В госпитале
Не могу сказать, что незаметно – в армии время не летит, а медленно ползет, как улитка, – но подошло к концу мое первое армейское лето. По утрам стоял приятно тонизирующий тело холодок, а ближе к вечеру тоже становилось прохладно. Но днем солнце пока еще не сдавало своих позиций. Репетиции в ансамбле продолжались, наш капитан говорил, что скоро начнутся концерты и нам необходимо хорошо подготовить программу. Как-то я проснулся утром за несколько минут до на всю оставшуюся жизнь впитавшейся в кровь команды «Рота подъем!». И с большим трудом разлепил веки. За ночь они покрылись гнойной корочкой и слиплись так, будто их клеем намазали… В туалете я посмотрел на себя в зеркало и обнаружил, что белки глаз покраснели от выступивших наружу кровеносных сосудов… Глаза с трудом переносили солнечный свет. Я кое-как отмыл засохшие корочки гноя с ресниц и век. А когда подошел к унитазу в надежде облегчить мочевой пузырь, то вместо облегчения испытал резкую, режущую боль… В ансамбле наш капитан поручил Вене вести меня в медпункт, который, кстати, находился в расположении роты, из которой мы только что пришли с ночевки. В медпункте женщина-фельдшер долго расспрашивала меня о симптомах моей неведомо откуда взявшейся хвори. Спрашивала, что я в последнее время ел, что пил, не спал ли с тетками. Я отвечал ей, что ел и пил все, как обычно, то, что дают в солдатской столовой. С тетками не спал. Как-то неудобно было признаваться в том, что в свои 19 лет я все еще девственник и вообще еще ни разу не спал ни с одной теткой… Она осмотрела мои глаза, я уже практически не смутился, когда она попросила меня оголить головку… Но все же она, видимо, не до конца верила в мои ответы, особенно насчет теток, и в ее глазах я видел какое-то недоверие. После она закапала мне в глаза альбуцид и сказала, чтоб я посидел в коридоре, а она тем временем свяжется с госпиталем, и там решат, что со мной делать. Уж не знаю, как она связывалась с госпиталем, видимо, пешком ходила, так как ждать ее пришлось часа два. Я долго сидел на жестком деревянном откидном стуле. Потом лег на узкую больничную кушетку, стоящую здесь же, и прикрыл глаза, причем веки мгновенно слиплись. И когда через несколько минут я попытался их открыть, то смог сделать это только с помощью рук. Прямо как в виденном мною в детстве фильме «Вий». Не помню, о чем я тогда думал, скорее всего, ни о чем, а просто тупо ждал возвращения фельдшера. Видимо, я задремал, так как очнулся от прикосновения руки вернувшейся наконец фельдшерицы. Все-таки я был благодарен ей хотя бы просто за то, что выслушала внимательно и хотела мне помочь, пусть даже и по долгу службы… Она сказала, что на данный момент мест в госпитале нет. Поэтому придется несколько дней пробыть здесь, в медпункте, а потом мне все же необходимо будет полечиться в госпитале. Она провела меня в отделение, которое было рассчитано на 8—10 человек и состояло из пары палат, небольшого холла и еще какого-то помещения, видимо для медперсонала. В отделении она еще раз закапала мне в глаза альбуцид и дала таблетку тетрациклина. После этого провела меня в палату и выдала постельное белье. А так как дело было уже к вечеру, то вскоре она ушла домой. А мне еще предстояло познакомиться с местными обитателями. Их оказалось семь человек, а со мной, стало быть, восемь. Из духов нас было двое. Было четверо черпаков. Было и два деда. Причем один из дедов был якут, а второй русский. Ближе к вечеру все местное общество собралось в холле. И народ начал резвиться. Точнее резвились, конечно, больше всех деды. Здесь я впервые столкнулся с вопросом «Сколько дней до приказа?». А так как в ансамбле нас никто не третировал данными вопросами, то я, конечно, не знал, сколько там этих дней до приказа. Хотя имел смутное представление, что приказ вроде бы осенью… Но, как говорится в уголовном кодексе, незнание закона не освобождает от ответственности… Поэтому я сразу же получил свою порцию в фанеру. А добродушный якут объяснил мне, что приказ 27 сентября и я должен знать, сколько до него дней, лучше, чем таблицу умножения. Тем самым я сильно облегчу свою жизнь и сохраню целостность своей фанеры… Кстати, 27 сентября родился мой любимый дед, так что эту дату оказалось запомнить не сложно… Затем якут поинтересовался, откуда я, и когда узнал, что я из Иркутска, то проникся ко мне симпатией. По его мнению, мы были почти земляки, хотя Якутск и Иркутск имеют меж собой несколько добрых тысяч километров. Но его это, видимо, нисколько не смущало. А может быть, ему было очень одиноко в этих далеких от его родины степях и хотелось найти родственную душу. Он сказал, чтоб я никого не боялся, теперь он берет меня под свою защиту. А если кто спросит, откуда я, попросил сказать, что я из Якутска, а не из Иркутска. Видимо, очень ему хотелось похвастаться кому-нибудь, что у него здесь земляк появился. Я, конечно, согласился немного покривить душой, тем более действительно какой-никакой, а земляк…
