Эпизод 3
Все началось 25 сентября 1962 года.
Рано утром Поля (жена) ушла на работу, а я с детьми – Идочкой и Витенькой хотел позавтракать и, проводив их в школу, идти на работу.
Я был в туалете, когда раздался звонок в дверь, и подумал, что вернулась Поля. Но, выйдя из туалета, увидел, что это посторонние люди.
Меня сразу схватили и, проведя на кухню, обыскали, предъявив ордер на обыск.
Один из них с сыном пошел за женой (она работала напротив дома), а мне предложили одеться.
Как только Поля зашла в комнату, меня вывели во двор и посадили в стоявшую там черную «волгу» на заднее сидение между двумя мужчинами.
Машина поехала к Савеловскому вокзалу, к магазину, в котором я работал.
Подъехав к магазину, мы зашли в него, т. е. я и трое приехавших со мной, шофер остался в машине.
Там меня еще раз обыскали и, забрав ключи и пломбир, посадили обратно в машину.
Развернувшись, машина поехала к центру. Через улицы Сретенку и Дзержинскую машина, со стороны последней, подъехала к подъезду дома, выходящему фасадом на площадь Дзержинского.
Меня ввели в подъезд и на первом этаже поместили в бокс.
Бокс – это шкаф высотой метра два и шириной 0,5 метра. Глубина этого шкафа, так же как и ширина, – сантиметров 50; напротив двери приделана доска для сиденья, а наверху двери – отверстия для воздуха. Несмотря на то, что в боксе есть для сидения доска, сидеть там можно только условно. Если всей спиной прижаться к задней стенке, а ноги развести в стороны и ступни поставить параллельно двери, то упершись коленями в дверь, можно присесть.
Сейчас часто говорят о стрессе, тогда я этого слова не знал. Но, видимо, я был именно в стрессовом состоянии, поэтому, несмотря на то, что прошло столько лет, все запомнил.
К «счастью» меня не долго держали в боксе и вскоре провели из него на третий этаж в большой кабинет.
В кабинете усадили меня за маленький столик, стоявший в углу, а за большим письменным столом, который стоял напротив, сидел человек в штатском.
Часы у меня забрали, и я не мог следить за временем, но, все-таки, было еще утро.
В карманах у меня, кроме носового платка, оставили две пачки папирос, две пачки сигарет и спички. Мне разрешили курить, поставив на столик пепельницу.
Прошло много времени, за окном стало темнеть.
За это время много раз за письменным столом менялись люди, и сколько их сменилось, я не помню, но ни один не разговаривал со мной.
Они делали так: заходил один, молча подходил к столу, сидевший вставал и уходил, а вновь пришедший занимал его место. Если таким способом они хотели меня расслабить, то добились противоположного.
Когда за окном совсем стемнело, я обратился к очередному сидевшему за письменным столом с просьбой отправить меня в тюрьму, если я арестован.
Тогда он со мной заговорил, и стал уговаривать рассказать ему всю правду о моих преступлениях, но, получив от меня ответ, что я очень устал, нажал у стола кнопку и вызвал конвой. Перед тем, как меня увели, он дал мне подписать ордер на мой арест.
Не зная здания, очень тяжело ориентироваться, но, как я думаю, проведя меня по многим коридорам, подняли на четвертый этаж и завели в темную комнату без окон. Там мне велели раздеться и провели в душ. Когда я вернулся, зашел врач и спросил, на что я жалуюсь, нет ли у меня каких-то болезней. Получив ответ, что я вполне здоров, врач ушел. Надзиратель (теперь он называется контролер) дал мне трусы, майку, носки, башмаки и то, что у меня оставалось от папирос и сигарет, а взамен моей верхней одежды – хлопчатобумажные брюки и курточку. Когда я оделся, он провел меня на этом же этаже в другую дверь, ведущую во внутреннюю тюрьму.
Внутренняя тюрьма представляла собой прямоугольное помещение в два этажа. Передняя стена, через которую мы вошли, была глухая, а в остальных трех виднелись двери, ведущие в камеры.
На уровне второго этажа вдоль всех стен шел узкий балкон с перилами, затянутыми до потолка металлическими сетками, а напротив входа лестница, ведущая вниз – на первый этаж.
Посередине стоял стол, за которым сидел военный.
Камеры, расположенные в виде буквы «П», начинались с правой стороны и с номера 75.
Я потом узнал, что нижнее помещение тюрьмы переделано в архив.
Итак, введя, меня поместили в камеру № 76, находящуюся с правой стороны.
Камера была прямоугольной формы, шириной чуть более одного метра и длиной около трех.
