ГЛАВА II. ПЛАНЫ ИМПЕРАТОРА
Наполеон в начале 1811 г. – Будучи, по-видимому, владыкой мира, он сознает, что употребляемые им до сего дня средства укротить Англию и добиться всеобщего мира – недействительны. Блокада будет бесполезной, доколе она не будет повсеместной и полной. – Бесплодные усилия Массена перед Торрес-Ведрас. – Север озабочивает Наполеона и не позволяет ему нанести решительного удара в Испании. – Боязнь сближения России с Англией. – Возрастающее недоверие; явные улики; запретительный указ. – Гибель Наполеона; характерные слова. – Поляки в Париже. – Валенская и Нарышкина. – Наполеон решает исподволь и в тайне готовиться к походу в Россию. – Его взгляд на это исполинское предприятие. – В чем, по его мнению, условие успеха. – Восемнадцать месяцев на приготовления. – План на 1811 г.; план на 1812 г. – Каким путем хочет Наполеон создать в Германии значительные военные силы. – Армия для прикрытия. – Отправка войск в Данциг. – Меры для сокрытия цели и важного значения этих приготовлений. – Наполеон как военные приготовления, так и дипломатическую кампанию начинает позже Александра. – Какие государства они оспаривают друг у друга. – Отношения с Пруссией. – Австрия и княжества. – Отношения с Турцией. – Первая размолвка между Наполеоном и шведским наследным принцем. – Бернадот стремится сблизиться с Францией. – Сокровенные причины этого стремления. – Просьба о присоединении Норвегии. – Одновременные уверения русскому императору. – Бернадот будет на стороне того, кто ему лучше заплатит, и никому не будет безусловно предан. – Император и слышать не хочет о Норвегии. – Аудиенция адъютанту принца. – Бернадот упорно возвращается к своим просьбам и обещаниям. – Наполеон не намерен ввязывать себя преждевременно союзом со Швецией. – Его отношения к Россия в продолжение этого времени. – Смесь притворства и откровенности. – Предложение вознаградить герцога Ольденбургского. – Преувеличенные нападки на указ. – Почему Наполеон умышленно придает трагическое значение этой чисто коммерческой мере. – Требование торгового договора. – Затаенная обида и главная причина неудовольствия императора; по его мнению, главный вопрос – вопрос о нейтральных судах н блокаде; пока он избегает возбуждать его. – Длинное и достопримечательное письмо Наполеона императору Александру. – Обратная сторона медали – письмо к вюртембергскому королю. – Какие весьма серьезные причины заставляют императора рассматривать войну на Севере, как нечто вероятное и видеть в ней венец своего дела. – Наполеон увлекается политикой Рима и Карла Великого. – Впрочем, он отказался бы от войны, если бы Россия снова вступила в континентальную систему; но он не допускает мира без союза. – Александр и Наполеон оба стараются подготовить себе благоприятную для нападения почву: Александр – на 1811 г.. Наполеон – на 1812 г.
I
Пятнадцать лет непрерывных побед вознесли Наполеона на высоту могущества, но он не наслаждался ни счастьем, ни славой. Новый год сулил ему много радостей: ожидаемое разрешение императрицы давало ему надежду на сына; никогда еще короли не оказывали ему такой почтительной покорности. И, несмотря на все это, по временам он переживал приступы необъяснимой душевной тревоги. Ему казалось, что над будущим витает смутная опасность. В неподвижном и еще спокойном воздухе он чувствовал тяжесть приближающихся гроз.
Его великий ум не обманывался ни относительно опасностей, созданных долго длящейся морской войной, ни относительно непосильных тягот, притеснений и ужасных бедствий, которые она возложила на народы. По собственному его признанию, весь дух его управления оказался извращенным. А между тем ни у кого в такой степени не было развито врожденное влечение к принципам твердой умеренности и справедливости – единственным принципам, обеспечивающим прочную власть над людьми. Он ясно видел, что увлечения внешней политикой выбили его из колеи; что он дошел до тирании; что всюду вынужден заменить авторитет власти деспотизмом. От него не ускользало, что все вокруг него пропитано ненавистью и страданиями; что число его врагов растет с каждым днем, и что пока Англия будет продолжать борьбу, они не потеряют надежды одолеть его. Он не знал, как развязаться с этой войной, которая, поддерживая неуверенность в завтрашнем дне, была источником всех зол, и постоянно подрывала его престиж. Он тщетно спрашивал себя, где средства найти мир, в котором он нуждался не менее самого последнего из его подданных, и иногда “быстро, подавленным голосом, с оттенком нетерпения говорил, что, если англичане продержатся еще некоторое время, он не знает, что из этого будет и что делать”[87].
Средства, придуманные для укрощения соперницы, несмотря на их колоссальное развитие, на суровое, неуклонное применение, не привели ни к чему. На двух окраинах горизонта его непомерно разросшаяся власть встречала свой предел. Север по-прежнему оставался открытым для британских произведений, и эта брешь в блокаде сводила к нулю все результаты, полученные в других местах: Англия страдала, но не гибла. На юге – в Португалии, ему не удавалось прогнать англичан с южной окраины континента, где они высадились и укрепились на неприступных позициях. Тщетно Массена исследовал линии Торрес-Ведрас; он не мог нащупать слабого пункта, не мог найти уязвимого места неприятельской позиции. Он отправил генерала Фуа в Париж с поручением изложить положение дел, умолял о помощи, просил поддержки и совета. Он признавался в своем бессилии: не один раз обещанный, по-видимому, близкий, заранее учтенный им успех не давался ему в руки.
Невольно напрашивается вопрос, почему в это время, когда императору не были еще известны наступательные планы Александра, он не собрал всех своих армий и не нанес смелого удара в Испании; почему не дал принцу Эслингу столько войск, чтобы сбросить англичан в море и кончить, по крайней мере, с этой частью задачи? Дело в том, что Север, где он не видел еще явной опасности, уже озабочивал его, парализовал его действия. Он сознавал, что ожидаемое им примирение России с нашими врагами рано или поздно приведет к тому, что Россия станет на их сторону; что она устроит для него неизмеримо более страшную диверсию, чем долговременная война в Испании; что она, может быть, вынудит его на колоссальное предприятие – поход на Север; что она заставит его нанести жестокий удар англичанам в России и победить их в Москве. И хотя от него ускользали планы царя относительно Польши, он ясно сознавал, что, если Россия, следуя за ним, остановилась и замерла на месте, то спустя некоторое время она начнет менять курс, мало-помалу будет отдаляться от него и направится к Англии. Первое указание на это он увидел в отказе обложить колониальные товары почти запретительным тарифом, равно как и в отказе конфисковать контрабандные суда. Вскоре после того, не имея еще сведений о происходящем, по приказанию Александра, размещении войск на западной границе, он узнает, что русские сооружают много укреплений по Двине и Днепру. Конечно, эти работы, предпринятые в видах обороны, вполне законны. Но не для того ли, думается ему, русские так заботливо прикрывают свои границы, чтобы предохранить себя от последствий замышляемой измены? Заключив мир с Турцией, “не захотят ли они заключить его и с Англией? Это немедленно послужит поводом к войне”[88], – говорится в его переписке. Может быть, Наполеон и Ольденбург-то захватил с целью испытать Россию, выведать ее планы, посмотреть, не воспользуется ли она первым же предлогом, чтобы порвать с ним. В ожидании выяснения этой тайны он не увеличивает своих военных сил в Германии и до поры до времени оставляет Даву без поддержки; он ограничивается тем, что преобразовывает первый корпус, не прибавляя к нему ни одного человека, и только торопит с отправкой предметов вооружения в герцогство Варшавское.[89] Он по-прежнему занимается Испанией, торопит Массена покончить с ней, приказывает другим командирам корпусов оказать ему поддержку и помочь сломить сопротивление. Он мысленно переносится то на север, то на юг – от Пиренеев к Висле и обратно, и не знает еще, в какую сторону придется ему направить войска, которые предоставит в его распоряжение новый рекрутский набор.