В санчасти я пролежал дней пять, так как в госпитале не было свободных мест. Наша фельдшер ходила туда каждый день, но результата не было… Кроме того, она сказала, что по симптомам у меня синдром Рейтера, но должен быть еще и такой симптом, как распухание и боль в коленных или голеностопных суставах. А у меня этого симптома не было. И, дескать, еще и поэтому меня не кладут в госпиталь. За пять дней я почувствовал себя намного лучше. Видимо, помогли антибиотики, которые я принимал. И когда наконец появилась возможность лечь в госпиталь, я чувствовал себя довольно сносно. Но фельдшер все же решила, что мне необходимо хорошо пролечиться, и сказала, чтоб я собирал свой нехитрый скарб… По дороге в госпиталь она сказала, что лучше будет, если я скажу, что у меня болят колени. Иначе могут и не положить…
Майор медицинской службы внимательно изучил мою карточку. Еще раз расспросил, что и как у меня болит. Я по совету фельдшера сказал, что кроме глаз у меня болят еще и колени… На что он, видимо, утвердившись в своем диагнозе, кивнул и сказал старшей медсестре чтоб она выделила мне палату и выдала белье и пижаму. Пижама представляла собой синюю куртку и штаны, кроме того, мне выдали шлепанцы из кожзаменителя на резиновой подошве. Соседи по палате оказались в основном такими же духами, как и я. Но в соседних палатах проживали несколько дедов и черпаков. И с ними мне предстояло еще выяснить отношения… Вскоре нас пригласили на обед, который выгодно отличался качеством пищи от харчей в солдатской столовой. Порции были хоть и небольшие, но зато приготовлено было все прямо как по-домашнему. На первое молочный суп, на второе гречка с котлетой, а на третье стакан какао… Кроме того, как позже выяснилось, можно было попросить на добавку каши или супа в зависимости от того, что оставалось. Может, кому-то эти детали покажутся несущественными, но тот, кто служил в армии, я думаю, поймет, почему через столько лет все это так глубоко осталось в моей памяти… Примерно до пяти вечера в госпитале обстановка была примерно такая, как и в любой больнице, в которых я, несмотря на свой возраст, уже успел полежать не один раз. И имел возможность изучить быт и порядки, которые в них царили. Но после пяти весь врачебный состав расходился по домам. И начинался другой распорядок, которым руководили деды… А тут уж, как говорится, кто во что горазд. И хотя здесь их приколы были менее жестоки, чем в ротах, все же сказывалось то, что все-таки люди в основном больные, да и обстановка все же помягче, что ли, но все равно особой добротой и человеколюбием здесь, как и в частях, не пахло.
Ближе к вечеру меня «пригласили» в одну из палат, где, словно пахан в камере, заправлял какой-то казах, который отслужил чуть больше года и считался черпаком. Как обычно, для начала началась психологическая обработка… Мне был задан ставящий в тупик вопрос: «Кто ты такой?» Так как быковать у меня особого желания не было, я без особых внутренних колебаний ответил, что я-де рядовой Дружинин. Но местного авторитета такой ответ не удовлетворил. И он, добавив металла в голос, повторил свой вопрос. Но я, не особо понимая, чего от меня требуется, вновь ответил, что я рядовой Дружинин. Видимо, моя тупость начала бесить моего узкоглазого узурпатора, и он, потихоньку свирепея, объяснил мне, что на данный период я в первую очередь дух, а не какой-то там рядовой Дружинин! Свои объяснения он подкрепил несколькими ударами в фанеру, не столько сильными, сколько больше подкрепляющими его, так сказать, главенствующее положение. Затем он уже более мирным тоном предложил мне постирать его трусы и носки. Но в армии до этого опускаются только черти, а я не собирался доходить до этого уровня. Поэтому я твердо ответил, что стирать трусы и носки не буду. Он осведомился, а как, мол, я отнесусь к его просьбе, если мне предварительно дадут табуреткой по голове. Я ответил, что в любом случае ответ будет отрицательный. Видимо, что-то убедило его в твердости моих убеждений. Да и не охота лишний раз рисковать – променять удобную палату госпиталя на казарму дисбата. Поэтому после небольшого интервью о том, откуда я, где учился и имел ли интимные отношения с женщинами, я был отпущен восвояси…
