Раневская в домашних тапочках. Самый близкий человек вспоминает. Я живу здесь, как будто во сне (Изабелла Аллен-Фельдман)

Я живу здесь, как будто во сне

Дневник Изабеллы Георгиевны Аллен (Изабеллы Гиршевны Фельдман)

Я не вела дневников со времен девичества. Последний сожгла, кажется, в 1908 году. Тогда так было принято – заполнить последнюю страницу, перечитать, всплакнуть раз-другой и сжечь, чтобы никто никогда не смог бы узнать твои сердечные тайны. В романах, которыми мы тогда зачитывались, непременно присутствовали шантажисты, заполучившие в свои руки или какое-нибудь излишне откровенное письмо, или дневник, или же завещание. С первым же прочитанным романом мы усваивали, что мужчинам никогда нельзя говорить о своих чувствах прямо, потому что это вульгарно, и что никаких письменных свидетельств, могущих дать повод для шантажа, хранить нельзя. Иначе спустя двадцать лет к уважаемой в обществе даме, примерной жене и не менее примерной матери вдруг явится незнакомец в потрепанном, лоснящемся на локтях и коленях костюме (то была униформа шантажистов из романов) и зачитает наизусть выдержки из дневника. О том зачитает, как она признавалась в любви к адвокату Шульману или же млела при виде ротмистра Качаровского… Сколько лет прошло, а я помню все имена своей юности! Лиц не помню, а имена засели в памяти навсегда.

Наш строгий папа одобрял ведение дневников, считая, что это занятие дисциплинирует. «Пиши каждый день, кроме субботнего, – поучал он, – и если в конце дня тебе нечего написать, то задумайся о том, правильно ли ты живешь». Разве был у меня тогда хоть один день, про который нечего было написать? Даже если болеешь и весь день лежишь в постели, то столько можно навыдумывать, что рука устанет записывать.

Я не впала в детство, хотя, если уж говорить начистоту (а зачем лукавить наедине с собой?), то я была бы не прочь вернуться в то чудесное время… Увы, это невозможно. По прошествии стольких лет мне захотелось вести дневник совсем по другой причине. Тогда я выплескивала в дневник избыток переполнявших меня чувств, теперь же дневник должен скрасить мое одиночество. Да – я одинока, я очень одинока, несмотря на то, что живу вместе с родной сестрой, которая меня, кажется, любит. Я тоже ее люблю – родная кровь. Иногда она так похожа на маму, особенно вполоборота, что сердце замирает. Мы с сестрой любим друг друга, но это еще не делает нас близкими людьми. «Не в крови свойство, а в душах», – говорил наш папа, когда как снег на голову сваливался очередной бедный дальний родственник из Смиловичей, Цитвян или Шклова. Мне очень одиноко. Сестра рядом, но на самом деле она далеко. У нее своя жизнь, в которой мне нет места. Комнату она мне выделила, а вот место в своем сердце – забыла. Или там уже нет свободного места, не знаю. Совсем не такой представляла я себе свою жизнь в Москве. И Москву я представляла совсем иначе. Жизнь не раз переносила меня с одного места на другое – Таганрог, Бухарест, Париж, Марсель, Касабланка, Стамбул… Но повсюду я очень быстро осваивалась, легко заводила знакомства, чувствовала себя почти как дома. Повсюду, но не здесь. Москва – странный город, я живу здесь, как будто во сне. Хочется поговорить по душам, но не с кем. Вот и решила вести дневник…

Вчера у нас были гости. Сестра любит устраивать приемы. Хлопочет, совсем как мама, и так же, как она, бесконечно выговаривает прислуге. Должна сказать, что такой невоспитанной прислуги, как здесь, мне нигде не доводилось видеть, а уж я повидала многое. На одно слово сестры ее приходящая служанка отвечает тремя, а уж «не нравится, так делайте сами!» вылетает из ее накрашенного рта каждые пять минут. И сестра еще заявляет, что эта ее «девушка» «настоящий клад», потому что не воровка и не сплетница. Как тут не вспомнить моего покойного мужа! Когда я жаловалась ему на марроканцев и говорила, что худших слуг нет на свете, он улыбался и отвечал: «И лучшее, и худшее есть всегда – так уж устроил Бог». Это откуда-то из Гемары, кажется.

Из пяти дам, пришедших вчера вечером, задавала тон вульгарная громогласная особа в платье ужасного оттенка фиолетового цвета. Представилась она Таней, так и сказала: «просто Таня, без церемоний». Она забросала меня вопросами о Париже, не столько интересуясь городом, сколько желая обнаружить свое с ним знакомство, а затем стала рассказывать про то, как она фотографировала какого-то писателя, Бабена или Баделя, я так толком и не расслышала. Рассказывала она для меня, потому что все остальные во время ее рассказа откровенно скучали. Должно быть, слышали его уже не раз.

– Бадэн? – переспросила я, вспомнив автора биографии знаменитого корсара Жана Бара. – Разве он еще жив?

На меня посмотрели как на сумасшедшую, а сестра повертела пальцем у виска. При желании она может быть удивительно бесцеремонный. Оказалось, что это совсем другой писатель, который воевал на стороне красных, и красные его за это потом расстреляли. Уточнять обстоятельства я не стала, потому что сестра предупреждала меня не один раз, чтобы я не смела разговаривать о политике. «Ди фис золн дир динен нор аф рематес[1], Белла! – повторяла она. – Ты не заметишь, как скажешь что-то такое, за что нас обеих посадят в тюрьму, поэтому держи язык за зубами. Если захочешь сказать о политике, мишигине коп[2], то говори о погоде». Но то, как на меня смотрели гости, меня покоробило, если не сказать – оскорбило. Разве их Бабен – Мопассан или Пушкин, что так стыдно его не знать. А сами не читали Pauline Réage, даже сестра не имеет о ней понятия. Я попыталась ей рассказать, но она меня высмеяла.

Ладно, с этого Бабенбаделя и его замечательной фотографии разговор наконец-то перешел на другие темы, и я получила передышку. Но ненадолго, потому что Таня вспомнила о том, что когда-то заканчивала консерваторию, сестра сказала, что ей всегда нравилось слушать, как я играю Шопена, с Шопена разговор перешел на наш рояль August Förster, а с рояля на эмиграцию нашей семьи. Помня строгий наказ сестры, я молчала и осмелилась заговорить только тогда, когда сестра сказала, что только любовь к русскому театру, лучшему из всех, ее удержала ее в России.

– Помнится, что кроме театра был еще и некий Максимилиан, – сказала я без всякой задней мысли, просто желая оживить разговор.

В моих словах не было ничего обидного или язвительного. С тех пор прошло сорок с лишним лет – можно и приоткрыть завесу. Тем более что Максимилиан, если судить по тому, что о нем писала мне тогда сестра, был приличным, достойным человеком, сыном статского советника, члена окружного суда. Сестра даже упоминала, что наши отцы были знакомы, а уж второго такого разборчивого в знакомствах человека, как наш отец, надо было еще поискать. Я думала, что сестра сейчас вздохнет, затем улыбнется и погрозит мне пальцем – не выдавай, мол, моих сердечных тайн. Обычная светская беседа. Что поделать – если оба присутствующих за столом кавалера заняты только водкой и закуской, дамам приходится самим оживлять разговор. Но сестра грубо цыкнула на меня, точь-в-точь как наша кухарка Фейга-Лея цыкала на кошек, путавшихся у нее под ногами, и сказала снисходительно:

– Беллочка такая выдумщица! Выдумает – и сама же в свое вранье поверит.

Я закусила губу, чтобы не расплакаться, сослалась на головную боль и ушла к себе. Попробовала читать Диккенса – утешителя оскорбленных, но буквы прыгали у меня перед глазами. Проводив гостей, сестра пришла ко мне мириться. При всех своих недостатках она отходчива, этого у нее не отнять. Мы помирились, прослезились, выпили мировую. Я пригубила отвратительной кислятины, которую здесь называют вином, а сестра осушила почти полный фужер водки. Я так и не поняла, в чем состояла моя оплошность, и рискнула задать вопрос.

– Максимилиан? – сестра нахмурилась и строго посмотрела на меня. – Где он, Максимилиан? Зачем вспоминать этого засранца? Чтобы все сказали – Раневская осталась не на родине, а на бобах? У меня есть только один любовник – театр! Я никогда не изменю ему, а он мне.

Потом мы долго сидели молча и смотрели, как крупными хлопьями падает за окном снег.

Теперь в обществе стану говорить только о погоде.

Повсюду огромные очереди. Если в магазине нет очередей, то, значит, в нем нечего покупать. Очереди не только за едой, но и за вещами, даже за дорогими – за коврами, за радиолами, за телевизорами, за драгоценностями. Сестра сказала, что за мебелью и автомобилями тоже очереди. По тону ее я поняла, что она меня не разыгрывает, а говорит правду.

– Значит, люди действительно живут хорошо, если многие могут позволить себе дорогие покупки, – порадовалась я.

Мне крайне необходимо радоваться, поддерживать в себе бодрость духа, потому что мои ожидания отличаются от увиденного, как Фонтенбло[3] отличается от Бельвиля[4]. Но Рубикон перейден, и пути назад нет. Мои мосты сожжены, позади остались только воспоминания. Свой век мне придется доживать в Москве, так лучше я буду стараться видеть как можно больше хорошего и не обращать внимания на плохое. Вот, например, две немолодые женщины могут спокойно, не боясь быть ограбленными, гулять по Москве ночью. И не только по центральным улицам, но и по тихим уютным переулкам. Гулять ночью по Риволи в обществе сестры я бы не решилась ни за что на свете.

– Деньги есть – а купить на них нечего, – возразила мне сестра. – Да реформа вдобавок. Вот люди и сметают все, что только можно.

Про реформу мне уже говорили – будут новые деньги, один к десяти. Так удобнее. Непонятно, зачем из-за этого скупать все подряд. Сестра смеется и говорит, что пока я не «хлебну дерьма», то не поумнею. Меня очень коробит ее манера выражаться, но я не обижаюсь, потому что все понимаю. Если очень долго носить маску «простого человека из народа», то рано или поздно маска прирастет к лицу. Сестра рассказывала, как умение виртуозно материться дважды спасло ей жизнь во время гражданской войны, когда какие-то революционные солдаты (или матросы – я так и не поняла, что матросы делали на железнодорожных вокзалах) заподозрили в ней «буржуйку» и хотели не то арестовать, не то расстрелять, не то арестовать и потом сразу же расстрелять. Но, услышав мат, от которого краснели не только люди, но и лошади, солдаты отстали от сестры, поскольку не могли предположить, что кто-то, кроме потомственного пролетария, мог так браниться. А ведь когда-то Фанечка была такой застенчивой… Вспоминаю – и как будто это не она.

Цены здесь странные. Я – дочь коммерсанта, и любовь к подсчетам у меня в крови, хоть я никогда и не вела собственного дела. Хлеб и коньяк дешевы. Коньяк довольно хорош, в отличие от вина, и стоит всего лишь в два раза дороже водки. Качество мяса оставляет желать лучшего, даже на рынке продавец таращит глаза в ответ на просьбу отрезать немного филе-миньон. Здесь различают два сорта мяса – с косточкой и без. Все, что без косточки, смело называется «вырезкой». В ответ на мое недоумение сестра рассказала мне о том, что ей пришлось есть во время войны, когда она уехала в Ташкент, подальше от театра военных действий. Бедная Фанечка, сколько же всего ей пришлось вынести! Ни один мужчина, ни один театр, никакая слава не заслуживает таких жертв.

Слава у сестры колоссальная. Ей нельзя и двух шагов ступить без того, чтобы ее не узнали. Здешние люди довольно бесцеремонны – не просто глазеют, а подходят и начинают разговор. Знакомятся, рассказывают о себе, приглашают в гости, порой весьма настойчиво. Один восторженный поклонник подарил нам огромную копченую рыбину и оказался настолько любезен, что донес ее до квартиры. Сестра пригласила его зайти, но он смутился и отказался наотрез. Попросил только фотографию с дарственной надписью на память. За неимением свободной фотографии сестра расписалась на афишке.

– Один росчерк за полпуда рыбы – это хороший гешефт! – смеялась потом сестра. – Напрасно папа называл меня бестолковой!

