, взяв власть, не сможет развивать эту цивилизацию быстрее, чем буржуазия? Уже незадолго перед смертью и через несколько лет после победы Октября, развивая этот довод, Ленин писал: «Для создания социализма, говорите вы, требуется цивилизованность… Ну а почему мы не могли сначала создать такие предпосылки цивилизованности у себя, как изгнание помещиков и изгнание российских капиталистов, а потом уже начать движение к социализму?

В каких книжках вы прочитали, что подобное видоизменение обычного исторического порядка недопустимо или невозможно?»[136]

Вообще Ленин считал, что многие из положений, которые были верны в условиях XIX века, потеряли свое значение в наступившую новую эпоху – эпоху империализма. Да, Россия остается все еще очень отсталой страной. Но при всей своей отсталости Россия уже вступила в фазу монополистического капитализма и империализма, и потому социалистическая революция в такой стране не может быть вообще преждевременной. И если сейчас, в 1917 году, пролетариату представляется возможность взять власть в свои руки, то для пролетарской партии отказаться от использования такой возможности было бы преступлением. Ибо уже через несколько лет, когда русская буржуазия приобретет опыт государственного управления, когда она создаст свое собственное государство – на месте развалившейся царской администрации, когда она сумеет экономически окрепнуть и во всех отношениях лучше организовать свои силы, тогда пролетариату будет значительно труднее победить эту буржуазию. Поэтому именно слабость русской буржуазии и относительная экономическая отсталость страны давала, по мнению Ленина, дополнительные преимущества для весьма зрелого в политическом отношении, хотя и малочисленного русского пролетариата. Ленин считал, что, взяв в свои руки власть и осуществив не только давно назревшие буржуазно-демократические преобразования, но и некоторую часть уже назревших социалистических реформ, русский пролетариат гораздо эффективнее и быстрее, чем буржуазия, сможет двинуть вперед социально-экономическое развитие страны. К тому же Ленин был твердо уверен, что Россия недолго будет оставаться в одиночестве, что социалистическая революция в России ускорит и облегчит победу социалистических революций в странах Западной Европы. В свою очередь эти экономически развитые страны помогут России быстрее преодолеть свою экономическую и культурную отсталость.

Справедливости ради надо отметить, что, выдвигая вполне умеренную, осуществимую и вполне своевременную программу для новой социалистической революции, которая включала в себя не только решительное доведение до конца всех главных задач буржуазно-демократического этапа Русской революции, но и проведение некоторых начальных социалистических мероприятий, Ленин в эти же самые дни высказывал и некоторые не вполне правильные и поспешные суждения. Он выдвигал в ряде своих выступлений и такие предложения, которые были не только преждевременными, но и вообще неосуществимыми и утопичными. Эти предложения и суждения не отразились на деятельности партии в первые месяцы после победы Октября при подавлении первых вспышек Гражданской войны. Однако эта часть ленинской программы приобрела иное значение уже через несколько месяцев после победы Октября, и я еще буду говорить об этом ниже. Так, например, в августе 1917 года Ленин, находившийся в подполье, писал: «Корыстная защита капитализма буржуазными идеологами (и их прихвостнями вроде гг. Церетели, Черновых и К°) состоит именно в том, что спорами и разговорами о далеком будущем они подменяют насущный и злободневный вопрос сегодняшней политики: экспроприацию капиталистов, превращение всех граждан в работников и служащих одного крупного “синдиката”, а именно всего государства, и полное подчинение всей работы всего этого синдиката государству действительно демократическому, государству Советов рабочих и солдатских депутатов»[137]. (Выделено Лениным.)

Нетрудно убедиться – насколько далеко отошел в данном случае Ленин от своих же «Апрельских тезисов». В апреле Ленин ясно указывал, что «введение» социализма не является непосредственной задачей, что при решении экономических проблем нужна «чрезвычайная осмотрительность и осторожность». В апреле Ленин говорил лишь о контроле за банками, страховыми компаниями и всеми крупнейшими синдикатами капиталистов, правда, уже через несколько месяцев Ленин предлагал не только усиление контроля, но и национализацию самых крупных синдикатов и трестов, а также принудительное синдицирование промышленников и торговцев. Для условий военного времени все эти мероприятия были вполне назревшими и реальными. Но выдвигать как вопросы «сегодняшней политики» экспроприацию всех капиталистов и создание гигантского общегосударственного синдиката, в котором работниками и служащими будут все граждане России, – это для условий 1917 года было нереальной и совершенно неосуществимой утопией. И все это было случайной оговоркой Ленина. Всего через несколько страниц в книге Ленина «Государство и революция» можно прочесть следующее:

«При таких экономических предпосылках вполне возможно немедленно, с сегодня на завтра, перейти к тому, чтобы, свергнув капиталистов и чиновников, заменить их в деле контроля за производством и распределением, в деле учета труда и продуктов – вооруженными рабочими, поголовно вооруженным народом. <…> Учет и контроль – вот главное, что требуется для “налаживания” для правильного функционирования первой фазы коммунистического общества. Все граждане становятся служащими и рабочими одного всенародного “синдиката”. Все дело в том, чтобы они работали поровну, правильно соблюдали меру работы и получали поровну. Учет этого, контроль за этим упрощен капитализмом до чрезвычайности, до необыкновенно простых, всякому грамотному человеку доступных операций наблюдения и записи, знания четырех действий арифметики и выдачи соответствующих расписок. Когда большинство народа начнет производить самостоятельно и повсеместно такой учет, такой контроль за капиталистами (превращенными теперь в служащих) и за господами интеллигентиками, сохранившими капиталистические замашки, тогда контроль станет действительно универсальным, всеобщим, общенародным, тогда от него нельзя будет уклониться… Все общество будет одной конторой и одной фабрикой с равенством труда и равенством платы»[138]. (Выделено Лениным.)

Эти предложения Ленина были ошибочным и утопическим упрощением целей и программы Коммунистической партии. Они были нереальными и неосуществимыми в 1917 году и в последующее время. Неслучайно Ленин ничего не говорит здесь о торговле. Ибо о какой торговле может идти речь, если все общество является одной конторой и одной фабрикой.

Таким образом, в предреволюционной программе большевиков кроме многих вполне назревших и своевременных предложений были предложения преждевременные, нереальные, ошибочные и утопичные. Мы хорошо видим сегодня ошибочность взглядов как Ленина в 1917 году, так и Маркса и Энгельса по проблемам денег, торговли, общей организации производства и распределения при социализме. Выработка более правильных взглядов на эти проблемы далась Ленину нелегко и сопровождалась не только теоретическими дискуссиями, но и многими драматическими событиями, о которых речь будет идти ниже.

1. Первые недели после Октябрьской революции

Я уже писал выше, что Ленин убедил большинство своей партии в необходимости и своевременности второй, то есть социалистической революции. Ленин утверждал, что только переход власти в стране в руки пролетариата позволит России выйти из ненавистной войны и предложить демократический и справедливый мир народам и правительствам всех воюющих стран. Неудивительно, что именно Декрет о мире был принят на Втором съезде Советов сразу же после декларации о переходе всей власти в стране Советам. Конечно, принятие этого декрета не означало немедленное окончание войны между Россией и Тройственным союзом; для этого потребовались еще длительные и трудные переговоры. Однако и заключенное вскоре перемирие давало стране столь необходимую ей передышку.

Ленин утверждал также, что только диктатура пролетариата позволит уничтожить все остатки феодализма в русской деревне и обеспечит быстрое и справедливое решение земельных проблем. И действительно, сразу же после Декрета о мире Второй съезд Советов принял Декрет о земле, по которому помещичья собственность на землю отменялась немедленно и без всякого выкупа. Все имения помещиков, все удельные, монастырские, церковные земли переходили в распоряжение волостных и уездных земельных комитетов и Советов для распределения среди крестьян. Крестьяне были освобождены от всей прежней их задолженности и в их руки перешло более 150 миллионов гектаров земельных угодий.

Трудно не согласиться с тем, что эти главные решения Второго Всероссийского съезда Советов были вполне своевременными. Столь же своевременными были и декреты СНК и ВЦИК о предоставлении независимости Финляндии и Польше, а также Декларация прав народов России, в которой признавалось право народов России на самоопределение и отменялись все формы национального угнетения, а также все кабальные договоры России с колониальными и зависимыми странами. Вполне своевременными были и такие решения советского правительства, как Декрет об отмене сословий, а также чинов и титулов или Декрет о гражданском браке, о детях и о ведении книг актов состояния, который предоставлял женщинам равные права с мужчинами. Давно назревшей демократической реформой был и Декрет об отделении церкви от государства и школы от церкви и об установлении в стране полной свободы совести и вероисповедания. Своевременным было и решение советского правительства об аннулировании всех государственных займов России, что ликвидировало большие внешние долги страны ее западным союзникам, главным образом Франции.

Перечисление таких давно назревших революционных реформ, которые были приняты только благодаря Октябрьской революции, можно продолжить и далее. Надо отметить, однако, что во всех перечисленных выше реформах не было еще никакого специфически социалистического содержания. Эти реформы были радикальными решениями задач буржуазно-демократической революции, которые не смогли, однако, решить партии, входившие в состав Временного правительства.

Отчетливо социалистическую окраску имело в первых декретах советской власти решение о введении рабочего контроля. Рабочий контроль над производством как одна из важнейших задач рабоче-крестьянского правительства был провозглашен уже в знаменитом воззвании Петроградского ВРК «К гражданам России!». 14 ноября 1917 года ВЦИК и СНК приняли «Положение о рабочем контроле» в качестве законодательного акта советского правительства. Отныне фабрично-заводские комитеты, советы старост, контрольно-хозяйственные комиссии и некоторые другие выборные рабочие организации на предприятиях получили право вмешиваться в управление производством и в распоряжения администрации.

Конечно, деятельность Совета народных комиссаров, ВЦИК, ВСНХ, центральных партийных инстанций протекала в первые месяцы после Октября не без ошибок и просчетов. Однако в целом эта работа шла в правильном направлении. Поэтому подавляющее большинство народных масс в первые месяцы после революции поддерживало большевиков. С конца октября 1917 года и по январь 1918 года влияние большевиков в массах рабочих, крестьян и солдат непрерывно и повсеместно возрастало, тогда как влияние меньшевиков и эсеров, не говоря уже о буржуазных партиях, заметно падало. Об этом свидетельствовало, в частности, то «триумфальное шествие» Советов, та быстрая и почти бескровная победа советской власти на всей основной территории России, которая лучше всего доказывала своевременность Октябрьской революции. В ноябре и декабре 1917 года расширялась не только «советская» территория. Несмотря на отчаянную агитацию противников советской власти, на саботаж, на попытки восстаний, на создание разного рода подпольных групп и союзов спасения России, социальная база советской власти непрерывно расширялась и углублялась.

Первые сто дней советской власти были временем не только насильственного разрушения, но и самораспада множества государственных учреждений и институтов, оставшихся в России еще от царского режима, а также тех хилых общественных образований и учреждений, которые возникли в России с февраля по октябрь 1917 года. Одновременно шел процесс создания новых «пролетарских» и советских государственных учреждений и общественных образований, а также приспособления некоторых прежних учреждений и организаций к нуждам и требованиям советской власти. В эти же недели происходили важнейшие сдвиги в сознании многомиллионных масс рабочих, солдат и крестьян, которые с одобрением и радостью встречали все первые декреты советской власти. Эта массовая поддержка советской власти опрокидывала расчеты ее противников, которые были уверены в том, что большевики не продержатся у власти более двух-трех недель.

Конечно, партия большевиков не могла еще достаточно уверенно контролировать положение всех дел в стране – в городах, в деревне, на фронтах мировой войны. Сильны были еще процессы, имевшие стихийный характер. Так, например, уже в ноябре 1917 года советское правительство заключило перемирие с Германией, Австро-Венгрией и Турцией. Начались трудные переговоры о заключении мирного договора. Однако, не дожидаясь результатов этих переговоров, солдаты – как мелкими группами, так и целыми подразделениями, покидали окопы и расходились по домам. По собственной инициативе или по вызову войсковых правительств возвращались в станицы казачьи сотни, полки, батареи. Громадная еще недавно армия таяла и распадалась, оголяя фронт, и не было в стране сил, способных остановить гибель этого, по выражению Ленина, больного организма. Невозможно было эффективно контролировать и развернувшийся в деревне процесс раздела помещичьих, монастырских и удельных земель. Аграрная революция в русской деревне начала разворачиваться еще летом 1917 года. Октябрьский Декрет о земле дал этой революции новый мощный толчок.

Декрет о земле передал все помещичьи, равно как удельные, монастырские и церковные земли в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных Советов крестьянских депутатов «впредь до Учредительного собрания». Мало кто, однако, обращал внимание на эту оговорку насчет Учредительного собрания. Ибо именно в ноябре и декабре 1917 года, когда Учредительного собрания еще не существовало, аграрный переворот в русской деревне принял наибольший размах и необратимую силу. Поэтому, когда позднее ВЦИК принял уже более развернутый декрет, или «Закон о социализации земли»[139], то этот закон в большей мере закреплял и легализовал уже оформившуюся действительность, чем послужил исходным пунктом какой-либо новой аграрной инициативы. Впрочем, и многие положения этого закона оставались в основном лишь на бумаге. В рекомендациях закона указывалось, что количество земли, отводимой отдельным хозяйствам для занятия земледелием, не должно превышать потребительски-трудовой нормы, исчисляемой как по числу трудоспособных в данной семье, так и по числу едоков в целом, в том числе и нетрудоспособных. Новый закон не предусматривал конфискации кулацких земель и хозяйств, но и не давал им каких-либо преимуществ. В действительности же, располагая большим влиянием в крестьянских Советах, имея значительный по тому времени парк сельскохозяйственной техники, а также рабочий скот и немалые денежные средства, кулаки смогли захватить значительную часть помещичьей земли, хотя не только по духу, но и по букве закона у них и так было достаточно земли и по трудовой норме и в расчете по едокам.

Мало где были осуществлены и рекомендации о создании образцовых ферм и имений на основе хорошо поставленных помещичьих хозяйств. Значительная часть таких хозяйств также была разделена между крестьянами. Накопленная веками ненависть крестьян к помещикам находила порой выход в прямом разграблении помещичьих усадеб, которые нередко после раздела скота и инвентаря просто поджигали, хотя их можно было бы использовать и для общинных нужд, например для устройства школ, библиотек и т. п.

Но так или иначе, крестьяне получили долгожданную землю и получили ее от советской власти и большевиков. Одновременно началось «замирение» на фронте, и часть солдат стала возвращаться домой. Поэтому авторитет большевиков и их новых союзников – левых эсеров – в деревне именно в ноябре-декабре 1917 года значительно возрос. Именно в это время левые эсеры, организационно уже оформившиеся как самостоятельная партия, приняли решение не только о поддержке большевиков в Советах, но и о вхождении в Совет народных комиссаров. Советское правительство стало коалиционным, и это значительно укрепило его общие позиции в стране.

Экономические мероприятия СНК и ВЦИК в первые сто дней советской власти хотя и носили порой оттенок импровизации, но в основном соответствовали программным установкам большевиков. Был национализирован Государственный банк, а затем и все частные акционерные банки, которые стали теперь отделениями Государственного банка. Были национализированы многие крупнейшие предприятия и синдикаты. На большинстве промышленных предприятий были созданы органы рабочего контроля.

Как и следовало ожидать, все эти революционные преобразования не принесли сразу же желаемых улучшений в жизни основной массы рабочего класса. Значительная часть служащих прежних министерств, финансовых учреждений, большая часть учителей, верхушка железнодорожных служащих, многие инженеры национализируемых предприятий сразу же после Октября объявили забастовку. Многие предприятия приостановили работу не только из-за саботажа администрации, но и из-за недостатка сырья или финансовых средств. Хуже, чем прежде, стал работать железнодорожный, а также морской и речной транспорт. Для того чтобы сломить саботаж, органы советской власти в Петрограде и в ряде других городов были вынуждены прибегнуть к арестам крупных чиновников. Эти аресты были тогда еще кратковременными. По распоряжению ВЦИК из Петропавловской крепости были освобождены все бывшие министры Временного правительства. Были амнистированы юнкера, принявшие участие в первых выступлениях против советской власти. Под честное слово был освобожден казачий генерал П. Краснов, обещавший не вести борьбу против советской власти. В те первые месяцы советской власти Ленин рассчитывал и надеялся обойтись без террора. «Нас упрекают, – говорил он, – что мы арестовываем. Да, мы арестовываем, и сегодня мы арестовали директора государственного банка. Нас упрекают, что мы применяем террор. Но террора, который применяли французские революционеры, которые гильотинировали безоружных людей, мы не применяли и, надеюсь, применять не будем»[140].

