Глава 4
В воскресенье контора была закрыта, и Рейнгольд мог полностью распоряжаться своим послеобеденным временем, что довольно редко выпадало на его долю. Он сидел в садовом павильоне, который после многократных битв ему удалось получить в свое единоличное пользование под предлогом музыкальных упражнений, «надоедающих всем в доме». Только здесь молодой человек мог считать себя до известной степени свободным от вечного контроля тестя и тещи, простиравшегося даже на комнаты молодых, и он пользовался каждой свободной минутой, чтобы отдохнуть в своем убежище.
Так называемый сад был таким, какой вообще возможен в старых, тесно застроенных и густонаселенных городских кварталах. Высокие стены и крыши с трех сторон окружали небольшой участок земли, пропуская в него лишь крохи света и воздуха; несколько деревьев и кустов влачили здесь жалкое существование. В качестве естественной границы с четвертой стороны тянулся один из тех узких каналов, которые прорезают город Г. во всех направлениях, и его медленно текущие мутные воды служили для садика довольно мрачным фоном. По ту сторону канала возвышались все те же каменные стены. Весь дом Альмбаха удивительно походил на тюрьму, и это сходство накладывало свой отпечаток даже на единственно свободный клочок земли – маленький садик.
Расположенный в нем павильон едва ли был намного приветливее, единственная его вместительная комната отличалась более чем простым убранством. При взгляде на старомодную мебель сразу становилось ясно, что когда-то ее за ненадобностью убрали в сарай, а потом она снова появилась на свет Божий, чтобы составить необходимейшую обстановку комнаты. Единственным украшением комнаты был великолепный рояль, стоявший у окна, обвитого чахлыми побегами дикого винограда, – наследство покойного директора музыкального училища, оставленное им своему ученику Рейнгольду. Среди нищенской обстановки комнаты этот дорогой инструмент производил такое же странное, необыкновенное впечатление, как присутствие молодого человека с идеально вылепленным лбом и пламенным взором за решетчатыми окнами конторы.
Рейнгольд сидел за столом и писал, но в его лице не было того усталого, апатичного выражения, которым оно отличалось, когда перед ним лежали счетные книги: на его щеках пылал почти лихорадочный румянец, а рука, быстро надписывавшая чье-то имя на почтовом конверте, слегка дрожала, как будто от сдерживаемого волнения. Послышались шаги, и стеклянная дверь приоткрылась. Быстрым движением молодой человек сунул конверт под лежавшие на столе листы нотной бумаги и обернулся.
Вошел Иона, слуга капитана. Гуго всего лишь на несколько дней воспользовался предложенным ему гостеприимством родственников и затем перекочевал на собственную квартиру. Матрос неловко поклонился и, положив связку книг на стол, произнес:
– Господин капитан приказали вам кланяться и передать вот эти книги из их дорожной библиотеки.
– Разве брат не придет сам? – удивленно спросил Рейнгольд. – Ведь он обещал.
– Господин капитан уже давно здесь, – отрапортовал Иона, – только их опять, должно быть, задержали там, в доме: дядюшка желали посоветоваться с ними о разных домашних делах, тетушка требовали их помощи при перестановке мебели в гостиной, а бухгалтер непременно хотел залучить его в свой клуб. Его рвут на части, и он не может отделаться от них.
– Гуго за одну неделю, как видно, покорил весь дом, – иронически заметил Рейнгольд.
– Мы повсюду так поступаем, – произнес Иона, преисполненный чувства собственного достоинства.
Он уже приготовился много кое-чего рассказать относительно победоносного шествия по жизни своего капитана, но ему помешал приход последнего.
Гуго весело приветствовал брата:
– С добрым утром, Рейнгольд! Ну, Иона, что тебе здесь нужно? Пошел на кухню, тебя там ждут, и я обещал тетушке, что ты поможешь служить за столом. Живо, кругом марш!
– К бабам? – спросил матрос, и его лицо недовольно вытянулось.
– Скажите на милость!.. «К бабам»! И откуда этот человек заразился такой ненавистью к женщинам, – смеясь, проговорил Гуго в сторону брата. – Конечно, не от меня: я чрезвычайно обожаю прекрасный пол.
– Да, к сожалению, даже слишком, – проворчал про себя Иона, но послушно повернулся левым плечом вперед и замаршировал к двери.
