Развод
Посвящается моему мужу, вдохновившему меня на развод.
Подруга
Наши встречи похожи на работу выверенного механизма, где части расходятся в разные стороны, чтобы потом снова сцепиться своими идеально подходящими шестеренками. Меняются страны, мужья, занятия, у нас рождаются дети, появляются и исчезают любовники. А шестеренки все вертятся, подогнанные друг к другу кем-то, хорошо понимающим в искусстве случайных совпадений.
Мы с Зоинькой сидим в креслах «Американ комфорт» перед телевизором в моей тель-авивской квартире. За окном несусветная жара, и воздух колышется, обтекая предметы, как на картине Эдварда Мунка «Страх». Мы сидим в прохладе – да благословит Бог того, кто изобрел кондиционер. И вообще электричество. Так же заодно спасибо за телефон, холодильник, стиральную машину и за многие другие вещи, не постижимые моему уму.
Наши ноги задраны на удобных подушечках. Тела утопают в мягком ортопедическом киселе. По дороге домой мы зашли в кондитерскую, а потом в видеосалон. Купили шоколадный торт и два диска с Джейн Фондой «Фитнес для женщин после сорока» – один мне, другой – Зоиньке. Фонда – красавица. А ведь ей, должно быть, уже шестьдесят. Мы едим шоколадный торт. Зоинька говорит с набитым ртом:
–Ты можешь, как Фонда, ногу задрать?
–Нет. А ты?
–Только один раз. Потом меня надо будет заново собирать по винтику. Еще кусочек?
–Давай. Ничего, что мы столько жрем?
– Ничего. Мы же смотрим фитнес! Слушай, я хочу обсудить с тобой что-то очень важное.
–Ну?
–Не «ну», а мне нужно, наконец, поговорить с тобой серьезно. Я хочу вырваться из этого чертового замкнутого круга. Понимаешь? Хочу расправить крылья и полететь.
–Ты опять про развод?
–Да.
–Хочешь полететь, говоришь? И полетишь, еще как полетишь. Вверх тормашками. Он тебе это устроит, можешь не сомневаться.
– Да послушай ты! – говорю я. – Ровно двадцать лет назад я повисла на своем муже. И все раскачиваюсь туда – сюда. А отпустить страшно. Пора мне улетать. Я это чувствую. Если не сейчас, то уже никогда. И будь что будет. Главное – расслабиться и почувствовать прелесть полета. И тогда в мою жизнь ворвутся красочным каскадом новые события. Мне станут доступными любые радости жизни и какие угодно развлечения! Развлечения! Именно их-то мне всегда и не хватало.
(Джейн Фонда уже заканчивала второй сет упражнений для пресса.)
–Разрушить семью ради каких-то там развлечений? Это же глупость несусветная, – говорит Зоинька. – Ты же не ребенок!
–Нет, ты только представь себе: ночь, приглушенные огни заведений, случайные мужчины и женщины, танцующие в полумраке. Еще пива, еще вина, еще виски. Еще, еще, еще…Дым сигарет, и всюду музыка. Кто-то танцует уже совсем близко. Он смотрит мне в глаза. Потом прижимает меня к себе в танце: «Уйдем отсюда, красавица?»
–Этим люди занимаются в молодости, а тебе уже за сорок. Опоздала ты, дорогая.
–Глупости. В молодости люди этим занимаются просто так, от нечего делать. А у меня это – лебединая песня. Прощальная гастроль, и она пройдет с грандиозным успехом. И потом, ты – то налеталась вдоволь. Вон у тебя, сколько всего было.
–«Сколько» – это еще не достижение.
–Нет, достижение. Огромное достижение. Ты же знаешь, что у меня было раз – два, и обчелся.
–Еще было «три», насколько мне известно. Ладно, лети. Только, пожалуйста, не расшиби себе башку. А главное – береги нервы. Господи, честно говоря, это – ужасно. Я же через все это проходила трижды. Но первый мой развод, конечно, был самым кошмарным. Сноровки никакой, а на рожон лезешь, как сумасшедшая. Сейчас-то я уже виртуоз. Дай мне любого, и я с ним разведусь в два счета. Он даже пикнуть не успеет. А вот ты что будешь делать? Намучаешься, боюсь.
–Спасибо, что поддерживаешь меня. Вселяешь оптимизм.
–Да я же ничего не хочу сказать. Решила, так делай. Кстати, а муж как ведет себя?
–Благородно пока что.
–А родители знают?
–Нет.
–А дети?