Для того чтобы наладить руководство национализированными предприятиями и подготовить основу для дальнейшей национализации крупного производства, при СНК был создан в декабре 1917 года Высший совет народного хозяйства – ВСНХ[141]. В свою очередь ВСНХ создал не только несколько управлений по отраслям производства, но и территориальные управления, например СНХ Московской области, Северный СНХ, включавший несколько губерний Северо-Запада, и другие.

Хотя советская власть и предполагала вначале обойтись без террора, однако активизация различных подпольных организаций и групп, организованный саботаж и разгул спекуляции потребовали от новой власти создание специального органа по борьбе с контрреволюцией. На заседании СНК 7 декабря было принято решение о создании Всероссийской чрезвычайной комиссии – ВЧК по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Председателем ВЧК был назначен Ф. Э. Дзержинский. В качестве карательных мер к врагам революции предлагалось тогда применять такие меры, как конфискация имущества, лишение продовольственных карточек, выселение, опубликование списков контрреволюционеров и т. п. О расстрелах тогда не было и речи, да и смертная казнь, как мера наказания, была формально отменена еще после Февральской революции[142].

Одной из самых важных и неотложных задач новой власти была борьба с голодом в промышленных центрах страны и продовольственное снабжение действующей армии. Положение в этой области было катастрофическим. Хотя непосредственным поводом Февральской революции как раз и были перебои в снабжении хлебом Петрограда, Временное правительство не смогло заметно улучшить дело продовольственного обеспечения столиц и армии. В Петрограде хлебный паек перед Октябрьской революцией составлял всего лишь 200 граммов на человека в день. Наличные запасы продовольствия в городе и его окрестностях были почти полностью исчерпаны. Тревожные телеграммы шли на этот же счет и из всех армий: на фронтовых складах запасов продовольствия было всего на несколько дней. А между тем продовольствие в стране было – еще от урожаев 1915 и 1916 годов. Не было неурожая в стране и в 1917 году. Однако хлеб лежал в закромах у помещиков и богатых крестьян. Но из-за обесценения бумажных денег деревня не хотела отдавать этот хлеб по твердым ценам. В свою очередь правительство не имело нужных деревне товаров, так как основная часть и без того не слишком развитой российской промышленности производила вооружение. Для оздоровления экономики и обмена в стране нужно было кончать войну. Переговоры о мире могли быть, однако, долгими, а хлеб был нужен немедленно. Не связанные особым почтением к частной собственности большевики, придя к власти 25 октября[143] 1917 года, сразу же приняли ряд быстрых и действенных мер. Отряды и группы красногвардейцев и моряков Балтийского флота получили приказ – произвести обыски на всех складах, в магазинах, на станциях железной дороги. Это позволило уже в первые дни после революции и только в столице обнаружить сотни тысяч пудов припрятанного продовольствия, которое было конфисковано. В Обращении СНК ко всем армейским организациям на этот счет говорилось: «Продовольствие в стране есть. У помещиков, кулаков, торговцев имеются огромные скрытые запасы съестных припасов… Контрреволюционеры готовы скорее уморить солдат голодом, чем уступить власть народу, отдать землю крестьянам и заключить немедленный мир. Банковские директора отказывают советской власти в деньгах на экстренные продовольственные расходы. Совет Народных Комиссаров принял самые решительные меры. Комиссары Совета вместе с матросами, солдатами, красногвардейцами реквизируют во всех частях страны продовольственные запасы и направляют их на фронт. Всем спекулянтам, мародерам, казнокрадам и контрреволюционным чиновникам, мешающим продовольственной работе, объявлена беспощадная война. Они арестуются и будут заключены в кронштадтские тюрьмы. Солдаты фронта! Советская власть делает все для вашего продовольствия и надеется, что в ближайшие дни вам будут доставлены необходимые запасы»[144].

В ноябре удалось улучшить продвижение грузов в Петроград по железной дороге и по Мариинской водной системе. Благодаря этому хлебный паек в столице был увеличен в ноябре 1917 года до 300 г в день на человека[145]. Продовольственное снабжение армии облегчалось и быстрым сокращением ее численности как из-за проводимой демобилизации старших возрастов, так и из-за стихийной демобилизации, охватившей большие массы солдат.

Справедливости ради надо отметить, что большая часть организаций и служб, которые были заняты продовольственным делом еще до Октябрьской революции, продолжали работать и после нее, не участвуя в общей забастовке чиновников различных министерств и ведомств. Поэтому продовольствие продолжало поступать в города и на фронт, и по всем почти прежним линиям и путям, хотя препятствий к этому возникало теперь больше, чем прежде. Однако советская власть не могла полагаться во всем на лояльность чиновников прежних продовольственных организаций. При создании СНК было предусмотрено поэтому и создание наркомата продовольствия, который очень скоро стал функционировать весьма активно, создавая специальные продовольственные органы на местах. Народным комиссаром продовольствия был назначен И. А. Теодорович, его ближайшим помощником стал А. Г. Шлихтер. При этом Наркомпроду были предоставлены большие полномочия, а военно-революционным комитетам на всех уровнях было предписано оказывать органам Наркомпрода любую помощь. Уже в это время и в Петрограде и в других промышленных центрах стали создаваться из рабочих и матросов первые продовольственные отряды, которые выезжали в деревню, имея с собой как нужные деревне товары – для обмена, так и реквизиционные книжки для конфискации излишков. По воспоминаниям Н. И. Подвойского, только из Петрограда в ноябре 1917 года в составе подобных продотрядов выехало в деревню около 7 тысяч человек[146].

Разумеется, нельзя не отметить, что кроме организованного снабжения хлебом населения городов и армии почти повсеместно продолжалась и «неорганизованная» торговля продовольственными товарами. Не только в городах была громадная нужда в продовольствии. В деревне и у богатых крестьян, и у середняков, и у части бедных крестьян существовала огромная нужда в таких простых товарах, как керосин, спички, соль, мануфактура, инструменты, самая простая сельскохозяйственная техника, гвозди, иголки и т. п. Хотя за время войны цены на продовольственные товары и возросли, но возросли и цены на все нужные деревне промышленные товары. Из этой взаимной потребности в обмене в России возник и стал расти вольный рынок, который чаще всего называли «черным рынком». Несмотря на все препятствия и запреты, этот вольный рынок медленно расширялся. И сами крестьяне и посредники-спекулянты сотнями способов доставляли хлеб и продовольствие в города и выменивали все это на промышленные товары. И хотя органы советской власти уже в те первые недели и месяцы своего существования приняли немало постановлений о борьбе со спекуляцией хлебом – вплоть до расстрела «изобличенных спекулянтов и саботажников на месте», однако в ноябре и декабре 1917 года такие угрозы громко провозглашались, но практически не применялись. Тюрьмы Кронштадта хотя и не пустовали, но и не были переполнены спекулянтами. Что касается «расстрелов на месте», то если такие случаи и имели место, то были, видимо, редчайшими исключениями. В целом же существование черного рынка также было одним из важных факторов, который помог большевикам укрепиться у власти в свои первые сто дней.

2. Созыв и разгон Учредительного собрания

После Февральской революции, а особенно после возвращения Ленина в Россию, главным лозунгом большевиков стало требование «Вся власть Советам!». Лозунг Учредительного собрания был главным лозунгом для партии эсеров. Один из лидеров этой партии Борис Соколов писал позднее в своих воспоминаниях: «Из всех политических партий с идеей Учредительного собрания узами особенно тесными, и я бы сказал кровными, была связана партия социалистов-революционеров. Учредительное собрание, воплощающее в себе главные требования революционного народа, концентрирующее вокруг себя основные положения демократизма… – таковы были тезисы, которые заставляли социалистов-революционеров отстаивать идею Всероссийского учредительного собрания. Им казалось, да и не им одним, впрочем, что все дело состоит в том, чтобы «довести страну до Учредительного собрания». Теоретически, быть может, в этом была величайшая истина, но практически этот своеобразный идеализм был чреват последствиями и осложнениями досаднейшими. Тем более что народ далеко не был так проникнут этой верой в спасительность Учредительного собрания. Вначале в первые месяцы после революции Учредительное собрание было для фронтовых солдатских масс чем-то абсолютно неизвестным и неясным… Их симпатии тяготели вполне и определенно к Советам. Эти последние были для них институциями близкими и родными, напоминающими их деревенские сходы. Заседания прифронтовых Советов привлекали с первых же дней большое количество посторонних слушателей, которые вмешивались нередко в дела советские, влияя на их решения. Как армейские комитеты, которые солдаты называли «нашими Советами», так и столичные Советы казались им близкими, а деятельность их понятной. «К чему какое-то Учредительное собрание, когда есть наши Советы, где заседают наши депутаты, которые могут во всем разобраться»[147].

Подобные настроения преобладали не только среди солдат-фронтовиков, но и среди рабочих в городах и крестьян в селах и деревнях. Однако в своей борьбе за влияние в массах большевики вовсе не отказывались от лозунга Учредительного собрания и не противопоставляли его лозунгу Советов. Дело в том, что сами эсеры не были слишком настойчивы и последовательны в проведении в жизнь лозунга Учредительного собрания, которому противилась партия кадетов и другие правые партии. Никаких серьезных препятствий для быстрого созыва Учредительного собрания весной и летом 1917 года не существовало. Основные правила и принципы для избрания депутатов этого Собрания можно было выработать в течение нескольких дней, а разного рода детали избирательного закона, которые обсуждались в различного рода комиссиях, не имели существенного значения, поэтому затягивание всей этой работы было связано с саботажем буржуазных партий, которые противились проведению серьезных социальных реформ. Было нетрудно предположить, что выборы в Учредительное собрание летом 1917 года принесут большинство мандатов партии эсеров и союзных им социалистических партий. Но именно эти партии боялись тогда брать на себя главную ответственность за власть и за реформы, они отчаянно цеплялись за блок с буржуазными партиями. Поэтому лозунг быстрейшего созыва Учредительного собрания взяли на свое вооружение большевики, и в этом была одна из причин успеха их агитации. Еще в апреле 1917 года, отвечая на вопрос – надо ли собирать Учредительное собрание, Ленин заявил: «Надо и поскорее»[148].

Этой же линии большевики придерживались и в летние месяцы, выдвигая требование быстрейшего созыва Учредительного собрания. Под давлением большевиков менялась и позиция Временного правительства. Еще в середине июня 1917 года Временное правительство объявило дату созыва Учредительного собрания – 30 сентября, а дату выборов – 17 сентября. Однако уже 9 августа, укрепившись у власти после июльского кризиса, Временное правительство отложило выборы в Учредительное собрание на 12 ноября, а дату его созыва – на 28 ноября. Но не было никаких гарантий, что и эти сроки будут соблюдены.

Положение изменилось после поражения Корниловского мятежа и после того, как большевики завоевали большинство в двух столичных Советах. Временно снятый лозунг «Вся власть Советам!» был выдвинут вновь. К тому же, убедившись в невозможности мирного развития революции, Ленин стал торопить большевиков с подготовкой вооруженного восстания. Конечно, большевики и в сентябре 1917 года не протестовали против быстрейшего созыва Учредительного собрания. Но это собрание можно было созвать, лишь обладая контролем над правительственными учреждениями. Инициатива созыва Учредительного собрания могла исходить поэтому только от Временного правительства, партия большевиков взяла в это время курс на быстрейший созыв Второго съезда Советов, рассчитывая получить на этом съезде большинство мандатов и сформировать вместо прежнего соглашательского ЦИКа новый революционный орган по руководству Советами.

Новая ситуация заставила лидеров Временного правительства изменить тактику. Они теперь всерьез занялись подготовкой к выборам в Учредительное собрание. Был создан также Предпарламент – некий временный представительный орган с совещательными функциями и с официальным названием Временный совет Российской Республики. Большевики получили в Предпарламенте примерно 10 процентов мандатов, но решили бойкотировать его заседания. Эсеры и меньшевики, напротив, противились созыву Второго съезда Советов, заявляя, что он теперь уже не нужен ввиду скорого созыва Учредительного собрания. Что касается правых партий, то они опасались и нового съезда Советов и Учредительного собрания. Их мечтой оставался военный переворот в стране и установление в России военной диктатуры. Один из реакционных еженедельников «Новая Русь» писал в эти дни: «В стране происходит увеличение влияния большевиков и левых партий. Предварительные подсчеты показывают, что при выборах в Учредительное собрание туда попадут около 30 процентов большевиков и не менее 40 процентов эсеров. Граждане! Требуйте отсрочки выборов, протестуйте против нового безумия Временного правительства! Пробуждайтесь! Действуйте!!! Истинно чистое начало власти на Руси может дать только наше казачество». Газета требовала поэтому немедленного освобождения лидеров казачества и «очищения самого источника власти» путем образования ее казачеством[149].

Борьба вокруг созыва Второго Всероссийского съезда Советов закончилась, как известно, победой большевиков и той левой части эсеров, которые выступили за созыв Второго съезда Советов. Подавляющее большинство резолюций на местах было за созыв съезда. В Петроград стали прибывать делегаты этого съезда со всеми нужными мандатами. Меньшевики и эсеры на ходу перестраивались и рассылали своим сторонникам на местах директивы об избрании делегатов на съезд. В этой связи дата созыва Второго съезда Советов была перенесена с 20 на 25 октября. Меньшевики и эсеры еще надеялись получить на съезде большинство мандатов. Однако, когда утром 26 октября в Смольном после долгого ожидания и волнений открылся Второй съезд Советов, стало очевидно, что большевики одержали двойную победу. Власть в Петрограде уже перешла из рук Временного правительства в руки руководимого большевиками Военно-революционного комитета Петроградского совета. А на Втором съезде Советов большинство делегатов составляли большевики и их союзники из числа левых эсеров. Дальнейшие события известны: образование большевистского по составу Президиума ЦИКа, декреты о мире, о земле, о власти. В первый состав Совета народных комиссаров вошли только большевики: В. И. Ленин, А. И. Рыков, В. П. Милютин, А. Г. Шляпников, В. А. Антонов-Овсеенко, Н. В. Крыленко, П. Е. Дыбенко, В. П. Ногин, А. В. Луначарский, И. И. Скворцов-Степанов, Л. Д. Троцкий, Г. И. Оппоков-Ломов, И. А. Теодорович, Н. П. Глебов-Авилов, И. В. Сталин.

В специальном воззвании, которое было написано Лениным и принято на Втором съезде Советов, говорилось не только о переходе всей власти в стране к Советам, но была фраза о том, что именно советская власть «обеспечит своевременный созыв Учредительного собрания»[150]. Я уже писал выше, что в Декрете о земле была фраза о переходе всей земли в стране в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных Советов – «впредь до Учредительного собрания». Точно так же и в постановлении Второго съезда Советов об образовании «Временного рабочего и крестьянского правительства» говорилось: «Впредь до созыва Учредительного собрания»[151].

Новая власть, таким образом, не отказывалась от идеи Учредительного собрания. Отчасти это был тактический прием. Низложение Временного правительства и переход власти в руки Советов коренным образом меняли всю обстановку в стране. Была ли в этих условиях необходимость и возможность обеспечить выборы в Учредительное собрание? Сомнения на этот счет возникали и у простых рабочих и солдат. И теоретически и практически большевики после победы Октября могли по-разному подойти к вопросу о созыве Учредительного собрания.

Первый вариант действий – это отказаться вообще от идеи Учредительного собрания. Можно было сразу заявить, что переход власти в руки Советов и формирование нового советского правительства снимает с повестки дня вопрос об Учредительном собрании. Но это был, по мнению Ленина, ошибочный путь, хотя для самих большевиков было ясно, что Советы берут власть всерьез и надолго, но нельзя было изжитое для большевиков считать изжитым и для широких масс. Если среди рабочих и части солдат лозунг Учредительного собрания был уже мало популярен, то он еще пользовался поддержкой среди значительной части крестьян.