Я позволила себе заметить, что Ава Гарднер или Рита Хейворт никогда бы не приняли от незнакомца столь прозаический подарок и не стали бы приглашать его к себе домой. Сестра обиделась, обругала меня, и весь вечер мы провели порознь, в своих «кельях». Если говорить о размерах, то мы живем в настоящих кельях – тесных и неудобных. Но это еще не худший вариант. «Две комнаты в одни руки у нас давать не положено», – говорит сестра. Ее прислуга живет вместе с мужем, свекровью и двумя довольно взрослыми детьми в такой комнате, как моя. А в других комнатах их квартиры живут совершенно посторонние люди. На мой вопрос: «Где же вы все спите?» – несчастная женщина ответила как ни в чем не бывало:

– Бабка на своей кровати, мы с мужем на диване, а сыновья – на столе.

А вот подруга сестры, известная балерина, живет одна в пяти комнатах. Как говорит сестра: «По орденам и метры». Квартиры и дома здесь принято измерять не в комнатах, а в метрах. Это называется чудовищным словом «метраж». Пытаюсь подсчитать, пусть даже и примерно, какой метраж был у нашего таганрогского дома, и все время сбиваюсь. Одно помню уверенно – комната, в которой жили кухарка Фейге-Лея со своим мужем Моше-Хаимом, была больше моей комнаты. Или так мне тогда казалось? Сестра говорила, что наш дом уцелел. Вот бы съездить, посмотреть. Хочу и боюсь.

Во время разговора сестра может вдруг выдержать долгую паузу, а затем заговорить совсем о другом. Вот сегодня, оборвав на середине рассказ о своей первой съемке в кино, она сказала:

– Художественный театр вырождается! Актеры плесневеют и зарастают мхом. Это уже не театр, а консерватория.

Я не всегда могу уловить ход мыслей сестры. Недоговаривать или пропускать объяснения, эта привычка у нее с детства. Но если не спросить, то она не объяснит.

– Почему – консерватория?

Кто знает, может, здесь решили превратить все театры в консерватории? Нехватка музыкантов?

– Это – театральные консервы, – говорит сестра. – Они сидят в своем театре, как в консервной банке, и не замечают того, во что превратились. Видел бы это Станиславский!

Говорили с сестрой о том, как тяжело подчас бывает принимать решения, как велик страх сделать ошибку, «повернуть свою жизнь совсем не в ту сторону», как говорил наш отец. Но иногда жизнь сама поворачивается так, что только диву даешься. Наш отец всегда знал, как надо поступать, он всегда поступал правильно и славился своим умом и здравым смыслом не только в Таганроге, но и в Киеве, и в Ростове, и в Варшаве… И что? Он мог как-то повлиять на революцию? Никак. Сестра утверждает, что поступать надо так, как велит сердце, а не разум. Сердце лучше чувствует, как надо поступить, оно видит то, что неподвластно уму.

– Чем больше прикидываешь, тем скорее просчитаешься, – говорит сестра. – Я обычно не рассуждаю, а прислушаюсь к себе и решаю. Главное, чтобы никто не мешал прислушиваться. Жизнь не коммерция, чтобы строить ее по расчету. Вот одна моя подруга очень хотела стать знаменитой, но уже в молодости поняла, что особых талантов у нее нет. Это ее огорчило, но не сильно. У женщины всегда есть возможность возвыситься через мужа. Недаром же говорится, что половина святости, заработанной мужем, достается его жене. Она начала строить свою жизнь на голом расчете. Первого жениха, молодого поручика, у которого не было ни состояния, ни перспектив, она уступила старшей сестре. Себе, уже после революции, нашла другого офицера – красного (она уже тогда понимала, кто победит), более перспективного, да еще и со связями в богемных кругах. Как только представилась возможность, сменила его на генерала. Тогда он был чем-то вроде полковника и назывался комбригом или как-то еще, но как только вернули генералов, он стал генералом. Но она этого не дождалась – скучно ей стало. Красная Армия была куда больше царской, высоких чинов там было пруд пруди, и в положении жены комбрига никакого удовольствия не было. Тот цимес был совсем несладким. Но всегда же можно все исправить, было бы желание. А желание было, и она сделала ставку на довольно известного писателя, который был еще и драматургом. Ольга Книппер в свое время поступила точно так же и не прогадала. Но что вышло у Якова, не выйдет у всякого. Она просчиталась – писатель, за которого она вышла замуж, попал в опалу и до самой смерти так и не выбрался из нее. Гениального романа не опубликовал, гениальную пьесу его в Художественном не поставили… Крах, фиаско. Он хорошо понимал, что был лошадью, не оправдавшей ставки, сильно переживал это, а незадолго до смерти передал свою жену другому писателю, поудачливее…

– Как это – передал? – ужасаюсь я.

– Ну, «передалась» она сама, – сестра усмехнулась, выказывая неодобрение. – А он, понимая, что дни его сочтены, одобрил и благословил. Но там все закончилось не браком, а романом, который кипел так же бурно, как должен кипеть хороший бульон. Потом и его не стало, и она теперь у разбитого корыта. Один раз сказала мне: «Зря я ушла от второго мужа, он так любил меня, долго не отпускал, и я его, кажется, любила. Но жизнь с ним казалась такой ску-у-учной».

Сестра некоторое время молчит, а потом вздыхает и говорит мне с улыбкой:

– Как же я люблю скучную жизнь, когда все размеренно, тихо, чинно! Никогда не жила так, наверно, поэтому и люблю.

Ходили в кино, смотреть комедию «Подкидыш». Сестру узнали, едва мы вошли в фойе. Сеанс начали с опозданием – зрители не спешили идти в зал, окружили нас и восторгались: Раневская! Раневская! Когда мы попытались подойти к кассе, откуда-то выскочил очень галантный мужчина и провел нас в зал без билетов. После сеанса зрители аплодировали так громко, что я всерьез испугалась, как бы не рухнула крыша. Нет, все-таки в этой народной любви что-то есть. Даже мне было очень приятно, а уж как расцвела сестра – не передать. Потом смущенно ворчала, что вот пора бы и привыкнуть, а она все никак не привыкнет.

Одной сидеть дома скучно. Не всегда читается, а радио я не люблю, тем более здешнее – вроде бы и по-русски говорят, а о чем, понять невозможно. Выхожу гулять. Сегодня решила потратить время с пользой и зашла в булочную, чтобы купить свежего хлеба. Соблазнилась «городскими», так было написано на ценнике, булками по семьдесят копеек за штуку. Купила четыре штуки. Уже дома поняла, что дала девушке за прилавком пять рублей, а сдачу получила, как с трех – двадцать копеек. Расстроилась. Неприятно, когда тебя обманывают. Я – человек, не привычный к советским купюрам, но ведь девушка видела, что я дала ей пять рублей. Она-то привычная. Ругаться не пошла, знала, что еще больше расстроюсь. Дело не в сумме, сумма-то небольшая, а в обиде. Сестра пришла поздно, сразу заметила, что я расстроена, и пристала с расспросами. Пришлось ей все рассказать, иначе бы она не отстала. Сестра смеялась так заразительно, что мне тоже стало весело. Я вспомнила приказчика Ванечку из чайного магазина на Петровской в Таганроге, который считал: «Две осьмушки, да полфунта, да еще чайка на три золотника, вот и вышло с вашей милости два с половиной фунта». Сестра рассказала, что Ванечка стал писателем, пишет для детей и, кажется, неплохо. Поистине, наш Таганрог – колыбель талантов!

Пока я спала, сестра успела спуститься в булочную и устроить скандал директору. Проснулась я от настойчивого звонка в дверь. Открываю, а на пороге стоят сестра и незнакомый мужчина лет сорока, лысый, толстощекий, в пальто, накинутом на белый халат. Оказалось, что это директор булочной, который пришел принести мне извинения, чтобы сестра не писала на него жалобу. Сестра намеренно не стала открывать дверь своим ключом, чтобы гость не застал меня в неглиже. Так я хотя бы халат накинула, прежде чем открыть дверь. Директор булочной не пошел дальше прихожей. Он пространно просил прощения, заверил меня, что ничего такого больше не повторится, и пообещал уволить обманщицу. Мне показалось, что увольнение – это чересчур, достаточно, если она пообещает впредь так не поступать. Директор стал убеждать меня в том, что только строгостью можно поддерживать порядок. Говорили мы громко, и шум голосов привлек внимание соседей. Раздался стук в дверь, что-то спросили. Сестра открыла дверь и сказала:

– Все нормально, мы в кои-то веки привели к себе мужчину и решаем, кто будет первой, а кто второй.

Я была готова провалиться со стыда сквозь землю. Директор покраснел еще больше, пробурчал что-то и ушел. Примечательно, что два рубля он нам так и не вернул. Сестра сказала, что ее обсчитывают постоянно (это у нас, наверное, фамильное), но она никогда не скандалит, потому что стесняется шуметь из-за каких-то копеек. Но, когда обидели меня, она рассердилась и решила, что так этого не оставит. Я теперь буду ходить в какую-нибудь другую булочную, в этой мне появляться неловко. Странно и неудобно, что здесь нельзя делать покупки по телефону или же договориться, чтобы из булочной ежедневно по утрам доставляли свежий хлеб так же, как приносят газеты.

Здесь не принято праздновать Рождество, которое считается буржуазным праздником. Празднуют только наступление нового года. У нас дома всегда ставили елку на Рождество. Находились ревнители, упрекавшие в том нашего отца. Он улыбался и отвечал, что Бог заповедовал людям радоваться и от лишнего праздника никакого худа никому не будет. Отец был умным человеком, из тех, про кого говорят er hat großzügige Ansichten[5]. Он так переживал, что сестра не захотела уезжать с ними. Винил в том себя, однажды сказал, что надо было нанять троих молодцев, чтобы они схватили сестру и силой привели на пароход. Не уверена, что столь крайние меры оказались бы действенными. Сестра прыгнула бы с парохода в море или же вернулась бы обратно из Констанцы. Характер у нее отцовский, фельдмановский, это я пошла в мать, а братья – ни в мать, ни в отца, серединка на половинку. Возразить отцу они могли, а настоять на своем духу не хватало.

В четверг у нас событие – мы приглашены в Большой театр на балет. Танцует та самая балерина, наша соседка, которая дружит с сестрой. В Мариинском театре я была не раз, а вот в Большом побывать не пришлось. Если говорить начистоту, то в Москве до отъезда я толком ни разу и не бывала, все проездом – на день, самое большее – на два. Времени только и хватало на то, чтобы Петровский пассаж обойти да к Солодовникову заглянуть.

Ходила вчера по улице Горького, хотела купить подарок сестре. Ничего не нашла. Очередей я боюсь, а без них ничего купить невозможно. Хвалю себя за то, что предусмотрительно припрятала кое-что. Представляю, как обрадуется сестра шелковому шарфику. Любовь к ярким вещам у нее с детства.

У людей радостные лица. Предчувствие праздника витает в воздухе. Новый год мы будем встречать в гостях. Я была бы не прочь встретить его дома, с годами все больше и больше начинаю ценить тихие семейные праздники, но не все зависит от меня одной. Сестра хоть и ворчит постоянно про то, как ей все надоели, но на самом деле одиночества и тишины не выносит. Слишком живой характер. Или это уже издержки профессии – привыкаешь к публике, тянет постоянно быть на людях?

Здесь совершенно не принято обедать в кафе, все едят дома. Рестораны обычно посещаются вечером, чаще по какому-то торжественному поводу. Сестра говорит, что кафе в Москве почти нет, есть столовые, которые похожи на трактир «Саратов». Думаю, что она преувеличивает. Даже по прошествии стольких лет о «Саратове» невозможно вспоминать без содрогания. Дамы, проезжая мимо этой cloaque[6], спешили поднести к носам надушенные платочки, а мужчины закуривали или попросту зажимали носы. «Саратов»! Вспомнишь его, и ужинать уже не хочется.

У сестры в театре очередные неприятности. Недавно она получила новую роль в какой-то пьесе из дореволюционной жизни. «Играю очередную блядь», – сказала она в ответ на мой вопрос, но это не столь важно. Важно, что эту роль у нее хотят отнять и передать другой актрисе, которая поступила в труппу совсем недавно. Имени ее я не запомнила. Кажется, сестра его и не называла, употребляла одни лишь нелестные эпитеты. Запомнила только, что она тоже из Таганрога. Интересное совпадение. Сестра очень возмущалась, что соперница, будучи чуть ли не вполовину моложе ее, уже получила звание народной артистки, здешнюю la plus haute récompense[7]. «Знаю я, каким местом она народную заработала!» – кричала сестра и хлопала себя по этим самым местам. В самом деле – непонятно. Сестра трижды получала премии от самого Сталина, ее знает вся страна, и при этом она до сих пор официально не считается народной актрисой. Странно. Разделяю ее негодование, оно кажется мне справедливым. Не знаю, какими достоинствами обладает ее соперница, раз смогла получить звание народной актрисы в тридцать лет, но в том, что сестра это звание давно заслужила, у меня нет сомнений.