В принципе лежать в госпитале мне понравилось. Кормежка по сравнению с армейской столовой просто замечательная, послеобеденный сон-час – это вообще просто сказка, да и дедовщина здесь особо не поощрялась. И хотя периодически нас привлекали к общественно полезному труду, но получить, к примеру, в столовой продукты – это все же не кирпичи таскать… А однажды в местную лабораторию потребовался человек переписывать результаты анализов в особую тетрадь. Хозяйкой лаборатории оказалась симпатичная медсестра Оксана. Она объяснила мне суть моей работы: необходимо было переписывать результаты анализов в тетрадь, а также на отдельные бланки, которые потом подаются лечащему врачу. Я быстро освоил сию нехитрую науку. Оксана объяснила мне, как определить, хороший анализ или плохой. В хорошем анализе РОЭ (реакция осаждения эритроцитов) не более 10, а плохой анализ имел РОЭ более 10. Я примерно за час управлялся с писарской работой, а остальное время наслаждался общением с Оксаной и приходил в отделение уже ближе к обеду. Однако такое положение дел вскоре не понравилось местным дедам – они-де таскают бачки с баландой, а я прохлаждаюсь в лаборатории и любезничаю с симпатичной медсестрой. Поэтому, чтобы восстановить справедливость, однажды меня подкараулили, когда я в очередной раз возвращался из лаборатории, и, не особо вдаваясь в подробности, начали изучать мою фанеру и прочие части тела на прочность. Спасло меня то, что вовремя появилась какая-то женщина из медперсонала. Она мгновенно оценила обстановку, хотя при ее появлении меня конечно уже никто не бил… Она потребовала объяснений происходящего, но я конечно сказал, что мы, мол, просто мирно разговариваем… Стукачество в армии ой как не поощрялось…
Затем народ решил извлекать пользу из моего положения. Мня стали недвусмысленно «просить» подкорректировать тот или иной анализ, т. е. написать РОЕ, например, вместо 8 18. Такое незначительное исправление давало шанс больному получить отсрочку от отправления в часть минимум на неделю… А в части никто особо не рвался. Так худо-бедно отлежал я примерно дней десять. За это время я успел освоиться и даже извлекать какие-то плюсы из своего положения. Как то возможность отсыпаться, а это в армии дорогого стоит, а также более или менее сносно питаться. Однажды, прогуливаясь перед обедом по местному скверику, я встретил Гену Косинцева. Я обрадовался ему как родному. В ответ на мой вопрос, что он здесь делает, Гена ответил, что в ближайшее время собирается домой, так как его комиссовали. И продемонстрировал огромный, едва затянувшийся шов на боку. На мой немой вопрос он ответил мне, что ему удалили почку… Я конечно начал его расспрашивать, что и как. Но он с большой неохотой, как-то замявшись, мне объяснил, что, мол, разгружали в части ящики. Он упал, отбил себе почку, после этого заметил, что при мочеиспускании моча красная. Его положили в госпиталь, а там доблестные военные врачи недолго думая вырезали ему почку, мотивируя это тем, что она, мол, у него все равно была больная и лечить ее было бесполезно. Хотя на призывной комиссии все врачи писали в медкарте «Годен», т. е. здоров! В глазах у Гены не было особой печали по поводу утраченной почки. Он уже был наполовину в дороге домой! Хотя платить такую цену за возможность не служить – это, по-моему, очень дорого. Позже, примерно через полгода службы, я встретил ребят, которые попали с Геной в одну часть. Они рассказали мне, что никакие ящики Гена не разгружал… Просто у них в части деды учили молодых жизни. За малейшую провинность либо, так сказать, для поднятия боевого духа среди молодого пополнения, деды выстраивали молодых и прикладами автомата проверяли их почки, печенки и прочие органы на прочность… Почка Гены оказалась непрочной… Что удивительно, Гена даже мне не сказал правды, так как, я уже писал, стукачество в армии ой как не поощрялось.