Капитан подошел к брату и начал торжественным тоном, бесподобно подражая старику Альмбаху:
– Сегодня у нас большой семейный обед… В честь меня, разумеется! Надеюсь, ты с должным почтением отнесешься к этому событию и снова станешь вести себя так, чтобы я мог, не в ущерб себе в высшем свете, показать семье всю свою любовь.
Рейнгольд пожал плечами:
– Прошу тебя, Гуго, будь же, наконец, серьезнее! Долго ли еще ты станешь разыгрывать эту комедию и поднимать на смех весь дом? Берегись, чтобы не догадались, какого рода твоя любезность, и не поняли, что за ней кроется простая насмешка.
– Действительно, это было бы скверно, – спокойно произнес Гуго, – но будь покоен, не догадаются.
– Так доставь по крайней мере мне удовольствие и перестань рассказывать свои ужасные индийские сказки! Право, ты уже хватаешь через край. Вчера дядя и то спорил с бухгалтером относительно твоего рассказа о борьбе с удавом, только что сочиненного тобой для них, даже ему он показался маловероятным. Я сгорал от стыда, присутствуя при их диспуте.
– От стыда? – усмехнулся капитан. – Если бы я был при том, то сразу же ответил бы историей охоты на слонов или на тигров, либо рассказал кое-что о нападениях дикарей, и с таким эффектом, что у них волосы стали бы дыбом, – тогда сказка об удаве показалась бы им в высшей степени вероятной… Не беспокойся! Я отлично знаю своих слушателей, недаром все в доме буквально готовы задушить меня проявлениями своих симпатий.
– За исключением Эллы, – перебил его Рейнгольд. – Странно даже, ничем не победить ее страха перед тобой.
– Да, в самом деле очень странно, – как бы с сожалением согласился Гуго. – Я не могу допустить, чтобы кто-нибудь в доме сомневался в моих совершенствах, и потому решил сегодня же пустить в ход всю свою неотразимую привлекательность против моей милой невестки. Я твердо уверен, что после этого и она примкнет к большинству… Надеюсь, ты не против?
– Рекомендовать что-то в отношении Эллы? – Молодой человек не то с сожалением, не то презрительно пожал плечами. – С чего тебе пришло в голову?
– Да это и не опасно, – спокойно продолжал Гуго. – Я уже неоднократно пытался поговорить с нею по душам, но она все время занята исключительно ребенком. Скажи, пожалуйста, откуда у твоего сына, Рейнгольд, такие чудесные голубые глаза? На твои они нисколько не похожи; между тем я не знаю никого из родных…
– Мне кажется, у Эллы тоже голубые глаза, – равнодушно перебил его брат.
– Тебе только кажется? Ты еще не успел убедиться? Впрочем, это и не так-то легко: твоя жена никогда не поднимает их, да и вообще под ее огромным чепцом совершенно не видно лица, Рейнгольд, скажи мне, ради Бога, как ты позволяешь ей носить такие допотопные платья? Уверяю тебя, что одно только это было бы вполне уважительным поводом для развода.
Рейнгольд сел за рояль и стал машинально перебирать клавиши.
– Я не обращаю внимания на туалеты Эллы, – равнодушно ответил он, – и полагаю, что совершенно бесполезно настаивать на изменениях в них. Да и какое мне дело?
– Какое тебе дело, как одевается твоя жена? – повторил капитан, взяв со стола несколько нотных листов и бегло просматривая их. – Премилый вопрос в устах молодого супруга! У тебя было когда-то очень тонкое чутье ко всему прекрасному, и я почти боюсь… А что это такое? «Синьоре Беатриче Бьянконе в Г.». У тебя в городе завелась итальянская корреспондентка?
Рейнгольд вскочил. Замешательство и неудовольствие выразились на его лице, когда он увидел письмо, спрятанное им под нотную бумагу, в руках брата.
– Беатриче Бьянкона? – как ни в чем не бывало повторил капитан. – Да ведь это примадонна оперы, производящая здесь неслыханный фурор. Разве ты знаком с ней?
– Совсем мало, – ответил Рейнгольд, выхватывая письмо из рук брата. – Я был недавно представлен ей на вечере у консула Эрлау.
– И уже в переписке с нею?
– Вовсе нет, в письме нет ни одной строчки.
