Раны заживают медленно. Записки штабного офицера. Часть вторая. Армия, не вернувшаяся с войны (И. А. Толконюк, 2017)

Воспользоваться разрешенным выходным днем в воскресенье, 22 июня, не пришлось. Часов в восемь утра, когда я уже был на ногах и в ожидании завтрака рылся в «Библиотеке командира», выбирая, что бы почитать из истории военного искусства, за входной дверью раздался звонок. Запыхавшийся красноармеец, неловко поправляя сползающую с плеча винтовку, сообщил, что меня вызывают в штаб. Выяснять у связного причину вызова смысла не было: он или не знал, или если что-либо и знал, то все равно не сказал бы. Инструкция запрещала посыльным тратить время на рассуждения. Чтобы ориентироваться, объявлена ли боевая тревога, или я просто понадобился в штабе, я осведомился у связного, кого, кроме меня, он уже оповестил и кто еще не оповещен. Он молча протянул мне список офицеров штаба, которых ему поручено оповестить. В списке значилось 10 офицеров, проживающих в том же, что и я, доме и поблизости. Зная установленный порядок, нетрудно было догадаться, что штабу объявлена боевая тревога, но почему-то не сигналом, а простым оповещением.

В полевой форме, при походном снаряжении и с чемоданом, укомплектованным положенными предметами, я прибыл в штаб. Многие явились раньше и получали пистолеты и противогазы. Однако суеты, какая бывает при сборе по тревоге, не наблюдалось. Было видно, что общая боевая тревога штабу не объявлялась, сбор офицеров проводился распорядительным порядком. Оперативный дежурный, отмечая по списку прибывающих, сообщал, что генерал-лейтенант М.А. Рейтер собирает на совещание, но время будет объявлено дополнительно.

Прошло несколько минут томительного ожидания, и нас пригласили к майору Успенскому, временно исполнявшему обязанности начальника оперативного отдела. Когда все собрались, Успенский приказал ждать, а сам пошел доложить генералу Рейтеру. Вскоре он возвратился и сообщил, что командующий занят и поручил ему, Успенскому, ориентировать нас в обстановке. Информация оказалась краткой и невнятной. Тихим, вкрадчивым голосом, неумело стараясь скрыть волнение, он сообщил, что сегодня на рассвете якобы немецкие самолеты бомбили Севастополь, Одессу, Киев, Минск, Каунас, Мурманск и некоторые другие города.

– Пока точно не установлено, действительно ли это были немецкие самолеты. Возможно, английская провокация, имеющая целью втянуть нас в войну с Германией, – неуверенно проговорил начальник, окинув присутствующих тоскливым взглядом, будто оправдываясь и давая понять, что это не его предположение, а информация сверху. Нам предложено находиться на своих рабочих местах и ждать дальнейших указаний.

Я работал в кабинете один, и говорить было не с кем. Пришлось погрузиться в собственные размышления. Ощущалась обида за майора Успенского, хотя и не вызывало сомнения, что он эту информацию не выдумал. Как могли английские самолеты добраться до наших городов? Ведь англичане должны были, преодолевая недоступное для их самолетов расстояние, пролететь туда и обратно над занятой немецкими войсками территорией. Мы изучали тактико-технические характеристики современных боевых самолетов иностранных армий, простой логический расчет делал эту версию невероятной. Если все же, вопреки здравому рассудку, допустить, что это могло случиться, то для чего такая провокация понадобилась англичанам? Они вот уже более полутора лет ведут «странную войну» с Германией, ничего серьезного не предпринимая. Конечно, им выгодно, чтобы Советский Союз был втянут в войну на их стороне и облегчил тем самым их положение, притянув на себя основную массу германских вооруженных сил. Но способ выбран дикий. Послать свои самолеты в воздушное пространство нашей страны, бомбить наши города и эту диверсию выдать за агрессию немцев?

Это противоречило здравому смыслу и элементарной логике. Во-первых, самолеты вторглись со стороны Германии. Этот факт не мог быть незамеченным. Как могло германское руководство позволить англичанам использовать свое воздушное пространство для осуществления военной акции, провоцирующей войну Советского Союза против Германии? Почему Германия должна быть заинтересована в такой провокации?

А может, это следствие какого-то сговора Англии с Германией против нашей страны? Ведь это ягоды одного капиталистического поля, равно враждебного нам. Но подготовка такого мероприятия не могла пройти незамеченной. Это не делается мановением палочки. Во-вторых, установить истину сразу же после нападения не представляет никакого труда. Типы английских и немецких самолетов хорошо известны, и распознать их легче легкого. Кроме того, несколько самолетов могло быть сбито. Некоторые летчики в этом случае неизбежно должны попасть в плен – и все бы прояснилось. Зачем гадать? В-третьих, неужели англичане, разрушив ряд наших городов и убив наших людей, могли полагать, что им это преступление могло быть прощено советским правительством и Советский Союз вступит в войну с Германией на их стороне? Бессмысленно и наивно!

Мысли путались. Верить в английскую провокацию казалось противоестественным. Не могло быть сомнения, что напала Германия, и, наверное, не только с воздуха. Это ясно как божий день. Но для чего такая нелепая информация? Всякое действие предполагает какую-то определенную цель. Какой смысл заводить людей в заблуждение? От напряжения и досады болел мозг.

Брожение мысли прервал телефонный звонок из Политуправления: приглашали к радиоприемнику для слушания выступления В.М. Молотова. Эта весть как-то обрадовала, будет внесена ясность! Из кабинета я уходить не мог, ожидая указаний командования. Включил радиоприемник СВД-9, стоявший тут же на столике, и стал ждать.

Вслед за позывными радиостанции Коминтерна диктор объявил, что работают все радиостанции Советского Союза. Будет выступать товарищ Молотов с важным сообщением. Время идет, а Молотов не выступает; его выступление оттягивалось. Ровно в 12 часов выступление началось. В речи Молотова чувствовались взволнованность, озабоченность, возмущение и тревога. Оратор заметнее обычного заикался. С исчерпывающей ясностью он сообщил, что Германия вероломно, без объявления войны, не предъявив советскому правительству никаких претензий, напала на нашу страну, нарушив договор о ненападении. Была высказана уверенность в нашей окончательной победе и упомянуто об ответственности, которую взяло на себя германское правительство. Война началась.

Случилось то, чего мы не хотели. Однако было бы извращением истины, если сказать, что наши люди боялись назревавшей войны: одно дело не хотеть, а другое – бояться. Боязни, да еще в такой степени, как иной раз изображается в литературе, – будто вся страна заливалась слезами от страха и горя, узнав о начале войны, не было. Ничего подобного не наблюдалось и быть не могло. Всюду чувствовалось суровое спокойствие и уверенность в победе. Война бушевала далеко на западе, и ее грохот пока не потрясал землю Северного Кавказа, составлявшего глубокий тыл.

Представление отдаленности военных действий стало меняться, когда мне была поставлена задача разработать план прикрытия черноморского побережья от Таманского полуострова до Поти, использовав одну стрелковую дивизию и общевойсковое военное училище. Я был уверен, что побережью ничто не угрожает и эта предусмотрительность возникла просто на всякий случай. В оперативном плане округа такое мероприятие предусмотрено не было, силы и средства для этой цели не выделялись, рекогносцировки не проводились, и в учебном порядке такая задача не прорабатывалась. Как могут немцы угрожать нашему черноморскому побережью?

К тому же мы собирались воевать на неприятельской территории, и, видимо, поэтому не разрабатывался план обороны Кавказа – бродило в голове. Но сам факт бомбардировки противником советских городов поколебал такую уверенность. Вот как начинаются войны! Вспомнились слова академических остряков, говоривших, что, если даже разработать сто вариантов плана ведения войны, все равно воевать придется по сто первому варианту, то есть непредусмотренному. На практике эта шутка оказалась недалекой от правды. Приказ есть приказ – и я приступил к делу совместно с представителями родов войск и служб.

Фронт обороны побережья в границах округа от Керченского пролива с городом Темрюк на правом фланге до Поти – на левом тянулся на сотни километров. Оперативно-тактические нормы для таких сил, как одна дивизия и училище, не укладывались ни в какие рамки и не могли быть применены даже приблизительно. Положения Полевого устава оказались неприемлемым. Пришлось ломать голову и импровизировать по-своему. С учетом выделенных сил я разделил по карте между дивизией и училищем фронт прикрытия, затем нарезал участки полкам, батальонам, ротам и взводам. Получалось так, что если растянуть все войска, с учетом подразделений пограничных войск, в одну линию, то и тогда не могло быть организовано не только сплошного огня, но и обзора. Даже наблюдение за всем побережьем создать оказалось немыслимым. Рельеф местности и имеющиеся дороги позволяли движение вдоль берега почти на всем протяжении, за исключением отдельных мест. В то же время горы не позволяли маневрировать подразделениями, выделяемыми в резерв, по фронту в глубине.

Учтя протяженность фронта, характер местности и наличные силы и произведя необходимые измерения и расчеты, я изобразил на карте систему прикрытия, не отвечающую никаким требованиям. Стрелковое отделение у меня составляло первичную боевую единицу. Пришлось определить каждому отделению отрезок побережья протяженностью по фронту 15–20 километров. В пределах этого отрезка отделение должно было патрулировать, передвигаясь вдоль берега пешим порядком. Где позволяли условия местности, намечалось расположить в глубине небольшие маневренные группы в качестве подвижного резерва. В наиболее вероятных местах для высадки морских десантов предусматривалось расположить артиллерийские подразделения из нескольких орудий. План требовалось окончательно согласовать с пограничниками и моряками на более высоком уровне, так как их представители, работавшие со мной с самого начала, не были вправе принимать окончательных решений. При докладе проекта плана я попросил разрешения пригласить представителей командования округа погранвойск и флота. Бегло просмотрев мое творчество, начальник не забраковал его, но и не высказал одобрения; представителей командования пограничников и флота вызывать пока не разрешил. Он оставил план у себя и поручил мне другую работу. Я так и не узнал, проводился ли в жизнь хоть в какой-то степени этот план. Мне тогда показалось, что интерес к нему остыл. Наверное, возник другой, более основательный план обороны Кавказа, решаемый на более высоком уровне.