Мир театра и актерства вообще, до недавних пор представлявшийся мне чем-то возвышенным, одухотворенным, после рассказов сестры потерял свой блеск и пр. Увы, везде одно и то же – интриги, происки, склоки. В театр сестры недавно пришел новый режиссер. «Наша новая метла хуже любого топора!» – жаловалась мне сестра. Не понимаю, почему при своей неимоверной славе и благоволении власть имущих, сестра занята всего в трех спектаклях, причем в далеко не главных ролях. Сестра объясняет это двумя причинами – интригами и антисемитизмом, который, не будучи официально провозглашенным, тем не менее присутствует, по ее выражению, «на всех уровнях». Не могу судить обо всех этих уровнях, но я, прожив здесь совсем немного, уже дважды успела услышать в свой адрес выпады подобного характера.

Сдается мне, что существует и третья причина, превосходящая две другие, – это характер моей сестры. Она, как роза, которой можно любоваться только на расстоянии. Стоит дотронуться – и сразу же уколешься. Не могу верно судить за глаза, но вряд ли следует называть режиссера «Прокрустом от искусства» и заявлять, что он не стоит даже плевка Станиславского и что у него творческий климакс. Надо вести себя дипломатичнее, особенно с теми, от кого зависишь. Дипломатичности сестре от отца совсем не досталось, а то бы она уже была трижды народной актрисой. Сестра жалеет о том, что ушла из прежнего своего театра. Хочет вернуться, говорит, что Ирина зовет ее туда, но очень сложно возвращаться обратно. Догадываюсь, что сестра перед уходом могла громко хлопнуть дверью, она это умеет.

Были в Большом театре. Нынче принято говорить просто – «в Большом», опуская слово «театр». Сидели в партере, вся сцена как на ладони. Смотрели ту самую «Шопениану», которую я когда-то видела в Мариинском театре. Восторг! Музыка, танец – все восторг! Сестра под занавес прослезилась. Сказала, что чувствует, что это было прощание со сценой ее подруги. Я в шутку порадовалась за сестру (и не в шутку тоже), сказала, что театральным актрисам, в отличие от балерин, можно долго оставаться на сцене. Сестра почему-то почувствовала себя оскорбленной, и всю обратную дорогу мы ехали молча. А мне так хотелось поделиться с ней своими впечатлениями! Сейчас она рассказывает кому-то по телефону о том, как божественно танцевала ее подруга, а я сижу в своей комнате и жду, когда она закончит разговор, чтобы объясниться с ней и поблагодарить за доставленное мне удовольствие. Только сейчас, пока дописывала предыдущую фразу, поняла, что и в самом деле сказала бестактность. Вышло так, словно я намекаю на то, что сестре пора оставить сцену. Ни о чем таком я не думала, но слова мои могли быть поняты именно так. Увы, мы обе уже немолоды, а не мне ли знать, как болезненно воспринимаются даже намеки на возраст. Следом за бестактностью я совершила глупость. Следовало попросить прощения прямо там, в зале. Тогда бы и настроение у нас обеих сейчас было другим.

Телефон звонит беспрерывно, сестра от него не отходит. В паузах между звонками звонит сама. Говорит одним и тем же приветливым голосом, но по выражению лица я сразу догадываюсь об отношении к человеку. С Норочкой, Леночкой и Ниночкой разговаривала с улыбкой, слушая поздравления Михаила Михайловича и Ларисы Ароновны, морщилась, а после незнакомого мне Бориса Ивановича плюнула на пол, растерла ногой и выругалась. Я хотела посоветоваться по поводу того, что мне лучше надеть, но в ответ услышала: «В нашем возрасте, милая Белла, не молодит ни одежда, ни ее отсутствие. Надевай что хочешь, кроме Нюркиного фартука, у нее привычка в него сморкаться». Нюра – это приходящая прислуга. Сестра хотела подарить ей духи (фиалковые, отдаленно напоминающие Magie), но Нюра сказала, что лучше дать ей денег, потому что духи все равно выпьет муж. Сестра рассмеялась и добавила к подарку какую-то сумму, судя по выражению Нюриного лица – весьма значительную. Отношение к деньгам у сестры разнится в зависимости от настроения – то она швыряется ими в полном смысле этого слова, то ворчит по поводу лишней потраченной копейки. С нетерпением жду, когда начну получать пенсию. Меня никто не попрекает, да и не за что меня попрекать, но, имея постоянный собственный доход, пусть даже и небольшой, чувствуешь себя увереннее…

Удивительно, что здесь принято поздравлять телеграммами даже тех, с кем живешь в одном городе. Можно же позвонить или явиться лично.

На людях, в компании знакомых сестры, чувствую себя очень неловко. Знакомясь со мной, некоторые люди называют себя и делают паузу. Они ждут от меня какой-то реакции, ждут, что я их узнаю, скажу, что польщена знакомством и пр. А я не знаю, что им сказать. Даже восхищение выразить не могу, потому что восхищение должно быть адресным. Сестру забавляет не столько мое смущение, сколько смущение тех, кто не получил от меня положенной порции восторгов. «Так им и надо, – смеется она. – Пусть знают, что за границей они никто, нули без палочек и галочек». Очень гордится похвалой американского президента Рузвельта, но больше всего тем, что Сталин сказал какому-то известному актеру: «ты, в отличие от Раневской, все свои роли играешь одинаково».

Во время встречи Нового года запоздавшая гостья приняла меня за сестру. С потрясающей, должна заметить, бесцеремонностью. Всплеснула руками и громко воскликнула: «Фаина, что вы с собой сделали?!» Когда я ответила, что я не Фаина, а ее сестра, то в ответ услышала: «Ну да, вы гораздо моложе». Сестра не стала уточнять, что на самом деле я старше ее. Она окинула мою собеседницу оценивающим взглядом, словно видела ее впервые, и сказала с показным сожалением: «Вы, Тамара, совсем уже ослепли, если меня с сестрой спутали. Ничего не поделать, годы берут свое». Тамара, выглядевшая лет на сорок – сорок пять, покраснела, но ничего не ответила. Чуть позже сестра отвела меня в сторону и начала рассказывать длинную историю своих отношений с Тамарой. Рассказывала она сбивчиво, к тому же ее то и дело кто-то перебивал, поэтому я ничего не поняла. Запомнила только, что от Тамары лучше держаться подальше, потому что она, как выразилась сестра, «такая змея, которая хуже любой ехидны».

Не перестаю удивляться тому, что здесь принято спрашивать не только, где была куплена та или иная вещь, но и за сколько. «Сугубый моветон», как говорила наша классная. Я не запоминаю цен, но, если меня расспрашивают настойчиво, называю какие-то цифры. Франки с фунтами тут же переводятся в рубли и неизменно следует сравнение с местными ценами. Здесь, как мне кажется, все что-то продают. Даже сестра этим занимается – то помогает кому-то из знакомых сбыть кофточки, то предлагает итальянские чулки, которые какая-то Галочка (по рекомендации сестры – актриса от Бога и золотой человек) посылает ей из Одессы. Но самое удивительное то, что здесь не стесняются или не слишком стесняются просить уступить ту или иную вещь, которую человек уже носит. Моя черная сумочка вызывает у местных женщин чувство, близкое к вожделению. Едва ли не каждая третья интересуется тем, не уступлю ли я ей сумочку за деньги или в обмен на что-то. Одна дама предложила мне живого попугая, которого ее отец обучил разговаривать.

– Он очень способный, – уверяла она, обдавая меня терпким спиртным духом. – Он и ваше имя выучит, Белладонна Григорьевна…

Сама бы выучила для начала. Я не стала обижаться на нее, потому что бедняжка была пьяна настолько, что то и дело норовила свалиться со стула…

Оказывается, что я была неправа, когда не верила рассказам сестры о ее дружбе с Анной Ахматовой, той самой, которая написала «Как соломинкой, пьёшь мою душу». Сначала я удивилась тому, что она еще жива. Мне в юности она представлялась взрослой, многое пережившей женщиной. На самом деле, мы почти сверстницы – каких-то три года разницы. Затем я думала, что сестра преувеличивает, возводя простое знакомство в ранг близкой дружбы. Так часто бывает, когда речь заходит о выдающихся людях. Мой покойный муж в 1928 году был представлен Пуанкаре. Лет через пять это стало считаться «знакомством», а еще позже превратилось в «было время, когда сам Пуанкаре прислушивался к моим советам». Я в таких случаях старалась уйти подальше, чтобы не выдать себя взглядом или улыбкой. Надо уметь прощать людям их мелкие слабости. Что же касается дружбы сестры с Анной, то это правда, сестра нисколько не преувеличивала. Их действительно связывают дружеские отношения, причем (редчайший случай!) в отношениях этих сестра довольствуется подчиненной ролью. Такой она бывает только с Анной и Полиной Леонтьевной.

Вспоминали Таганрог. Сестра напрочь забыла о том, как устраивала своим куклам чаепития и рауты. А я помню эти церемонии в деталях. Уверена, что режиссерский талант сестры не меньше актерского. Сказала ей об этом и услышала в ответ:

– Я – ударница-многостаночница. И актриса, и режиссер, и гример, и костюмер. Хорошо еще, что билетами торговать не приходится.

«Ударница-многостаночница» – жуткое слово. Русский язык, к сожалению, утрачивает свою красоту. Жировка, бронь, местком, трудодень… Но хуже всего слово «прохоря», услышанное мною недавно. К нам на улице подошел небритый краснолицый мужик в грязном драповом пальто и предложил купить у него «прохоря». Предлагаемый товар находился в мешке, поэтому я не поняла, о чем идет речь, но сестра, не раздумывая, ответила ему грубо, но почти в рифму:

– На хера нам твои прохоря?

И мы пошли дальше. Сестра объяснила, что прохоря – это сапоги. Обещает, что если я буду стараться, то через полгода научусь читать здешние газеты и понимать не только то, что в них написано, но и то, что не написано. Второе якобы важнее первого. Мне в газетах нравятся только фельетоны. Те, что хорошо написаны, напоминают мне Тэффи. Тэффи здесь не издают, считают чуждой. Странно, она ведь во многом сродни Чехову, а Чехова даже в школе изучают, насколько мне известно. Наверное, дело в том, что несчастная Тэффи умерла в эмиграции. Отношение к эмигрантам здесь предвзятое. Даже я это чувствую. Словно я какой-то грех совершила, а не просто переехала из одной страны в другую. Тем более что я покинула Россию задолго до революции. В чем моя вина? В чем вина родителей и брата? В том, что благополучно пережив один арест, отец не стал дожидаться следующего?

– Зритель меня любит, а на всех остальных плевать я хотела, – сказала за завтраком сестра. – Если я буду стараться нравиться всем, то скоро перестану нравиться самой себе.

Рано утром звонил телефон. Судя по времени звонка и по тону, которым разговаривала сестра, речь шла о чем-то неприятном. Сестра преимущественно слушала, время от времени вставляя короткие замечания, поэтому я не могла догадаться, о чем шел разговор, хоть мне и хотелось проникнуть в его смысл. Стыдно признаваться в таком, но самой себе, наверное, можно признаться – я люблю подслушивать. Схватить на лету немного не предназначавшихся тебе сведений – это так увлекательно! Я так любопытна! Обожаю знать все. В разговоре сестра дважды упомянула имя Марина, и, насколько я могу судить, замечание «она своей жопой сразу на трех стульях усидеть хочет», тоже относилось к Марине.

– Что-то случилось? – осторожно спросила я.

– Каждому возрасту – свое амплуа! – сказала сестра, игнорируя мой вопрос. – В Джульетты я, положим, не гожусь, но старух играть еще могу. А загримируюсь как следует, так и с балкона воздушные поцелуи слать буду! Я, положим, в молодости тоже играла старух! Всех старух у Островского переиграла – Анфису Тихоновну, Глафиру, Манефу… Но ролей никогда ни у кого не отбирала! Играла, потому что некому было играть! А эта фря хочет играть всех, от Джульетты до барыни с двумя лакеями! Мало ей, видите ли, ролей, надо у Раневской отобрать! А это видала?!

