Глава вторая
Приятели
Октава Саразена, сына доктора, нельзя было назвать совершенным лентяем. Он был не то чтобы глуп, но и не особенно умён; не отличался ни красотой, ни уродством. Ростом не велик, не мал, нечто среднее между блондином и брюнетом, Октав был, что называется, самым заурядным молодым человеком.
В школе он всегда получал вторые награды, иногда похвальный лист, а в его бакалаврском дипломе было отмечено: «удовлетворительно». В Центральную школу он первый раз не прошёл по конкурсу, а во второй раз попал сто двадцать седьмым. Словом, Октав Саразен принадлежал к числу тех легковесных молодых людей, которые, не углубляясь ни во что, не обладают никакими серьёзными знаниями, обо всём судят приблизительно и скользят по жизни, как лунный свет по поверхности земли.
Такие люди в руках судьбы подобны поплавку на гребне морской волны. Подует ветер с севера – его потянет к экватору, подует с юга – он поплывёт к полюсу. Будущность, карьера таких людей зависят от случая. Если бы доктор Саразен не пребывал в счастливом заблуждении относительно характера своего сына, он призадумался бы, прежде чем написать ему такое письмо, но родительскому ослеплению подвержены и самые умные люди…
К счастью для Октава, он, ещё будучи в школе, подпал под влияние своего товарища, натуры энергичной, несколько властной, но чьё воздействие на него было, несомненно, благотворным.
В лицее Шарлемань, куда доктор Саразен поместил сына после подготовительной школы, Октав подружился с одним из своих одноклассников, эльзасцем, по имени Марсель Брукман, который, будучи моложе его на год, превосходил Октава не только физической силой, но и умственными способностями и твёрдостью характера, благодаря чему сумел подчинить его себе. Оставшись сиротой двенадцати лет, Марсель получил небольшое наследство, доходы с которого целиком уходили на его учение. Если бы не Октав, который каждый год брал его к себе домой на каникулы, Марсель был бы обречён на безвыходное сидение в стенах лицея. Семья доктора Саразена стала для юного эльзасца как бы родной семьёй. Пылкий по натуре, при всей своей кажущейся холодности юноша горячо привязался к этим добрым людям, заменившим ему отца и мать. Он обожал доктора, его жену и их маленькую, но уже серьёзную дочурку. Чувства свои Марсель выражал поступками, а не словами. Он с удовольствием занимался с Жанной, которая с раннего возраста обнаруживала любовь к знанию и обещала стать умной, здравомыслящей девушкой; и в то же время он поставил себе задачей сделать и Октава достойным своего отца. Сказать правду, эта задача оказалась значительно трудней, так как Октав отнюдь не обладал ценными качествами своей сестры, однако Марсель дал себе слово достигнуть цели.
Это был решительный и настойчивый юноша, один из тех смелых и упорных борцов, которыми Эльзас пополняет из года в год славные парижские ряды тружеников науки. Ещё ребёнком он отличался выносливостью, физической силой и живостью ума. Натура волевая, мужественная, он и внешне производил впечатление человека энергичного и стойкого. В школе он стремился достичь совершенства во всем, что входило в круг его занятий, будь то игры, состязания, гимнастика или лабораторные опыты. Если он в конце года не получал первой награды, он считал этот год потерянным. В двадцать лет это был рослый, вполне сложившийся юноша с прекрасной мускулатурой, с неутомимой энергией и твёрдой волей. Поистине совершенный механизм сложного органического устройства, с максимумом напряжения и отдачи. Люди наблюдательные невольно останавливали взгляд на этом задумчивом, выразительном лице.
В Центральную школу, куда он держал экзамены вместе с Октавом, он прошёл вторым по конкурсу, но твёрдо решил окончить её первым. Октав смог выдержать вступительные экзамены только благодаря исключительной настойчивости и рвению своего друга. В течение целого года Марсель заставлял Октава работать, заражая его своей энергией, которой хватало да двоих. Он относился к этой слабой, нерешительной натуре с какой-то покровительственной жалостью; такое чувство мог бы испытывать лев к беспомощному щенку. Ему доставляло удовольствие поддерживать избытком своей силы это хилое растение и видеть, как оно развивается и приносит плоды.
