П Р О З А
Береза
Береза любила слушать поток. Он журчал нечто похожее на песни, беззаботно рассказывал небылицы и о чем-то шептал загадочно и с волнением. В ответ береза шелестела о своих заботах и неприятностях: у одиноких тоже бывают огорчения. Но поток заглушал вздохи листвы. Иногда отражение березы падало в воду, и она узнавала себя.
– Мы – родные души, – думалось белоствольной и верилось, что поток к ней стремится, размывая берег.
Весной она низко-низко наклонилась к воде и только теперь заметила, что поток пробегает мимо нее. Захотелось березе остановить его, задержать в своих объятиях.
До середины не дотянулась и тяжело опустилась в воду. Поток развернул ее, оборвал все, соединявшее дерево с прошлым и повлек за собой.
Береза медленно поплыла, захлебываясь от радости, цепляясь за окружающих, собирая вокруг себя грязь и пену и не замечая, что поток обгоняет ее и в любую минуту готов оставить.
Луна
Человек начинал свой путь в темноте. Любой огонек мог стать для него маяком, любая звездочка – целью жизни.
Луна осветила ему путь. Блистательная и таинственная, она не имела равных себе.
И достать ее можно было, поднявшись на ближайшую сопку.
Человек пошел за Луной. Ему встречались уютные огни лесных сторожек и городских квартир, сверкающие автострады и зарева больших строек. Но его раздражали дым костров и пожарищ, суета строек и быта. И стены домов заслоняли Луну, и дороги разбегались по своим делам.
А человек шел и шел к Луне. Иногда она оказывалась совсем рядом: балансировала на крыше, купалась у берега, заглядывала в окна. Но она же таяла на глазах, строила гримасы, пряталась за любым прохожим облаком, возникала у человека за спиной, могла не появляться совсем, а приходя, светила всем одинаково.
И оставалась по-прежнему далекой. Жизнь прошла в погоне за Луной. А она и светилом не была, могла быть разве что спутницей
Тополенок
Тополенок тянулся к солнцу. Больно хлестали его рвущиеся струны ливней, гнули ветры, топили в снегах метели. Осенью ветры разворовывали листву, и тополенок месяцами стонал от зимней стужи. Весной он оживал и с каждым годом приближался к солнцу. Правда, оно оставалось еще очень далеким. И тополенок засомневался: тянулся на юг, где солнце сильнее грело, закидывал ветви на восток, пытаясь изловить звезду на восходе, бросался в обратную сторону и расстилал ветви на западе, приглашая усталое свтило на приготовленное ложе.
Через несколько лет на месте тополенка стояло разлапистое дерево. Ветры затихали в его кроне, дожди запутывались в листве, снега ложились лишь у его подножия. И само дерево никуда уже не стремилось, ни к чему не тянулось и тенью своей другим заслоняло свет. Оно слышало, что к солнцу дотянулись другие.
Листопад
Унылый дождь прекратился, и солнце щедро расцветило краски скверов и парков.
Капли дождя и слез падали с деревьев под тяжестью узнанного и разгаданного в морщинах и шепоте листвы. Листья, избавившись от грустных воспоминаний, облегченно расправляли крылья и, глядя на посвежевшие краски, готовились к новой жизни. Тем более, что порывы ветра куда-то звали, что-то обещали.
Поверив ветреным призывам, листья легко срывались с ветвей и устремлялись в неизведанность. Но груз прожитого не позволял им угнаться за ветрами, которые не отличались постоянством, меняли направления, исчезали. И листья, бесцельно покружившись, безмолвно устилали аллеи, тротуары и мостовые. При новых порывах ветра некоторые еще пытались взлететь, но тут же падали. Самые яркие, собравшись в букеты, попадали в тепло городских квартир. А основная масса в преддверии холодов оставалась на улицах. Их безжалостно топтали ноги, давили колеса, сгребали лопаты, куда-то увозили машины.