Увлекшись, сестра показала мне кукиш, словно я была ее обидчицей.

Как же хорошо, что я не стала актрисой! А ведь мечтала когда-то о сцене, даже леди Ровену в благотворительном спектакле играла…

Над загадочным поведением одной из лифтерш я ломала голову с момента своего приезда. При встрече я с ней приветливо здоровалась и в ответ получала то неприязненный взгляд и едва заметный кивок, то щедрую улыбку и пожелания «доброго вам здоровьичка». Сначала я думала, что, сама того не замечая, веду себя как-то иначе, и стала строже следить за тоном и выражением лица, но поведение лифтерши продолжало удивлять меня. Ее напарницы вели себя иначе, здоровались хоть и без особого радушия (с чего бы ему взяться?), но неизменно вежливо. Загадку помогла разгадать сестра, точнее, она подсказала мне ответ.

– Трезвая она цербер, а как выпьет рюмку-другую, то сразу добреет.

Я присмотрелась и убедилась, что сестра права. Как я только сама не догадалась?

За какие грехи мне такое наказание? Не успела привыкнуть к одним деньгам, как надо привыкать к новым. «Перешли с портянок на фантики», – говорит сестра, сравнивая большие старые купюры с маленькими новыми. Новые купюры красивее старых, хотя и не такие красивые, как франки в стиле art déco. Раскладываю их перед собой и изучаю, чтобы не путать. Купюры яркие, сразу же различаются по цвету, только надо к ним привыкнуть, а также привыкнуть к тому, что все стало стоить в десять раз дешевле. У меня голова идет кругом. Сестра сердится, говорит, что на рынке уже подорожало мясо, значит, подорожает и все остальное. Не понимаю, почему так случилось, ведь это всего лишь арифметика, все делим на десять, почему мясо должно дорожать? Наверное, оно подорожало из-за того, что сейчас зима. Зимой, кажется, и в прежние времена мясо стоило дороже. Что-то такое я слышала от нашей кухарки.

Н.А. и В.Е. очень милые люди. «Последним островком» называет их дом сестра, имея в виду прошлую жизнь. Заметила одну особенность – если официально все старое ругают или, по крайней мере, относятся к нему снисходительно, то tête à tête[8] им принято восхищаться. Думаю, что люди не столько восхищаются прежним укладом и прежними порядками, сколько своей молодостью. Впрочем, торговля в прежние времена была несравнимо богаче. На меня местные магазины производят угнетающее впечатление. В Марокко и то магазины лучше, а уж обслуживание и сравнивать нечего. Французский торговец сделает для клиента все возможное, араб или турок попытается сделать невозможное, лишь бы никто не ушел из его лавки с пустыми руками, здешние же продавцы надменны и недружелюбны. Они обычно не обращают внимания на покупателей до тех пор, пока те к ним не обратятся, но и тогда отвечают односложно, часто – сквозь зубы, словно покупатели мешают им заниматься каким-то важным делом. Если я что-то переспрашиваю, то в подавляющем большинстве случаев мне отвечают грубо. Высший смысл своей деятельности здешние продавцы видят в получении денег и выдаче товара, консультировать покупателей они не желают. Во всем мире продавцы заискивают перед покупателями, здесь же, наоборот, покупатели заискивают перед продавцами. Здесь нет скидок, но для того, чтобы заручиться расположением продавца, принято ему переплачивать. Кое-что из пользующегося большим спросом продается только с переплатой, как бы тайно, но все об этом знают. Сестра учит меня правилам общения со здешними продавцами, знакомит с некоторыми. Это обучение забавляет меня неимоверно. Надо подойти, дождаться, пока продавец обратит на тебя внимание, обменяться многозначительным взглядом, давая понять, что ты пришла по делу, тихо, чтобы не привлекать внимания окружающих, сказать, что тебе надо. Если требуемый товар есть в наличии, продавец кивнет и отойдет за ним. Вернется со свертком, который ни в коем случае нельзя разворачивать на месте, и негромко назовет цену, обычно круглую. Мне сразу же вспомнилось, как в гимназические годы мы покупали в магазине на Петровской не рекомендованные к прочтению романы. Точь-в-точь то же самое. Приходили, дожидались, пока освободится наш доверенный А., спрашивали шепотом «нет ли чего почитать», получали книги, завернутые в плотную бумагу, и платили столько, сколько называл А. Но то было пикантное чтение, а здесь печенье к чаю приходится покупать подобным образом. «Что ты удивляешься? – говорит мне сестра. – Привыкай к тому, что мир стоит на голове!» Я пытаюсь во всем найти рациональное зерно и объясняю это так – в государстве трудящихся продавец, как трудящийся, заведомо стоит выше покупателя. Хотя покупатели ведь тоже трудящиеся или пенсионеры. Нет, сестра права, незачем ломать голову, лучше я буду просто привыкать. И чем скорее, тем лучше.

Сестра была у Екатерины Ал-ны, поздравила ее с Новым годом, подарила редкой красоты бриллиантовые серьги, которые ей привезла из Петербурга (никак не могу привыкнуть называть его Ленинградом) Дора. Я сначала решила, что сестра купила их для себя, и только после того, как они были подарены, узнала, кому они предназначались. Екатерине Ал-не подарок пришелся по душе, сестра рассказала, что она тотчас же открыла дверцу шкафа, на внутренней стороне которой у нее висит большое зеркало, поднесла серьги к ушам и начала восторгаться. Здесь, оказывается, нельзя открыто повесить зеркало в своем кабинете, считается, что это отвлекает от работы. Сестра довольна, что угодила Екатерине Ал-не, уже не жалеет, что переплатила за них Доре чуть ли не вдвое от первоначально оговоренной цены. Должна заметить, что поведение Доры заслуживает порицания. Обсуждая приобретение серег по телефону, она назвала одну цену и заручилась согласием сестры, а по приезде заявила, что в самый последний момент женщина, продававшая серьги, передумала и подняла цену.

– Фаина, я пыталась снова дозвониться до тебя, но не смогла, – причитала Дора, то и дело всплескивая руками, она мне напомнила машущую крыльями курицу. – А эта выжига уже собралась уходить. Я, говорит, знаю людей, которые не пожалеют денег. Я взяла все деньги, что были у меня, заняла недостающее у соседки и отдала ей. Билет до Москвы уже не на что было купить, спасибо, Раечка выручила…

Я подозревала, что Дора врет, уж очень ненатурально она себя вела. Сестра тоже ей не проверила, но серьги все же взяла. За ту цену, которую назвала Дора.

– Гей ин дрерд![9] – в сердцах сказала сестра, закрыв за Дорой дверь, и начала вспоминать, сколько хорошего сделала она Доре и сколько раз Дора обманывала ее.

Екатерина Ал-на намекнула, что к 8 марта, коммунистическому женскому празднику, сестра получит surprise. Теперь мы гадаем – это будет какой-нибудь орден или звание народной актрисы, которого так ждет сестра. Сестра больше хочет стать народной актрисой. Это почетнее, чем орден, и дает много различных выгод. Будем надеяться и ждать. «Главное, не помереть в день выхода указа», – шутит сестра. Екатерина Ал-на вспомнила и обо мне, спрашивала, нравится ли мне в Москве. Сестра заверила ее, что мне очень нравится, что я счастлива и что сама она тоже счастлива.

А счастлива ли я на самом деле? Не знаю. Чувствую внутри пустоту, какое уж тут счастье? Да и бывает ли оно в моем возрасте? В следующем году мне исполнится 70 лет! 70 лет! Подумать только! А когда-то меня страшили цифры 40 и 50! А в будущем году – 70! Я уже предупредила сестру, что не отмечаю день своего рождения. Слишком уж грустно сознавать, что прошел еще один год. Печальная арифметика.

Время, положенное для визитов, не соблюдается здесь совершенно. Гости могут заявиться в полдень, и это считается совершенно естественным, во всяком случае, сестра не выказывает никакого удивления. Привычка звонить из автомата у нашего дома и извещать: «А мы сейчас к вам поднимемся» тоже удивляет меня. «А если бы нас не было бы дома?» – спрашиваю я сестру. «Тогда бы Т. отправилась к кому-нибудь из соседей, ее же половина дома знает», – отвечает сестра. Мне это странно и непривычно, хотя должна признать, что во внезапном приходе какого-нибудь приятного человека есть своеобразная прелесть. Получается маленький surprise. Если же гости не очень-то мне по душе (приходят и такие), то, высидев немного для приличия, я могу сослаться на мигрень и уйти к себе. Это же не столько мои гости, сколько гости сестры, мое общество им не очень-то и нужно. Большей частью я не понимаю, о чем идет речь, и не могу поддерживать разговор должным образом. Отвечать же на однообразные вопросы о заграничной жизни мне уже надоело. Меня забавляет то, что сначала люди ахают, восхищаясь, а затем начинают убеждать меня в том, что при некоторых преимуществах, во всем остальном заграничная жизнь во многом уступает здешней. Как будто я с ними спорю! Или же они, делая вид, что убеждают меня, пытаются убедить самих себя? Но больше всего забавляет вопрос, который неизменно задается последним – привезла ли я что-нибудь на продажу? Здесь очень много вещей продается «на руках», то есть знакомые продают знакомым. С незнакомыми дело иметь опасно, потому что любая самочинная торговля считается незаконной и за нее могут посадить в тюрьму. Но, несмотря на это, какие-то marchés aux puces[10] здесь есть. Хочется увидеть. Обожаю рыться в старых вещах, среди них иногда попадаются довольно премилые.

Вчера у соседей Сергея и Светланы был небольшой прием по случаю дня рождения Светланы. Собралось человек 15. Сестра сначала не хотела идти, потому что очень устала днем (возила Полину Леонтьевну к докторам, она болеет, бедняжка), но потом все же пошла, потому что не пойти было неудобно, да и шумели наверху так, что не отдохнешь. Странный наш дом, вроде бы один из лучших в Москве, а звуки слышны, как в меблированных комнатах Знаменской. Но шум от соседей это полбеды, настоящая беда, когда утром во дворе начинают разгружать машины с хлебом. В булочную внизу я так больше и не хожу.

Один из гостей, Павел Александрович, весьма приятный в общении мужчина, рассказал ужасное. Он только что прилетел из Краснодара (так теперь называется Екатеринодар, где наш отец собирался открыть торговлю на паях с мануфактурщиком Хачадуровым, но так и не открыл). Оказывается, в Краснодаре днем раньше произошли беспорядки, настоящие народные волнения. Трудно поверить, но здесь, оказывается, тоже бывают беспорядки, только про них не пишут в газетах и вообще никак не объявляют. Полиция арестовала какого-то солдата из местных, его знакомые большой толпой напали на участок, была стрельба, какого-то молодого парня убили, люди рассвирепели и начали громить партийные комитеты и вообще все подряд. Краснодар оцеплен войсками, никого не впускают и не выпускают, Павел Александрович (он сам родом оттуда) сумел улететь только с помощью своего приятеля, начальника аэропорта, который подсадил его в попутный самолет. Все качали головами, ахали и повторяли, что при Сталине такого произойти не могло. Сестра вспомнила, как ее когда-то приглашали играть в Краснодаре, но она отказалась. Павлу Александровичу не понравился тон, которым сестра говорила о его родном городе, и он начал пространно рассказывать о том, насколько хорош Краснодар и чем он хорош. Кроме меня, его никто, кажется, не слушал, а я сидела прямо напротив и вынуждена была время от времени кивать и вставлять какие-то замечания. Спасла меня одна из гостей, Инночка, очень милая девушка. Она под каким-то предлогом увела меня на кухню и стала расспрашивать про Францию. Инночка просто бредит Францией, особенно Парижем, довольно бойко говорит по-французски. Я обещала дать ей журналы с выкройками, которые привезла с собой. Когда мы вернулись домой, я спросила у сестры, не разыграл ли нас и всех остальных Павел Александрович. Сестра ответила, что так шутить не принято, и добавила, что Павел Александрович, при всех его недостатках, не имеет привычки выдумывать или хотя бы преувеличивать. Я призналась, что очень боюсь, как бы подобные беспорядки не случились в Москве. Мне довелось видеть беснующиеся толпы, и я этого зрелища никогда не забуду. Сестра заверила меня, что в Москве ничего подобного случиться не может. Хочется ей верить.

