Глава третья
У доктора Фергюссона был друг. Он не был его alter ego – вторым я. Дружбы не бывает между двумя во всем похожими друг на друга существами. В данном случае несходство характеров, склонностей, темпераментов нисколько не мешало Фергюссону и Кеннеди жить душа в душу, а, наоборот, делало их дружбу еще крепче.
Дик Кеннеди был шотландец в полном смысле этого слова: откровенный, решительный и упрямый. Жил он под Эдинбургом, в маленьком городке Лейте – это почти пригород «старой коптильни»[5]. Кеннеди был большой любитель рыбной ловли, но главной страстью его являлась охота, что совершенно естественно для сына Каледонии[6], выросшего среди гор. Особенно славился Кеннеди как стрелок из карабина. Он так метко попадал в лезвие ножа, что пуля расщеплялась на две половины, равные даже по весу.
Лицом Кеннеди походил на Хальберта Глендиннинга, как его нарисовал Вальтер Скотт в романе «Монастырь». Ростом выше шести английских футов, стройный и ловкий, он в то же время производил впечатление настоящего геркулеса. Его внешность невольно располагала к себе: потемневшее от загара лицо, живые черные глаза, смелость и решительность движений, наконец, что-то доброе и честное во всем облике.
Знакомство друзей завязалось в Индии, где оба служили в одном полку. В то время как Дик охотился на тигров и слонов, Самуэль собирал коллекции растений и насекомых. Каждый из них был мастером своего дела, и найденное доктором редкое растение часто оказывалось не менее ценным, чем пара слоновых клыков, добытых, его другом-охотником.
Молодые люди никогда не имели случая спасти друг другу жизнь или оказать один другому услугу. Это еще больше скрепляло их дружбу.
Судьба порой их разлучала, но взаимная симпатия всегда снова соединяла. По возвращении из Индии они часто расставались из-за далеких экспедиций доктора, но тот, вернувшись на родину, каждый раз неизменно проводил у своего друга несколько недель. Дик говорил о прошлом, а Самуэль строил планы на будущее: один глядел вперед, другой – назад. У Фергюссона характер был беспокойный. Кеннеди был олицетворенное спокойствие.
После своего путешествия в Тибет доктор около двух лет не заговаривал о новых экспедициях, и Дик уже начинал думать, что влечение к путешествиям и жажда приключений стали у его друга охладевать. Шотландец был в восторге. Не сегодня так завтра, размышлял он, это должно плохо кончиться. Как бы ни был опытен человек, нельзя же безнаказанно бродить всю жизнь среди людоедов и диких зверей. И Дик горячо уговаривал Самуэля бросить путешествия, уверяя его, что он уже достаточно много сделал для науки, а для того чтобы заслужить благодарность человечества, – и того больше, На все эти уговоры Фергюссон не отвечал ни слова. Он был задумчив, занимался какими-то таинственными вычислениями, проводил целые ночи над опытами с необыкновенными приборами, никому до сих пор не известными. Чувствовалось, что в голове его созревает какой-то великий план.
«Что он замышляет?» – стал ломать себе голову Кеннеди, когда приятель неожиданно в январе покинул его и уехал в Лондон.
И вот однажды утром он это, наконец, узнал из заметки «Дейли телеграф».
– Боже мой! – закричал Дик. – Сумасшедший! Безумец! Лететь через Африку на воздушном шаре! Этого еще не хватало! Так вот, оказывается, что он обдумывал в течение двух лет!
Если мы поставили после каждой его фразы восклицательный знак, то Кеннеди кончал их тем, что ударял себя кулаком по голове, и если вы представите себе эту картину, то получите понятие о состоянии Дика.
Экономка Дика, старушка Эльспет, решилась было заикнуться, что это сообщение ложное.
– Ну, что вы! – воскликнул Кеннеди. – Точно я не узнаю в этом своего друга. Да разве это на него не похоже? Путешествовать по воздуху! Он, изволите ли видеть, теперь вздумал соперничать с орлами! Ну, нет! Такому не бывать! Уж я сумею его образумить! Дай ему только волю, – он в один прекрасный день и на луну, пожалуй, отправится.
В тот же вечер Кеннеди, встревоженный и раздраженный, сел в поезд и на следующий день был в Лондоне.
