5
Кое-что из этого я записала для Дэниела Стюарта – в сущности, конспект, поскольку мне не следовало забывать, что ему нужны сведения не обо мне, а о Вере. Тут я подхожу к семейной тайне. Рассказывать ему или нет?
Разумеется, не такая уж это и тайна. О ней известно, и она где-то записана и зарегистрирована. Например, должен существовать протокол. Я не сомневаюсь, что такого рода протоколы полиция хранит шестьдесят лет, а возможно, и дольше. Эту тайну знает семья маленькой девочки – или их следует называть потомками по боковой линии? То же самое можно сказать о моих родственниках. Или нет? Фрэнсис должен знать, потому что Фрэнсис всегда все знает, иногда еще до того, как это случилось. Ни Вера, ни Иден не говорили со мной об этом. Узнала я все от матери, а не от отца. Она разозлилась на какие-то слова или поступки Веры и вдруг заявила, что должна мне кое о чем рассказать, что продемонстрирует, насколько нелепы представления отца о своих сестрах как об образце добродетели. Бедняга, вскоре он лишится иллюзий.
Очевидно, Стюарт ничего не знал. В противном случае он должен был упомянуть об этом в биографической главе. Перечитывая эту главу, я подумала, что он пропустил очень много вещей, которые мне представлялись важными для правильного понимания характера Веры. Наверное, он о них не знает, и я должна ему рассказать. Например, о ее болезни в пятнадцатилетнем возрасте, через несколько месяцев после рождения Иден. Сначала врачи думали, что это менингит. Сегодня они, скорее всего, диагностировали бы одну из вирусных инфекций, которые проделывают с людьми странные вещи. Вера пролежала в постели несколько недель (однажды рассказал мне отец): поначалу высокая температура и бред, потом днем температура становилась нормальной, а по вечерам резко поднималась. Одно легкое у нее спалось. Она похудела на целый стоун[27]. А потом внезапно выздоровела, причем без всяких последствий, за исключением, возможно, худобы, которая сохранилась у нее на всю жизнь. Бабушка преданно ухаживала за ней, вынужденно отрывая время от новорожденного, но, поправившись, Вера постепенно брала на себя все заботы об Иден, став для нее второй матерью. Тут я опять подхожу к семейной тайне. А что, если болезнь Веры не имела отношения ни к вирусу, ни – если носила психосоматический характер – к ревности к новорожденной сестре, а была обусловлена историей с Кэтлин Марч? Виной, раскаянием или, возможно, а по моему мнению, более вероятно, просто страданиями от того, что ее презирают и осуждают.
Не упомянул Стюарт и о грозе. Мне поведала об этом случае Иден – она очень любила эту историю. Впервые – еще раз мне напомнили о ней в день свадьбы Иден – я услышала ее в саду в Уолбруксе, летом, в разгар войны. Должно быть, Иден тогда приехала домой в отпуск. На ней было платье, сшитое Верой из двух старых. Бело-розовая юбка с цветочным узором и синий лиф с бело-розовыми воротником и манжетами. Волосы подняты со лба и скреплены заколками, а остальные свободно спадают, как в стрижке «паж». На правой руке Иден носила обручальное кольцо матери – она принадлежала к той категории девушек, которые не расстаются с обручальным кольцом умершей матери.
Хелен и Вера ушли в дом. Мы с Иден сидели в шезлонгах на террасе. День был душный, издалека доносились раскаты грома; вне всякого сомнения, именно этот звук заставил Иден вспомнить ту историю.
– Видишь бугорок в дальнем конце лужайки?
Иногда я задумывалась, что это такое: похоже на выпуклость под слоем почвы, скалистый выступ, хотя в здешней местности никаких скал не наблюдалось, только невысокие холмы.
– Там раньше росло дерево, огромный конский каштан – так его называют. Когда я была маленькой и лежала в коляске… Тебе правда никто не рассказывал, Фейт?
– Кажется, нет. Я не знаю, что это.