Сестра плакала утром. Видела плохой сон про Полину Леонтьевну, а какой, рассказать не могла, давилась рыданиями. Я прыгала вокруг нее с водой, разбила стакан, а когда собирала осколки, поранила палец. Дурной день. Не хочется даже выходить из квартиры. Мне можно лентяйничать, а у сестры вечером не то спектакль, не то встреча со зрителями. Сестра как-то раз обмолвилась, что за одну встречу со зрителями ей платят больше, чем за целый месяц в театре. Вроде бы не шутила, но разве такое возможно? Уточнять и переспрашивать я не стала, постеснялась проявлять интерес к заработкам сестры. Но какой смысл тогда вообще играть роли в театре? Да еще в столь недружелюбной, нервозной обстановке?

Стану сегодня читать и раскладывать пасьянсы. За окном идет снег, все кругом такое белое, что невольно вспоминается подвенечное платье.

«Замок» сошелся два раза подряд! Жду чего-то радостного. Не рассказала сестре, потому что боюсь сглазить. Нюра поскользнулась на улице, упала, повредила ногу, ей наложили longuette. Теперь у нас временно новая прислуга – Таисия, угрюмая неразговорчивая девушка откуда-то из Сибири. Сестра попросила приглядеть за ней. Я приглядываю, но все время стоять, что называется, «над душой» у Таисии невозможно и неловко. Занимаюсь своими делами и время от времени интересуюсь тем, что она делает. Полы она трет старательно, но неловкая – то и дело на что-то натыкается. Чай пьет с блюдца, шумно отдуваясь. Я целую вечность не видела, как пьют чай с блюдца, забыла даже, что такое бывает. Попыталась завести разговор, но неудачно. Таисия по три раза переспрашивает, а потом вздыхает вместо ответа. Мишигене копф[11].

Сегодня утром сестра обнаружила пропажу денег и облигаций. 200 рублей в новых деньгах и облигаций примерно на три с половиной тысячи в старых. Я удивилась тому, что у сестры есть капитал в ценных бумагах, но оказалось, что облигациями здесь периодически выдают зарплату, когда у правительства нет в наличии денег. Кроме Таисии в краже заподозрить некого. (Очень надеюсь, что сестра не подозревает меня.) Таисия обещала прийти завтра утром, но после того, что она натворила, она вряд ли еще появится у нас. Сестра ругала Таисию по-русски и проклинала на идиш. Досталось и Нине, которая привела к нам воровку. Оказывается, Нина познакомилась с ней случайно, на почте, пожалела и решила пристроить к хорошим людям.

– Она казалась такой несчастной! – сокрушалась Нина. – У нее были такие ясные глаза! Она меня так благодарила! Руки целовать пыталась!

На сестру Таисия тоже произвела благоприятное впечатление, иначе она не наняла бы ее. В конце концов, виноватой оказалась я, потому что плохо приглядывала за Таисией. Я очень оскорбилась, потому что не чувствовала за собой никакой вины, и попросила назвать мне точную сумму ущерба, чтобы я могла его возместить. Нина стала убеждать нас в том, что это ее вина, и обещала впредь быть разборчивее, сестра ругала нас обоих… Кончилось все примирением, не менее бурным, чем объяснения. В честь примирения мы выпили коньяку, а после того, как Нина ушла, предались воспоминаниям. Сестра успокоилась и больше уже на меня не сердилась. Я поинтересовалась, почему она не обратится в полицию.

– Если даже случится чудо и они найдут эту мерзавку, то денег своих я назад все равно не получу, – ответила сестра. – А вот Нину могут затаскать, еще чего доброго объявят соучастницей. Черт с ними, с деньгами, еще наживем. Кожу с жопы нам, к счастью, продавать не приходится…

«Кожу с жопы» – это любимое выражение Самойловича, приказчика из рыбного магазина Лазарева, лучшего в Таганроге. Ругаясь с извозчиками или грузчиками, он кричал на всю Соборную площадь: «Да чтоб тебе кожей с жопы торговать пришлось, паразит!»

Навестили могилку актера Качалова, наставника и друга сестры. Мне довелось видеть его в роли Тузенбаха, когда они с сестрой еще не были знакомы. На кладбище сестра показала мне, где похоронена актриса Малого театра Массалитинова, и рассказала, что именно она была виновата в том, что двадцать два года назад сестру не взяли в труппу Малого театра.

– А то была бы я сейчас мхатовкой, не хуже Маринки Ладыниной, – сказала сестра и, смешно расставив руки, прошлась передо мной вычурной походкой. – Да вот не довелось. С какими только театрами я не переспала, а вот Малый дал мне от ворот поворот…

Не понимаю, как она может так говорить об искусстве, о театре! Переспала! В театрах служат! Иногда сестра удивляет меня особенно. Или то простая бравада, результат перебродивших обид?

– Я уходила из Театра Армии с таким скандалом, – сестра зачем-то оглянулась по сторонам, несмотря на то что на аллее мы были одни, только в конце ее мужчина разгребал лопатой снег, но он был так далеко, что не мог нас слышать. – С та-а-аким скандалом! То, что я устраивала дома, когда папа не отпускал меня в актрисы, не шло ни в какое сравнение. Меня даже в газете пропечатали вместе с еще одним актером. Я тебе потом покажу эту газетку, если случайно ею не подтерлась. Меня обозвали дезорганизатором театрального производства, хорошо хоть, что не вредительницей…

Я повторила это выражение про себя несколько раз, чтобы запомнить – «дезорганизатор театрального производства». Слышали бы такое Островский или Чехов! Театральное производство!

– И вообрази себе такую картину – я громко хлопаю одной дверью, затем вежливо стучусь в другую, а мне не открывают. Режиссер Судаков, еще вчера соблазнявший меня столь рьяно, что у меня появились надежды на личную жизнь, разводит руками и трясет головой. Я возмущена! Как так, Илья Яковлевич! Вы же меня звали, золотые горы сулили! Ну, горы не горы, а роли он мне обещал…

Здесь я вынуждена сделать небольшую паузу, потому что сестра добавила несколько фраз, записывать которые у меня рука не поднимается. К тому же я ничего толком не запомнила, ибо сызмальства приучена пропускать подобное мимо ушей. Немного успокоившись, сестра перестала браниться и продолжила свой рассказ:

– Эйзенштейн еще до «Ивана Грозного» хотел снять меня в «Александре Невском», в роли честно́й вдовы, мамаши богатыря Васьки Буслая. Ролька так себе, дрянцо-заподлицо, но я бы из нее сделала что-то приличное, тем более что Эйзенштейн разрешал актерам отсебятину, при условии, что эта отсебятина ложилась в текст. Я согласилась, но потом Эйзенштейн передумал и снял вместо меня Массалитинову. Небось, побоялся, что вместо мамаши русского богатыря получится у меня еврейская алте мойд[12]. Если бы я хотя бы по паспорту была бы молдаванкой, как Сима Берман, тогда бы еще куда ни шло… Ну передумал так передумал, если расстраиваться из-за каждого мужчины, который хотел, но передумал, то когда же жить? А Массалитиновой какая-то сволочь нашептала, что я, желая заполучить эту роль, отчаянно интриговала, была готова пойти на все, чуть в койку к Эйзенштейну не запрыгнула. И что бы мы с ним делали в той койке, хотела бы я знать? Читали бы вслух друг дружке Пушкина? Он же к женщинам был так же равнодушен, как я к глупым мужчинам! Но Варвара Осиповна поверила и ополчилась против меня, как советский народ против Гитлера, даже еще сильнее. Подговорила других мхатовских старух, они явились всем кагалом к Судакову и заявили хором: «Или мы, или Раневская! Не смейте, Илья Яковлевич, брать в труппу эту змею, которая у нас все роли поотнимает!» Змеей меня назвала Массалитинова, а рассказала мне об этом демарше Ольга Леонардовна, единственная, которая не ходила к Судакову. Ходить не ходила, но знала все подробности, потому что целую неделю у них не было другой темы для обсуждения, кроме моей персоны. Вот такое мое счастье. Вместе со мной уходила туда же одна, с позволения сказать, актриса погорелых театров, так ее и отпустили беспрепятственно и приняли так же. Спроси меня «почему?», я тебе отвечу: «сама догадайся». Мхатовка она теперь, небось, ночами до сих пор спать не может от радости. Как же! Ходить по одной и той же сцене с Книппер, которая так вовремя стала Чеховой!

Тут сестра всполошилась, что забыла навестить могилку Книппер-Чеховой («Никак не могу свыкнуться с тем, что ее нет, и думаю о ней, как о живой», – сказала она), и мы повернули обратно, а затем снова развернулись и пошли к входу за цветами. Новодевичье кладбище совершенно непохоже на Père Lachaise, но в то же время какое-то неуловимое сходство между ними есть. Быть похороненным здесь очень почетно. Сестра рассказала, что многие начинают бороться за место на Новодевичьем еще при жизни. Не понимаю их – как можно думать о смерти, подбирать себе место на кладбище, будучи живым? Это же все равно, что заживо похоронить себя.

Очень хочу посетить Ваганьковское кладбище, на котором похоронена моя гимназическая подруга Анечка Древицкая, умершая родами в 1913 году. Еще в гимназическую пору Анечке приснилось, как ей какая-то старуха говорит «родами умрёте, матушка», но мы тогда не придали этому значения, решили, что во всем виновата «Анна Каренина», которую Анечка тайком читала по ночам. Подумать только – когда-то «Анна Каренина» считалась верхом неприличия! Что бы сказала наша классная, попади к ней в руки Histoire d'O? Бедняжка, наверное, умерла бы от разрыва сердца. Смущает меня то, что я не знаю фамилию Анечкиного супруга, потому что для меня она так и осталась Древицкой. Знаю только, что он был акцизным чиновником, кажется, старшим ревизором или кем-то в этом роде, впрочем, за давностью лет могу и ошибаться. Но думаю, что смогу найти могилку Анечки, ведь я знаю имя, отчество, год и месяц кончины. Да и сердце подскажет, непременно должно подсказать. Бедная Анечка, милая подруга моей юности…

Приезжала в гости Любовь Орлова, которую сестра в глаза зовет Любочкой или Любовью Петровной, а за глаза – Любкой, да вдобавок кривится при этом. Sa meilleure amie[13]. Орлова хочет, чтобы ее мужу дали возможность поставить в театре Моссовета какую-то пьесу, которую специально для них переводят на русский язык. Для них, потому что главную роль собирается играть она («Не для Гришеньки старается, а для себя», – сказала после ее ухода сестра). Пьеса, судя по всему, хорошая, но надо получить разрешение на постановку у Завадского, который вершит всеми судьбами в театре. Там настоящая водевильная интрига. Орлова опасается, что Завадский может выдвинуть свое условие, захочет отдать главную роль Марецкой. Они давно расстались, но сохранили добрые отношения, и Марецкая ходит у него в примах. Орловой же непременно хочется le beurre et l’argent du beurre[14]. Она просила сестру переговорить с Ириной, чтобы та замолвила за нее словечко. Одна ex-femme[15] должна выступить против другой. Орлова считает, что Ирина имеет на Завадского большее влияние, нежели Марецкая. «Прима остается примой», – сказала она. Я не сразу поняла, оказывается, она имела в виду не театральную «приму» Марецкую, а Ирину – первую жену, первую любовь Завадского. Не совсем верное выражение, потому что prima означает «первая среди прочих», а не «первая в очереди». В очереди никто не спрашивает: «Кто здесь прима?» Говорят: «кто последний?» Иногда в ответ звучит грубое: «Последняя у попа жена». Сестра советует спрашивать так: «За кем я буду, товарищи?» Даже если вся очередь состоит из женщин, надо говорить «товарищи» и ни в коем случае не «сударыни». За «сударыню», как утверждает сестра, можно и в глаз получить. Уверена, что она преувеличивает, нравы, конечно, изменились в худшую сторону, но не настолько.

Сестре не хочется участвовать в этой интриге с О., И. и З., тем более что Ирина сейчас сильно озабочена состоянием здоровья ее матери, но Орлова настойчива до бесцеремонности. («Пока своего не добьется, с живой меня не слезет», – язвит сестра.) Села на подлокотник кресла сестры, взяла ее руки в свои и сидела так молча до тех пор, пока сестра с видимой неохотой не пообещала поговорить с Ириной. Я сначала не поняла, кто переводит пьесу, а оказывается, это родная сестра той самой Лили Брик. О как же мне хочется расспросить Норочку о Маяковском, но это невозможно! Я же зачитывалась им когда-то. Не тогда, когда он начал писать разную галиматью, а раньше, когда он был Лириком. «По мостовой души моей изъезженной шаги помешанных вьют жестких фраз пяты» – как же это хорошо!