Когда он был в таком тревожном состоянии – в состоянии, полном сомнений и ожиданий, до него вдруг доходит известие о запретительном указе: в его глазах Это сигнал к тревоге. Указ направлен исключительно против французской торговли. Им русский рынок закрывается для наших произведений; мало того, в нем содержится приказ сжигать их, если бы им удалось проникнуть в Россию. Это громогласный разрыв на экономической почве, на той почве, которая при существующих условиях должна быть существеннейшей основой союза. Наши враги примут этот акт за косвенное поощрение со стороны России, за первый залог. Нет сомнения, думает император, что в настоящую минуту в Лондоне идет ликование, и гнев его прорывается наружу. Он пользуется данной дипломатическому корпусу аудиенцией, чтобы выказать представителям России, в особенности Чернышеву, почти оскорбительную холодность. “Вместо России, сказал он вечером, я много говорил сегодня с Польшей”.[90] В польской колонии в Париже поднялось всеобщее ликование. Члены ее, собиравшиеся в салоне пани Валевской, громко заговорили о своих надеждах. По странному совпадению две польки, Мария Антоновна Нарышкина и Мария Валевская, пользуясь силою своего обаяния, своих ласк, одновременно действуют на обоих императоров в одном и том же духе и нежным голосом защищают дело своей родины.[91]
Но если Наполеон и думает выступить в защиту Польши против России, он решится на это, конечно, не ради прекрасных глаз пани Валевской. Уже теперь, по его приказанию, в департаменте иностранных дел работают над тем, чтобы путем сближения чисел точно установить, вышел ли указ до или после того, как известие о сенатском решении относительно германского побережья дошло до России. Результат этой справки весьма убедителен:[92] сенатское решение сделалось известным в Петербурге 2 января; указ, который вырабатывался долго и втайне, был подписан 31 декабря; следовательно, он не был ответом на поступок, который Россия могла счесть за оскорбление. Это была заранее обдуманная, исходящая непосредственно от самой России, враждебная мера. Несколько времени спустя, огласка, данная русскими протесту по поводу Ольденбурга – этот прием привлечь на свою сторону Европу и сделать ее судьей своего дела, усиливает и подтверждает подозрения императора. Сомнению нет более места: Россия с каждым днем все более стремится отделиться от него и избавиться от союза. Он высказал эту мысль в следующих словах: “Вот еще большая планета, которая берет ложное направление. Я перестаю понимать ее движение: она может действовать так только при намерении нас покинуть. Будем же настороже и примем меры, какие требуются благоразумием и осторожностью”.[93] Тогда после трех бессонных, посвященных глубокому размышлению ночей, в продолжение которых он взвешивал расходы, которых потребуют усиленные вооружения и своевременное их выполнение, он решается сделать чрезвычайный расход в сто миллионов и начать готовиться к войне.[94]
Но из этого вовсе не следует, чтобы он считал нужным спешить с военными приготовлениями или ограждать себя от возможных случайностей близкой войны. По его расчету, нет повода торопиться. Следует только положить начало, но нужно, чтобы все делалось обстоятельно, спокойно, осторожно, а главное – в глубокой тайне. Он думает, что движение России по направлению к Англии будет продолжаться так же, как и началось, то есть шаг за шагом, с известной последовательностью; что оно т кончится ранее середины или конца года, и что нетрудно будет оттянуть конфликт до 1812 г. Наполеон думает, что война на Севере не дело ближайшего будущего, но что вероятность ее увеличивается с каждым днем и что избегнуть ее делается все труднее. Идея о войне, имевшая до сих пор смутный неопределенный характер, формулируется в его уме в ясных, определенных выражениях. Контуры ее определяются, обозначается остов, обрисовываются главные черты и в уме его создается глубокий, колоссальный план, который может быть подготовлен в течение года.
Если ему придется вести войну, он намерен не только вести, но даже и начать ее на территории врага, ибо только при этом условии она может дать крупные результаты и будет иметь значение. Поражения, нанесенные русским в Германии и Польше, например; Аустерлиц и Фридланд – нанесли удар гордости царя и знати, но не затронули жизненных функций русского государства, не ограничили заметно ни его могущества, ни способности к дальнейшему распространению. В настоящее время требуется большее: нужен Аустерлиц или Фридланд в самой России, нужно нанести рану столь глубокую, чтобы можно было предписать побежденным как условия мира отказаться от их наступательных действий, заставить их отодвинуть свои границы к Востоку, уйти в Азию. Как же думает действовать Наполеон для достижения столь решительного успеха, если ему удастся вступить в Россию? Каков будет план его действий в России? По каким путям пойдут там его войска? Его мысль не касается еще этих сторон предстоящего предприятия. Веруя в свой стратегический и тактический гений, полагаясь на свое вдохновение, он уверен, что будет одерживать в России победу за победой, лишь бы ему удалось проникнуть туда и сразу же ввести от четырех до пятисот тысяч человек; лишь бы эти войска были настолько снабжены всем необходимым (одеждой, боевыми припасами и провиантом), чтобы в продолжение нескольких месяцев просуществовать и действовать в огромной, безлюдной и малообследованной стране. Прежде всего он подходит к главному вопросу. Как незаметным образом доставить французские силы до границ России, как затем перекинуть их в Россию со всем снаряжением и вполне организованным тылом; как устроить таким образом, чтобы наши армии вступили в Литву такими же свежими и так же хорошо снаряженными, как если бы они только что вышли из Страсбурга или Майнца; как обеспечить их военными припасами, транспортом и провиантом в стране, где придется все везти с собой, в стране, которая находится на расстоянии восьмисот лье от наших границ. Он думает, что если ему удастся разрешить эту задачу, доведя до чудесного дело организации и предусмотрительности, его дело выиграно. По его мнению, когда дело идет о нападении на Россию, секрет победы всецело заключается в искусстве подготовиться к войне; и он, который без подготовки, с собранными наспех войсками, вел столько войн, думает, что ему потребуется не менее года, чтобы тщательно обдумать и подготовить нападение; чтобы собрать военным средства; чтобы довести их до беспримерного совершенства, перенести на место действий и доставить к границам России вполне готовыми к бою.
Но дадут ли ему русские довести до конца его продолжительный и упорный труд? Не постараются ли они предупредить нас, занять раньше нас Польшу и Германию? Наполеон не считает нужным бояться этого. Совершенно не ведая того, что творится в западных губерниях России, он думает, что все войска, которыми располагает Россия, задержаны на Дунае, что в ней самой только гарнизоны. Он полагает, что Александр, занятый Турцией так же, как он Испанией, и не подумает изменить ему, пока не избавится от этой обузы. Но ясно, что мир с турками не за горами. Судя по положению дел, это вопрос нескольких месяцев. Очевидно, что как только в предстоящей весной кампании русским представится случай одержать решительную победу, мир будет заключен. Следовательно, весьма вероятно, что летом русские войска возвратятся к западным границам России, займут оборонительные линии и укрепленные лагеря и сделаются внушительной силой. Без сомнения, это-то время и наметил себе царь, чтобы снова завязать сношения с Англией и покинуть нас. Если Наполеон отложит до этого времени приготовления к войне, если он не перебросит заблаговременно части своих войск в Германию, можно опасаться, что, узнав о движении наших войск, русские не устоят перед искушением, что они воспользуются своим кратковременным преимуществом, перейдут границы и разрушат или, по меньшей мере, выбьют из колеи направленные против них огромные военные приготовления. Итак, необходимо, чтобы к предполагаемому времени наши первые движения были уже выполнены, чтобы у Франции в Северной Германии было достаточно войск – не для того, чтобы напасть на русских, а чтобы не позволить перейти в наступление, чтобы помешать им что-либо сделать, дать им почувствовать свою силу и преградить дорогу. Наполеон решает, что до конца весны корпус Даву втихомолку будет преобразован в восьмидесятитысячную армию, в состав которой войдут его лучшие войска; что эта армия будет под командой самого надежного и обстоятельного из начальников; что она будет подкреплена немецкими войсками и доведет свои колонны до Штеттина и линии Одера, чтобы иметь возможность при первой же тревоге прийти на Вислу раньше русских. Он решает, что Данциг, который в изобилии будет снабжен людьми и боевыми припасами, будет главным центром сопротивления и первоклассной крепостью. Следовательно, когда русские передвинутся с юга на северо-запад и направятся во французскую Германию, они очутятся перед двумя незаметно созданными препятствиями. Сперва Данциг, который будет служить точкой опоры герцогству Варшавскому, далее – расположенная на обоих берегах Эльбы армия Даву. Они натолкнутся на внушительную часть французских сил, тогда как воображают, что все силы Франции направлены в Испанию и поглощены полуостровом. Захват французами выгодного стратегического положения запрет русских внутри их собственных границ. Наполеон задержит их на конце своей шпаги, которую он коварно подставит им, незаметно продвинув ее через всю Германию до самой Вислы.[95] По мнению императора, под такой угрозой Россия, вероятно, не дерзнет обнаружить своих планов, не посмеет сбросить с себя маску союза. Вероятно, что император Александр смутится, начнет колебаться, поведет двойственную игру, откроет переговоры. Наполеон поступит точно так же. “Возможно, пишет он Даву, что начнутся объяснения, и мы оба постараемся выиграть время”[96]. Тем временем, под прикрытием развернутых защитной завесой в Германии войск, будут сформированы войска второй и третьей линий. В тылу восьмидесяти тысяч Даву император соберет вчетверо больше. На Рейне, в Голландии, Северной Франции, Майнце, Везеле, Утрехте, Булоне, за Альпами, в верхней Италии будут устроены военные лагеря, т. е. огромные вместилища людей и запасов, из которых те и другие мало-помалу разольются по всей Германии. В надлежащий момент эти войска присоединятся к армии Даву, станут позади нее или рядом с ней, доведут великую армию до ужасающих размеров, подготовятся к нападению, и тогда занятые на севере Германии оборонительные позиции превратятся в базу для наступления. Вместе с тем, не довольствуясь содействием всех своих вассалов – северных и южных немцев, швейцарцев, итальянцев, иллирийцев, испанцев, португальцев – император хочет обратиться к государствам, номинально сохранившим независимость: к Пруссии, Австрии, Турции и Швеции. В то время, как Александр надеется, что два из этих государств сохранят нейтралитет, а другие два перейдут на его сторону, Наполеон уверен, что войска всех четырех государств войдут в состав его полков. Таким образом, допуская, что переговоры с Александром не приведут ни к какому результату и что он не добьется от России точных гарантий ее верности союзу. Наполеон будет располагать против нее в начале 1812 г. всей старой Европой – притом, Европой, которая будет заблаговременно поставлена на военную ногу, войска которой будут организованы, дисциплинированы, соединены в бригады, мобилизованы, сосредоточены в одном месте и составят одну громадную штурмовую колонну. Вот в каком виде представляется ему будущее.
II
Первые приказы о подкреплении корпуса Даву были отданы в конце января, а затем дополнены целым рядом распоряжений. При выполнении этой операции имелось в виду не прибегать к бьющим в глаза, вызывающим разговоры, мерам. Дело шло не о том, чтобы сразу же перебросить по ту сторону Рейна значительные силы, ибо это могло привлечь всеобщее внимание. По плану Наполеона, армия в Германии должна создаваться путем непрерывного, незаметного прилива людей и материальной части в уже существующие кадры. Первый корпус должен усиливаться исподволь, не меняя ни своего внешнего вида, ни вида входящих в него частей войск. Составляющие его единицы: дивизии, полки, батальоны будут увеличиваться путем медленного пополнения их состава; когда получится излишек в их наличном составе, их разделят надвое, затем каждую часть будут снова увеличивать, соберут около них другие группы, другие единицы и мало-помалу вместо корпуса предстанет в полном вооружении армия в восемьдесят тысяч человек.