Второй путь – это еще раз отложить выборы в Учредительное собрание, хотя бы на один-два месяца. Второй съезд Советов и СНК уже осуществили все главные революционные преобразования, которые народ ранее связывал с Учредительным собранием. Еще до Октябрьской революции примерные подсчеты показывали, что большевики могут рассчитывать на 25–30 процентов мандатов в Учредительное собрание. Но теперь после первых декретов советской власти и после начала переговоров о мире большевики могли рассчитывать на существенное увеличение своего представительства. Однако в 1917 году при существовавших тогда средствах информации время от 26 октября до 12 ноября было слишком незначительно, чтобы основной смысл и содержание первых декретов советской власти дошли до всей российской деревни и всех участков фронта. В некоторых частях Юго-Западного фронта командиры скрыли от солдат сам факт свержения Временного правительства. В списках на выборы в Учредительное собрание не были учтены и сложные политические процессы, происходившие в это время внутри партии эсеров, а это была летом 1917 года самая массовая и влиятельная партия в России. В сентябре 1917 года фракция левых эсеров существовала и действовала почти как самостоятельная партия, хотя формального раскола еще не произошло. Однако контроль за составлением списков на выборы в Учредительное собрание был в руках правоэсеровского руководства партии. Окончательный раскол между правыми и левыми эсерами произошел во время Октябрьской революции и в первые недели после нее. Левые эсеры не ушли подобно правым со Второго съезда Советов, но активно поддержали все его решения. Сразу же после Октябрьской революции левые эсеры сформировали самостоятельное руководство своей партии и назначили на 20 ноября ее первый съезд. Естественно, возникал вопрос о новых списках для эсеров при выборах в Учредительное собрание. Этот вопрос обсуждался на заседании ВЦИК 6 ноября, то есть всего за неделю до выборов в Учредительное собрание, когда технически разделение эсеровских списков провести было уже невозможно. Некоторые из членов ВЦИК большевиков предлагали отложить выборы в Учредительное собрание и изменить списки. Однако ВЦИК решил проводить выборы в намеченные сроки и по старым спискам. Отдельного списка для левых эсеров на выборах не предлагалось, хотя и в столицах и во многих других городах и воинских частях влияние левых эсеров намного превосходило влияние правых эсеров[152].

Третья позиция, которую могла занять партия большевиков и которую она предпочла первым двум, было решение оставить в силе назначенный Временным правительством срок выборов в Учредительное собрание и не менять ни списков для голосования, ни избирательных комиссий. Уже 27 октября только что сформированный Совет народных комиссаров принял специальное постановление о проведении выборов в Учредительное собрание. Оно гласило: «Выборы в Учредительное собрание должны быть проведены в назначенный срок, 12 ноября 1917 года. Все избирательные комиссии, учреждения местного самоуправления, Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и солдатских организаций на фронте должны напрячь все усилия для обеспечения свободного и правильного проведения выборов в назначенный срок»[153].

Однако в стране, охваченной революцией, трудно было провести свободные, спокойные и «правильные» выборы. Большевики проявили в данном случае чрезмерную щепетильность и мало что выиграли в политическом отношении.

Дальнейшие события хорошо известны. Выборы в Учредительное собрание, начавшиеся 12 ноября 1917 года, продолжались из-за крайне сложной обстановки в стране более трех недель. Эти выборы, в которых приняли участие примерно 50 процентов избирателей, дали большинство мандатов партии правых эсеров, которая только что была отстранена от власти Октябрьской революцией. Уже начавшая агонизировать партия обретала как бы второе дыхание. Избранные в Учредительное собрание депутаты стали не слишком поспешно собираться в столице. Только к новому 1918 году в Петрограде собрался кворум, и 5 января 1918 года было открыто первое заседание Учредительного собрания. Оно отказалось принять и признать законность Совета народных комиссаров. Оно отказалось также обсуждать и принимать предложенную ВЦИК «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа». После грубых пререканий и выходящих за парламентские рамки споров большевики решили покинуть Учредительное собрание и отказались принимать участие в его работе. В ночь на 6 января Совнарком принял декрет о роспуске Учредительного собрания. Через день этот декрет был утвержден и опубликован ВЦИК. Такой финал можно было предвидеть.

Для правых эсеров и меньшевиков это было большим политическим поражением. Многие из лидеров этих партий были почему-то уверены, что большевики не посмеют поднять руку на Учредительное собрание и будут считаться с его прерогативами. Они были уверены, что Учредительное собрание сумеет отстоять свои права и что ему не нужна никакая особая защита, кроме сознания, что оно избрано всем народом России. Особенно настойчиво об этом говорил лидер меньшевиков И. Церетели. Он был уверен, что большевики только пугают своих политических оппонентов, чтобы сделать их более уступчивыми. Но это было не так. Еще в 1903 году, когда большевики и меньшевики составляли одну партию, не Ленин, а Плеханов заявлял в одной из своих речей на Втором съезде РСДРП: «Успех революции – высший закон. И если бы ради успеха революции потребовалось временно ограничить действие того или иного демократического принципа, то перед таким ограничением преступно было бы останавливаться. Как личное свое мнение я скажу, что, даже не приняв всеобщего избирательного права, надо смотреть с точки зрения указанного мною основного принципа демократии. Гипотетически мыслим случай, когда мы, социал-демократы, высказались против всеобщего избирательного права… Революционный пролетариат мог бы ограничить политические права высших классов, подобно тому, как высшие классы ограничивали когда-то политические права трудящихся. О пригодности такой меры можно было бы судить лишь с точки зрения правила: “Благо народа – высший закон”. И на эту же точку зрения мы должны были бы стать и в вопросе о продолжительности парламента. Если бы в порыве революционного энтузиазма народ выбрал бы очень хороший парламент, то нам следовало бы сделать его “долгим парламентом”. А если бы выборы оказались неудачными, то нам нужно было бы стараться разогнать его не через два года, а если можно – через две недели»[154]. Но Ленин не стал дожидаться и двух недель. Декрет о роспуске Учредительного собрания был опубликован всего через два дня после сообщения о созыве этого Собрания.

3. Экономическое положение РСФСР в январе-феврале 1918 года. Брестский мир и его последствия

Через несколько дней после роспуска Учредительного собрания в том же Таврическом дворце открылся Третий Всероссийский съезд рабочих и солдатских депутатов. 13 января 1918 года в Смольном открылся Третий Всероссийский съезд крестьянских депутатов. В тот же день оба съезда объединились под названием Третьего Всероссийского съезда Советов, немногим более 50 процентов депутатов этого съезда были большевиками. Второй по численности фракцией съезда были левые эсеры. На этом съезде была принята Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа, которую отказалось принять Учредительное собрание и которая была, по существу, первым вариантом Конституции РСФСР. Из названия советского правительства было выброшено слово «временное; это правительство именовалось теперь «Рабочим и крестьянским правительством Российской Советской Республики». После принятия ряда других важных резолюций Третий съезд Советов избрал новый ВЦИК в составе 306 членов. Среди них было 160 большевиков, 125 левых эсеров, 2 меньшевика-интернационалиста, 3 анархиста-коммуниста, 7 эсеров-максималистов, 7 правых эсеров, 2 меньшевика-оборонца»[155]. Мы видим, что большевики в тот период признавали права многих политических меньшинств и в советских представительных органах исходили из принципа плюрализма. Однако деятельность буржуазных партий и монархистов была запрещена. Еще 28 ноября 1917 года специальным декретом СНК РСФСР партия кадетов была объявлена партией врагов народа.

Советская власть укреплялась политически, и это с гордостью отметил Ленин в своем заключительном слове при закрытии съезда. Однако в это же самое время экономическое положение новой Советской Республики продолжало заметно ухудшаться.

В основных промышленных центрах страны, и прежде всего в Петрограде и Москве, ухудшалось продовольственное снабжение. Наркомат продовольствия постепенно увеличивался, и его аппарат вскоре заменил все местные органы продовольственного дела. Был проведен Первый Всероссийский съезд по продовольственному снабжению. Однако заготовки хлеба не увеличивались. Прежние ресурсы, то есть использование уже заготовленного ранее хлеба, реквизиция его на частных складах в портах, на железной дороге, – эти ресурсы подходили к концу. Необходимо было наладить подвоз зерна с Украины, с Дона и Кубани, из Сибири и Поволжья. Однако из-за плохого состояния транспорта, из-за недостатка у Наркомпрода промышленных товаров для деревни, а также ввиду многих других причин подвоз хлеба в Центр все время отставал от минимальных плановых заданий. В январе-феврале 1918 года в южных регионах России была уже установлена советская власть, и Наркомпрод планировал получать с юга в центр ежедневно по полторы тысячи вагонов продовольственных грузов. В действительности до 1 марта 1918 года с юга в центр приходило ежедневно всего около 140 вагонов, погрузка хлеба из Сибири в центральные районы России составляла в январе немногим более полумиллиона пудов в месяц. Этого было слишком мало. План снабжения Петрограда и Москвы хлебом был выполнен в январе 1918 года всего на 7,1 процента, в феврале – на 16 процентов[156]. Недовольство рабочих нарастало, и это очень беспокоило Ленина. Однако он по-прежнему возлагал главные надежды на реквизиции и конфискации, а не на налаживание нормальной торговли. Так, например, 12 января 1918 года Ленин отдал распоряжение штабу Красной гвардии произвести в Петрограде и окрестностях осмотр железных дорог, чтобы выявить вагоны с продовольствием и оказать содействие властям в поимке спекулянтов. Через два дня на заседании Президиума Петроградского совета Ленин внес предложение: «Привлечь всю массу рабочих и солдат к образованию нескольких тысяч отрядов (по 10–15 человек, а может быть, и больше), которые обязаны ежедневно известное время уделять продовольственному делу, например, по 3–4 часа»[157]. Однако для организации таких тотальных мероприятий у новой власти еще не было достаточных возможностей. А главное, почти все «ближние» источники продовольствия были уже исчерпаны.

Конечно, уже тогда возник вопрос о формировании более крупных продовольственных отрядов для направления их в производящие губернии. Несколько таких отрядов было создано. Они получили от Наркомпрода не только реквизиционные книжки или бумажные деньги, но и кое-какие товары, например сукно с армейских складов. Стали создаваться и некоторые новые организации для помощи Наркомпроду. Так, например, 30 января 1918 года был издан декрет СНК РСФСР о создании Междуведомственной чрезвычайной комиссии по охране дорог и по созданию большого числа отрядов дорожной охраны. По предложению Ленина, в этот декрет был внесен пункт о беспощадной борьбе со спекуляцией и неразрешенным провозом хлеба и других грузов[158].

Подобные декреты было, однако, легко принимать, но не легко выполнять. Конечно, крестьяне производящих губерний очень нуждались в различных товарах, которые им мог дать только город, однако они не могли получить эти товары через Наркомпрод. Поэтому мешочничество не только не уменьшалось, но быстро росло. Надо иметь в виду, что мешочники везли хлеб в город, как правило, не в одиночку. Для этой цели создавались особые отряды, часто из недавних солдат, сохранивших свое оружие. Остановить этот поток спекулятивной торговли советская власть была не в силах. Кубань, например, по линии Наркомпрода не дала для центральных районов страны в январе-феврале 1918 года ни одного пуда хлеба. Но в эти же месяцы мешочники привезли с Кубани в Центральную Россию миллионы пудов хлеба. К тому же рабочие многих предприятий центра, не рассчитывая на Наркомпрод, создавали нередко свои собственные продотряды, снабженные не реквизиционными книжками, а нужными деревне товарами – для обмена. При этом товары обменивались на хлеб не по твердым ценам, а по ценам вольного рынка. Так, например, из Ивано-Вознесенска в деревню ехали рабочие отряды, снабженные мануфактурой. Из нескольких заводов Вятки по деревням отправилась дружина в 210 человек, снабженная не только деньгами, но и молотилками, а также другими металлическими орудиями – для обмена их на хлеб[159].

Наркомпрод пытался бороться с инициативой отдельных предприятий по заготовке хлеба, так как она якобы подрывала централизованную заготовку хлеба по твердым ценам. Но что мог сделать Наркомпрод со своими сравнительно слабыми силами? Деревня была единоличной, и у крестьян было много способов прятать хлеб так, что никакой продотряд не мог получить этот хлеб путем простого принуждения. Крестьяне же требовали товары за свой хлеб, вот что говорилось, например, в протоколе заседания Василеостровского района Петрограда о деятельности рабочего отряда этого района на Дону: «Зная, что Петроград нуждается в продовольствии, мы уговаривали крестьян везти хлеб. Крестьяне обещали поддержать голодающих рабочих, но просили доставить им мануфактуру и необходимые сельскохозяйственные орудия»[160].

Попытки прямых реквизиций вызывали чаще всего решительный отпор со стороны крестьян, которые в ряде случаев не только отбирали и отвозили домой реквизированный у них хлеб, но и убивали продотрядников. И хотя заправилами таких действий чаще всего выступали кулаки, но их поддерживали и многие крестьяне-середняки. Это были вспышки настоящей войны за хлеб с крестьянами, войны, которая не сулила ничего хорошего ни той, ни другой стороне. Даже на собраниях бедняков, на которых принимались резолюции против спекуляции хлебом и за изъятие излишков хлеба у богатых крестьян, часто принимались и резолюции о выводе из уездов реквизиционных отрядов Наркомпрода, которые, по мнению крестьян, занимались простым грабежом. В целом итоги деятельности продотрядов разного типа были более чем скромны, а изъятый хлеб шел на местные нужды. Продотряды и Наркомпрод не смогли в первые месяцы 1918 года сломить сопротивление крестьян, не желавших отдавать свой хлеб ни за обесцененные бумажные деньги, ни за какие-то бумажки Наркомпрода.

Не слишком большими были успехи новой власти в организации промышленного производства. Во всяком случае в январе-феврале 1918 года промышленность страны работала хуже, чем в ноябре-декабре 1917 года. Из заметок Ленина мы видим, что после Октябрьской революции большевики не имели намерений проводить национализацию сколько-нибудь значительной части промышленных предприятий. Однако на самом деле темпы национализации в промышленности намного превышали первоначальные планы. Успехи в утверждении советской власти побуждали большевиков к неразумному забеганию вперед и в области экономических отношений. Еще в середине декабря 1917 года, излагая на заседании ВЦИК проект декрета о национализации банков, Ленин предложил «заодно» провести и немедленную национализацию всех акционерных предприятий, а также ввести всеобщую трудовую повинность и аннулировать не только внешние, но и внутренние займы. Предлагалось также провести принудительное прикрепление всех граждан к какому-либо потребительскому обществу. Кроме того, Ленин предложил немедленно ввести новые советские денежные знаки и обязать всех богатых людей держать все свои денежные суммы (кроме 125 рублей в неделю) на счетах в Государственном банке или в сберегательных кассах. При этом выполнение данного декрета Ленин предлагал возложить на «членов правления и директоров акционерных обществ, а равно всех членов акционерного общества, принадлежащих к богатым классам, которые обязаны в полном порядке продолжать ведение дел предприятий, выполняя закон о рабочем контроле»[161].

Обо всем этом директора акционерных обществ должны представлять доклады каждую неделю в Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Эти предложения Ленина были уже тогда отвергнуты как невыполнимые, и они были опубликованы полностью только в 1949 году. Они показывают, что даже Ленин в явном противоречии со своими собственными предреволюционными заявлениями пытался в ряде случаев именно «декретировать социализм».

Знакомясь с декретами конца 1917 и начала 1918 годов, мы видим, что в собственность государства передавались в это время не только такие крупные и крупнейшие предприятия, как, например, Путиловские заводы, Невский судостроительный завод, Сестрорецкий металлический завод и другие, но и такие относительно малые предприятия, как Ростокинская красильная фабрика, конфетная фабрика в Екатеринославской губернии, картонная фабрика, меховой завод «ПЛО» и т. п. Рядом с актом о национализации всего торгового флота страны можно было прочесть постановление СНК о национализации небольшой фабрики «Коновалов» в Костромской губернии[162].

Всего с ноября 1917 года по март 1918 года и только по линии центральной власти было принято около 850 актов о национализации и отчуждении предприятий, монополий, целых горных округов и отраслей экономики. Сам Ленин назовет впоследствии все эти действия «красногвардейской атакой на капитал». В результате этой «атаки» в экономике Российской Федерации был создан социалистический уклад. Командные высоты в экономике перешли в руки государства. Однако для управления всеми перешедшими к нему предприятиями новое государство не располагало ни нужным опытом, ни кадрами, а потому работа большинства промышленных предприятий от перехода их в руки Советского государства обычно не улучшалась, а ухудшалась. Это негативно отражалось на отношении города и деревни.

Экономические затруднения отошли, однако, в конце февраля 1918 года на второй план перед угрозой политической и военной катастрофы. Перемирие со странами Тройственного союза кончалось, а советская делегация, вопреки требованиям Ленина, так и не подписала мирного договора на германских условиях. Возглавлявший советскую делегацию Л. Д. Троцкий полагал, что немцы не будут наступать. Однако германские войска на Восточном фронте неожиданно перешли в наступление и стали быстро продвигаться вперед.

В задачу книги не входит описание всех тех драматических обстоятельств, которые были связаны с немецким наступлением, с ожесточенными дискуссиями о мире, который вскоре пришлось подписать, но уже на более тяжелых и унизительных условиях, отчаянно защищая свою точку зрения как внутри партии, так и в рамках коалиции с левыми эсерами. Ленин был тогда, безусловно, прав. Брестский мир был тогда необходим для Советской России – и как временное отступление и как временный компромисс. Нас интересуют в данном случае лишь некоторые политические и экономические последствия Брестского мира.