Тем временем от начальника одного из железнодорожных разъездов, расположенного на берегу Черного моря, в штаб округа поступила тревожная телеграмма, вызвавшая насмешки в адрес ее автора. В телеграмме сообщалось, что вблизи разъезда появилась вражеская подводная лодка. Начальник просил срочно прислать бронепоезд. Телеграмма осталась без ответа, ее посчитали плодом страха. Во-первых, никто не поверил в достоверность сообщения, тем более что оно исходило не от военных моряков или пограничников, располагавших необходимыми средствами для охраны морской границы. А во-вторых, просьба вызывала ироническое недоумение, почему нужен именно бронепоезд? Получалось, что бронепоезд надо посылать в распоряжение начальника разъезда. В округе был дивизион бронепоездов в районе Грозного, но никто и не подумал посылать его по заявкам гражданских лиц. Телеграмма казалась настолько абсурдной, что мы не стали даже наводить справку у пограничников или моряков. Вообще же сложилось впечатление, что «бдительный» железнодорожник беспричинно перепугался и впал в панику. Так оно и было.

В связи с этим эпизодом уместно вспомнить, что с первых дней войны в нашем, удаленном на большое расстояние от фронта округе распространялись различные уму непостижимые ложные слухи. Трудно сказать, исходили они от вражеской агентуры или были плодами обывательских вымыслов. Слухи эти носили преимущественно оптимистический характер, что затрудняло откровенно с ними бороться. Им, по-видимому, способствовало отсутствие правдивой информации о действительном положении дел на фронтах приграничных округов. Вначале эти слухи утверждали, что война вот-вот закончится полной нашей победой, что Красная армия перешла в решительное наступление, громит немецких захватчиков и стремительно продвигается вперед. На третий, кажется, день войны в штабе округа стали раздаваться телефонные звонки от разных лиц, большей частью служащих гражданских учреждений. Звонившие добивались подтверждения версии о том, что наши войска заняли Варшаву и захватили в плен самого Гитлера. «Не закончилась ли война?» – допытывались настойчивые голоса. Нелепость вопросов возмущала, но опровергать их или, тем более, подтверждать возможности не было. Попытки выяснить источник распространяемых слухов привели к непроверенным сведениям, будто из Москвы возвратился кто-то из работников областной газеты «Молот» и сообщил о пленении Гитлера и взятии Варшавы. Я позвонил редактору. Тот ответил, что ему ничего не известно по этому вопросу. Но людям, видимо, хотелось верить в эту версию, и более настойчивые из любопытных выказывали неудовольствие, не получив подтверждения, обвиняя нас в незнании положения дел на фронте.

В первые дни войны Генеральный штаб информировал округ о положении на фронтах очень скудно. Официальная информация почти не выходила за рамки газетных сообщений. Сначала о наших неудачах ничего не сообщалось. И все же до нас доходили тревожные сигналы, говорившие о широком вторжении на нашу территорию вражеских войск.

Из передававшихся по радио и публиковавшихся в газетах указов Президиума Верховного Совета СССР об объявлении открытой мобилизации во все большем и большем количестве областей страны было ясно, что обстановка складывается крайне неблагоприятно. Несмотря на это, в округе царили спокойствие и уверенность. Каждый из нас рвался в действующую армию, чтобы принять участие в боях за Родину. Такое настроение не обошло и меня. Товарищи по службе, отправившиеся на фронт в составе 19-й армии, наверное уже воюют, а мне приходится сидеть в глубоком тылу и заниматься главным образом бумажными делами. Ощущалось какое-то необъяснимое чувство вины перед членами семей уехавших на фронт офицеров и перед самим собой.

Неожиданно пришла телеграмма от командующего 19-й армией генерал-лейтенанта И.С. Конева, требовавшего срочно откомандировать из штаба округа в штаб армии еще некоторых офицеров. В списке значилась и моя фамилия.

Вечером 27 июня мы выехали поездом в Черкассы. На вокзале нас провожали несколько товарищей и жены отъезжающих. Настроение было приподнятым. Среди шуток кем-то из провожающих был поставлен вопрос: долго ли придется ждать нашего возвращения с победой? Сколько будет продолжаться война? Поскольку никто не вызвался ответить, я понял, что именно мне, офицеру оперативного отдела, необходимо дать ответ на неясный, но интересующий всех вопрос. И я ответил в шутливом тоне:

– Война протянется не менее трех лет, а то и больше. Так что вам, боевые наши подруги, ждать своих героев придется долго, если вы вообще способны терпеливо ждать. Не блудите тут с тыловыми крысами.

Все шумно засмеялись, уловив смысл конца ответа и, по-видимому, не придав значения словам о продолжительности войны. Несмотря на шутливый тон, мой ответ не был случайным. В глубине души я не верил в скорое окончание войны и легкую победу. Как офицеру – оператору штаба округа, недавно окончившему военную академию, мне было ясно, что Вторая мировая война расширяется. С нападением Германии на Советский Союз она вступила в новый, решающий этап. На примере Первой мировой войны, длившейся более четырех лет, можно было предполагать, что и эта война продлится долго. Со времени нападения Германии на Польшу прошло более полутора лет, а война в Европе не только не закончилась, а, наоборот, расширяется, принимая именно мировые масштабы. Даже если бы для нас сложились самые благоприятные условия, то и при этом, чтобы разгромить Германию с ее многочисленными союзниками, Красной армии необходимо пройти всю Западную Европу. Да еще не следует сбрасывать со счетов антикоминтерновскую ось Берлин – Рим – Токио. Такая грандиозная война быстро закончиться не может. Ведь это война классовая. А классовые войны ведутся с решительными целями, бескомпромиссно, до полной победы одной из сторон. На полпути такие войны не останавливаются. На этих суждениях я выразил свое предположение о продолжительности войны.

Когда поезд тронулся и затемненный город скрылся во мраке ночи, ехавшие вместе со мной товарищи снова подняли тот же вопрос. От меня требовалось разъяснить, чем я руководствовался, заявив, что война продлится не менее трех лет. Я разъяснил, как мог, развивая известную теорию о том, что современные войны ведутся массовыми армиями с мобилизацией всех людских и материальных ресурсов воюющих сторон, ни одна из которых не признает себя побежденной, прежде чем не будут использованы все имеющиеся в ее распоряжении возможности. А это быстро не делается.

Для разгрома Германии потребуется провести несколько последовательных стратегических наступательных операций, между которыми неизбежны определенные паузы. Да и на то, чтобы нашим войскам пройти обширные пространства Западной Европы с боями, потребуется немалое время… Приводил и другие доводы. Но убедить собеседников мне, кажется, не удалось. Они резко критиковали меня, обвиняя в неверии в быструю победу, в пессимизме. Мнения разошлись. Никто из нас, конечно, не мог даже мысли допустить, что Красная армия вынуждена отступать под ударами вражеских войск в глубь своей территории и терпеть одно поражение за другим.

С прибытием в армию обстановка начала проясняться. Здесь уже знали официально, что приграничные военные округа, переименованные во фронты, столкнулись с непредвиденными обстоятельствами, не сумев сдержать германские армии на границе, и будучи не в состоянии преградить им путь в глубине, отступали на всех главных направлениях. Теперь перед всеми вооруженными силами нашей страны встала задача – любой ценой остановить дальнейшее продвижение противника по Советской земле. О быстром окончании войны не могло быть и речи. Но сообщения радио о том, что уже вступают в сражения главные силы Красной армии и положение изменится в нашу пользу, несколько обнадеживали. Все железные дороги были забиты воинскими эшелонами, двигавшимися на запад; следовательно, шло сосредоточение этих главных сил. Представлялось, что под прикрытием приграничного сражения создаются ударные группировки наших войск; они вот-вот перейдут в решительное наступление по всему фронту и вышвырнут захватчиков с Советской земли, перенеся военные действия на территорию врага.

Первому детищу Северо-Кавказского военного округа – 19-й армии выпала своеобразная, не столько, может быть, героическая, сколько трагическая судьба. Созданная перед самым началом Великой Отечественной войны из формирований первой очереди, она впитала в себя почти весь кадровый состав войск округа, лучшие людские контингенты личного состава запаса, существовавшие в мирное время, в известной степени подготовленные штабы и органы боевого и материального обеспечения; поглотила имевшееся в округе вооружение и хранившиеся на складах неприкосновенного запаса материальные средства. В общем, армия получила все лучшее, чем располагал округ в то время. Она обладала внушительным боевым составом. На ее создание, подготовку к боевым действиям, воспитание личного состава затрачены неизмеримые усилия командиров, штабов и политорганов. Нам, сотрудникам управления округа, представлялось, что создана эта крупная оперативная единица такой, какая вполне отвечает требованиям современной войны. Ни у кого из нас не было сомнения в том, что армия представляет могучую силу, способную выполнить любую из возлагаемых на армейский организм оперативно-боевую задачу. Что она сыграет большую и важную роль на войне, заняв видное место на полях сражений. Полевое управление армии было укомплектовано хорошо подобранным офицерским составом, ее работоспособный штаб вполне мог справиться с управлением войсками в любой обстановке. Во главе армии стоял опытный и требовательный, энергичный и волевой командующий генерал-лейтенант Иван Степанович Конев, вера в которого у нас, офицеров штаба, была непоколебимой. Его уважали и побаивались. Побаивались из-за его крутого нрава, строгости и горячности. Уважали за справедливость, прямоту и незлопамятность. Когда следует, он поругает и строго взыщет. А когда нужно – поддержит и оградит от нападок других. Он всегда поощрял разумных и старательных офицеров и страшно не любил бездарных, лодырей, трусов и врунов. Подхалимов командующий вообще не мог терпеть. А такие кое-где обнаруживались. Такой характер командарма приходился по душе большинству личного состава. Поэтому И.С. Конев пользовался у подчиненных непререкаемым авторитетом. Все это обещало неплохие перспективы и будущие успехи.