Война тысяча восемьсот семидесятого года[7] застигла наших друзей во время экзаменов. На другой же день после того как последний экзамен был сдан, Марсель, исполненный патриотических чувств, которые не позволяли ему оставаться в стороне в то время, как над Страсбургом и Эльзасом нависла тяжёлая угроза, записался волонтёром в тридцать первый стрелковый полк. Октав тотчас же последовал его примеру. Плечо к плечу сражались они на аванпостах Парижа в суровые дни осады. Под Шампиньи Марсель был ранен в правую руку, а за битву под Бузенвалем получил нашивку. Октав не получил ни раны, ни нашивки. Так уж это вышло само собой. Он всегда следовал за своим другом в атаку и отставал от него только на каких-нибуд пять-шесть метров, но… эти-то шесть метров решали все.
После заключения мира они вернулись к своим занятиям и поселились в двух смежных меблированных комнатах в скромном особняке, недалеко от школы. Несчастья, перенесённые Францией, и отделение Эльзаса и Лотарингии оставили в душе Марселя глубокий след и ещё больше закалили его.
– Первый долг французской молодёжи, – говорил он Октаву, – исправить ошибки своих отцов. И достичь этого она может только неустанным трудом.
Каждый день Марсель просыпался в пять часов и тотчас же поднимал Октава. Они вместе садились заниматься, затем отправлялись на лекции и в течение всего дня не расставались ни на минуту. Вернувшись из школы домой, они снова принимались за работу и отрывались от неё только, чтобы дать себе маленькую передышку – выкурить трубку или выпить чашку кофе. В десять часов, удовлетворённые сознанием полезно проведённого дня, они уже лежали в постели. Время от времени они позволяли себе скромные развлечения: партию на бильярде, изредка театр или концерт в консерватории, прогулку верхом или пешком в окрестностях Парижа и два раза в неделю урок фехтования и бокса.
Случалось, что Октав иногда восставал против этого режима и стремился к более легкомысленным развлечениям: он предлагал пойти к Аристиду Леру, который большую часть времени проводил в кабачке Сен-Мишель. Но Марсель так ядовито высмеивал его фантазии, что обычно они так и не приводились в исполнение.
Двадцать девятого октября тысяча восемьсот семьдесят первого года около семи часов вечера приятели сидели, по обыкновению, рядом за столом, освещённым лампой с зелёным абажуром. Марсель был поглощён решением задачи по начертательной геометрии, о сечениях камня. Октав тоже был поглощён занятием, правда не столь отвлечённого свойства, но зато вполне отвечавшим его вкусам: он священнодействовал над приготовлением кофе; он очень гордился своим искусством варить кофе, возможно потому, что эта отрадная процедура позволяла ему ежедневно хоть на несколько минут оторваться от ненавистных уравнений, которыми Марсель, как ему казалось, слишком злоупотреблял. Медленно процеживая через густой слой душистого мокко тонкую струю кипятка, Октав от души наслаждался этим мирным занятием, но, когда взгляд его упал на склонившегося над тетрадью Марселя, он почувствовал угрызения совести и непреодолимое желание помешать товарищу, который был для него словно живым укором.
– А не мешало бы нам завести кофейник с фильтром, – неожиданно изрёк Октав, – это древнее сооружение в наш цивилизованный век годится разве что в антикварный магазин.
– Вот-вот, купи кофейник с фильтром, – поддержал Марсель, – тогда, может быть, тебе не придётся каждый вечер тратить часы на эту стряпню. Итак, – невозмутимо продолжал он, возвращаясь к своей задаче, – внутренняя, вогнутая сторона свода представляет собой трехосный эллипсоид с тремя неравными осями. Пусть A, B, C, E есть исходный эллипс, которому принадлежит большая ось OA, равная a, и средняя ось OB, равная b, тогда как малая ось эллипсоида O O′′C′′ вертикальна и равна c, что делает свод покатым…
В эту минуту в дверь постучали.
– Письмо господину Октаву Саразену, – сказал мальчик-рассыльный.
Октав с радостью выхватил у него из рук письмо.
– Это от отца, узнаю его почерк! Ба, да тут, оказывается, целое послание! – весело тараторил он, подбрасывая на руке толстый пакет.