– Ты бы запомнила, если бы тебе рассказали. Разумеется, не Вера, но я думала, что твой отец… люди такие странные, правда? В общем, как я уже сказала, я была маленькой и лежала в коляске, а коляска стояла под тем деревом. Хелен, естественно, была в Индии. Тут жили ее бабушка и дедушка. Надеюсь, это тебе известно, да?
Я не была уверена, но решила, что разумнее согласиться.
– Мама, папа, Вера и твой отец явились сюда с ежегодным визитом. Обычно они шли пешком – можешь себе представить? – от самого Мейленда. Наверное, миль шесть. Мама положила меня под каштаном. Началась гроза, и вдруг Веру охватило предчувствие катастрофы. Все пили чай на кухне – ты не поверишь, но эти Ричардсоны всегда заставляли их есть на кухне, потому что свысока смотрели на отца, – из окна которой была видна лужайка. Разумеется, нетрудно догадаться, что мама следила за мной через окно, рассчитывая забрать меня, если пойдет дождь, и они все решили, что Вера сошла с ума, когда вскочила и, ни слова не говоря, бросилась во двор. Ты же видела, какое у Веры превосходное воспитание, и поэтому должно было произойти нечто исключительное, чтобы она встала из-за стола, не спросив разрешения хозяйки. Вера выбежала в сад, выхватила меня из коляски и уже возвращалась в дом, когда на сад, словно бомба, обрушилась гигантская молния. Так сказала мама, хотя сама никогда не видела бомб; я имею в виду, что в ту войну их не было – не то, что теперь. Так вот: молния ударила в дерево и расколола его на тысячи кусочков. Веру, которая держала меня на руках, сбило с ног, однако она не пострадала, и я тоже, если не считать синяков. От коляски ничего не осталось, и от каштана тоже – только пень, который теперь виден под травой, и два фута ствола, а щепки на клумбах находили еще несколько лет. И, наверное, до сих пор находят.
– Значит, Вера спасла тебе жизнь?
– О да, я обязана ей жизнью. Не понимаю, почему Джон тебе не рассказал. Это очень странно с его стороны.
Таким образом, если болезнь Веры носила психосоматический характер (впервые за все время я подумала, что это вполне вероятно) и была способом отвлечь внимание матери от новорожденной девочки и переключить на себя, а реальные физиологические симптомы болезни были вызваны ревностью, то через несколько месяцев Вера уже раскаялась. Она так полюбила сестру, что рисковала собственной жизнью ради спасения ребенка. Любовь ее была настолько сильна, что заставила забыть о правилах поведения за столом.
Я расскажу Стюарту о грозе – так, как рассказывала мне Иден, – чтобы он мог использовать прямую речь, которую я считала гораздо более эффективным приемом в подобной книге. И еще, наверное, о том, как Вера нашла мертвую миссис Хислоп, хотя это может не иметь никакого отношения к делу. Почему ни одна из этих историй не известна Чеду Хемнеру? Или ему рассказывали, однако он или не слушал, или сразу забывал, поскольку его мысли, как я узнала впоследствии, были заняты совсем другим?
Вера имела обыкновение навещать одиноких стариков – нечто вроде традиции, сохранившейся с тех времен, когда дворяне занимались благотворительностью в своем приходе (хотя Лонгли никак не могли претендовать на благородное происхождение), предшественницы добровольных общественных работ. Однажды Вера отправилась к миссис Хислоп и нашла ее мертвой. Вероятно, это стало шоком для девочки, явившейся со свертком старой одежды и пирожными, которые она только что испекла. Вера сама рассказала мне об этом случае в один из редких дней, когда ей захотелось выговориться.