–Тоже нет. И ты пока никому не говори, очень тебя прошу.
–За кого ты меня принимаешь?
Зоинька встала с кресла, взяла грязные тарелки из-под торта и отнесла их на кухню. Раздался шум воды и звяканье посуды в раковине.
–Знаешь что? Не морочь мне голову, – Зоинька вернулась из кухни. – Я-то тебя прекрасно знаю. Развлечений она захотела. Свободы и независимости.
–Да, а что тут такого?
–Если не хочешь – не рассказывай. Только не надо мне голову морочить. Глаза у тебя вон какие безумные. (Она помолчала.) – Короче, кто он?
Наша дружба началась еще в Москве, во время поступления в музыкальное училище. Оно должно было принести мне избавление от ненавистной школы с сильным наклоном в математику, где цифры слипались у меня перед глазами в отвратительное кишащее месиво, как в дурном сне. Мне светили три двойки в году по основным предметам. Математика, Физика, Химия.
Помню мои истерзанные скукой тетради с измятыми посеревшими уголками. На первой странице были задачки, списанные у тощего мальчика с хроническим гайморитом и выдающимися математическими способностями. На следующих – квадратились обрывки стихов, приходивших мне в голову. Зачерченные скукой почти дочерна листы и далее – километры белого неоплодотворенного бумажного пространства. Оно переходило из белизны тетради в сереющий снежный пейзаж за школьными окнами, а потом обратно в тетрадь. Это было бесконечно и окончательно, как моя тоска.
На переменах я всегда брала с собой свою сумку и никогда не выпускала ее из рук. В ней была моя тайна, – конверты с письмами, полными признаний мне в любви и страстными пассажами о моих талантах красоте и достоинствах души. Я писала их себе сама, запечатывала в конверты, наклеивала марки и опускала в почтовый ящик. Потом надо было ждать. Через неделю – две приходило письмо со штемпелем почты, уже слегка поистрепавшееся в дороге и приобретшее некоторые очертания реальности.
«Дорогая Катя! – говорилось в таком письме. – Дорогая Катя! Ты даже не можешь себе представить, как я скучаю по тебе и как я жду твоих писем. Когда я вспоминаю время, проведенное с тобой, на ум мне приходят только самые замечательные вещи. Я люблю тебя всем сердцем. Я думаю о том, какая ты красивая, умная, талантливая, нежная и прекрасная, и душа моя переполняется счастьем. Однажды твои одноклассники и даже учителя тоже увидят это и удивятся, как можно было не замечать тебя и не благодарить судьбу каждую секунду за то, что ты была с ними рядом. Я желаю тебе от всей души испытать много радости в жизни, встретить настоящую любовь и сделать что-нибудь очень значительное, может даже великое. Люблю тебя. Обнимаю, твоя Катя».
Да, я была тогда беспросветно одинока. Спасение пришло. когда я уже в буквальном смысле стояла на краю. Было это так: после урока математики, наполнившего мою душу привычной дозой отвращения, я решила, что мне пора. Оставалось еще три урока, но я уже взяла с вешалки свое дохленькое пальто на ватине и вышла из школы. Никто не обратил на меня внимания. Отчаянье разрывало мне душу. Я побежала в сторону Москвы-реки. У берега, где институт Атомной Энергии имени Курчатова, сбрасывал в воду теплые радиоактивные отходы, лед подтаял, и там зияла черная полынья. Моржи пристроили к ней мостик, чтобы проводить сеансы закаливания. Это было не совсем честно, – ведь вода там была градусов на семь теплее. Хотя повышенный уровень радиации вполне компенсировал этот недостаток. Вся остальная река была во льду, на котором вдалеке сидели неподвижные, вмерзшие в свои валенки, рыболовы.
Я подошла к самому краю полыньи и посмотрела в воду. Рядом с белым снегом вода казалась особенно черной. Надо было всего лишь сделать один единственный шаг, и все было бы кончено. Было тихо и безветренно. Вдалеке позвякивали трамваи. По небу ко мне приближалась медленно и плавно большая черная птица. Жалость к себе стиснула мне сердце.
–Прощай, о птица! – хотела я крикнуть ей. Но птица оказалась проворнее.
Отвратительное банальное «Кар» проткнуло мне слух. Потом еще и еще раз. Птица почти полоснула меня своим ледяным черным крылом. Наверное, ее привлекла металлическая пуговица на моем пальто из синтетической ткани в безобразную клеточку. Была уже середина зимы, и я мерзла нещадно, проклиная ватин и оторочку воротника из искусственного Чебурашки. Ворона своим карканьем сбила весь пафос. Я отскочила от полыньи. Топиться в проруби расхотелось совсем.