21 января император сообщает Даву об отправке к нему одного французского полка и четырех голландских. Он приказывает распределить эту пехоту между тремя дивизиями 1-го корпуса, между образцовыми дивизиями Фриана, Морана и Гюдена, от которых будет затем отнят излишек для сформирования четвертой дивизии, которая будет поручена генералу Дессе.[97] В то же время, ввиду того, что рекрутский набор 1812 г. даст сто тысяч рекрутов, находящиеся на службе во Франции батальоны, обучение которых уже заканчивается, могут выступить в поход и присоединиться к полкам в Германии, Таким образом, полки, не имеющие еще достаточного количества людей, пополнятся и будут состоять из четырех батальонов вместо трех, а затем из пяти, и в течение лета вследствие непрерывного притока людей сформируется армия из пяти дивизий четырехполкового состава и двух бригад. В кавалерии тоже не будут формироваться новые полки, она будет увеличена отправленными в боевые эскадроны кавалерийскими отрядами, составленными из обученных уже молодых солдат. Лошадьми же будут пополняться на месте.
Уже с этого времени Наполеон начинает заниматься отправкой материальной части, беря в основу своих расчетов не теперешний наличный состав армии на Эльбе, а то, какою она будет через шесть месяцев. Он приказывает отправить полковую и дивизионную артиллерию и резервные парки, всего сто восемьдесят артиллерийских орудий. Он организует инженерную часть и снабжает ее пятнадцатью тысячами инструментов. Всецело отдаваясь кропотливым вычислениям, он высчитывает, что Даву, чтобы везти с собой пятьсот восемьдесят четыре тысячи патронов, потребуется шестьсот артиллерийских повозок и двести восемьдесят пехотных фур; запас же в три миллиона патронов будет сложен в магазинах Гамбурга и Магдебурга. Особенно заботится он об усовершенствовании транспортной части, т. е. военных обозов, ибо в войне, которую придется вести далеко от Франции, видит в них необходимых пособников победы. Все войсковые части создадутся из тех элементов, которые будут выделены из всех полков в самой Франции, они будут переходить Рейн отдельными группами, едва заметными отрядами и крадучись проникать в Германию.[98]
Чтобы облегчить войскам поход, Наполеон приказывает офицерам главного штаба ознакомиться с путями сообщения и привести их в порядок. Дороги в Германии большею частью плохи. Что делать! Надо устроить другие. Между Везелем[99] и Гамбургом через Вестфалию и Ганновер намечается широкая военная дорога, наподобие тех, какие устраивались древними римлянами, и которая останется будущему поколению на память о проходе французов и в назидание грандиозности их работ. Властям Вестфалии и великого герцогства Бергского предписывается руководить работами по ее устройству. Даву поручено заблаговременно позаботиться о помещении своих будущих войск, заранее обеспечить провиант, обмундировку, жалованье и определить бюджет; затем укрепить Гамбург и превратить этот открытый город в большую крепость. Даву должен принять все нужные меры, но проводить их в строжайшей тайне, действовать молча – таковы наставления, которые неизменно сопровождают приказания и которые выдают мысли, неотступно занимающие императора.
Еще более глубокую тайну соблюдает он при передвижении тех войск, которые должны составить гарнизон Данцига, удесятерив его теперешний наличный состав. Прежде всего, он приказывает шести польским батальонам, двум саксонским и одному французскому полку, занимающему Штеттин, присоединиться к имеющимся в крепости тысяче пятистам человек. Пусть Даву поставит там один из самых “блестящих полков” из дивизии Фриана, приказывает император, причем он должен “говорить о России только самое хорошее”[100] и не пускаться ни в какие откровенности с варшавским правительством, ибо “поляки рассказывают и разглашают на все лады все, что им говорят”.[101] Немного позднее император отправляет в Данциг через Магдебург и Пруссию роты артиллеристов, минеров, саперов, затем вестфальский полк из двух тысяч четырехсот человек и бергский полк. Для отправки туда же он требует полк у Баварии и полк у Вюртемберга, и к вновь занимаемому посту со всех сторон Германии направляются отряды. Но отправляются они туда неспешно, украдкой, так, чтобы не слышно было их шагов. Вместе с ними император приказывает доставить в Данциг пушки, мортиры, лафеты, ружья – все, что требуется для упорной обороны и, сверх того, – существенный элемент нападения – материалы для постройки мостов, которые он приказывает сложить там и хранить ради потребности будущего[102]. При этом комендант Рапп получает строгий приказ следить за своими словами и “не давать волю языку”[103]. Ему приказывается сложить в крепости имеющую в скором времени прибыть материальную часть, отнюдь не выставляя ее на видном месте.
Тем не менее, Наполеон сознает, что скрыть от русских такое скопление войск вблизи их границ нельзя. Тогда, не видя возможности отрицать сам факт, он искажает смысл своих намерений. Он приказывает приготовить для Куракина объяснительную ноту, наполненную такого рода объяснениями, которые, несмотря на приличную внешность и некоторое правдоподобие, можно счесть за насмешку. В ней должно быть сказано, что большая английская эскадра направляется в Балтийское море и что у нее предполагается намерение напасть на Данциг, вследствие чего император считает себя вынужденным привести крепость в оборонительное положение и собрать там несколько тысяч человек, вменяет себе в обязанность предупредить об этом Россию, дабы она не беспокоилась по поводу направленных против общего врага военных приготовлений [104].В этой же ноте делается признание, что во Франции были куплены ружья за счет саксонского короля, великого герцога Варшавского, права которого никаким договором не ограничены; “но куплено их только двадцать тысяч вместо предположенных шестидесяти”. В действительности же, запас оружия, назначенного Наполеоном в пользование польских крестьян, которые, в случае надобности, должны восстать поголовно, гораздо значительнее. Его агенты нашли для него в Вене пятьдесят четыре тысячи ружей, которые Австрия соглашается уступить ему. Саксонскому королю дается совет купить их и доставить в Дрезден, заплатит же за них император. Со своей стороны, император устраивает на Рейне два оружейных склада, один в Везеле на тридцать четыре тысячи ружей, вывезенных из Голландии, другой в Майнце на пятьдесят пять тысяч, вывезенных из Франции. Не переправляя еще их по ту сторону Рейна, он приказывает сложить их в магазине и в ящиках “держать упакованными и готовыми к отправке”. “Прикажите, – пишет он военному министру, – чтобы это было сделано насколько возможно секретнее и притом так, чтобы в первых числах мая, когда мне понадобятся эти семьдесят шесть тысяч ружей, их можно было бы отправить через двадцать четыре часа после моего приказания”[105], что даст возможность доставить их к месту назначения через несколько недель. Наполеону и в голову не приходит, что еще до лета он вынужден будет не только вооружить варшавское население, но даже набрать в герцогстве регулярные войска, не говоря уже о необходимости иметь в Данциге пятнадцать тысяч, которые втихомолку он уже начал отправлять туда.
Военные мероприятия опередили его дипломатическую деятельность. Оно и понятно. Четырем государствам, на которых он смотрит, как на своих предопределенных помощников – Пруссию, Австрию, Турцию и Швецию – не нужно, как нашим армиям до вступления в линию проходить больших пространств: они и так все граничат с неприятелем, на которого имеется в виду напасть. Было бы делом бесполезным и даже опасным вступать с ними в переговоры, слух о которых мог дойти до Петербурга, и ускорить разрыв. Впрочем, Наполеон был уверен, что эти союзы состоятся сами собой, роковым образом, что Пруссия и Австрия, всецело подпав под его влияние, покорно последуют его призыву; что своего рода гипноз приведет их к нему; что же касается Турции и Швеции, они вернутся к нему в силу традиций. Пока же он старается путем более или менее сильного давления на эти четыре государства предписать каждому из них отвечающее его планам поведение.
От Пруссии он требует только бездействия. Так как Пруссия лежит на пути между Францией и Россией, то, если она начнет волноваться, если будет вооружаться, в Петербурге могут подумать, что все это делается по нашему подстрекательству, и что Наполеон хочет создать из нее свой авангард. Поэтому необходимо, чтобы она как можно дольше держалась в тени – так, чтобы забыли о ее существовании. Но, нужно сказать, что требования нашей политики не отвечали желаниям дрожавшей за свою судьбу Пруссии. Потсдамский двор, предупрежденный со стороны Александра, что время разрыва между императорами приближается, осведомленный на этот счет лучше самого Наполеона, жил в постоянном страхе. Он боялся сделаться первой жертвой войны, боялся погибнуть в предстоящем столкновении, все равно на чью бы сторону он ни стал. Чтобы отстоять свое жалкое существование, он прибег к обману, начал тайком вооружаться и призвал на службу часть резерва. В чью пользу употребит он эти силы? Пойдет ли он на зов своей заветной мечты, своей ненависти и бросится ли в объятия России? Или же, уступая роковой необходимости, даст сбить себя с этого пути и направится в сторону Франции? Этого он и сам не знал. Канцлер Гарденберг колебался между двумя решениями. Он одновременно вел переговоры с Наполеоном и Александром. И тому, и другому давал то искренние, то фальшивые уверения и всегда обманывал кого-нибудь из них, но не всегда одного и того же: в его двуличном поведении бывали и перемены.[106] Во всяком случае, чтобы заслужить снисходительность императора, чтобы заставить его закрыть глаза на запрещенные по договору вооружения, он считал необходимым почаще обращаться в Париж с униженными просьбами о союзе и с предложениями содействия. Но император считал несвоевременным обращать внимание на просьбы Пруссии и ограничивался только тем, что позволял ей надеяться, что союз может быть заключен в будущем. Более того, как только он замечал, что в Пруссии происходят какие-нибудь подозрительнее движения, что она производит набор рекрутов свыше установленной нормы, он прибегал к грубости и гневным голосом призывал ее к порядку.