Разве можно было усомниться, что такой армии не суждено вступить в сражение в том боевом составе, в каком она убыла из округа. А это случилось. Свой первоначальный боевой состав армия потеряла в первые дни войны, еще до того, как встретилась с противником. Она вообще просуществовала всего лишь до октября 1941 года и как армия погибла, выполнив свой долг до конца. Но она сыграла немаловажную роль в историческом Смоленском сражении и в отражении мощного наступления немецко-фашистских войск на Москву в октябре 1941 года. Армия как бы разделила участь неизвестного солдата, ее можно считать армией, не вернувшейся с войны. О ней массовому читателю и в целом послевоенному поколению почти ничего не известно, ее судьбу нельзя найти в многочисленной мемуарной литературе; в официальных же военно-исторических изданиях она кое-где лишь упоминается вскользь. О людях, воевавших в ее составе, проявивших невиданный героизм и погибших в неравных боях, почти ничего не сказано. Они так и остались неизвестными солдатами. На мой взгляд, такое явление несправедливо и объясняется главным образом следующими причинами:

– армия существовала короткое, хотя и насыщенное военными событиями время начального периода войны. А это заслонило память о ней последующими делами трехлетних сражений;

– многие солдаты и офицеры этой армии погибли в боях и в тылу у врага, а выжившие были рассеяны по многим фронтам, а после войны – по разным уголкам нашей необъятной Родины;

– армия закончила свое существование в окружении, и ее архивы большей частью погибли;

– отсутствие до настоящего времени комитетов ветеранов войны Управления армии и ее соединений. В связи с этим не создано условий для выявления оставшихся в живых участников боев этой армии, возрождения в памяти ее истории и сражений, поисков героев ее частей и соединений.

Но короткая и сложная история 19-й армии, несомненно, заслуживает того, чтобы она стала достоянием широкого круга людей. Это бы в известной мере способствовало военно-патриотическому воспитанию послевоенных поколений и отражало бы благородное стремление к тому, чтобы ничто и никто не были забыты.

В своих воспоминаниях, касаясь судьбы 19-й армии и ее Полевого управления, я не ставлю целью полностью показать боевые действия погибшей в начальный период войны на Московском направлении армии. Я лишь делаю попытку напомнить о ней и привлечь внимание еще живых ее участников, направленное на возрождение в памяти того забытого, которое забываться не должно.

Приехав в штаб армии в Черкассы, я сразу же разыскал оперативный отдел и стал выяснять обстановку и свои обязанности. Но знакомить с положением дел меня сразу не стали. Удалось лишь узнать, что армия пока находится в резерве и конкретной боевой задачи не имеет. Исполняющий обязанности начальника отдела полковник И.И. Воробьев повел меня представить начальнику штаба генерал-майору П.Н. Рубцову и получить указание о моем использовании. На просьбу ознакомить меня с обстановкой генерал ответил, что все я узнаю в оперативном отделе.

– Введите его в курс дела, и пусть включается в работу, – приказал он моему непосредственному начальнику.

Полковник Воробьев послал меня к оперативному дежурному знакомиться с обстановкой. Дежурным оказался майор Борис Михайлович Пономаренко, мой близкий товарищ и однокурсник по академии. Неразговорчивый и чем-то явно озабоченный, Пономаренко не стал мне ничего рассказывать, а дал свою рабочую тетрадь, в которой он своим каллиграфическим почерком записал только что полученную шифровку, адресованную командарму.

– Прочитай, и все поймешь, – упавшим голосом заметил дежурный. – К тому, что здесь изложено, мне добавить нечего.

Смысл записи гласил, что германские войска вероломно вторглись на нашу территорию и продолжают стремительное продвижение. Возникла непосредственная угроза Киеву. 19-й армии приказывалось выбить немецко-фашистских захватчиков со священной Советской земли и ни в коем случае государственную границу с Германией не переходить.

У меня потемнело в глазах. Придя в себя от потрясения, я с тревогой спросил: как же армия выполняет поставленную задачу? Пономаренко посмотрел на меня как на ненормального и раздраженно ответил:

– А никак! Ты разве не понял, что в шифровке задачи нет? В ней сказано лишь то, что дела плохи. Да и войска еще полностью не сосредоточились…

Рассмотрением по карте расположения корпусов и дивизий знакомство с обстановкой закончилось. Стало неясным даже то, что казалось ясным. Вставала целая серия вопросов, но задавать их было некому, да и ни к чему. Что же случилось с войсками приграничных округов? Война идет всего несколько дней. Как могли немцы угрожать Киеву? Неужели они продвигаются беспрепятственно, едут на машинах? Ведь пешим порядком они даже без боев не скоро бы могли подойти к Киеву. Как могло случиться? И что за задача поставлена нашей армии? Совершенно неясно, на какой рубеж вышел противник. С какого рубежа, в каком направлении и когда должна армия перейти в наступление? В какой полосе наступать? Какая поддержит авиация, кто соседи, с кем взаимодействовать? Какое ее отношение с Киевским особым военным округом, превратившимся во фронт? Почему запрещается переходить границу? При чем здесь граница, если враг уже угрожает Киеву? Если целый фронт не смог не только разгромить, но даже остановить немцев в приграничном сражении, то что же может сделать одна армия? Неужели кто-то в верхах полагает, что 19-я армия сможет не только разгромить направляющуюся к Киеву вражескую группировку, но и, увлекшись успехами, одним махом перенесет границу? Ведь от района сосредоточения армии до границы – сотни километров. Мое мышление не могло переварить случившееся. Я настолько был потрясен и растерян, что потерял самоконтроль и бессознательно стал выкрикивать:

– Границы нам не видать как собственных ушей! Нам теперь до границы дотягиваться как до собственного локтя зубами! Почему немцам можно переходить границу, а нам нельзя?..

– Прекрати истерику! – спокойно осадил меня Пономаренко. – Советую держать язык за зубами и не брать на себя того, чего тебе не дано, пока не потерял язык вместе с головой. Что мы с тобой значим и что от нас зависит в этом светопреставлении? Мелочь мы с тобой – вот кто!

Это меня немного охладило. Но настроение было испорчено, меня бросало в жар. Я почувствовал, что теряю веру в правильность руководства войсками. Не предательство ли это? Такие страшные и неожиданные мысли меня испугали. Учеба в военном училище и в академии вдруг показалась несущественной мелочью. Я почувствовал себя жалким и беспомощным. Мог ли я тогда, в моем положении, знать всю сложность военной обстановки, сложившейся для Красной армии, а также ту трагедию, что произошла на фронтах в первые дни войны? Так неопределенно поставленная задача армии в моем понятии преломлялась как растерянность или некомпетентность тех, кто эту задачу формулировал. Не хотелось ничему верить. Но в Черкассах война не чувствовалась: все вокруг казалось мирным и беспечным, встревоженности в городе внешне не замечалось. Что думали командарм и Военный совет, я не знал, для меня это была слишком высокая инстанция. Наверное, предполагал я, они были ориентированы в обстановке по-иному и знают, что должна делать армия.

В комнату дежурного вбежал офицер и с тревогой сообщил, что в офицерской столовой, находящейся рядом со штабом, завтракают два переодетых в форму советских офицеров немецких агента. Я опрометью бросился в столовую. Оказалось, за вражеских лазутчиков приняли наших офицеров, призванных из запаса и приехавших вместе со мной. Пришлось выругать последними словами слишком бдительного паникера. И все же ходили упорные слухи о появлении в расположении армии переодетых немецких шпионов. Раздавались призывы к бдительности. Как выяснилось впоследствии, это имело основания.

По-видимому, поставленная армии первая боевая задача была сразу же отменена или отпала сама по себе, так как ничего не делалось по ее выполнению.

Вначале мне никакой конкретной обязанности определено не было, и я невольно почувствовал, что мое пребывание в оперативном отделе излишне. Меня продолжало тревожить незнание обстановки, и я стал изучать оперативные документы. Удалось уяснить следующее. На 26 июня в состав армии включались: 34-й ск (38, 129, 158, 171-я сд), корпус сосредоточивался в районе Черкассы – Белая Церковь; 25-й ск (127, 134, 162-я сд, 134-й корпусной артиллерийский полк), район сосредоточения – Ртищев – Золотоноша – Дубны; 67-й ск (102, 132, 151-я сд), войска корпуса сосредоточивались походным порядком в районе Корсунь; 25-й мехкорпус (50, 55-я танковые и 219-я механизированные дивизии), район сосредоточения корпусу назначался Тараща – Стеблев – Богуслав. Указывалось начало сосредоточения частей корпуса по железной дороге – 25 июня, конец – 7 июля.

Кроме перечисленных дивизий, в составе корпусов значились соответствующие корпусные части и подразделения обеспечения и связи, а в армии, кроме того, – армейские части. Место командного пункта (штаба армии) назначалось в Черкассах.

Организационно 19-я армия должна была входить в состав Брянской группы армий, создававшейся к 26 июня. В нее включались 19, 20 и 22-я армии. Командование группой армий возлагалось на Маршала Советского Союза С.М. Буденного. В руководство входили также Г.М. Маленков и генерал А.П. Покровский.

Мощный боевой состав 19-й армии внушал уверенность и надежду. Если удастся вовремя сосредоточить все войска и организованно вступить в сражение, то такая армия будет в состоянии разгромить довольно крупную группировку противника. А если учесть, что в состав создаваемой группы армий входят еще две армии, кроме 19-й, то это неодолимая, как мне казалось, сила. Кроме того, в группе армий не могло не быть необходимой авиации и других боевых средств.

Размышляя над боевым составом своей армии и группы армий и учитывая их авторитетное руководство, я выбросил из головы сомнения, вызванные первым впечатлением, и настроение резко улучшилось. Стало стыдно за поспешные выводы и необоснованную, как теперь показалось, тревогу. Однако армии в упомянутом боевом составе вступить в сражение не было суждено.