–Спасибо, птица, – крикнула я ей.– Я все поняла.
Так мое спасение пришло ко мне в обличие вороны. Совсем скоро родители заговорили о том, что «у девочки способности к музыке». Надо бы ей в Гнессинку что ли. В тот ужасный год весна все-таки наступила, хоть мне в это уже не верилось. Я смотрела в окно на огромные обломки льда, которые плыли по реке. Они наталкивались друг на друга и поднимались над водой, как ледяные крыши, а иногда вдруг выстраивались в ровный ряд. Однажды на одной такой льдине оказалось собака, и какой-то человек полез ее спасать. Он перепрыгивал с одного ледяного обломка на другой. Лед шатался под ним, и ледяные брызги вырывались наверх фонтаном. Собака боялась подойти к краю и только жалобно тявкала, пока спаситель ни схватил ее на руки и не выбросил на берег. Собака весело отряхнулась и побежала себе прочь, даже спасибо не сказала. А человек пошел своей дорогой. Я все это сама видела из нашего окна.
–Катя, ты почему не играешь на рояле? Еще полчаса осталось.
–Да играю я, играю…
Зоинька возникла из списков поступающих и проявилась солнцем, пробившим ее пушистые кудри на просвет входной двери. Она была совсем другой. Для нее – круглой отличницы и избалованной дочери литовских переселенцев, поступление было очередной ступенькой вверх на хрустальной лестнице ее сказочно – прекрасной жизни. Путь этой девочки с тонкой талией, роскошно развитой грудью и стройными ножками в почти игрушечных туфельках, казалось, был устлан розами. Где бы она ни появлялась, с кем бы ни заговаривала, все как в сказке становилось приятным, милым и ароматным. Казалось, Зоиньку окружал ореол цветочной сладости. «Прелестная девушка»– говорили про нее, пророча ей легкое поступление и такое же легкое счастье.
Было жарко. Москва задыхалась и плавилась в испарениях асфальта. Прохожие потели нещадно, выставив напоказ свои обмякшие за зиму, незагорелые тела. Зеленым оазисом нас приманил к себе зоопарк: сооружение, где несчастные животные тянули пожизненный срок в своих печальных клетках. Мечта о прохладе, о тени разлапистых экзотических деревьев, о блаженстве поедания мороженного возле журчащего потока с пингвинами толкнула нас внутрь.
С нами была еще одна девочка, Таня Сунцова, отличница и сильная претендентка на поступление. Волевая, близорукая девочка из подмосковного городка обладала уникальным музыкальным слухом. Все что она делала, можно было определить пудовым словом «добротно». Она всегда побеждала более одаренных и менее сосредоточенных своих конкурентов. «Пусть это не так талантливо, зато точно и профессионально», – говорили про нее. Мы трое были лучшими из поступающих. На других претендентов мы смотрели с брезгливым равнодушием прохожего, случайно наступившего на слизняка.
Иногда мы оставались ночевать друг у друга, чтобы подольше позаниматься и утром вместе поехать на очередную консультацию или экзамен. Однажды Таня осталась у меня. Мы уже ложились спать, и Таня подошла вдруг к моей маме и тихо сказала ей что-то на ухо. Мама изменилась в лице, потом кивнула и пошла в ванную. Она вернулась с тазом, полным воды, поставила его перед балконной дверью и проверила все замки на окнах.
–Понимаешь, я могу ночью встать и выйти на балкон, – сказала мне Таня. – Это не опасно ни для кого. Я никому ничего не сделаю. Только вот сама я могу упасть, если вдруг перелезу через поручни. Ты ведь не боишься?
А чего тут бояться? Грохнется она с двенадцатого этажа – подумаешь дело. У меня внутри все похолодело от страха. В ту ночь я не спала совсем. Задремывала и от любого шороха открывала глаза и пялилась в сторону Таниной кровати. Сердце билось у меня где-то в горле, а утро все не наступало и не наступало. Таня не встала в ту ночь. Она даже не переменила позы, а спала, как заснула вечером, выпростав ногу из-под одеяла и обняв подушку двумя руками. Потом мне уже больше не хотелось приглашать ее ночевать.