Точно так же и с Австрией он избегал определенного разговора о союзе. Тем не менее он считал необходимым внушать ей шаги, способные тревожить русских на Дунае, которым он хотел дать занятие и поглубже завязить их на Востоке. Исходя из положения, что венский двор скорбит при виде неизбежного присоединения княжеств к России и что при небольшой поддержке и поощрении он охотно стал бы создавать препятствия, Наполеон вызвал его на обмен взглядов по этому вопросу. Он высказал сожаление, что незадолго до этого согласился на столь большое усиление русского могущества; дал понять, что в настоящее время у него иные намерения; спрашивал Меттерниха и императора Франца, как они рассчитывают поступить, как далеко решились бы они идти, дабы предотвратить роковой для их интересов результат, и не скупился на выражения своего благорасположения. Его игра была ясна. Он хотел, чтобы на первый план выступила Австрия, чтобы она взяла на себя инициативу, так как точные эрфуртские обязательства не позволяли ему взять ее на себя. Он хотел, чтобы она высказала протест против завоевания княжеств и в случае надобности поддержала свои дипломатические ноты военными демонстрациями. Такое выступление Австрии, давая туркам надежду на помощь, оживило бы их мужество, побудило бы к более упорной защите своих провинций, отклонило бы от решения заключить мир и продлило бы войну, вследствие чего, по расчету Наполеона, отсрочилось бы массовое появление русских на границах Польши.[107]
С самой Турцией он избегает вступать в такие соглашения, которые бы нарушили статьи договора, пока еще связывающего его с Россией, т. е. гарантировать султану неприкосновенность его империи и возврат княжеств. Его усилия были направлены только к тому, чтобы вместо заметной холодности установить между Францией и Турцией прежнее доверие. Он написал министру иностранных дел: “Прикажите Латур-Мобуру, – это был наш поверенный в делах в Константинополе, – чтобы он, насколько возможно, примирился с Портой, и, не компрометируя себя, повел дело так, чтобы новый султан написал мне и послал посланника. Тогда и я отвечу ему, возобновлю с ним сношения и пошлю посланника”.[108] Таким образом, должны создаться пути к сближению. Не приглашая еще Турцию вернуться к нему, Наполеон позаботился о том, чтобы поставить ее на путь к прежним отношениям. Он старается добиться от турок, чтобы они, не требуя с его стороны формальных обязательств, отдались в его распоряжение и положились на его волю.
Того же самого хотел он добиться и от другого государства – от Швеции, которой на севере Европы предназначалась та же роль, что Турции на юге, и значение которой обусловливалось не столько ее военным могуществом, сколько ее топографическим положением. Пока он требует он нее только более ясно выраженной услуги против Англии и безусловного послушания в деле борьбы с нею, не решая еще, каких услуг придется ему потребовать от нее против русских и что сам для нее сделает. Но антагонизм между требованиями императорской политики и материальными интересами Швеции, которая отстаивала их всевозможными способами, и вызванные таким антагонизмом страсти и народные бедствия не позволяли её правительству быть послушным и покорно исполнять требования императора, не получая за это никакого вознаграждения. Что ни день, неповиновение Швеции доставляет Наполеону новые поводы сердиться на нее. В то же время ему приходится отмахиваться от несвоевременного усердия и докучливых просьб. Характер человека, которому он позволил подняться на ступени трона в Стокгольме, поразительно осложняет задачу его отношений. Не имея в виду ни окончательно ссориться со Швецией, ни преждевременно связывать себя с нею союзом, он вынужден будет действовать так, чтобы достичь и той, и другой цели, и его отношения к Бернадоту, далеко не всегда одинаковые за этот период времени, довольно точно определяют его теперешние планы относительно России.
III
Выехав из Парижа с изменой в душе, Бернадот не мог удержаться, чтобы не отзываться дурно о своем бывшем повелителе. Он сделал это при первом же свидании с эмиссаром России, который был уполномочен вызвать его на откровенные беседы. Нескрываемое проявление неблагодарности, выказанное им в присутствии Чернышева[109] в 1811 г. было проявлением его истинных чувств. Впрочем, честью обязываясь – никогда не наносить вреда России, он подчинялся и политической идее, тому инстинкту дальновидности, который подсказывал ему, что в будущем безопасность Швеции покоится на примирении с великой Восточной соседкой, и который, отклоняя его от всяких попыток вернуть Швеции Финляндию, побудил его перенести честолюбивые стремления новый его родины на Норвегию. Но, движимый желанием понравиться царю, чтобы у того не оставалось и тени прежней враждебности, увлеченный к тому же потоком собственного воображения, он сказал более, чем хотел: его слова вышли за пределы его мыслей. Он выставил, как свою непреклонную волю, то, к чему только что стремился. В сущности, его политическая система не была выработана. Его неустойчивый и своенравный ум постоянно переходил от одной мысли к другой. Правда, он сразу же коснулся той почвы, на которую хотел поставить его русский император, но он не стал твердо на нее. Мы увидим, что вскоре он покинет ее и только длинным обходом вернется назад.
В недели, следующие за его первыми откровенными разговорами с Россией, измученный нашими требованиями относительно блокады, оскорбленный властным и резким тоном, с каким наш представитель в Стокгольме, бывший член народного конвента Алькиер излагал эти требования, он и сам принял в сношениях со своей прежней родиной надменный тон. Того, – сказал он, что всюду контрабанда, что война с англичанами остается “жалкой комедией”[110], никто не в силах изменить. При малейшей просьбе он становился на дыбы. Как-то обратились к королевскому правительству, чтобы оно, согласно традициям старого режима, дало Франции известное количество моряков или, еще лучше, целый полк для несения службы в нашей армии, – он отказался поддержать эти предложения. “Какая мне выгода, – сказал он барону Алькиеру, – отправлять полк для вступления в ряды французской армии? – Та, чтобы воспитать офицеров в лучшей школе Европы, – ответил барон. – Знайте, милостивый государь, – сказал Бернадот, – что человека, создавшего своими наставлениями и своим примером множество превосходных офицеров и генералов во Франции, вполне достаточно, для обучения и усовершенствования его армии”.[111]
Ответ императора на подобное бахвальство не заставил себя ждать. Видя, что Бернадот все такой же, каким он его всегда знал, т. е. наглый хвастун, упрямый и несговорчивый, он отвернулся от него, отказался от непосредственной с ним переписки, отозвал французских адъютантов принца и предоставил его самому себе.[112] В январе 1811 г. отношения держались на волоске, как вдруг Бернадот, по собственному его обыкновению, быстро переменил фронт и метнулся к Франции.
Такую перемену можно, прежде всего, объяснить самым прозаическим денежным интересом. В своем новом положении Бернадот должен был отказаться от походов, полагавшихся имперскому маршалу и принцу Понте-Корво. Переданный им при отъезде, по приказанию императора, миллион быстро растаял, а шведский сейм, ввиду бедности государства, назначил наследному принцу, его жене и сыну весьма скудное содержание. Видя, что его средства подходят к концу, Бернадот начал раскаиваться, что слишком невнимательно отнесся к монарху с широкой натурой, щедроты которого могли бы оказать ему полезную поддержку, и следует заметить, что его первые заявления о желании быть послушным совпали с письмом, в котором он полагался на великодушие императора и ходатайствовал о вознаграждении за утраченные доходы.
Следующая причина: влияние наследной принцессы, приехавшей уже в это время к своему супругу, было в пользу Франции. Чем дальше к Северу ехала Дезире Клари, тем сильнее была охватывавшая ее невыносимая тоска. Ее мысли постоянно переносились к блестящему и дорогому ей Парижу, к горячо любимому парижскому обществу, где она хотела сохранить за собой право приезжать на отдых. Поэтому она употребляла все усилия, чтобы помешать разрыву, который навсегда заточил бы ее в королевском уединении.[113] Наконец, и сам Бернадот, несмотря на все старания понравиться шведам, чувствовал, что не вполне отвечает их ожиданиям. Ведь они избрали его в надежде тотчас же добиться, благодаря этому выбору, блестящего результата, значительной выгоды, т. е. возврата при содействии Франции Финляндии или получения соответствующего вознаграждения. Бернадот же, в ознаменование своего приезда, одарил их пока только объявлением войны англичанам – делом крайне непопулярным. Видя, как иссякает оказанное ему народом доверие, он чувствовал необходимость не откладывать удовлетворения шведов; он понимал, что нужно отплатить им за радушный прием, и прекрасно сознавал, что только император французов может дать ему нужные для этого средства.
Из этого вовсе не следует, что предмет его вожделений изменился. Как ни казались несвязны и беспорядочны его порывы, они неизменно стремились к одной и той же цели; его политика вращалась около все той же, преследующей его, идеи. Воспрещая себе даже мечтать о Финляндии, он все больше думал о Норвегии. Он уже завел разговор об этом в Петербурге, но знал, что Россия, – предполагая даже, что она когда-нибудь и допустит расхищение Дании, – согласится на это только позднее, через довольно продолжительное время, при приближении или после крупной переделки карты Европы. Наполеон же располагал настоящим. Ему стоило только сделать один жест, и слабый, покорный копенгагенский двор преклонится пред его волей и уступит шведам Норвегию за небольшое вознаграждение в Германии. Как раз в это время Норвегия волновалась и, видимо, томилась под датским игом. Пользуясь этим случаем, Бернадот, не откладывая дела, высказал свою мысль представителю императора.