Мир был необходим для Советской России просто потому, что она уже не была в состоянии вести войну. Прежняя русская армия распадалась, и нужно было время, чтобы ликвидировать этот больной организм и начать создание не только нового общественного строя, но и новой армии, однако и заключение Брестского мира содержало в себе немалые риски для Советской России. Брестский мир осложнял положение Антанты в Европе. Антанта могла теперь, не считаясь с волей Советской России, начать интервенцию с целью создания на востоке нового антигерманского фронта. И действительно, как раз после заключения Брестского мира на севере России началась высадка первых десантов английских и французских войск, а на Дальнем Востоке – американских и японских войск.

Серьезные последствия Брестский мир имел и внутри Советской России. В РКП(б) образовалась активная фракция левых коммунистов, выступавших против Брестского мира. Хотя крестьянство и солдаты в целом, безусловно, выступали за мир, но не только партия правых, но и партия левых эсеров активно выступила против заключения мира с Германией, и это привело к распаду недолгой коалиции большевиков и левых эсеров.

Но так или иначе, а мир был заключен. Остатки русской армии были демобилизованы. Стали возвращаться из немецкого плена сотни тысяч русских солдат, а сотни тысяч немецких солдат стали возвращаться в Германию и Австро-Венгрию. С голодающей России снималась забота о содержании многомиллионной армии, а также военнопленных. Миллионы крестьян и рабочих, одетых в солдатские шинели, могли включиться в полезный труд по восстановлению разрушенного хозяйства страны. С таким же страстным желанием работать в своем хозяйстве вернулись домой и сотни тысяч казаков. Однако не только казаки, но крестьяне коренных русских губерний возвращались домой с оружием в руках. Весной 1918 года русская деревня была полна всякого оружия, включая и пулеметы. Миллионы крестьян приобрели знания и навыки солдат, и они были готовы с оружием в руках отстаивать свои новые права и свою землю. Промышленность могла решительно сократить выпуск оружия и военных припасов и начать перестройку на выпуск нужной стране продукции. Облегчались и задачи транспорта.

Конечно, Брестский мир не только устранил, но и породил немало трудностей. Временно была потеряна Украина. Немецкие войска стали продвигаться в Донскую область, они заняли также Крым и значительную часть Закавказья. Это были тяжелые потери для России. Но если следить за ходом всей Первой мировой войны, то можно предположить, что в этом жадном продвижении на восток состоял один из просчетов немецкого командования. Уже с марта 1917 года германский генеральный штаб бросал свои войска во Франции в отчаянные наступления, но так и не смог одержать решающей победы. Не потому ли, что германская армия, несмотря на Брестский мир, продолжала держать слишком много войск на востоке.

После заключения Брестского мира главной заботой советского правительства было обеспечение промышленных областей страны продовольствием и налаживание самой промышленности на выпуск нужной стране продукции. Все городское население России составляло в 1918 году 28,5 млн человек, или 18 процентов населения империи[163].

Если учесть, что в 1918 году заботы советского правительства ограничивались только территорией Российской Федерации, если исключить также небольшие города в производящих губерниях, которые могли прокормиться за счет местных ресурсов, то главной проблемой для правительства было население городов Нечерноземной зоны; это было немногим более 10 миллионов человек. Обеспечить этих людей хотя бы минимумом продовольствия, но также организовать их рациональный труд на промышленных предприятиях было трудной, но все же вполне разрешимой задачей. Какие главные решения должно было принять советское правительство, чтобы выполнить эту задачу и таким образом начать новое мирное строительство в новой России?

Сегодня – после опыта страшной Гражданской войны, после НЭПа, после большой теоретической работы историков и экономистов, то есть задним числом, пожалуй, можно ответить на этот вопрос. Нужно было наладить учет и контроль всего того, что имелось в стране в целом и в распоряжении советского правительства в частности, то есть всего того, из чего нужно и можно было строить «новый мир». Нужно было прекратить все новые крупные национализации и навести порядок в национализированном секторе экономики. Нужно было активно переводить военную промышленность на мирные рельсы, начав в первую очередь выпуск товаров, необходимых сельскому хозяйству. У государства были товары для обмена на хлеб, но этих товаров было еще слишком мало. Советские бумажные деньги быстро обесценивались и не пользовались доверием у крестьян. В этих условиях нужно было решительно отказаться от хлебной монополии, введенной лишь в качестве временной меры и только на время войны. На все крестьянские хозяйства следовало, однако, возложить сравнительно небольшой, но прогрессивный натуральный налог, который дал бы государству минимум продовольствия для снабжения рабочих. Остальные излишки продовольствия следовало разрешить крестьянам продавать или обменивать по собственному усмотрению. У каждой почти городской семьи имелось еще немало предметов (одежды, обуви, посуды, ручных орудий труда и пр.), которые эта семья была готова обменять на продовольствие. Многие горожане могли быстро заняться каким-либо ремеслом или создать небольшие промышленные предприятия и артели. Все это сразу же разрядило бы в стране нарастающее напряжение. Эсеры и меньшевики лишились бы своего главного в те месяцы и очень популярного не только среди крестьян, но и и среди рабочих лозунга «свободы торговли».

Начавшая падать популярность большевиков стала бы снова расти. Иными словами, еще в начале 1918 года большевики должны были перейти к той самой политике, которая позднее получила наименование «новой экономической политики», или НЭПа. К сожалению, в 1918 году большевики не сумели найти оптимального решения возникших перед ними экономических и политических проблем, и потому история нашей страны пошла иным, более сложным и драматическим путем.

1. Программа экономического строительства в РСФСР после Бреста и ошибки в политике большевиков в апреле-июне 1918 года

В начале марта 1918 года в истории молодого Советского государства начался период, который получил впоследствии название «мирной передышки». Казалось, что самое трудное для большевиков осталось позади. Еще на Третьем Всероссийском съезде Советов в январе 1918 года Ленин с гордостью говорил о том, что советская власть сумела продержаться на пять дней дольше, чем Парижская коммуна, она не только сможет продержаться еще несколько месяцев, но сумеет добиться полной и прочной победы и осуществить исконные заветы социализма[164]. Эти же слова Ленин повторил и в марте 1918 года. Еще через месяц Ленин писал: «Мы, партия большевиков, Россию убедили. Мы Россию отвоевали – у богатых для бедных, у эксплуататоров для трудящихся. Мы должны теперь Россией управлять. И все своеобразие переживаемого момента, вся трудность состоит в том, чтобы понять особенности перехода от главной задачи убеждения народа и военного подавления эксплуататоров к главной задаче управления»[165]. (Выделено В. И. Лениным.)

И действительно, главной задачей советского правительства с марта 1918 года стала задача мирного строительства, восстановление подорванной экономики, ликвидация разрухи, организация учета и распределения, налаживание производства, особенно на национализированных предприятиях, помощь крестьянам в проведении весеннего сева, создание новых прочных основ во взаимоотношениях города и деревни, рабочего класса и крестьянства. Необходимо было укрепить транспортную систему страны, наладить продовольственное снабжение промышленных центров и снабжение промышленными товарами сельскохозяйственных районов. Необходимо было делать первые шаги в деле создания новой системы образования и культуры и вместе с тем продолжать укрепление всех органов советской власти и строительство сильной и сознательной Красной армии.

В каком направлении и какими темпами можно и нужно было проводить эту работу мирного строительства? – на этот вопрос у большевиков не было никаких готовых ответов, и их не давала марксистская теория. Большевики первыми вступили на путь социалистического строительства и первыми должны были ставить и решать задачи переходного периода от капитализма к социализму.

Понятие «мирная передышка» в советской историографии появилось только в 20-е годы, когда советские историки уже хорошо знали ход событий 1918–1921 гг. Но в марте 1918 года никто из большевиков не знал, что это будет всего лишь трехмесячная передышка. Партия рассчитывала на значительный по времени период мирного развития, и это видно по множеству декретов и постановлений СНК и ВЦИК, которые были приняты именно весной 1918 года и для выполнения которых нужны были не месяцы, а годы мирного строительства. Так, например, был утвержден обширный план мелиоративных работ в нескольких районах Европейской России, а также в Средней Азии. Было создано несколько комитетов по электрификации страны, началась разработка обширной программы по геологоразведке, по механизации добычи соли на Баскунчакском озере и программы по строительству новых железных дорог. Поэтому правильнее в данном контексте говорить не о мирной передышке, а просто о мирном периоде весны 1918 года.

Конечно, как и во всякой исторической ситуации, обстановка, сложившаяся в стране к весне 1918 года, содержала в себе различные альтернативы. К этому времени большевики уже выполнили в основном все главные требования своей предреволюционной программы. Власть находилась в руках пролетарской партии, земля была передана крестьянам, большая часть крупной промышленности и все банки были национализированы. Россия заключила мир и вышла из войны. Громадная армия была демобилизована. Сложилась ситуация, в которой большевики получили возможность начать осуществление той экономической политики, которая позднее получила название НЭПа. Суть этой политики состояла в сочетании социалистического строительства в области крупного производства и крупных проектов со свободой мелкого и среднего частного предпринимательства в городах и с определенной свободой торгового оборота между городом и деревней. Потребности сравнительно небольшого тогда еще городского населения в продовольственных товарах могли быть удовлетворены как за счет умеренного продовольственного налога, так и за счет относительно свободной торговли. Нужно было наладить местный товарооборот, а также торговлю в масштабах отдельных губерний, – а по ряду товаров и в масштабе всей страны. Такая политика, направленная на восстановление промышленности и сельского хозяйства, встретила бы поддержку большинства крестьянства и большинства рабочего класса, что позволило большевикам восстановить и укрепить важную для страны коалицию большевиков и левых эсеров.

Кое-какие из элементов именно этой экономической политики были предложены в марте и апреле 1918 года В. И. Лениным. Была остановлена «красногвардейская атака» на капитал. Началась работа по приведению в порядок уже национализированных предприятий с привлечением для этой работы буржуазных технических специалистов. Было решено допустить на определенных условиях создание иностранных концессий. Это означало поддержку не только социализма, но и государственного капитализма. Однако в основном и главном политика большевистской партии весной 1918 года пошла по иному пути. Определенное головокружение от успехов первых месяцев революции, отсутствие не только каких-либо теоретических разработок, но и практического опыта в деле построения социалистической экономики, да к тому же в такой отсталой стране, как Россия, преувеличение роли субъективных факторов и ряд других причин толкнули большевиков на проведение весной 1918 года иной и в основном ошибочной экономической политики. Набиравшая скорость машина революции продолжала катиться дальше с ничем не оправданной быстротой. «Все унесено было бурным течением, преисполненным революционного энтузиазма, – говорил об этом времени всего через три года А. В. Луначарский. – Надо было прежде всего провозгласить во всей полноте наши идеалы и беспощадно сокрушать то, что нам не подходит. О полумерах, об этапах, о приближении шаг за шагом к такому идеалу тогда было говорить трудно. Это воспринималось как оппортунизм, пожалуй, даже самыми “осторожными”»[166].

«Мы рассчитывали, – писал в том же 1921 году В. И. Ленин, – поднятые волной энтузиазма, разбудившие народный энтузиазм сначала общеполитический, потом военный, мы рассчитывали осуществить непосредственно на этом энтузиазме столь же великие (как общеполитические, так и военные) экономические задачи. Мы рассчитывали непосредственными велениями пролетарского государства наладить государственное производство и государственное распределение продуктов по-коммунистически»[167].

Имел немалое значение и тот простой факт, что большевики просто не знали тогда – как нужно строить социалистическое общество. Ведь они первыми вступали на этот еще никем не проторенный путь. Потому очень часто они действовали путем эксперимента, шли вперед, пробуя и ошибаясь и больно отвечая при этом за свои ошибки. Я говорил выше об условности термина «мирная передышка» в применении к периоду, наступившему после Бреста. Никто не мог тогда знать, как долго продлится этот «похабный» мир и как пойдут в ближайшие месяцы дела в России и во всей Европе. Наилучшей перспективой для большевиков была перспектива социалистической революции в других странах Европы, и в первую очередь в Германии и Франции. И хотя Ленин выдвигал весьма обширные проекты мирного строительства в России, главным его стремлением и надеждой тогда было – продержаться в России до того времени, когда революция в Западной Европе продолжит и закрепит завоевания русской революции. О сколько-нибудь продолжительном периоде строительства социализма «в одной отдельно взятой стране» никто из русских революционеров-большевиков весной 1918 года не думал. Октябрьская революция воспринималась ими как начало всемирной пролетарской революции.

Сознание того, что за Россией скоро последуют и другие страны, укрепляло у русских революционеров уверенность в своей правоте и силе. Но это же сознание порождало и мысли о необходимости продержаться во что бы то ни стало, то есть любыми средствами, в том числе и такими, которые в более отдаленной перспективе работали на подрыв позиции и влияния самих большевиков, в том случае если европейская революция «запоздает». А в ряде случаев использовались и такие средства, негативные последствия которых могли проявиться при любом развитии событий.

Но так или иначе, а Брестский мир был заключен. Было очевидно, что каким бы ни был по своей продолжительности мирный период, его следовало использовать для закрепления результатов Октябрьской революции. Речь шла в первую очередь о преодолении того хаоса и разрухи в экономике страны, которые грозили обернуться катастрофой. Уже в марте 1918 года основные усилия В. И. Ленина переключились на задачи хозяйственного строительства. Надо отметить, что левые коммунисты и в этой области стали активно проявлять свою «левизну». Так, например, левый коммунист С. Лобов предлагал «объявить частную собственность как в городе, так и в деревне несуществующей». Еще один левый коммунист Н. Осинский (В. В. Оболенский) заявлял о «решительной ликвидации частной собственности и осуществлении прямого перехода к коммунизму»[168].

Ленин более трезво смотрел на пути выхода страны из хозяйственного кризиса. Еще на VII Чрезвычайном съезде партии он говорил: «Мы только что сделали первые шаги, чтобы капитализм совсем стряхнуть и переход к социализму начать, сколько еще этапов переходных к социализму будет, мы не знаем и знать не можем. <…> К тому же, – добавлял Ленин, полемизируя с левыми коммунистами, – дать характеристику социализма мы не можем; каков социализм будет, когда достигнет готовых форм, – мы этого не знаем, мы этого сказать не можем»[169].

Хотя в России и возник уже социалистический уклад, представленный национализированными предприятиями, рядом с ним существовали еще четыре экономических уклада:

– государственный капитализм;

– частнохозяйственный капитализм;

– мелкое товарное производство;

– натуральное или патриархальное хозяйство.

При этом доминирующими укладами продолжали оставаться мелкотоварное производство и частнохозяйственный капитализм. Из этой реальной экономической действительности и надо было исходить во всех планах послевоенной реконструкции и восстановления страны. Ленин понимал это, и его план «приступа к социалистическому строительству», изложенный в брошюре «Очередные задачи Советской власти», был весьма четким и реалистичным. Ленин писал здесь об учете и контроле, как важнейших задачах дня. Он предложил прекратить волну национализаций и навести порядок в денежном хозяйстве. Ленин потребовал положить конец контрибуциям и заменить их правильно взимаемым налогом. Ленин писал также о росте производительности труда и повышении материальной заинтересованности рабочих и служащих. Что касается представителей буржуазной технической интеллигенции и самой буржуазии, готовых сотрудничать с новой властью, то Ленин предлагал установить им очень высокие оклады, «купить» их на то время, которое понадобится пролетариату для подготовки своих новых кадров. Главной формой оплаты труда рабочих Ленин предлагал сохранить сдельную оплату труда. Весьма настойчиво высказывался Ленин и за развитие государственного капитализма, но не в ущерб социализму. Он утверждал, и не без оснований, что в такой мелкобуржуазной стране, как Россия, развитие различных форм государственного капитализма еще долго будет благом, ибо государственный капитализм легче поддается регулированию и от него до социализма существует только одна ступенька. Все эти мысли и предложения Ленина справедливо оцениваются и сегодня как пример его прозорливости и умения трезво смотреть в лицо реальной действительности.

И все-таки в этом ленинском плане мирного строительства был один коренной недостаток, частично связанный с тем недостатком в марксистской теории социализма, о котором я уже писал выше. В своей работе «Очередные задачи Советской власти» Ленин ничего не писал о развитии торговли, которая с окончанием войны должна была стать главным регулятором хозяйственной жизни. Только торговля в сочетании с учетом, контролем и разумной системой налогов могла оздоровить Россию и дать стимул к ее новому и быстрому хозяйственному развитию. Этому могла служить и местная торговля и торговля в масштабах всей страны, торговля частная, кооперативная и государственная. Среди многих лозунгов, выдвинутых Лениным весной 1918 года, есть лозунг соревнования, есть призыв к аккуратности и скромности, но нет лозунга, который стал доминирующим уже через несколько лет: «Учиться торговать». А между тем без торговли, без создания для десятков миллионов крестьян и ремесленников определенной свободы частной инициативы и свободы оборота Россия в те годы не могла подняться из хаоса и разрухи.