Уже почти месяц наш тройственный союз держал абсолютное лидерство среди целой толпы лучших из лучших, осмелившихся мечтать о Гнессинке. Наш «треугольник» еще не начал трещать по швам, И дружба перекатывалась, как пушистый теплый шарик, из одних нежных рук в другие, а из других в третьи. Но, вероятно, в самой природе вещей заложена парность, которая всегда вытеснит третьего и оставит только двоих для продолжения любого процесса. Мы уже начинали чувствовать, что это случится и с нами. Кто будет принесен в жертву, было еще не ясно, и все время что-то перевешивало то в одну, то в другую, то в третью сторону.
Мы втроем тащились по раскаленным дорожкам зоопарка. Теплая газированная вода только усиливала жажду. Разъезжаться по домам совсем не хотелось. Возле клетки с верблюдом, где Таня отважно предложила чудовищу кусок булки, мы с Зоинькой вдруг пересеклись взглядами.
–Бежим? – предложила одна шепотом.
–Бежим! – ответила вторая.
Таня ничего не замечала и продолжала увещевать верблюда своим колоратурным сопрано. Мы с Зоинькой осторожно отступили в тень дохленьких деревьев, потом проскользнули между смердящими вольерами и быстро продвинулись в сторону выхода. Уже издалека мы видели Таню, которая растерянно смотрела по сторонам. В эту секунду совместно совершенное преступление связало нас навсегда.
Очень сложно притворяться, когда любишь другую, другого, другое. Когда душит желание отделиться, отвязаться, отпустить нелюбимые руки, разбежаться в разные стороны и не встречаться больше никогда. Конечно, это было предательством. Но разве нет предательства в любой страсти, в любой привязности, в любом соединении? Ведь в этот момент обязательно причиняешь кому-то боль, отнимаешь у одного в пользу другого. Причем отнимаешь с кровожадным удовольствием. Иначе и быть н6е может. Кто не согласен со мной, пусть покопается на заброшенных свалках своей души. Там он найдет истлевшие останки своих замученных нелюбовью жертв.
Мы с Зоинькой как на крыльях неслись в сторону Арбата, как будто крик Тани «Девочки, куда же вы?!!!» еще мог настичь нас по дороге.
–Она, наверное, здорово на нас обиделась.
–Да, бедненькая Таня. Стоит там одна возле верблюда. А мы – такие заразы!
–Ужас просто! А как ты догадалась, что я хочу смыться?
–Я сама хотела смыться больше всего на свете. Ну и жара сегодня.
– Давай зайдем куда – нибудь, посидим в прохладе.
Старый Арбат был еще одной причиной страстного желания оказаться в Гнессинке. Каждый день можно будет болтаться здесь сколько угодно. Нарядная пешеходная улица в серой Москве – уму не постижимая роскошь. Художники продают здесь картины, музыканты играют прямо на мостовой, поставив на землю раскрытые футляры, в которые прохожие кидают монеты. Грузинский салон с украшениями и ресторанчиком, где вполне можно наскрести на порцию хачапури. В тот день денег на кафе у нас не было. В галантерейном магазине можно было немного остыть под вентилятором, но остаться подольше не получилось. Грудастые тетеньки в специальных фартучках уже начали шипеть на нас. Мы вышли снова на душную улицу.
Совсем рядом оказался небольшой уютный часовой магазин. Мы толкнули тяжелую резную дверь. На ней дружелюбно звякнул колокольчик. Покупателей не было. Две продавщицы точили лясы за прилавком. По всем стенам были развешаны разных размеров и конфигураций часы. С ходиками, кукушками, серебряными и золотыми стрелками, круглые и квадратные, всех цветов и размеров, большие и маленькие. Все они показывали разное время. В уютном углу стояли два удобных кресла. Мы с Зоинькой присели в них, предвидя немедленную расправу. Но никто не обратил на нас внимания. Мы сразу же поплыли в этом прохладном тикающем ковчеге по волнам разговоров, откровенных признаний и первых взаимных восторгов.
Потом за окнами начало темнеть. Это значило, что мы сидим в магазине уже порядочно. Посетителей по-прежнему не было. Странно: в других магазинах – толчея, а здесь – никого. Куранты пробили полночь.
–Не подскажете. Который час? – спросила я у продавщицы.
–Понятия не имею. Наверное, часов шесть – семь. Кто ж его знает.
–А на прилавке там у вас нет правильных?
–Вот, смотрите, – показала она. – На этих– шесть пятнадцать. На эих – пол седьмого, а на этих вообще двенадцать сорок. Выбирайте. Что вам больше нравится.