Командарм собрал на совещание начальников родов войск и служб, начальников некоторых отделов Полевого управления и объявил решение на оборону Киева. Стрелковым корпусам ставилась задача занять для обороны Киевский укрепленный район. Им нарезались секторы обороны, обволакивающие столицу Украины с северо-запада, запада и юго-запада. Штаб армии должен был перейти в Пуща-Водицу – курортное местечко невдалеке от Киева. Маршрут на новый командный пункт проходил через город. Большинство офицеров штаба получило задание на проведение рекогносцировки местности. Работа была срочная и проводилась спешно, с предельным напряжением. Мне приказано в составе группы офицеров – представителей родов войск и служб – участвовать в рекогносцировке западного сектора.

Киевский укрепленный район на топокартах не значился, и его надо было разыскать на местности. Но мы этого района не обнаружили. Правда, остатки, а вернее, следы старых, разрушенных и заплывших землей оборонительных сооружений кое-где были. Но они ни в какой степени не годились для занятия войсками. Позиции требовалось оборудовать заново по принципу полевой обороны. Работа была большая и требовала значительного времени.

С рекогносцировки я возвращался в штаб на его новое место, проехав мимо Киевского аэродрома. Внимание привлекло большое количество сгоревших и разрушенных самолетов, остатки которых в беспорядке валялись на летном поле. Виднелись разрушения аэродромных построек и следы недавнего пожара. Это были последствия бомбардировки. В Киеве я увидел сильно разрушенный авиационный завод «Большевик», прекративший производственную деятельность. Кое-где черными провалами зияли раны разрушений и следы потушенных пожаров. Небольшой ветерок беспорядочно гонял по Крещатику обрывки бумаг и разный мусор. Удалось купить в киоске свежую газету «Правда». В ней было опубликовано обращение И.В. Сталина к народу 3 июля. Жадно читаю обращение, не отходя от киоска. Сталин требовал не оставлять немецко-фашистским захватчикам на занимаемой ими Советской земле ничего: сжигать посевы, уничтожать продовольствие, угонять скот, вести партизанскую борьбу в тылу у врага и т. п.

Было ясно, что борьба разгоралась не на жизнь, а на смерть.

По призыву партии народ поднимался на защиту своего социалистического Отечества, на смертный бой с ненавистными немецко-фашистскими оккупантами, нарушившими мирный созидательный труд советских людей и несших смерть, разрушение, порабощение.

В Пуща-Водице я узнал, что задача армии на оборону Киева отпала три дня тому назад. Армия перебрасывается по железной дороге в Белоруссию, в район Витебска. Работа на местности так и не была закончена. Войска не успели ни полностью сосредоточиться, ни занять определенные им полосы обороны. Командование, штаб, политотдел и штабы родов войск и служб переключались на организацию переброски армии на большое расстояние. Мы пришли к заключению, что Киеву непосредственной угрозы пока нет и что армия нужнее на Смоленском направлении. Крайне сжатые сроки погрузки и отправки войск говорили сами за себя.

Директива за подписью генерала Г. К. Жукова, адресованная командующему войсками Юго-Западного фронта и доведенная до командования армии на двое суток позже, коренным образом изменяла не только состав, задачу и действия нашей армии, но и предопределяла ее дальнейшую судьбу. Документ был подписан и получен шифром в округе 1 июля. В 18:00 того же дня определялась готовность к погрузке войск в железнодорожные эшелоны. Директива гласила: войска 19-й армии должны быть подготовлены к погрузке и отправлены по железной дороге в новый район. Погрузка намечалась: Полевое управление армии и части связи – на станции Киев, станция выгрузки – Рудня Западной железной дороги, управление 25-го корпуса и 134-й сд – станция погрузки Дарница; 127-я и 162-я сд – станция Бровары, назначение – Лиозно, Рудня. Управление 34-го корпуса и 38-й сд – станция погрузки Васильков: 129-й сд – станция Ирпень; 158-й сд – станция Фастов; назначение – Голынки. Корпусные и дивизионные артполки грузились по месту лагерной стоянки и следовали в районы выгрузки своих соединений. Первые расчеты показывали, что темпы погрузки значительно превышали возможности выделенных станций и сроки отправки не могли быть выдержаны. Это вызывало нервозность. 25-й мехкорпус в полном составе, 28-я горнострелковая дивизия и 171-й сд из состава армии изымались и передавались Киевскому особому военному округу. Этот корпус направлялся в другую армию, но погрузка его управления почему-то возлагалась на командующего 19-й армией. Вместо 25-го мехкорпуса в состав 19-й армии передавался 23-й мехкорпус, который должен был прибыть по железной дороге в новый район сосредоточения армии. Указывалось, что его первые эшелоны прибудут в Витебск 2 июля.

А это значительно раньше войск и штаба армии.

Требовалось заранее выслать в Рудню оперативную группу штаба со средствами связи для организации выгрузки, приема, сбора и сосредоточения в новом районе прибывающих войск.

Предписывалось после выгрузки сосредоточить войска в районах: 23-й мехкорпус – Витебск, Лиозно, Яновичи; две дивизии – Лиозно, Бабиновичи, Рудня; две дивизии – Понизовье, Микулино, Демидов.

Директива заканчивалась указанием о том, что по прибытии штаба армии в Рудню армия остается в подчинении народного комиссара обороны. Но приказом Ставки от того же 1 июля армия передавалась в состав Западного фронта. Срочность и важность переброски армии подтверждались сообщением, что контроль за подачей подвижного состава и передвижением эшелонов возложен лично на народного комиссара путей сообщения Л.М. Кагановича. А эшелонов планировалось, кажется, более 250.

Хотя для армии была поставлена и не боевая задача, а лишь перегруппировка на другое направление, перед командованием и штабом возник ряд серьезных проблем – погрузить и отправить большую массу войск в условиях налетов вражеской авиации на станции погрузки, на воинские эшелоны в пути, когда нормальная работа железной дороги нарушена, непросто. Станции выгрузки и новые районы сосредоточения также не были ограждены от ударов немецких самолетов.

Надо было добиваться своевременной подачи подвижного состава, при его крайней недостаче, и обеспечить быструю погрузку людей, техники, конского состава, материальных запасов. Командованию и штабу приходилось решать одновременно две задачи: руководить погрузкой и отправкой эшелонов на Украине и принимать прибывающие войска в Белоруссии. Никакой связи между двумя группами штаба, разорванными большим расстоянием, не было. Добывать сведения о прохождении эшелонов оказалось невозможным. Штаб делал все от него зависящее, но пребывал в затруднительном положении. Генералы и офицеры разъехались по штабам корпусов и дивизий, на станции погрузки, часть их отправилась в новый район, часть оставалась в Пуща-Водице. Офицеров не хватало. Мне было приказано осуществлять контроль за погрузкой войск на станции Дарница. Станция была переполнена людьми – военнослужащими и гражданскими лицами. Стояли бескрайние очереди к военному коменданту, без вмешательства и помощи которого никто уехать не мог. С погрузкой не ладилось, графики срывались из-за нехватки вагонов. А когда наспех составленные поезда подавались под погрузку, как правило частями, вагоны оказывались не приспособленными для людей и конского состава: не хватало досок, свечей, емкостей для воды, проволоки и угольников для крепления техники. Поезда формировались кое-как, с грубыми отступлениями от заявок и предусмотренных инструкциями схем. Когда поезд был все же погружен и подготовлен к отправке, часто не находилось свободного паровоза. Иногда паровоз тянул эшелон до следующей большой станции примерно на 300 километров, а затем возвращался за ожидавшим его следующим составом. Создавалось большое скопление эшелонов на станциях. Станции погрузки тогда немецкая авиация бомбила редко, но налета можно было ждать в любое время.

Помнится такой случай. Дело было в середине дня. Я находился у коменданта станции и спорил с ним по поводу задержки с подачей вагонов. Через окно мы заметили, что солдаты прекратили погрузку и стали разбегаться в разные стороны. Выбежав на площадку, мы увидели пролетавший над станцией вражеский самолет, сопровождаемый жидкими разрывами зенитных снарядов. Белые шапки разрывов, перемежаясь с такими же белыми рваными клочьями облаков, плыли на восток, гонимые порывистым ветром. Из самолета вывалились листовки. Они вихрем кружились в воздухе и оседали на вагонах, деревьях, станционных постройках. Как выяснилось, солдаты вначале приняли листовки за бомбы и парашютистов и убежали со станции, боясь попасть под разрывы бомб. Эта глупая паника меня возмутила, и я вмешался, чтобы вернуть беглецов к вагонам. Они с виноватым видом приступили к продолжению погрузки, сконфуженные промашкой. Пришлось собрать командиров подразделений и пожурить за плохое руководство подчиненными.

Через некоторое время меня отозвали в Пуща-Водицу. Штаб готовился к погрузке в эшелон. В ожидании команды к выезду на станцию мы сидели в полной походной экипировке в уютном спальном корпусе опустевшего санатория и делились впечатлениями последних дней. Никого из командования в штабе не было. Старшим над нами был начальник оперативного отделения оперативного отдела, недавно прибывший в армию, майор, по фамилии, кажется, Беценко. Многие из нас видели его впервые.

Вечером неожиданно ворвался к нам в общежитие полковник Волков, вытирая обильный пот на мясистом лице. Он только что принял должность начальника оперативного отдела – заместителя начальника штаба армии. До этого он командовал дивизией. Теперь он появился в роли нашего непосредственного начальника. По его приказанию мы быстро построились в шеренгу при личном оружии, с противогазами, биноклями, полевыми сумками – в полном боевом. Полковник встал перед строем и начал нас отчитывать, ругаясь непристойными словами. С открытой ненавистью и в недопустимо грубой форме он упрекал нас в бездеятельности, лени и прочих смертных грехах:

– Страна истекает кровью, а вы спите, ничего не делаете! – брызгал он далеко летевшей слюной. – Вам безразлично, что фашисты топчут Советскую землю, убивают наших людей, уничтожают народное добро, грабят и насилуют! – шумел он, подкрепляя упреки матерщиной. Вдруг он умолк, пробежал обуглившимися глазами, сверкавшими из-под белесых ресниц, по шеренге и обратился с вопросом: – Что вы за истекший день сделали полезного для Родины?