Ленин верил тогда в возможность замены торговли прямым продуктообменом. Еще в феврале 1918 года он писал: «Реорганизация России на основе диктатуры пролетариата, на основе национализации банков и крупной промышленности при натуральном продуктообмене города с деревенскими потребительскими обществами мелких крестьян, экономически вполне возможна, при условии обеспечения нескольких месяцев мирной работы. А такая реорганизация сделает социализм непобедимым и в России и во всем мире, создавая вместе с тем прочную экономическую базу для могучей рабоче-крестьянской Красной Армии»[170].

Ленин ошибался здесь, конечно, и насчет «нескольких месяцев» и насчет продуктообмена. Но и в марте и в апреле 1918 года Ленин, к сожалению, продолжал развивать и свою ошибочную концепцию прямого продуктообмена между городом и деревней, и свой совершенно нереальный план всеобщего кооперирования населения страны, согласно которому все жители определенного района входили в кооператив, сдающий в руки государства произведенную членами кооператива продукцию и получающий от государства определенное количество потребительских благ – для членов кооператива.

В данном случае позиция Ленина была близка к позиции многих левых коммунистов, которые весной 1918 года требовали отмены денег и считали поэтому благом быстро растущую инфляцию, которая в конце концов и должна будет привести страну к товарообмену без денег. И Наркомат финансов и Государственный банк решительно выступали тогда против позиции левых коммунистов. Эти организации были всерьез озабочены расстройством финансовой системы страны. Так, например, докладывая ВЦИК о состоянии финансов Республики, зам наркома финансов И. Э. Гуковский доказывал необходимость укреплять советскую систему банков и денежного обращения. И хотя ВЦИК одобрил основные положения доклада Гуковского, левые коммунисты, выступившие в прениях, обвиняли его в отказе от социализма, в «священном уважении к деньгам и священном трепете перед дефицитом бюджета»[171].

Возражая левым, В. И. Ленин все же очень неопределенно высказывался по поводу торговли и денег, а некоторые из его мыслей мало отличались от утверждений левых. В «Черновом наброске проекта программы» в марте 1918 года Ленин писал: «Сначала государственная монополия “торговли”, затем замена полная и окончательная “торговли” – планомерно организованным распределением… Не отменяя временно денег и не запрещая отдельных сделок купли-продажи отдельными семьями, мы должны сделать обязательным по закону проведение таких сделок через потребительски-производственные коммуны»[172].

Позднее Ленин сам признал эти тезисы 1918 года ошибкой партии и своей собственной. Так, осенью 1921 года он писал: «Тогда (то есть в начале 1918 года) предполагалось осуществление непосредственного перехода к социализму без предварительного периода, приспособляющего старую экономику к экономике социалистической. Мы предполагали, что, создав государственное производство и государственное распределение, мы этим самым непосредственно вступили в другую, по сравнений с предыдущей, экономическую систему производства и распределения. При оценке возможного развития мы исходили большей частью из предположений о непосредственном переходе к социалистическому строительству»[173].

К сожалению, в большинстве современных работ, посвященных экономическим взглядам Ленина, игнорируется сложная история становления этих взглядов. Излагая взгляды и концепции Ленина в 1921–1922 годах, многие авторы воздерживаются от анализа ошибочных представлений и концепций Ленина в 1917–1918 гг. Так, например, в 1917 году Ленин писал, что в России нужно создать такой порядок, при котором «все граждане… работали поровну, правильно соблюдая меру работы, и получали поровну. Все общество будет одной конторой и одной фабрикой с равенством труда и равенством платы»[174]. К 1921 году Ленин избавился от таких упрощений.

Ошибочные теоретические установки нередко вели и к ошибкам в политике партии. Я писал выше, что мысль о прямом продуктообмене между городом и деревней зародилась у Ленина еще до революции. Этот вопрос ставился и в январе 1918 года, например, на Первом Всероссийском продовольственном съезде. В феврале все внимание советского правительства было отвлечено германским наступлением. Но уже в марте Наркомат продовольствия докладывал СНК, что только снабжение деревни тем, что она требует, то есть предметами первой необходимости, может «вызвать на свет» спрятанный хлеб. В докладе поэтому предлагалось организовать товарообмен в государственном масштабе, причем частично плата за хлеб должна производиться товарами, частично деньгами[175].

26 марта 1918 года СНК издал декрет «О товарообмене для усиления хлебных заготовок»[176]. В пункте 2 этого декрета говорилось: «Для продовольственного товарообмена используется определенная в параграфе 3 часть следующих товаров: ткани, нитки, галантерея, кожа, шерстяные изделия, обувь, галоши, спички, мыло, свечи, керосин, сортовое железо, стекло и т. д.». (Общий список товаров, в которых нуждалась деревня, был очень велик.) Далее в декрете указывалось, что все предприятия, артели, ремесленные мастерские, занятые изготовлением этих товаров, должны по определенному плану и по твердым ценам передать их Наркомату продовольствия, который должен в свою очередь издать инструкцию о порядках и нормах выдачи этих товаров в обмен на хлеб и другие продовольственные товары, заготовляемые по государственному плану.

Систему продуктообмена намечалось построить таким образом, чтобы каждое село, деревня, кооператив, товарищество (но не отдельные крестьяне) получали от Наркомпрода необходимые им промышленные товары пропорционально количеству сданного ими хлеба и других сельхозпродуктов. «Отоваривалась», однако, лишь часть хлеба. Значительная часть хлеба и других сельхозпродуктов должна была сдаваться за деньги или за особые «зачетные квитанции», по которым впоследствии Наркомпрод обещал выдать нужное число денег или товаров. Поначалу руководители Наркомата продовольствия были полны самых радужных надежд. По разным подсчетам, дефицит в районах, потребляющих хлеб, исчислялся в 150–180 миллионов пудов, тогда как в хлебопроизводящих губерниях, по тем же подсчетам, скопились излишки в 600–700 миллионов пудов.

Однако дело с продуктообменом с самого начала пошло крайне туго. Во-первых, в стране было еще слишком мало нужных деревне промышленных товаров. Наркомпрод сумел к апрелю 1918 года создать «обменный фонд», в котором имелось около 400 миллионов метров мануфактуры, 2 миллиона пар галош, 200 тысяч пар обуви, 17 миллионов пудов сахару, а также керосин, спички, железные изделия, сельскохозяйственный инвентарь. Но все эти собранные наркоматом товары только на 10–15 процентов покрывали самые неотложные нужды деревни. К тому же не было возможности быстро наладить производство всех нужных деревне товаров. Крупные заводы, ранее работавшие на оборону, нуждались в перестройке. Конечно, в стране тогда имелось множество мелких предприятий, мастерских, отдельных кустарей и ремесленников. Этот слой мелкой буржуазии в массе своей поддержал Октябрьскую революцию, и он был важным потенциальным резервом для расширения социальной базы диктатуры пролетариата. По подсчетам экономистов, в 1918 году в городах России имелось около 350 тысяч кустарных заведений, в которых работало более 1200 тысяч человек[177].

Однако кустари и ремесленники без всякого энтузиазма откликнулись на декрет от 26 марта. Из-за быстрого обесценения бумажных денег все так называемые твердые цены оказывались фикцией. Сдавать свою продукцию за бесценок никто не хотел. Поэтому большинство кустарей и ремесленников, обходя декрет, находили возможность сбывать свою продукцию по ценам вольного рынка. Они смогли наладить свои более выгодные пути товарообмена с деревней.

Но так или иначе, Наркомпрод предпринял попытку начать свой продуктообмен с деревней. Обменный фонд, который по «твердым» ценам 1918 года составлял около одного миллиарда рублей, направлялся в деревню главным образом по железной дороге. Всего, по некоторым не слишком точным подсчетам, весной 1918 года было отправлено в деревню около 40 тысяч вагонов разных товаров. Предполагалось вначале за счет подобного обмена получить не менее 120 миллионов пудов зерна. Однако дело сразу же пошло плохо. Во-первых, крайне слабы были еще органы Наркомпрода на местах. Нередкими были случаи, когда вагоны с промышленными товарами подолгу стояли на станциях неразгруженными. Но главной причиной неудачного хода дел было отрицательное отношение к подобному обмену самих крестьян. В связи с острым дефицитом и даже голодом рыночные цены на продовольствие росли гораздо более быстрыми темпами, чем цены на промышленные товары. Не считаясь с этой тенденцией, Наркомпрод, напротив, установил очень высокие твердые цены на промышленные товары и весьма низкие твердые цены на зерно и другие продовольственные товары. Пуд хлеба по твердым ценам равнялся одной подкове или полуаршину ситца или 200 граммам гвоздей. Твердые цены на зерно были не только в десятки раз ниже рыночных цен, но они были ниже себестоимости продовольственных товаров[178].

По отчетам Наркомпрода, путем обмена было заготовлено 30–35 миллионов пудов зерна вместо запланированных 120 миллионов тонн. Согласно декрету от 26 марта, товарообмен с деревней был все же делом добровольным, а потому крестьяне чаще всего отказывались от него. Они предпочитали, хотя и рисковать, но пользоваться для продажи своих излишков вольным рынком, который продолжал существовать, несмотря на все запреты. На вольном рынке крестьяне могли получить за свой хлеб гораздо больше промышленных товаров, чем при посредстве Наркомпрода. Во-вторых, несмотря на все свои усилия и призывы СНК к централизации товарообмена с деревней, Наркомпрод не сумел сохранить свою монополию в обмене с деревней. Многие предприятия начали отправлять в провинцию в обход Наркомпрода «свои» вагоны с промышленными товарами, обменивая эти товары на хлеб не по твердым ценам, а по ценам местного рынка. Не только уездные, но и губернские власти, стремясь получить больше хлеба для своих голодающих рабочих, произвольно повышали установленные Наркомпродом цены на продовольствие. В ряде губерний объявляли даже «временно» свободу торговли, снимая и отзывая разного рода дорожные и заградительные отряды.

В печати тех месяцев всех нарушителей монополии хлебной торговли называли не иначе как «мешочниками», «спекулянтами», «кулаками». Многих из задержанных мешочников сурово наказывали, отбирая при этом весь перевозимый хлеб. Однако изменить положение коренным образом оказалось невозможным. Поезда были переполнены мешочниками, многие из которых были одеты в солдатские шинели, хорошо вооружены и готовы защищать друг друга и свой хлеб.

В 1922 году в Москве была издана интереснейшая книга экономиста Н. Д. Кондратьева «Рынок хлебов». Анализируя положение дел на хлебном рынке от начала войны и до конца 1918 года, Н. Д. Кондратьев приводит множество достоверных и точных статистических данных, которые, в частности, доказывают прожектерский характер и ошибочность многих расчетов, декретов и распоряжений СНК и Наркомпрода. Кем были все эти мешочники? Если речь шла о крестьянах, то это были почти исключительно простые крестьяне-середняки и бедняки, хотя они могли продавать за вознаграждение и хлеб соседа-кулака. По свидетельству Н. Д. Кондратьева, еще в 1917 году был проведен опрос в 627 селениях Калужской губернии, которая относилась тогда к потребляющим. В деревнях и селениях, где проводился опрос (с 1 августа 1917 года по 1 января 1918 года), в 94 процентов крестьянских семей были мешочники. В этих 627 селениях (это 30 процентов всех деревень и сел области) было обнаружено 187,5 тысячи человек, занимавшихся мешочничеством, то есть около 500 тысяч на всю губернию. В среднем каждый мешочник перевозил до 10 пудов хлеба. Подсчеты показывали, что без помощи мешочников до 40 процентов населения губернии могло погибнуть от голода. Тот же Кондратьев свидетельствует, что с января по май 1918 года, согласно анкетным опросам, в Москве к покупке хлеба на вольном рынке прибегали 85 процентов рабочих и 77 процентов служащих и учащихся[179].

Мешочниками в 1918 году становились не только крестьяне. Часто члены семей, рабочих и служащих, собрав свой скарб или ремесленные поделки, в одиночку или группами отправлялись в деревню за хлебом. Ехали и сами рабочие, надеясь заработать хлеб, помогая крестьянам в их работе. Ехали из города к родственникам, жившим в деревне.

Позднее В. И. Ленин в одной из своих работ, продолжая оправдывать монополию хлебной торговли, приводил статистические данные по 26 губерниям, из которых следовало, что в 1916 году рабочие и служащие в городах половину потребляемого ими хлеба получали за счет мешочников и только другую половину в качестве пайка от государства. Конечно, пайковый хлеб был много дешевле, чем на вольном рынке, но за счет пайка семья рабочего или служащего просто не могла прожить.

Ленин в первую очередь отмечал тот факт, что и без пайков рабочие семьи не могли прожить, а стало быть, хлебная монополия была необходимой. Однако это не слишком убедительный довод. Ведь тот же самый паек можно было обеспечить и за счет простого натурального налога, как это и происходило позднее – в 1921–1922 годах. И в этом случае не нужно было бы создавать ни заградотрядов, ни дорожных отрядов, ни продотрядов, ни множества других отрядов, групп и организаций. К тому же неизбежно снизились бы вдвое или втрое цены на хлеб на вольных рынках. Не надо было бы создавать и концлагеря – для мешочников и спекулянтов.

Является фактом, что в 1918 году именно вольный рынок давал населению городов до 50–60 процентов потребляемого им хлеба. Без этого рынка мало кто из жителей больших городов мог выдержать тяготы послевоенной разрухи. Вот почему во все годы Гражданской войны советская власть так и не закрыла знаменитую Сухаревку, которая стала синонимом вольного рынка. В огромной крестьянской, мелкобуржуазной стране ни «лишний» хлеб, ни «лишние» промышленные товары просто не появились бы, если бы в каждом крупном городе не существовало бы полузапретного вольного рынка, то есть своей Сухаревки. Но ведь и за риски и за мелкие масштабы торговли нужно было платить. Монополия хлебной торговли еще в начале 1918 года вытеснила и разрушила созданные ранее системы и формы частной торговли продовольствием, она разрушила весь прежний аппарат хлебной торговли, который теперь и был заменен мешочниками. Но, как правильно отмечал Н. Д. Кондратьев, если из-за двух-трех или даже из-за десяти пудов хлеба едут за 200–300 верст три-четыре мешочника, то все их громадные путевые издержки будут отражаться на цене этого хлеба. Кроме того, походы миллионов мешочников расстраивали и без того расстроенный транспорт, отвлекая тысячи людей на работу в заградотрядах. Неудивительно, что даже в небольшой книге одного из деятелей Наркомпрода, изданной в 1919 году для оправдания политики Наркомпрода и хлебной монополии, в книге, где автор всех мешочников называет «жуликами», «спекулянтами», «человеческой пылью» и т. п., в этой книге есть неожиданное восклицание, что лучше бы этой запрещенной частной торговлей занимались не миллионы мешочников, а сотня «крупных акул, работавших как-никак на виду и руководствовавшихся до известной степени коммерческой этикой, а главное, действительным хозяйственным расчетом»[180].

Фактически к весне 1918 года, когда снабжение городского населения продовольствием было почти разрушено, а новые формы снабжения городов только зарождались, в эти месяцы почти все население потребляющих губерний было ввергнуто в паломничество за хлебом. В этих условиях политика так называемых твердых цен, монополия хлебной торговли и формальное запрещение свободы торговли, разрушая или, вернее, оттесняя вольный рынок, служили не столько облегчению положения населения, сколько приводили к повышению нелегальных, или вольных, цен на хлеб, которые выросли за три года – с 1915 по 1918 год – более чем в 100 раз!

В трудностях с продовольственным снабжением городов были и объективные причины. Общее производство хлеба в стране в годы войны уменьшилось почти на 20 процентов. Уменьшилось и производство сельскохозяйственных орудий, удобрений, сахара, тканей для населения и т. д. И тем не менее запасы хлеба в стране были, немало излишков хлеба имелось в производящих губерниях. Однако наладить обмен между производящими и потребляющими губерниями не удавалось. Выдача хлеба в Москве непрерывно уменьшалась: в июле – октябре 1917 года она составила в среднем 21 фунт на человека в месяц, а в мае-июне 1918 года – всего 7,6 фунта. Было немало дней в эти месяцы, когда хлеб населению не выдавали вовсе[181].

Серьезной ошибкой органов советской власти было продолжение и усиление мер по национализации теперь уже в основном средней и мелкой промышленности. Эта национализация проводилась, несмотря на призывы Ленина приостановить «красногвардейскую атаку на капитал». Если центральные власти действительно сократили масштабы национализации, то местные власти в апреле – июне 1918 года стали проводить все более масштабную национализацию всей средней и мелкой промышленности. Подавляющее большинство мелких и средних предприятий было национализировано, конфисковано, секвестрировано местными Советами, совнархозами, даже профсоюзами, промышленность, как писал один из исследователей, «была расхватана революционными органами пролетариата на местах»[182].