Странно было находиться посреди темнеющей и тикающей комнаты, где невозможно определить время. Было ясно – здесь вмешались высшие силы. Мы вышли на пустую улицу. Теперь нас было только двое.
Назавтра были полные тоски Танины глаза, ее бледное, показавшееся вдруг очень некрасивым, лицо. Она не спала всю ночь. Плакала. Старшая сестра просидела с ней на прохладном балконе до рассвета. Держала Таню за руку и все гладила, гладила ее мягкую маленькую ладошку:
–Не расстраивайся. Они, наверное, просто пошутили. Завтра вы опять будете вместе. Хочешь яблочко?
–Они бросили меня, как ненужную вещь. Я такого от них не ожидала. Особенно от Кати.
(Почему это, особенно?)
В тот день Таня завалила экзамен и исчезла из нашей жизни навсегда. Говорили, что она пропустила год, а потом поступила то ли в «Октябрьской революции», то ли в «Ипполитовское», то ли вообще уехала в другой город. С тех пор прошло бог знает сколько лет. Мы никогда ее больше не видели.
Идеальная жена неслышно ступает по квартире. Она где-то здесь. Воздух пронизан тончайшими вибрациями ее присутствия. Мужчина существует в сладком киселе домаашнего уюта. Тумбочка слева, дверь в клозет – справа. Рефлекторно. Жена где-то рядом, она растворена в пространстве привычным запахом и легким приветливым щебетанием птички, не слишком роскошной, но зато мало гадящей и не требующей особого ухода. Ее присутствие – это легкий аромат духов и тихие шаги по свежевымытому полу. Только любимый муж захотел, и вот его уже обвивают ее теплые руки, касаются ее нежные губы. А пожелай только он, и жена отвалила. Где-то в дальней комнате тихонько складывает постельное белье ровными стопочками и напевает тихую счастливую песенку. Или она ушла с собакой в парк на прогулку. И все это – с улыбкой на обработанном косметичкой (усы-брови-пилинг) лице. В шкафах порядок, в доме чистота, на кухне – обед. А главное, – все, что говорит и делает муж, ей очень даже нравится. Она сидит в фартучке, сложив умильно руки на груди, и излучает спокойствие, согласие, благоговейный восторг.
Я слишком долго была такой. Каюсь. И вот результат: я сломала прутья семейной клетки. Под невзрачным оперением оказался новый слой роскошных, цветных, рвущихся на волю крыльев. Да, крыльев! В связи с этим, граждане судьи, я и требую развода!
Слышу возражения своего мужа – дадим и ему высказаться:
–Это ты-то сидела в фартучке? Ты всегда делала то, что твоя левая нога захочет. А я всю жизнь вкалывал для тебя и детей. А насчет порядка в шкафу, – ты туда давно заглядывала? Я уже молчу про то, что ты никогда не гладишь мне рубашки сама. А сдаешь их в прачечную. А я хоть в чем-нибудь отказал тебе?
– Прекрати! Причем тут рубашки? Ты отказал мне в элементарном тепле, в ласке, в любви! Кто всегда говорил, что в постели женщина кладет голову на плечо мужчине только в кинофильмах? Что это страшно неудобно, и режиссерам часами приходится выкладывать так актеров, чтобы они выглядели непринужденно?
–Но это правда ужасно неудобно!
–Ну, вот. Все слышали? Ему неудобно. Разводимся. Найду того, кому это удобно. Счастливо оставаться!
И вот я выхожу на просторы темнеющего города, где в сотнях мерцающих ночных баров идет ночная охота. Здесь я – как бы и не я вовсе. Ночь устроена по другим законам. Главный приз достается тому, кто вовремя повернет голову и встретится взглядом с таким же одурманенным ночным существом, ищущим легкой добычи. С тем, кто гибок, изобретателен и оглушен мнимой свободой. Случайные связи, легкость мгновенных побед. Вперед, на волю! Пока я мыла на кухне кастрюли, другие женщины жили полной жизнью. Надевали красивые платья, набивали силиконом лифчики, красили яркой помадой губы, пьянели, танцевали до утра, обнимали чьи-то мускулистые плечи. Пусть мне тоже выдадут мою порцию сумасшествия. Я требую! Ночь – это бездна, и сегодня я заглянула в нее. Там нет оболочек. Одни внутренности сорвавшейся с цепи темноты. Ты скользишь, цепляясь и отпуская чьи-то руки, наполняешь уши музыкой и чужими голосами. На рассвете ты выныриваешь на поверхность истерзанная, обманутая, ничья.