Мы настороженно ждали, к кому он обратится персонально, так как вопрос был поставлен безлично, всем. И вот свирепый начальник указал пальцем на меня:

– Вот вы скажите, бездельник!

Я сделал шаг вперед, как полагалось по уставу. Хотя я находился в штабе не более двух часов, я ему не сказал об этом. Заявив, что мне ничего не поручено, я выслушал площадную ругань в мой адрес. Майор Беценко сделал робкую попытку как-то защитить меня, но полковник грубо его осадил, тоже обругав.

Подав команду разойтись, строптивый полковник быстро вышел из помещения, сел в машину и уехал, не поставив нам никакой задачи. Впоследствии полковник Волков, снова командуя дивизией, когда армия попала в окружение под Вязьмой, исчез. Как стало известно, он добровольно сдался в плен немцам. Дальнейшая его судьба мне не была известна, пока в 1971 году генерал-лейтенант в отставке М.Ф. Лукин не рассказал мне, что он виделся с Волковым в плену. Последний будто бы в плену ничем себя не скомпрометировал и после войны возвратился на Родину.

Утром следующего дня мы должны были ехать на станцию погрузки. Загрузили машины штабным имуществом и приготовились к отъезду. Пошел проливной дождь. Майор Беценко решил обождать с отъездом до прекращения дождя, так как грузовики не имели тентов и час прибытия на станцию установлен не был. Прошло часа полтора, а дождь не прекращался. Прибыл связной и передал приказание командарма немедленно ехать на погрузку. Когда мы приехали к готовому к отправке эшелону, майора Беценко потребовал к себе в вагон командующий для объяснения причин опоздания. Майор не возвратился, и мы уехали без него. Поползли слухи, что его не то арестовали, не то расстреляли. Так ли это было, я не знаю, и его судьба мне неизвестна; он больше мне не встретился ни на войне, ни после.

Наш эшелон перешел на станцию Киев-главный и там простоял несколько часов, прежде чем покинуть столицу Украины, которую нам оборонять так и не пришлось. На станции стояли эшелоны с ранеными, прибывшие с фронта. Кое-кто из успевших побывать в бою раненых распространял слухи, что перед немецкими войсками устоять невозможно, что у них бесчисленное количество танков и самолетов, а у нас ничего этого нет. Рассказывали, будто немецкие самолеты гоняются за каждым нашим солдатом, пока не убьют или не ранят. Я не верил в эти россказни и обругал одного такого вестника с фронта, стоявшего у нашего вагона с перевязанной рукой и болтавшего о безнадежном положении на фронте. Он сконфуженно удалился, проворчав, что мы сами в этом убедимся, когда попадем на фронт. «У страха глаза велики!» – крикнул я ему вслед.

Поезд шел медленно, долго простаивал на станциях. Через военные комендатуры, вернее, пользуясь их связью, мы пытались добывать сведения о движении эшелонов с войсками, но узнать что-либо путное, как правило, не удавалось. На станции Смоленск виднелись следы бомбардировок: многие здания были разрушены или сгорели, зияли оконными и дверными проемами оголенные стены домов. Но железная дорога работала, поезда шли.

7 июля наш эшелон прибыл на станцию Плоская и должен был двигаться дальше к Рудне. Из-за низких облаков вынырнули два «Юнкерса» и стали бомбить эшелон. На низкой высоте они заходили несколько раз, описывая круги. Мы по команде вышли из вагонов и легли на землю в стороне от железнодорожного полотна. Ни одна бомба в вагоны не попала, и никто не пострадал. Правда, одна из бомб разорвалась рядом с паровозом и повредила колесо и рельсу. Вблизи от места, где разорвалась бомба, стоял генерал-лейтенант Конев. К общему удивлению, он не лег на землю при бомбежке, проявив выдержку и спокойствие. К счастью, его не затронули ни осколки, ни взрывная волна. Может быть, немецкие самолеты причинили бы больший вред, если бы вдруг не вынырнул из облаков наш истребитель И-16 и не обратил в бегство этих воздушных пиратов.

По решению командарма эшелон разгрузился здесь, не дойдя до места назначения. Штаб разместился в лесу у деревни Переволочье, и мы занялись выяснением, какие эшелоны прибыли или прибывают в ближайшее время. Эшелоны до назначенных станций, как правило, не доходили. Под ударами немецкой авиации или при повреждении ею железнодорожного полотна войска выгружались по собственной инициативе и стремились продолжать движение своим ходом. Многим это не удавалось. Выгруженные части нередко распоряжением находившихся в тех местах начальников задерживались и включались в состав ближайших соединений и армий. Стало очевидным, что всю армию в назначенном районе собрать не удастся. Так оно и получилось. 19-й армии в том составе, в каком она отправлялась с Украины, воевать так и не пришлось. Даже некоторые дивизии не смогли собрать свои части, выгрузившиеся на большом удалении одна от другой. Многие артполки, по слухам, распорядительным порядком были переадресованы к Ленинграду. В результате перевозки армия, как таковая, в назначенный район так и не прибыла. Она была разбросана частями по пути следования на большом пространстве.

Штабу армии пришлось заниматься не только сбором своих войск, но и другими, внезапно возникшими задачами. Мы становились на дорогах, перекрыв их на определенном участке, и задерживали разрозненные группы военнослужащих, а иногда и одиночно идущих в тыл солдат и офицеров, собирали их в группы и присоединяли к своим частям. Шли они чаще всего без оружия и без знаков воинского различия. Больше всего возмущали факты, когда некоторые офицеры срезали с обмундирования офицерские нашивки и петлицы или переодевались в солдатскую форму и выдавали себя за рядовых. Такая безответственность, граничащая с преступлением, если не сказать больше, явилась для нас полной неожиданностью.

Где проходил фронт, каких районов достиг противник, какие наши войска действовали впереди нас – мы не имели ни малейшего представления. Невозможно было себе представить, что сплошной линии фронта не было. Задержанные бегуны ничего толком объяснить не могли. Они или не знали, или если и знали, то скрывали, к каким частям они относятся, где их части и кто командир. И все же из отрывочных данных у нас складывалось впечатление, что армии Западного фронта, рассеченные противником на отдельные группировки, потеряли управление, сражались с наседавшими фашистами на разных направлениях и в разных районах, не объединенные во фронт, и отступали как попало и куда попало. Вражеская авиация их загоняла в леса, а немцы двигались по дорогам. Но это, казалось, происходит где-то далеко на западе. Грохота боя мы не слышали. Лишь ночью небо светилось красным заревом на западном горизонте. Но самовольно уходящие в тыл военнослужащие встречались все чаще и чаще. Многие из задержанных беглецов с готовностью включались в новые подразделения, они, как правило, становились хорошими бойцами. Но были и такие, которые, улучив удобный случай, смывались снова.

Задерживая беглецов на одной из дорог, я заметил человека, спешившего на восток в стороне от дороги. Человек был лет тридцати, крепкий и хорошо упитанный, но грязный и небритый. Одет он был в смешанную форму – военную и гражданскую. На плече он держал новенький автомат, а на боку висела кожаная кобура от седла, наполненная патронами. Шел он, как выяснилось, откуда-то из Прибалтики.

– Вы почему удираете в тыл? – спрашиваю. – Хотите, видимо, чтобы фашисты заняли всю страну?

Беглец стал оправдываться, утверждая, что немцев видимо-невидимо, у них, дескать, танки и самолеты, а у нас их что-то не видно.

– Но немцам Красную армию не одолеть, она большая, – уверенно заключил оптимист в свое оправдание.

– Кто же остановит немцев, если бежите вы, побегу я и все остальные? Из нас и состоит Красная армия, – внушал я горе-воину простую истину.

Он смутился и заявил недолго думая, что хочет воевать и «влиться», как он выразился, в любую команду. Но я продолжал допрос:

– А вы сами видели хоть одного немца, убили его? Сделали хоть один выстрел по вражескому самолету?

Он чистосердечно признался, что немцев не видел и не сделал ни одного выстрела. А страхи ему рассказывали очевидцы.

Я отобрал у беглеца автомат и патроны, а его направил в группу задержанных, сидевших у дороги. В то время автоматы у нас были редкостью, и я обрадовался случаю обзавестись этим грозным оружием.

Встретилась команда из 57 человек во главе с капитаном. Команда шла организованно, солдаты были полностью экипированы и вооружены винтовками. Чистенькая военная форма с вышитыми золотыми угольниками на углах воротников свидетельствовала, что команда из каких-то внутренних войск. Молодой капитан спокойно сообщил, что ему приказано из Витебска перейти в Смоленск и выполнять возложенную на его подразделение особую задачу. Сущность задачи капитан изложить наотрез отказался, мотивируя секретностью. Несмотря на это, я потребовал от него включиться в тут же формируемую из беглецов роту и занять оборону у шоссе. Капитан заявил, что не может подчиниться, так как армейская дисциплина на него не распространяется и его команда имеет более важную задачу, полученную от своего руководства. Я вскипел от возмущения и заявил, что более важной задачи, чем защищать Родину, быть не может. И что моя задача – всех задерживать и ставить в оборону. Препирательства закончились тем, что я написал на его красивом удостоверении личности приказание занять оборону, рассчитывая на повышение этим самым его ответственности за выполнение полученной боевой задачи. Он с явным нежеланием выполнил требование. Но когда я ушел на другую сторону дороги и занялся другими командами, эта группа, во главе с «секретным» капитаном, незаметно исчезла.