Мы гуляли с Джейми, который был еще в коляске, только она и я; Иден в то время жила в Лондоне у старой леди Роджерсон. Я толкала коляску, и Джейми заснул, что часто случалось, когда коляска приходила в движение, и тогда он неизбежно пропускал все, что ему хотели показать, – лошадей на лугу, кошку на стене, пожарную машину. Я отчетливо вижу его: похожие на персики щеки с тенью от густых темных ресниц, золотистые, как у всех Лонгли, волосы, еще ни разу не стриженные, потому что Вера не допускала мысли, что можно обрезать его кудри. Мы возвращались домой другой дорогой, по которой я никогда раньше не ходила, хотя к тому времени уже пять или шесть лет ежегодно приезжала в Синдон. Это была дорога, ведущая в никуда, и через сотню ярдов превращавшаяся в тропинку. Мы с Верой были вынуждены свернуть на нее, обнаружив, что улица, которую мы выбрали, перегорожена потоком воды. Тропинка вилась по краю унылого луга мимо заброшенных гравийных карьеров, но Вера так долго сторонилась совсем по другой причине. Увидев впереди коттедж, она негромко рассмеялась, пытаясь скрыть смущение или какие-то более сильные чувства.
– По возможности я никогда не хожу этой дорогой. Глупо, когда прошло столько лет, но я, похоже, не в силах изменить свои чувства.
Сегодня домик миссис Хислоп привели в порядок: балки фахверковой конструкции обнажены, а крыша, которая раньше была черепичной, покрыта соломой. В нем живет преподаватель Эссекского университета с женой и ребенком. Когда я увидела дом впервые, сразу после войны, он представлял собой бесформенную развалюху из дранки и штукатурки, с закрытыми ржавым железом окнами и садом, заросшим сорняками, среди которых гнила старая черно-зеленая машина марки «Моррис» десятой модели. Вера говорила, что миссис Хислоп собирала в поле и ела разные грибы, хотя ее предупреждали, что это смертельно опасно и однажды она убьет себя. Когда Вера нашла ее, войдя на цыпочках в безмолвный коттедж, окликая хозяйку и понимая, что за дверью спальни ее ждет нечто ужасное, тело старухи уже раздулось от того, что в просторечье называют водянкой, хотя при жизни никаких признаков этой болезни у нее не наблюдалось.
У миссис Хислоп не было рвоты или других признаков отравления грибами. Полиция провела расследование, и вердикт гласил, что смерть наступила от естественных причин, хотя все в деревне не сомневались, что старуха отравилась, хотя и не знали, как и чем именно. Вера поспешно провела меня мимо коттеджа и ни разу не оглянулась. Думаю, это дает представление о ней как о чувствительном человеке, у которого конкретное место или обстановка могут вызывать болезненные воспоминания, хотя непонятно, почему место, где было найдено тело маленькой девочки, похоже, оставляло ее равнодушной? Много лет она старалась держаться подальше от Лум-лейн и домика миссис Хислоп, но никогда не пыталась избегать луга за церковью или самого церковного двора, а когда посещала церковь, то шла туда через крытый вход на кладбище не реже, чем по тисовой аллее. В качестве объяснения можно предположить, что Вера чувствовала себя отчасти виноватой в смерти миссис Хислоп – например, потому, что не пришла накануне вечером, как обещала, или никому не рассказала о том, что – возможно, только она одна – хорошо знала: к тому времени глаза миссис Хислоп были поражены катарактой, так что старуха была почти слепа и уже не могла отличить один гриб от другого. Раскаяние могло отталкивать Веру от коттеджа, в то время как она, скорее всего, не чувствовала своей вины в истории с Кэтлин Марч. Но разве можно быть абсолютно невиновной, если ребенок находился на ее попечении?
Наверное, Стюарт захочет найти в юности Веры корни того, что случилось потом: попытки медленного отравления, к которому она прибегла, и – когда затея сорвалась – жестокой развязки. Думаю, он сформулирует свой постулат так: убийцы не убивают ни с того ни с сего. Должна быть какая-то причина – склонность к насилию, непонимание ценности жизни других людей. Однако у Веры и Иден остались потомки, которые имеют больше, чем я, прав решать, следует ли раскрывать тайну, или нет – больше прав, даже несмотря на то, что могут не знать этой истории. Вместо того чтобы называть имя Кэтлин Марч Стюарту (который, получив подсказку, может затеять собственное расследование), я должна выяснить, как к этому относится Джейми, а возможно, также Элизабет и Джайлз. Писать их отцу бесполезно, потому что, как известно, Фрэнсис никогда не отвечает на письма родственников.