Вернулась под утро. Мой дом смотрел на меня растерянно, как ребенок, которого случайно заперли одного. Очень хотелось пить. Собака услышала журчание крана и загрохотала миской по полу. Я налила ей воды. Устала. Сейчас надо просто поспать.
Встаю в двенадцать. Состояние мерзостное. Тошнота вместе с головной болью. Собака просится на прогулку и хочет жрать. Огуречный рассол обычно помогает. Или пара глотков чего– нибудь покрепче. Но никакого раскаянья! О том, что происходило этой ночью, расскажу позже. Обещаю. Когда пройдет головная боль.
У меня скоро кончится хороший алкоголь. Мягкая дорогущая «Zacapa» уже на дне. Скоро, когда мой муж перестанет меня содержать, мне придется пить всякое дерьмо, которое я буду покупать неизвестно на какие деньги. Наверное, придется здорово экономить, а я к этому не привыкла.
–Ну, вот и подумай хотя бы об этом!
–А что тут думать? Все и так ясно. Я знаю, на что иду. Нам придется разменивать квартиру, и родственники мои попадают в обморок от ужаса «как же все теперь будет? Одумайся!» Не одумаюсь. Потому что я все уже решила и расслабилась.
Кто способен расслабиться, проиграть не может. Все говорят: соберись, бей в одну точку, не сдавайся, иди к своей цели. А я их не слушаю! Именно это, по – моему, и есть дорога в ад. Очень скоро увидишь, как заплетутся твои ноги, и как ум твой зайдет за разум. Несмотря на все титанические усилия, ты все равно будешь обманута. Расслабление и пофигизм – единственно верная философия. Напряженная шея, скрюченные руки, согбенная спина, беспокойный взгляд, – так выглядит большинство людей, если присмотреться. Это – страх не успеть. До конца дней своих так и не заработать, так и не поехать, не приобрести, не переспать, не оставить свой след, не плюнуть в вечность.
Или еще вариант: фигура, изображающая полный успех. Здоровый образ жизни, дорогая фирменная одежда. В кармане только кредитная карта и ключ от авто. Меньше всего ключей – у миллионера, больше всего – у уборщицы. У успешного слишком прямая спина. Слишком раскованные движения, слишком спокойная речь. Напряжение сидит глубоко внутри, на самом дне. Может быть, оно еще сильнее, чем то, что сжирает неудачников. Очень страшно потерять накопленное: деньги, звания, положение в обществе, дружбу, любовь, авторитет. И тогда все. Отвернутся даже самые верные, бросят даже те, кто хоть немного любили.
Наверное, второй вариант чуть лучше. Он с виду симпатичнее и больше годится для глянцевых журналов. Маленький комментарий возле красивой фотографии: такой-то во всей своей красе. Полюбуйтесь на него. Богатство, успех, благотворительная деятельность, кругосветное путешествие, оргии с несовершеннолетними, депрессия, передозировка. Упал в воду с верхней палубы собственной яхты и утонул. Не так плохо, как может показаться на первый взгляд.
Кто способен расслабиться, тот всегда в выигрыше. Потому что он неуязвим. Забери у него все или дай ему все – это ничего не изменит. Утром солнце взойдет, а вечером зайдет. Так же, как всегда. А если обращать внимание на такую мелочь, как твоя собственная жизнь, то вот тебе и пожалуйста. Согбенная спина, напряженный взгляд, плохие анализы.
–Это, конечно очень интересно, хоть и спорно. Так ты мне скажешь или нет, кто он?
–Да никакого «он» нет. Вернее, есть. Но мы никогда не будем вместе.
–Господи, страсти– мордасти какие.
–Не смейся надо мной!
–Боже упаси. Просто ты подумай, как тебе будет одной. Это совсем не просто – волком выть в четырех стенах, где некому разбрасывать грязные носки и швырять окурки в унитаз.
–Я уже подумала. И решила.
–Окончательно?
–Да! Развод!
Комедия
Может быть, для кого-то это – не аргумент, но я уже сделала с десяток уколов ботокса и всяких наполнителей. А это больно до чертиков. Косметички не знают жалости. Расплакаться перед ними так же глупо, как рассказывать палачу перед гильотиной, что ворот натер тебе шею. «Хочешь быть красивой – терпи» – их извечный ответ. После процедуры на лице остаются дикие синяки, похожие на следы побоев. Близкие говорят, что «совершенно ничего не заметно». Врут, конечно.
Конец ознакомительного фрагмента.