Через каких-нибудь три четверти часа его кэб остановился у маленького домика на Греческой улице, возле сквера Сохо, где жил доктор Фергюссон. Шотландец взбежал на крыльцо и пятью здоровенными ударами в дверь возвестил о своем прибытии. Фергюссон сам открыл ему.
– Дик! – воскликнул он, впрочем, без особенного удивления.
– Он самый, – заявил Кеннеди.
– Как это ты, дорогой Дик, в Лондоне в разгар зимней охоты?
– Да! Я в Лондоне.
– Для чего же ты приехал?
– Помешать неслыханному безрассудству!
– Безрассудству? – переспросил доктор.
– Верно ли то, что говорится в этой газете? – спросил Кеннеди, протягивая другу номер «Дейли телеграф».
– Ах, вот оно что! Эти газеты, надо сказать, довольно-таки нескромны. Но присядь же, дорогой Дик.
– И не подумаю! Скажи, ты в самом деле затеял это путешествие?
– В самом деле. У меня многое уже готово; и я… – И где же оно? Я разнесу, разобью все вдребезги!! Милый шотландец не на шутку вышел из себя.
– Успокойся, дорогой Дик, – заговорил доктор. – Я тебя понимаю. Ты обижен на меня за то, что я до сих пор не ознакомил тебя с моими проектами…
– И он еще зовет это своими проектами!
– Видишь ли, я был чрезвычайно занят, – продолжал Фергюссон, не обращая внимания на возглас Дика. – У меня уйма дел, но успокойся же: я ведь непременно написал бы тебе, прежде чем уехать…
– Очень мне это важно! – перебил его Кеннеди.
– …по той простой причине, что я намерен взять тебя с собой, – докончил Фергюссон.
Шотландец отпрянул с легкостью, которая могла бы сделать честь серне.
– Послушай, Самуэль, не хочешь ли ты, чтобы нас обоих заперли в Бедлам[7]?
– Именно на тебя я рассчитывал, дорогой мой Дик, и остановился на тебе, отказав очень многим. Кеннеди совершенно остолбенел.
– Если ты послушаешь меня в течение каких-нибудь десяти минут, – спокойно продолжал Фергюссон, – то, поверь, будешь мне благодарен.
– Ты говоришь серьезно?
– Очень серьезно.
– А что, если я откажусь сопровождать тебя?
– Ты не откажешься.
– Но если все же откажусь?
– Тогда я отправлюсь один.
– Ну, сядем, – предложил охотник, – и поговорим спокойно. Раз ты не шутишь, дело стоит того, чтобы его хорошенько обсудить.
– Только если ты ничего не имеешь против, обсудим его за завтраком, дорогой Дик.
Друзья уселись один против другого за столиком, на котором возвышались гора бутербродов и огромный чайник.
– Дорогой мой Самуэль, – начал охотник, – твой проект безумен. Он невозможен. В нем нет ничего серьезного и осуществимого.
– Ну, это мы увидим. Сначала испробуем, – отозвался доктор.
– Но пробовать-то именно и не надо, – настаивал Кеннеди. – А почему, скажи на милость?
– А всевозможные опасности и препятствия? Ты о них забываешь?
– Препятствия на то и существуют, чтобы их преодолевать, – с серьезным видом ответил Фергюссон. – Что же касается опасностей, то кто вообще гарантирован от них? В жизни опасности на каждом шагу. Может быть, опасно сесть за стол, надеть на голову шляпу… Чему быть, того не миновать; в будущем надо видеть настоящее, ведь будущее и есть более отдаленное настоящее.
– Ну вот, – сказал Кеннеди, пожимая плечами. – Ты всегда был фаталистом.
– Да, всегда, но в хорошем смысле этого слова. Так не будем же гадать, что готовит нам судьба. Вспомним-ка добрую английскую пословицу: «Кому суждено быть повешенным, тот не рискует утонуть».
На это сказать было нечего, но Кеннеди все же нашел немало возражений, слишком длинных для того, чтобы их здесь приводить.
– Ну, хорошо, – заявил он после целого часа препирательств, – если ты уж во что бы то ни стало хочешь пересечь всю Африку, если это совершенно необходимо для твоего счастья, то почему не воспользоваться для этого обычными путями?