«Битва за Англию», в которой меньшинство сражалось над головами большинства (в ней принимал участие Эндрю), вынудила меня в августе 1940 года вернуться в Синдон. Я очень хотела туда поехать, хотя поверить в это трудно – после рассказа о предыдущем визите. Причины моего желания не имели никакого отношения к Вере, а если точнее, то недостаток в виде присутствия Веры бледнел перед очевидными преимуществами: свиданием с Иден, возможностью спать в кровати в собственной комнате (у нас дома оборудовали бомбоубежище, и я ночевала в нем, а родители поставили кровать в гостиной), деревенской жизнью. Именно последнее обстоятельство в прошлый раз примирило меня с необходимостью поехать к тетке. Сладкий восторг, испытываемый летом некоторыми детьми – как мне кажется, особенно девочками – от очаровательных сельских пейзажей, проходит или напрочь забывается, когда дети вырастают. Несомненно, именно об этом говорит Вордсворт в «Оде предчувствия бессмертия». Всему виной взросление. Луг, роща, ручей, обычные пейзажи – все это в подростковом возрасте теряет яркость и свежесть грез, и у нас остается лишь любовь к деревенской жизни. По крайней мере, так произошло со мной. В возрасте одиннадцати лет я получала огромное наслаждение от лесов и полей в Синдоне, от птиц и бабочек, от плодов на деревьях, где, как считалось, их быть не могло – на сикоморе, полевом клене, ольхе, – от появления листьев, от жизненного цикла мелких существ, от катящего огромное яйцо паука, от превращения куколки в бабочку, от ниточек жабьей икры, от мотылька цвета киновари, усаживающегося на цветок крестовника. Теперь все ушло. Я не вижу этих мелочей, а если вижу, то не радуюсь им; у меня нет времени просто стоять и смотреть. В отличие от тех дней. Я находила эти мелочи, по крайней мере часть, на просторах нашего наполовину застроенного пригорода, развитие которого остановила война. Уже тогда я в совершенстве владела искусством прикрывать глаза, чтобы не видеть того, чего не желала видеть, – в данном случае домов, а в других вызывавшие неловкость проявления чувств. Но в Грейт-Синдон не было нужды закрывать глаза. «Лорел Коттедж» стал одним из последних построенных тут домов. Его окружала нетронутая сельская красота.
И еще мне хотелось снова увидеться с Иден. Наверное, одиннадцатилетний ребенок должен иметь кумира. Мое обожание подпитывалось разлукой. Я даже стала считать то письмо справедливым. В конце концов, это был выговор моему отцу, а не мне. Возможно, ему следовало привить мне хорошие манеры, научить готовить и шить, быть женственной. Вера один или два раза говорила, что не понимает, какая мне польза от всех этих латинских склонений, и, хотя я почти не обратила внимания на эти слова, учитывая, от кого они исходили, Иден с улыбкой согласилась и с явного одобрения Веры заявила, что абсолютно безнадежна в латыни и что после двух семестров бросила этот предмет. Она была красивой, элегантной, уравновешенной и уверенной в себе. Юная восемнадцатилетняя девушка, Иден приходилась взрослым людям сестрой, а не племянницей, и они относились к ней с таким же уважением, как к сверстникам. Иден бросила школу и поступила на работу. Она станет для меня примером. В поезде до Колчестера я гадала, сохранили ли ее волосы золотистый цвет, и если сохранили, то удастся ли мне втайне от всех осветлить собственные волосы перекисью.
Где-то над Эссексом шел воздушный бой. Истребитель, из которого валил дым, кувыркаясь, падал на землю, словно листок с дерева. Пассажиры сгрудились у окна, вглядываясь в небо. Из самолета никто не выбросился с парашютом. Летчик, кто бы он ни был, горел внутри. Это «Мессершмитт», сказали пассажиры, а не наш – не «Спитфайр» и не «Харрикейн». Небо очистилось, и солнце светило по-прежнему.