Марсель, разумеется, как и Октав, знал, что доктор сейчас находится в Англии. Неделю назад, остановившись проездом в Париже, доктор устроил им настоящее пиршество Сарданапала в Пале-Рояле, некогда знаменитом, но теперь уже вышедшем из моды ресторане, который он и поныне считал непревзойдённым образцом изысканного парижского вкуса.
– Ты мне прочтёшь, что он пишет о гигиеническом конгрессе, – сказал Марсель, не отрываясь от своей задачи. – Это он хорошо придумал – поехать туда. Наши французские учёные слишком уж замкнутый народ… Итак, значит, внешняя сторона свода будет образована эллипсоидом, подобным первому; центр его находится выше O′, на вертикальной прямой OO′. Наметив фокусы E1, E2, E3 трех основных эллипсов, мы чертим вспомогательные эллипс и гиперболу, общие оси которых…
Громкий возглас, вырвавшийся у Октава, заставил Марселя поднять голову.
– Что такое? – спросил он, с беспокойством глядя на внезапно побледневшее лицо товарища.
– На, прочти, – с трудом вымолвил Октав, совершенно ошеломлённый полученным известием.
Марсель взял письмо, внимательно прочёл его с начала до конца, потом пробежал ещё раз, просмотрел приложенные документы и сказал:
– Любопытная история!
Затем он не спеша набил свою трубку и старательно начал раскуривать её. Октав с нетерпением ждал, что он ещё скажет.
– Ты думаешь, все это правда? – спросил он наконец, задыхаясь от волнения.
– Очевидно! У твоего отца слишком трезвый и критический ум, чтобы он мог бездоказательно принять подобную историю. Да и доказательства здесь налицо. В конце концов все это объясняется очень просто.
Раскурив трубку, Марсель снова погрузился в свои вычисления. Октав сидел не двигаясь, словно остолбенев: он забыл и думать о кофе, он вообще потерял способность думать, но испытывал непреодолимую потребность говорить, чтобы убедиться, что он не спит и не бредит.
– Но, если это правда, так ведь это же просто умопомрачительно! Ты представляешь себе, полмиллиарда – ведь это огромное богатство!
Марсель поднял голову.
– Да, действительно огромное. Во Франции другого такого, пожалуй, и не сыщешь. Можно насчитать всего лишь несколько обладателей таких состояний в Соединённых Штатах и пять-шесть в Англии. Словом, на всем земном шаре найдётся не более пятнадцати – двадцати таких богачей.
– Да сверх всего ещё и титул, – продолжал Октав, – титул баронета! Не скажу, чтобы я когда-либо мечтал о титуле, но, раз уж так случилось, должен признаться, что это звучит гораздо приятнее, чем просто Октав Саразен.
Марсель выпустил клуб дыма из своей трубки и не произнёс ни слова, но в этом попыхивании звучало такое насмешливое «пфу-пфу», что Октав счёл нужным оправдаться:
– Конечно, мне никогда не пришло бы в голову присочинять всякие там приставки к своему имени или присваивать себе вымышленный титул, но быть законным обладателем настоящего титула, вписанного в книгу пэров Великобритании и Ирландии, это что-нибудь да значит!
Трубка Марселя продолжала выразительно попыхивать.
– Ты можешь сколько угодно возражать, – с жаром воскликнул Октав, – но как-никак дворянская кровь что-нибудь да значит… как говорят англичане!
Но тут он запнулся и, встретив насмешливый взгляд Марселя, быстро перевёл разговор с титула на миллионы.
– А ты помнишь, как наш учитель Бином столько лет подряд вдалбливал нам на уроках арифметики, что полмиллиарда такое большое число, что человеческий разум не мог бы ясно его представить, если бы он не нашёл способа изображать его графически. Подумай только, если бы человек, обладающий полумиллиардом франков, тратил в минуту по франку, то ему понадобилась бы тысяча лет, чтобы истратить всю эту сумму! Нет, знаешь, как-то странно даже чувствовать себя наследником полумиллиарда франков.
– Полмиллиарда франков! – повторил Марсель, потрясённый, по-видимому, больше этой цифрой, чем самим событием. – А знаешь, как вы могли бы лучше всего распорядиться этими деньгами! Отдать их Франции на уплату контрибуции[8]. Это была бы десятая часть всего, что ей надо выплатить.
– Не вздумай только внушать это отцу! – испуганно вскричал Октав. – Он способен на такой поступок. Мне кажется, что он уже задумал что-то в этом роде… Вложить деньги в государственный заём – это ещё куда ни шло, по крайней мере хоть проценты останутся.