6 февраля, во время разговора с Алькиером, он неожиданно разложил перед ним карту. “Посмотрите, – сказал он, – чего нам недостает. – Вижу, – ответил Алькиер, – границы Швеции закруглены со всех сторон, исключая Норвегии. Вероятно, Ваше Высочество, и говорит о ней? – Ну да, о ней. Она хочет отдаться нам, простирает к нам руки, и теперь мы заняты тем, чтобы успокоить ее. Мы можем получить ее, предупреждаю вас об этом, и не от Франции, а от другого государства. – Может быть, от Англии? – Ну да, от Англии, но я заявляю вам, что хочу получить ее только от императора. Пусть Его Величество даст нам ее, дабы нация могла поверить, что я добился от нее его покровительства; тогда я буду силен, внесу в политику правительства потребные перемены, буду повелевать именем короля и буду к услугам императора”.[114] Затем пошли клятвы. Бернадот клялся “своей честью” закрыть в королевство доступ английской торговле. В случае надобности, уверял он, он сам выступит против этой гордой нации и победит ее в самой Англии; против России он предлагал пятьдесят тысяч человек весной, а в июле шестьдесят, но при условии, что сам будет командовать ими.
Эти формальные предложения отнюдь не мешали ему через несколько дней повторить царю уверения в своей симпатии и добром расположении. В ответе на письмо, в котором Александр просил его дружбы, он писал ему: “Да, Государь, я буду другом Вашего Величества, так как вы соблаговолили сказать мне, что от души желаете быть моим другом”. Соединимся, заключим договор о вечном мире и добром соседстве, говорил он царю в то самое время, когда предлагал Наполеону признать своими врагами всех настоящих и будущих врагов Франции.
Кого же обманывал Бернадот? Кому, в конце концов, хотел изменить? Прежнему ли повелителю или новому другу? Если Наполеон уважит его просьбу и примет его предложения, приобретет ли он, в случае войны с Россией, его безусловное послушание. Это было, по меньшей мере, сомнительно. Бернадот был пропитан духом неповиновения. Он доказывал это в течение всей своей карьеры. Наполеон всегда находил в нем нерадивого сотрудника и ненадежного помощника. Если теперь Бернадот цеплялся за Норвегию, то, конечно, только потому, что это легкое завоевание, удовлетворяя народное самолюбие, избавляло его от необходимости идти в Финляндию. Захват Норвегии освобождал его от обязательства возобновить и тянуть из-за Финляндии вечную тяжбу с Россией и быть непримиримым ее врагом. Следовательно, отдав ему Норвегию, Наполеон мог рассчитывать только на то, чтобы до некоторой степени ослабить в нем чувство неприязни, заручиться его нейтралитетом и, может быть, призрачным содействием. Вот все, на что можно было надеяться. При оценке нынешней политики принца Алькиер шел дальше императора. Этот усердный, но горячий и увлекающийся агент почти никогда не умел разгадать истинных намерений Бернадота; в необразимой путанице его слов он не умел отличить, где истина, где поза. Обрисовав его, как человека, способного на всякого рода предательство, он находил, что в настоящее время он чистосердечно готов вернуться к нам и указывал на этот момент, как на единственный, когда можно было снова овладеть Швецией.
Наполеон судил иначе. Во-первых, манера требовать в резкой форме определенного соглашения, вынуждать его к этому, не была ему по вкусу. Он хотел, чтобы Бернадот, вместо того, чтобы назначать нам время действия, ждал, когда мы пригласим его. Что же касается самого условия соглашения, то мысль обобрать Данию, в тех решительных выражениях, в каких она была высказана, возмутила его чувства чести, справедливости и благородства. Этот всемогущий человек относился с уважением к слабым, если находил, что они честны и прямодушны. Сверх того, до получения более подробных сведений от отказывался видеть в просьбе принца выражение обоснованной и вполне созревшей мысли, так как для того, чтобы эта мысль могла сделаться основой национальной политики, к ней должно было присоединиться большинство шведов, а это требовало известного времени. Постоянно рассматривая свои отношения к Швеции под углом той глубоко ошибочной идеи, что у шведов могла быть только одна политика – политика мести и вражды к России, он воображал, что, если ему придется порвать с Александром, ему достаточно будет показать им концом своей шпаги на Финляндию, чтобы они бросились на эту добычу и ввязались в драку, независимо от личных чувств Бернадота. Поэтому он считал совершенно бесполезным останавливаться на более или менее сумасбродных идеях, которые возникали и роились в неуравновешенном мозгу Бернадота; он не находил нужным ни серьезно относиться к его отклонениям от предназначенной ему роли, ни разбираться в его причудах. Вопрос об идеях Бернадота не входил в наши соображения.
“Герцог Кадорский, – писал Наполеон Шампаньи, – я внимательно прочел письма из Стокгольма. В голове шведского принца столько горячечного бреда и нескладных мыслей, что я не придаю никакого значения сообщениям, которые он сделал барону Алькиеру. Поэтому я желаю, чтобы о них не сообщалось ни датскому, ни шведскому посланнику и не хочу слышать о них впредь до нового моего приказания”.[115]
Тем не менее, Наполеон предупредил Данию, не говоря ей, почему он это делает, чтобы она позаботилась защитить Норвегию от нечаянного нападения. Вместе с тем, он наметил для Алькиера путь, которого тот должен держаться. “Посланник, – говорит он, – не должен давать немедленного ответа на предложения принца, ссылаясь на то, что на этот предмет не получил никаких распоряжений. По истечении некоторого времени он может весьма осторожно, так, “чтобы не дать заметить, что это исходит из Парижа”[116], намекнуть в разговоре, что мысль присвоить Норвегию совершенно не осуществима и не отвечает национальным традициям; что она лишена политического смысла и что интересы Швеции в ином месте. “Исходя из этих общих соображений, а также из соображений, вытекающих из моего характера и моих понятий о чести, – говорит император, – барон Алькиер и должен отвечать. Ни склад моего характера, ни моя честь не допускают, чтобы один из моих союзников понес ущерб вследствие союза со мной”.[117] На будущее время самое лучшее будет, продолжал он, если наш посланник будет избегать слишком частых свиданий со шведским Высочеством, если он впредь будет избегать неудобных дружеских бесед и нежелательных обсуждений. Нельзя соглашаться на просьбы принца, но, с другой стороны, противоречие только раздразнит его аппетит. Если же предоставить этот бестолковый ум самому себе, он, быть может, кончит тем, что, поволновавшись впустую, одумается и сделается более рассудительным.
Около этого же времени Наполеон позволил вернуться в Швецию одному из французских адъютантов Бернадота, эскадронному командиру Женти-де-Сен-Альфонсу, отозванному вместе с другими французскими офицерами во Францию, и принял его перед отъездом. На этой аудиенции он говорил как человек, который знал, что думал об истинных чувствах принца, но его слова носили скорее отпечаток грусти и сожаления, чем гнева; они сохраняли тон отеческого наставления. “Вы думаете, – сказал он, – я не знаю, как он говорит всякому, кто не прочь его слушать: “Слава Богу, я больше не в его лапах”, и тысячи других нелепостей, о которых я не хочу говорить. Он не понимает, все это падет на его же голову, и что есть люди, всегда готовые извлечь выгоду из его непоследовательности. Правда, он порядочно бесил меня, пока был здесь. Вам это известно: вы его друг. Впрочем, с этим уже покончено. Я надеялся, что в новой сфере его голова успокоится и он будет вести себя благоразумнее”.
Женти-де-Сен-Альфонс, которому было сделано это внушение, принялся горячо защищать своего принца. Он распространился о тех услугах, которые Швеция готова оказать нам во всяком деле и в особенности против России. Но это усердие, явившееся в самое последнее время, показалось императору подозрительным или, по меньшей мере, несвоевременным. “Вы все время говорите мне о русских, – сказал он, – но ведь я не веду войны с русскими; если это случится, ну, тогда мы увидим. Теперь же вопрос идет только о войне с Англией”.
Тем не менее, он задал много вопросов о шведской армии, осведомился о ее организации, о ее боевой ценности, и кончил тем, что указал план поведения, какого, по его мнению, следует придерживаться принцу. Он сказал, что как во внешней, так и во внутренней политике принц не должен компрометировать себя бесполезными интригами, а должен ждать благоприятного времени и быть осторожным. “Ему следует идти прямо своей дорогой и при первой же возможности доставить военную славу своей стране. Все партии смолкнут и сгруппируются около того принца, который прославит свою страну. А у принца есть все, что нужно для этого. Он умеет командовать армией; он может сделать славные дела”.[118] Итак, в этих замаскированных словах принцу предлагалось – как лучшее средство, установить свою популярность и обеспечить свое положение – блестящее дело по ту сторону Балтийского моря, т. е. война против традиционного врага Швеции. Бернадоту, мечтавшему неправедным путем присвоить себе Норвегию, он указал на Финляндию, предлагая приобрести ее открытой силой, но позволял предвидеть эту цель только в далеком и туманном будущем.
Это заявление о неприемлемости, чего Бернадот вовсе не ожидал, не обескуражило его. Он счел долгом упорно настаивать на своей просьбе, тем более, что одно событие внутреннего порядка возложило на него судьбы Швеции. Совсем больной, с каждым днем слабеющий король назначил его регентом. Облеченный отныне королевскими прерогативами, сознавая, что вместе с властью возрастает и его ответственность, Карл-Иоанн с упорством фанатика предался мысли немедленно доставить шведам какую-нибудь выгоду, которая заставила бы смолкнуть оппозицию. За предметом их удовлетворения он прибыл к императору, верховному распределителю всех благ мира. Он умолял его, преследовал его всевозможными способами и без устали просил, назойливо протягивая руку.