Явно поспешным и неоправданным мероприятием, вызвавшим недовольство мелкой буржуазией города и деревни, был принятый в апреле 1918 года декрет об отмене права наследования. В этом декрете, в частности, говорилось: «Наследование как по закону, так и по духовному завещанию отменяется. После смерти владельца имущество, ему принадлежащее (как движимое, так и недвижимое), становится государственным достоянием РСФСР… Впредь до изменения декрета о всеобщем социальном обеспечении, нуждающиеся (то есть не имеющие прожиточного минимума) нетрудоспособные родственники по прямой нисходящей и восходящей линии, полнородные и неполнородные братья и сестры и супруг умершего получают содержание из оставшегося после него имущества»[183].

Ошибочные тенденции в политике большевиков нашли свое отражение и в таком документе В. И. Ленина, как набросок «Основных положений хозяйственной и особенно банковской политики», который был написан в апреле 1918 года, но впервые опубликован только в 1933 году. Ленин писал: «1. Доведение до конца национализации промышленности и обмена. 2. Национализация банков и постепенный переход к социализму. 3. Принудительное объединение населения в потребительские общества (+ товарообмен). 4. Учет и контроль производства и распределения продуктов. 5. Трудовая дисциплина (+ налоговая политика)».

В этом же документе были слова о принятии «самых решительных и драконовских мер по поднятию дисциплины и самодисциплины рабочих и крестьян», а также слова о «безусловной и немедленной централизации»[184].

Подобного рода программа для условий весны 1918 года была нереальной и ошибочной в своей основе. В 1918 году не было условий и необходимости проводить «до конца национализацию производства и обмена». Ошибочным было и требование о «принудительном кооперировании всего населения в потребительские общества». Слова о «драконовских мерах по поднятию дисциплины и самодисциплины» расходились с программными требованиями большевиков о сознательной дисциплине. Хотя процитированный мною документ и не был опубликован, он нашел свое отражение в ряде мероприятий, имевших тяжелые последствия для советской власти.

2. Отход масс от большевиков. Усиление мер насилия и террора. Продовольственная диктатура

Октябрьская революция опиралась на политическую армию, отнюдь не составлявшую большинства населения страны. Большевики никогда не скрывали этого обстоятельства, но, напротив, обосновывали и оправдывали его. Ленин не раз говорил, что для победы социалистической революции большевикам не следует ждать «арифметического» большинства населения. Такая победа возможна, и было бы преступно ее упустить, когда за большевиками будет идти устойчивое и активное меньшинство, например рабочий класс Петрограда, Москвы и других крупных промышленных центров, солдаты столичных гарнизонов и ближайших к столице фронтов, моряки Балтийского флота. Да, конечно, большевики стремились получить поддержку большинства населения страны. Но они были уверены, что после того как партия возьмет в свои руки государственную власть и проведет в жизнь программу революционных реформ, передав крестьянам помещичью землю, рабочим – фабрики и заводы и обеспечит мир, после этого большевики получат поддержку не только рабочих, но и большинства крестьян и таким образом укрепят диктатуру пролетариата.

Хотя и не совсем «по плану», но в целом до весны 1918 года события в России развивались именно по такой схеме. Осенью и зимой 1917/18 года страна была еще вся в движении, политические настроения массы, приливы и отливы ее доверия и недоверия – все это менялось достаточно быстро. Не прошло еще время манифестаций и митингов. К тому же и после закрытия нескольких кадетско-монархических газет газеты других партий и фракций выходили без больших помех, информируя жадное до новостей население о событиях в стране и в мире. Все это вместе давало достаточно чуткий барометр политических настроений, а он показывал в те месяцы как рост симпатий к большевикам в первые десять недель после Октября, так и падение их популярности весной 1918 года.

Это падение популярности большевиков признавал позднее и Ленин. Имея в виду громадное большинство мелкобуржуазного населения страны, от настроения которого зависела судьба революции в России, Ленин писал: «Сначала за большевиков, когда они дали землю и демобилизованные солдаты принесли весть о мире. Потом против большевиков, когда они в интересах интернационального развития революции и сохранения ее очагов в России пошли на Брестский мир, “оскорбив” самые глубокие мелкобуржуазные чувства – “патриотические”. Диктатура пролетариата не понравилась крестьянам особенно там, где больше всего излишков хлеба, когда большевики показали, что будут строго и властно добиваться передачи этих излишков государству по твердым ценам»[185].

Надо сказать, что, несмотря на многие ошибки большевиков, ни главные буржуазные партии, ни тем более монархисты не смогли извлечь из этих ошибок сколько-нибудь ощутимую выгоду. Позиции правых партий усилились весной 1918 года главным образом в казачьих районах, где до 1917 года никакие левые партии не имели влияния. Поэтому ошибками первых органов советской власти на Дону и Кубани воспользовались именно правые партии – кадеты и монархисты. Уже в мае 1918 года вся почти Донская область оказалась, не без поддержки германских войск, под властью генерала П. Краснова, на Дону и на Кубани формировалась Добровольческая армия, основу которой составляло офицерство. В полную силу эти отряды и армии заявили о себе к концу 1918 года, после военного переворота в Омске и прихода к власти в Сибири адмирала А. Колчака. Пока же, в мае и июне 1918 года, просчеты и ошибки большевиков давали новые политические шансы для таких партий, как меньшевики и эсеры.

Об эсерах, впрочем, уже нельзя было говорить как о единой партии: эта партия раскололась на левых и правых эсеров. Положение правых эсеров было таково, что во многих губерниях в их организациях почти не осталось рядовых членов. В уездах, где еще год назад имелись большие по тем временам организации правых эсеров, после разгона Учредительного собрания сохранились порой лишь небольшие группы в 10 или 20 человек. Правым эсерам приходилось прекращать издание своих газет и свертывать свою активную деятельность.

Усилился разброд и среди меньшевиков, после Октября небольшое правое крыло этой партии во главе с А. Потресовым настаивало на проведении вооруженной борьбы с большевиками. «Неосновательна надежда, что большевиков можно причесать, – заявлял А. Потресов. – Большевизм тем и характерен, что он никогда не позволял себя причесывать. Он непоколебим. Его можно сломить, но согнуть нельзя. А чтобы сгибать могли мы – это смешно»[186]. Еще осенью 1917 года партия меньшевиков была почти стерта с политической арены России. На выборах в Учредительное собрание меньшевики получили менее 2 процентов голосов.

Однако с весны 1918 года положение меньшевиков начало меняться. С усилением голода и ухудшением общего экономического положения в стране часть рабочих, в том числе и в Петрограде, стала снова прислушиваться к голосам меньшевиков. Вместе с эсерами они выдвинули идею Всероссийского рабочего съезда, который можно было бы противопоставить Советам.

И в центре и в регионах активнее стали вести себя правые эсеры. С 7 по 14 мая 1918 года в Москве проходил 8-й совет партии правых эсеров. После ожесточенных прений этот совет провозгласил основной линией партии подготовку вооруженного восстания против большевиков и их СНК и образование демократического правительства, избранного Учредительным собранием. Эсеровский совет высказался за продолжение войны с Германией и восстановление коалиции с Антантой.

Наиболее важной для судеб страны в те месяцы была позиция левых эсеров, так как именно за этой партией шли тогда большие массы крестьянства и городской мелкой буржуазии. Эта партия после Бреста вышла из состава СНК, но ее представители продолжали работать в ряде органов СНК и ВЦИК, даже в ВЧК, а также среди командного состава молодой Красной армии.

Заявляли о себе и анархисты. Они также усилили весной 1918 года свою агитацию. Их главным требованием в это время был призыв передать свою власть в стране профессиональным союзам и считать именно Всероссийский совет профессиональных союзов высшим органом власти в РСФСР.

Отход масс от большевиков отразился на составе IV и V Всероссийских съездов Советов, где количество большевиков уменьшалось, а левых эсеров увеличивалось. Но еще более показательными были выборы в уездные Советы. Вот сведения о партийном составе ста уездных Советов, избранных в апреле – августе 1918 года, в сравнении с составом тех же Советов на 14 марта 1918 года[187].

Можно предположить, что в более отдаленных уездах падение авторитета большевиков было более заметным, чем в центральных областях. Надо также учесть, что сам характер выборов в Советы (эти выборы не были равными) и тот факт, что большевики были все еще правящей партией, также повлиял на результаты выборов. Однако политическая тенденция была очевидна.

Особенно сильно упало влияние большевиков в производящих губерниях, где имелись излишки хлеба и куда в основном направлялись поезда Наркомпрода. Это черноземные области России, Северный Кавказ, значительная часть Поволжья и Сибирь. Это позднее признавал и В. И. Ленин. «Мы не могли, – писал он, – дать крестьянам в Сибири того, что дала им революция в России. В Сибири крестьянство не получило помещичьей земли, потому что там ее не было, и потому им легче было поверить белогвардейцам»[188]. «Сибирь, – пояснял Ленин, – край крестьян сытых, крепких и не склонных к социализму»[189]. То же самое можно было сказать и обо всех казачьих районах.

Тем не менее до февраля-марта 1918 года «триумфальное шествие советской власти» захватило и южные районы России, а также Сибирь. Советская власть побеждала и здесь, несмотря на лихорадочные попытки местных антибольшевистских групп создать здесь свои думы, войсковые правительства, комитеты Учредительного собрания и т. п. Так, например, в феврале 1918 года в Томске было создано некое «Временное правительство автономной Сибири», возглавляемое эсером П. Я. Дербером. Но судьба этого правительства мало отличалась от судьбы калединского правительства на Дону. Уже в феврале 1918 года Томский совет арестовал значительную часть этого «правительства», отвез арестованных на ближайшую к Томску узловую станцию «Тайга» и отпустил на свободу, запретив возвращаться в Томск, но уже в апреле-мае 1918 года различные эксперименты Наркомпрода, а также ошибки и злоупотребления органов советской власти подорвали влияние большевиков в Сибири и на юге России.

Как я уже писал выше, первым камнем преткновения между большевиками и левыми эсерами стал Брестский мир; этот мир вызвал острую полемику и среди самих большевиков. Но весной 1918 года заключение такого мира было совершенно необходимо, и поэтому риски, на которые шел в данном случае Ленин, были оправданы. Далекий от симпатий к Ленину его западный биограф Луис Фишер писал: «Как государственный деятель Ленин наблюдал, взвешивал, рассуждал и приходил к выводу на основании реальных условий. Власть не ударила ему в голову, а прояснила ее… Он судил по конкретной ситуации. Ситуация 1918 года требовала приобретения мира дорогой ценой. Ленин видел это с самого начала и готов был заплатить эту цену. Этим он спас созданное им государство»[190].

К сожалению, в области экономического строительства и продовольственного снабжения Ленин не проявил такого же трезвого прагматизма, свободного от теоретических и абстрактных концепций прошлых лет. И это дорого обошлось самим большевикам. Еще один небольшевистский автор, которого Ленин знал и ценил как достаточно объективного человека, – я имею в виду Н. Устрялова, – писал в своей книге «Под знаком революции»: «Политика реквизиций и конфискаций вызывала со всех сторон органический протест, а запрещение торговли – всеобщее неповиновение. Человек, решившийся подчиняться коммунистическим декретам, умер бы с голоду через пару недель после своего решения. Ибо легально, кроме знаменитой восьмушки сомнительного хлеба и тарелки бурды из гнилого картофеля, достать было нечего. Вся страна, включая самих коммунистов, жила вопреки коммунистическим декретам, вся Россия “спекулировала”, и естественно, что официальных оснований карать каждого гражданина можно было найти сколько угодно»[191].

В целом же можно сказать, что к началу лета 1918 года большевики утратили значительную часть ранее приобретенного доверия и среди крестьян, особенно средних, и среди ремесленников, и даже среди части рабочих, чем, конечно, спешили воспользоваться другие партии.

Недовольство экономической политикой большевиков в производящих губерниях России было столь велико, что местные органы советской власти были вынуждены отменять хлебную монополию и твердые цены. Направленный в начале июня 1918 года в Царицын И. Сталин телеграфировал Ленину: «Шестого прибыл в Царицын. Несмотря на неразбериху во всех сферах хозяйственной жизни, все же возможно навести порядок. В Царицыне, в Астрахани, в Саратове хлебная монополия и твердые цены отменены Советами, идет вакханалия и спекуляция. Добился введения карточной системы и твердых цен в Царицыне. Того же надо добиться в Астрахани и Саратове, иначе через эти клапаны спекуляции утечет весь хлеб»[192].

Эта телеграмма была отправлена в Москву 7 июня. Ясно, что за один день пребывания в Царицыне Сталин не мог добиться введения твердых цен и карточек, он добился только принятия решения на этот счет местными Советами. Все же путем самых жестких мер Сталин сумел заготовить несколько миллионов пудов зерна и большое количество скота. Однако в Москву удалось отправить лишь небольшое количество этого продовольствия. Заверения Сталина, что по линии Царицыно – Поворино – Козлов – Рязань – Москва можно будет отправлять по восемь и более маршрутных поездов в день, не были выполнены. Победа Краснова на Дону, временные успехи контрреволюции на Северном Кавказе и действия чехословацкого корпуса, все это очень скоро заставило Сталина переключить свое внимание с вопросов продовольственных на военные проблемы. Разбирая позже причины неблагоприятной обстановки и неудачи своей миссии на юге, Сталин в письме Ленину отмечал: «Обрисованную выше неблагоприятную обстановку следует объяснить: 1) Поворотом фронтовика, “справного мужика”, в октябре боровшегося за советскую власть, – против советской власти (он ненавидит всей душей хлебную монополию, твердые цены, реквизиции, борьбу с мешочничеством»)[193].

Недовольство захватило, однако, не только «справного мужика», но и значительную часть рабочих, особенно в провинциальных центрах.

Так, например, еще 25 мая 1918 года председатель Ижевского комитета РКП (б) Вятской губернии И. Д. Пастухов и секретарь Ф. Фокин сообщали в ЦК об активизации на заводе деятельности эсеров и анархистов, и что в силу этого влияние большевиков на рабочих падало, а эсеров и анархистов росло. Для спасения положения Ижевский партийный комитет просил прислать в Ижевск опытных партийных работников из Москвы[194]. Выслать в Ижевск партийных работников ЦК РКП(б) не смог, так как сходные просьбы содержались в десятках телеграмм, получаемых в Москве из всех областей страны. И уже 1 июня Ижевский комитет РКП б) повторяет свою просьбу, одновременно сообщая, что в Ижевске избран новый городской Совет, в котором большевики оказались в меньшинстве[195].

В заключение поставим вопрос, – а возможно ли было весной 1918 года создание не однопартийного, а коалиционного социалистического правительства? Да, это было возможно, и это показал краткий опыт коалиции с левыми эсерами. Возможен был и какой-то блок с некоторыми фракциями меньшевиков. Такие предложения исходили и от самих большевиков, но они были отвергнуты меньшевиками. Однако, по свидетельству бывшего меньшевика И. Майского, в ЦК партии меньшевиков эти предложения большевиков обсуждались и некоторые из меньшевиков были готовы их принять[196].

Самым серьезным препятствием к коалиции левых партий стал Брестский мир. Однако еще более серьезным препятствием этой коалиции стала экономическая политика большевиков. Сам Ленин не был принципиальным противником коалиции с меньшевиками и эсерами, поэтому опыт Русской революции в этом отношении он никогда не считал ни исключительным, ни обязательным. Уже в 1919 году в своем «Приветствии венгерским рабочим» по случаю социалистической революции в Венгрии Ленин писал: «Товарищи венгерские рабочие! Вы дали миру еще лучший образец, чем Советская Россия, тем, что сумели сразу объединить на платформе настоящей пролетарской диктатуры всех социалистов»[197]. В России этого сделать не удалось.

Как и следовало ожидать, различного рода мероприятия по организации продуктобмена, равно как и попытки закупки хлеба у крестьян за обесцененные денежные знаки, закончились явной неудачей, хотя закупочная цена и повышалась несколько раз, обесценение бумажных советских денег происходило гораздо быстрее. Между тем продовольственное положение в городах и в основных промышленных губерниях к началу мая 1918 года стало особенно тяжелым. По сравнению с апрелем подвоз и выдача хлеба в мае сократились почти вдвое. Во многих районах начинался настоящий голод.

Перед советским правительством открывались тогда два возможных пути для решения продовольственных проблем. Первый – был путем компромисса. Нужно было сделать уступку основной массе крестьянства и разрешить в стране, по крайней мере, относительную свободу торговли и обмена, что сразу же смягчило бы растущее в стране напряжение, успокоило крестьян и рабочих, ослабило межпартийную борьбу в Советах. Нельзя было забывать и старого правила русской деревни – «весенний день – год кормит». Главные усилия в деревне надо было направлять не на разжигание взаимных распрей и классовой борьбы, а на проведение весеннего сева, в том числе и на отошедших к крестьянам помещичьих землях.