Орлова, как и я, не празднует день своего рождения. Сестра утверждает, что она его не помнит, поскольку часто меняла даты в паспорте, чтобы казаться моложе. Когда я удивилась, разве так можно, ведь документ есть документ, сестра подняла глаза к потолку и сказала: «Юпитерам дозволено все!» Очень негодует, что в прошлом году Гриша предложил ей роль бабушки главной героини, которую, разумеется, играла Орлова. Сестра отказалась, а без ее участия картина успеха не имела. Ее, кажется, вообще не выпустили в прокат. Выпустили в прокат – я, кажется, начинаю осваивать современный русский язык. Этому способствует регулярное чтение газет. Более прочих мне нравится «Вечерняя Москва». На днях вычитала там чудесное выражение «энтузиаст подледного лова».

Кто-то из соседей вошел в наше бедственное положение и одолжил свою прислугу. Прислугу зовут Алевтина Митрофановна, она родом из Тверской губернии и невероятно говорлива. На всякий случай мы с сестрой сложили деньги и украшения в тахту, на которой я просидела все то время, пока Алевтина Митрофановна делала уборку. Убирается она споро, только вот чересчур размашиста в движениях – разбила банку с медом, которым нас угостила Нина. Меда жаль. Примечательно, что, убрав осколки и вытерев пол, Алевтина Митрофановна не подумала даже извиниться, не говоря уже о компенсации ущерба. Напротив, громко ворчала «понаставили тут банок». Сестра говорит, что Алевтина Митрофановна – «типаж». Ей должно быть виднее.

Мне выдали пенсию! За все время, начиная со дня моего приезда! Снова помогла Екатерина Ал-на, сестра утверждает, что если бы не ее помощь, то я получила бы пенсию лишь «посмертно». Я сказала, что от шуток на тему смерти меня бросает в дрожь, и попросила впредь так не шутить. Я богата! Хотела пригласить сестру в ресторан, но она отказалась «предаваться транжирству» и посоветовала мне положить деньги на книжку. Я так и сделала, положила крупные купюры на книжную полку, а мелкие убрала в кошелек. Мои действия вызвали у сестры громкий, поистине гомерический смех. Оказывается, «книжкой» здесь называют банковский счет, потому что ведомости прихода и расхода имеют форму маленькой книжечки. Здешний банк (один на всю страну!), как и следовало ожидать при отсутствии конкуренции, платит мизерные проценты, но зато деньги, «положенные на книжку», никто не сможет украсть. Поэтому я завтра же последую совету сестры. Счета здесь открываются так же просто, как и во Франции. Надо прийти с паспортом и заявить о своем желании. Это не Турция с десятками бланков, которые нужно заполнять и подтверждать в консульстве. В нашем доме есть банк, здесь это называется «Сберегательная касса». Завтра же пойду туда.

Душа моя настойчиво требовала праздника, поэтому, когда сестра уехала проведать Полину Леонтьевну, я спустилась в булочную, где меня обсчитали еще на старые деньги. C'est tres charmant![16] Я совсем недавно приехала в Советский Союз и вот уже говорю «на старые деньги», подобно заправским vieux de la vieille[17]. На сей раз я подошла к совершению покупки крайне серьезно. Посмотрела цены, пока стояла в очереди, отсчитала требуемую сумму, проверила, правильно ли я ее отсчитала, но зато совершила другую оплошность – опрометчиво решила перемолвиться словечком с продавщицей, которая мило улыбалась, обслуживая меня.

– Вам нравится здесь работать? – спросила я без всякой задней мысли.

– Кому это может нравиться?! – сердито ответила мне продавщица, мгновенно перестав улыбаться. – В конце смены коленки подкашиваются и руки отваливаются!

– Зачем же тогда вы здесь работаете? – удивилась я, решив, что у бедняжки плохое здоровье.

– Вам-то какое дело?! – уже не сердито, а откровенно грубо сказала продавщица, а те, кто стоял позади меня, начали возмущаться тем, что я их задерживаю.

Настроение мое было безнадежно испорчено. Даже то обстоятельство, что торт оказался замечательно вкусным, не смогло его улучшить. Сестре я ничего не сказала, чтобы она снова не отправилась в булочную устраивать скандал. Старательно притворялась весь вечер веселой, и, кажется, мне это удалось. Впрочем, сестре явно было не до моего настроения, она сильно расстроена болезнью Полины Леонтьевны. Хочет устроить так, чтобы та смогла пролечиться в «кремлевской» клинике, которая считается лучшей больницей страны. Мне непонятно, почему клиника называется «кремлевской», если она расположена не в Кремле, а совсем в другом месте. Сестра толком ничего не объяснила, сказала только, что лишь такие простодушные люди, как я, могут подумать, якобы в Кремле есть больница. «Это же – Кремль! – сказала она с наигранным пафосом. – Царь-колокол, царь-пушка, ГУМ напротив!» ГУМ – это бывшие Верхние торговые ряды, где в 95 году у отца украли золотые часы и бумажник. Я усмехнулась и поинтересовалась, почему там, где устроено кладбище, не может быть места больнице. Сестра покачала головой, вздохнула и сказала:

– Бедная моя Белочка, – говорила она ласково и с примесью горечи, – ты думаешь, что вернулась на родину? Ты даже не представляешь, куда ты вернулась! Кладбище на Красной площади – это всего лишь мелкая деталь. Характерная, но незначительная…

Я почувствовала, что надо срочно сменить тему, и перевела разговор на погоду. Здесь быстро учишься переводить все разговоры на погоду. Остался всего один зимний месяц, и наступит весна. Я всегда с огромным нетерпением жду весны. В Марокко и в Турции нет весны, потому что там зимы толком нет, и от этого скучно.

Полтора часа стараний были вознаграждены открытием счета, который называется «вклад». Теперь я советский rentier, и пусть на проценты с моего капитала пока что жить нельзя, но это только начало. На радостях я купила на полтора рубля лотерейных билетов. Сестра посоветовала мне использовать их в качестве pipifax. Она убеждена, что выиграть что-либо ценное в здешние лотереи невозможно, так как все розыгрыши планируются заранее и крупные выигрыши достаются определенным людям. Не уверена, что она говорит правду. Она и сама признает, что в иные дни вместо нее говорит ее желчный пузырь или суставы. Суставы – это наша фамильная болезнь. Сестра мучилась суставами, я мучаюсь суставами, маме они изрядно досаждали, а бабушка Эстер без растираний вообще жить не могла. В каждый приезд первое, что ударяло в нос, так это скипидарный запах ее снадобий.

Здесь невозможно купить квартиру, но можно купить частный дом. Квартиры не покупаются и не продаются, они обмениваются с доплатой или без. Доплата нигде не фиксируется, поскольку считается незаконной. Я узнала об этом, когда спросила у сестры, сколько стоит ее квартира. Так и не узнала, потому что сестра сама не знает. Ей ни квартира, ни сам дом особо не нравится, она говорила, что хотела бы жить где-нибудь рядом с Ниночкой, там самый центр города и, вообще, более приятное место. Но там старые дома, а старый дом это много разных житейских проблем, комнаты там хуже, большинство квартир общие, и соседи могут быть самыми разными.

– В нашем доме тоже хватает дерьма, – говорит сестра, – но это дерьмо, по крайней мере, завернуто в красивые фантики и поэтому не так воняет. К тому же любого можно приструнить. Должностями и партбилетами все дорожат. А тех, кому кроме своих цепей терять нечего, и приструнить невозможно.

Это так. Ниночка жаловалась на одного из своих соседей. Одна паршивая овца не дает покоя всему дому и сладить с ним нет никакой возможности.

Спросила у сестры, почему она не обзаводится телевизором. Наверное, не очень удобно постоянно ходить смотреть передачи к Лиде, особенно, если есть возможность сделать такое приобретение. Сестра сказала, что телевизор ей совершенно не нужен, а к Лиде она ходит посплетничать, телевизор это только предлог. Так оно и есть на самом деле, потому что они сразу же начинают оживленно болтать и только я одна смотрю на экран (краем уха слушая их болтовню). Лида на двадцать лет моложе сестры, но разница в возрасте между ними совершенно не чувствуется. Я изъявила желание купить телевизор на собственные деньги и попросила сестру помочь мне сделать эту покупку. Сестра сначала возмутилась, с чего это я начала хозяйничать, но я сказала, что поставлю телевизор в свою комнату и стану смотреть его тихонечко (слух у меня замечательный, такой же, как и в молодости, зато зрение уже никуда не годится, без очков не то чтобы писать, читать заголовки в газетах уже не могу). Сестра оборвала меня на полуслове и сказала, что мы поговорим потом. Мы действительно поговорили во время прогулки. Оказывается, сестра не хочет иметь телевизор, потому что с его помощью можно подсматривать и подслушивать все, что происходит в квартире. Я никогда еще не слышала ни о чем подобном, но сестра убеждала меня в том, что это так, во всяком случае для здешних телевизоров. Они так устроены, что выполняют роль соглядатаев, даже не будучи включенными, поэтому здесь не принято говорить лишнее в комнате, где стоит телевизор, и накрывать выключенные телевизоры накидками. А я-то удивлялась этой странной моде, к кому ни придешь, у всех на телевизоре красивая накидка или вышитая салфетка! И ведь никто не признался, когда я спрашивала, даже не намекнул, все говорили, что коврик – защита от пыли. А на самом деле, оказывается, вот в чем причина!

В сберкассе, когда я там была, один мужчина чихал на весь зал и часто шмыгал носом. Должно быть, это от него я заразилась инфлюэнцей. Четыре дня пролежала с высокой температурой, по выражению сестры, у меня «текло изо всех дыр», хотя на самом деле был только насморк, но сильный, и немного слезились глаза. Приходила доктор из районной клиники, осмотрела меня, долго слушала и сказала, что ничего страшного нет. Прописала мне постельный режим и какие-то противные порошки – одни были скорее горькими, нежели вяжущими, а другие наоборот. Лечение здесь бесплатное, но докторов все равно положено благодарить. Сестра подарила Лидии Валерьевне (так зовут доктора) два билета в театр (у нее всегда есть несколько билетов на хорошие места) и духи. Доктор мне понравилась, участливая и держится уверенно. Выслушав мое сердце, сказала, что я имею все шансы дожить до ста двадцати лет. Оказывается, Лидия Валерьевна – еврейка, профессорская дочь. А по внешнему виду не скажешь. Русая, курносая, немного похожа на Любовь Орлову. Вчера Лидия Валерьевна приходила снова, разрешила мне вставать, но порошки оставила еще на четыре дня. За время болезни я осунулась, и теперь мы с сестрой совершенно не похожи. Сестра варила мне бульон из курицы и переживала, что у меня нет аппетита. Рассказывала, как в Ташкенте выхаживала бульонами Ахматову. У нее был тиф, а какая-то бестолковая приятельница кормила больную жирным бараньим супом. За время болезни я ощутила такую любовь со стороны сестры, которую никогда еще не ощущала. Пока держалась высокая температура, меня ни на минуту не оставляли одну. Когда сестре надо было отлучаться, она просила Ниночку или Норочку посидеть со мной. Как же славно не чувствовать себя одинокой! Ближе к лету сестра собирается отправить меня в санаторий. Если позволят дела, то и сама поедет со мной. Это очень хороший санаторий, неподалеку от Москвы, а где именно, я забыла, а вернее, не стала запоминать, потому что ни саму Москву, ни ее окрестности толком еще изучить не успела.