Гуго громко рассмеялся:
– Конверт с подробно написанным адресом, массой бумаги внутри и ни одной строчки на ней? Милый Рейнгольд, это еще невероятнее моей сказки об удаве. Неужели ты всерьез думаешь, что я поверю тебе? Не смотри на меня так мрачно, я не собираюсь проникать в твои тайны.
Вместо ответа Рейнгольд вытащил лист бумаги из незапечатанного конверта и показал брату.
– Что это значит? – воскликнул тот, с изумлением взглянув на лист. – Романс… текст и музыка… и ни слова более… только твоя подпись. Ты сам сочинил это?
Рейнгольд взял листок из рук брата, вложил его в конверт и, запечатав, положил к себе в карман.
– Это лишь опыт, не более. Она в достаточной степени артистка, чтобы оценить его, пусть одобрит или бросит – ее дело!
– Так ты сочиняешь? – спросил капитан, и лицо его сразу приняло серьезное выражение. – Я не думал, что твоя страсть к музыке дойдет до творчества. Бедный Рейнгольд! Как же ты можешь выносить эту жизнь среди бессердечных и ограниченных людей, готовых задушить всякую искру поэзии, как нечто лишнее и опасное? Я бы не выдержал!
Рейнгольд снова бросился на стул перед роялем.
– Не спрашивай, пожалуйста, как я выношу, – ответил он сдавленным голосом. – Довольно того, что выношу!
– Я уже давно подозревал, Рейнгольд, что ты был неискренен в своих письмах, – продолжал Гуго, – что под довольством жизнью, которым ты старался прикрыться от меня, таится нечто совершенно иное. Во время моего недельного пребывания в доме мне все стало ясно, хотя ты и прилагал все усилия к тому, чтобы скрыть это от меня.
Рейнгольд мрачно смотрел перед собой.
– К чему было мучить тебя на чужбине еще и своими неприятностями? Тебе и без того нелегко жилось. Притом было время, когда меня действительно вполне удовлетворяла моя судьба, или по крайней мере мне так казалось, и я в тупом безразличии ко всему, касающемуся лично меня, подставил руки, чтобы на них наложили цепи. Да, я сделал так сам, добровольно, и теперь буду всю жизнь покорно влачить эти цепи.
Гуго подошел к брату и положил руку ему на плечо.
– Ты подразумеваешь свой брак с Эллой? При первом же известии о нем я сразу решил, что это дело дядюшкиных рук, и только.
Горькая усмешка появилась на губах Рейнгольда, и он резко ответил:
– Дядюшка всегда отличался большими математическими способностями и здесь только лишний раз доказал их. Бедный родственник, из жалости принятый в дом и пригретый, должен считать великим счастьем, что его сделали сыном и наследником, а ведь дочери нужно когда-нибудь выйти замуж; к тому же таким браком обеспечивалось родовое имя за преемником фирмы. Ни Элла, ни я не виноваты в том, что нас связали. Мы оба были молоды, слабовольны, не знали ни самих себя, ни жизни. Она, к счастью, и останется такой навсегда, мне же теперь очень нелегко.
Капитан склонился над братом, и взгляд его смелых карих глаз был неузнаваемо серьезным.
– Рейнгольд! – тихо произнес он. – В ту ночь, когда я бежал, чтобы избегнуть произвола, грозившего моей будущей свободной жизни, я все предвидел и обдумал, одного лишь я не предусмотрел, самого тяжелого для меня, а именно той минуты, когда я стоял над твоим изголовьем, чтобы проститься с тобой. Ты спокойно спал и не подозревал о близкой разлуке. А я… когда я увидел твое бледное личико на подушке и сказал себе, что пройдут, может быть, долгие годы, прежде чем я снова увижу тебя, то готов был оставить все свои свободолюбивые мечты и едва поборол в себе искушение разбудить тебя и взять с собой. Позже, лишенный родного угла, идя тернистым путем искателя приключений, в борьбе с опасностями и лишениями, я часто благодарил Бога за то, что противостоял тогда искушению… Ведь я знал, что ты спокойно живешь под мирной кровлей, а теперь… – Сильный голос Гуго дрогнул. – Теперь я жалею, что не увлек тебя с собой, в жизнь, полную лишений, бурь и опасностей, но зато свободную. Это было бы лучше.