Второй путь был путем насилия, путем диктатуры. Большевики знали, что хлеб в деревне есть. Они знали, что крестьяне прячут зерно, не желая отдавать его за квитанции или за бумажные деньги, да, конечно, это был мощный нажим со стороны крестьянства на молодое советское правительство, и лидеры крестьянства, то есть партии левых и правых эсеров, были уверены, что перед угрозой голода большевики будут вынуждены отступить.

Какой путь избрать?

В 1921 году в гораздо более трудной и сложной обстановке, при полной разрухе, при большем ожесточении крестьянства и при меньших возможностях для маневра, большевики избрали путь отступления и компромисса, путь НЭПа. Они разрешили относительную свободу торговли и заменили продразверстку продналогом. Тем самым они спасли советскую власть от гибели.

Но весной 1918 года большевики избрали путь насилия. Они решили взять у крестьян хлеб с применением силы и накормить им голодающих рабочих и служащих промышленных центров России. 13 мая 1918 года ВЦИК и СНК опубликовали декрет «О предоставлении Наркомпроду чрезвычайных полномочий». В стране вводилась продовольственная диктатура. В опубликованном декрете говорилось: «Скопившая в своих кубышках огромные суммы денег, вырученных от государства в годы войны, крестьянская буржуазия остается глухой и безучастной к стонам голодающих рабочих и крестьянской бедноты. Она не вывозит хлеба к ссыпным пунктам в расчете вынудить государство к новому повышению цен и продает в то же время хлеб по баснословным ценам хлебным спекулянтам – мешочникам. Этому упорству жадных деревенских кулаков и богатеев должен быть положен конец… Остается единственный выход – на насилие владельцев хлеба над голодающей беднотой ответить насилием над владельцами хлеба. Ни один пуд хлеба не должен оставаться в руках крестьянина за исключением количества, необходимого на обсеменение его полей и продовольствие его семьи до нового урожая»[198].

Нетрудно заметить неадекватность опубликованного декрета. О каких деньгах в «кубышках» шла речь? Большая часть этих денег была отменена или обесценилась. Начав говорить о кулаках и спекулянтах, составители декрета в дальнейшем говорили уже просто о крестьянах, у которых нельзя оставить в руках ни одного пуда «лишнего» хлеба. А как определить количество зерна на обсеменение? Ведь если у крестьян будет изыматься весь «излишний» хлеб, то и засевать он будет на следующий год меньший клин. Зачем же трудиться бесплатно? А если новый урожай будет ниже предыдущего?

Проблемой стал сразу и вопрос о том, – а кто же будет отбирать по деревням и селам громадной России излишки зерна? Аппарат Наркомпрода был тогда еще не слишком велик, и коммунистов там имелось лишь около 5 процентов. С помощью каких сил и средств Наркомпрод смог бы осуществлять свою продовольственную диктатуру? Естественным ответом было предложение централизовать и расширить создание продовольственных отрядов из промышленных рабочих, стихийное образование которых происходило еще зимой 1917/18 года. Уже в декрете о продовольственной диктатуре было рекомендовано – провести экстренную мобилизацию для этих целей рабочих по всей стране. Ленин лично занялся формированием таких отрядов. Еще 10 мая он направил к наркому продовольствия А. Д. Цюрупе рабочего А. Иванова со следующей запиской: «Податель – Андрей Васильевич Иванов, рабочий Путиловского завода. Я ему рассказал о вчерашнем декрете и о постановлении насчет того, чтобы Комиссариат труда экстренно мобилизовал рабочих. Я сказал ему свое мнение: если питерские рабочие не создадут по отбору надежной армии в 20 тысяч человек для дисциплинированного и беспощадного военного похода на деревенскую буржуазию и на взяточников, то голод и гибель революции неизбежны. Прошу подтвердить это подателю и кратко дать заявление, что вы дадите таким отрядам полнейшие полномочия на точно таких же условиях. Очень прошу дать ему такое заявление для прочтения в Питере, а настоящее письмо вернуть подателю»[199].

Пожалуй, весь май 1918 года главным делом, которым занимался Ленин, была организация «крестового похода» за хлебом. Он написал большое письмо питерским рабочим «О голоде», призывая их взять на себя инициативу в этом важнейшем для судеб революции деле. В производящие губернии были направлены виднейшие члены ЦК РКП(б), наделенные чрезвычайными полномочиями. Их главной задачей должен был стать сбор хлеба и отправка его в центр. Наркома труда А. Г. Шляпникова Ленин направил на Кубань, И. Сталина, как уже говорилось выше, в Царицын.

Результаты этой возглавленной Лениным кампании не были, однако, особенно значительными, и многие руководители партии отнеслись к призывам вождя без особого энтузиазма. Известно, например, что А. И. Рыков, занимавший в 1918–1921 гг. пост председателя ВСНХ, выступил на заседании Совнаркома против диктатуры Наркомпрода. Он предложил не вводить диктатуры в продовольственном деле, а изменить хлебную и продовольственную политику. Руководители Петроградской организации РКП(б) во главе с Г. Зиновьевым не хотели посылать десятки тысяч лучших рабочих города на заготовку хлеба в деревни. Они опасались остановки работы многих предприятий города и распыления петроградского пролетариата. К концу мая 1918 года во всех продотрядах, подчиненных Наркомпроду, имелось не более трех тысяч человек. Кроме этих отрядов, носивших громкое наименование «Продармии», были созданы отряды Военпродбюро ВЦСПС, но и в них на конец мая 1918 имелось несколько тысяч человек.

Ленин предложил тогда объявить всю страну на военном положении и сосредоточить большую часть усилий Военного комиссариата на решении продовольственных проблем, эти предложения Ленина об использовании Красной армии для сбора хлеба были вскоре обсуждены и одобрены в СНК и в ЦК РКП(б). Однако сама Красная армия тогда еще только формировалась, ее возможности были невелики. К тому же очень скоро ее пришлось использовать по прямому назначению.

1 июня 1918 года в центральных газетах было опубликовано воззвание СНК «Все на борьбу с голодом!», в котором, в частности, говорилось: «С каждым днем продовольственное положение республики ухудшается, хлеба все меньше и меньше доставляется в потребляющие районы. Голод уже пришел: его ужасное дыхание чувствуется и в городах, и в фабрично-заводских центрах, и в потребляющих губерниях.

Что должны делать рабочие и крестьянская беднота, чтобы выйти из создавшегося положения и не дать голоду разрушить завоевания революции? Как и где взять хлеб в ближайшие дни?

Товарищи рабочие и голодающие крестьяне, вы знаете, где находится хлеб. Почти все хлебные излишки – у деревенских кулаков. Разбогатевшие во время войны, скопившие огромные суммы денег, они не нуждаются в сбыте хлеба и держат его, выжидая повышения цен или продавая по спекулятивным ценам. Нажившись на войне, они теперь хотят нажиться на голоде… Деревенские кулаки требуют отмены хлебной монополии и изменения твердых цен. Хлеб у кулаков надо взять силой, надо идти крестовым походом против деревенской буржуазии… Скорее формируйте вооруженные отряды из выдержанных и стойких рабочих и крестьян, скорее высылайте их в распоряжение центральной власти. Беспощадная война против кулаков! Сим, и только сим, товарищи рабочие и голодающие крестьяне, вы победите голод и пойдете к другим победам по пути к социализму». Это воззвание подписали десять деятелей СНК во главе с Лениным, Троцким и Цюрупой.

Показательно, что во всех этих грозных воззваниях можно было найти угрозы кулакам, мешочникам, спекулянтам, но в них нет ни слова о помощи деревне в проведении весеннего сева. Здесь не было никакой заботы о будущем урожае.

Как и следовало ожидать, все другие партии выступили против этого «крестового похода» в деревню. Решительно протестовали не только правые, но и левые эсеры, обладавшие очень большим влиянием в деревне. Газета левых эсеров «Знамя труда» была заполнена протестами против политики большевиков. Что касается меньшевиков, то они выступали против создания продотрядов, ссылаясь на интересы рабочего класса.

Писатель К. Паустовский, который был в 1918 году молодым репортером, оставил нам описание одного из заседаний ВЦИК, на котором обсуждался вопрос о продотрядах:

«Список ораторов подходил к концу. Тогда Мартов очнулся и вялым голосом попросил слова. Зал насторожился. По рядам прошел предостерегающий гул. Мартов медленно, сутулясь и покачиваясь, поднялся на трибуну, обвел пустыми глазами зал и начал тихо и неохотно говорить, что проект декрета о посылке продовольственных отрядов в деревню нуждается в более точной юридической и стилистической редакции. Мартов долго рылся в своих записях, не находя того, что ему было нужно, и с досадой пожимал плечами. Зал убедился, что никакого взрыва не будет. Снова зашелестели газеты… Вдруг зал вздрогнул. Я не сразу понял, что случилось. С трибуны гремел, сотрясая стены, голос Мартова. В нем клокотала ярость. Мартов потрясал перед собой сжатыми кулаками и кричал, задыхаясь: “Предательство! Вы придумали этот декрет, чтобы убрать из Москвы и Петрограда всех недовольных рабочих – цвет пролетариата! И тем самым задушить здоровый протест рабочего класса!” После минутного молчания все вскочили с мест. Буря криков понеслась по залу. Его прорезали отдельные выкрики: “Долой с трибуны!”, “Предатель!”, “Браво, Мартов!”, “Как он смеет”, “Правда глаза колет!”. Свердлов неистово звонил, призывая Мартова к порядку. Но Мартов продолжал кричать еще яростнее, чем раньше. Свердлов лишил Мартова слова, но тот продолжал говорить. Свердлов исключил его на три заседания, но тот только отмахнулся и продолжал бросать обвинения одно другого злее. Свердлов вызвал охрану. Только тогда Мартов сошел с трибуны и под свист, топот, аплодисменты нарочито вышел из зала»[200].

Было ясно, что крестьяне добровольно отдавать хлеб не будут. Поэтому во всех воззваниях к рабочим говорилось о «беспощадном подавлении» сопротивления кулаков и спекулянтов. На практике это означало террор. И действительно, в поправках к декрету о продовольственной диктатуре Ленин писал: «Сильнее подчеркнуть основную мысль о необходимости для спасения от голода, вести и провести беспощадную и террористическую борьбу и войну против крестьянской и иной буржуазии, удерживающей у себя излишки хлеба. Точнее определить, что владельцы хлеба, имеющие излишки хлеба и не вывозящие их на станции и в места сбора и ссыпки, объявляются врагами народа и подвергаются заключению в тюрьме на срок не ниже 10 лет, конфискации всего имущества и изгнанию навсегда из общины»[201].

Однако и эти меры оказались недостаточными, и вскоре ВЧК и продотряды получили право расстрела саботажников и спекулянтов. Оправдывая позднее введение смертной казни, против которой еще год назад большевики выступали даже более решительно, чем другие партии, Ленин теперь заявлял: «…революционер, который не хочет лицемерить, не может отказаться от смертной казни. Не было ни одной революции и гражданской войны, в которых не было расстрелов… Перед нами стоит самый трудный период, именно период, который остался до урожая. Ссылаются на декреты, отменяющие смертную казнь. Но плох тот революционер, который в момент острой борьбы останавливается перед незыблемостью закона. Законы в переходный период имеют временное значение. И если закон препятствует развитию революции, он отменяется или исправляется»[202].

К середине июня 1918 года террор усиливается. 16 июня нарком юстиции П. И. Стучка подписал приказ, в котором говорилось: «Революционные трибуналы в выборе мер борьбы с контрреволюцией, саботажем и прочим не связаны никакими ограничениями»[203].

Этот же террор, начатый для ликвидации хлебных затруднений, распространился и на города; после убийства правыми эсерами одного из руководителей Петроградского совета В. Володарского Ленин направил Г. Зиновьеву, возглавлявшему тогда Петроградский совет, следующее письмо: «Тов. Зиновьев! Только сегодня мы услышали, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что Вы (не Вы лично, а питерские цекисты или пекжисты) удержали.

Протестую решительно! <…> Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает»[204].

Разумеется, усиление массового террора, особенно в деревне, вызвало бурный протест меньшевиков и правых эсеров. В этих условиях ВЦИК принял решение вообще исключить из своего состава представителей партий эсеров (правых и центра) и меньшевиков. Изгнание из Советов левых эсеров произошло всего через один месяц – в июле 1918 года.

Действия продотрядов в деревне, как и все другие декретированные «исключительные меры», не остались без ответа со стороны крестьянства. Как свидетельствовал Н. Кондратьев, «на вооруженное насилие деревня, наводненная вернувшимися после стихийной демобилизации армии солдатами, ответила вооруженным сопротивлением и целым рядом восстаний. Вот почему период от весны и до глубокой осени 1918 года представляется временем кошмарной и кровавой борьбы на полях производящей деревни»[205].

3. Образование комбедов и начало Гражданской войны в России

Несмотря на воззвания СНК и ВЦИК, формирование продовольственных отрядов в городах шло в мае и в начале июня 1918 года очень медленно. В середине июня Главному управлению Продармии, которая была создана Наркомпродом, были подчинены отряды с общей численностью около трех тысяч человек. В самом конце июня Продармия насчитывала 4167 человек[206]. Больше всего продармейцев дал все же Петроград. Вся Москва и соседние с ней промышленные центры дали всего около тысячи человек. Еще меньше «продармейцев» поступило в распоряжение Наркомпрода из других городов России. Но что могли сделать эти несколько тысяч человек на бескрайних просторах сельской России, деревенское население которой было в то время настроено враждебно к большевикам? Небольшие и плохо вооруженные отряды рабочих не могли сломить сопротивление деревни, и были случаи, когда направленные туда отряды уничтожались поголовно.

Надо иметь в виду, что большевики всегда считали себя партией рабочего класса и почти не имели организаций в деревне. В многотомной «Истории КПСС» мы можем прочесть, что на конец 1917 года во всей России было зарегистрировано всего 203 сельские ячейки и 4122 члена партии. Комментируя эти данные, историк М. А. Китаев писал: «Сеть сельских партийных организаций росла медленно и в первой половине 1918 года. В 48 губерниях России в феврале 1918 года функционировало всего 52 укома и 16 волкомов. Партийные организации были, как правило, очень малочисленными. Так, например, Талдомская волостная организация Тверской губернии, созданная 28 февраля 1918 года, насчитывала всего 12 коммунистов. В апреле 1918 года во всех партийных организациях Ярославской губернии состояло на учете всего 590 коммунистов»[207]. Во многих производящих губерниях, в Сибири, в станицах Дона и Кубани о большевиках чаще всего знали лишь понаслышке. Ничего не знали здесь и о меньшевиках. Из левых партий здесь знали только об эсерах, о народных социалистах и иногда об анархистах. В подавляющем большинстве деревень и сел России не имелось вообще никаких большевистских организаций. Неудивительно, что в такой далекой от большевистского влияния деревне небольшие продовольственные отряды встречались враждебно и мало что могли сделать.

Когда это стало очевидным, среди руководства большевиков возникла мысль о необходимости расколоть деревню и таким образом создать себе здесь какую-то социальную опору. Эту цель и преследовал новый декрет ВЦИК от 11 июня 1918 года со скромным наименованием «Об организации и снабжении деревенской бедноты». Согласно этому декрету, в круг деятельности создаваемых в деревне комитетов бедноты входило в первую очередь распределение хлеба, предметов первой необходимости, сельскохозяйственных орудий, а также содействие продотрядам. В декрете говорилось, что часть изъятого хлеба должна выдаваться самим беднякам, причем «со скидкой с твердой цены», то есть фактически бесплатно. Хотя комбеды формально были организациями бедноты, они очень скоро стали фактической властью на селе, своеобразными деревенскими ревкомами, оттеснив на второй план сельские Советы, в которых главную роль играли середняки и кулаки, составлявшие вместе большинство населения на селе. Впрочем, очень скоро комбедам было предложено и формально перенять власть на местах у «засоренных» Советов.

Нет сомнения, что создание комбедов намного облегчило работу продотрядов. Объединив беднейшую часть крестьянства, комбеды создали большевикам социальную опору в деревне, придав реальный смысл понятию диктатура пролетариата и беднейшего крестьянства. В этом смысле комбеды не только укрепили диктатуру пролетариата, но и, вероятно, спасли ее от близкой гибели. Ленин был прав поэтому, когда он говорил позднее, что создание комбедов было «поворотным пунктом и показало, что рабочий класс городов, объединившийся в Октябре со всем крестьянством для того, чтобы разбить главного врага свободной, трудящейся и социалистической России, чтобы разбить помещика, от этой задачи пошел вперед … к союзу с беднейшей частью крестьянства, дабы пробудить в деревне социалистическое сознание»[208].

