Вечерняя притча
Поклав глухарей в ягдташ, я направился разыскивать избушку, которую заприметил еще днем, чтобы переночевать там.
На мой стук никто не ответил. В горнице горело электричество, и стоял телевизор. Возле открытой печурки, в которой гудели поленья, сидела благообразная старуха, а с полатей виднелись чьи-то ноги то ли в лаптях, то ли в модернизированных чувяках.
– Здорово, хозяева, – сказал я, отряхивая у порога воду с плащ-палатки.
– Здравствуй, путник! – ответила приветливо старуха. – Присаживайся к камельку.
– Спасибо, не откажусь… Вишь ведь свирепствует непогода: можно подумать, что вся нечисть ополчилась…
– Да, ненастье на дворе, – согласилась старуха. – Даже меня загнало под крышу. Обычно ведь я кочую из дома в дом…
– Странница, что ли? Как зовут-то тебя?
– Совесть.
– Больно чудно назвали.
– Родитель был малость придурковатый, – пояснила старуха.
– А это кто там лежит, на полатях-то?
– Да старик один, Демос. Часто наведываюсь к нему, да он все непроснется никак. Врачи у него болесть какую-то нашли, летаргию. Говорят, в любую минуту может проснуться. Вот и жду.
– А давно он заболел, старик-то этот?
– Давно. Почитай что с Отечественной спит. Телевизор вот ему купило начальство, всё заботится о нем. Ну, иногда вечером слезет с полатей-то да и посмотрит.
– Это как понимать? Спящий-то? Сомнамбула, что ли?
– Да уж так.
– Чудные дела творятся на белом свете, – сказал я, взглянув на полати. – А поесть у тебя не найдется ли чего, хозяюшка?
– Испей брашна – вон в углу, в корчажке стоит. Ситный хлебец да маслице коровье там же найдешь.
– А дети-то у тебя есть? – спросил я насытясь.
– Как же, есть. – ответила старуха. – Только в тюрьме они почти все.
– А что так? Сама-то ты на вид старуха хоть куда, а неужто дети с кистенем бродят?
– Да уж такие христосики уродились.
– Ну, ничего, ты не горюй. Все обернется к лучшему.
– А я и не горюю. Любят они меня, передачки им ношу, а случается, и на свободе привечаю… Ты сам-то откуда идешь?
– Охотился, мать. Глухаря-графомана да глухаря-плагиатора подстрелил.
– Не наши, чай, названья-то, латинские?
– Латинские.
– А не взыскивают за то, что охотишься-то в неурочную пору?
– Не без того: по годику за эскападу и по два – за диффамацию.
– Как это?
– А так: выстрелишь из левого ствола – эскапада, выстрелишь из правого – диффамация. Уж и ружьишко-то мое в детский пугач превратилось. Такая досада!
– Ну и ты не горюй. С лесничим-то не толковал об этом?
– Было дело. Да ведь нельзя ему втолковать-то: ему гонорарий платят за охрану этих птичек.
– Если нельзя, так плюнь на него, да и всё. Ходи себе постреливай.
Дверь распахнулась. Вошли два лесника. Старуха посмотрела на меня тоскливо.
– Ты чего, убогая, расселась? Опять за свое? – закричал толстый лесник на старуху.
Второй надел мне наручники.
– Ну, прощай, мать! – сказал я.
Старик на полатях заворочался, пустил густой храп, но не проснулся.
– Прощай, сынок! Вспоминай меня! А буде случится гостинец принести, свидимся.
– Ружье конфисковать! – сказал толстый лесник. – А вот что с глухарями делать?
– Похороним на Ваганьковском.
Я вышел. Они – следом.