Не было средств, к которым бы он ни прибегал, чтобы заставить принять свои требования. Чтобы сделать их более приемлемыми, он сократил их. Запросив сперва всю Норвегию целиком, он готов был удовольствоваться северной ее частью, епископством Тронтгеймом с его угодьями. Затем пошли любезности всякого рода, ласковые слова, бесконечные знаки внимания. Он предложил моряков – вполне снаряженный полк, обещал наложить арест на английские товары, обещал употребить против контрабандной торговли примерные строгие меры. В течение трех месяцев он не переставал давать обещания.[119] В промежутках между своими требованиями и обещаниями он давал понять, что Россия прилагает все старания привлечь его на свою сторону. Он приказал сказать Алькиеру, что император Александр предлагает ему часть Финляндии. Это была ложь.[120] Стараясь показать, что его осаждают с предложениями, которых в действительности он не получал, он надеялся возбудить соревнование Франции и добиться надбавки.
Но его уловки не трогали императора. Ни пущенный в ход прием подзадоривания, ни его многоречивые просьбы не обладали даром вывести Наполеона из занятого положения. Он по-прежнему и слышать не хотел о Норвегии. До тех пор, пока ему важно было поддерживать добрые отношения с Россией, пока он считал нужным держаться выжидательной политики, он решил не вступать в переговоры с Бернадотом. Не доверяя человеку, не умевшему обуздать ни своих мыслей, ни своего языка, он стал смотреть на него, как на самого неудобного союзника. Они расходились не только относительно предмета соглашения, но, и это, главное, относительно момента для соглашения. В инструкциях своему представителю в Швеции Наполеон постоянно запрещает тому соглашаться на что бы то ни было в настоящий момент, ни в чем не отказывая наотрез в будущем. Он приказывает поддерживать надежды шведов, направляя их в полезную сторону, т. е. на Финляндию; но Алькиер должен пустить в дело все свое искусство, чтобы выполнить это осторожно и с чувством меры. Главная же задача в настоящее время – это не давать России повода к тревоге. Наш посланник должен опровергать всякий слух о разрыве между императорами; должен жить в дружбе со своим русским коллегой. Не проповедуя шведам забвения и прощения обид, он должен советовать им не спешить с требованием возврата Финляндии и отклонять их от несвоевременного вызова. “Не подстрекать, а успокаивать; разоружать, а не вооружать”[121] – вот в чем должна быть его задача.
IV
Воздерживаясь временно от побочных союзов, Наполеон сохранял за собой возможность вернуться к России и с полным правом сослаться на то, что не менял своего направления; что твердо держится избранного пути и не связан никаким союзом, помимо союза, заключенного в счастливые дни Тильзита и Эрфурта[122]. Он постоянно высказывает желание сохранить союз, укрепить его и вернуть ему прежние силу и блеск. Высказав такое желание, он уже не боится смело приступить к рассмотрению возникших недоразумений и делает их предметом горячих прений... Предлагая вознаградить герцога Ольденбургского, он просит Россию, если она не считает Эрфурт приемлемым возмещением, указать ему другое; но при этом ссылается на собственные обиды и в резких выражениях указывает на их тяжесть. Его речь представляет сочетание правдивости с хитростью; среди коварных приемов усыпляющей политики в ней прорываются откровенно грубые признания. Скрывая свои военные приготовления, всеми способами стараясь распространить мнение, что еще не готовится к войне, он везде и во всеуслышание заявляет, что начнет ее, – начнет тотчас же, если император Александр подпишет мир с англичанами. Он не скрывает, что целый ряд подмеченных им в течение нескольких месяцев симптомов в состоянии возбудить в нем опасения подобного нарушения законных требований союза. Этими предостережениями и угрозами он надеется застращать Россию, задержать или даже остановить ее стремление к Англии и, быть может, вернуть ее на путь истинный.
Повод к страстным, напыщенным заявлениям дает ему, прежде всего, указ. По его словам, эта мера нанесла удар самым чувствительным сторонам его политики – его заботам о благосостоянии подданных, в особенности попечениям о их славе и их достоинстве. Не без основания можно думать, что он нарочно преувеличивает вполне понятное неудовольствие и искусственно возбуждает свой гнев; что он пользуется этим, как средством ускользнуть от упреков, которые Россия вправе сделать ему по поводу Ольденбурга.[123] Чтобы замять дело, которое он сам заварил, и беззаконие, которое он отлично сознает, он всячески старается выдвинуть на первый план другое дело, в котором он несомненно прав. Он преувеличивает его значение, придает резкий оттенок своим словам, возвышает голос. Чтобы не защищаться, он прибегает к нападению; чтобы заглушить жалобы России, он сам жалуется и кричит громче ее. В марте он приказывает отправить герцогу Виченцы разработанный им самим грозный обвинительный акт, который должен быть предъявлен петербургскому кабинету по поводу указа. Он загромождает его звучными междометиями, высокопарными восклицаниями, бьющими на эффект фразами. Похоже на то, что для составления этой дипломатической тирады он брал уроки у Тальма.
“Жалуйтесь, милостивый государь, на поведение России и, главным образом, на столь малодружественный указ от 19 – 31 декабря, – пишет, по приказанию императора, Шампаньи Коленкуру. И в самом деле, – говорит он, – можно ли представить себе мирное, а тем более союзное положение, когда одна из союзных наций сжигает все ввозимые к ней произведения другой нации? К какому результату могут привести подобные аутодафе? Разве считают вас за нацию, глухую к голосу чести? Люди, которые советуют русскому императору эти меры, есть люди вероломные, злоупотребляющие его характером. Они отлично понимают, что сжигать лионские материи – значит, отчуждать одну нацию от другой; они знают, что отныне война будет зависеть от малейшего дуновения ветерка”.
“...Итак, торговых сношений между обеими империями больше не существует. Разве это мир и союз? Такие ли мысли были у русского императора в Тильзите? Такие ли чувства привели его в Эрфурт? Император Александр отлично знает, какие поступки могут нравиться и иметь успех во Франции. Он пошел на эти меры только потому, что его ожесточили, представляя ему дело в превратном виде. Сколько зла может наделать указ! Везде смотрят на него, как на враждебную меру. Пусть не защищают его, говоря, что каждый вправе делать у себя дома, что ему нравится. Если бы в Париже стали оскорблять русских, если бы стали издеваться над ними в наших театрах, если бы французы и русские с ожесточением занялись уничтожением продуктов и изделий союзной страны, сказал ли бы кто-либо, что, поступая таким образом, пользуются только законным правом? И подобные обиды наносятся не только при мирном положении, но при существовании самого тесного союза! Император мне сказал, что он скорее предпочел бы получить пощечину, чем видеть, как сжигаются изделия и произведения промышленности его подданных. Нет! Подобные поступки могла внушить только ненависть. Французская нация – нация восприимчивая и пылкая; она очень чувствительна к вопросам чести; она сочтет за бесчестие, если будут сжигать то, что идет из Франции”.[124]
В инструкции было прибавлено, что, хотя император крайне раздражен, но что из-за указа он не начнет войны. Он удовольствуется тем, что будет держаться относительно русских закона око за око и, не касаясь политических отношений, будет сжигать их товары. Но, говорится далее в инструкции, будет ли он в состоянии поддерживать мысль о существовании союза в уме своих подданных, поистине дошедших до высокой степени раздражения? Будет ли он в состоянии бороться с негодованием и возмущением общественного мнения? “Великие государства, а в особенности великие нации, не столь увлекаются корыстью, сколько вопросами чести. Поэтому-то император особенно обеспокоен той взаимной враждой, которая должна будет вспыхнуть при одном уже созерцании зрелища, как будут сжигаться французские товары в России, а русские во Франции. Что может быть проще для натравливания друг на друга обеих наций, и будет ли во власти тех, кто ими управляет, оказать противодействие последствиям слепого озлобления”. Не будет ли император поставлен в необходимость под давлением общественного мнения порвать с государством, которое, по его мнению, привязано к нему неразрывными узами и которое ему угодно было усилить собственными руками? “Неужели в награду за эту великую услугу император вынужден будет объявить России войну, чтобы спасти свою честь и во избежание упрека, что на вершине своей славы примирился с тем, чего не перенес бы уснувший в объятиях мадам Дюбарри Людовик XV!”.
Несмотря на то, что негодование Наполеона вылилось в столь красноречивом потоке, он слишком хорошо знал свои интересы и настоящее положение своих сил, чтобы не требовать отмены указа. Он сознавал, что император Александр никогда не согласится па предписанию, идущему из-за границы, отменить меру внутреннего законодательства; что такое требование преждевременно ускорит разрыв, поэтому он требует только, чтобы не приводилось в исполнение самое возмутительное в предписаниях указа, – чтобы приказание сжигать наши товары осталось мертвой буквой. “Добейтесь, милостивый государь, – говорится далее в инструкции, – секретного обещания, что сжигание не будет применяться к французским товарам. Императору необходимо быть успокоенным относительно этого вопроса, чтобы установить на твердых началах политику, сильно расшатанную столь недружелюбным актом”.