– Ты, по-видимому, сам того не подозревая, сущий капиталист по натуре, – сказал Марсель. – Боюсь, что для тебя, бедный мой Октав, было бы лучше, если бы это состояние оказалось не таким огромным. Я, конечно, не говорю о твоём отце, человеке здравомыслящем и трезвом, но для тебя я предпочёл бы, чтобы у вас было ну примерно тысяч двадцать пять годового дохода на двоих, пополам с сестрёнкой, а не эти чудовищные золотые горы.
Он снова принялся за работу, но Октав не в состоянии был ничего делать: он то вскакивал, то снова садился, то принимался шагать по комнате, так что Марсель наконец не выдержал:
– Ты бы лучше пошёл прогуляться. Я вижу, ты совершенно не способен заниматься сегодня.
– А правда, пожалуй, – ответил Октав, с радостью хватаясь за это предложение, которое позволяло ему увильнуть от занятий.
Надев шляпу, он сбежал с лестницы и мигом очутился на улице. Но, пройдя несколько шагов, он остановился у первого же уличного фонаря и, вынув из кармана письмо отца, снова начал его перечитывать. Ему нужно было ещё раз убедиться, что все это не сон.
– Полмиллиарда! Полмиллиарда! – повторял он – Это значит, по меньшей мере двадцать пять миллионов годового дохода! Если отец будет давать мне хотя бы миллион в год или даже полмиллиона, ну пусть даже четверть миллиона… какое это будет счастье! Ведь с деньгами можно все сделать. А уж я-то сумею их употребить! Ведь не дурак же я на самом деле! Пройти конкурс в Центральную школу – это что-нибудь да значит! И ко всему этому у меня теперь титул баронета. Будьте покойны, я сумею носить его с достоинством…
Октав мимоходом взглянул на своё отражение в зеркальной витрине магазина.
«У меня будет собственный особняк, свои лошади. И у Марселя тоже будет лошадка! Ну, разумеется, если я буду миллионером, он будет жить так же, как я. И как хорошо, что это случилось теперь! Полмиллиарда… И титул баронета! Вот странно: теперь, когда это произошло, мне кажется, что я давно этого ждал. Точно у меня было предчувствие, что вот-вот что-то должно случиться, что я не всегда буду корпеть над книгами и чертежами. Ах, я до сих пор не могу опомниться, как во сне!»
Предаваясь этим восторженным мечтам, Октав шёл по улице Риволи. Дойдя до Елисейских Полей, он свернул на улицу Рояль и вышел на бульвар. Прежде он с полным равнодушием проходил мимо витрин, зная, что все это великолепие, выставленное в них, не имеет к нему ни малейшего отношения. Но сейчас он остановился и, как заворожённый, смотрел на сокровища, которые в любую минуту могли стать его собственностью.
«Все это моё! – мысленно говорил он себе. – Для меня голландские пряхи вертят свои веретена, для меня эльбефские ткачи выделывают свои тончайшие сукна, часовщики делают часы; для меня сияют тысячами огней люстры в Большой Опере, надрываются скрипки, поют знаменитые певицы. Это для меня жокеи объезжают чистокровных лошадей, для меня загорается ослепительным светом «Английское кафе». Весь Париж мой! Весь мир принадлежит мне! Я отправлюсь путешествовать! Ведь должен же я посетить свои владения в Индии… А там, в Индии, захочу – куплю себе пагоду, со всеми её бонзами и идолами из слоновой кости. Заведу себе слонов! Устрою охоту на тигра! Какое оружие у меня будет! Какая шлюпка! Да что шлюпка! Нет, я заведу себе роскошную быстроходную яхту и отправлюсь куда захочу; буду останавливаться где вздумается. Да… кстати, насчёт путешествий… Ведь я должен сообщить эту новость матери. Не отправиться ли мне сейчас в Дуа? Гм… а как же школа? Ну что школа, о ней сейчас можно забыть. А вот Марсель… Ему надо дать знать. Пошлю-ка ему телеграмму. Он, конечно, поймёт, что мне не терпится увидать своих».