– Было бы лучше! – беззвучно повторил Рейнгольд и вдруг вскочил со стула. – Прекратим этот разговор! К чему сетования, когда сделанного все равно не вернешь? Пойдем! Нас ждут там, наверху.
– Как я хотел бы, чтобы ты был со мной на моей «Эллиде». Повернуться бы спиной ко всей этой компании и распроститься с ней навсегда! – вздохнув, произнес моряк, собираясь последовать приглашению брата. – Я никак не думал, что дело так плохо…
Не успели братья войти в дом, как оказалось, что без Гуго там никак не могли обойтись. Его осадили со всех сторон: каждому нужны были его совет и помощь. Молодой капитан обладал завидной способностью мгновенно переходить от одного настроения к другому; едва замерли слова грустного объяснения с братом, как он уже снова был весел и беззаботен, внимателен ко всем и сыпал комплиментами, скрывавшими в себе беспощадную насмешку.
На сей раз, по выражению Ионы, капитана «поймал-таки» бухгалтер, чтобы поговорить с ним о делах своего клуба. Пока они обсуждали эти дела, Рейнгольд вошел в столовую, где его жена спешно приготовляла все к приему гостей. Сейчас Элла была одета по-праздничному, что, впрочем, мало изменило ее внешность: платье было только из более тонкой материи, но ничуть не наряднее. Огромный чепец, внушавший ужас Гуго, и сегодня скрыв ее лицо. Молодая женщина занималась своими хозяйственными хлопотами с таким рвением, что, по-видимому, вовсе не заметила прихода мужа, и обратила на него внимание только тогда, когда он с мрачной миной на лице подошел к ней вплотную и произнес:
– Я просил бы тебя, Элла, в будущем побольше считаться с моими желаниями и уделять моему брату то внимание, какого он вправе ожидать от своей невестки. Я думаю, что обращение с ним твоих родителей могло бы служить тебе отличным примером; однако ты, очевидно, находишь удовольствие в том, чтобы отказывать ему в каких бы то ни было родственных правах, и положительно выказываешь антипатию к нему.
На этот выговор, сделанный далеко не ласковым тоном, молодая женщина отвечала так же робко и беспомощно, как и тогда, когда мать требовала от нее принять меры против музыкальной «мании» мужа.
– Не сердись на меня, Рейнгольд, – тихо возразила она, – но я не могу… право, не могу иначе.
– Не можешь? – резко спросил Рейнгольд. – Ну да, это твоя постоянная отговорка, когда я прошу о чем-нибудь. Однако сейчас я решительно настаиваю на том, чтобы ты изменила свое отношение к Гуго. Смешно видеть, как ты избегаешь его и упорно молчишь, когда он обращается к тебе. Серьезно прошу тебя подумать о том, чтобы мой брат не находил меня достойным сострадания.
Элла, казалось, хотела ответить, но последняя беспощадная фраза мужа лишила ее дара речи. Она опустила голову и не сделала ни малейшей попытки защищаться. Это движение, полное кроткой покорности, обезоружило бы всякого, но Рейнгольд не обратил на него никакого внимания. Из соседней комнаты донесся голос прощающегося старого бухгалтера:
– Значит, мы можем рассчитывать, что вы вступите в наш клуб, господин капитан, а теперь, когда предстоят выборы нашего президента, вы даете мне слово встать в ряды оппозиции?
– К вашим услугам, – прозвучал ответ Гуго, – само собой разумеется, я примкну к оппозиции. Я считаю своим правилом всегда быть на стороне оппозиции… Это единственная партия, к которой интересно принадлежать. Верьте, вы оказываете мне большую честь.
Бухгалтер ушел, и капитан появился в столовой. Казалось, он намеревался исполнить свое обещание убедить молодую невестку в своих совершенствах и, приблизившись к ней со свойственными ему развязностью и веселостью, хотя и не без доли рыцарской вежливости, произнес:
– Итак, только случаю я обязан удовольствием лицезреть свою любезную невестку, и волей-неволей она должна подарить мне несколько минут. Сами вы, конечно, не предоставите их мне. Сегодня утром я уже жаловался Рейнгольду на ваше пренебрежение, которого, по-моему, я никоим образом не заслужил.
Он хотел было взять руку Элеоноры, чтобы поцеловать, но она решительно отдернула ее:
– Господин капитан!