Далее ставится вопрос, пожелает ли Россия дать нам более полное удовлетворение, и указывается, что она может сделать это, не прибегая к унизительному для нее отречению от статей указа, ибо – в ожидании составления торгового трактата, на основании которого надлежало установить экономические отношения – тильзитский договор восстановлял их в том виде, как они были до войны. Запрещая ввоз французских товаров, указ нарушил статью договора, но от Александра зависит снова вступить на законный путь: следует только дать согласие на переговоры и заключить торговый трактат, точно предусмотренный политическим договором. Торговый трактат повлечет за собой изменение обеими сторонами действующих тарифов, не вынуждая русское правительство путем односторонней и необычной меры отрекаться от постановлений указа. “При обсуждении торгового трактата, говорится далее, император будет уступчив. Например, он допустил следующую статью: сукна, шелк, драгоценные вещи и предметы роскоши могут ввозиться в Россию: 1) если они французского производства; 2) при условии вывоза из России на равную сумму дерева, пеньки, железа, золота и других произведений”. Таким образом, часть нашего производства снова найдет сбыт на Севере, не давая в общем прибыли ни той, ни другой нации, так как цифра ввоза будет строго пропорциональна цифре вывоза; торговый баланс никогда не будет нарушаться в ущерб России, но и Франция не будет под угрозой оскорбительного исключения.
Побудить начать переговоры о торговом трактате – вот к чему должны быть направлены усилия посланника. Пусть он настаивает на этом министерстве, и в разговорах с государем, но в разных выражениях. В министерстве он должен пользоваться сильными доводами и выражениями, данными в инструкции; с царем же стать на иную почву. В беседах с ним он должен дать почувствовать, что сдерживает свое негодование; должен обращаться, главным образом, к чувствам, к воспоминаниям, которые, может быть, сохранили еще некоторое влияние на ум государя. “Разговаривая с императором Александром, обращайтесь также к его сердцу; затроньте его честь и чувствительное сердце. Скажите ему, что государь, которого он ставит в тяжелое положение – тот самый, который, по его собственному признанию, оказал ему большую услугу; тот, которому он сказал в Тильзите в день, который рассматривал как годовщину Полтавы: “Вы спасли русское государство”.
В своих личных сношениях с Александром Наполеон всегда старается играть на его чувствительных струнках. Он не хочет прерывать с ним непосредственной переписки и 28 февраля поручает Чернышеву отвезти царю длинное письмо. Оно составлено с удивительным искусством, тем более глубоким, что император старается придать своим словам характер грубой откровенности. Рассыпаясь в уверениях и рассуждениях, имеющих успокоительное значение, Наполеон откровенно высказывает свои обиды и не скрывает последствий, которые вызовет сближение с англичанами. Но все сказано так просто, так естественно, с таким удачным сочетанием кротости и твердости, что нужно быть очень подозрительным и недоверчивым, чтобы между строк искать неблаговидные намерения.
Письмо начинается в нежно-грустном тоне. “Поручаю графу Чернышеву сказать Вашему Величеству о моих чувствах к вам. Мои чувства не изменятся, хотя я не могу скрыть от себя, что Ваше Величество уже не относится ко мне с прежней дружбой. Вы приказываете передавать мне протесты и делаете всякого рода затруднения насчет Ольденбурга, не считаясь с тем, что географическое положение этой страны, которая всегда была центром контрабанды с Англией, ставит меня в необходимость для блага моей империи и ради успеха начатой мною борьбы присоединить Ольденбург к моему государству, и, невзирая на то, что я не прочь дать соответствующее вознаграждение. Последний указ Вашего Величества, по существу, а, главным образом, по форме, направлен исключительно против Франции... Таков взгляд всей Европы, и в глазах Англии и Европы наш союз не существует более. Конечно, если бы он неизменно существовал в душе Вашего Величества, как существует в моей душе, это общее мнение не было бы большим несчастьем”.
“Да позволит мне Ваше Величество высказаться откровенно. Вы забыли, сколько пользы извлекли из союза, но проследите все события со времени Тильзита...”. Здесь Наполеон в сильных выражениях напоминает, как ради России пожертвовал нашими исконными союзниками, как отдал прекраснейшую провинцию Швеции, отдал Валахию и Молдавию – “огромное приобретение, целую треть европейской Турции”. – Наушники, направленные Англией, – продолжал он, – прожужжали Вашему Величеству все уши злостными намеками. Они говорят, будто я хочу восстановить Польшу. Никто не помешал бы мне сделать это в Тильзите: чрез двенадцать дней после битвы при Фридланде я мог быть в Вильне. Если бы я хотел восстановить Польшу, я мог бы заручиться согласием Австрии в Вене; она просила о сохранении за нею ее старых провинций и сообщений с морем, предлагая перенести все жертвы на свои польские владения. Я мог бы сделать это в 1810 г., в то время, когда все русские войска были заняты против Порты. Я мог бы сделать это еще и теперь, не дожидаясь, чтобы Ваше Величество закончили войну с Портой миром, который, вероятно, будет заключен в течение этого лета. Я не воспользовался ни одним из этих указанных обстоятельств, следовательно, восстановление Польши не входит в мои планы. Но раз я ни на йоту не хочу изменять положения Польши, я вправе требовать, чтобы никто не вмешивался в мои дела по эту сторону Эльбы. Однако, не подлежит сомнению, что наши враги действуют успешно. Укрепления, которые приказано воздвигнуть Вашим Величеством в двадцати местах на Двине, протесты, высказанные князем Куракиным по поводу Ольденбурга и, наконец, указ – ясно доказывают это. Что же касается меня, я остаюсь по отношению к вам все тем же, но меня угнетает очевидное значение этих фактов и мысль, что Ваше Величество намерены, лишь только позволят обстоятельства, войти в соглашение с Англией, а это значит вызвать между нашими империями войну. Очевидно, что если Ваше Величество откажется от союза со мной и сожжет тильзитский договор, следствием этого будет война, несколькими месяцами раньше или позже. Чтобы подготовиться к ней, потребуются с той и другой стороны напряжения всех средств обеих империй. Конечно, все это крайне прискорбно. Если Ваше Величество не намерены примириться с Англией, вы поймете, что необходимо, как для вас, так и для меня, рассеять эти тучи. Прошу Ваше Величество прочесть это письмо без задней мысли и видеть в нем только желание прийти к соглашению, желание устранить с обеих сторон всяческое недоверие и во всех отношениях вернуть обе нации к той близости союза, которая так счастливо существует почти четыре года”.[125]
Итак, возврат к прошлому путем соглашения по спорным вопросам – вот задача, к решению которой Наполеон приглашал Александра. Однако, допуская, что Наполеон добился бы торгового трактата и что дело Ольденбурга было бы окончено принятием вознаграждения, заявил ли бы он, а главное, считал ли бы себя удовлетворенным вполне? Разве не было у него затаенной, постоянно существующей претензии? Разве не было у него, как и у Александра, скрытой обиды, более тяжкой, чем все остальные? Стоит только поглубже вникнуть в его политику, заглянуть в тайные изгибы его мысли, чтобы найти эту обиду.
В глубине души он ставил русским в упрек не столько то, что они закрыли свои границы нашим товарам, сколько то, что открыли гавани британским – тем колониальным продуктам, которые привозились к ним так называемыми нейтральными судами и которые Англия, под опасением банкротства и позорного разорения, должна была сбыть во что бы то ни стало. Спасая таким потворством наших врагов, Александр только обходил, а не нарушал условия союза. Эти условия, обязывая его быть врагом наших врагов, предписывали ему прогнать английские суда, но не запрещали принимать нейтральных. Без сомнения. Наполеон был прав, сто раз прав, утверждая, что нейтральных судов не существует с тех пор, как Англия стала выдавать разрешения на свободное плавание только тем судам, которые соглашались плавать за ее счет, которые вывозили принадлежащие ей колониальные товары и сделались ее агентами, помощниками и сообщниками. Его взгляд основывался на верной оценке фактов, но не мог быть юридически доказан на деле. Ввиду того, что в прошлом году императору не удалось никакими доводами убедить Александра принять его взгляды, он воздерживался теперь возвращаться к этому вопросу; он не хотел требовать того, чего не в состоянии был предписать.[126] Он избегал говорить о главном своем требовании раньше, чем овладеет достаточной территорией в Германии и снова займет по отношению к России положение настолько сильное, чтобы русский двор мог взвесить последствия отказа и не рисковать с легким сердцем. Затягивая в настоящее время спор по второстепенным вопросам, он старается выиграть время, чтобы закончить свои вооружения. Пользуясь предварительными переговорами, он готовит пути к более определенной сделке, на тот случай, если бы размышления и планы Александра сделали ее возможной в будущем.
Итак, нельзя сказать, чтобы из его сношений с Россией было устранено всякое доброе чувство. Он ведет переговоры с искренним желанием успеха, но уже не верит в успех, ибо отлично понимает, что царь слишком отдалился от него, чтобы когда-нибудь искренне всецело и безропотно вернуться к нему и подчиниться условиям, которых требует возобновление союза. Кроме того, он сознает, что несмотря ни на что, Англия продолжает сеять раздор в Европе, что она оспаривает ее у него. Он знает, что эта ненавистная ему, но великая Англия, одарена таинственной, как бы магнетической силой; он чувствует, что именно в ее руках тот неотразимый магнит, который влечет и притягивает к себе одно за другим все государства, лишь только он сам перестает держать их в материальной и моральной зависимости:
Россия уже вне сферы его влияния. Он делает из этого вывод, что она близка к переходу на сторону врага, к союзу с нашим противником; что в конце концов она пойдет тем же путем, каким шла Пруссия в 1806 г. и позднее Австрия. Стоит только прочесть письмо Наполеона от 2 апреля к вюртембергскому королю: в нем легко найти этот взгляд; в нем он выводит и превосходно развивает его на основании текущих событий.