Вера встречала меня на вокзале: поцеловала воздух в дюйме от моей щеки, заявила, что я выросла, и снова пожаловалась на вес моего чемодана.
В этот раз я приехала на несколько месяцев. Воздушные налеты на Лондон начались в сентябре, и три месяца спустя в городе за одну ночь было зарегистрировано 1725 пожаров. Отец приехал в Синдон, встретился с директором и устроил меня в школу, где в свое время училась Иден. К тому времени в деревне у меня появилась подружка, девочка, тоже приехавшая сюда к родственникам; так что я с нетерпением ждала встречи с Энн, с которой можно вместе ходить в школу, и радовалась, как радуются все в этом возрасте, что я ничем не отличаюсь от других детей. Был выходной день, и Иден ждала нас в «Лорел Коттедж». Утром в честь моего приезда она испекла бисквит, который удавался только ей – взбивать яйца требовалось не меньше десяти минут.
В «Лорел Коттедж» был также Фрэнсис, о котором я совсем забыла.
До появления Джейми он оставался моим единственным кузеном; сестра и брат матери были бездетными. В детстве мы с ним иногда виделись, вне всякого сомнения, играли вместе и, наверное, ладили – я не помню. Он был примерно на год старше меня. О его присутствии в доме Вера, естественно, ничего не сказала, очевидно предполагая, что я обязана знать о его приезде. В конце концов, у Фрэнсиса тоже школьные каникулы, и где еще ему быть, если не дома? Где угодно, как я впоследствии узнала, но это было позже.
Вспоминать нетрудно – трудно заново переживать чувства, которые я испытала, когда вошла в гостиную и увидела Фрэнсиса, сидящего там вместе с Иден. Замирание сердца, что-то похожее на панику, мысль о том, что теперь все пропало. Почему? Почему я так волновалась? Почему первые несколько секунд я была абсолютно уверена, что мы с ним невзлюбим друг друга и, хуже того, что в его присутствии я всегда буду чувствовать себя неуклюжей, смешной и глупой? В эти первые секунды я испугалась его и, защищаясь, словно спряталась в раковину.
Вере, уделявшей столько внимания соблюдению приличий, и в голову не пришло еще раз представить нас друг другу. Иден тоже. Возможно, с моей стороны было смешно чего-то ждать. Какие могут быть церемонии между двоюродным братом и сестрой, родственниками? Наверное, я была маленьким педантом, настоящей занудой, если хотела, чтобы мне рассказывали о Фрэнсисе, а ему – обо мне, помогая найти друг в друге что-то общее; чтобы Вера или Иден просто из чувства симпатии к людям, которое у них напрочь отсутствовало, помогли нам общаться? Я молча стояла, размышляя – строила самые нелепые предположения, где мне теперь спать. И понимала, что не смогу заставить себя спросить.
Он был красивым парнем. Если вы хотите знать, как он выглядел, найдите несколько номеров журнала для мальчиков «Бойз оун пейпер» или юношеский роман с иллюстрациями, выпущенный в конце девятнадцатого века. Фрэнсис был похож на прообраз юного героя: стройный молодой англичанин, капитан регбийной команды, впоследствии лучший регбист университета, староста класса, великодушный к младшим, суровый гонитель несправедливости, голубая кровь или, как говорят американцы, настоящая «белая кость», но в то же время скромный, сэр Генри Куртис[28] в молодости. Сегодня мы бы сказали, что он просто копия актера Энтони Эндрюса. Светловолосый, с резкими чертами лица и подбородком, словно вырезанным острым ножом из тикового дерева, пронзительными синими глазами и полными, а не тонкими, как можно было ожидать, губами. Кроме того, бросалось в глаза его сходство с Иден. Внешне они больше походили на близнецов, чем мой отец и Вера, – в свои тринадцать Фрэнсис уже перерос Иден.