Пока болела, дважды во сне видела маму. Она сидела за секретером у себя в спальне и что-то писала, не поднимая головы. Сестра видит во сне родителей очень редко. Говорит: «вижу, кого ненавижу», то есть чаще ей снятся неприятные люди. В театре интрига следует за интригой. Кому-то из московского партийного начальства не понравилась веселенькая комедия «Доброй ночи, Патриция!» (Сестра водила меня на этот спектакль, не столько для того, чтобы поразить, сколько для того, чтобы показать мне своих недоброжелателей, большинство которых занято в нем – такое совпадение). Что могло не понравиться, кроме игры актрисы, исполнявшей главную роль, я понять не могу, но в театре ждут неприятностей, а это ожидание еще сильнее обостряет противоречия между актерами. «Была бы я помоложе, так уехала в Баку!» – говорит сестра. В Баку, где наш отец вел дела, она жила некоторое время, играла в тамошнем театре и очень полюбила как сам город, так и бакинскую публику. Утверждает, что редко где можно еще встретить таких доброжелательных людей. «Там в театр приходят не для того, чтобы спать, а для того, чтобы восхищаться и аплодировать!» – несколько раз повторила сестра. Насчет «спать» она не преувеличивает, потому что время от времени кто-то начинает пускать рулады в зрительном зале. Вообще среди зрителей очень много случайных людей, совершенно далеких от театра. В ответ на мое удивление – зачем же тогда приходить? – сестра объяснила, что здесь существует традиция выкупа большого количества билетов с последующим распространением их в трудовых коллективах. Распространение это осуществляется бесплатно, проще говоря – государство выкупает билеты и раздает их гражданам. Это прекрасно, поскольку приобщает людей к искусству и, вообще, показывает заботу о духовном росте народа со стороны государства, но в то же время это и ужасно, потому что в театр приходят люди, которых, по выражению сестры, «надо гнать в шею уже от гардероба». Иначе говоря, те, у кого не сформирована культура посещения спетаклей. Кто-то спит, кто-то грызет семечки (наш отец говорил: «Замечу, что вы курите – отшлепаю по губам, увижу, что грызете семечки – оторву губы и брошу собакам!» – семечки в нашем кругу считались вопиющим моветоном, грехопадение так не пятнало репутацию, как эта простонародная забава), кто-то во всеуслышание отпускает реплики. Недавно во время спектакля какой-то болван начал кричать, что актер, исполняющий роль почтальона, делает все неправильно. «Таких почтальонов не бывает! Фальшивый у вас почтальон!» – возмущался он, пока его не вывели из зала. А сестре однажды крикнули: «Ишь ты, раскорячилась, кочерыжка!» Вроде бы похвалили, но в какой форме и посреди спектакля! Сестра намерена вставить эту фразу про кочерыжку в очередную свою роль. Если бы она не стояла в тот момент на сцене, а сцена для нее свята по определению, то этот Товарищ Кочерыжкин, как она его прозвала, услышал бы в ответ много интересного. Как про себя самого, так и про своих родителей, явно манкировавших его воспитанием. «Время размывает границы, – шутит сестра. – Все превращается в цирк – и театр, и жизнь». Рассказывает, что московский цирк неимоверно хорош, просто великолепен. Я заинтригована, хотя даже в детстве к цирку относилась довольно прохладно, если не сказать равнодушно. Моей страстью всегда был театр (и решительные[18] мужчины).

Сестра в ярости – ее постоянная парикмахерша ушла в отпуск, а та, что ее заменяла (самые лестные рекомендации!), испортила прическу. Не совсем, но значительно. «Эта косорукая парикмахерша не от слова «парик», а от слова «хер»!» – сердится сестра. Елочка прислала на дом свою знакомую мастерицу, которая взялась все исправить и, надо сказать, неплохо справилась со своей задачей. Исправлять ведь гораздо труднее, чем просто стричь. В середине стрижки пришла незнакомая мне соседка с письмом, которое надо было подписать. Письмо касается утреннего шума во дворе и адресовано какому-то Демьянову или Демичеву.

– Скажи, что я постригаюсь в монастырь и подпиши за меня! – громко крикнула сестра. – Если эти негодяи дадут нам спать на пару часов дольше, мы станем позже ходить за хлебом и все будут довольны!

Странно, но здесь никто не хранит хлеб в холодильнике. А ведь это так удобно. В холодильнике хлеб долго остается свежим. Я так соскучилась по простому черному хлебу, что до сих пор ем его на десерт – один-два ломтика, не больше, словно пирожное. Сестра смеется и ласково говорит мне: «оголодала ты, Белочка, на чужбине». Очень хочется халы, такой, что пекли у нас дома, с медом. По пятницам, как только ее начинали печь, запах распространялся по всему дому, и отцовские конторщики начинали поводить носами, словно борзые, и говорили: «ах, как вкусно пахнет!» Мама угощала всех, и евреев, и неевреев. Ах, что это была за хала! Сейчас вспоминаю и сквозь годы ощущаю волшебный запах! В выпечке есть какое-то волшебство. Одна хозяйка делает все так же, как и другая, но результат получается совершенно иной. У Шамковичей, например, пекли такую халу, что ею можно было только подавиться. А самая вкусная выпечка была у мясника Когана. За его гоменташен можно было из самого Киева пешком прийти – так, кажется, у нас говорили, чтобы подчеркнуть свое восхищение. Или не из Киева, а из Кракова? Нет, все-таки, наверное, из Киева. Краков очень далеко от Таганрога.

Сестра рассказала, что у одного известного писателя вчера был обыск. Самого его пока оставили на свободе, но конфисковали рукописи. Сестра опасается, что могут вернуться «старые времена». Мне иногда бывает страшно от мысли о том, как опрометчиво я поступила, приехав сюда. Но этот страх быстро проходит, потому что страх одиночества сильнее других страхов, а там я была совершенно одна, несчастная и никому не нужная. Нет ничего страшнее одиночества. Я – ужасная, неисправимая эгоистка. Молю Бога, чтобы он позволил мне умереть раньше сестры. Одна, без нее, я пропаду. Знаю, что поступаю нехорошо, но ничего не могу с собой поделать.

Сегодня – день солнечного затмения. Затмения меня пугают. Понимаю, что страхи мои беспочвенны и наука все объясняет, но не могу отделаться от каких-то дурных предчувствий. Впрочем, это, наверное, возрастное. Потихоньку становлюсь мнительной старухой. Годы берут свое… Не хочу!!!

Так и не поняла, к чему у меня дважды подряд сошелся пасьянс. Не к получению пенсии же, слишком уж прозаично.

Обсуждали Брюссельскую катастрофу. У Ниночки есть знакомый летчик, полковник, который говорит, что самолеты падают часто, только далеко не каждый случай доводится до всеобщего сведения. Например, только в декабре прошлого года разбилось три самолета – в Казахстане, в Ульяновске, который бывший Симбирск, и где-то еще, Ниночка не запомнила где. Я ужасно, до смерти, боюсь самолетов, а сестра их совсем не боится, говорит, что предпочитает поезда только из-за комфорта. Но когда Ф.И. высылал за ней персональный самолет, летала с удовольствием. «В авиации главное точность расчетов, – шутит сестра, – перед самым взлетом нужно напиться так, чтобы проспать до посадки». Сестра очень любит Ниночку, хотя иногда может сказать ей какую-нибудь резкость. Она часто повторяет, что крестной матерью в искусстве для нее стала Полина Леонтьевна, которую она ласково зовет Лилей, а добрым ангелом – Ниночка, которая когда-то очень давно посоветовала режиссеру Таирову обратить внимание на актрису Раневскую. Таиров – красавец. Не могу оторвать глаз от его фотографии. Ниночка обещала сходить со мной на Ваганьковское кладбище. Меня не покидает желание найти могилку Анечки Древицкой. Хочется протянуть как можно больше ниточек к той, прежней, жизни. Наверное, это поможет мне поскорее привыкнуть к жизни нынешней. Я то и дело совершаю досадные оплошности. Вчера назвала таксиста «голубчиком», а он в ответ назвал меня «гражданкой мамашей». Сестра перевела его ответ так – таксист решил, что я с ним заигрываю, и вежливо (по его мнению – вежливо) напомнил мне о моем возрасте. Именно что вежливо, иначе бы не стал добавлять к «мамаше» гражданку. Оказывается, слово «голубчик» давно уже вышло из употребления. Этот идиот решил, что я с ним заигрываю! Как бы низко я ни пала и каким бы ни был мой возраст, но, даже стоя одной ногой в гробу, я ни за что не стану заигрывать с небритым мужчиной, от которого пахнет луком, у которого немытая шея и грязь под ногтями! Ни-ког-да!

Никак не могу разобраться в нюансах гостеприимства, которое проявляет сестра. Иногда она проявляет невероятное хлебосольство в отношении людей, которых не очень-то любит. «Не очень-то любит» – это мягко сказано. Вчера к нам приходила Татьяна-фотограф. На самом деле она не фотограф, а журналист, просто я ее так про себя называю, чтобы не запутаться в именах и людях. Татьяна-фотограф, Татьяна-с-попугаем, Татьяна-режиссер, Татьяна-соседка, Татьяна-медсестра… Татьяну-фотографа сестра явно недолюбливает, но к ее приходу накрывает такой стол, за который не зазорно было бы усадить и десять человек, а было нас всего четверо – мы с сестрой, да Татьяна с Ниночкой, которая принесла мне «Записки институтки» Чарской. У нее сохранилась старая книжка, такая же, что была и у меня. Переплет потертый, сразу видно, что читали записки часто, но все странички на своих местах. Чудо! Чудо! Вечером легла, раскрыла и с головой окунулась в детство. Ниночка – прелесть. Добрый ангел!

О нюансах гостеприимства – та же Ниночка может просидеть у нас весь вечер, а сестра ей даже чаю не догадается предложить, пока я не поставлю чайник. К Татьяниному же приходу она готовилась все утро. Пригласила Алевтину Митрофановну, суетилась – ах, буженину забыли нарезать! ах, лимончик! ах, балычок! А потом вслед: «Аройскрихн золн дир ди ойген фун коп!»[19] Насколько я понимаю, дружба с Татьяной не приносит сестре никаких выгод. Нельзя же считать выгодой торт, принесенный Татьяной, или же ее новую книгу, которая должна выйти в следующем году и которую она обещала подарить сестре. Мне она тоже обещала экземпляр, но сестра сразу же вмешалась: «Мы с Белочкой сестры, а не супруги, хватит нам и одной». На удивленное «Почему?» ответила: «Супругам надо каждому дарить по книжке, чтобы не рвали напополам при разводе, а мы с Белочкой разводиться не собираемся». Когда ушла Нина, я задала вопрос относительно Татьяны. Момент был удобный, сестра оглядывала то, что стояла на столе, и сокрушалась, что все не уместится в холодильнике. Ответила сестра так: «не забивай себе голову моей дипломатией. Так надо. Танька – не самый худший вариант». «Вариант чего?» – переспросила я. «Того-этого!» – ответила сестра, и на этом наш разговор закончился. Видимо, Татьяна обладает определенным влиянием в здешнем обществе, но открыто это по каким-то причинам не выказывается. Как, например, это было с Марией Ивановной, внебрачной дочерью Ивана Амвросиевича, отцовского компаньона. Все знали, насколько далеко простираются ее возможности, но в то же время притворялись, что ничего такого не замечают. Мир стоит на трех китах – притворстве, коварстве и тщеславии.

Как собеседница Татьяна хороша – она наблюдательна, остроумна и многое повидала. Но атмосфера за столом все равно была наэлектризованной.

Сестра заметила, что я пишу. Усмехнулась и сказала: «А холере дир ин ди бейнер[20], когда тебя успели завербовать?» Я оскорбилась, ответила, что никто меня не вербовал, что я просто пишу для себя. Сестра, вне всякого сомнения, пошутила, но я обиделась всерьез и дулась до тех пор, пока она не попросила прощения. Зачитала ей кое-что по собственному выбору. Сестра восхищалась моим слогом (явно желала меня задобрить, потому что восхищаться нечем) и назначила меня семейным историографом, как она выразилась, «на общественных началах». Это означает – без жалованья. Здесь многое делается «на общественных началах», но начала эти могут быть разными. Можно не получать за свою работу ничего, а можно иметь какие-то преимущества. Например, секретарь партийной организации театра и председатель местного комитета непременно выезжают на хорошие гастроли, быстрее прочих получают квартиры, могут позволить себе кое-какие покупки, недоступные другим актерам, могут приглашать на любой спектакль гостей по своему выбору. Это так и называется – «парткомовские места», «месткомовская бронь», а раньше называлось контрамарками. В театре у сестры партийный секретарь – крайне неприятная личность, а вот Людочка, с которой я познакомилась в Большом театре накануне Нового года, очень милая, с приветливым взглядом и очаровательной улыбкой. А ведь она тоже партийный секретарь в своем театре. Сестре тоже предлагали вступать в партию, но она находила предлоги для вежливого отказа. Говорит: «Мало мне головной боли, так еще придется слушать, как они поливают друг дружку дерьмом на партсобраниях, и хором петь «Интернационал».

