Глава 11
Становлюсь взрослой
Становлюсь взрослой… – Безумная любовь. – Семья Маркаровых. – Девять лет замужества. – Гастроли с Гердтом. – Огурцы и стихи. – Свидание у райкома партии. – Зяма и Шуня.
Прожив, как теперь понимаю, легко и весело почти до двадцати двух лет, я влюбилась так отчаянно, что не приведи Господь. Маркаров, Эдуард Аркадьевич, приехав из Тбилиси, учился на моём арабском отделении тремя курсами младше. Вместе со своим другом Женей Примаковым (потом ставшим академиком и видным политиком Евгением Максимовичем) он увидел меня не в институте, а летом сорок девятого года на теннисном корте в Гаграх. И осенью, с начала его второго, а моего пятого курса, приступил к плотному ухаживанию…
Бог наказать захочет – разум отымет. Так и было – ни о чем не думала – ни о том, какой характер, ни кто мама-папа, ни к чему привык. А следовало бы: вся семья – работники КГБ, папа – подполковник, мама – капитан, муж сестры – не помню звания. Я в тот момент, а это 1950 год, ещё дочка врага народа (реабилитировали папу только в 1954 году), так что и для той семьи далеко не подарок. Но Тбилиси – мальчик хочет! Поэтому роман был недолгим – весной пятидесятого поженились.
Когда я объявила, что выхожу за него замуж, среди родственников, друзей, знакомых не было ни одного человека, который не хватал бы меня за руки, умоляя этого не делать. Даже мой (и его) профессор Харламий Карпович спросил меня: «А что говорит ваша мама?» А мама, видя безнадёжность ситуации, спросила только: «Он обижать тебя не будет?» И поставила только одно условие: «Ни я, ни папа никогда не будем в доме у Маркаровых, они к нам – пожалуйста, а мы – никогда». Позже я узнала: в момент нашего романа к маме на работу, то есть к её начальству, приходили из КГБ и интересовались нашей семьёй. Мамин начальник был друг и ей об этом рассказал. Так что она, как всегда, была полностью права.
Мой свекор, Аркадий Моисеевич Маркаров, тбилисский армянин, был следователем. После двадцатого съезда был изгнан из КГБ и отправлен на пенсию. Слава богу, о подробностях его тбилисской деятельности я узнала много позже, но интуитивно испытывала полную к нему неприязнь. Он, естественно, не выносил меня еще больше, но вынужден был терпеть. А я мстила ему, рассказывая антисоветские анекдоты… Свекровь же, Вера Михайловна, полюбила меня и была ласкова и заботлива. И, самое удивительное, не осудила, а даже поняла мой уход от ее сына.
Она поразительно доказала это года через три после развода: пришла к нам домой навещать внучку – Катю. Я была на работе, а в ванной в тазу была замочена для стирки Зямина пижама. Она ее выстирала, а кроме того, зная, что мы обожаем грузинскую еду, приготовила сациви.
Я прорыдала девять лет замужней жизни: Эдик был патологически ревнив. И я, будучи до идиотизма верной и порядочной, пребывала в постоянном состоянии доказывания этой верности. Все это любовь подтачивает, и когда на десятом году нашей жизни я была в очередной раз оскорблена и унижена, совершенно мгновенно и шоково я объявила мужу, что никогда ему не изменяла, но с сегодняшнего дня ощущаю себя свободной, его не люблю и женой ему больше никогда не буду. Он не понял, что наступил предел, и, надеясь, что все рассосется, не уходил под предлогом, что «некуда». Так и длилось. Поэтому, уезжая с театром, я была совершенно свободной, как в ранней молодости, от любви и влюбленности, как говорится, «готовенькой».
Эдуард Маркаров. «Понятно же, что влюбилась!»
Во время гастролей на глазах всей группы Гердт оказывал мне совершенно определенное внимание, за что даже поимел разговор с «сорок первым» (так называли сопровождавшего гастроли театра кагэбэшника – в группе обычно бывало сорок человек). Это был скорее выговор с угрозой, на который Зиновий Ефимович смело и решительно сказал: «Не ваше дело».
Во всех странах, где гастролировал театр, – в Египте, Сирии и Ливане – работали знавшие меня по институту арабисты. Естественно, забирали меня в мое свободное время (и, конечно, с радостью и Гердта) и возили по разным интересным местам: поздно вечером, когда нет туристов, к сфинксу и пирамидам, в модный огромный ресторан «Сахара-сити» в пустыне, ресторан на яхте короля Фарука… По инструкциям, полученным нами еще перед отъездом, ни Зяма, ни тем более я не имели права ходить в эти «злачные» места. Совершенно осмелевший Гердт, когда мы танцевали на этой яхте в приглушенном свете под музыку пианиста, тихо наигрывавшего La vie en Rose, говорил: «Я в последний раз за границей, вы в первый и последний, плюньте!» (мы были тогда еще на «вы»). Он абсолютно закусил удила, ни на кого не оглядывался, ни на театральных, ни на посольских, ухаживал – наотмашь! Жившая со мной в номере актриса Вика Смирнова говорила: «Такого Гердта мы еще не видели!» Узнав от нее, что я больше фруктов люблю огурцы, через день их приносил…
Но сгубили меня не огурцы, а стихи, стихи (продолжавшиеся – какое счастье! – всю нашу совместную жизнь), и, конечно же, общая реакция на все: людей, события, искусство. За целую жизнь разошлись один раз – мне понравился фильм «Чистое небо»: «Ты, наверное, заболела!» Посмотрев для проверки еще раз, поняла – он прав.