Заместитель командующего армией был некий генерал-майор Антило, карел или финн по национальности. Он говорил по-русски плохо и с большим акцентом, поэтому неизменно вызывал подозрение; ему было практически невозможно в одиночку появляться среди не знавших его людей. Как только он выезжал из расположения штаба, его немедленно задерживали, принимая за переодетого немецкого лазутчика. Однажды его чуть не расстреляли наши солдаты. Вскоре его от нас куда-то перевели; ходили слухи, что Антило отозван из армии по этой причине.

Тем временем в окрестных лесах скопилось множество мобилизованных запасников. Они не были обмундированы, не имели оружия, не знали, что им делать и куда податься. Направляясь в эшелонах на запад, мобилизованные не могли добраться до мест назначения, так как эти места уже успели захватить немцы. Они выгрузились в пути и расположились в ближайших лесах. Продовольствием их никто не обеспечивал, и они перебивались как могли. Это обеспокоило командование и штаб армии. Но что было делать с этой людской массой – необмундированной и безоружной? Докладывали в штаб фронта, но вразумительного ответа не получили. По решению командарма этих людей постепенно обмундировывали и вливали в прибывающие войска, обеспечив прежде всего питанием.

Между тем – кажется, это было 10 июля – на командный пункт армии привели задержанного старшего лейтенанта – артиллериста. Это был красивый парень с умными голубыми глазами и вьющимися светлыми волосами, выбивавшимися из-под выцветшей шерстяной пилотки. Выглядел он молодецки, по-строевому подтянут, военная форма на нем сидела безукоризненно, как на плакате, показывавшем правила ношения обмундирования, имел при себе сохранившее свежесть удостоверение личности, пистолет с двумя снаряженными обоймами, противогаз и бинокль. Офицера посчитали провокатором и обвиняли в распространении панических слухов. Офицер Особого отдела доложил о задержанном и его подозрительном поведении командарму. Распространяемые офицером слухи заинтересовали командующего, и он пожелал лично переговорить с офицером. Тот уверенно представился генералу, не признавая за собой никакой вины.

– Я говорю правду! – твердо заявил он. Его «провокация» выражалась в том, что он утверждал, будто немцы захватили Витебск. Это было невероятно. Мы находились в 70 километрах от Витебска и, не будучи ориентированы в обстановке на фронте, не могли ожидать появления противника в этом районе в ближайшее время. Не хотелось такой неожиданной и нежелательной версии, хотя принесший ее вестник упорно отстаивал правильность сообщения. Предлагалось расстрелять «провокатора». И.С. Конев после некоторого колебания не подтвердил, но и не отменил трагического намерения бдительного товарища из Особого отдела. Командарм, как и другие, не поверил офицеру. Опасного преступника повели в глубь леса расстреливать.

В это время принесли командарму шифровку, полученную из штаба фронта. Командующий пробежал ее глазами и приказал отставить расстрел офицера и отпустить его. Послали гонца – и расстрел не состоялся.

В шифровке было сказано, что немцы ворвались в Витебск. 19-й армии приказывалось наличными силами выбить противника из Витебска и удержать город.

К этому времени успели прибыть лишь некоторые части разных соединений и оперативные группы кое-каких штабов.

Ни одной полной дивизии под руками не было. Командарм, не теряя времени, взял с собой человек пятнадцать офицеров штаба, в том числе меня, и выехал к Витебску. По пути мы заехали в штаб мехкорпуса. Выяснилось, что в корпусе имеется пока только один танковый полк с несколькими танками. Поблизости располагался еще полк 220-й мотодивизии. Командующий распорядился направить эти части к Витебску, и мы поехали дальше. Навстречу попадались идущие на восток группами и в одиночку военнослужащие разных частей. Среди них были и командиры. Некоторые шли без оружия, знаков различия и документов, со следами сорванных с рукавов гимнастерок офицерских нашивок. Последовало приказание всех идущих в тыл задерживать и собирать в команды. Со стороны Витебска на большой скорости по шоссе мчался танк БТ. Уже темнело, и выхлопные трубы танка светились раскаленным докрасна металлом. Мы попытались задержать беглеца. Но водитель не внял знакам остановиться, проскочил мимо нас, не сбавив даже скорости. Майор Зыков, ехавший в хвосте колонны, успел повернуть свою грузовую машину поперек дороги, преградив путь приближающемуся танку. Танк с ходу ударил машину, она несколько раз перевернулась и слетела с дороги. Танк проехал метров пятьдесят от места столкновения и остановился. Мы развернулись и подъехали к танку. Из люка выбрался молодой лейтенант и соскочил на дорогу, одергивая гимнастерку. Путано, еле выговаривая слова, лейтенант невнятно пытался что-то объяснить, затягивая дорогое время. Командарм не стал его выслушивать и приказал немедленно возвращаться к Витебску, где получит боевую задачу. Лейтенант замялся и попросил разрешения высадить из танка пассажира. Он расторопно взобрался на броню, наклонился в открытый верхний люк и вытянул наружу небольшой чемодан, спрыгнул на землю и поставил его на обочине дороги. Затем снова поднялся на танк и помог выбраться из люка молоденькой женщине. Оказалось, что лейтенант эвакуировал в тыл свою молодую жену. Танк развернулся и на предельной скорости двинулся обратно. Когда мы развернули машины и поехали вслед за танком, я видел, как в полной растерянности стояла на обочине дороги одинокая женщина в туфельках и сером плаще, а рядом с ней чернел ее чемодан. Куда денется на ночь глядя в лесу эта беспомощная девчонка, подумалось мне с грустью.

У дороги в лесу мы заметили артиллерийскую часть. Остановились и стали выяснять, почему она не в бою. Сокрушенно, чуть не со слезами на глазах, командир полка доложил, что у него кончились снаряды и он вынужден отвести дивизионы из угрожаемого района, чтобы противник не захватил орудия. Двенадцать 122-мм пушек ему удалось отвести и расположить у деревни Вороны. Остальные двенадцать орудий остались на прежних огневых позициях под носом у противника. За ними посланы тягачи. Если орудия еще не захвачены немцами, то их притянут сюда же. Дело в том, что на 24 орудия в полку было всего 12 тягачей. На них командир полка перетаскивал орудия в две очереди: половину переместит, а затем посылает за второй.

Первые впечатления, полученные в прифронтовой полосе, вызывали горькие размышления. Вот как получается на деле, думалось, – одни сражаются с ворвавшимся на Советскую землю врагом, гибнут в боях, а другие своевременно сматываются в тыл, уклоняясь от опасности, бросают перед лицом врага своих товарищей и утекают подальше от наседающих фашистов. Видимо, сказываются какие-то промашки и упущения в довоенном воспитании. Представлялось, что каждый советский человек, способный держать в руках оружие, будет сражаться до последнего патрона, до последней капли крови, до последнего дыхания, преграждая путь коварному врагу. При первом же суровом испытании это оказалось далеко не так. В человеческой среде, видно, тоже есть своеобразный мусор. Естественно. Но что-то очень уж много этого мусора. Наверно, мало словесного внушения ответственности, преданности Родине, готовности самопожертвования ради нее. Чтобы претворять в жизнь эти святые слова, нужна жесткая организаторская рука, единая железная воля для направления духовной и физической энергии людей на выполнение высокого долга. Страх перед опасностью, дикая боязнь смерти, обычная подлая трусость лишили некоторых горе-воинов самообладания, затмили разум, парализовали волю. Несомненно, в общей массе их не так уж много, но они есть. Я переживал чувства горькой обиды и злости, но не отчаяния. Уверенность в благоприятном в конце концов исходе для нас войны не покидала. Хотелось скорее кинуться в бой с зарвавшимся врагом. Только бы сосредоточилась армия!..

К Витебску мы подъехали, когда уже стемнело. Остановились на восточной его окраине у отдельно стоящего домика. Город горел. Зарево пожарищ отражалось в небе кроваво-красным отблеском. Мы сошли с машин и построились в шеренгу.

И вот прямо перед нами из придавленной багряным небом темноты возник броневик. Из него устало выбирается человек в стальном шлеме, заросший щетиной, почерневший и весь в пыли. Узнаю знакомого по Ростову-на-Дону подполковника Ушакова. Как он здесь оказался, что делает? Из его короткого доклада командарму выяснилось, что немцы ворвались в Витебск и почти полностью заняли город. Наших войск в городе нет. Местные власти, милиция и часть населения поспешно покинули город. В некоторых местах какие-то люди грабят, как он выразился, магазины и склады. Немцы переправляют танки через реку по железнодорожному мосту, так как автомобильный мост выведен из строя.

Он, Ушаков, взял на себя обязанности коменданта города, но сделать ничего, кроме личной разведки, не может, потому что никаких боевых подразделений в его распоряжении нет. Из доклада следовало, что подполковник хорошо знает обстановку в городе. Все, что там происходит, ему известно не из чьих-то рассказов, а из личных наблюдений. В наших глазах Ушаков выглядел настоящем героем. Так оно, наверное, и было.

После короткого раздумья наш командарм оживился, загорелся жаждой деятельности. Заговорила военная струнка, запахло боем, ненавистью к врагу. И вот генерал Конев, худой и длинный, с бритой головой и белесыми бровями, обращается к начальнику инженерной службы полковнику Гайдуку. Тот молча выходит из строя и становится перед командующим. Маленький, щупленький, с подчеркнутой военной выправкой человек. В штабе округа он появился незадолго до войны, но все его успели узнать. Было известно, что полковник воевал в Испании. На груди у него красовались три ордена Красной Звезды. Имеющие столько орденов в те времена встречались редко.

– Надо сорвать переправу танков врага через реку, – спокойным, но твердым, не допускающим возражения голосом сказал генерал. – Отправляйтесь к мосту и взорвите его!

– Есть, товарищ командующий! Задачу понял. Разрешите выполнять? – бодро отчеканил полковник и пошел к машине.

Но тут его вдруг окликнул командарм, повысив голос:

– Задачу выполнить при любых условиях! Ценою жизни, но выполнить, полковник Гайдук!