Я пролежал в госпитале около трех недель. За это время я узнал практически всю полноту и многообразие способов «закосить» (попасть под комиссию) или хотя бы просто отсрочить момент выписки. Было, например, целое отделение энурезников. Возможно, среди них были действительно страдающие данной проблемой. Но 90% были явные косари. Как мне рассказывали, писать в постель они начинали еще в части. Затем их отправляли в госпиталь. Здесь они помещались в специальное отделение, где их, возможно, как-то и лечили, хотя, по-моему, это не лечится медикаментозно, а в основном проверяли достоверность диагноза. В течение месяца они должны были минимум 3—4 раза в неделю сделать свое мокрое дело. Причем по утрам ходила медсестра и лично проверяла наличие пруда в койке, пока пациент еще лежал в постели. Варианты пописать в баночку в туалете и вылить в постель не прокатывали. Так вот, если пациент добросовестно писал в постельку около месяца, его действительно комиссовали. Но были случаи, когда уже комиссованный боец, прошедший испытание сыростью и ждавший отъезда на родину, на радостях перестал писать в постель и был сухой, как лист, целую неделю. Врачи, узнав об этом, сообщили ему, что он выздоровел, и бедолага был отправлен в часть дальше отдавать свой долг Родине. Нелегка же все-таки доля энурезников. Кроме всего прочего, они еще самостоятельно ежедневно должны были просушивать свои уссатые полосатые матрасы. И они на глазах у всех других болящих ежедневно развешивали их для просушки на заборе…
Были здесь и сердечники, которые перед очередной кардиограммой глотали по 10—15 таблеток нитроглицерина, уж не знаю, где они умудрялись его достать. Вроде бы после этого показания приборов зашкаливали.
А один мой земляк, с которым мы вместе призывались, умудрился загреметь в местное психоневрологическое отделение. Я уж не знаю, действительно ли у него крыша поехала или он решил закосить таким макаром. Но его участи вообще не позавидуешь. Понаслышке, там такое творится – дрожь пробивает. Впрочем, сейчас много фильмов о том, как из нормальных людей, попавших по каким-либо причинам в подобные заведения, делают натуральных психов. Только здесь не кино, а реальность…
Там же я познакомился с одним пареньком, который жаловался, что в части его сильно бьют и он туда возвращаться не хочет никоим образом. А на следующий день он сказал мне, что достал где-то кристаллики марганцовки и, упаковав их в капсулу, растворяющуюся в желудке, сглотнул ее с прицелом получить себе язву. Я сказал ему, что таким способом он себе не язву получит, а сквозную дыру в кишках. Я действительно сильно запереживал, что человек может вообще умереть. «Беги к врачам! Промывай желудок!» Но, по-моему, он не послушал моего совета. Не знаю, что с ним случилось дальше, но больше я его не видел…
Я пробыл в госпитале в общей сложности около трех недель. И когда состояние мое более или менее стабилизировалось и анализы, к которым я имел доступ, пришли в норму, я стал потихоньку настраиваться на выписку…
И вот в один прекрасный день, прогуливаясь по местному скверику после обеда, неожиданно я увидел маму. Сказать, что я удивился, – это ничего не сказать. Уж не помню, писал я в письмах о том, что заболел, или она сама своим материнским сердцем почувствовала, что мне плохо, а может, просто захотела меня увидеть – не знаю. Но она приехала. Мы обнялись, и после недолгих расспросов о моем состоянии она побежала в «Спутник» договариваться с Ираклиичем о моей выписке и возможности несколько дней пожить в местной гостинице. На удивление все вопросы решились положительно! Причем довольно быстро! И уже к вечеру того дня мы в компании с братьями Щербаковыми, Сашкой Купниковым и нашими матерями сидели в одном из номеров местной единственной, но довольно солидной гостиницы «Россия». Мы пили водку и закусывали такими яствами, от которых уже успели отвыкнуть… Хотя ничего сверхординарного в понятии обычного человека. Ну подумаешь, колбаса, ну жареная курица, ну соленые огурчики. Так, ничего особенного. Нам же все это казалось пищей богов. Мы быстро захмелели, и даже моя в принципе не пьющая мама выпила с нами полрюмки водки… После недолгого застолья мы разошлись по своим номерам. Матери устали с дороги, а мы уже отвыкли от спиртного, и лично я просто валился с ног. В гостинице мы жили три дня – это был просто отдых души какой-то. Мы вставали не раньше девяти-десяти. Завтракали, обычно завтрак состоял из бутербродов и чая, заваренного в банке. Затем мы шли гулять по городку. Либо на Балхаш, от гостиницы до озера, оказалось, 7 минут ходьбы. Я расспрашивал о том, как дела дома. А мама расспрашивала меня о моей службе. Обедали мы в столовой гостиницы. А ужин вновь состоял из холодных закусок. Три дня пролетели как один. И к вечеру последнего из них я проводил маму на местную автобусную остановку, и после недолгих проводов она помахала мне рукой из окошка уезжающего автобуса. А я отправился к себе в «Спутник».