Напротив двери, у самого потолка, было маленькое окно, в которое вместо стекла были вставлены стеклоблоки, а снизу, с наружной стороны, приделан металлический ящик. Так что, наружный свет проникал в камеру через узкую полоску сверху, и ничего увидеть изнутри было невозможно.
С правой стороны стояла металлическая кровать, застеленная тюфяком, байковым одеялом и маленькой подушкой.
С той же стороны, между стеной и кроватью, стоял оцинкованный бачок (параша).
С другой стороны, при входе, в стену было вделано два крючка от вешалки, а между кроватью и стенкой стоял столик и табуретка, все окрашенное в серый цвет.
Кровать и столик были прикреплены к полу.
От столика до двери было три маленьких шага, а на двери прикреплены правила поведения заключенного.
В двери имелось маленькое четырехугольное отверстие (кормушка), закрытое дверкой, а посередине глазок.
Вот в эту камеру меня и ввели. И пробыл я там, в этой одиночной камере, в нарушение всех правил, три с половиной месяца.
Как только дверь камеры закрылась за мной, я почувствовал холод, я весь дрожал.
После принятого душа, в казенной одежде с мокрой головой, за весь день не имея крошки во рту, после перенесенного потрясения я «бегал» от столика к двери и обратно, чтобы согреться.
К «счастью» мне вскоре принесли в миске винегрет, кусочек селедки, черный хлеб и чай без сахара. Поев и попив, я немного согрелся и стал читать правила, приклеенные на дверях.
Я успел их прочесть раза два, когда открылась дверь, и надзиратель предложил мне книгу «Георгий Саакадзе», сказав, что завтра придет библиотекарь и выдаст мне книги по выбору.
Я не могу передать, как обрадовала меня книга, она помогла мне ни о чем не думать и собраться с мыслями.
Сев за столик, я начал читать, но тотчас открылась дверь, и меня предупредили, чтобы я сидел так, чтобы мое лицо было видно через глазок в двери, а ложиться в кровать до команды «отбой» не разрешалось.
Была такая тишина, что она оглушала.
Зажав руками уши и сев как мне велели – спиной к стене, а профилем к двери, я начал читать.
Немного почитав и замерзнув, я вставал, делал бег на месте, выкуривал папиросу и снова садился читать.
Наконец объявили отбой, и, раздевшись, я лег в холодную кровать.
Чтобы согреться, я натянул одеяло на голову, да и мешала горящая под потолком лампочка.
Но опять вошел надзиратель и приказал лежать так, чтобы голова была открыта и видима через глазок. Я лег так, как он велел.
Усталость взяла свое, но, когда немного согревшись, я стал засыпать, из соседней камеры послышались страшные крики. Я вскочил, а из соседней камеры неслись вопли с просьбами не бить и не мучить. И все это после ужасающей тишины.
Через некоторое время ко мне зашел надзиратель и велел ложиться спать, сказав, что мой сосед сошел с ума и сейчас у него врач. Действительно, вскоре вопли прекратились, и я уснул.
После этого много дней и ночей я провел в тюрьме, но первая ночь запомнилась ярче всех.
Я быстро привык к распорядку дня: подъем, оправка и мытье, завтрак, обед, ужин, отбой. В течение дня – часовая прогулка на крыше и вызовы на допрос. Один раз в неделю обмен книг и два раза ларек на деньги, переданные из дома, в сумме десяти рублей в месяц. Вечная тишина, когда не видишь никого, кроме конвоиров и следователя. Но все по порядку.
Первые три дня (на второй день мне отдали мою одежду) меня водили на снятие отпечатков пальцев, фотографировали в разных ракурсах, утром и вечером водили в туалет, а днем на прогулку.
Прежде чем вывести на прогулку, предупреждали, чтобы я оделся. Потом два надзирателя (один спереди, а другой сзади) выводили меня с руками, заложенными за спину, в коридор и на лифте поднимали на крышу. Выйдя из лифта, мы попадали в небольшой коридор, по бокам которого были двери в прогулочные «дворики», в один из которых меня и выпускали, закрыв за мною дверь.
«Дворик» был небольшой, метра четыре на четыре. Разговаривать или кричать категорически запрещалось (за этим следили часовые, находящиеся над коридором). Часовым сверху было все видно, и, в случае нарушений, прогулка прекращалась, а нарушителя отправляли в камеру.
Эти «прогулки» доставляли много радости и печали.
Как хорошо после камеры видеть небо (больше ничего не было видно), даже если идет дождь или снег, но шум улицы, доносившийся снизу, а в особенности бой часов на Спасской башне Кремля (слышимость была изумительной), вызывали тяжелые воспоминания.
Я старался ни о чем не думать, и только мысль, что впервые день рождения детей будет без меня, волновала.
Через несколько дней после моего ареста, меня после завтрака стали водить на допрос.