Раньше писали: «Осторожно, листопад!» Но это было когда-то…
Художник
Из трещин расколовшейся тверди сочилась огнедышащая магма, сжигая леса и дома, погребая дороги и нивы. Бессильные противостоять огню одни бежали, другие сгорали. А художник услышал в грохоте недр трубы небесные, возвещающие рождение нового мира, увидел в огнепепельном факеле над кратером зовущий маяк. И спешил запечатлеть неповторимость происходящего. Но краски переливались одна в другую стремительней, чем удавалось найти им соответствие в палитре и бросить на холст. А растущий конус все более заслонял горизонт, и все менее виделось сквозь дым и пепел.
Спасшиеся кричали и предупреждали мастера, давали советы, но заглушались взрывами в жерле вулкана. И горящие языки лавы давно отрезали художнику путь к спасению, окружив удушающими газами. Теряя силы, мастер стал бросать наработанные холсты ушедшим, но они вспыхивали над расплавом или подхваченные ветром, уносились в неизвестность. Со временем, возможно, что-то обнаружится в раскопах как малость того, что видел и хотел поведать очевидец извержения.
В музее
Боги в своей нетерпимости давно бы поубивали друг друга, но люди помешали: Воздвигли храмы, отдали лучшие дворцы земные. Явленные из камня, металла, радуги, помещенные в рамы, оклады и на пьедесталы, боги бездельничают и распутствуют, чревоугодничают и вершат неправые суды, требуя поклонения окружающих и веры в собственное бессмертие.
И женщины искренно дивятся мадоннам, будто сами не держали на руках и не кормили грудью детей; мужчины – чужим подвигам, будто нет в собственных мускулах силы, а рядом – прекрасных женщин.
Общими усилиями люди спасают богов от вандалов, согревают в холод, прячут от жары, извлекают из руин, восстанавливают их молодость и пьедесталы.
Обессиленные возрастом, сраженные недугами и бедами уходят люди из жизни, оставляя бессмертие своим кумирам.
Храм
Увенчанная куполами и крестами старого храма площадь вбирала в себя улицы города, суету его будней и многолюдье праздников.
Дворец культуры, построенный на площади, заслонил храм, гостеприимно распахнул двери, осветил окна, обещая полностью занять досуг и души горожан. Улицы потянулись к дворцу, и окна окружающих домов рассматривали его с интересом и почтением, и люди привыкли к новым дорожкам возле него.
А храм ветшал, утрачивал убранство и иконы, серебро и золото окладов. Знатоки доказали, что никакой ценности он не представлял. Но, покидая площадь, быстро теряешь дворец из виду. А плывущие в облаках храмовые кресты долго смотрят вслед, благословляя уходящего.
Стекло
Стекло давало помещению солнечный и лунный свет, уличную информацию, берегло тепло, на нем выводились морозные рисунки и заветные вензели. Оно избежало ударов судьбы, мячей, неосторожных жестов. Но с наступлением весны его сочли ненужным. Нашли, что оно пропускает не все лучи, мешает новым веяниям, при жизни в раме оказалось.
Пока выставляли раму, стекло разбилось.
– Видите, какое ненадежное! – сказали одни.
– Напрасно мы его так, – сокрушались другие..
– Кто же знал, что оно разобьется, – оправдывались третьи.
Но все знали, что стекло хрупкое.
Страница
Страница была интересной. Не один взгляд на ней задерживался. Не один вздох она породила. Не одна слеза была над ней пролита. Каждый находил в ней отзвук собственных мыслей и чаяний. Среда вот только ее затирала, переплет подавлял. Порываясь каждому пожаловаться на несправедливости, она вырвалась из книги и затерялась, ибо не могла ни постоять за себя, ни объяснить в себе многое.
И книга без нее не та. Самые близкие подруги не скажут того, что могла поведать пропавшая. Соседки уверять станут, что ничего особенного в ней не было. Но с этой страницей исчезло то, что ищут и не находят в других.