– Ясно, товарищ командующий! – ответил Гайдук и ушел в темноту.

Что ему ясно? Как он выполнит эту задачу? – подумал я с досадой. Это же нереально. Один человек – без охраны и саперов, без взрывчатки. Немцы, несомненно, охраняют мост и не позволят к нему даже приблизиться, а не то что взорвать. Странно. Очень странно! Взрыв железнодорожного моста потребует сил, времени и много взрывчатки. Не может же инженер не знать этого. Почему он не доложил командарму о нереальности задачи? А может, опытный начальник инженерной службы рассчитывает на какие-то силы и средства, о которых мне неизвестно, – успокаивал я себя этой надеждой. И все же этот случай показался мне чем-то зловещим, тревожным, непонятным.

Спустя непродолжительное время появился шофер Гайдука и, еле переводя дух, доложил, что на пути к мосту машина была обстреляна пулеметным огнем в упор из окна дома. Полковник не то убит, не то ранен. Сам он выскочил из подбитой машины и, пользуясь темнотой, прибежал доложить. Командарм с удивительным спокойствием приказал послать к месту происшествия танк КВ, на котором кто-то из командиров приехал, и вывезти полковника Гайдука. Но танк вернулся ни с чем: в поврежденной машине Гайдука не оказалось. Через несколько лет после войны мне рассказали, что Гайдук был тяжело ранен, пленен немцами и находился в лагере военнопленных. Дальнейшая его судьба мне неизвестна.

Вернемся, однако, к домику на восточной окраине Витебска. Ночное небо, как исполинское зеркало, отражало горящую землю. Мы стояли в шеренге, а командарм, указывая пальцем то на одного из нас, то на другого, ставил каждому задачу. Поручения в основном заключались в розыске командиров соединений, прибытие которых ожидалось в намеченные районы с часу на час, и сопровождении их к командующему. Генерал хорошо знал, какие части должны были уже прибыть и какие ожидаются в ближайшее время; но где их искать в кромешной тьме на незнакомой местности, не указывал, считая, что штабные офицеры знают это не хуже его самого. Но в действительности знали далеко не все. Получившие задание молча выходили из строя и уезжали в темноту. Очередь дошла до меня. Генерал посмотрел в мою сторону, назвал меня по фамилии и вдруг, задумавшись на секунду, обратился к следующему. Я забеспокоился и с затаенной обидой подумал, что командующий на меня не надеется и поэтому воздержался дать мне поручение. Получили поручения почти все. Я же сконфуженно стоял и напряженно ждал указаний. Вдруг генерал порывисто подошел ко мне вплотную:

– А вам поручаю выбрать место для командного пункта армии в лесу восточнее Витебска. План размещения командования и отделов и схему охраны и обороны КП доложите на утверждение. К утру штаб должен прибыть и подготовиться к работе на новом месте.

С представителями отдела связи и отделением связистов я отправился в лес, через который мы только что проехали. Раньше мне не приходилось заниматься размещением командного пункта и выбором места для него, и я сильно волновался, не будучи уверенным, что справлюсь с задачей.

Километрах в шести юго-восточнее Витебска лес показался подходящим. И я приступил к работе. Но лес оказался битком набит людьми и машинами. Здесь были мужчины и женщины самых разных возрастов, дети и старики. Они поспешно покинули городские квартиры, убегая от страшного врага, и семьями, с наспех захваченным домашним скарбом, расположились на ночлег между развесистыми хвойными деревьями. Густо дымились приглушенные костры, пахло паром и печеной картошкой. Люди сидели у костров на лапнике, тихо разговаривали. Очистить нужный участок леса от человеческого муравейника оказалось непросто: никто не обращал внимания на уговоры перейти в другое место. Особенно упорствовали мужчины, которым бы не сидеть в такое трагическое время в лесу среди домочадцев, а с оружием в руках защищать родной город. С помощью офицеров и солдат-связистов с большим трудом удалось в конце концов перегруппировать разбитую на семейные ячейки толпу на другую сторону дороги. Натыкаюсь на новенькую легковую автомашину М-1 с горой увязанных на крыше чемоданов. В кузове, прижавшись друг к другу, дремлют женщины и дети. На переднем сиденье, поджав ноги, спит средних лет мужчина. Это был глава семьи, одетый в измятую военную форму без знаков различия. Мое требование перегнать машину на другую сторону дороги хозяин отклонил, заявив, что я ему не указ, он мне, дескать, не подчинен, как лицо, занимающее высокое положение и не имеющее отношения к армии.

– Занимайтесь своим делом, а мою семью не беспокойте.

Я без вас знаю, где мне быть и что делать. Утром уеду в Смоленск, а пока ночую здесь! – отчеканил он воинственным тоном.

Это положило конец моему терпению.

– Вам следовало бы драться за свой город с врагом, а не сидеть в лесу дезертиром, – парировал я его самоуверенность. – Но у меня нет времени предаваться дискуссии. Освободите машину! Она изымается для нужд армии…

Он стал кричать, бросаться угрозами, заявляя, что освобожден от призыва по брони. Но потом понял бесполезность препирательства, заметив приближающихся двух связистов с винтовками, стал отвязывать и ставить на траву чемоданы. Машина нам пригодилась для дела.

К утру прибыл штаб армии и разместился на первом боевом командном пункте, выбранном мной. Командарм замечаний по расположению штаба не высказал.

19-я армия с крохотными силами различных соединений вступала в боевые действия с войсками немецко-фашистских захватчиков. Командующий армией генерал-лейтенант И.С. Конев был задумчив и молчалив. Он глубоко переживал случившееся. И его можно было понять: фактически он оказался командующим без армии, в создание которой вложил столько сил и нервов. Приходится собирать что попадется под руку и вступать в бои с врагом с незнакомыми, случайно собранными и малобоеспособными подразделениями. Но что поделаешь! Обстановка складывается не так, как бы хотелось.

В течение ночи к Витебску удалось подтянуть подразделение из нескольких танков 7-го танкового полка и неполный полк 220-й мотодивизии.

Решено было с рассветом послать офицеров на самолетах связи разыскивать долженствующие прибывать войска и направлять к Витебску подкрепления. Но случилась первая боевая беда. Имевшаяся эскадрилья самолетов связи, базировавшаяся в районе населенного пункта Яновичи (30 километров северо-восточнее Витебска), с первой утренней зарей подверглась налету самолетов противника, и все наши самолеты частью сгорели, а частью вышли из строя. У нас не осталось ни одного самолета связи.

Командарм решил, не теряя времени, атаковать противника в Витебске наличными силами. После жиденького огневого налета началась наша атака на юго-восточную окраину города. Бойцы поднялись дружно и с криком «ура» устремились на противника вслед за семью танками. Вначале продвигались успешно и после короткого, но напряженного боя заняли аэродром и ворвались в город. Аэродромные постройки окутались огнем; горели и ближайшие дома в самом городе. На этом наступление закончилось, бой стих. Мы ожидали, что противник возобновит наступление вдоль шоссе Витебск – Лиозно. Но этого не произошло. Ошеломленные нашим внезапным ударом, немцы здесь больше активности не проявляли. Тем временем начальник разведки полковник Кулешов доложил командующему, что противник, отказавшись от наступления со стороны Витебска, форсировал реку Западную Двину километрах в пятнадцати севернее города и устремился на восток, видимо намереваясь прорваться к Смоленску. Немцы в любое время могут выйти на тылы армии и отрезать нам пути отхода. Указаний штаба фронта о дальнейших действиях не поступало, и командование армии теперь смотрело не вперед, а назад, обеспокоенное тем, что противник может выйти в районы выгрузки прибывающих войск и сорвать их сосредоточение. Когда стемнело, где-то в тылу вспыхнул вихрь пламени и до нас докатилось эхо мощного взрыва. Случившееся от личного состава скрывалось. Но мы, штабные операторы, быстро разобрались в происшедшем. На станции Плоская находился армейский склад боеприпасов, часть которых не была выгружена из вагонов. Опасаясь, что склад может попасть в руки противника, наши артснабженцы взорвали боеприпасы, оставив войска без снарядов. Впоследствии выяснилось, что снабженцы поторопились: склад мог функционировать еще несколько дней, так как противник обошел его севернее.

Несколько дней мы удерживали занимаемый район. Но противник глубоко обошел нас с севера и устремился на восток: его 3-я танковая группа двигалась в общем направлении на Ярцево, обходя Смоленск с севера. 2-я танковая группа немцев развивала наступление из района Орши, прорываясь к Смоленску с юга. Создавалась предпосылка окружения советских войск в обширном районе между Витебском и Смоленском.

Тем временем поступило распоряжение штаба фронта, гласившее, что какая-то дивизия (не нашей армии) под ударами противника рассыпалась. Командование дивизии растерялось, потеряв управление частями. Командарму 19-й армии приказывалось своим распоряжением назначить нового командира дивизии и начальника штаба, которых обязать немедленно выехать в район Демидова, разыскать упомянутую дивизию, арестовать ее руководителей, а самим возглавить командование. И.С. Конев назначил командиром неизвестной ему дивизии полковника Бурча, состоявшего в резерве, а начальником штаба – моего приятеля майора Б.М. Пономаренко. Дивизию они так и не нашли: полковник Бурч возвратился ни с чем, а майор Пономаренко пропал без вести. Уже в завершающий период войны дошли до нас слухи, что Пономаренко оказался в плену, потом бежал и воевал в партизанах, став начальником штаба партизанской бригады.

Поступил приказ отвести нашу армию за Смоленск. К этому времени как раз прибыла одна из наших дивизий под командованием генерал-майора Горячева. Она благополучно выгрузилась из эшелонов в районе Рудня и восточнее и походным порядком двигалась в направлении Витебска. Штаб армии в то время переместился к юго-востоку и размещался в лесу между Рудней и Лиозно. Командарм решил выдвинуть прибывшую дивизию вперед с задачей прикрыть отход войск, не допустив преследования их противником. Но вот среди ночи появляется заместитель командующего фронтом генерал А.И. Еременко. Он, горячась и матерно ругаясь, отменил решение командарма, приказал остановить дивизию и отправить ее за Смоленск. Конев настойчиво просил генерала Еременко не отменять решение на прикрытие отвода армии, ибо немцы в этом случае настигнут отходящие войска и врежутся в их колонны – тогда отход превратится в бегство.