– Господин капитан? – возмущенно повторил Гуго. – Нет, Элла, это уж слишком! В качестве вашего деверя я имею полное право требовать дружеского «ты», в котором вы не отказывали когда-то своему кузену и другу детства, но так как вы с первой минуты моего пребывания здесь решительно подчеркиваете официальное обращение на «вы», то и я невольно принял ваш тон. Однако я не могу вынести «господина капитана», это оскорбление, и я призываю на помощь Рейнгольда. Пусть он скажет, должен ли я в самом деле спокойно выслушивать обращение «господин капитан» из ваших уст.
– Ни в коем случае! – отозвался Рейнгольд, поворачиваясь к двери. – Элла оставит это обращение и вообще отчужденный тон по отношению к тебе. Я только что настоятельно просил ее об этом.
Он вышел, решительным взглядом приказав молодой женщине остаться, что не укрылось от Гуго.
– Ради Бога, только оставь в стороне свою супружескую власть! Неужели можно приказать быть ласковым? – крикнул он вслед брату, а затем обернулся к Элле и любезно продолжал: – Это было бы вернейшим средством навсегда лишить меня милости в глазах моей прелестной невестки. Однако, не правда ли, мы в этом не сходимся? Позвольте мне, наконец, сложить к вашим ногам должную дань уважения, описать свое радостное настроение, когда я получил известие о…
Тут Гуго вдруг запнулся, как бы потеряв нить своей мысли. Элла подняла глаза и взглянула на него. В ее взоре ясно отразился горький упрек, он прозвучал и в ее голосе, когда она ответила:
– Оставьте по крайней мере меня в покое, господин капитан; я полагаю, что сегодня у вас и так было немало развлечений в этом роде.
– Что вы хотите сказать, Элла? – удивленно спросил Гуго. – Не думаете же вы…
Молодая женщина не дала ему договорить.
– Что мы сделали вам? – продолжала она, и ее дрожавший вначале голос с каждым словом становился заметно тверже. – Что мы сделали вам, что вы с самого дня возвращения сюда поднимаете всех на смех? Разыграв сцену раскаяния перед моими родителями, вы, вероятно, потом немало потешались над ними и с той минуты до сего дня продолжаете издеваться над всеми, сделали весь дом мишенью своих дерзких шуток… Рейнгольд, конечно, терпеливо сносит, что вы изо дня в день унижаете нас, он, наверно, считает это в порядке вещей. Но я, господин капитан, – голос Эллы звучал уже совершенно уверенно, – я нахожу, что вы не вправе осыпать насмешками дом, в котором, несмотря на все прошлое, вас приняли с прежней любовью. Если этот дом и его обитатели кажутся вам смешными и мелочными, то ведь никто и не звал вас сюда. Вам следовало оставаться в тех странах, о которых вы рассказываете так много чудес. Мои родители заслуживают больше снисходительности и уважения даже к своим слабостям, и наш дом, хотя и очень прост, но все же слишком хорош для того, чтобы быть предметом насмешек… искателя приключений.
Не ожидая его возражений, Элла повернулась и вышла из комнаты. Гуго стоял и смотрел ей вслед с таким озадаченным видом, как будто перед ним только что разыграли одну из невероятных сцен его «индийских сказок». Возможно, первый раз в жизни молодой моряк лишился присутствия духа и вместе с тем дара речи.
– Здорово сказано! – пробормотал он наконец, беспомощно опускаясь на стул, но тотчас же вскочил, как от удара электрического тока, и воскликнул: – Ну конечно… у нее те же голубые глаза, что и у ее ребенка! И это я заметил только сегодня, только сейчас! Разумеется, кто бы стал искать их взгляда под безобразным чепцом? «Наш дом слишком хорош для того, чтобы быть предметом насмешек искателя приключений»! Не лестно, но вполне заслуженно, хотя я менее всего ожидал услышать нечто подобное из этих уст. Итак, значит, чтобы увидеть Эллу такой, нужно ее рассердить? Хорошо, попробуем это!
Гуго направился было в гостиную, но приостановился на пороге и еще раз взглянул на дверь, за которой скрылась его невестка. Дерзкое, насмешливое выражение совершенно исчезло с его лица, оно стало задумчивым, когда он тихо произнес:
– Рейнгольду только кажется, что у нее голубые глаза? Непостижимо!