Октав зашёл на телеграф и послал Марселю телеграмму, в которой сообщал, что уезжает в Дуэ и вернётся через два дня. Затем он кликнул фиакр и приказал везти себя на Северный вокзал. Едва очутившись в вагоне, он снова погрузился в свои волшебные мечты и промечтал всю дорогу. В два часа ночи он стоял у подъезда родительского дома и трезвонил изо всех сил, а из окон соседних домов высовывались испуганные лица, и любопытные кумушки спрашивали друг друга:
– Кто же это заболел? К доктору звонят.
– Доктора нет в городе! – крикнула старая служанка, высунув голову в слуховое окошко из своего чулана на чердаке.
– Это я! Я, Октав! Откройте мне, Франсина!
Наконец, минут через десять, Октава впустили в дом. Мать и сестра Жанна, обе в капотах, выбежали ему навстречу, встревоженные этим неожиданным появлением среди ночи.
Октав вместо всяких объяснений прочёл им вслух письмо отца.
Первое мгновение г‑жа Саразен словно остолбенела, а потом со слезами радости бросилась обнимать сына и дочь. Ей казалось, что отныне весь мир принадлежит им, что никакое несчастье никогда не сможет коснуться её детей, которые теперь владеют сотнями миллионов. Но женщины в отличие от мужчин быстро осваиваются с такими головокружительными переменами в своей жизни. Перечитав ещё раз письмо мужа, г‑жа Саразен сказала себе, что в конце концов ему принадлежит право решить судьбу её и детей, и на этом успокоилась. Что касается тринадцатилетней Жанны, она радовалась от всей души, видя, как радуются мать и Октав, но она не могла представить себе, что может быть на свете лучше их маленького уютного домика, где жизнь её протекала так мирно и счастливо под крылышком родителей и дни были наполнены такими интересными занятиями с учителями. Она не понимала, как это может быть, чтобы несколько пачек банкнот внезапно изменили её жизнь, и, так как воображение отказывалось прийти ей на помощь, эта блестящая перспектива ничуть не волновала её.
Госпожа Саразен, выйдя замуж в очень молодом возрасте за человека, всецело отдавшегося науке, с благоговением относилась к занятиям мужа, которого она нежно любила, хотя и не совсем понимала его увлечения. Чуждая тех радостей, которые доктор Саразен черпал в своей работе, она иногда чувствовала себя несколько одинокой рядом с этим тружеником науки и весь свой избыток нежности, все свои надежды перенесла на детей. Она любила мечтать о том, какая у них будет роскошная, счастливая жизнь. Она не сомневалась, что Октава ждёт блестящая будущность. Когда Октав поступил в Центральную школу, это скромное учебное заведение, выпускавшее молодых инженеров, преобразилось в её глазах в некий питомник знаменитостей. Единственно, что иной раз омрачало её радужные мечты, был недостаток средств – препятствие, которое могло помешать головокружительной карьере сына, так же как и счастью её дочери Жанны. Письмо мужа рассеяло все её опасения – теперь ей уже нечего было бояться, её материнское сердце было спокойно.
Мать с сыном сидели и разговаривали чуть ли не до самого рассвета; каких только планов они не строили на будущее, а маленькая Жанна, вполне довольная своим настоящим, совсем не думала о будущем и так и заснула, сидя в кресле.
Наконец, когда они уже собирались идти спать, г‑жа Саразен спросила сына:
– Что же ты мне ничего не говоришь о Марселе? Разве ты не показал ему письмо отца? Что он об этом думает?
– Ну разве ты не знаешь Марселя, – ответил Октав. – Ведь это сущий мудрец, да что там, настоящий стоик. Он, знаешь, испугался за нас… не за отца, конечно, за него, как он сказал, при его здравомыслии учёного нечего опасаться, – но что касается нас, тебя, Жанны и в особенности меня, он говорит, что его пугает это огромное богатство, что он предпочёл бы для нас нечто более скромное – тысяч двадцать пять годового дохода.
– И может быть, он прав, – ответила мать, задумчиво глядя на сына. – Есть такие натуры, для которых неожиданное богатство может оказаться гибельным.
При этих словах Жанна проснулась.
– Ты помнишь, мама, – сказала она, поднимаясь и протирая глаза, – помнишь, как ты мне однажды сказала, что Марсель никогда не ошибается? Я верю всему, что говорит Марсель.
И, поцеловав мать, Жанна вышла из комнаты.