– Ну и пусть бегут! Скорее отойдут, – подтвердил приказание Еременко. Он тогда не сказал генералу Коневу – чего не знать не мог, – что 19, 20 и 16-я армии Западного фронта фактически уже оказались в оперативном окружении в огромном районе западнее, севернее и восточнее Смоленска. 16 июля немцы ворвались в Смоленск с юга, и 19-й армии, силы которой значительно пополнились, в районе Витебска делать было нечего.

Меня послали найти генерала Горячева и передать ему приказание отходить. Но комдив мне не поверил и выполнять приказание отказался, считая неразумным отводить дивизию в то время, когда находящиеся не впереди войска отходят. Их нельзя оставлять без прикрытия. Я предложил генералу остановить дивизию на привал, а ему поехать вместе со мной к командарму, от которого он получит исчерпывающие указания лично. Договорились на этом. Ему была подтверждена новая задача, и дивизия возвратилась.

Утром штаб армии группами поочередно начал перебираться в новый район за Смоленск, чтобы разместиться в лесу у станции Кардымово. Я должен был ехать с последней группой.

А пока сидел в закрытом кузове радиостанции и вел переговоры по радио со штабами, с которыми поддерживалась связь. Помехи заглушали слышимость, эфир был плотно засорен перебивающими друг друга русским и немецким языками. Поэтому даже короткий разговор занимал много времени. Связисты беспокоились и все настойчивее напоминали мне, что пора свертывать радиостанцию и уезжать. «Все уже смотались», – умоляюще предупреждали они.

Но я не хотел прерывать неоконченные переговоры, намереваясь отпустить радиостанцию в самый последний момент – и она догонит колонну. Недалеко от радиостанции в кустах я предусмотрительно поставил броневик БА-10, принадлежавший службе ПВО Витебска и задержанный мной накануне. Пожилому солдату-водителю было приказано без меня никуда не уезжать. Дверь радиостанции кем-то приоткрылась, и я услышал поблизости трескотню автоматных очередей. Выскочив из радиомашины, я разрешил радистам свертываться и уезжать, а сам ушел к броневику. Немецкие автоматчики проглядывались между деревьями: они ворвались на командный пункт и прочесывали лес. Броневика на месте не оказалось, – вероятно, водитель удрал, не дождавшись меня. Радиостанция успела смыться, и я остался один в лесу перед приближающимися немцами. Пригнувшись, стараясь ускользнуть незамеченным, пробираюсь по густому кустарнику к опушке леса, где проходила полевая дорога. К счастью, на большой скорости мчится открытая легковая машина. Рядом с водителем сидит командир полка связи полковник Базилевич-Белый. Заметив меня, шофер притормозил, и я свалился в кузов машины. Вскоре мы выскочили на пустынное шоссе и помчались на восток. Через каких-то 10–15 минут догоняем и обходим колонны машин с людьми и всевозможным войсковым скарбом, в беспорядке обгоняющих друг друга. По обеим сторонам дороги, сколько видит глаз, движутся сплошные колонны артиллерии, глубоко врезаясь гусеницами тракторов и колесами орудий в размешанную пыль. То здесь, то там виднеются застывшие на месте орудия с тягачами, брошенные на обочинах дороги. Видно, кончилось горючее. С болью в душе, стараясь сдержать слезы досады и обиды, я представил, что все это достанется врагу.

А я-то думал, что при любых обстоятельствах каждое наше орудие будет вести огонь по противнику до последней возможности и при безвыходном положении оставшимся единственным снарядом будет взорвано. На деле это оказалось далеко не так.

В голубом утреннем небе проплывали на запад многочисленные стаи вражеских бомбардировщиков, между которыми проворно сновали маленькие истребители, сверкая на солнце ослепительными отблесками. Но они проплывали мимо, будто не замечая, что творится на дороге. Освободились от смертоносного груза где-то в глубине фронта, думалось, и возвращаются на аэродромы для новой зарядки. Бомбить нас им, видно, нечем.

Обгоняя колонны по обочинам дороги, наша машина стремглав несется вперед. Смоленск остается где-то справа. Подъезжаем к Соловьевской переправе. Как нас туда занесло? В глазах рябит от скопления машин, людей, конных повозок, артиллерии. Все вокруг сожжено и обуглено, щекочет в носу, и въедается в глаза смрад липкой гари. Месиво людей, лошадей и техники бросается в воду и вброд устремляется к противоположному берегу. Несколько тяжелых орудий, с залитыми водой двигателями тягачей, застряло в разных местах реки, мешая движению. На восточном берегу, у самой переправы на пригорке, где обглоданными культями тянутся кверху три обрубленные бомбами почерневшие старые березы, беспрестанно стреляет зенитная батарея. Молодой лейтенант, без головного убора, с расстегнутым воротником выгоревшей, мокрой от пота гимнастерки, стоит в рост на осыпавшемся окопе и подает команды боевым расчетам, неистово помахивая потерявшими цвет сигнальными флажками. Над переправой, как исполинские шмели, кружат вражеские бомбардировщики, выстраивающиеся один за другим, и, круто ныряя вниз, сбрасывают по четыре бомбы в каждом заходе. Порывистый рев их моторов заглушает крики людей и шум машин на переправе. Вода кипит, несет по течению какие-то предметы. Розово-мутными потеками медленно расплываются все шире и шире пятна человеческой крови на взбаламученной воде. Я ощущаю помутнение в глазах, подташнивание. И вот мы вливаемся в общий поток, вода переползает через капот машин, двигатель захлебывается, вот-вот заглохнет. Но машина с натугой выбирается на противоположный берег. Ад переправы остается позади.

В лесу, где копошится штаб, размещаясь на новом месте, разыскиваю полковника Волкова, неожиданно приступившего к исполнению должности начальника штаба, и докладываю о прибытии.

– Будешь моим адъютантом, – угрюмо объявляет полковник.

– Простите, товарищ полковник, но я на эту должность не подхожу. Такая роль мне не подойдет. Ведь я окончил академию не для того, чтобы быть адъютантом, – упрямо возражаю. В сердцах хотел еще заметить, что не могу выполнять холуйских обязанностей, но воздержался.

– А мне как раз и нужен адъютант с высшим военным образованием. Я же не заставляю тебя чистить мне сапоги, – грубо оборвал меня вновь испеченный начальник армейского штаба. – Поехали!

Группа офицеров во главе с Волковым спешно выезжает навстречу отступающему потоку. На высотке перед небольшим мостиком на шоссе между станциями Плоская и Рудня останавливаемся. Задерживаем танк «КВ», две отставшие от своей части 122-мм пушки и десятка два бредущих в беспорядке красноармейцев и организовываем оборону по обе стороны дороги: роем орудийные окопы, ячейки для стрельбы, создаем систему огня. Из направления Рудни больше никто не появляется: все отступающие, видно, уже прошли. Мы голодны, есть нечего. Посылаем в Рудню офицера и двоих рядовых в поисках продуктов. Вскоре они возвращаются с несколькими банками сгущенного молока и консервированной фасоли с мясом. Посланцы сообщают, что им с трудом удалось ускользнуть от немцев, вошедших в Рудню, скоро те появятся перед нами. Быстро темнеет.

– Адъютант, кончились у меня папиросы. Давай! – обращается Волков ко мне, точно дал мне свои папиросы на хранение.

– Я некурящий и папирос не имею, – отозвался я вызывающе, конфузясь перед товарищами.

– Да, видно, ты в самом деле в адъютанты не годишься, – пробормотал полковник недовольно. – Вот что, я немного посплю, а ты не спи и, если что, разбудишь. Только смотри не засни сам!

– А когда же поспать мне? – говорю.

– Выберешь время, когда не буду спать я. Не можем же мы спать оба.

Утомленные, все быстро погрузились в сон, расположившись рядком на теплой земле, прикрыв лица головными уборами. Кругом тишина, ни звука. Далеко на западе небо отсвечивается розовыми бликами.

Вглядываясь в окружающую темноту, я вдруг заметил на северо-восточном небосклоне нечто вроде ярко светящихся фонарей на разной высоте. На фоне освещенного ими неба вспыхивали один за другим белые язычки и плавно опускались к горизонту. Казалось, что это происходит совсем рядом. Разгадать впервые увиденное явление я не мог. Толкаю в плечо крепко спящего Волкова и указываю на появившуюся иллюминацию. Полковник сердито протер глаза, подумал и говорит:

– Так это же парашютный десант! В каком это районе? На каком удалении от нас? Как ты думаешь?

– Трудно определить ночью. Наверное, далеко, раз не слышно гула самолетов, – ответил я неопределенно.

Все быстро проснулись и молча вглядывались в происходящее. Я развернул карту и с помощью компаса, при свете карманного фонарика, определил азимут. Получалось – в направлении Ярцево. Но на каком удалении от нас, сказать было невозможно.

Между тем наше внимание привлекла приближающаяся со стороны противника человеческая фигура. На оклик послышался немедленный ответ:

– Младший лейтенант Борискин! Свой!

Борискин приблизился и осмотрел каждого из нас в темноте, определил полковника и бойко отрапортовал:

– Товарищ полковник! Младший лейтенант Борискин охранял находящийся впереди мост. Прибыл доложить, что мост в порядке, противник не появлялся…

Маленький ростом и совсем юный офицер выглядел сугубо штатским мальчуганом; его можно было принять за переодетого в военную форму школьника старшего класса. На пояске у него висела кобура с пистолетом и две ручные гранаты: одна противопехотная, а другая противотанковая. Они круто оттягивали вниз брезентовый пояс на впалом животе.

Конец ознакомительного фрагмента.