Различного рода книг и статей о комбедах в СССР было опубликовано очень много. Однако почти во всех работах о комбедах проводится обычно мысль, что именно с их созданием связано «перенесение социалистической революции из города в деревню», что в деревне «социалистическая революция началась с лета 1918 года» и т. п. Но это крайне спорный тезис. Да, это верно, что комбеды поддержали тогда советскую власть в городах и внесли в деревню «дух острой классовой борьбы». Но ведь беднейшее крестьянство в отличие от городского пролетариата вовсе не было тогда носителем социалистических идей. Главной целью деревенской бедноты было не создание каких-либо социалистических хозяйств, колхозов или совхозов. Она мечтала провести в деревне новый передел земли и имущества, и именно такой передел начался здесь после создания комбедов. Если Октябрьская революция сопровождалась уничтожением помещичьего хозяйства, то после создания комбедов в российской деревне началось уничтожение кулацкого, то есть крупного крестьянского хозяйства. Только это первое в нашей истории раскулачивание не сопровождалось созданием крупных коллективных хозяйств, а привело к созданию множества новых мелких и средних хозяйств. Новый передел земли принял огромные масштабы: по приблизительным данным, у богатых крестьян было отобрано около 50 миллионов гектаров земли из имевшихся у них 80 миллионов. У этих же богатых крестьян отбирали часть рабочего скота, сельскохозяйственных орудий, мельницы, часть домашнего имущества. Все это отбиралось обычно безвозмездно, хотя имущество богатых крестьян было лишь частично создано за счет эксплуатации труда батраков. Большая часть этого имущества была создана и трудом самих кулаков. Были случаи, когда отобранная у кулаков техника поступала в прокатные пункты – для общего пользования. Были случаи создания небольших коммун или артелей. Однако большая часть отобранного у кулаков имущества и земли просто переходила в руки малоимущих крестьян или батраков. Кроме того, был подтвержден введенный ранее запрет сдавать землю в аренду и нанимать батраков, который до лета 1918 года фактически не исполнялся. Раскулачивание 1918 года отличалось, однако, от раскулачивания 1929–1932 гг. тем, что семьям кулаков оставлялась часть земли, усадьба, часть имущества, инвентаря и часть рабочего скота. Они превращались в середняков, а не выселялись за пределы своей деревни или за пределы области, как это было позднее в годы сплошной коллективизации.

Конечно, создание и деятельность комбедов в 1918 году помогли продовольственному снабжению городов и работе продовольственных отрядов, комбеды укрепили социальную базу большевиков в деревне, хотя их создание и их деятельность никак нельзя назвать «социалистической революцией». Нельзя умолчать и о том, что этот, по выражению Ленина, «последний и решительный бой с кулачеством» был вместе с тем весьма рискованным предприятием и имел немало тяжелых последствий. Да, это верно, создание комбедов и их активная антикулацкая деятельность (а ведь только в 33 губерниях РСФСР было образовано более 100 тысяч комбедов) нанесли сильнейший удар по капитализму в деревне. Однако раздел кулацких земель и дальнейшее «осереднячивание» деревни не имели ничего общего с дореволюционной программой по аграрному вопросу самих большевиков. Разгром кулачества был одновременно чувствительным ударом по производительным силам русской деревни, ибо на смену более производительным и более товарным богатым хозяйствам создавались новые бедняцкие и середняцкие хозяйства, которые почти не производили товарного хлеба. Тем самым, решая сиюминутные текущие задачи снабжения хлебом как городов, так и малоимущих слоев деревни, Наркомпрод до крайности затруднял решение тех же проблем не только в более отдаленном, но и в близком будущем. Уже урожай 1918 года, несмотря на демобилизацию и возвращение в деревню миллионов работников, был меньше урожая 1917 года. Это было связано не только с погодой, но и с разгоревшейся в деревне аграрной революцией. К тому же отбирать впоследствии хлебные «излишки» у середняков и бедняков было несравненно труднее, чем отбирать хлеб у помещиков и сельской буржуазии.

Но главная опасность для власти большевиков была даже не в этом. Создание комбедов обострило политическую обстановку в стране. Особенно сильное недовольство политикой большевиков возникло в хлебопроизводящих областях – в черноземном Центре, в Сибири и Поволжье, на Северном Кавказе. Создавалось положение, при котором небольшая искра могла вызвать грандиозный пожар гражданской войны. И крестьяне и казаки устали от четырехлетней империалистической войны. Они получили землю и мир благодаря большевикам и не хотели снова браться за оружие. Поэтому они поддержали Октябрьскую революцию и советскую власть. Но они не хотели отдавать бесплатно выращенный ими хлеб и готовы были с оружием в руках отстаивать свои новые права. В стране появились те самые недовольные массы, без которых гражданская война была невозможной в 1917 году, но становилась почти неотвратимой в 1918 году.

Различного рода искр, способных разжечь пожар гражданской войны, было к концу весны 1918 года немало. Казачьи мятежи уже охватили Дон, Кубань, а также казачьи станицы на реке Урал. Правительство генерала П. Краснова контролировало почти всю Донскую область. Однако, свергнув «у себя» советскую власть, казаки не имели желания идти дальше и завоевывать для белых генералов центральную часть России. Упорные бои вела под Краснодаром Добровольческая армия, подразделения французской, английской, американской и японской армий уже высадились на севере России и на Дальнем Востоке. Но эти подразделения были еще невелики. Войска Антанты устали от все еще идущей в Европе мировой войны, и у них не было ни возможности, ни желания начинать какую-то новую войну на бескрайних просторах России.

К лету 1918 года в Москве, Петрограде и в других крупных городах России уже возникло немало разного рода подпольных «союзов» и «цензов», объединявших главным образом представителей кадетов, офицеров-монархистов, правых эсеров и некоторых других политических групп. Но все эти подпольные организации не имели заметного политического влияния, они надеялись главным образом на внешнюю помощь – или от недавних «союзников» или от немцев. И представители Антанты и российские контрреволюционеры вели тогда тайные переговоры с руководителями находившегося на советской территории чехословацкого военного корпуса. При этом многие правые русские деятели, ведя переговоры с деятелями Антанты о предоставлении помощи, нередко называли эсеров и меньшевиков столь же «вредоносными», как и большевиков.

Вся эта контрреволюционная возня, как и отдельные восстания на окраинах, не могли оказать решающего влияния на судьбу молодой Советской Республики, пока большинство крестьян поддерживало советскую власть. Но именно создание продотрядов и комбедов решительно изменило политическое положение в русской деревне. Да, большевики имели теперь более прочную поддержку со стороны беднейших крестьян и батраков. Но они временно потеряли поддержку со стороны большинства середняков, то есть основной массы крестьянства.

Разрыв между комбедами и Советами в деревне нашел свое отражение и в полном разрыве большевиков с партией левых эсеров. Отношения с этой партией ухудшились еще со времен Брестского мира, когда левые эсеры голосовали на IV съезде Советов против его ратификации и отозвали своих представителей из Совета народных комиссаров. Но по многим вопросам левые эсеры, составлявшие вторую по величине фракцию ВЦИК, продолжали поддерживать большевиков, особенно когда речь шла о борьбе против контрреволюции и интервенции. Среди руководства левых эсеров не было единства даже по вопросу об участии в советском правительстве. На втором съезде этой партии, в апреле 1918 года, такие руководители этой партии, как М. А. Спиридонова, А. Л. Колегаев, М. Н. Натансон, и другие вновь высказались за участие в СНК. Однако верх одержала тогда другая группа, требовавшая оставаться вне правительства. Ее возглавляли Б. Д. Камков и Д. А. Черепанов.

В нашей литературе нередко утверждалось, что после разрыва с большевиками левые эсеры стали выразителями интересов не трудового крестьянства в целом, а только кулачества, что широкие слои трудового крестьянства стали отходить от эсеров. Но факты не подтверждают этого вывода, и выборы в Советы, происходившие в апреле – июне 1918 года, показали как раз обратное – уменьшение представительства большевиков и увеличение представительства левых эсеров во всех почти местных Советах. К. В. Гусев в своей книге «Крах партии левых эсеров» (М., 1963), анализируя социальную базу левых эсеров, делает в основном правильный вывод, что это была партия трудового крестьянства, то есть крестьянства, не эксплуатирующего чужого труда. С этим согласен и Л. М. Спирин. В своей книге «Классы и партии в Гражданской войне в России» (М., 1968) Спирин предпочитает говорить, однако, не о трудовом крестьянстве вообще, а о середнячестве, этот термин был в большей мере принят в среде марксистов.

Однако почти во всех книгах и статьях, где речь идет о трагическом разрыве между большевиками и левыми эсерами, вся вина за этот разрыв возлагается только на левых эсеров и на их политику. В действительности большая доля вины лежит в данном случае на большевиках, хотя и политика левых эсеров содержала в те месяцы немало ошибок.

В своей книге К. В. Гусев утверждал, что «социальная база левых эсеров менялась в зависимости от их политики на разных этапах революции»[209]. Эту ошибочную точку зрения подправляет Л. М. Спирин, который писал: «Не политика какой-либо партии определяет ее социальную базу, а наоборот, социальная база определяет политику. Так состояло дело и у партии социалистов-революционеров. Изменения их политики и тактики происходило потому, что совершались огромные социально-экономические сдвиги в тех слоях крестьянства, интересы которых она отражала. А слои эти были очень широкими – от бедноты до зажиточных, середняков и богатых крестьян. Отсюда и большая амплитуда колебаний у эсеров. Когда летом 1918 года советская власть повела борьбу не только с кулаками, но с богатыми крестьянами, имевшими излишки хлеба и отказывающимися сдавать их рабочему государству, левые эсеры горой стали за этих крестьян, объективно превратившись в партию, защищавшую интересы деревенской буржуазии»[210].

В этих рассуждениях Л. Спирина можно согласиться со многим, кроме последних фраз. Излишки зерна имели не только кулаки, но и середняки, как простые, так и зажиточные. Никакой хозяйственный крестьянин не смотрел на свои запасы зерна как на излишки. Это был, во-первых, его собственный хлеб, выращенный его трудом на его земле. Крестьянин в России не знал – каким будет урожай будущего года и какими будут события ближайшего года. Поэтому свои «излишки» он рассматривал как необходимый ему страховой фонд и как товар, за который он хотел получить не бумажные деньги, а необходимые ему промышленные товары. Поэтому в их сопротивлении продотрядам, отбиравшим у крестьян почти бесплатно большую часть хлеба, была своя правда.

Л. Спирин приводит «мысленные доводы» большевиков и эсеров в защиту своей политики. Эсеры также стояли за твердые цены, но лишь в том случае, когда можно было обеспечить устойчивость и твердость денежных знаков, за которые крестьянин мог бы приобрести нужные ему товары. Но большевики говорили, а что делать, если у пролетариата сейчас нет ни устойчивой денежной системы, ни промышленных товаров? Что же рабочим семьям помирать с голоду? Эсеры, по мнению Спирина, не могли дать на этот вопрос разумного ответа. Но это не совсем так. Эсеры уже тогда предлагали ввести в стране свободу торговли, и это было вполне разумное в тех условиях предложение. Разбирая сегодня ожесточенные споры весны и лета 1918 года, мы можем убедиться, что предложения левых эсеров были более рациональны и они близки к тем решениям, к которым большевики пришли только в 1921 году в начале НЭПа. Но весной и летом 1918 года эти решения еще не были найдены большевиками, и они видели только один выход – отбирать у крестьян хлеб с помощью насилия. Левые эсеры в 1918 году отражали в своей политике не только позицию деревенской буржуазии (прогрессивная роль которой в русской деревне еще не была исчерпана), но и позицию трудового среднего крестьянства, которое также выступало против продотрядов и комбедов. Руководствуясь сиюминутными соображениями и задачами, лидеры большевиков были убеждены тогда в скором приходе мировой или европейской революции, которая разрешит походя и трудные российские проблемы. Но события в Европе пошли иначе. Европейская революция не приходила, тогда как в России тлевшие в разных местах очаги гражданской войны могли объединиться и вспыхнуть большим пожаром в любое время. Нужен был только повод и пример, и он скоро нашелся. Это было восстание чехословацкого военного корпуса, находящегося в России.

Что собственно представлял собой этот корпус, сформированный в годы Первой мировой войны из числа пленных чехов и словаков, не желавших воевать на стороне Австро-Венгрии? Корпус насчитывал примерно 50 тысяч солдат и офицеров, и он уже в 1916 году принимал участие в боевых действиях в составе русской армии на Южном фронте. Общее руководство корпусом взял на себя Чехословацкий национальный совет, возглавляемый Т. Масариком, главная цель которого состояла в достижении независимости Чехословакии. Надо полагать, что и большевики должны были сочувствовать достижению этой цели и с пониманием отнестись к желанию чехов и словаков вести войну против Австро-Венгерской империи даже после заключения Брестского мира. Однако нахождение на территории Советской России хорошо вооруженного иностранного корпуса, считавшего себя в состоянии войны с Германией и Австро-Венгрией, представлялось явно нежелательным. Начались сложные переговоры, которые завершились решением предоставить этому корпусу возможность покинуть территорию Советской России. Решено было перебросить его через Поволжье, Урал и Сибирь во Владивосток, а оттуда через США в Западную Европу.

Из-за разрухи на транспорте эвакуация корпуса шла очень медленно. К середине мая 1918 года только 16 тысяч его бойцов достигли Владивостока. Остальная часть корпуса растянулась вдоль всей Сибирской магистрали. Крупные подразделения корпуса находились еще в Поволжье и на Урале – от Пензы до Челябинска. Положение усугублялось тем, что по той же одноколейной магистрали, по условиям Брестского мира, на Запад шли эшелоны с германскими военнопленными. Германия торопилась получить своих солдат, и советское правительство, не желая провоцировать конфликт, придавало эвакуации немецких военнопленных определенный приоритет.

Военный комиссариат, возглавляемый Л. Д. Троцким, начал переговоры об эвакуации части чехословацкого корпуса через Архангельск, но ни Англия, ни Франция не дали ответа на советские предложения. Войска корпуса оказались в трудном положении, и среди бойцов поползли слухи о том, что Советы хотят выдать их немцам. Надо сказать, что еще в январе 1918 года чехословацкий корпус был официально включен в состав французской армии и принят на содержание Антантой. Начав весной 1918 года интервенцию на севере России, Антанта считала не совсем логичным выводить из России уже находившийся там и хорошо вооруженный корпус, поэтому с Чехословацким национальным советом начались тайные переговоры об использовании частей корпуса в качестве авангарда войск Антанты в России. Однако настроение рядовых солдат корпуса было таким, что его командование не решалось открыто вмешиваться во внутренние дела РСФСР. Агитацию среди солдат корпуса вели и большевики и их противники. Показательно, что как раз в эти недели в России состоялся учредительный съезд Чехословацкой коммунистической партии. С другой стороны, нельзя не отметить, что в частях корпуса в это время находилось немало контрреволюционно настроенных русских офицеров, а также различных эмиссаров Антанты. Тем не менее большинство солдатских комитетов, созданных в чехословацких военных частях, высказывались за невмешательство в российские дела и скорейшую эвакуацию.

Для обсуждения создавшегося положения в середине мая 1918 года в Челябинске был созван съезд представителей чехословацкого корпуса, на съезде было принято решение – оружие не сдавать и в случае необходимости пробиваться на восток силой. Обстановка была накалена до крайности. И в этой накаленной обстановке произошел так называемый челябинский инцидент. Доктор исторических наук А. Клеванский свидетельствовал: «14 мая на станции Челябинск из следовавшего на запад эшелона с германскими военнопленными был выброшен какой-то предмет, которым был ранен чехословацкий солдат. Это привело к столкновению, в результате которого несколько военнопленных было избито, а один убит. Попытка Челябинского совета выяснить обстоятельства инцидента привела к тому, что чехословацкие легионеры разоружили красноармейцев, захватив при этом центр города и вокзал»[211].

После событий в Челябинске обстановка по линии следования корпуса предельно обострилась. Столкновения с его частями стали происходить и в других местах. Тяжелые бои развернулись, например, в Омске, где легионерам удалось разбить отряд Совета рабочих депутатов, потерявший при этом убитыми и ранеными около трехсот человек.

Советское правительство, получив первые сведения о начавшемся мятеже, оказалось в трудном положении. В германских верхах было немало людей, которые выступали за возобновление наступления германской армии в глубь России. Задержка с возвращением немецких военнопленных могла спровоцировать Германию на новый конфликт. Неудивительно, что органы советской власти на местах пытались пресечь самочинные действия бойцов корпуса. Но надо было сделать также все возможное для их успокоения и быстрейшей эвакуации на восток. К сожалению, события развернулись по иному сценарию.

Конец ознакомительного фрагмента.