Камеры для допроса находились внизу, куда опускались на лифте.
Камера для допроса имела окно, забранное решеткой. В ней стоял письменный стол, загораживающий окно, за которым сидел следователь; сбоку стоял диван. В углу, при входе, к полу были прикреплены столик и табуретка, на которую сажали заключенного.
Сидя на табуретке и упираясь спиной в стену, а ноги держа под столиком, вскочить было невозможно.
Вот в такую камеру для допросов и стали меня ежедневно водить.
Я забыл еще сказать, что на столе у следователя был телефон с отводной трубкой, а расстояние между его столом и столиком было метра 2–3.
В первый допрос следователь сказал, что зовут его Иван Иванович, и он будет вести мое дело.
Не знаю для чего, но он сообщил мне, что сам он из Гомеля и это его первое дело, от исхода которого зависит его карьера.
И так начались допросы.
Первые допросы касались моей биографии, и скрывать тут было нечего.
Я уже знал, что арестован по делу Ройфмана, который был арестован и находился в Бутырской тюрьме. Мне прочитали его показания, касающиеся меня, так что ничего не оставалось, как повторить некоторые из них, признав свою вину. Но дальше, как говорят, дело застопорилось.
Повторяя сказанное раньше, я ничего нового не говорил и ни каких фамилий не называл. Тогда на одном из очередных допросов, в присутствии еще одного следователя, мне предъявили альбом с фотокарточками и попросили посмотреть их, назвав, кого я знаю.
Дня два я рассматривал альбомы, но признал из всех только одну фотокарточку, на которой был изображен я сам, но и то, высказав сомнение.
Тогда мой следователь прибег к другому методу.
Во время допроса он звонил по телефону моей жене и держал трубку, не прижимая к уху, так, что мне хорошо был слышан голос жены.
Он предлагал мне взять отводную трубку и поговорить с ней, но неизменно получал в ответ отказ.
К обеду меня уводили в камеру, потом на прогулку и, очень редко, опять на допрос.
Сейчас я сам не могу понять, откуда у меня брались силы держаться. И, все – таки, один раз я не выдержал и согласился в камере написать обо всем, что интересовало следователя.
Я запомнил этот день – день 21 октября 1962 года, день, когда моему сыну исполнилось десять лет, а следователь, после очередного разговора с моей женой и поздравления ее с рождением сына, стал говорить мне о детях. Я сломался и дал согласие.
Меня отвели обратно в камеру, дали бумагу, чернила, ручку, и я сел писать.
Лучше бы у меня была плохая память! Но, к сожалению, я помнил все и начал свое повествование с 1948 года, когда впервые пошел работать в торговлю.
Я был, как в тумане, и писал целый день, прерываясь на обед и ужин. И за весь день меня ни разу не побеспокоили, даже на прогулку не водили.
Я ничего не соображал. Только к вечеру, закурив и прохаживаясь по камере (три шага до двери, поворот и обратно), я ужаснулся тому, что написал.
Сколько еще семей попадут в такое положение, как моя? Сколько людей я сделаю несчастными, а себе не помогу и даже ухудшу свое положение.
Теперь у меня была только одна задача: как уничтожить все написанное.
Видно надзиратели получили указания не мешать мне и, видя, что я целый день писал, ослабили внимание.
Перед отбоем, как и каждый день, меня повели в туалет, а я спрятал на груди все мною написанное.
Обычно, в туалете меня держали минут десять-пятнадцать, так как я успевал выкурить сигарету.
В туалете не было обычных сливных бачков, а вода сливалась очень часто сама, так что за это время я успел, разорвав на мелкие кусочки все мною написанное за день, незаметно спустить в унитаз.
Когда на другой день меня привели на допрос, следователь первым делом потребовал, чтобы я отдал ему то, что написал.
Я никогда не видел его таким, когда он узнал правду. Если бы он мог, то убил бы меня.
И опять потянулись однообразные дни. Каждый день меня водили на допрос, но я молчал и не хотел говорить со следователем.
Он читал мне показания других, арестованных по делу Ройфмана, и спрашивал мое мнение, но я молчал, пока не наступало время отправить меня в камеру. Ни одного протокола я не подписывал. Так продолжалось много дней. Потом меня прекратили водить на допрос и несколько дней не беспокоили.
Проходили дни за днями, и, если бы не книги, я бы сошел с ума, но они меня выручали.
Я завел себе такое правило: прочитывал пятьдесят страниц, делал перерыв и ходил по камере туда и обратно, считая вслух, тысячу раз; потом курил сигарету и снова садился читать. На мое «счастье» библиотека была очень хорошая, и книг хватало.
Что было с моей семьей – женой и детьми я не знал, а мог только догадываться.