Запятая
Перо задумалось. Запятая спрыгнула на страницу и привычно изогнулась. При виде ее согбенной фигуры голос сочувственно понизился. Заминка была воспринята за глубину чувств и поставлена в заслугу запятой. Ее повысили: доверили большие паузы. Признательная запятая еще более скрючилась. На банкете в ее честь она лишь кивала и мало что слышала. Но ораторы не смущались и обходились восклицательными знаками.
На другой день запятая, привычно спрыгнув на страницу, попробовала распрямиться, чтобы придать себе значительность, и не смогла. Но паузу следовало продлить, и над запятой поставили точку. Теперь одну работу выполняют двое и постоянно ссорятся между собой, доказывая друг другу собственную значимость.
Пепельница
За рабочим ли столом, за праздничным ли – без пепельницы не обойтись. Звезд с неба она не хватает, но охотно помогает тем, кто стремится к ним.
Кто-то пообещал написать о ней рассказ, но то ли забыл, то ли не успел. И пепельница до сих пор ждет, чтоб на нее обратили внимание. Она рассказала бы миру о сгоревших и незажегшихся спичках, о сломанных сигаретах и папиросах, о преждевременно затушенных окурках, про пепел угасших страстей и развеянный дым стремлений.
Ваза
«Ваза тоже радуется!» – воскликнула хозяйка, поставив цветы в центре стола.
Действительно, букет и ваза прекрасно дополняли друг друга и весь вечер ловили на себе скрытные и откровенные восхищенные взгляды.
Через несколько дней букет заскучал и исчез, но ваза уже не могла жить без цветов, а они все реже навещали дом, и появлявшихся перехватывали другие вазы, более яркие и модные, и уже не ее, а их называли дорогими.
В своем затянувшемся одиночестве ваза винила непостоянство цветов и коварство подруг, легкомыслие мод и даже себя, хотя вины своей не видела. Она преувеличивала, конечно, рассказывая соперницам, что когда-то все цветы относились к ней с должным вниманием. Ее прежнюю единственность могла бы подтвердить хозяйка, но та не любила вспоминать былое. А намеки на то, что и она была когда-то дорогой, всерьез не принимались: считалось, что раньше все было дешевле.
Когда пришло увлечение старыми вещами, вазу осыпали цветами и называть драгоценной стали. Но годы не прошли бесследно: царапины превратились в морщины, те – в трещины, и ваза рассыпалась от неосторожности очередного букета, тут же переметнувшегся к другой. И только веник проворчал что-то неразборчивое, да звякнуло в ответ недовольное ведро.
Портрет
– У нее каменное сердце, – говорили о красавице окружающие ее поклонники и отступались.
Но ее образ преследовал отступников. Кто-то пригласил ваятеля, и бюст неприступной дамы украсил дом заказчика. Его примеру последовали другие, и вскоре не осталось ни одного уважающего себя мужчины, у которого не было бы скульптурного портрета обожаемого идола. Правда, теперь каменным было не только сердце
Красавица возмущалась тем, что нарушены были ее единственность и неповторимость, но успокаивало то, что ее красота запечатлена для вечности. А владеющие ее портретом тщеславились суммами, затраченными на окаменевшую красоту.
Недовольство копилось только в душе и глазах ваятеля. И однажды он не сдержался.
– Напрасно рассчитываете на вечность, сударыня! – бросил он на одном из сеансов.. – Ваши каменные копии переживут вас, но и они неинтересны для потомков, потому что красота ваша ущербна, – в ней нет материнской любви.
– В таком случае вы – плохой ваятель, – возразила женщина и покинула мастерскую.
– Я не могу высечь в камне то, чего нет в оригинале, – вздохнул художник.
То ли она не все высказала мастеру, то ли решила отстоять совершенство своего облика, но поостыв, вернулась, и спор продолжился.
Более поздние портреты обрели черты, которых не было в ранних работах скульптора. А через двадцать лет мастер сказал жене, указывая на дочерей:
– Вот теперь ты и твоя красота обрели бессмертие.