Наверное, от того, что роман протекал так публично (наедине перешли на «ты», а на людях были на «вы»), в поездке завершен он не был. Единственное – расставаясь, договорились через день встретиться. Назначили встречу недалеко от моего издательства (оно около метро «Парк культуры») на Садовом у Киевского райкома партии, рядом с высоткой МИДа – теперь в этом особняке, естественно, банк. Было это 28 апреля 1960 года. Я, выйдя из издательства, пошла пешком, и передо мной открылась дверь подъехавшего «москвича». «Как в детективе», – сказала я. «Ничего подобного, я – свободный человек». Оказалось, приехав с аэродрома и проводив всех гостей (тогда за границу ездили редко и было принято устраивать встречу), Зяма сказал жене: «Я полюбил другую женщину». «Таню?» – спросила она. «Да». Он понимал, что всаживает нож. Но, на его счастье, нож не вошел: «А квартира?» – спросила жена. «Она твоя».
Подъехал свободный человек
Мы поехали на холостяцкую квартиру приятеля Зямы, который дал ему на неделю ключи, и с тех пор тридцать шесть лет не расставались.
Зяма к этому времени был уже достаточно широко известным артистом. А ничто так быстро не становится сладостно обсуждаемым, как события «личной жизни» любимцев публики. Поэтому у моей мамы раздался звонок писателя-сатирика Бориса Ласкина, с которым я была знакома (а Зяма со своей стороны тоже), и он сказал: «Я очень хорошо отношусь к вашей дочке и поэтому считаю своим долгом сказать: Гердт очень любит жениться, а ведь у Тани ребенок…» Это действительно имело место: кроме двух зарегистрированных браков было несколько проходных, недолгих, но настоящих – суп варили общий. Обо всех Зяма рассказал, некоторые были вполне достойными. Несколько лет спустя мы встретились в каком-то застолье с Ласкиным, и Зяма напомнил ему его звонок, сказав: «Просто когда ты надевал штаны и уходил – я женился».
Таня и Катя. 1957
Действительно, вспоминая сегодня стремительность развития событий и ставя себя на место мамы, опять восхищаюсь ею: за десять лет до этого она только спросила меня: «А он тебя обижать не будет?», а теперь сказала, что «конечно, волнуюсь, уж очень все скоропалительно». Выслушав эти ее слова, я вышла к Зяме, который ждал меня у ворот (мы куда-то шли) с вполне ясно-печальным выражением лица.
– Что?
– Да вот мама…
Взяв меня за руку, Зяма тут же велел вести его к родителям. Удивленная Шуня открыла дверь. Сняв кепку, с порога Зяма сказал: – Я обещаю вам, я буду жалеть вашу дочь.
Пауза.
– От такого сложного монолога я устал. Можно чаю?
И мы сели пить чай. И, удивительно, было ощущение, что это совсем не в первый раз! Когда спустя полчаса мы с ним уходили, я спросила у мамы: «Ну что, теперь тебе спокойнее?» – «Абсолютно», – сказала она.
Она как-то сразу его приняла и испытывала всю дальнейшую жизнь полное к нему доверие. Восхищалась его поглощенностью поэзией, вкусом, дивным чувством меры в актерском искусстве. Он же ее заобожал безмерно! Рассказывал о ней на своих творческих выступлениях. – Мама моей жены, – говорил он, наступала пауза.
– Вы правильно вычислили – это теща. Но в русском языке это слово несет негатив, а в моем случае совсем наоборот – подарок судьбы.
Попав в первый раз через год нашей жизни, 25 января, на наши с мамой именины, был восхищен обществом – этих представителей старой московской интеллигенции он не знал. При очень взрывном характере Зяма от Шуни выслушивал критические замечания с полным благоговением. Как-то в ее присутствии, будучи, как он сам про себя говорил, «глубоко легкомысленным», сказал: «Это стоит всего тысячу». «Зямочка, – сказала Шуня, – если можно, эту фразу без “всего”, ведь полно людей, для которых это очень весомо». Он согласился немедленно, сказав, что и для него это также вполне еще существенная сумма.
Когда Гердта спрашивали, какое у него хобби, он говорил: Собираю ангелов. Это люди без чувства юмора.
Шуню он включал в их число. Обожал рассказывать, как она воспринимает анекдоты: «Начинаю – у молодого человека умерла жена. Тут же Шуня перебивает, говоря: “Как может быть смешно, если у молодого человека умерла жена?!” И я понимаю, что у нее в первый же момент возникает мысль: он женится, у детей мачеха… Или: в аптеке провизор говорит молодому человеку: “Для того чтобы получить цианистый калий, недостаточно фотографии вашей тещи, нужен еще и рецепт…” Шуня: “У него была такая страшная тёща, что он решил отравиться, и, дурак, пришел без рецепта?” Умираем от хохота, и я говорю: “Такая позитивная идея ему в голову не приходила…”»
Она тоже иногда совершала неожиданные поступки. Когда Зиновий Ефимович начал выступать со своими вечерами (чаще всего они имели название «Рассказ о профессии, о друзьях, о себе»), он довольно долгое время меня и близких друзей на них не пускал. Как-то он вернулся со своего вечера в Бауманском университете. Раздался звонок – Шуня, поговорив со мной, попросила Зяму. Он, покраснев и захохотав, закричал: «Вы там были?!» Она ему сказала: «Зямочка, стихов хотелось больше, но все замечательно!» Оказалось, никому не рассказывая, попросила свою подругу, внук которой был студентом Бауманского, купить билеты на Зямин вечер.