Извещенный о наших военных приготовлениях, призванный принять в них участие, вюртембергский король смело представил свои возражения и указал на опасность нового конфликта. Наполеон настолько уважал его, что снизошел до объяснений с ним и отчасти открыл ему свои мысли. Он напомнил, “что в России только один император против Англии и только он один стоит за союз”. Но, что по некоторым важным признакам видно, что русский государь уже не борется с охватившими его со всех сторон враждебными нам течениями, что он уступает давлению окружающей его атмосферы, и, может быть, настолько далеко зашел в своей уступчивости, что не в силах будет вернуть себе свободу действий, допуская даже, что в один прекрасный день глаза его и откроются, и он поймет опасность. “Отношения между великими нациями. – пишет он, – определяются поведением правителей, но их неудержимо несет за собой поток общественного мнения. Прусский король не мешал стремлению к войне, когда до нее было еще далеко. Он хотел предотвратить ее, когда это было уже не в его власти, и плакал в предчувствии последствий. То же самое было и с австрийским императором; он допустил вооружение ландвера; а это, лишь только вооружение ландвера закончилось, увлекло его в войну. Я недалек от мысли, что то же самое может случиться и с императором Александром. Русский император уже далек от духа Тильзита, ибо все идеи о войне идут из России. Если император желает войны, настроение общественного мнения совпадает с его намерениями. Если же он против войны, но не остановит быстро этого течения, то на будущий год, помимо своей воли, будет увлечен в войну. Война вспыхнет вопреки его желанию, вопреки моему, вопреки интересам Франции и России. Мне слишком часто приходилось видеть это, чтобы мой опыт не раскрыл предо мной такого будущего. Все это оперные подмостки, за которыми орудуют англичане. Если что-нибудь может помочь в этом положении, то только мое откровенное объяснение с Россией... Раз я не хочу войны и, в особенности, если я очень далек от желания быть ради Польши Дон-Кихотом, я вправе требовать, чтобы Россия оставалась верна союзу, и должен принять меры, чтобы по окончании ее войны с Турцией – что, вероятно, случится этим летом – не позволить ей сказать мне: “Я отказываюсь от союза и заключаю мир с Англией”. Со стороны императора это будет равносильно объявлению мне войны, ибо если я сам не заявлю о разрыве, англичане, найдя способ изменить союз в нейтралитет, конечно, найдут способ превратить нейтралитет в войну. Сохраним ли мы мир? Я все еще надеюсь на это, но необходимо вооружиться...”[127].
Но что бы он ни говорил, хотел ли он – положа руку на сердце – избегнуть кризиса? Правда он далек от того, чтобы не признавать его значения и опасностей. Кроме того, и сам он уже не тот, что был. Он не чувствует уже влечения к войне и к ее трагической обстановке. Он находит, что достаточно подвергался риску, достаточно пожал лавров. Иногда на него нападает нечто вроде страха при мысли скомпрометировать свое славное достояние. Но он все-таки говорит себе, что для достижения высших целей его политики нет такой сделки, как бы удовлетворительна она ни была, которая могла бы заменить победоносную кампанию, ибо только такая кампания далеко отбросит русских и устранит их из Европы, перед которым никто не посмеет пикнуть, только тогда Англия лишится надежды находить союзников на континенте и поддерживать распри, только тогда она поймет бесполезность борьбы и покорно преклонится перед ним, – только тогда иссякнет источник войн, настанет всеобщий мир, и Франция отдохнет на высоте могущества и славы.
Для придания большей силы этим доводам, вытекающим из потребностей настоящего момента, Наполеон изыскивает и находит основательные поводы к войне, обращая свои взоры к потребностям будущего. По обыкновению его воображение строит теории, исходя из текущих требований его политики, он создает прекрасное и величественное здание, покоящееся на положительных данных настоящего времени и пророческом предвидении будущего, и сам поддается его очарованию. Он чувствует, что будущее принадлежит государствам с обширной территорией, с громадным населением. Он видел, что в то время, как он завоевывал Европу, Англия вознаграждала себя за счет всего света – завоевывала моря, хозяйничала на них, присваивала себе все колонии, захватывала владения на самых отдаленных материках. С другой стороны, он видит, как Россия ежегодно усиливается на пятьсот тысяч душ – прирост, который дают ее жители, как выступает на горизонте океан ее невежественных бедных подданных – этот неисчерпаемый источник живого материала, который в один прекрасный день может хлынуть на Европу и затопить ее своими волнами. Как ни гордится Европа своей утонченной цивилизацией, своим исконным первенством, но в один прекрасный день, очутившись между двумя растущими бок о бок с нею колоссами, она увидит, как она мала, как ничтожна и в какой находится опасности. Не должна ли она воспользоваться моментом, когда бог войны поставил ее под начало величайшего вождя, когда он вручил ему власть диктатора? Не должна ли она оттеснить Россию и сломить Англию? Не предназначен ли наследник Цезарей, Наполеон, взять на себя их задачу? Не его ли дело, став во главе своих легионов, обуздать северных варваров, воздвигнуть против них преграды из государств, исключительного военного склада, воссоздать древние военные округа и поставить их на страже на границах Европы? Не в этом ли венец его трудов, не возложено ли на него выполнить эту задачу божественной прозорливости, которая должна обеспечить безопасность грядущих поколений и безмятежное царствование его сына?[128]
Все влечет его к этому: и его склад южанина, заставляющий его смотреть на Север, как на страну варваров, и его взгляд на обязанности императора, близкий к понятиям древних римлян и Карла V, и даже возврат к политике старого режима, которая уже несколько лет искушает его ум и льстит его гордости. Желая уподобиться Бурбонам, он заключил в 1810 г. брачный союз с Австрией. Он не понимал того, что взять себе жену из Вены, соединиться кровными узами с униженной, искалеченной им Австрией – ему, коронованному солдату, – значило сочетаться с изменой. Те же уцелевшие среди пожара революции и забравшие власть над его умом традиции версальского кабинета наводят его на мысль изгнать в Азию Россию, вторжение которой в круг великих держав расстроило старую политическую систему Европы – ту систему, которая создана была мудрой политикой наших королей и министров. Людовик XV в течение почти всего своего царствования, по временам и Людовик XVI и их самые знаменитые советники считали необходимым положить предел русскому напору; они старались противопоставить ему тесный союз из группы государств, мечтали устроить плотину из твердо поставленных на ноги и тесно связанных друг с другом Швеции, Польши и Турции. Несмотря на их упорство, они тщетно трудились над этой задачей, и, тем не менее, Наполеон уверен, что будет иметь успех там, где они потерпели неудачу. Он думает, что он настолько силен, что может воскресить трупы, вдохнуть жизнь в нежизнеспособные разлагающиеся государства. И вот политика императора, взоры которого пророчески проникают в отдаленные тайны будущего, возвращается к отжившим средствам, носится с надеждами возродить безвозвратно погибшее. Он гоняется за волшебными, несбыточными очарованиями Римской империи, которые сбивают его с пути, и параллельно вдохновляется традициями последних Бурбонов, заимствуя от них отжившие принципы. Его великое предприятие зиждется на сочетании двух анахронизмов. “Бывают времена и обстоятельства, – пишет один из его министров, мудрый Моллиен, – когда анахронизм убийствен”.[129]
Вот над чем работает его ум с первых месяцев 1811 г., вот что толкает его смотреть на вероятную воину с Россией, как на предназначенное ему великое и самое важное дело; вот какие мотивы побуждают его направлять к этой цели все свои расчеты, все свои мысли и заставляют его незаметно перенести с юго-запада на северо-восток всю совокупность своих военных сил. Впрочем, так как он всегда подчинял свои фантазии практическим соображениям и умел, когда нужно, обуздать их полет, он остановился бы, если бы император Александр оказал ему против Англии действительную помощь. В сущности, он не просит ничего такого, чего не был бы вправе требовать в силу заключенного соглашения; ничего такого, что не отвечало бы букве или духу договоров. Но то право, на которое он ссылается и вправе ссылаться, создано им самим, ради своей пользы; оно выковано его шпагой, ибо союзные договоры, с обязательством оказывать ему содействие, были для побежденных результатом поражения; они носили принудительный характер, характер насилия, а принуждение дает результаты только при условии постоянного воздействия и нового насилия. Между правом Наполеона и естественным правом государств – руководствоваться своими насущными интересами и склонностями – был неразрешимый разлад. Право Наполеона, основанное, естественно, на победе, исключавшей самую возможность добровольного соглашения, только и могло поддерживаться новыми победами. В настоящее время Наполеон хочет стать в то положение, в каком он был в 1807 г. после победы под Фридландом, и решил возобновить войну, если иным путем ему не удастся сохранить выгод и безопасности, доставленных ему войной с Россией. Следовательно, он остается верен самому себе. Он неуклонно и искренне идет по великим стезям своей политики, меняя только, в зависимости от обстоятельств, свои приемы: он то вспыльчив и суров, то ласков и обольстителен, часто коварен, хитер и притворщик, каких мало. Он вполне прав, подозревая, что Александр обманывает его, что он никогда чистосердечно не вернется к союзу. Поэтому он готовится на будущий год к походу на Север, готовится медленно, коварно. Он хочет незаметно проскользнуть через Германию, хочет подползти неслышно со всеми своими силами к России, чтобы, внезапно поднявшись, броситься на нее и поразить. Все его усилия направлены к тому, чтобы обеспечить за собой возможность и выгоды первого нападения. Он и не подозревает, что у царя, возмущение которого против него зашло гораздо дальше, чем он думает, создался такой же план, как и у него, и что в настоящее время он готовится привести его в исполнение. Наполеон хочет предупредить противника, в действительности же противник уже предупредил его. Война с Россией, которую он рассчитывает вести через двенадцать или пятнадцать месяцев, уже стоит перед ним, – Россия угрожает ему и готова напасть на него. Ничего этого он не видит. Ему неизвестно, что Александр опередил его на целый год и на целую армию.