Мы сели за стол, накрытый для чая, и Вера тут же принялась расхваливать большой круглый пирог, посыпанный сверху чьей-то недельной нормой сахара. Иден хихикала. Она стала на год старше, но выглядела не такой взрослой, менее неприступной. Я также увидела, что других людей могут допускать внутрь магического круга, заключавшего только их двоих, ее и Веру. Хотя, нет – тут я ошибаюсь. Теперь образовались две пары – Иден и Фрэнсис, Иден и Вера, – но ни в коем случае не трио. Об обращении Фрэнсиса с матерью я расскажу позже, хотя с самого начала, в эти первые часы, оно шокировало и заинтриговало меня. Поведение Фрэнсиса и Иден казалось мне странным. Они ставили меня в тупик и в каком-то смысле пугали. Я не понимала причины – была слишком мала. Взгляды, которыми они обменивались, хихиканье Иден в ответ на его слова, перешептывание, вызывавшее упреки Веры, причем адресованные только сыну, а не сестре, и явное удовольствие, которое они получали от общения друг с другом, пока Иден не взяла себя в руки и вновь не переметнулась на сторону Веры – все это было выше моего понимания. И угрожало мне (как скажут психотерапевты), той части меня, которая жаждала – желание это не исчезло до сих пор – стать для них своей. Казалось, передо мной образец взрослого поведения, до которого мне никогда не возвыситься, я была в этом уверена. Прошло много лет, прежде чем мне удалось проанализировать и разрешить эту загадку. Они вели себя, как тайные любовники.
Но в тот вечер я словно плыла в открытом море, дрейфовала в лодке, без всякой карты по глубоким водам семьи Лонгли. Темой разговора за чаем была новая работа Иден, но, поскольку все предполагали, что я знаю то, о чем понятия не имела – что это за работа, как Иден на нее устроилась, как зовут работодателя, когда она вышла на работу и так далее, – я не могла принять в нем участия. Поэтому я решила слушать и запоминать все, что смогу. Теперь, бросив школу, Иден красилась еще сильнее: жидкий тональный крем, один из тех, которые только появлялись в магазинах – или под прилавком, так что приходилось их выпрашивать или стоять за ними в очереди, – а также яркий коричневый карандаш на выщипанных бровях и вызывающие синие полоски теней на веках. Прическа представляла собой сложную конструкцию, в которой торчали металлические зажимы, что в 1940 году считалось шикарным.
Больше всего меня волновал вопрос, не придется ли идти спать в восемь часов. Присутствие Фрэнсиса, во многих отношениях неприятное, несколько успокаивало. Вряд ли меня отправят в постель, а ему позволят остаться, и тот факт, что нас обоих уложат спать одним и тем же унизительным способом, выглядел предпочтительнее моего индивидуального изгнания. Но вскоре после чаепития Фрэнсис исчез.
Я вытирала тарелки. Вера с Иден продолжали обсуждать работу последней; как я к тому времени уже поняла, она устроилась в адвокатскую контору, и в ее обязанности входило отвечать на звонки и объяснять клиентам, где они должны ждать. Найти место помог генерал Чаттерисс, который учился в школе со старшим партнером адвокатской конторы. Я почувствовала облегчение, узнав так много и при этом ничего не спрашивая. Значит, когда в разговоре снова возникнет эта тема, я уже не продемонстрирую свое невежество и не получу выговор.
Разумеется, никто не ждал от Фрэнсиса, что он будет мыть или вытирать посуду, заправлять постель или делать что-либо по дому. Мы вернулись в гостиную, и я думала, что увижу Фрэнсиса там же, где мы его оставили, – в кресле, с томиком «Унесенных ветром» в руках. Реакция Веры на его отсутствие была очень бурной (сегодня мы назвали бы ее несоразмерной). Лицо у нее побагровело.
– Видишь – он опять за свое!
– Дорогая, еще только без десяти семь. – Я заметила, что Иден все чаще называла Веру «дорогая».
– Он пользуется нашим отсутствием.
Этот обмен репликами озадачил меня. Фрэнсис свободен, а время еще не позднее. Почему он не может прогуляться по деревне, если хочет?
