Ремарка 3
Григорий Мусеевич Турик спас моего отца и младшего брата: провел лечение бронхиальной астмы по своей методике (поставил эксперимент для сбора материала к диссертации).
Положение в то время было безнадежным: папе дали срок жизни не более двух недель, в больницу забирать отказались, а маме посоветовали поставить ширмочку перед кроватью, чтобы не видеть, как он будет умирать.
Но папа умирал не один. Напротив кровати, на которой лежал он, стоял детский диванчик, на котором лежал, задыхаясь, мой брат.
Мама обошла всех врачей – специалистов по бронхиальной астме, обращалась за помощью во все возможные организации, писала о ситуации в журнал «Здоровье». Никто не мог помочь. Дали рецепт на получение кислородных подушек и какие-то общие рекомендации по профилактике приступов удушья.
Днем, после занятий в школе, я шла в аптеку и приносила домой две кислородные подушки, чтобы у папы был шанс пережить еще одну ночь.
Когда наступала ночь, мама ложилась на раскладушку, которую ставила около диванчика, чтобы быть поближе к моему пятилетнему брату, а для меня оставалось только одно свободное место – под обеденным столом, на маминой шубе.
Каким образом нашелся молодой врач, рискнувший спасти безнадежного больного, не помню. Но помню, что он буквально сутками жил у нас, подбирая различные варианты лекарств для уколов, внутривенных вливаний, а, главное, для «промывания» бронхов с помощью изогнутого наконечника шприца. Процедура «промывания» была очень тяжелой, но спасла и папу, и брата, которому сделали ее только 1–2 раза.
Используя изогнутый наконечник, Григорий Мусеевич через рот больного вводил в бронхи лекарство, которое «размывало» слизь, забившую их, и раздражало. Кашляя и отхаркиваясь, можно было постепенно освобождать бронхи.
Григорий Мусеевич успешно защитился, показав живым безнадежного больного. Он даже некоторое время заведовал каким-то отделением какой-то больницы, но его методика была слишком индивидуальной: применять ее «на потоке» было невозможно.
С начала 1961 года в законную силу вступил «Указ по усилению наказания за особо крупные хищения государственных средств» – статья 931 – вплоть до высшей меры наказания – расстрела.
Когда у меня появился новый следователь, то по моей просьбе, он получил копию приказа об освобождении меня от должности завмага, для того, чтобы снять с меня обвинение по статье 931, а оставить статью 92 часть 3, т. е. просто хищение в крупных размерах (от 8 до 15 лет лишения свободы).
Хотя я и получал несколько раз товар из мастерских после 1961 года, но никаких темных дел с ними не имел.
По моей просьбе мне сделали очную ставку с Сашей Шакерманом. При «встрече» нам разрешили поговорить между собой.
Саша сказал мне, чтобы я не переживал, что все кончится хорошо, что ему в тюрьме не только лечили зубы, когда они заболели, но даже вставили золотые коронки. Правда, ему, наверное, придется отбывать два-три года, а меня отпустят из зала суда, и все это обещал ему начальник следователей.
В общем, настроение у него было отличное, и он подтвердил мои показания, несмотря на то, что я о себе ему ничего не сказал.
После этого я видел Сашу еще два раза, а говорил с ним – один раз, но об этом потом.
Несколько дней я был в камере с зам. командира дивизии, а затем меня перевели в камеру к Илье Гальперину, с которым я был более года, т. е. до окончания суда.
Еще до своего ареста я несколько раз видел Илью в кабинете Бориса и знал кто он, но знаком с ним не был.
Илья Гальперин был зам. директора магазина у Курского вокзала. Он, как и я, был арестован по делу Ройфмана.
Это был красивый, высокий мужчина с вьющимися волосами, 1930 года рождения – самый молодой из нашей группы. Через несколько дней я знал о нем, буквально, все.
С утра до вечера, или с подъема до отбоя он мог говорить, лишь бы был человек, который его слушал. Я с ним говорил только на отвлеченные темы, хотя это его иногда очень раздражало.
В камере из игр имелись: домино, шахматы и шашки. Очень быстро и шахматы, и шашки пришлось отложить в сторону, так как проигрывать Илья не любил, а выиграть не мог.
Конец ознакомительного фрагмента.