– Почему? – спросил, воодушевляясь, доктор. – Да потому, что до сих пор все такие попытки терпели неудачи. Мунго Парк был убит на Нигере, Фогель исчез бесследно в стране Вадаи, Оудней умер в Мурмуре, Клаппертон – в Сокото, француз Мэзан был изрублен на куски, майор Ленг убит туарегами, Рошер из Гамбурга погиб в начале тысяча восемьсот шестидесятого года. Как видишь, длинен список мучеников: немало жертв понесли мы в Африке. Очевидно, невозможно бороться со стихиями, с голодом, жаждой, лихорадкой, с дикими зверями и тем более – с дикими туземными племенами. А если нельзя сделать что-либо одним способом, оно должно быть сделано другим: если нельзя пройти посредине, надо обойти сбоку или пронестись сверху.
– Вот это-то и страшно, – заметил Дик.
– Чего, же бояться? – возразил доктор с величайшим хладнокровием. – Ты ведь не можешь сомневаться в том, что я принял все меры предосторожности против аварии моего воздушного шара? Но даже случись с ним что-нибудь, и тогда я все же окажусь на земле, как всякий другой путешественник. Повторяю, мой шар меня не подведет, а об авариях не стоит даже и думать.
– Наоборот, как раз о них и следует думать.
– Нет, дорогой Дик. Я намерен расстаться со своим воздушным шаром не раньше, чем доберусь до западного побережья Африки. Пока. я на нем, на этом шаре, все становится возможным! Без него же я подвергаюсь опасностям и случайностям прежних экспедиций. С шаром мне не страшны ни зной, ни потоки, ни бури, ни самум, ни вредный климат, ни дикие звери, ни даже люди! Мне слишком жарко – я поднимаюсь выше; мне холодно – я спускаюсь; гора на моем пути – я ее перелетаю; пропасть, река – переношусь через них; разразится гроза – я уйду выше нее; встретится поток – промчусь над ним, словно птица. Подвигаюсь я вперед, не зная усталости, и останавливаюсь в сущности вовсе не для отдыха. Я парю над неведомыми странами… Я мчусь с быстротой урагана то в поднебесье, то над самой землей, и карта Африки развертывается перед моими глазами, будто страница гигантского атласа…
Слова Фергюссона тронули доброго Кеннеди, но вместе с тем у него закружилась голова от картины, нарисованной его другом. Он смотрел на Самуэля с восхищением и со страхом, и ему казалось, что он уже раскачивается в воздухе…
– Но постой-ка, постой, дорогой Самуэль, значит, ты нашел способ управлять воздушным шаром? – спросил Кеннеди.
– Да нет же, это утопия.
– Как же ты полетишь?
– По воле провидения, но во всяком случае с востока на запад.
– А почему?
– Да потому, что я рассчитываю на помощь пассатов, направление которых всегда одно и то же.
– Вот как… – проговорил в задумчивости Кеннеди. – Пассаты… конечно, в крайнем случае… пожалуй… быть может…
– Нет, не быть может, а наверное! В этом все дело, – перебил его Фергюссон. – Английское правительство предоставило в мое распоряжение транспортное судно. Вместе с тем условлено, что примерно к тому времени, когда я прибуду к западному берегу Африки, там будут крейсировать три или четыре судна. И вот не дальше как через три месяца я буду на Занзибаре. Там я наполню газом мой шар, и оттуда мы устремимся…
– Мы?.. – повторил Дик.
– Да. Неужели у тебя еще есть какое-нибудь возражение? Говори, друг Кеннеди.
– Возражение? Их у меня целая тысяча! Начнем хотя бы с такого: скажи на милость, если ты собираешься осматривать местность, подниматься и опускаться по своему желанию, то ведь тебе придется тратить газ. До сих пор, насколько мне известно, иного способа не было, а это всегда и служило препятствием для долгих путешествий по воздуху.
– На это, дорогой мой Дик, я отвечу тебе одно: я не буду терять ни одного атома газа, ни одной его молекулы…
– И ты сможешь по своему желанию снижаться?
– Смогу по своему желанию снижаться.
– Как же ты это сделаешь?
– А это уж моя тайна, дорогой мой друг. Положись на меня, и пусть мой девиз «Exscelsior» станет и твоим.
– Ну, ладно, «Exscelsior» так «Exscelsior», – согласился охотник, ни слова не знавший по-латыни.
Но в то же время он был твердо намерен всеми средствами противиться отъезду своего друга. Он сделал лишь вид, что согласился с ним, а в душе решил довольствоваться ролью зрителя. Самуэль же после этого разговора отправился наблюдать за приготовлениями к полету.