Какое-то время о нем не вспоминали. Вера с Иден были похожи на викторианских дам за «работой». Свободное время они проводили за столом лицом друг к другу или в креслах по обе стороны камина, шили, вязали крючком или вышивали. Вид Иден с замысловатой прической и ярким макияжем никак не соответствовал занятию девочки-паиньки, украшающей мережкой края носового платка. Но для меня все, что она делала, казалось достойным восхищения и подражания, и когда Иден нашла мне вязальный крючок и моток шерсти и поручила «делать квадратики», из которых потом сошьют одеяло, я с радостью согласилась. Вера вышивала узор для каминного экрана: дама в шляпке и кринолине, с корзинкой в руке. В тридцатые годы дамы в кринолине были очень популярным сюжетом для рукоделия, и в «Лорел Коттедж» они встречались на каждом шагу – на подушках, стеганых чехольчиках для чайника, конвертах для ночных рубашек.
Я предпочла бы погулять в саду или в поле, но боялась выйти, помня о реакции Веры на исчезновение Фрэнсиса. Кроме того, мне доставляло удовольствие сидеть со взрослыми, занимаясь одним с ними делом и принимая помощь от великодушной Иден, которая направляла мои неловкие руки, следила за тем, чтобы петли ложились ровно, и наконец, когда квадрат был закончен, заметила:
– Совсем неплохо для начинающей!
Вера отложила вышивку и принялась за письмо. Взглянув на него украдкой, я увидела, что оно адресовано мужу, поскольку начиналось со слов: «Дорогой Джерри». Где находился Джеральд, Вера не знала – если не было возможности намеками, чтобы не придрался цензор, более точно указать место, Джеральд обычно сообщал, что «на территории Англии». Время приближалось к восьми, и я начала следующий квадрат, но, как выяснилось, недооценила Иден, которая услышала звон церковных колоколов за минуту до того, как стрелки на часах в гостиной показали восемь. Она воткнула иголку в платок, сложила его, бросила на ручку кресла, сверху прижала острыми ножницами, точно по центру, встала и улыбнулась мне.
– Ну, маленькая племянница, ты будешь спать в моей комнате, и я должна показать тебе, где это.
Разочарованная, я пошла за ней к двери; некоторым утешением мне служил тот факт, что мы будем делить одну спальню. Однако Вера вдруг вскочила и бросилась наверх. Я слышала, как она перебегает из комнаты в комнату, хлопая дверьми. Иден замешкалась. Она не смотрела на меня. Затем открыла дверь, и мы вышли, остановившись у подножья лестницы. Вера сбежала по ступенькам; лицо ее было красным, глаза и рот выдавали едва сдерживаемый гнев.
– Его нет в доме! Я говорила тебе, он опять за свое.
Она распахнула парадную дверь и побежала к калитке, перегнулась через нее, и, повернувшись влево, позвала:
– Фрэнсис, Фрэнсис!
Потом повернулась направо и повторила:
– Фрэнсис, Фрэнсис…
Мы пошли в комнату Иден. Голос Веры, звавшей сына, доносился сначала спереди дома, затем сзади. Дверь спальни Фрэнсиса была закрыта, и Иден открыла ее и заглянула внутрь – естественно, там никого не было. Я ничего не спрашивала, а она не объясняла. Ее спальня была очень чистой и аккуратной: вышитые салфетки, на которых лежала щетка для волос и стояли разнообразные кувшины и вазочки, преобладание розовых тонов, картины на стенах, в том числе цветной снимок статуи Питера Пэна в Кенсингтонском саду. Кровати стояли не параллельно, а под углом друг к другу, настолько далеко, насколько позволяли размеры комнаты. К своему огромному облегчению, часов я не обнаружила.
Мой чемодан был уже здесь и ждал, пока его распакуют. Иден объяснила, что я должна повесить свои вещи в выделенную для меня секцию шкафа и могу занять второй ящик комода.