Сегодня был прекрасный пушкинский день – мороз и солнце. Я решила прогуляться и получше познакомиться с окрестностями. А то только и слышу: «туда одна не ходи, тебя там ограбят, и туда не ходи, там грязь непролазная». Никто меня не ограбил, только один резвый бутуз запустил в меня снежком, благодаря чему я познакомилась с его бабушкой, сразу же подбежавшей с извинениями. Бабушка спросила меня: «Вы, наверное, из Ленинграда?» Я ответила утвердительно (не рассказывать же ей, откуда я на самом деле – чего доброго, за шпионку примут) и поспешила уйти, сославшись на дела. Не перестаю удивляться контрасту. Стоит только немного отойти от нашего «замка», как попадаешь в другой мир, другое время. Настоящая Касперовка! Как хорошо, что моя сестра – знаменитая актриса! Это не только очень приятно, но и очень удобно. Вечером сплетничали с сестрой о знакомых. У нас уже много общих знакомых, есть о ком посплетничать, не все время же детство вспоминать. Сестра рассказала, что лет семь-восемь тому назад их «киношный фюрер» (так она называет главного кинематографического начальника, которого не любит) издал приказ, запрещающий режиссерам снимать своих жен.

– Мы с Нинкой воспрянули духом, – смеялась сестра, – теперь-то и нам главные роли начнут перепадать, а Любка с Маринкой пускай в эпизодах снимаются! Но не тут-то было! Режиссеры, которые до того враждовали друг с другом, творческие люди, ничего не поделать – каждый считает себя гением, а всех остальных бездарями, так вот, режиссеры сплотились перед лицом великой опасности, явились к фюреру и упросили его отменить свое распоряжение. Не знаю, какие доводы они приводили, но про приказ этот никто больше не вспоминал. И бабы от мужиков не отстают – та же Надька своего Коленьку то в оформители, то в подельники пристраивала, пока он от нее к Леночке не ушел. Можешь представить себе роман, который возник на съемочной площадке, под бдительным оком жены-режиссера? Это не подвиг разведчика, это нечто большее. Никто не догадывался, потому что конспирировались они сильнее, чем мы с Яшей, когда лазили в папин кабинет за коньяком и папиросами…

Я помню последствия этих эскапад. Телесные наказания в нашей семье практиковались редко, мне, к слову будь сказано, ни разу не перепало, разве что один-два легких подзатыльника за все детство, а вот сестре и братьям время от времени доставалось. Больше всего отца возмущал факт кражи. «Шлимазл![21] – кричал он, отвешивая Яше оплеухи. – Шрайбт Нойех мит зибн грайзн[22], а воровать уже научился! Schurke!»[23] В гневе отец часто переходил с идиш на русский, с русского на французский, с французского на немецкий, но в обычном состоянии языков не смешивал, никогда не вставлял французское или немецкое словцо в русскую речь или русское в немецкую.

– Он платье на ней оправляет, а сам незаметно руку опустит пониже и задержит на мгновение. Или же посмотрит так… особенно. Я сразу заметила, ты же знаешь, какой у меня острый глаз, хоть я и вижу плоховато, но виду подавать не стала. У людей любовь, счастье, зачем я стану мешать чужому счастью? Съемки были в Ленинграде, и вот однажды мы с Анной Андреевной встретили двух этих голубков на Литейном, возле общества «Знание», бывший дом Юсуповой. Они шли под ручку, тесно прижимаясь друг к другу, и ворковали так, что у меня не только сердце затрепетало от зависти, но и мочевой пузырь. Увидели нас и застыли. Анну Андреевну они, по-моему, даже не узнали, им достаточно было узнать меня. Это же все – крах, провал, разоблачение! У Надьки характер суровый, с ней только я да Василь Васильич могли сладить. Он, бывало, только взглянет – она сразу же хвост поджимает. А этим голубкам перышки повыщипывать, да выгнать со съемок – плевое дело. Что поделаешь – такова жизнь. Чем страшнее расплата, тем приятнее удовольствие. Застыли они, значит, как два стату́я. А я, не глядя на них, прохожу мимо и громко говорю Анне Андреевне: «Как хорошо, что кроме нас с вами здесь больше никого нет. Люблю гулять в пустынных местах». Анна Андреевна удивленно на меня посмотрела, потому что народу вокруг было много, но я ей подмигнула, и мы пошли дальше. Я никому ничего не рассказала. Никому! Ни словечком не обмолвилась, ни намеком. Леночка все вздыхала – ах, Фаина, вы наш ангел-хранитель, ах-ах-ах! А на свадьбу меня пригласить забыли…

Сестра моя не перестает меня удивлять. Сегодня утром разбудила меня громким звуком трубы (должна отметить, что талант имитатора у нее превосходный). Когда же я, испугавшись от неожиданности, вскочила, сестра скомандовала басом:

– Равняйсь! Смирно!

И, отсалютовав шваброй, отдала мне какой-то сумбурный рапорт, называя меня «товарищ генерал».

Сестра моей парижской подруги Виктории сошла с ума в одночасье. Легла спать нормальной, а проснулась безумной. Врачи сказали, что причиной стало кровоизлияние в мозг. Я очень испугалась, накинула халат и хотела уже бежать за помощью к соседям, как вдруг сестра успокоилась, вернула швабру на место и сказала мне, что сегодня здешний военный праздник, день армии и флота. Чтобы успокоиться, я пила кофе с коньяком натощак, и потом у меня полдня шумело в голове. Как тут не вспомнить историю купца Иорданова, который на Рождество решил напугать свою жену и переоделся для этого чертом – надел наизнанку кучерский тулуп и вымазал лицо сажей. Впечатление на свою несчастную супругу он произвел настолько сильное, что оно, это впечатление, стало последним в ее жизни.

Что за напасть – посреди зимы истинное нашествие тараканов. Заполонили всю кухню. Сестра уверяет меня, что их нарочно разводят в булочной.

– Это секретные опыты, – утверждает она. – Ввиду нехватки изюма для булочек выводят особый вид сладких на вкус тараканов. Их кормят сахарной пудрой и крошками от meringue.

Не знаю, чему можно верить, а чему нельзя. Сестра наслаждается моей растерянностью. Ей нравится меня разыгрывать. Рассказывает, например, что знакома с внебрачным сыном Сталина, который работает каким-то начальником на радио.

Сестра привозила к Полине Леонтьевне какого-то очень известного врача, был консилиум. Вернулась расстроенная. На мой вопрос ответила: «Дос лебн из ви а шминесре – ме штейт ун ме штейт биз ме гейт ойс!»[24] – и расплакалась. Я тоже плакала.

Сегодня – первый день весны, но весны совсем не чувствуется. Я уже освоилась настолько, что самостоятельно сделала закупки к Пуриму – купила вина и муки с маргарином для гоменташен. Все остальное, включая варенье, у нас есть. Ни мне, ни сестре не следует есть сладкое, но тем не менее мы постоянно это делаем.

– Пурим из ништ кейн йонтев ун куш ин тухес из ништ кейн клоле[25], – это первое, что сказала сестра, когда мы сели за стол.

Мои никудышные навыки кулинара стали виной тому, что гоменташи прохудились в процессе готовки и варенье вытекло из них. Чтобы скрыть свой позор (дело было в отсутствие сестры), я собственноручно перемыла всю посуду и отскребла противень. «Не пела лягушка соловьем, так и не стоило начинать», – говорила в таких случаях мама. Закончив заметать следы (еще одно газетное выражение, все преступники заметают следы, но тем не менее оказываются за решеткой), я отправилась в магазин и купила там очень вкусное печенье треугольной формы, украшенное цукатами. Пусть и без начинки, но все же треугольное – чем не гоменташен? Жаль, что здесь нельзя купить настоящие гоменташен. Не забыть бы спросить, где сестра покупает мацу. Уверена, что в обычных магазинах она не продается. Все, что связано с религией, здесь не то чтобы запрещено, но и не афишируется.

Праздник у нас получился тихим, без трещоток, но нашу детскую песенку мы все же спели и выпили все вино, целую бутылку. Вино оказалось забористым, вроде портвейна, а я-то думала, что купила легонькое vin de table. Жаль, что потанцевать было не с кем. А я так люблю танцевать. Вернее, любила когда-то.

Творится такое, что не только про дневник, про свой возраст забыть можно. Теперь я знаю, к чему у меня дважды сходился пасьянс! Сестра стала народной актрисой! Газета с указом лежит передо мной. Ее я купила для себя, чтобы сохранить на память. Вестником радости стал Михаил Михайлович. Он разбудил нас звонком и сообщил новость. Сестра сразу же взялась за свежие газеты и, когда увидела там свою фамилию, воскликнула:

– Надо же – правду сказал, а я думала, что разыгрывает!

Поздравления сыпались одно за другим, когда сестра ушла, на звонки отвечала я. Благодарила, сообщала, что это не сестра, а я, и записывала, кто позвонил. Было много незнакомых имен. Почтальонша приходила несколько раз и каждый раз с целой кипой телеграмм. А дня через три-четыре начнут приходить письма с открытками, у сестры огромная переписка. Незнакомые люди пишут ей, она им отвечает, те пишут снова… Некоторые письма – как маленькие повести, в которых люди рассказывают о своей жизни. Кое-что сестра мне зачитывает. Мне очень интересно. Завидую. Тоже хочу получать много писем. Письма – моя слабость. Ах, какие письма писала я сестре сорок лет назад… И хоть бы одно дошло! Про Россию рассказывали страшное, я верила и не верила, давилась слезами и писала: «Милая моя Фанечка, давай забудем все наши смешные размолвки и больше никогда-никогда не будем ссориться. Напиши, куда я могу выслать тебе деньги и какая сумма нужна тебе на дорогу…» А потом настали черные дни, когда все мы почти поверили, что сестры нет в живых. А кто бы не поверил? Там творилось такое… «Я вышел из пекла», – сказал мне один капитан, и по глазам его было видно, что он нисколько не преувеличивает. От сестры не было весточек, в империи все воевали против всех, как могла слабая женщина уцелеть в этой войне? А буржуазное происхождение? Сашу Кульчицкого расстреляли только за то, что он был сыном действительного статского советника и внуком адмирала. Наш отец, несмотря на всю его доброту к своим работникам, с точки зрения новой власти был эксплуататором, а стало быть, контрреволюционером. Это сейчас, к счастью, страсти улеглись, я сама была свидетельницей тому, как люди совершенно спокойно говорили о своем дворянском происхождении. Но тогда… Газеты писали такое… Страшно вспомнить, что мы все пережили. Недаром же считается, что неизвестность хуже плохих известий. Начинаешь придумывать, изводишь себя… Но довольно о грустном в такой радостный день, а то получается по пословице – начала за здравие, а кончила за упокой. Я подумала, что столь радостное событие надо отметить, и позвонила Ниночке, чтобы посоветоваться. Она сказала, чтобы я не забивала себе голову ерундой, потому что отмечать будем не дома, а в ресторане. Так оно впоследствии и вышло. Я напомнила Ниночке про Ваганьковское кладбище. Договорились, что пойдем туда в понедельник, если будет хорошая погода. Я так счастлива, так рада за сестру! Теперь она может спать спокойно, потому что заслужила высшее признание. Я уже спрашивала и знаю, что выше народной актрисы звания нет. «Есть еще «корифей советского театра», но его присваивают только посмертно», – сказала сестра. Пусть она его получит через сто двадцать лет, но чтобы получила! Жаль только, что квартиру побольше сестре вряд ли дадут. Ну и пусть! В сравнении с двумя крошечными комнатками Ниночки, эта квартира – дворцовые покои. Я уже привыкла к ней, к дому привыкла, к соседям, к магазинам, к месту… Не хочу ничего менять, но отчего бы не помечтать, как мы живем на улице Горького в большой пятикомнатной квартире, у каждой своя гардеробная, у сестры отдельный кабинет, где она может репетировать, у нас огромная ванная, а не нынешнее корыто, и кухня будет просторной. Впрочем, при отдельной гостиной кухня может быть и небольшой… Мечты мои мечты. Я неисправимая мечтательница. Плохо мне – я мечтаю, хорошо мне – я мечтаю. Вся моя жизнь – мечта, ожидание чего-то радостного. Жду, жду…

Конец ознакомительного фрагмента.