С лестницы послышались громкие шаги Веры. Она распахнула дверь. Детей смущают признаки сильных чувств у взрослых, а Вера в тот момент явно находилась под воздействием сильных чувств: лицо пунцовое и залито слезами, губы шевелятся, тело напряжено, словно пружина, пальцы сжаты в кулаки. Иден подошла к ней и взяла за локоть.
– Зачем ты доводишь себя до такого состояния, дорогая?
– Он делает это специально!
– Ну разумеется. Ты не должна обращать внимания.
Иден вспомнила обо мне; я смущенно ждала, недоумевая, что могло стать причиной подобных страданий, таких глубоких и бурных, на грани истерики.
– Спокойной ночи, Фейт, дорогая. Я не стану тебя беспокоить, когда вернусь. Разденусь в темноте.
Она закрыла дверь; я осталась в спальне, а Вера с ее загадочными страданиями – в коридоре. Распаковывая чемодан, я размышляла, не думает ли она, что Фрэнсис сбежал или похищен. Может, нужно вызвать полицию? Может, передо мной разворачивается первый акт какой-то ужасной семейной трагедии? Выйдя из ванной, я увидела, что дверь в спальню Фрэнсиса открыта, постель разложена – Вера расстилала все постели после чая, снимая и складывая стеганые покрывала, – а комната пуста. На камине громко тикали часы. Внизу плакала Вера. Я легла в кровать, сбитая с толку этой загадкой и уверенная, что совсем скоро дом наводнят полицейские, соседи, эксперты. Кто-то осторожно поднимался по лестнице; я не сомневалась, что это Иден, и притворилась спящей. Но в ближайшие полчаса Иден не появилась, а когда появилась, вместе с Верой, то они так шумели, что все равно разбудили бы меня.
– Он здесь! Посмотри на него. И дверь распахнута. Должно быть, он незаметно прокрался у нас за спиной. Я готова его убить!
– Дорогая, ты не должна так расстраиваться.
Любопытство пересилило. Я открыла дверь и замерла на пороге. В первый момент Вера меня не заметила. Дверь в спальню Фрэнсиса по-прежнему была распахнута; часы тикали с громким металлическим лязгом, способным прервать самый глубокий сон, но Фрэнсис не просыпался. Он лежал на кровати, наполовину прикрытый одеялом; дыхание его было ровным и глубоким.
– Я готова его убить, – повторила Вера.
– Чем сильнее ты расстраиваешься, тем больше поощряешь его.
Вера заметила меня.
– Почему ты не в кровати?
Я объяснила, что мне нужен стакан воды.
– Ты ей принесешь, Иден?
– Я сама могу.
– Да, и забудешь закрыть кран. Не знаю, где ты научилась пить воду по ночам. Твой отец, я и Иден так себя не вели, когда были детьми. Не понимаю, почему тебе это позволяют.
Не имея возможности излить свой гнев на спящего Фрэнсиса, Вера обрушилась на меня, но я, конечно, этого не понимала. Не знала я – хотя совсем скоро выяснила – и того факта, что проделки Фрэнсиса повторялись каждый вечер и были частью жестокого и преднамеренного издевательства над матерью, которое не прекращалось с самого начала каникул. Эта часть заключалась в том, что ежедневно в семь часов вечера он исчезал – вероятно, изначально для того, чтобы избежать унижения, когда его отправляли спать, – и прятался неподалеку, слушая громкие проявления ярости и страданий Веры, которые она была не в силах скрыть или подавить, а затем, когда Вера начинала всхлипывать в объятиях Иден, незаметно прокрадывался по лестнице, ложился в постель и оставлял дверь открытой, словно демонстрируя себя и заявляя: «Смотрите, вот я. К чему весь этот шум?» Вера никак не могла привыкнуть или последовать совету Иден и не обращать внимания на выходки Фрэнсиса. Каждый день разыгрывалась одна и та же истерическая сцена, заканчивавшаяся тем, что они обе стояли на пороге спальни Фрэнсиса, с удивлением глядя на него, словно придворные у опочивальни какого-то французского короля.
Конец ознакомительного фрагмента.